НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ

Сергей МОГИЛЕВЦЕВ


Н Е Ч А Я Н Н А Я Р А Д О С Т Ь

рассказ

- Скажите, – спросили у него, – вы были когда-нибудь счастливы?
- Зачем это вам? – улыбнулся он следователю.
- Мы хотим знать о вас все, – ответил следователь, затягиваясь сигаретой, и выпуская к потолку голубые колечки дыма. – Вы необыкновенно интересный объект для допроса, и, возможно, после того, как вас осудят, я напишу диссертацию по материалам наших бесед.
- Вы считаете, что меня осудят?
- Всех осуждают в итоге, одного больше, другого меньше, и вы в этом смысле не являетесь исключением. Для правосудия нет разницы между вами и мной, и только по чистой случайности вы сидите напротив меня в тюремной одежде, а я ношу мундир с золотыми погонами. При других обстоятельствах все могло быть с точностью до наоборот.
Он посмотрел на следователя: тот действительно был одет в голубой мундир с золотыми погонами, а на груди носил значок в виде ромба, полученный, очевидно, за окончание какого-нибудь учебного заведения. Ладный мундир, подумал он, и погоны тоже ладные, а вот вопрос насчет счастья какой-то странный. Впрочем, в этой тюрьме все странное, и заключенным, вроде меня, надо быть готовым к любым сюрпризам.
- Итак, повторяю вопрос, – вновь обратился к нему следователь, – вы были когда-нибудь счастливы?
- На этот вопрос трудно ответить.
- Неужели, – улыбнулся человек с золотыми погонами, – это такой простой вопрос для большинства нормальных людей!
- Нормальные люди не сидят в тюрьме.
- Вы пока что не в тюрьме, а под следствием, в тюрьме вы еще успеете насидеться. Если, конечно, суд проявит к вам снисходительность, и не приговорит к высшей мере.
- Неужели у нас еще существует высшая мера?
- Высшая мера существует везде, но не все об этом догадываются.
- Да, вы правы, после всего, что случилось в моей жизни, высшая мера была бы самым справедливым решением.
- Вы такой большой грешник?
- Это решать не мне, а вам.
- Хорошо, я так и сделаю. Итак, еще раз спрашиваю: вы были когда-нибудь счастливы?
- Подождите, мне надо подумать, на этот вопрос очень трудно ответить.
- Почему? Обычно счастливые моменты запоминаются на всю жизнь.
- Возможно, что вы правы. Итак, о чем бы вам рассказать? Ну, хотя бы об этом: однажды я выписался из больницы, куда угодил из-за переутомления и сплошной череды неудач, и шел по Москве, не разбирая дороги, как вдруг неожиданно наткнулся на газетный киоск, где в витрине стояла моя только что опубликованная книга. Знаете, тогда, в первые годы перестройки, было еще много таких газетных киосков, готовых торговать чем угодно, лишь бы заработать какие-нибудь деньги.
- А где это было?
- На углу Горького и проезда Художественного театра. Тогда это еще были Горького и проезд Художественного театра, Тверская и Камергерский стали только лишь спустя пол-года.
- Это было летом?
- Нет, это было зимой, в последних числах декабря. Я был очень слабым после больницы, практически чудом избежал смерти, и вдруг неожиданно наткнулся на газетный киоск с моей только что опубликованной книгой. Понимаете, не самиздатовскими, наспех напечатанными на папиросной бумаге, а потом неумело сшитыми страницами, а самой настоящей, пахнущей типографской краской книгой. Моей первой книгой. Это было так неожиданно, и звучало таким диссонансом по отношению ко всему, что было до этого, что я просто опешил, и был по-настоящему счастлив, как не был уже долгие годы.
- Рад за вас. Итак, ваша книга стояла в витрине киоска?
- Не совсем стояла, она висела в ряду других книг, выделяясь своей красивой обложкой, которую я специально заказывал у художника, и, без сомнения, привлекала внимание прохожих.
- Привлекала внимание прохожих? Вы не преувеличиваете?
