Чёрное

16 июля. 10.30

– В день первый я видел, как небо Северной Америки пожирало младенцев. Вырезанные сердца юношей, девушек, воинов, освещённые жадным солнцем бились в ладонях. Снежные вершины гор стали багровыми от горя. Я умолял прекратить. Небо смеялось надо мной! Я угрожал! Тщетно. В припадке бешенства я рвал секвойи! Аппалачи и Кордильеры дробились об мои колени! Потоками скорби текли из глаз моих Миссури и Миссисипи.
В день второй, опустошённый я жаждал слова. К чьей проповеди мог я обратиться? Я выбрал – Савонаролу. Но слову его я не поверил! Нет! В отблесках пламени костров тщеславия распалённых картинами Боттичелли, Савонарола казался мне одержимым! Он проповедовал о смирении души и плоти, а корчащиеся в огне книги Боккаччо и Овидия кричали о любви! И я хотел – любви!
В день третий я желал только любви. И я увидел, как Тихий океан ласкает в объятиях Еву. Насладившись – выплеснул с волной на берег. Ева была прекрасна. Я, превзошедший святостью всех священнослужителей мира, не смог удержаться. Я склонился к её бёдрам. Я пил её влагу. Со всех вершин, от Мак-Кинли до Эвереста, от дрожи моего тела сходили лавины. Услужливый Моцарт играл нам на скрипке. Стаи розовых фламинго кружились над нами, роняя из клювов белоснежные эдельвейсы.
В день четвёртый я хотел тишины и покоя. Я удалился в пустыню. Солнце, сушившее тело, ветер секущий песком колючим – не мешали мне думать. Я ждал откровения. Но познал лишь голод и жажду. Я изловил в раскалённых песках рогатую гадюку, разгрыз брюхо и ел её сырое мясо. Ни сатаны, ни ангелов, ни следов Моисея я не увидел в пустыне.
В день пятый я – в беснующемся Мулен Руже – пил абсент с проституткой. Её гнилые зубы, тощие груди, кривые ноги в грязных чулках со стрелками вызывали жалость и отвращение. Существо – больное, убогое – жаловалось на жизнь. Я пожалел её. Я дал ей мешочек с ядом рогатой гадюки. Тварь обругала меня! Сутенёр полоснул мне по горлу опасной бритвой! Человеколюбие таяло. Вместо него разрасталось чёрное, чёрное, чёрное! С носорожистой свирепостью рвал я бороды! Мало! Мало! Полыхнуло красным, поползло по портьерам! Чем не костёр Савонаролы?!
В день шестой я горстями швырял самолёты на Гернику! Связкой розог с воткнутым в неё топором мёл улицы Польши и Франции! Где сравниться «Титанику» с сотнями отправленных мной на дно Атлантики британских скорлупок? Скоро! Скоро дым печей крематориев затянет небо! Но что это? Больно, больно… Я устал… Бежать, бежать немедленно! Куда-нибудь в тихое, недоступное, тайное.
В день седьмой я спрятался в жерле Ньирагонго. Спал измученный. Проснулся, увидел, как идут по застывшему озеру лавы, держась за руки две странных фигуры в белых хитонах. Они подошли ко мне, я узнал Толстого и Достоевского! На их лицах сияли улыбки. Я упал перед ними на колени, я спросил их… о чём же я спросил их? Забыл. Но подождите, подождите – они отвечают мне что-то. Нет, это кукушка… да, да – кукушка. Вы слышите? Один, два, три, четыре…
– Юрий Александрович, и всё же, что вы спросили у Толстого и Достоевского?
– Пять, шесть, семь, восемь…
Врач пожал плечами, подал знак санитару:
– Уводите.
Санитар вывел продолжающего вести счёт человека в смирительной рубашке из кабинета. Психиатр посмотрел на молодую женщину в белом халате, сидевшую в кресле, вздохнул и отвернулся к окну.
– Анатолий Николаевич, он действительно невменяем? – спросила та.
– Возможно, возможно. Такие, Верочка – иверни выверни мудрые игрени. Любопытно. Очень любопытно.

