Последний баритон

--Ой!
Жилистые старческие ножки в бархатных шлёпанцах подогнулись. Он едва успел подхватить её, почувствовав податливые рёбра сквозь старенький ситцевый халат.
--Ну, что ты, Верочка! Что ты!
Она гладила его щёки, мокрые от осеннего дождя.
--Саша. Саша. Дорогой. Как ты вовремя. Сколько же тебя не было! Мы уже почти забыли про тебя. Состарился. Вот, морщины . Морщины во всё лицо. Мы всегда про тебя помнили.
Она гладила его по бугристым щекам. Её ладони вздрагивали, касаясь
жёстких седых волосинок, торчащих то тут, то там. И он вдруг вспомнил её лицо. Лицо маленькой кучерявой девушки в нелепой грубой шинели с блестящими пуговицами, морозным дыханием дующее в тоненькую палочку флейты.
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною…

Он стал стягивать с себя задубевший кожаный плащ.
--Кто там? – прозвучал из комнаты слабый голос.
--Сейчас увидишь.
Она положила сухие ладони на Сашины плечи. Прислонилась маленькой головкой к его груди.
--Вторую неделю не встаёт. Что делать! Ума не приложу. Вчера сварила бульон, так он взял чашку, да и хряпнул об пол. Только брызги полетели. С ума сошёл? Вроде нет. Говорит правильно. Всё помнит. Володьке письмо на той неделе написал в Амдерму, я читала. Толковое, нормальное письмо. Что, говорит, не женишься, сукин сын, бобылём, что ли, хочешь остаться? Не хочешь нас с матерью внуками порадовать? Второй год в отпуск не приезжаешь…
Она вздохнула - то ли вздохнула, то ли всхлипнула.
--И вот лежит. Лежит и лежит. Что это, Саша? Я вся извелась. Может быть, ты что-нибудь сможешь?
Он взял её ладони в свои и молча приложил их к своим губам.
--Кто там? – вновь послышался голос из комнаты.
Он рванул ручку двери.
На белой подушке желтело дорогое, давно знакомое лицо Григория. Чёрный чуб ершился над простынями, и над ним уже проглядывала розовая лысина.
--Ах ты, гад паршивый! Вон, где обосновался!
Через одеяло он ткнул жёстким кулаком ему в бок. Помял руками залежавшееся тело и, почувствовав слабое сопротивление, присел на краешек кровати.
--Ну. И чего ты это симулируешь? Засранец, жену почти до инфаркта довёл. Молчишь. Друзьям не звонишь, не пишешь. А?
--А ты-то, ты-то когда-нибудь писал?
На мгновение глаза Григория блеснули прежним блеском.
--Я не писал. – Важно ответил Саша. – Я, брат, гордый теперь. Я тебе не хрен собачий, а собачачий. Академик. Кандидат никому не известных наук. Возглавлял оркестр университета. Университета! Ты понял? Не чего-нибудь.
--Выгнали? – равнодушно поинтересовался Григорий.
--Меня выгонишь! – не обижаясь, отозвался Александр. – Я их сам всех повыгоняю. Поставил оркестр, на смотре приз взяли – такого, брат, буревестника хрустального – ты сроду такого не видел: глаза как у дракона, зелёные, как фары горят
. --Врёшь, наверное, как всегда – флегматично протянул Григорий. – Какого там буревестника! Кому мы сейчас нужны? Эх, Саша, Саша. Всё. Кончилось наше время. Наши трубы, барабаны с ослиной кожей, тарелки медные. На свалку всё это. Народ только гитары слушает. И правильно делает. На кой хрен ему наши марши! Чем меньше маршей, тем спокойнее жизнь.
Саша на мгновение посерьёзнел.
--Марши? Разве одни только марши? А вспомни, как сидели на эстраде в Севастополе. . Что мы тогда играли! Вспомни ты, чёрт паршивый! «В городском саду играет духовой оркестр…»
--Да. Зато потом – одну только «Славянку». Пять лет одну «Славянку».
--Мы, что ли, в этом виноваты?
--Нет, наверное. Только у меня она до сих пор вот где сидит. «Пу-пу… пу-пу-пу…». Слышать её не могу. Мы дуем. Дуем. А ребята уходят. Вагоны, вагоны… Уходят . И не возвращаются. А мы дуем. А потом казарма. Баланда на ужин. И снова дуем…
--Да, - подхватил Александр. – Бугуруслан. Голод, мороз в тридцать градусов, мундштук к губам примерзает. А мы дуем. Зато живы…
--Живы, – эхом подхватил Григорий. Он выпростал из-под одеяла жёлтую руку с синими прожилками и пошевелил пальцами, словно играя клапанами своего баритона. – А помнишь Вальку?
Ещё бы он не помнил Вальку. Валька Тарасов, корнет А-пистон. Курск. Ураганный огонь. Приказ: играть. Все сидят в траншее и играют. Марш русской славы. А над головой… А со всех сторон… Чёрт понёс его на бруствер. Пуля пробила корнет – только раструб- а заодно и Валькин череп. Он сполз с бруствера, как стоял, с мизинцем правой руки, запутавшимся в корнете
--В прошлом месяце хоронили мы полковника, - сказал Григорий. – Мы тут с ребятами лабаем, жить-то как-то надо.
. Фронтовик. Ордена, понятно, медали. На петличках смотрю: танкист. А ручки вот так сложены. И вот здесь, на руке, вижу: татуировка. Знаешь, какая?
Он поднёс к глазам Александра свою руку, на которой между большим и указательным пальцем был выколот скрипичный ключ. У Александра и у самого была такая же. Это был пароль всех воспитанников военно-музыкального училища. По этой татуировке они узнавали друг друга. Её кололи только перед выпуском, она служила как бы дипломом.
--Ну и что? – отозвался Александр. – Значит, тоже был музыкант.
--Был музыкант.
Григорий замолчал, и тягостная тишина, прерываемая негромким звоном посуды, доносившимся из кухни, нависла над потолком.
--Был музыкант, - повторил Григорий раздумчиво. – А стал танкист. А мы…
--А что «мы»? – взорвался вдруг Александр. – Ты думаешь, мы были не нужны? И там, в Бугуруслане, и под Курском, и в Белграде. И потом…
Он провёл ладонью по щеке, стряхивая какую-то ненужную влагу.
--Я, собственно, зачем пришёл. У вас тут завод построили. Слыхал?
--Как не слыхать.
--Так вот. Я там делаю оркестр.
--Чего? – недоверчиво протянул Григорий. – Какой там, к дьяволу, оркестр!