- Возможно, что и преувеличиваю, но в тот момент мне казалось именно так. Я долго стоял возле киоска, испытывая необыкновенный подъем и целую гамму чувств, которые, повторяю, не испытывал очень давно, и которые в совокупности, очевидно, и есть то, что мы называем счастьем.
- И это все? – спросил следователь.
- С моей книгой? Нет, не все, я продолжил свой путь по снежной Москве, и то тут, то там натыкался на такие же газетные киоски со своей первой заветной книгой, которой отдал так много времени, и в которую, кажется, вложил всю свою душу.
- Насчет вашей души вы ошибаетесь.
- Как вы сказали?
- Я сказал, что вы ошибаетесь насчет вашей души. Вся ваша душа распределена между всеми счастливыми моментами вашей жизни, а это всего лишь эпизод из нее, хотя и очень занятный. Итак. Прошу вас, продолжайте рассказывать!
- Хорошо, я попытаюсь вспомнить все до малейшей подробности. Итак, я заходил в метро, переезжал с одной станции на другую, потом выходил наверх, и тут же натыкался на новый газетный киоск, где на видном месте висела или стояла опять она – моя заветная первая книга. Я ликовал, я, кажется, даже пел, и был весь переполнен до краев самым настоящим счастьем, и такого подъема, такой высшей радости, поверьте, со мной не было очень давно, возможно, что с самого детства.
- Да, – сказал, помолчав, следователь, – я вам по-хорошему завидую. Между прочим, вы очень долго сидите в тюрьме, и, очевидно, не знаете, что того, самого первого вашего киоска, что на углу Камергерского и Тверской, уже нет в живых!
- Как так нет в живых?
- Очень просто, – его убрали оттуда. То ли сломали, то ли перенесли в новое место. Кажется, что все же перенесли, я точно не помню этого.
- Вы часто гуляете по Москве? – спросил он у следователя.
- Не очень часто, раз или два в год, и то по нужде. Работы, знаете-ли, очень много, иначе ответил бы вам конкретнее.
- Вы очень загружены?
- Не то слово, буквально до предела, и почти со всеми приходится беседовать о тонких материях, как например с вами.
- Беседовать о счастье?
- Не только о нем. С человеком вообще можно беседовать о чем угодно, как о счастье, так и вообще о самых ужасных вещах, человек вместилище и того, и другого.
- Как хорошо, что вы беседуете со мной именно о счастье.
- Да, вам повезло. Скажите, а других счастливых моментов в вашей жизни больше не было?
- Вы хотите докопаться до самой моей души?
- Такая уж у меня профессия.
- Почему же не было, конечно, были. Вам надо рассказывать в хронологическом порядке?
- Не обязательно. Главное, чтобы было о счастье, а когда вы его испытали: в детстве, или уже в зрелом возрасте, не имеет большого значения.
- Дайте подумать.
- Хорошо, я не тороплю вас.
Они помолчали. Следователь закурил, и глядел в зарешетчатое окно под потолком, пуская кверху голубые колечки дыма. Дотошный чиновник, служака, наверняка давно пора на повышение, а он все тянет лямку, возится с такими безнадежными субъектами, как я, пытается докопаться до истины, задает странные вопросы о счастье, которых другие следователи боятся, как огня. Ему бы не о счастье беседовать, а рявкнуть изо всех сил, да стукнуть по столу кулаком, я бы, наверное, сразу же раскололся, и рассказал обо всем, что знаю. Впрочем, может быть, что их интересует именно это, может быть, их интересует именно моя душа, и то, что лежит на самой ее глубине. Может быть, в этом ведомстве работают именно с душой, а не с телом, предпочитая не ломать пальцы и не заливать в горло воду, а докапываться до такого, что вам дороже всего на свете, дороже даже, чем сама жизнь.
- Ну что, – сказал после длительной паузы следователь, докурив еще одну сигарету, и тщательное раскрошив окурок в пепельнице, – додумались до чего-то?
