Ирония судьбы

ИРОНИЯ СУДЬБЫ


Вот и закончилась моя нудная командировка. Я сел в автобус и покатил в Алма-Ату. До самолета часов шесть. Два часа в пути, час перед отправлением, час пошатаюсь по городу – останется совсем ничего. Так размышлял я, но, видно, напрасно: уже на подъезде к окружной стекла автобуса стали сечь мелкие капли дождя, город затянуло пеленой, и мне подумалось, что это надолго. Низменное расположение Алма-Аты всегда доставляло столько хлопот, что хочешь не хочешь, а станешь её проклинать, тем более в наше быстроускользающее время.
Как я и думал, рейс отложили на неопределенный час. Низкая облачность не давала возможности вырваться. Я огорченно почесал за ухом и утешился мыслью, что хоть тяжести не придется таскать – кожаная сумка через плечо выручала меня во всех случаях жизни, заменяя громоздкий чемодан или несподручный портфель.
Стараясь размять после долгой поездки отекшие члены, я стал прохаживаться вдоль и поперек огромного аэровокзала, изредка застревая то у билетных касс, то у комнаты выдачи багажа или у стоек регистрации, чтобы поглазеть на праздную кипящую массу, взволнованную задержкой рейсов. Я заглядывал в киоски, поднимался на второй этаж, где неугомонные мальчишки отчаянно рвали рычаги игровых автоматов, надеясь на удачу, но ничто не утешало меня. С досадой я упрекал себя за то, что не захватил с собой даже малоформатного журнальчика, хотя обычно брал в дорогу книгу или толстый журнал. Не утешил меня и телевизор. Кем-то усердно приглушенный – вероятно, от испуга, что его звук забьет все сообщения,- он транслировал какую-то муть. Надоели мне и «кругосветные» путешествия по аэровокзалу, поэтому я решил где-нибудь упасть; может даже, соснуть, если получится.
Наудачу на втором этаже были незанятые места. Без долгих колебаний я направился к ним. Не прошло и секунды, как я с наслаждением вытянул ноги. Где-то зарыдал ребенок, кто-то громко зашелестел бумагой, откуда-то металлическим скрежетом донесся голос диспетчера, в плотной насыщенной атмосфере витал тяжелый гулкий шум, но все это едва касалось меня: я откинул голову на жесткую пластмассовую спинку и стал не спеша, томно погружаться в желанный сон. Мне не удалось заснуть в автобусе, я старался отогнать химеру сна, бродя по вокзалу, но усталость все-таки настигла меня, и теперь я был даже рад ей: быть может, сейчас я спокойно посплю, скоротав время и сэкономив энергию для последующих неожиданностей.
Как я и ожидал, сон одолел меня, но не принес, правда, ни бодрости, ни сил. Я пробудился буквально через четверть часа с тяжелой головой и опухшими глазами. Вокзал продолжал гудеть, диспетчер извещать, телевизор транслировать, а я ощущать, что все мне до тошноты надоело: слушать, смотреть, ждать и внимать. Хотелось чем-то отвлечься, и с этой целью я стал озираться по сторонам, в надежде увидеть хоть что-нибудь увлекательное. Оно не замедлило объявиться. Насколько помню, засыпая, я оставлял вокруг себя пустые кресла, теперь же и справа от меня, и слева сидели люди. Слева какой-то грузный красномордый бай, жующий вареную колбасу с хлебом, справа – заросший, небритый мужчина в старом поношенном пальто, смятой шляпе и стоптанных башмаках, взирающий с голодной завистью на красномордого, лихо уплетающего за обе щеки.
