ПРОЩАЙ (повесть)

Очень трудно, если это вообще возможно, записывать мысли, не думая о том, что скажут по их поводу посторонние люди. Казалось бы, мне не нужны ничьи оценки, и меня не волнует чужое мнение. Мне, в конце концов, не нужна популярность и слава известного писателя, потому что не нуждаюсь в заработке пером. И, всё-таки, плевать на всех и вся очень трудно. Когда пишу, в голову непроизвольно лезут мысли о реакции тех, кто прочитает мои стихи и поэмы, рассказы и романы. Иногда мне кажется, что я пишу интересно и умно, и читатель внимательно изучает мои опусы, но чаще всего рву на клочки листки своих произведений в отчаянной злобе на собственную бездарность и глупость. Вернее, стираю из памяти компьютера свои литературные тексты. Вот и сейчас, мне кажется, что никому не интересны сомнения по поводу рассуждений о том, что я сейчас чувствую. Каждый человек что-то чувствует, и зачем каждому знать о каждом? Утверждение о том, что любой человек интересен по-своему, по-моему, неверно. Сколько угодно дураков живёт между умными людьми. Так что? Они интересны друг другу? Вряд ли. Хотя, опять же, с какой стороны посмотреть.
Ведь дурак не считает себя дураком, если он не последний кретин, а умный считает себя, непременно, умным, если он не последний дурак.
Если бы эти две группы людей жили отдельно и не соприкасались, то каждый остался бы при своём мнении, и все бы считали себя умными. Это, как с сумасшедшими. Умные психиатры считают шизофреников ненормальными дураками, а психические больные мнят себя гениями. Кто из них прав, покажет время. Не исключено, что в далёком будущем всё человеческое общество будет состоять исключительно из гениев- шизофреников.
Слава богу, мне осталось не так много жить: лет двадцать, в крайнем случае - двадцать пять. Днём живу на пенсию, которой, можно сказать, едва хватает от рассвета до заката. Соотетственно,вечерами по барам и женщинам не таскаюсь. Ночью покидаю реальность, проваливаясь в глубокий сон, где не видно ни зги. Друзья меня уже успели позабыть.
Правильно говорят, что, как только уходишь с работы, тебя вычёркивают из списка живущих, кого - сразу и с облегчением, кого-то - через какое-то время и с сожалением, но вычёркивают. Почему я вспоминаю только работу? Да, потому, что друзья детства остались на Дальнем Востоке, где я провёл школьные годы.
Друзья студенческих лет разъехались в разные стороны и пропали в житейском водовороте. Студенческая дружба не прочна. Слишком резок переход от вольной жизни в обязаловку трудовых будней. На бывшего студента наваливается огромное количество проблем: устройство на работу, вживание в новый трудовой коллектив, проблемы отсутствия жилья и низкая зарплата, - и ещё тысяча и одна проблема приспособления к самостоятельной жизни.
Честно говоря, друзей с работы и друзьями-то называть неправильно. Какие они друзья?! Коллега по работе, если даже он близок тебе по духу и приятен в поведении и наружности, всегда остаётся частью работы и специальности. Как только ты уходишь с работы или меняешь специальность, через некоторое время начинаешь терять интерес к бывшему приятелю. Вдруг обнаруживается, что говорить то не о чем, кроме как о работе, а она тебя не интересует, или ты отстал от её новаций, одним словом, отрезанный ломоть.
Теперь я понимаю, что начинаю жить, как отшельник, вернее, как монах: не пью, не курю, не гуляю, вспоминаю старые грехи и замаливаю их. У меня никого нет кроме старенькой мамы, которая живёт отдельно от меня, вернее, одиноко отсчитывает последние годы в маленькой комнатке коммунальной квартиры. Детей завести мне не удалось: всё было как-то некогда, а потом не с кем. С первой женой я разошёлся после первого аборта, со второй – после того, как она обнаружила, что у меня есть молодая любовница, годящаяся мне в дочери. Молодую любовницу брать в жёны я отказался, не смотря на её попытки меня оседлать. Старый мерин понял, что ему не выдержать троих. Наблюдать, как она будет выкручиваться из пикантных ситуаций со своими любовниками, мне не хотелось, а удовлетворять её плоть вряд ли мне удалось бы по причине преклонного возраста.