- Да, – ответил он следователю, – я вспомнил еще об одном счастливом моменте, который испытал очень давно, лет, наверное, двадцать назад, когда, проходя в маленьком городке (мы жили там вместе с женой и дочкой) мимо детского сада, я вдруг увидел в группе детей необыкновенно красивую девочку с бантом на голове, и неожиданно взмолился Богу (в которого, кстати, тогда не верил), чтобы это была именно моя дочь! Не знаю, почему я этого захотел, быть может, из-за череды несчастливых дней, обрушившихся на меня в последнее время, но если бы все оказалось иначе, если бы это была не моя дочка, я бы, несомненно, умер на месте!
- И ваш Бог помог вам?
- Да, мой Бог помог мне, потому что в следующее мгновение девочка побежала мне навстречу, расставив в стороны руки, и я понял, что это действительно моя дочь.
- И испытали нечто, похожее на счастье?
- Да, и испытал нечто, похожее на счастье. Собственно, это и было самое настоящее счастье, такое полное и глубокое, что оно, кажется, переполнило меня до краев, и я даже, признаюсь, заплакал, на мгновение перестав что-либо видеть вокруг. Я прижимал к себе девочку с бантом на голове, и плакал, как последний дурак, а воспитательница детского сада, смотревшая на меня издали, думала, очевидно, что я пьян, или вообще сошел с ума.
- Да, – сказал следователь после паузы, нервно теребя руки, и не поднимая на него глаз, – вам можно только позавидовать, у меня таких моментов в жизни не было.
- Это ничего, – ответил он следователю, – сегодня нет, а завтра обязательно будет. В жизни всегда случается что-то хорошее, и у вас наверняка еще все наладится, вот увидите!
- Нет, – нервно ответил следователь, – не думаю, что наладится. Слишком много работы, и слишком много подследственных, в том числе и таких, как вы, которым приходится лезть в самую душу. Нет времени ни на семью, ни на детей, а не то, что на самое обыкновенное счастье, или как вы там его называете?
- Я бы тоже не стал говорить о том, что это счастье: увидеть в киоске свою только что изданную заветную книжку, или прижимать к себе девочку с бантом на голове, за минуту до этого моля Бога о том, чтобы это была именно она, а не кто-то другой!
- Вы считаете, что то и другое не счастье, но что же тогда, черт побери?
- Скорее нечаянная радость, так будет вернее. Нечаянная радость, которую не ждешь, и которая, тем не менее, приходит к тебе, и наполняет душу восторгом и ликованием.
- Нечаянная радость? Вот еще не было печали, так вы взяли, и подкинули мне это словечко! – рассердился следователь. – А где же тогда счастье, черт побери?!
- А его, возможно, вообще не существует в природе, – ответил он чиновнику с золотыми погонами. – Есть лишь моменты нечаянной радости, которых совсем немного, и которые помогают, тем не менее, человеку держаться на плаву, как бы ему не было плохо. А счастья, возможно, вообще нет в природе, оно, возможно, категория философская, и существует лишь, как идеал, который в принципе недостижим, но к которому, разумеется, надо тянуться!
- А как же тогда все разговоры о счастье, – страшно разнервничался следователь, и даже, привстав, стал ходить взад и вперед по камере, – как же тогда все разговоры о нем, если вы утверждаете, что есть лишь моменты нечаянной радости, а счастья не существует в помине?
- Я не утверждаю за всех остальных, я говорю лишь о себе. Было бы большим нахальством в моем положении говорить обо всех остальных.
- Да, – внезапно успокоился следователь, – что правда, то правда, ваше положение незавидное! Я, если честно, хотел вам помочь докопаться до самой сути, ища хоть какую-то зацепку, но теперь, когда вы отказываетесь от собственного счастья, я даже и не знаю, с чем мне идти к начальству!
- Я не отказываюсь от своего счастья, – постарался успокоить он следователя, – я просто говорю, что у меня, возможно, были моменты нечаянной радости, как и у многих других, и навряд-ли это можно назвать счастьем. Скажите, а что, мое положение действительно такое серьезное?
- Более чем, – рявкнул неожиданно следователь, и даже стукнул кулаком по столу, – более чем! Если говорить честно, то оно вообще безнадежно, и ваше запирательство в данном случае только лишь отягощает вашу вину!
- Вы хотите, чтобы я вам врал?
