Ванильное небо

Есть воспоминания мертвые и высушенные, как скелет. Есть – яркие и лживые, как картинки в модном журнале. Есть те, что похожи на блики на воде, появляющиеся и исчезающие вместе с дуновением ветра. Есть тени, которые растворяются в пустоте при малейшей попытке вытащить их на свет божий, не оставляя даже следов.
От частого повторения маленький кусочек жизни, оставшийся в прошлом, становится похожим на заезженную кинопленку. На этом месте комик должен поскользнуться, а ровно через пять минут экранная дива окаменеет в трагическом молчании при вести о гибели ее мужа или любимой болонки. Тут не разобрать слов из-за шороха и треска, а здесь - обрыв. Пустота, бэдкластер. Кто-то когда-то нажал не на ту кнопку, и теперь уже не разобрать, что произошло на самом деле, воспоминания становятся похожими на сон, а чья-то праздная выдумка делается реальностью. От жизни остается лишь вторая или третья производная: обрывки старых дневниковых записей, разговор со старым приятелем на набережной, любовный перебор старых юношеских картинок со школьной подругой за чаем.
В поисках потерянного времени начинаешь гоняться за снами. Если поймать этот момент, когда уже не спишь, но еще и не проснулся, то можно, можно ухватить за хвост золотую рыбку… и вытащить жалкий обрывок, полустертую фразу из забытого рассказа без начала и конца, схематичную фигуру с пластиковым лицом.
…Зойка, а тебе никогда не снится любовь? Да нет, о господи, я не об этом, это всем снится. Любовь, ты не понимаешь?…
Иной раз просыпаешься в холодном поту, за несколько секунд перед этим упав в пропасть. В машине сидело два человека, но кто из них повернул руль? Подивишься интересному сюжету, подкинутому подсознанием, спишешь все на аритмию, а ровно через год видишь в голливудском фильме, как в замедленном кадре описывает дугу падающий с моста темно-синий автомобиль, в котором истеричная женщина решила свести счеты с жизнью и захватить с собой любовника. «В полдневный жар, в долине Дагестана» - но кто первым увидел этот сон?
У каждого, у каждого есть этот уголок в сознании, где стоит шкаф с запрятанным скелетом. Шкаф заперт на ключ, а ключ… Ключ давно потерян или выброшен. А шкаф стоит, красивый, старинный и резной, или старый и потертый, или давно слившийся с остальным хламом и ставший почти невидимым, и приветливо скалится единственным доступным ящиком, в котором валяются старые засмотренные до дыр фотографии и письма, давно заученные наизусть. И уже привыкаешь думать, что внутри – никому ненужная и абсолютно неинтересная старая ветошь, и перестаешь жалеть о потерянном ключе, пока в один прекрасный день не замечаешь странный сладковатый запах, который медленно, но верно пропитывает все вокруг. Он превращает старое трогательное воспоминание, над которым насыпан холмик, и заботливо сооружена оградка, и раз в год приносится по одному аленькому цветочку, в разрытую могилу, десять лет покоившую в себе не то мышонка, не то лягушку, не то неведому зверушку, придушенную еще при рождении, но все еще пытающуюся копошиться.
В поисках ключа от запертого шкафа начинаешь рыться по всем углам и закоулкам, выметая на свет божий всю грязь, скопившуюся за долгие годы, пока не понимаешь, что пытаешься сравняться с Гераклом, чистившим Авгиевы конюшни. Говорят, что свое не пахнет. Да, свое не пахнет, свое смердит…
…У него на визитке было написано: «политик, издатель, историк», а мне был двадцать один год, я носила потертый заячий полушубок, купленный в Сэконд-хенде, читала Ахматову в общественном транспорте и безумно хотела попасть в тот богемный мир, о котором не имела ни малейшего представления. Он посчитал меня наивной и чистой, но умненькой девочкой из хорошей семьи, а я его - преуспевающим свободным художником, яркой творческой личностью, сделавшей себя. Через неделю совместной жизни мы оба обнаружили, что ошиблись, но наивная девочка, не имевшая больше в жизни никакой реальной опоры, вцепилась мертвой бульдожьей хваткой в не слишком интеллектуального авантюриста, всю жизнь предпочитавшего вместо работы или спасать Россию, или писать гениальные, однако стилистически небезупречные вирши, но обладавшего трехкомнатной квартирой и весьма обширным кругом знакомств, и умевшего в нужный момент сказать тонкий комплимент, и умевшего насмешить, и чудесным образом превращавшего скучных людей, неинтересные фильмы и заношенные вещи в шедевры классики, эксклюзивные модели и сливки светского общества. Я честно и цинично старалась, несмотря ни на что, считать его лучшим мужчиной на свете, а он так же искренне пытался привести меня в соответствие с придуманным образом, со своим ни с чем не сообразным идеалом. Сделать из меня балерину было бы проще.