Сейчас я постоянно размышляю над тем, как так получилось, что в жизни я ничего заметного не добился. Хотя, как на это посмотреть, с какой стороны и какому человеку. Всё-таки, достиг должности директора института, защитил кандидатскую диссертацию. На докторскую не хватило силёнок. Академиком не стал, не смотря на то, что занимаемая мною административная должность предоставляла такую возможность. Правильно говорил мой спившийся свояк:
- Ты только портишь место! Ничего никогда не доводишь до конца! Интеллигент паршивый!
Где-то он прав. На посту директора института не обязательно хватать звёзды с небес, достаточно приложить минимум усилий по организации сбора и обобщения материала в докторскую диссертацию, как это делают многие руководители. Эту работу, как правило, выполняют действующие учёные, желающие сохранить за собой рабочее место после достижения пенсионного возраста. Почему я этого не сделал? Неужели был так непрактичен, что не смог организовать фабрикацию докторской диссертации? Или мне по какой-то причине она не была нужна? Найти разумного объяснения этому феномену не могу до сих пор, но интуиция подсказывает - виновата лень. К тому же наука всегда мало меня привлекала.
Как говорится, приехали! Мне не нравилась наука, которой я занимался! Какого же чёрта выбрал эту профессию? Вернее всего, это она выбрала меня. Надо признаться, что я всегда шёл по пути наименьшего сопротивления. Куску чёрного хлеба предпочитал булку с маслом. По-видимому, в этом виновато моё счастливое детство, за которое надо благодарить и Родителей, и родное Советское Правительство и ещё более дорогую Коммунистическую Партию.
Ни нужды, ни бедности я не помню, хотя, родился всего через три года после войны. Сегодня мне кажется невероятным и даже забавным, что я так стар, что помню смерть Вождя всех времён и народов. В момент объявления о кончине Вождя я находился на кухне и наблюдал немую сцену, когда мать и отец с окаменевшими лицами слушали сообщение, передаваемое по радио. По щёкам матери текли слёзы, а лицо отца приняло выражение, какое у него бывает при приступах головной боли в период глубокого похмелья. Удивительно, что всё должно было быть наоборот: мама у меня женщина с твёрдым характером, чиновник районного масштаба, а отец – слабовольная и эмоциональная художественная натура, склонная к алкоголизму. У талантливых несостоявшихся художников такое бывает часто.
Надо думать, мать была напугана смертью вождя. Всё же она с самых юных лет носила в кармане партийный билет и чувствовала ответственность за будущее страны, тогда как отцу было наплевать на всё, кроме шкурного интереса. Он мог взволноваться только по поводу задержки оплаты заказа райкома партии. В мастерской стоял недавно законченный портрет Вождя, которому предназначалось почётное место на стене кабинета секретаря горкома. Вождь всегда выручал отца в периоды похмелья, обеспечивая высокий гонорар. Портреты и барельефы Хозяина постоянно наполняли художественную мастерскую отца. В городе жили и другие художники, но отец ещё во время войны, в армии, вступил в ряды партии и по этой причине считался наиболее надёжным портретистом партийных лидеров, не способным исказить их политический профиль.
Я высказался о себе, как о старике, но это не совсем так. В свои шестьдесят с небольшим лет мне удалось сохранить хорошую физическую форму, даже несмотря на неумеренность в пище и питии. Ещё лет пять назад я был способен вылакать за праздничный вечер литр водки и закусить её ведром винегрета.
Если вспомнить детство, то неумеренность в питии и пище берёт начало оттуда.
Родился я в Великом Новгороде в голодные послевоенные годы, и в поисках лучшей жизни родители отправились на Камчатку. Там платили северные надбавки, и зарплаты значительно превосходили материковые. Ограничивать себя в еде не приходилось.
Мама умела варить вкусные борщи. Частенько борщ варился с жирной и сладкой медвежатиной. Этого зверя между камчатскими вулканами бродило немереное количество (кажется, три тысячи), и получить лицензию на его отстрел было не очень сложно. Я съедал в обед по две тарелки густого борща, не считая добавки.