- Нет-нет, – сразу же смягчился следователь, – мне врать не надо. Я ведь не такой, как другие, не ломаю пальцы, и не грожусь изнасиловать ваших родственников: прямо здесь, в тюремной камере, на ваших глазах. Другие сплошь и рядом грозятся, а я пытаюсь работать гуманно, хоть вы и не знаете, чего мне это стоит!
- Я знаю, – ответил он следователю, – я ведь писатель.
- Да ничего вы вообще не знаете, и не понимаете в жизни, – презрительно скривился следователь, изучающее глядя на него сверху вниз, – ничего вы вообще не знаете и не понимаете в жизни, хоть и тщитесь доказать нам какую-то истину. Вы думаете, я не читал всех ваших дешевых книжек, в том числе и ту, что вы увидели в газетном киоске? Да читал я их всех, как облупленных, в том числе и ваши самиздатовские творения, от первой страницы и до последней, и знаю обо всем, что вы думаете!
- Приятно встретить в этих стенах своего читателя.
- Не ерничайте, пожалуйста, – скривил губы следователь, – не ерничайте, прошу вас! И не переходите, прошу вас, рамок приличия! Все же здесь я следователь, а не вы, и именно я волен решать, когда вам можно отвечать, а когда нельзя!
- Простите меня, – ответил он, – я сказал не подумав, прошу не записывать это в протокол.
- Да я вообще не веду никаких протоколов, – опять почему-то засуетился и закричал на него следователь. – Вы что, видели здесь какие-нибудь протоколы, или стенографистку, которая бы делала соответствующие записи? Я с вами беседую о душе и о счастье, будь оно трижды неладно, а вы мне намекаете на протоколы! Вы видели где-нибудь, чтобы в протоколах писали о счастье?
- Нет, честно признаться, не видел!
- Вот то-то и оно, что не видели, – устало опустился на стул следователь, – а раз не видели, то и не надо говорить! А вообще-то, если честно, то я чертовски устал от такого метода допроса. Не мой это метод: говорить о счастье и о душе, но начальство, признаюсь уж, попросило проявить к вам особую гуманность, поскольку вы писатель, и поговорить именно об этих предметах. А поэтому, если не возражаете, давайте продолжим!
- Я всегда к вашим услугам!
- Вот и хорошо. Итак, напрягитесь, пожалуйста, и вспомните еще о двух или трех счастливых моментах из вашей жизни.
- О моментах нечаянной радости?
- Да, о моментах нечаянной радости, хотя меня попросили поговорить с вами не о них, а о счастье!
- Что поделать, я, видимо, не очень счастливый человек! Итак, о моментах. Ну что же, пожалуйста, вот вам один, и тоже, кстати, связанный с литературой.
- Что-то многое у вас в жизни связано с литературой, – недовольно скривился следователь.
- Что поделаешь, я литератор, и это моя жизнь. Большая ее часть, по крайней мере. Итак, вот вам еще один случай: однажды в Ростове Великом, куда я попал после целого ряда передряг и неудач, можно даже сказать, трагичных событий в моей жизни, я шел бесцельно по городу, любуясь великолепием куполов и церквей, и слушая перезвон колоколов, который успокаивал меня и вселял хоть какую-то надежду.
- Вас успокаивает перезвон колоколов?
- Не только меня, но и многих людей, особенно верующих.
- Надо доложить об этом начальству, быть может, мы начнем записывать его на магнитофон, а потом крутить в тесных камерах, где узники не знают, куда себя деть, и даже иногда, представьте себе, кидаются на стену, и пытаются разбить себе голову!
- Да, это было бы замечательно, это многим бы помогло! Итак, я шел по заснеженному Ростову Великому (дело было в январе), по давно уже натоптанным дорожкам, ибо бывал здесь уже множество раз, заходил иногда в храмы, и ставил свечи за живых и мертвых, которых когда-то в жизни любил.
- Вы ставили свечи за живых и мертвых?
- Каждый верующий ставит свечи за близких себе людей, независимо от того, живы они, или уже умерли. Скажите, вы верите в Бога?
- Здесь вопросы задаю я, а не вы.