17 июля 11.00

– Вот и прекрасно, вижу вам лучше, Юрий Александрович. Развяжите рубашку,– обратился врач к санитару. Тот подошёл к Юрию Александровичу, развязал рукава смирительной рубашки.
– Юрий Александрович, помните, о чём вы вчера говорили? Кажется, вам посчастливилось встретить Толстого? Нет, не помните? А Достоевского? Нет? Вулкан Ньирагонго? Ну, хорошо… садитесь. Садитесь, Юрий Александрович, садитесь,– врач показал рукой на стул,– садитесь,– повторил. – Как спали?
– Я устал.
– Устали?
– Меня мучают музыкой.
– Музыкой?
– Именно, именно! Я больше не могу это слышать.
– Вы и сейчас слышите музыку?
Юрий Александрович вытянул шею, повернул голову:
– Разве вы не слышите голос кларнета? Первая симфония!
– Первая симфония?
– Сибелиус! Семь симфоний Сибелиуса. Они звучат непрерывно! Проклятый оркестр. Легко ли управлять сотней влюблённых в себя музыкантов. Конфликт с первой скрипкой не даёт покоя. Жуткий тремор дёргает руку. Но эти звуки! Это – невозможно! Эта музыка… Я не хочу её слышать!
– Музыка вас тревожит?
- Она мне неприятна.
– Музыка напоминает вам о чём-то?
– Не знаю… не знаю.
– Возможно, музыка связана с женщиной?
– Женщина? – он посмотрел на врача испуганно.
– Да. Женщина.
Юрий Александрович побледнел, закрыл лицо ладонями и несколько минут сидел не шевелясь.
– Женшина…– прошептал он.– Господи, кажется, я вспомнил… Вспомнил! Сибелиус! Духота! Открытое окно! Мокрые простыни! Её тело в капельках пота, волосы, губы… Гроза! Да, да – гроза! Я вспомнил, Господи, я вспомнил, вспомнил! – он застонал, сжал голову руками.– Вспомнил…
– Не волнуйтесь, Юрий Александрович, не волнуйтесь.
– Москва, Сибелиус, Аня, поезд, шестьсот шестьдесят шесть, машина, ключ, пламя…– бормотал тот.– Господи, Господи! Неужели, всё это правда? Неужели, правда? – он закусил нижнюю губу и с мольбой смотрел на врача.
– Правда.– Анатолий Николаевич свёл брови к переносице.– К сожалению, правда. Вас отведут в палату, принесут лекарства, выпейте, отдохните, поспите хорошенько, а завтра мы с вами обо всём поговорим.
Санитар дотронулся до плеча Юрия Александровича, тот встал, опустил голову пошёл к выходу, остановился в дверях, повернулся к врачу, хотел что-то спросить, но губы его задрожали, он закрыл лицо рукавом рубашки и вышел из кабинета.
– Анатолий Николаевич вы ему верите? – Вера взволнованно теребила обшлаг халата. Врач встал, прошёлся по кабинету, вернулся к столу, сел, взял авторучку, и ничего не ответив, несколько минут писал. Закончив, прочитал записанное и, посмотрев на Веру, сказал:
– Завтра Верочка. Всё – завтра.