Зимой борщ варился с дешёвой свиной и говяжьей тушёнкой, наполняющих полки местных магазинов. Большой популярностью пользовалась дешёвая китайская тушёнка «Великая стена». Бесчисленный китайский народ сам голодал, но бесперебойно и в больших количествах снабжал своего северного соседа, несущего тяжёлое бремя мирового коммунистического лидера и с которым сдружился навеки, продуктами питания. К сожалению, банки с братской тушёнкой наполнялись практически одним свиным жиром.
С китайскими жиро-мясными консервами конкурировала постная австралийская баранина. Помню, каждую зиму в нашем холодном чулане висела баранья туша, от которой мне приходилось с трудом отрезать или отрубать мороженые куски мяса.
И, конечно, рыба. Лосось, камбала, палтус, треска, сельдь, крабы, красная икра не сходили с семейного стола. Зимой преобладала солёная рыба, и мы «дули» с нею чай стаканов по пять-семь. Чем больше чая, тем больше хотелось солёной рыбы, и наоборот. Так мы и бродили с кружкой по замкнутому кругу вокруг обеденного стола.




***
Честно говоря, мне надоело перечислять продукты из рога изобилия камчатского детства. Что в этом может быть интересного и загадочного? Какая тайна может скрываться за этим?
Мне даже расхотелось писать дальше. Всё-таки, желательно было бы завернуть что-нибудь этакое, но не получается. Виновато физиологическое графоманство, как сказал один из критиков самобытного литературного творчества. Меня самого часто раздражают домашние литераторы, засоряющие литературные порталы. Но куда от них денешься, тем более, если сам принадлежишь к этой когорте писак, возомнивших себя писателями или поэтами?
Люди стали совсем мало читать, а предпочитают смотреть и слушать. Реалити- шоу, разворачивающееся на телевидении и в Интернете, не требует работы мысли. Сиди, наблюдай, слушай и соглашайся или не соглашайся. Никого это не интересует. Причём, в определённой упаковке зрение и слух автоматически воспринимают самое примитивное без напряга и даже с удовольствием. Современный гипноз в действии. Первые успешные пробы прошли по телевидению лет двадцать назад. Экстрасенсы заряжали толпы людей на стадионах и миллионы телезрителей на домашних диванах психопатикой. Сегодня массовый психоз вызывают с помощью любовных и детективных сериалов, или политических шоу.
Чёрт с ними! Надоели! Что с собой-то делать? Как уйти от скуки и паралича мысли? Неужели нужно возвращаться в молодость, что сделать практически невозможно?
Насколько я помню, молодость - не лучшее время для разумной мысли и даже выражения чувств. Недавно я обнаружил на чердаке свои юношеские стихи в маленьких таких блокнотиках. Прошло сорок лет, а смыслом стихи не наполнились, как были дурацкими, так и остались. «Зачем я мучаюсь с тобой? Как часто я с тобой несчастен, когда ты нежною рукой приносишь солнце мне на счастье…». Какая глупость: во-первых, зачем мучиться, когда кругом так много красивых девушек; во-вторых, не обожглась ли ладошка, на которой солнце? Пример юношеского идиотизма на почве всплеска активности половых гормонов и физиологической неудовлетворённости полового инстинкта – вот что это такое.
А, может, это – любовь? Вопрос этот, как удар под дых. По поводу любви можно изгаляться бесконечно, так же как сочинять про неё песни, стихи, романы и сказки. Очень даже вероятно, что любовь придумана, как замена недостатка интеллекта: плохо соображаешь – вот тебе любовь, страдай, бормочи стихи, думай об объекте любви. К сожалению, любовь – чувство не для слабонервных: случаются самоубийства и убийства на её почве, расстройство высшей нервной деятельности (сумасшествие) и всякое другое, вплоть до недержания мочи.

***
К чёрту любовь! Вернёмся к науке, с которой занимался любовью, не любя её.
В школе мечтал стать физиком, конечно, ядерщиком. Посмотрел как-то фильм про физиков-ядерщиков и загорелся. Мне захотелось стать таким же героем, как главный герой кинофильма, получивший смертельную дозу радиации во время эксперимента. Факт из моей биографии, демонстрирующий глупость молодого и незрелого ума. Слава богу, я успешно провалил вступительные экзамены на физфак университета и по набранным баллам прошёл только на биофак, который считался девчачьим факультетом, а поступающие на него мальчики подозревались в физических дефектах. К моей глупой радости баллов хватило для поступления на специальность биофизика, где я попал в сети телепатии, расставленные стареньким и одиноким профессором, ударившимся головой под конец жизни об угол идеи о возможности передачи мысли на расстояние.