- Простите, я совсем забыл, где нахожусь. Итак, я шел по Ростову Великому, который знал и любил уже давно, и посещал при первой удобной возможности, и совершенно машинально, по привычке, выработанной за долгие годы, подошел к киоску, торгующему газетами.
- И опять увидели в нем свою заветную книгу?
- Нет, не совсем. Я увидел газету, издающуюся в Москве, которая печатала мои сказки, и, купив ее, машинально развернул на последней странице, совершенно ни на что не надеясь, и не ожидая увидеть в ней свое имя.
- И что же было потом?
- Потом? Потом я увидел там свою сказку, причем одну из самых лучших, в которую вложил все, что мог, а рядом потрясающий рисунок к ней, точнее, коллаж, выполненный так хорошо и так мастерски, что я просто задохнулся от неожиданности, и долго стоял у киоска, держа газету раскрытой.
- Это опять была нечаянная радость?
- И еще какая! Вы знаете, я вообще очень пострадал за свои сказки, они были с намеками, или, точнее, многим казалось, что они с намеками, меня с разных сторон обвиняли, что я высмеиваю разных известных лиц, а я всего лишь описывал ситуации, в которые мог попасть кто угодно, от простого человека на улице, до Кесаря, живущего в столице!
- Сейчас нет Кесарей.
- Кесари есть всегда, как всегда есть чернь, которая будет обвинять тебя за любую простенькую сказочку, увидев неожиданно в ней свое собственное свиное рыло.
- Вы не преувеличиваете?
- Ничуть. По-существу, сказки: это зеркала, в которых каждый, посмотревшись в них, видит что-то свое, иногда настолько неприятное и отталкивающее, что не может забыть об этом всю жизнь, и обвиняет сказочника во всех смертных грехах.
- Вот как, это интересно: сравнивать сказки с волшебными зеркалами! А вы, значит, зеркальных дел мастер, изготавливающий их?
- Вы удивительно тонко поняли все, что я говорю. Да, я долгие годы был обыкновенным зеркальных дел мастером, изготовившим около сотни волшебных зеркал, которые называл сказками, и в которые могли смотреться все, кто их читал.
- Вы говорите о себе, как о ремесленнике.
- А я и был ремесленником, ведь литератор ничем не отличается от сапожника, который шьет сапоги, или от пирожника, выпекающего булки и кренделя. Надо просто знать, как это делать, надо владеть мастерством, а дальше уже все пойдет, как по маслу.
- И вы увидели в газете свою новую сказку, да еще и с интересным рисунком?
- Да, и не просто рисунком, а коллажем, выполненым так мастерски, что я просто задохнулся от неожиданности. Знаете, ведь мои сказки пытались запретить, их даже похищали по дороге, пытаясь помешать их публикации, а на меня оказывали довольно серьезное давление. И вот после всего, после всех мытарств и потерь, увидеть далеко от дома, в заснеженном и блестящем куполами Ростове, среди нищих, богомолок, истоптанного тысячами ног снега, среди валяющихся прямо под ногами отбросов и роющихся в них бездомных собак, свою очередную сказку, – это действительно было нечаянной радостью, которая запомнилась мне на всю жизнь!
- Да, вы действительно все хорошо запомнили, – как-то странно сказал следователь, поглядывая на него исподлобья, и закуривая очередную, неизвестно какую по счету сигарету. – Такое впечатление, что этих счастливых моментов, этих нечаянных радостей в вашей жизни было не так уж много, и вы помните их наизусть, а все, что было помимо них, все остальные события – это сплошной мрак, сплошная чернота, о которой даже тошно и вспоминать?
- Не совсем так, но очень близко к истине. Жизнь вообще состоит из таких вот моментов необыкновенной радости, и на их фоне все остальное – это действительно мрак и чернота, о которой иногда тошно и думать. Ведь не буду же я думать, согласитесь, когда выйду отсюда, об этом допросе, и об этой тюремной камере, в которой сейчас нахожусь!?
- А вы думаете выйти отсюда? – как-то странно спросил следователь, искоса поглядев на него.
- А что, есть какие-то причины, чтобы я не вышел отсюда?
- А вы как думаете?
