Женщина в золотой маске

Когда спадала жара, она обычно гуляла на берегу. После прогулки садилась за ткацкий станок. Или играла на арфе.
Сны ее были однообразны, как плеск волн за окном. Но иногда ей снилась ее первая жизнь. Тогда она просыпалась в темноте и тишине, не понимая - кто она? где она? Пока не вспоминала…

Говорили, что из всех своих сестер, она была младшей и самой красивой. Древностью рода она превосходила царицу. Ее род принадлежал Старому дому - в войне с Новым домом он был разбит и рассеян по миру. Зачем царица держала ее при дворце? Из жалости? Как заложницу? Ради свежей крови – дальнейшего замужества с каким-то отпрыском вырождающегося Нового дома?
Нравами дворец был похож на банку с пауками, он кишел этими отпрысками, все они были в той или иной степени родственниками, и все они готовы были на все, что бы оказаться на вершине. К тому же по дворцу и вокруг слонялись толпы незаконнорожденных, плоды кратковременной страсти мужей голубой крови к простым смертным. С одной стороны их снисходительно опекали их любвеобильные отцы, а с другой – постоянно грызли ревнивые и злопамятные жен последних.
Таков был ее мир, и она в нем чувствовала себя как рыба в воде.
Она была не просто красивой – в ее взгляде, в ее облике было что-то магическое, непонятное ей самой.
Мужчины забывали о своих делах и как истуканы глядели ей вслед, сглатывая слюну. Женщины кусали губы и вымучено улыбались.
Она всегда считала себя особенной, а осознав свою власть над мужчинами, стала заносчивой и высокомерной вдвойне.
Пока во дворце не появился мореход.
Он был хорош. В шебуршащем муравейнике дворца он был как одинокая скала среди бурлящего прибоя; эта широкая загорелая грудь, мерно вздымающаяся, как пологие волны, накатывающиеся на берег; эта горячая кожа, пахнущая душными и пряными ночами южных морей; эти голубые холодные глаза, вобравшие ледяное бесконечное равнодушие морей северных.
У самой царицы темнели глаза, когда она видела морехода. Но он не обращал внимания на царицу, он выбрал ее. Он был как катящийся валун, как внезапный порыв жгучего ветра. И однажды, в одном из многочисленных покоев дворца, она позволила мореходу развязать свой поясок.
На следующий день об этом знал весь дворец.
А еще через день, когда она шла по крытой галерее, перед ней возникла тень и тут же она закричала от жгучей боли и потеряла сознание. Ей плеснули в лицо кислотой, которую использовали оружейники при украшении оружия.
Было очень больно и страшно, но она выжила. Глаза остались целы, но лицо ее превратилось в бесформенный кусок мяса без кожи.
Так закончилась первая ее жизнь и началась вторая.
Она знала, кто приказал сделать это, но зла на нее не таила. На месте царицы она тоже не церемонилась бы с удачливой соперницей. Таковы были нравы ее мира, она не знала других… Она не роптала, когда ей приказали отправиться на далекий остров. Она покорно снесла последнее оскорбление от царицы, когда та на прощание протянула ей золотую маску и, упиваясь победой, прошипела: - Одень и носи ее всегда. Твое лицо пугает окружающих.
А мореход, свершив свое привычное мужское преступление, отвернулся от нее. Он ни разу не навестил ее, и, когда она садилась на корабль, стоял на берегу рядом с царицей и равнодушно зевал.