Мне посчастливилось стать любимым учеником профессора, окончившим свои дни в психиатрической больнице, куда его, воспользовавшись отсутствием у профессора родственников, упекли сердобольные коллеги. Учёные мужи освободили профессорскую должность для активного члена партии, протеже ректора, добивающегося её всеми способами, за исключением научных. Благородные учёные убили не только старенького профессора, но и второго зайца – стёрли с благообразного лица университета пятно оккультных наук.
Я принимал активное участие в экспериментах по телепатии и даже испытывал сексуальное наслаждение, когда через меня пропускали слабые токи для стимуляции активности мозга. Во время гипнотических сеансов в моём возбуждённом мозгу появлялись картины сексуальных игр с лаборанткой Любой. Весёлая толстушка намазывала мыльным кремом для бритья головы подопытных кроликов для улучшения контакта электродов с черепом. Бывали минуты и послаще, когда я совершал половой акт со своей девушкой, ждущей меня после встречи с Любой в студенческом общежитии.
К сожалению, снова сбиваюсь с научной темы на любовную, тем самым демонстрируя насколько сильны в человеке половые инстинкты, оккупировавшие значительную часть мозга.
После заключения научного руководителя под стражу в психушку, я оказался у разбитого корыта, в котором лежала неоконченная дипломная работа, не способная заинтересовать ни одного здравомыслящего преподавателя. Мне пришлось сменить тему дипломной работы и с тоской в глазах защищать её на заседании кафедры.
Почему я не стал искать трудных путей к вершинам своей любимой биофизики, до сих пор остаётся загадкой. Интерес к телепатии исчез вскоре после направления в психбольницу профессора, носителя запредельных знаний. Вероятно, он унёс с собой гипнотизирующую меня карму.
Перед тем, как выдать диплом, мне предложили пойти в армию и послужить на государственной границе в чине лейтенанта, который я заслужил, продремав несколько лет на военной кафедре университета. После отказа проявить себя истинным патриотом Родины, меня направили отрабатывать затраты государства на обучение в Институт комплексных проблем, где с большой радостью и некоторым злорадством молодому специалисту с красным дипломом предоставили возможность трудиться на должности лаборанта.
Путёвка в Институт комплексных проблем вызвала у меня шок. Из него я вышел, благодаря рассказам сердобольных сотрудников о поэте-диссиденте, ставшем знаменитым и получившим Нобелевскую премию в изгнании. Бедолага, сосланный в Институт на трудовое перевоспитание, трудился на той же должности лаборанта и сбежал в неизвестном направлении через пару месяцев.
Кто-то, долбя мёрзлую землю лопатою за колючей проволокой, выразил отношение к диктаторскому режиму: «Жизнь диктует нам свои суровые законы!» В отношении, по крайней мере, моей жизни, он уж точно, оказался прав.
Первое настоящее жизненное испытание на научном поприще я преодолел легко. Меня выручила наследственность, отягощённая алкоголем, лекарством от душевной пустоты. Уважать меня стали сразу после того, как недоброжелатели обожглись при первом же испытании нового лаборанта на прочность, предложив глотнуть водки из горлышка бутылки за обосанным углом институтского здания. На глазах изумлённых зрителей я высосал из полулитровой бутылки всю водку. Компания осталась ни с чем и больше никогда так не рисковала драгоценной жидкостью.
После вино-водочного эпизода, сделавшего меня знаменитым на весь научный городок, я был принят в коллектив, где свободное научное творчество сопровождалось хроническими выпивонами. В состоянии лёгкого, а иногда и среднего алкогольного опьянения, здесь решались важнейшие научные проблемы.