- Я думаю, что попал сюда не случайно. Возможно, кто-то не так посмотрел в эти мои зеркала, в эти мои скромные сказочки, и увидел в них нечто такое, чего не мог мне простить уже никогда.
- Вы думаете в правильном направлении, но все же давайте продолжим допрос.
- Давайте. Вы хотите, чтобы я продолжил воспоминания?
- Да.
- Хорошо, я продолжаю. Примерно такие же чувства я испытал, когда, находясь вдалеке от дома, узнал о рождении дочери, и первое время не понимал, как реагировать на это событие, но постепенно вдруг осознал, что приобрел нечто ценное, возможно, вообще самое ценное в своей жизни.
- Такое же ценное, как найденный на улице перстень с бриллиантом? Простите, что предлагаю такое сравнение, но это первое, что приходит мне в голову!
- Ценнее, гораздо ценнее! Скажите, у вас есть дети?
- Я же уже говорил, что не имею семьи, работа поглощает меня целиком. Я ведь нахожусь на хорошем счету, и надеюсь в будущем занять высокую должность. А здесь уж, согласитесь, не до семьи и не до детей. К тому же корпоративные вечеринки, все эти попойки с друзьями, которые необходимы, чтобы снять стресс после допросов, – все это занимает меня целиком, и многое в жизни мне, к сожалению, недоступно.
- А вы не пробовали бросить работу?
- Пробовал, особенно после всего, что насмотрелся в этих вот стенах, – он сделал широкий жест по сторонам. – После того, как понаблюдал за методами работы товарищей, которые не всегда бывают гуманны, и стараются быстрее достичь результата. Но, знаете, отступать перед трудностями, – это не в моем характере, и уж раз взялся за гуж, то не говори, что не дюжь!
- Да, это правда, и, кроме того, на переправе не рекомендуется менять лошадей!
- Что вы сказали?
- Я сказал, что на переправе коней не меняют. Раз вам нравится эта работа, то, разумеется, надо ее продолжать.
- Вот и начальство так говорит. Я ведь, если честно, почти единственный сотрудник, который занимается такими подследственными, как вы. Через силу, но занимается. Не выбивает зубы, не отбивает печенки и почки, а терпеливо пытается докопаться до сути. Вы, кстати, должны ценить мою сдержанность и гуманность.
- Поверьте, я ценю их, и никогда не забуду. Хотите, чтобы я продолжал?
- Очень хочу. Я ведь, если честно, не спал несколько дней, участвовал в допросах, которые проводили мои товарищи, ну и, сами понимаете, навидался такого, что потерял всякий сон, и даже снотворное меня не берет.
- А вы не пробовали гулять вечерами?
- Какие вечера, у меня вечерами основная работа, вечерами и ночью, особенно ночью.
- А сейчас ночь, или день?
- Сейчас ночь, и она, возможно, продлится очень долго. Быть может, вы вообще уже не увидите дня.
- Спасибо за откровенность, я буду держаться теми моментами счастья, о которых мы только что говорили. Вы знаете, я ведь вспомнил еще об одном.
- Еще об одном?
- Да. Я, знаете, частенько ходил в походы, и вообще путешествовал по стране, и вот однажды, в чужом городе, на шумной и оживленной улице, у меня пропала собака, и я страшно перепугался, думая, что потерял ее уже навсегда.
- Вы перепугались, что потеряли собаку?
- Не то слово: я был просто в ужасе. Дело в том, что я к тому времени остался один, все близкие мои разъехались, и я держался практически только собакой, которая стала моим единственным другом.
- И вы ее потеряли?
- Да, в чужом городе, на шумной улице, практически на краю света, и думал, что это уже навсегда, что я теперь остался совершенно один, и уже не смогу выжить среди бед и несчастий, обрушившихся на меня.
- Вы были так привязаны к собаке?
- В тот момент – да, а до этого: к женщинам, детям, друзьям, товарищам по работе и по борьбе. Просто у меня был такой собачий период.
- Собачий период? Как интересно!
- Да, интересно, но зато правильно.
- И вы нашли свою собаку?