Неудивительно, что вскоре наша связь превратилась в затянувшийся скучный кошмар. Дежурный звонок, такой же приезд, ритуальное совокупление в ванной, ритуальные разговоры о прекрасном и высоком и столь же ритуально-нудное выяснение отношений. Он давно запутался в своих обещаниях, а я – в своих претензиях. И все время между нами стоял призрак другого человека, мои отношения с которым, казавшиеся такими прочными, политик и историк, считавший себя великим душеведом, умудрился разбить в одночасье.
…Мы целовались столько, что губы начинали болеть, и он говорил: «просто медовый месяц какой-то», и уже первых пяти дней знакомства хватило для того, с чем женские журналы (в которых подвизаются или тети бальзаковского возраста, или студентки журфака, попутно работающие на телефоне скорой сексуальной помощи) советуют девушкам, рассчитывающим на «серьезные отношения», не торопиться. Но последний рубеж, самый главный, я перейти так и не смогла.
- Рич, сделай так, чтобы я все забыла. И я тогда смогу тебя любить.
- Любимая, закрой глаза. Я тебя люблю, звездочка моя, и тебя больше ничто не тревожит. Я все для тебя сделаю, ты забудешь все, как страшный сон, и будешь моей… И знаешь, я не хочу потерять такую женщину, как ты.
Пейте, королева. Кровь давно пролилась на землю, и там выросли виноградные гроздья. Мастер сна, неудачливый мальчик с вечной гитарой, любитель дешевого понта, длинных сигарет и средневековых сказок, ты спас меня тогда, срежиссировав для меня одной дивную дрему, в которой сплелись странные мечты и фантазии, любовные позы, взятые из фильмов «до шестнадцати», и эротические игры, достойные поручика Ржевского, и хрипловатый голос (Рич, спой для меня что-нибудь, пока я буду мыть посуду), и его ревность, и гордость, и придуманная нелепо-трагичная история, в которую мне очень хотелось поверить, и стихи Бродского, и лелеемый Жан-Поль Сартр, и дешевое серебряное обручальное колечко.
Был мир, и были мы. Нас было двое, и каждый верил в то, что предательство невозможно, и каждый в глубине души знал, что наша «любовь» - фарфоровая безделушка, мыльный пузырь, который не лопается только потому, что нам обоим слишком страшно посмотреть в глаза реальности. И каждый знал, что настоящая боль достанется на долю того, кто первым рискнет разбить на кусочки сладкую иллюзию. Кончилось тем, что она разбилась сама.
…Цветы, которые лень поставить в воду, тупики поцелуев… Восточные люди, спрашивающие: «почему такой красивый девушка и так плохо одет?» Сумасшествие начала девяностых, деньги, на глазах превращающиеся в пустые бумажки, разваливающийся старый уклад жизни и неизвестное пугающее будущее, дешевые болгарские сигареты (в сентябре стоившие два рубля, а в январе - десятку), и растущее упрямое желание избавиться от унизительной нищеты, любой ценой вырвать от жизни свой сладкий кусок ванильного пирога.
Дальше, дальше вниз по колодцу времени, просвет которого становится все более узким и извилистым. Вот первый друг, первый человек, которому замкнутая девочка раскрыла душу. Или он просто оказался первым, кто ее выслушал? Или единственным, кто согласился слушать? Началось все с долгих душевных разговоров после совместных занятий у репетитора по математике, а закончилось через год не слишком удачной сексуальной попыткой, явно не принесшей радости никому из участников.
…Я научилась улыбаться, когда хотелось плакать. Я научилась вести светский треп о жизни, когда хотелось завыть во весь голос. Но почему-то я разучилась верить в человеческую доброту, вернее даже, не в доброту, а в способность понять и принять, и увидеть сквозь свое больное самолюбие другого человека. Я стала судить весь мир по кучке избалованных шестнадцатилетних подростков.
…Обрывки писем, стихи всех поэтов серебряного века, горячий ночной бред. Первые неумелые объятья девичье воспаленное воображение превращает чуть ли не в страстные свидания. И невероятное ощущение счастья, и здоровый восторг молодого животного перед жизнью, такой упругой и звенящей, сулящей дивные неизведанные радости капелью, отражением солнца в весенних лужах, щебетом воробьев за окном, скрипом скамейки, вкусом поцелуя на губах. Неожиданно обрушившаяся лавина чувств делает невыносимо сладко-горькими самые простые слова и поступки, превращая три гитарных аккорда в фламенко, дешевую польскую косметику в фирменный французский набор, а обычные школьные романы – в драму, достойную пера Достоевского. Но вдруг все становится дурным сном, из которого нет выхода.
…Лучший способ врать – это говорить полуправду. Извечная тютчевская фраза предостерегает от попытки взрывать ключи, которая их обязательно замутит. Но что делать, если ключи начинают иссякать? Душа ведь должна чем-то питаться. И в попытке сделать мир иным кидаешься вниз головой в эту пропасть, надеясь на чудо… и в ожидании чуда открываешь глаза, чтобы опять увидеть опостылевшее нарисованное небо, приторно-сладкую ванильную картинку.