Никто не забыт

Она любила ездить на автобусе. Он большой, мягкий; не гремит, как трамвай, и влезть в него легче. И бесплатно - по удостоверению участника ВОВ. Потихоньку, опираясь на клюку, она добиралась до остановки и дожидалась автобуса. Потом, порой с чьей-нибудь помощью, карабкалась вверх по ступенькам и отправлялась в очередное путешествие по городу. Просто так, без цели. Автобус гудит, покачивается. За стеклом плывут дома, витрины, идут люди, машины едут по улицам… Жизнь! Эти поездки были самым большим ее удовольствием. Она доезжала до кольца, потом возвращалась обратно. Получалась экскурсия на полтора часа. Выбравшись из автобуса, медленно, с остановками, чтобы сберечь силы, возвращалась домой, на диван.
А что дома? Телевизор? Все так быстро, непонятно, мелькает. Один глаз не видит совсем, другой плохо... Только новости еще можно смотреть, но тоже трудно. Потому что не запоминается и как-то все время ускользает тема, теряется нить. Это из-за склероза. Она смотрела новости два-три раза в день и каждый раз как будто заново. Неплохо воспринимаются старые фильмы, которые она помнит. Этим склероз и отличается: память хранит то, что было давно, а что случилось недавно – сразу из головы вон. И еще концерты: смотришь номер за номером, не надо напрягаться, вдумываться.

Невестке она, мягко говоря, давно не приглянулась. Не по своей вине, точно. Сына она жалела, но ни во что не вмешивалась, сдерживалась. Ради него же: пусть живут, как умеют. А не понравилась, может, потому, что из-за своей старческой немощи могла бы в перспективе попроситься, чтобы невестка с сыном взяли ее жить к себе. А потому надо было сразу показать свекрови, что это невозможно. Да и тесновато у них, дочь взрослая... Ее внучка.
Иногда она сидела на скамейке у подъезда, дышала свежим воздухом, смотрела на людей. Все лучше, чем дома, в четырех стенах. Одиночество в пустой квартире наводило тоску; возможно, чем-то напоминало ленинградскую блокаду. Раньше была подружка, тоже участница войны, но она уж два года, как умерла. Иногда выходит на «посиделки» глухая соседка. Что ей ни скажешь, она в ответ: «А? А?» - и лезет своим волосатым ухом прямо в лицо. А кричать ей – силы нет и горло сорвешь... Только вот подростки превратили скамейку в место для своих «тусовок». Часами сидят, «общаются». И, конечно, бутылки, сигареты, музыка, флирт. Иногда и шприцы в кустах валяются. Старушка, понятное дело, мешает. А какие-то парни подходят и пугают вопросами: вы квартиру не сдаете, не продаете? Чего им надо?
Еще к ней приходит бездомный пес Дружок, черный с белыми боками. Ложится у ног, ласково смотрит, виляет хвостом. Они вместе гуляют по двору; Дружок не отстает и не обгоняет, шагает рядом. Она приносит ему куриные косточки. Ей кажется иногда, что только ему она и нужна еще в этой жизни, да и то из-за куриных косточек.
Порой ее посещали мысли о доме престарелых. Запомнилась какая-то благостная телепередача, которую смотрела несколько лет назад. Уютные комнатки, общий зал, столовая, приветливый персонал. Старики, старушки... Все-таки, в доме престарелых она была бы не одна и медицина рядом. Но знакомая из общества «Фронтовые подруги» отсоветовала: «Что вы, не делайте глупостей! Там, знаете, старики долго не живут. По липовым справкам, за взятки туда психов помещают. Вас там бить будут! И ответственности никакой: умерла - так и пора уж». Да, дома хоть сама себе хозяйка; это лучше. Одиноко только, и силы уходят...