18 июля. 10.00

– Как провели ночь, Юрий Александрович?
– Спал. Спасибо.
Анатолий Николаевич приподнял очки, потёр переносицу, посмотрел на медсестру:
– Верочка, будьте добры – чаю, две чашки. Так, так, так…– постучал по столу авторучкой. С минуту сидел, о чём-то думая. Взял налитый Верой чай:
– Идите,– сказал санитару.– И вы, Верочка, тоже. Хотите чаю, Юрий Александрович? – спросил, когда санитар и медсестра вышли. Тот отрицательно покачал головой. Анатолий Николаевич встал, подошёл к двери кабинета, закрыл её плотнее:
– Юрий Александрович, меня интересует вот что: почему вы, сказав жене, что едете в Москву, действительно поехали в Москву? Ведь она не собиралась провожать вас? И вам достаточно было только сказать, что вы уезжаете? И не молчите… я хочу вам помочь. Но чтобы помочь, я должен многое ещё понять. Для чего вы поехали в Москву?
– У каждого своя Мекка. И своя Стена Плача.
– Вот и расскажите.
– Я надеялся…– он занервничал, сцепил руки на коленях.– Позвольте чаю?
– Пожалуйста,– Анатолий Николаевич взял со стола чашку и подал Юрию Александровичу. Тот взял чашку двумя руками, жадно отпил половину:
– Я надеялся… Я всё ещё надеялся спасти её и себя.– Он помолчал. Допил чай.– Теперь мне сорок лет, да вы видимо знаете.
– Мы с вами ровесники Юрий Александрович.
– Тогда мне было двадцать четыре года, а Ане – двадцать. И мы впервые побывали в Москве. Да, шестнадцать лет назад. Я не люблю этот город. Для меня Москва… нет, простите, это не то. Так вот, мы поехали в Москву. Мы были едва знакомы. За неделю до этого моя невеста, у меня была невеста, сделала аборт. Я был в бешенстве! Почему?! Объяснила: не хочет иметь ребёнка от нелюбимого человека! И вот я один! И тут – Аня! Случай? Провидение? Не знаю! Познакомились в лектории – лекция о Савонароле. Меня поразила эта девушка. Умная, начитанная. О чём мы только не говорили, о чём ни спорили: искусство, история, Толстой, Достоевский! И вот через три дня мы в Москве. Остановились в частном секторе у какой-то старушки, была в то время такая услуга. Небольшая комната, окно во двор, двуспальная кровать, старая магнитола с комплектом пластинок. И почему-то только Сибелиус. Семь симфоний Сибелиуса! Чтобы старуха не слышала нас, мы ставили их непрерывно. Я обезумел от её тела! За стеной старуха, а мы бьёмся в судорогах на кровати, ломая пальцы, душа языками друг друга!
– Тогда-то и появились розовые фламинго, роняющие из клювов белоснежные эдельвейсы?
– Не понимаю, о чём вы?
– Извините, что перебил, продолжайте.
– Что это была за неделя! Никогда позже я не знал такого счастья! Я её любил всегда, и до сих пор и даже теперь! Но тогда, тогда… Старый московский двор, скамейка под липами и – мы. Пьём из горлышка одну на двоих бутылку вина, целуемся и клянёмся – вместе навсегда! Навсегда!
Вот в тот двор я и поехал. Думал: сяду на скамейку под липами и всё пойму. Пойму как мне быть. Двор я не нашёл. То ли память подвела, то ли изменилось всё, не знаю. Весь день искал – не нашёл! Устал. Позвонил ей. И сразу понял – она с ним! Не знаю, почему зашёл в магазин: лаки, краски… хожу бесцельно, разглядываю. Случайно взгляд остановился на растворителе 646, и я всё понял. Я купил пять бутылок.
– И позже маркером…
– Да – позже. Возвращался я один в СВ. Выставил все пять бутылок на стол и маркером исправил 4 на 6. Я не думал тогда зачем. В какой-то момент рассудок, если это был всё ещё рассудок, стал холодным и… вы когда-нибудь видели айсберги Гренландии, бело-голубые, холодные, острые? Тогда я казался себе таким айсбергом.
– А как же чёрное?
– Что вы имеете в виду? А… кажется, я вас понимаю, чёрное. Именно чёрное! Но это – позже. Вышел из поезда, взял такси. Остановил за квартал от дома. Первый час ночи. Воздух! Запахи! Иду. Машина его стоит, как и тогда в соседнем дворе. Знаете, старая уже BMW, трещина на лобовом стекле. Господи! Я радовался, бывало, когда его машина останавливалась у нашего подъезда! Но – ладно. Иду. Тихо иду под окнами. У нас первый этаж, решётки на окнах, дом на окраине. Да вы же, видимо, знаете. Окно открыто. Не спят. Замер, слушаю. То, что я услышал, передать не могу! И не просите! Вот тут и чёрное! – он обхватил голову руками,– тут и чёрное…
– Вы упустили важное обстоятельство – ключ.
– Нет, нет, я помню. Помню. Я обошёл дом, вошёл в подъезд. Вставил в замок ключ, так, чтобы изнутри его нельзя было открыть.
– То есть оставили ключ в замке?
– Да.
– Где же логика? Ведь дверь легко можно было открыть снаружи?
– Именно в этом и была логика. Именно! Конечно, я мог сломать ключ в замке. Но поймите, я рассуждал так: если уж вселился в меня бес, то должен быть шанс и у ангела! Вы мне не верите?
– Верю. Что было дальше?
– Я вернулся к окну. Открыл первую бутылку и вылил на подоконник.
– А бутылку бросили в сторону?
– Да. Как я понимаю, именно на её этикетке и увидели 666?
– Да.
– Я сделал это ненамеренно, мне было всё равно, увидит кто-нибудь эту исправленную надпись или не увидит. Абсолютно всё равно. Итак – я вылил первую бутылку на подоконник. Они услышали меня. К окну подошёл он, я бросил спичку! Остальные бутылки я открывал и бросал в огонь. Я не слышал их криков, я уже ничего не слышал. Я кинул последнюю бутылку и ушёл. Дальше я ничего не помню. Когда я очнулся… да вы ведь всё знаете.
– Ах, Юрий Александрович, Юрий Александрович, почему же вы до сих пор не спросили о главном?
– Боюсь.– Он сжался, сцепил руки, желваки загуляли по скулам.– Боюсь.
– Но ведь хотите знать?
– Да.
– Юрий Александрович, ангел оказался сильнее беса. Ваша жена невредима. А вот вашему… уж простите, чуть не сказал другу, повезло меньше. Но жив, жив. А квартира сгорела. Когда, как вы давеча изволили выразиться – полыхнуло красным, соседи выбежали в подъезд и, увидев ключ в замке, открыли дверь. Всё просто.
Юрий Александрович встал, дёрнул подбородком вверх:
– И, слава Богу. И, слава Богу. Пусть меня отведут в палату, мне необходимо побыть одному.
Анатолий Николаевич вышел из кабинета, позвал санитара:
– Отведите больного в палату и пригласите Веру Сергеевну.
Он подошёл к столу, выключил диктофон, сел за стол и стал писать. Вошла Вера, села напротив:
– Ну что? Что? – спросила нетерпеливо. Анатолий Николаевич посмотрел на неё, закрыл папку, бросил в ящик стола, подошёл к ней, расстегнул верхнюю пуговицу её халата, отогнул край лифчика, провел пальцем по соску:
– Верочка, милая, если бы ты знала, как я хочу в отпуск, как же я хочу в отпуск…