***
По какой-то неясной причине я прервал свои записи и долго не мог заставить себя продолжить откровения. Я спрашивал себя: «Почему?», - но не слышал ответа. Возможно, меня одолели сомнения в объективности изложения событий и голоса: «Очернитель! Клеветник! Враг народа! Интеллигент с козлиной бородкой!» Не исключено и пробуждение чувства ложного стыда за прожитую жизнь, и страх перед массовым осуждением моей позиции, и нежелание обидеть коллег. Но мне кажется, это было что-то другое, похожее на осознание бессмысленности происходящего, настигающее нас в конце жизни.
Каждому человеку хотелось бы наполнить свою жизнь смыслом и в начале пути ему кажется, что он движется к цели. Неизбежный конец не представляется ему трагическим. «Всё остаётся людям!» - подбадривают его. «Человек – это звучит гордо!» - твердят ему. «Человек рождён для счастья, как птица для полёта!» – пытаются вдолбить ему в голову.
А старик со старухой сидят у самого синего моря возле разбитого корыта и ждут, когда он присоединится к ним.
Но когда я слышу или читаю: «Жизнь – гавно!», - мне совсем не хочется поддерживать сей вонючий и липкий тезис, и присоединяться к гавнюкам. Всё же бессмысленность и гавно – вещи разные. О бессмысленности жизни можно поспорить, а гавно – абсолютно, как истина. По-видимому, человечество делится на три части: обманутых оптимистов, разочарованных пессимистов и тупых гавнюков, - но их объединяет одно – бессмысленность существования.
Поиски смысла – дело хлопотное. Тем более, когда понимаешь, что тебя уже занесло не туда, куда нужно. Служебные обязанности сотрудника института я выполнял по инерции, но не хуже, а даже лучше других. Большого интеллектуального напряжения от меня они не требовали. Бойкое перо и хороший русский язык позволяли мне писать и защищать научные отчёты. В общем, на фоне других сотрудников, не заканчивающих столичные университеты, всплывших из глубинки и гущи народной, получивших высшее образование в периферийных учебных заведениях, страдающих практицизмом и опытничеством, я выглядел очень даже себе ничего, чем вызывал у коллег раздражение.
Ходить с умным видом по российским разбитым и кривым дорогам нелегко. Всякий хочет ткнуть тебя лицом в грязь, чтобы ты почувствовал горький вкус матери-земли и не задирал голову вверх, где днём сверкает солнце, а ночью мерцают звёзды, и небо устрашающе вращает огромным глазом Луны.
Всё же мой развитый мозг требовал выхода в интеллектуальное пространство. Его не удовлетворяли бесконечные и бессмысленные споры в состоянии постоянного подпития. В этот сложный момент жизни, когда передо мной встал выбор: или, как большинство, превратиться в болтливое существо, до хрипоты спорящее на кухне с друзьями за бутылкой водки, или вырваться на просторы какой никакой, но всё же науки,
Я, как мне казалось, нашёл выход - поступил в аспирантуру. Закончить её мне не помешали ни постоянные хмельные застолья, ни увлечение общей теорией систем, кибернетикой и теорией информации. Мне даже без уведомления начальства удалось разработать информационную модель биосферы, ненужную никому, что подтвердила и международная конференция в Праге, где математическими формулами заинтересовался только чернокожий кубинец, пригласивший меня в гости на остров свободы порыбачить, выпить рома и вкусить кубинской любви. К сожалению, КГБ ещё не ушло в подполье и перекрывало учёным мудакам путь на запад.
Отбросив научные амбиции, я спешно подготовил и успешно защитил диссертацию на тему «Выращивание чая под пологом хвойного леса».

***

Параллельно с научными занятиями, удовлетворяющими любопытство за государственный счёт, я окунулся сначала в комсомольскую, а затем и в партийную работу. Заниматься этим хлопотным и ответственным делом желающих находилось не много. На столь сомнительный шаг решались исключительно карьеристы, патриоты и дураки. Себя я отношу к карьеристам, так как никогда не испытывал гордости за Родину и на учёте в психоневрологическом диспансере не состоял.