Увидев, что я приоткрыл глаза, он вздрогнул, скользнул по мне взглядом и потупился. Видно, стыд еще не покинул его. Я полностью открыл глаза и без всякой задней мысли уставился на него. Мне было любопытно наблюдать за этим человеком, к породе которых я себя не относил. Я постарался рассмотреть его повнимательнее, но он, скорее всего, почувствовав мой взгляд, не счел нужным продолжать это: взял и отвернулся, сев ко мне полубоком, пытаясь, будто улитка, спрятаться в своем домике. Но его уловка не заставила меня отступить: я продолжал смотреть на него, стараясь разгадать историю этого забавного бомжа. Вскоре, перебрав все возможные варианты и окончательно остановившись на одном – обыкновенный алкоголик, который пропил всё, что можно себе только помыслить: семью, работу, дом и даже душу,- я потерял к нему всякий интерес и вновь попытался заснуть. Но, не успев прикрыть глаза, я вдруг отчетливо услышал:
- Не мудрено и ошибиться.
Вот те на!
Я открыл глаза, вернулся в мир, но всё будто как и было: гудящий зал, жующий бай… Но – Боже мой! Мой неблаговидный сосед что-то писал! Да, он писал, отгородившись от всего и всех. Увлеченно, сосредоточенно, словно боялся что-либо упустить.
Я потянулся, выгнул спину и украдкой заглянул через его плечо. Маленький огрызок карандаша твердо и уверенно скользил по тетради. Я прочитал, и что-то знакомое стало все более ясно проступать. Ба! Да ведь это «Великий инквизитор»!
- Вы удивлены?- неожиданно обернулся он ко мне, и я замер с открытым ртом, как шалун, застигнутый на месте. Его глубокие темные глаза прищурились и, как показалось мне, ярко сверкнули.
- Людям свойственно ошибаться,- улыбнулся он, и я узнал: именно этим голосом было произнесено «Не мудрено и ошибиться». Значит, мне тогда не послышалось?
- Ничуть.
Мы разговорились. Он был неплохо начитан и достаточно эрудирован, чтобы судить о людях и жизни.
- Вы, верно, слышали о свободолюбии?
- Свободолюбии?
- Да, когда ваша судьба и воля целиком зависит от вас.
- Но такого не может быть!
- В том мире, в котором живете вы, не может.
- А у вас иной мир?
- Я строю его сам.
- Забавно.
- Не более чем вы ломаете каждый день свой.
- Вот как?
- И даже не задумываетесь над тем. А все оттого, что мы несвободны. Первую треть жизни мы лишены свободы по невежеству, вторую – по недомыслию, третью – по привычке. Плотин был прав, сказав, что…- тут он привел цитату из Плотина.
- И вы этому верите?
- Верю? Я постигаю это разумом. Как можно над этим не задуматься? Вот послушайте…- и он с необычайной легкостью заскользил по временам и странам, вдохновленно и увлеченно, будто только этим и жил. Он рассказывал, и по мере его рассказа его глаза оживали, и весь он будто наполнялся новой энергией. Лишь на мгновение прервался, когда через весь зал, не спеша, вразвалочку, проковылял милиционер. Длинный, худой, с надменным лицом, он чопорно со своей колокольни посматривал на окружающих и время от времени что-то говорил в свое переговорное устройство, висящее на груди. Наверное, это занозистый сержант часто доставал моего собеседника: отчего бы ему теперь так его пугаться?
Наконец он замолчал. Иссяк, наверное. А может, просто выговорился.
- Однако!- сказал я все еще пораженный, но потом вдруг почувствовал, что проголодался, поэтому, не долго думая, предложил:
- А отчего бы нам не перекусить?
- Перекусить?
- Ну да, в смысле поесть.
Он поерзал на месте, заелозил шершавой ладонью по ручке кресла, хмыкнул и взглянул на меня в упор.
- Вы угощаете?
- Отчего же нет?- вскочил я, предовольный тем, что мое предложение приняли, но на секунду замер.- Да, однако, вы не совсем в форме. В таком виде вас вряд ли пропустят в ресторан.
- Вряд ли,- согласился он с сожалением.
- Не беда,- отмахнулся я и уже настойчивее пригласил его в туалеты: - Побреетесь, наденете мой плащ, рубаху и туфли, и тогда посмотрим, кто посмеет вас выдворить! В путь, мой друг! Как сказал один неплохой поэт Семен Яковлевич Надсон: «Кто бы ты ни был, не падай душой!»