На острове ее ждал широкий, сложенный из грубых камней дом с множеством комнат, патио и крытой галереей. Царица позаботилась о ней - в доме было все что нужно – многочисленные слуги, скарб, даже ткацкий станок и арфа. И главный подарок доброй царицы - множество зеркал во всех комнатах. Лишь на мгновение мелькнуло у нее желание схватить высокую треногу светильника и крушить все зеркала, переходя из комнаты в комнату по хрустящим обломкам. Но нет, она поступила наоборот.
Она сняла маску и подошла к зеркалу. Потом ко второму. Потом дальше, в другую комнату. Она рассматривала свое чудовищное лицо с каким-то противоестественным болезненным наслаждением. Служанка, увидев ее лицо, вскрикнула от ужаса и упала замертво. Она спокойно обогнула тело и пошла дальше.
С тех пор слуги всегда входили в дом, низко склонив голову и опустив глаза. А, услышав ее приближение по легкому стуку сандалий, шуршанию одежд - застывали, ожидая, когда она уйдет. Поэтому она не знала в лицо ни одного из слуг. Да ей это и не было нужно; для нее они отличались от ящериц, бегающих по стенам дома только тем, что когда она отдавала распоряжения, слуги его выполняли.
По истечении нужного времени она родила двойню, двух светловолосых мальчуганов.
Они росли здоровыми и крепкими – было в кого.
Шли годы, карапузы превратились в подростков и стали сутками пропадать вне дома. Они подружились со сверстниками, сыновьями слуг, такими же смуглыми, поцарапанными и нечесаными. Сыновья отличались от новых друзей только ростом и сложением. Они вместе охотились на диких коз, ловили рыбу. Она знала, что ее старшенький (на несколько минут), учит новых друзей строить из звуков слова и ставить их на нужное место, а младший учит их делать печи и превращать камни в железо. Это ее не беспокоило.
Она привыкла к дому. Она привыкла к маске; теперь она снимала ее только на ночь.
Ей открылась одна истина. Раньше она считала, что одиночество, это второе имя смерти. Теперь она поняла, что одиночество это также второе имя свободы. Она поняла, что смерть и свобода – это одно и то же.
Ее утро начиналось с обхода комнат, неспешного и бесцельного. Она прикасалась к вещам, поправляла гобелены, подходила к зеркалам, кивала своему отражению и шла дальше. Она всегда ходила одним и тем же маршрутом. Иногда она его меняла – это давало ей ощущение новизны и смысла жизни.
Когда спадала жара, она обычно гуляла на берегу. После прогулки садилась за ткацкий станок. Или играла на арфе.
Но что бы она ни делала – она ждала.
В знойные безоблачные дни, когда синее-синее море сливалось с таким же синим и бездонным небом, и невозможно было определить линию горизонта, она слушала пронзительные крики чаек и ждала. В ненастные дни, когда ветер врывался в дом и задувал светильники, а волны в бешенстве кидались на камни, выбрасывая вверх облака брызг, она слушала их гул и ждала. В бессонные и безлунные ночи, когда казалось, что мир умер, она слушала верещание цикад и ждала.
Ждала, когда он приплывет.
Она подаст ему чашу темного вина, разбавленного чистой холодной водой. Пока он будет пить, она обойдет комнату, зажигая светильники, и остановится в центре. Медленно развяжет поясок пеплоса и освободит правое плечо. Тонкая ткань стечет на пол по ее телу, по ее еще прекрасному телу, открывая его взору гостя - высокие груди с нежными розовыми сосками, плоский гладкий живот, широкие бедра и стройные быстрые ноги. Она очень плавно и медленно поднимет руки и легко вытянет из узла волос длинные, как кинжалы, бронзовые шпильки. Волосы огненно-рыжим водопадом рухнут на гибкую спину. Она застынет неподвижно, как статуя, как танцовщица, закончившая танец, высоко подняв руки с зажатыми в них шпильками; пламя заката и светильники будут ласкать ее нагое тело и плясать на золотой маске.
Он не устоит. Он поднимется, охваченный желанием, и пойдет к ней, дыша, как прибой, набегающий на песок, сбрасывая по пути на пол хламис и развязывая пояс хитона. И вот когда он приблизится, тогда сверху вниз, с размаху, она вонзит в него свое оружие - шпильки с нефритовыми ручками в виде головок змей, раздвоенные как язык гадюки и остро заточенные! Она попадет куда нужно, прямо в нежно дышащие выемки возле шеи, над ключицами – единственное место, сквозь которое можно беспрепятственно проникнуть в его могучую грудь, закрытую ребрами и камнеподобными пластами мышц. О! сладостный миг мести!
Она столько раз и так ясно воображала эту сцену! В конце концов ей стало казаться, что это уже произошло. Поэтому, увидев однажды приближающий парус, она даже удивилась. Она смотрела на корабль сухими глазами, но сердце учащенно забилось.
Она велела подать лучшего вина и принести самой холодной воды. Она омыла свое тело и надела чистые одежды цвета шафрана. Она отправила прочь слуг и вышла на берег.
Но это был не тот, кого она ждала.
Это был молодой юноша с красивым и испуганным лицом. Она сразу поняла, кто его послал и зачем. Он был еще слишком молод и неопытен; он не умел еще дружески улыбаться врагам и смотреть с любовью на нелюбимых женщин. Она попыталась заглянуть юноше в глаза, но так и не смогла - он все время отводил их в сторону. Только в зеркале, краем глаза, она заметила его быстрый взгляд исподтишка.
Она легко могла бы убить его сама. Или позвать сыновей. Или слуг. Даже против слуг он не устоял бы – он был один, а слуг было много и они все же были преданы ей. Но она не стала делать ни первое, ни второе, ни третье. Смерть – это свобода.
Она подала гостью чашу темного вина, разбавленного чистой холодной водой. Пока он пил, она обошла комнату, зажигая светильники, затем остановилась у окна и стала смотреть на море. Юноша за спиной поднялся. Она не повернулась. Она знала, как он убьет ее – ударом кинжала под лопатку. Затем он обнажит меч и несколькими ударами отделит ее голову от тела. Бросив голову в полотняный мешок, он почти бегом вернется обратно на корабль. Так ему велела сделать та, которая его послала.
Сыновья прибегут, когда корабль уже отчалит. Плачущие сыновья обнаружат ее обезглавленное тело, поднимут и понесут на высокий, обдуваемый всеми ветрами мыс, ибо обычай их рода велит предать мертвого огню еще до захода солнца.
Пока пламя будет пожирать ее тело и по частям возносить в небо, ее сыновья будут стоять скорбно и молча, и уже не будут плакать. Плакать будут слуги. Впервые рядом с ней они не будут сгибаться, они выпрямятся; они будут танцевать вокруг костра танец прощания, вздымать вверх руки, ловить летящий от костра белый пепел, размазывать его по лицу и плакать. И из их плача родится песня.
Это будет красивая песня. О парусе, исчезающем в закате, о юноше с мешком руках, сквозь ткань которого проступает кровь, юноше по имени Персей.
О двух титанах, ее сыновьях, Пегасе и Хризаоре.
И о ней, женщине в золотой маске, познавшей горе женщине по имени Медуса из рода Горгон.