При коммунистическом режиме подняться высоко по лестнице научных званий или административных должностей без благословения партийных органов невозможно. Пример отдельных гениев – не в счёт. Им крупно повезло, по крайней мере, два раза: первый – когда Бог одарил их гениальной головой, второй – когда у партии возникла потребность в этой голове, чтобы удержаться у власти или реализовать свои бредовые идеи. Ни того, ни другого у меня не было, и единственным выходом в высшее коммунистическое общество являлся вход в комсомольско-молодёжную игру. Постепенно художественная самодеятельность превращалась в профессиональный театр, где каждый по мере своего артистического таланта и способности к закулисным интригам мог занять достойное место среди ведущих актёров или около них.
К сожалению, Бог не дал мне художественного таланта. Помню, как ещё в школьные годы, меня пытались вовлечь в группу любителей местного Народного театра. В те времена почти в каждом сельском и поселковом Доме культуры создавался Народный театр, где на сцене играли учителя, кочегары и плотники. Советская культура проникала в самую глубинку народной массы, помогая воспитывать народ в патриотическом духе и отвлекать от беспробудного пьянства. Свою первую роль я сыграл, не помню, в каком спектакле, но это была роль красноармейца, освобождающего женщин-революционерок из тюрьмы. Красноармеец выбегал на сцену с красным знаменем, но почему-то без винтовки, и кричал: «Вы свободны! Революция!»
Когда я выскочил на сцену, сначала мне стало страшно, и я позабыл слова роли. Но когда испуг прошёл, я, увидев на сцене учительницу русского языка, лежащую избитой и в рваном платье на татуированных руках школьного плотника дяди Васи с похмельным лицом, выкрикнул: «Революция!» - и, захохотав, вылетел за кулисы.
После премьеры режиссёр спектакля, молоденький и худой культработник, приехавший просвещать народ из столицы, безуспешно ловил меня на улице, чтобы заставить повторить театральный триумф.
Второй раз на сцену я вышел по комсомольской линии, уже возглавляя комсомольскую организацию института. Директор НИИ, маленький и полный мужчинка, бывший партийный функционер областного масштаба, чем-то проштрафился перед большим начальством. Сосланный поднимать советскую науку, в первую очередь он уделил большое внимание комсомолкам, а вместе с тем и всей молодёжной организации института. Молоденькие девочки стали его второй страстью после охоты, которой он по выходным и будням предавался с собутыльниками, распугивая автоматными очередями зверьё и людей в лесах, окружающих институтский городок.
Пользуясь его маленькими слабостями, я отправлял в директорский кабинет самых фигуристых и красивых девчонок с комсомольскими значками на высокой груди с просьбами о материальной и административной поддержке молодёжных мероприятий. Простецкий приём и неизменно давал желаемый результат.
В тот раз директор поручил комсомолу организовать Новогодний праздничный концерт и ёлку для детей. Средства на детский праздник выделили из бюджета института приличные, и их хватило не только на оплату убранства зала, подарки, маскарадные костюмы, гонорары профессиональных артистов, но и на горячительные напитки, как для артистов, так и для организаторов.
Концерт вела мой заместитель в комитете комсомола по культурно-массовой работе, Наташа, бойкая блондинистая девушка в развитых женских формах, с которой я, кстати, не спал, как думало половина института. Она не отвечала моим стандартам для хрупких и нежных брюнеток, поэтому я не реагировал на её призывные взгляды и откровенные телодвижения.
Из-за дефицита в коллективе института мужчин, не пьющих по праздникам, Наташа уговаривала меня сыграть в новогоднем спектакле роль медведя.
- Какие пустяки, что ты никогда этого не делал! – со значением и насмешливо смотрела она мне в глаза. - Главное, выйди на сцену и страшно зареви, а девочки своё дело знают!
Для храбрости мне плеснули в стакан крепкого портвейна и выпустили на сцену. По всей видимости, вино превратило меня в джина, выпущенного из бутылки. Облачённый в медвежью шкуру я ворвался в компанию мелких зверушек: зайчиков и козлят. Вокруг них с рыком кружил Серый волк, и топталась напуганная Красная шапочка. Мне стало жалко зверушек. Детишки в зале подбадривали медведя криками:
- Миша, помоги зайчикам! Защити козляток! Спаси Красную шапочку!
Портвейн ударил в голову – и я вошёл в образ. Медвежий рёв потряс зал. Кто-то из детишек заплакал от испуга. Плохо соображая, кто есть кто, я принялся разгонять звериную компанию, толкающуюся на сцене. Меня пытались урезонить из-за кулис, но я ничего не слышал, оглушённый своим рёвом. Мелкое зверьё огрызалось, но я быстро восстановил справедливость в сказочном царстве, прогнав всех со сцены.