- Да, нашел, точнее, она нашла меня среди тысяч других ног и чужих запахов, окружавших ее, и ткнулась носом в мои колени, которые к тому времени просто дрожали от страха.
- И вы опять испытали свою необыкновенную радость?
- Да, я опять испытал свою необыкновенную радость, которая была нечаянной и невозможной, и походила на подарок, ниспосланный тебе небесами.
- И что было потом?
- Потом? Потом мы ушли с ней из города, который, кстати, находился у моря, и постепенно радость моя улеглась, сменившись уверенностью, что все в жизни у меня снова наладится, и этот собачий период когда-нибудь обязательно кончится.
- Вы знаете, а ведь у меня никогда не было собаки. В детстве, правда, был хомячок, но его съела соседская кошка, и мне больше не разрешали иметь животных, хоть я и мечтал о них каждый день. Вы не поверите, но я мечтаю о них до сих пор, хотя какие уж мечты могут быть в этих стенах?
- Это уж точно. Здесь надо жить только воспоминаниями.
- Вот и вспомните что-то еще!
- Что-то еще – пожалуйста, вот вам опять радость, и опять связанная с животными.
- С животным?
- Да, с животным. Дело было на ипподроме, в Москве, куда я частенько ходил, но практически никогда не выигрывал.
- Не выигрывали? Почему?
- Знаете, есть такая пословица, что если везет в карты, то не везет в любви.
- А вам везло в любви?
- Иногда, очень редко. А что касается карт и бегов, то здесь я вообще никогда не выигрывал, и играл скорее от скуки, надеясь чем-то заполнить свое время.
- Так вы игрок?
- Да, но скорее в широком, философском смысле этого слова, чем в бытовом. А что касается московского ипподрома, то я просто какое-то время жил на Беговой, как раз напротив главного входа, и каждый день видел из окна четверку бронзовых крылатых коней, летящих в небе навстречу баснословной удаче, вознесенных над главным входом, так что, согласитесь, мне сам Бог велел попытать счастье.
- И вы выиграли?
- Один раз, но зато какой это был раз! Лошадей к тому заезду осталось всего две, шестерых остальных по разным причинам сняли с дистанции, – они или споткнулись, сломав себе ноги, или их отозвали из-за махинаций тренеров и жокеев, – так что трибуны просто неистовствовали и ревели от счастья.
- Трибуны ревели от счастья?
- Да, ибо такого на ипподроме не видели уже долгие годы, может, даже десятилетия, и народ просто сошел с ума, а букмекеры, все эти подпольные беговые жучки, просто с ног сбились, принимая баснословные ставки, и делая себе настоящие состояния.
- И ваша лошадь пришла первой?
- Да, но сначала вторая из оставшихся лошадей неожиданно упала, а у моей повредилась нога, и она ковылял к финишу на трех копытах, совершенно измучив болельщиков, которые под конец высыпали на беговую дорожку, и на руках отнесли победительницу в конюшню.
- Отнесли на руках, разве такое возможно?
- На ипподроме возможно все, об это еще в античности говорили.
- И вы хорошо выиграли?
- Не то слово: я получил целый пакет с деньгами, который с трудом прижимал к себе, словно величайшее сокровище, и это был самый большой выигрыш за всю историю ипподрома, или, во всяком случае, один из самых больших, так что мне пришлось тут же поделиться деньгами с другими.
- Поделиться с другими?
- А как же? Иначе я бы оттуда просто не вышел. Я делился со всеми: со случайными друзьями, которых до этого просто не знал, с падшими женщинами, которых всегда много в таких заведениях, с владельцами лошадей, сразу продавшими мне чистокровного арабского скакуна, с жокеями, предлагавшими свои услуги, с администрацией, желающей обновить фасад ипподрома, с какими-то благотворительными организациями, и вообще черт-знает с кем, так что на следующее утро у меня не осталось практически ничего, в том числе и арабского скакуна, оказавшегося перекрашенной полудохлой клячей, которую лишь случайно не отдали на живодерню, и мне хватило денег разве что на бокал пенного пива в какой-то скромной пивнушке, где меня окончательно покинули мои падшие женщины и друзья, оставив в одиночестве размышлять о бренности жизни.