Других дел у них, что ли, нет, как с тобой возиться?
--Тебя не спросили. Так вот. Трубы уже есть, альты само собой, цэйный бас. Даже кларнет есть – из ихних пенсионеров.
--Иди ты! А валторна?
--Ну, что ты, Гриша. Где сейчас возьмёшь валторну! Ты же знаешь: по пятнадцать часов надо вкалывать, да чтобы старшина рядом стоял, и перекуры только по команде – вот тогда будет валторнист!
--А баритон?
--Ну, наконец-то! А ты думаешь, зачем я к тебе припёрся! Сопли, что ли, тебе утирать?
Баритон вот он. Лежит в постели, всякую хрень гонит, помирать собрался. Ты обо мне-то подумал? У меня День Победы на носу, всенародный, между прочим, праздник. Что за праздник без меди! А мне баритона некому играть. Есть, правда, один сопляк-недоучка. Из музыкальной школы его вышибли, так он решил, что на баритоне играть легче, чем на фортепьяно. Я ему говорю: баритон, брат, это ничуть не меньше, чем первая труба. Давай-ка пока на второго альта. Ну, куда там! Амбиции. Я, мол, нотную грамоту знаю, а вы мне альтушку подсовываете. Вот и мучаюсь. А ты тут разлёгся…
Григорий откинул одеяло и резко сел на кровати, нашаривая шлёпанцы своими тонкими, поросшими спутанными чёрными волосами, ногами. Он подался немного вперёд, и вдруг с тихим стоном откинулся на одеяло, держась
за сердце. Александра охватил страх.
--Вера! - громко позвал он. – Верочка!
Вера быстро впорхнула в комнату и, не говоря ни слова, поправила мужа на кровати, уложила его голову на подушку, взяла с тумбочки какую-то таблетку и осторожно вложила ему в рот. Григорий лежал, уставясь в потолок и посасывая таблетку, а они вдвоём молча смотрели на него.
Александр скосил глаза и увидел никелированный баритон, висящий на стене за дверью. И в этот момент Григорий тихо произнёс:
--Будем работать. Тащи свою партитуру.
Александр сжал его руку, лежащую на одеяле, и вышел.

На улице был чёрный вечер. Мелкий дождь холодил лицо. Александр пересёк улицу, дошёл до автобусной остановки. Перед ним громадой высился дом Григория. Он нашарил глазами жёлтое окно, и неожиданно тёплая и грустная волна охватила всё его существо. Не пытаясь сдержать покатившиеся по щекам слёзы, он еле слышно зашептал: «Гриша. Дорогой мой Гриша. Ну, куда я без тебя? Куда я без вас, ребята? Вальку убили, Семёнов спился… Не умирай. Не умирай, Гриша, последний ты мой баритон».

2002