Мой бенефис прервала Наташа, утащив за кулисы. Она успокоила напуганных детей и их родителей, объяснив, что Миша потерял очки, ничего не видит и рассердился. Поэтому, он прогнал всех зверушек, но они сейчас вернуться и продолжат сказку, пока Миша ищет очки. В гримёрной Наташа налила мне ещё один стакан портвейна, после чего я уже ничего не помню. После этого случая в институте ещё больше стали сплетничать по нашему поводу.
Комсомольская жизнь в институте била идеологическим ключом и не только по голове, но и по чём зря. Ежемесячные комсомольские собрания, поездки к мемориалам воинской славы, коллективные посещения столичных театров, туристические выезды на природу и всякое другое.
Когда поступала команда по партийной линии, мы проводили митинги в поддержку угнетённого пролетариата и требовали мира во всём мире.
В это время бдительные граждане уже выявили всех врагов народа и после допроса, где они давали признательные показания органам госбезопасности, расстреляны.
Но, воспользовавшись тем, что органы госбезопасности все силы бросили на борьбу с врагами народа, распоясались диссиденты - писаки и клеветники. Их появилось так много, что мы не успевали читать их зловредные сочинения, чернившие партию, правительство и новую общность - советский народ. Вот почему вместе со старшими товарищами-коммунистами осуждали их заочно, веря самой правдивой на свете газете «Правда», самой информированной – «Известия» и другим жертвам революционного аборта средств массовой информации.
По указанию обкома комсомола мы крепили дружбу между народами. Ближе всех жили прибалты. Традиционными стали ежегодные встречи молодёжи институтов прибалтийских республик, проводимые по очереди то под Ригой, то под Вильнюсом, то под Таллинном, то под Ленинградом. Молодёжные команды играли в шахматы, волейбол, баскетбол и другие болы. Встречи проходили на природе, в самых живописных местах и заканчивались подведением итогов с обильными возлияниями. Чопорные эстонцы пили умеренно. Наибольшую активность проявляли, конечно, русские. Остальные занимали промежуточные позиции.
К интернациональным встречам готовились тщательно, закупая за казённый счёт ящики с вином и водкой, закуски и прохладительные напитки. Как известно, секса в нерушимом Союзе республик советских не было, и молодёжь веселилась от души под звуки музыки, несущейся из «Спидолы», высшего достижения латвийского технического прогресса. Утром наступало тяжёлое похмелье и время бесполезных попыток вызвать из шокированной памяти целостную картину вечеринки на берегу моря, озера или реки. Перед глазами вставали размытые изображения пьяной Наташки, река, и мы валимся, обнявшись, в затяжном поцелуе в воду.
Пока я воспитывал в коммунистическом духе молодёжь института, партия вручила мне партийный билет, доверив самое дорогое, что есть в жизни советского человека – смысл жизни, заключавшийся в построении коммунизма. До него было рукой подать - всего несколько лет, если верить выдающемуся коммунисту-терминатору, разрушившему культ личности Вождя и замахнувшегося построить коммунизм в течение жизни одного поколения.
К сожалению, только каждый пятый молодой человек в стране гордо носил на груди комсомольский значок, а неохваченные коммунистическим союзом девушки и парни беспечно прожигали жизнь на танцульках и гулянках с употреблением спиртного. Наркотики, первый признак демократизации общества, ещё не проникли в кровь прыщавых юнцов и созревающих девиц, поэтому в туалетах Домов культуры и других культурных заведений любовные разборки велись исключительно в состоянии алкогольного опьянения. Девицы били ногами своих подружек, подло уводивших любимых парней. Парни делили девиц и утверждали себя в местной иерархии так же кулаками, иногда прибегая к помощи испытанных подсобных средств в виде ножей, палок и других предметов хозяйственного обихода.
Милиция, как ей и положено, не вмешивалась в детские игры, предпочитая патрулировать территорию возле танцплощадок и танцзалов в надежде обнаружить перепившую девицу и преподать ей жизненный урок.