Спустились. Я вынул из сумки электробритву и протянул её своему новому знакомому.
- Кстати, как вас зовут?
- Егорыч.
- Егорыч. Хм! Чудной вы, Егорыч!
Мы переоделись, и я подумал, что небритый, в замызганном пальто, дырявом заношенном свитере и стоптанных башмаках я больше похож на бомжа, чем мой новый приятель. Увидела бы меня в таком виде моя Светлана!
А Егорыч, Егорыч – прямо франт, и выдержка – глазом не моргнет, будто ничего и не произошло, будто так и вошел.
- Идемте,- говорю.
- Ну что ж,- произносит, как принужденный, но мне будто только того и надо: я уже вошел в роль ментора, и мои дидактизмы только подзуживают мое опьяненное самодовольное усердие. Я стал наставлять Егорыча, и мои наставления не утихали до самого входа в ресторан. Наконец, удостоверившись, что он все правильно понял и одежда на нем сидит безупречно, я отпустил его, а сам остался у дверей наблюдать.
Он зашел. Поначалу робко, скованно, но не оттого, что никогда здесь не бывал, и не потому, что опасался быть узнанным, скорее, в его поведение массу скованности и определенных неудобств внесла столь внезапная перемена одежды; но как бы то ни было, он неторопливо по диагонали пересек зал и скромно присел за столиком у окна, украдкой посматривая по сторонам и часто оборачиваясь в нерешительности ко мне.
Я улыбался ему, подмигивал, кивал головой, подбадривая. Егорыч скованно улыбался в ответ, нервно теребил тонкие странички меню, взволнованно ждал официанта, не решаясь его крикнуть. Но вот вскоре и тот подошел, получил заказ и удалился; правда, ненадолго; возвратился, выложил со своего подноса закуску и, вероятно, попросил немного подождать горячее.
Егорыч спустя время почувствовал себя свободнее, реже стал вертеться, больше непринужденно осматривать зал и посетителей, начал даже вольготно отбивать пальцами ритм в такт мелодии, которую вовсю надсаживал ресторанный ансамбль. Через десять-пятнадцать минут Егорыч вполне смахивал на эдакого натурального сибарита, завсегдатая и любителя всяческих подобных увеселительных заведений. Теперь, если он ко мне иногда и обворачивался, насвистывая или подпевая, лукаво подмигивал, а после третьей рюмки и горячего выбрался даже потанцевать, чем привлек внимание не только посетителей, но и официантов. Ему хлопали, его одобрительно поддерживали возгласами и визгами, а он от этих поощрений только входил в раж и плясал еще усерднее, пластичнее и, как показалось мне, раскованнее, будто сам и подыгрывал себе, и подзадоривал со стороны, а по окончании танца даже с удивительной галантностью довел свою тучную улыбчивую партнершу до её столика и по-кавалерски усадил, отодвинув предварительно стул.
Я тоже в свою очередь растрогался. И меня, как и его, растревожила и взволновала музыка. Я радовался за Егорыча. Одобрительно вскидывал вверх кулак – знай наших! – когда Егорыч бросал на меня мимолетный взгляд. И все бы хорошо, все бы замечательно, кабы сзади кто-то неожиданно не схватил меня за шиворот. Я оторопело обернулся. Вернее, не обернулся, а меня развернули, ибо земля ушла из-под моих ног, и я увидел прямо перед собой того самого долговязого сержанта. В этот момент он мне показался еще длиннее и наглее, чем раньше. Его озлобленные глаза вперились в меня с такой силой, что, казалось, проткнут насквозь.
- Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты здесь не шлялся! В кутузку захотел? Чья сумка? Спер, падла!
Он опустил меня на пол и, бросив на ходу швейцару: «Семеныч, пригляди-ка за ним»,- прошел в ресторан. Окинув быстро зал, он каким-то шестым чувством сразу определил хозяина сумки и уверенно направился к столику Егорыча.