А как хорошо было на фронте, весело! Чем дальше война, тем чаще и ярче воспоминания. Теперь понятно, что это было главное в ее жизни, как, наверное, и у других фронтовиков. Она была младшим врачом стрелкового полка в действующей армии. Гвардейская воздушно-десантная дивизия. Наступление, потом раненые... Раненые лежат на траве, на повозках, стонут, а их все везут и несут. Потом опять переход, по сторонам разбитая техника, дым, трупы немецких солдат. Своих убирали и хоронили сразу, а с немцами не торопились. И всегда после боя песни, танцы, шутки. Всеобщее счастье, что в этот раз пронесло, не убило.
От Курска все время наступали, шли на запад. На Украине их так радушно встречали, всегда угощали салом, горилкой. После ленинградской блокады она никак не могла наесться. Бывало, все встанут уже из-за стола, разойдутся, а она все сидит, не может остановиться. Хлеб лежит - бери, сколько хочешь! Даже под бомбежку из-за этого попала; не услышала, что начался налет, не заметила, как все выбежали на улицу. Только когда упали первые бомбы, последняя выскочила из хаты, бросилась в придорожную канаву. Все потом смеялись, особенно фельдшер Сорокун.
Вскоре он погиб, подорвался на мине. Зашли в село, Сорокун направился в ближайшую хату, и вдруг на пороге рвануло! Сперепугу бросились на землю. Потом оказалось, что вся улица в селе была минами буквально нашпигована, а они по ней как-то проехали на повозках метров двести. Чудо просто! Одному Сорокуну не повезло. Село оказалось пустое: отступающие немцы всех жителей перестреляли в овраге. Потому никто и не предупредил, что заминировано. Запомнился убитый старик с длинной седой бородой среди неподвижных тел, и только его борода шевелилась на ветру.
Еще замполит полка тогда погиб; серьезный такой, до войны был учителем. Был большой бой у села Ивахны на Украине. Замполита ранило, и два санитара выносили его из боя на носилках. Видимо, немецкий пулеметчик догадался, что не простого бойца несут, а какого-то командира. И добил. Однажды замполит, похлопав себя по планшету, спросил ее: «А знаешь, что у меня тут? Историю полка пишу, тут и про тебя тоже есть», - и вынул толстый блокнот, исписанный мелким почерком. Где теперь этот блокнот?

Лет пять назад ей тоже вдруг захотелось написать что-то наподобие мемуаров, даже купила тетрадку. Но уже и зрение - совсем никуда, и рука нетвердая, и... не пошло как-то. Дотащиться бы до магазина, купить хлеб, макароны, сыр, творог. Теперь это ее постоянная диета. И еще куриные голени. Макароны и голени варить легко. Только поставить на газ и не забыть, а то не одна кастрюля уже сгорела. Как-то проснулась на диване от стука в дверь, кругом дым. Это на газовой плите горели забытые в кастрюле голени, а соседи по подъезду подумали, что у нее пожар.
Еще вот лекарства. Даже в очках "плюс шесть" не разобрать, какие таблетки. Чтобы не спутать, пыталась раскладывать по разным определенным местам; например, в разные коробочки с надписями крупными буквами. Но все равно случаются ошибки. Срок годности не разобрать. Забывала, приняла или нет. Бывало, что принимала какое-нибудь лекарство по два или три раза, до передозировки с побочными эффектами. Приезжает сын, пытается что-то объяснить, суетится. Только, когда памяти нет, никакая система не поможет, потому что во всякой системе хоть что-то, но надо запомнить. И саму систему тоже.