- Вам не повезло.
- Напротив, мне необыкновенно повезло! Во-первых, я остался в живых, а во-вторых, приобрел опыт, который не уйдет от меня никогда, и который я использовал в своей литературной работе. Я уж не говорю о мгновении пронзительной радости, испытанной мной в тот миг, когда моя кобыла наконец-то дотащилась до последней черты, за это можно отдать многое, в том числе и пакет со случайными деньгами!
- Вы так хорошо об это рассказываете, что мне самому хочется поиграть.
- На ипподроме? Так делайте это скорее! Вложите все свои сбережения в какую-нибудь невзрачную лошадь, сделайте безумную ставку, и не слушайте, умоляю вас, никаких знатоков, расхваливающих вам признанного чемпиона. Новичкам всегда везет, и выигрыш не зависит от внешних условий, а только лишь от вашего внутреннего состояния. Чем более скучную и однообразную жизнь вы вели, чем большими радостями были обделены, тем большая удача вас ожидает!
- Вы меня соблазняете.
- Я просто привязался к вам, и желаю вашего счастья.
- Спасибо, я, очевидно, воспользуюсь вашим советом, и все же сыграю на ипподроме.
- И правильно сделаете. Возможно, это вообще изменит всю вашу жизнь.
- Я не хочу в ней ничего менять, мне нравится моя жизнь.
- Без семьи, детей, любимой собаки, игры на бегах и прочих безумств, о которых вы втайне мечтаете, и которые остаются для вас недостижимыми, как сияющая льдом Джомолунгма?
- Вы судите меня?
- Ну что вы, не в моем положении это делать, я хорошо знаю свое место.
- Вот и отлично. Не судите, да не судимы будете, – так, кажется, говорится в вашей Библии?
- Это наша общая Библия, независимо от того, верите вы, или нет.
- И все же вы меня судите.
- Скорее всего, я отношусь к вам, как к литературному персонажу. Возможно, я вообще вас выдумал, и весь этот разговор в стенах тюрьмы – не больше, чем плод моего воображения.
- Не переоцениваете свои силы! Впрочем, о чем я говорю, я ведь действительно вам завидую! Знаете, я никому об этом не говорил, но как бы мне хотелось поменяться с вами местами!
- Это невозможно, у каждого из нас свое место.
- Да, я это знаю. Забудьте обо всем, что я здесь говорил, и давайте на этом пока закончим, у меня дьявольски болит голова.
- У вас болит голова?
- Да, просто дьявольски. Возможно, это результат тех методов допроса, которые мне не свойственны, и которых я вынужден придерживаться по просьбе начальства. Возможно, придется писать рапорт своему руководству, и переходить на уголовников и насильников, с которыми не церемонятся, и не говорят о душе.
- Вы отдаете меня другим следователям, не таким гуманным, как вы?
- Не будьте наивным, гуманных следователей не существует вообще! Есть лишь допрос, и желание выбить из вас как можно больше сведений, а какими методами это сделано – совершенно неважно.
- Зачем вам сведения о самом сокровенном, что я имею? Зачем вы лезете ко мне в душу?
- Возможно, для того, чтобы похитить ее.
- Да, вы правы, похитив мою душу, вы не оставите от меня ничего.
- Ну что вы, не преувеличивайте, у вас останется еще очень много!
Да, подумал он, это правда, у меня останется еще много чего, но я им об этом уже не скажу. Ни о двух маленьких девочках, пришедших с улицы, буквально ниоткуда, и начавших вместе петь веселые песни, спасшие меня от самоубийства. Ни о дочери, с которой был в ссоре, и которая неожиданно сказала, что гордится мною. Ни о… Впрочем, здесь, как в никаком другом месте, стены имеют уши, и лукавые следователи умеют заглядывать в душу. Все остальное останется со мной, в том числе и зеленая трава в лесу во время снежной зимы, и крохотный паучок на фоне тюремной решетки, который приветствовал тебя утром, и… Впрочем, на одну жизнь этого хватит вполне. Дай Бог, чтобы у других этих нечаянных радостей было больше.
2008