Я, как огорошенный, замер, даже не пытаясь бежать. Неожиданность, с которой милиционер схватил меня, совсем выбила из колеи. Да и за Егорыча я переживал не меньше, чем за себя самого. Но Егорыч оказался на высоте: поначалу он, конечно, тоже вздрогнул, съежился, но сержант мягко козырнул ему, что-то спросил и, удостоверившись в своем предположении, оставил сумку у столика Егорыча и не спеша удалился.
Я облегченно вздохнул и тут же попытался ретироваться, но долговязый был проворнее: он догнал меня, схватил за локоть и саркастически ухмыльнулся:
- Бежать надумал, сучий сын! Теперь не убежишь! Теперь отсидишь у меня все пятнадцать – под завязку!
- Но!..- только что и смог я вымолвить, сдавленный недюжинной хваткой.
Он привел меня в комнату милиции, толкнул на стул и достал протокол.
- Сейчас все чин чином оформим, и пойдешь мести привокзальную.
- Но товарищ милиционер, вы… Я… Как можно? Это ошибка! Вы меня не за того принимаете! Вот мой паспорт!- хотел было я сунуться в карман, но меня как громом поразило: пиджак-то со всеми моими документами, деньгами и билетами остался у Егорыча!
- Ты мне мозги не пудри!- вскочил он со своего стула и потянулся через стол ко мне.- Вы у меня вот где сидите! (Похлопал он себя ребром ладони по шее.) Моя воля, я б вас всех пересажал. Вы же только воздух портите, говнюки паршивые! Да на вас пахать и пахать надо! И я обещаю тебе: ты у меня попашешь, не будь я Сорокиным, понял?!
Он упал обратно и раскинулся, ухмыляясь.
И тут раздалось: «Внимание! Производится регистрация на рейс 580, Алма-Ата – Москва. Пассажиров с билетами просим пройти…»
- Мой рейс!- закричал я и вскочил в надежде вырваться, но сержант вскинулся, легко достал меня своими длинными руками и насильно вдавил в стул:
- Не дергайся, милый, твой рейс отменен!
Еще несколько минут я уговаривал его, просил отпустить, но он был неумолим. Когда же я в отчаянии сорвался бежать, он опять догнал меня, легко отшвырнул от двери, выматерился и пригрозил, что убьет, если я еще раз попробую выкинуть что-нибудь подобное.
А тем временем пассажиры заполнили автобус, двери закрылись, и он тихонько тронулся по направлению к «Илу». В толпе садившихся я увидел и Егорыча. Перед тем, как войти в автобус, он, как показалось, обернулся и улыбнулся мне. Это было пределом всего! Силы окончательно покинули меня, члены мои одеревенели, голова отупела, слезы медленно покатили из глаз. Так я и сидел неподвижно, пока «Ил» не развернулся, не покатил по взлетке, оторвался от земли и скрылся в кучных облаках, нависших над бетонной полосой.
«Какая кучность»,- только и подумал я, когда самолет исчез из виду.
Аэропорт открылся лишь на полчаса. Потом туман вновь опустился и перекрыл все сообщения.
Меня выпустил седой щуплый капитан, на котором мешковато сидел китель. Он сочувственно похлопал меня по плечу и сказал:
- Эх, Егорыч, Егорыч, не понимаю, за что тебя так не любит Сорокин?
Но я не знаю, за что нас могут не любить Сорокины. Может за то, что мы не такие, как все: неправильные, инородные, что ли? А впрочем, не все ли равно, кто ты есть, если ты есть, если ты дышишь и свободен ото всего и ото всех, даже если ты в потертом пальто и стоптанных башмаках на босу ногу?
Я вышел на привокзальную площадь. Начал накрапывать дождь, лужи рисовали водяные круги, в воздухе остро тянуло озоном и свежей сочной листвой, и жизнь показалась мне такой забавной и счастливой, что захотелось пить её полной чашей. А ведь я еще не видел Алма-Аты! Как раз и выдался повод взглянуть на одну из жемчужин Востока. И ободренный масштабными замыслами, я тронулся в путь, несмотря на моросящий дождь и стоптанные промокшие насквозь башмаки.