В последнее время часто вспоминалась и снилась мать. Плохая примета: наверное, зовет дочку к себе. Ее мама умерла от дистрофии в феврале 1942 года в блокадном Ленинграде. Сначала у мамы начался понос, а потом она умерла. Понос был, может быть, от голода, а, может, от кишечной инфекции, потому что воду они брали из грязной Невы, из проруби: водопровод и канализация не работали, замерзли. А вскипятить воду не удавалось из-за недостатка дров.
Они с подружкой Валей привезла маму на Пискаревку на санках. И очень обрадовались, что нашли отдельную свежевырытую могилку. Возле нее стоял мужичок-могильщик с лопатой. Они отдали ему целую буханку, он закопал. Она запомнила место, но потом так его и не нашла. Уже после войны ей пришло в голову, что могилка та, наверное, была «многоразовая»... Ведь рядом была большая еще незаполненная яма – будущая братская могила. Мужичок мог легко откопать маму и отволочь ее туда, а могилку потом снова продать кому-нибудь. Зачем же каждый раз заново долбить мерзлую землю? После смерти мамы она осталась одна. Только глухое громыхание кононады, бомбежки "по расписанию", да метроном по радио...
- Что ж вы хотите, голубушка, в ваши годы? Старые сосуды и сердце вам никто не заменит на новые, - сказали как-то ей в поликлинике. Что она хочет... Покоя хочет и чтоб не мучиться. И умирать не хочет. Может, и вправду пора уже, а не хочется. Кажется, что совсем недавно все было. И детство в псковской деревне, и молодость в Питере. Их комнатка на Таврической. И блокада. Сугробы, мороз, трупы на улицах. Многие лежат завернутые в простыни: их вынесли или выбросили из домов, потому что не было сил похоронить. Но есть и просто такие, кто шел, остановился и уже не смог идти дальше; упал и не поднялся. Что-то не показывают в кинохронике эти ленинградские улицы-кладбища первой блокадной зимы… Ведь снимали же, наверное.
Она тогда вела прием в поликлинике. Огромные очереди умирающих от голода людей. А чем им помочь? Нечем. Всем выписывали бром с валерьянкой. Некоторых «доходяг» родственники привозили на санках и оставляли умирать в коридоре, а сами уходили. Очередь «живых и мертвых». Умерших в пиликлинике вечером увозили санитары...

Она не помнила, как упала. Падать на улице ей случалось и раньше, потом помогали подняться прохожие. Может, кто-то ее толкнул? Говорят, упала, выходя из автобуса, со ступеньки. И почему-то - спиной и боком. На голове шишка. В больнице скорой помощи сделали уколы, сказали, что переломов нет, только синяки; сын приехал, отвез домой. Велели вызвать участкового врача. Приезжали и участковый, и скорая. Но в боку болит все сильнее; анальгин уже плохо помогает. И пенталгин тоже. Фальсифицированный, что ли?
Сын тоже приезжал. Посоветовал обязательно вызывать опять скорую, если станет хуже. Волновался. А что скорая? Сделают уколы – легче, а потом опять боль, и не встать уже, сил нет. Да еще отчитывают: «Вызывайте участкового, а нас настоящие больные ждут, которым на самом деле скорая помощь нужна». Участковый успокаивал: «Может, корешок защемился. Это к неврологу. А так – ничего страшного, только ушибы. Пройдет. В больницу вам не обязательно, полежите дома». Конечно, кому нужна старуха в больнице?
Да она и сама не хочет в больницу, тоскливо там. Когда лежала в последний раз, совсем измучилась, «сбежала» досрочно домой. Сын увез на своей машине. Это было в отделении для ветеранов. По ночам соседка храпит, не заснуть. Жаловалась - а что толку? Отвечают: «У нас все храпят! Куда мы вас денем?» - да еще ругаются. Санитарка придирается, оскорбляет. Придумала, что она какую-то банку взяла с подоконника, а она не брала! Не нужна ей никакая банка. А кровать? Высокая, на колесиках, ни залезть, ни слезть, синяки на бедрах от нее. Из Германии, говорят, эти кровати привезли; гуманитарная помощь победителям от побежденных. И других кроватей, чтобы пониже, у них нет. Точнее, есть несколько, но заняты; не сгонять же больных? - тут все старики. И питание тоже: живот разболелся; почему - непонятно. Другие ели – ничего, еще и с аппетитом. В столовой булку не дали: «Вам с диабетом нельзя». Почему-то так обидно стало, до слез! Накопилось. Да, нельзя, а черный хлеб она вообще давно не ест, от него изжога. Она сама врач, тоже разбирается все-таки... И болезни свои знает. Пришлось пробиваться к главврачу за разрешением кушать белый хлеб. С сыном ходила. Разрешили, но получила неприязнь раздатчиц в столовой.
Нет, невозможно терпеть, придется все же проситься в больницу. Вызвать скорую?... Попытавшись подняться, она снова бессильно свалилась на диван. Не шевельнуться, слишком больно. Надо полежать, поспать. Ничего, отпустит. Подождать...
- Вот говорила ей, не катайтесь вы на этих автобусах! – рассказывала соседка с нижнего этажа. - Скучно ей было. Доездилась.
- Интересно, кто теперь в ее квартире будет жить? Сын ее?
- Нет, он продавать собирается.

Апрель, 2005