По дороге домой юнцы, решительно настроенные на перемены, крушили остановки общественного транспорта, ломали заборы и кости случайным прохожим, не успевшим добраться домой с работы или из гостей ещё до темноты.
Пресса активно обсуждала отдельные случаи хулиганства среди молодёжи и рекомендовала более активно воспитывать отъявленных негодяев. Иногда у журналистов не выдерживали нервы. Помню, в одной телевизионной передаче человек, избитый пьяными подростками, не сдержался и выкрикнул: «Если бы у меня в это время (избиения) был в руках автомат, я бы всех перестрелял!» Слабонервного мужика дружно осудили большинство граждан, настроенных на мнение, что самый действенный метод коммунистического воспитания молодёжи – слово, а не кнут.

***

О нашей дружбе с прибалтами в газетах городского и даже республиканского масштаба появлялись коротенькие статейки. Они не прошли незамеченными, и меня наградили Грамотой Центрального комитета комсомола за коммунистическое воспитание молодёжи. Получать грамоту я отправился в Москву в составе группы молодёжи, которая должна была принять участие в юбилейном заседании Академии наук.
Честно говоря, на склоне лет я уже не помню, как и где происходило вручение Почётной грамоты. Вот юбилейное заседание я запомнил, потому что первый раз попал в Дворец союзов, где оно проходило, и в первый и последний раз вживую услышал выступление с трибуны будущего демократизатора страны, тогда только-только прибывшего на должность секретаря ЦК партии по сельскому хозяйству из южной глубинки, где он когда-то работал комбайнёром. Должность секретаря ЦК по сельскому хозяйству всегда считалась убойной по причине низкой эффективности коллективного производства и длительной истории безуспешных попыток догнать и перегнать Америку хотя бы в этом секторе производства. При наших самых богатых в мире земельных ресурсах мы всем скопом коллективизированного крестьянства не смогли превзойти по производительности труда систему семейного фермерского хозяйства. «Чёрная дыра» - называли наше сельское хозяйство недоброжелатели. В этой дыре бесследно исчезали миллиарды и миллиарды рублей государственной поддержки. Взамен поглощаемых ресурсов коллективизированное сельское хозяйство успешно строило «потёмкинские деревни», которые показывали всему миру пример небывалого успеха социалистического производства. В это время из столицы на периферию мчались электрички, битком набитые сумками с колбасой и мясом, с боем взятых в очередях столичных магазинов.
К сожалению сегодня ситуация в сельском хозяйстве не изменилась, а только стала хуже - то ли мы до сих пор «обманываться рады», когда у нас что-то не получается, то ли экспорт продовольствия из-за границы кому-то выгоден. Скорее, и то и другое. Миллиарды опять начинают пропадать в «чёрной дыре», а победные реляции об успехах в сельском хозяйстве весенними предвыборными ласточками слетаются в Кремль. В это время в магазинах господствует дерьмовое завозное продовольствие, втюхиваемое ушлыми продавцами населению, измученному гастритами и язвами желудка.
Было дело, написал я письмо министру сельского хозяйства о состоянии дел на подведомственной ему территории. Написал со своей колокольни (бывшего директора Института комплексных проблем). Предложил пересмотреть политику поддержки бывших совхозов, сменивших лишь вывеску, а не принципы организации производства. Обратил внимание на провал земельной реформы и организации фермерских хозяйств, и многое другое.
Министр спустил на меня цербера в составе сотрудников Института экономики, которые забросали меня, как воробушка, цифрами, подтверждающими успехи в сельском хозяйстве и, главное, доказывающими моё невежество.
Отряхнувшись, я пошёл в супермаркет и купил там качественное финское сливочное масло, молоко и творог, итальянские макароны, норвежскую селёдку и что-то ещё, приплывшее к нам из-за далёких синих морей. Мой скукожившийся патриотизм слегка поддержали собственные яйца (конечно, куриные). «Ведь можем же! – возрадовался я. – Можем же, когда птицефабрики прибраны к рукам крупным капиталом, имеют ярко выраженных хозяев и бедовых петухов!»

***
Я был бы не я и скомпрометировал бы себя, как мужчина, (поскольку, как писатель, я себя, надеюсь, уже скомпрометировал), если бы не вплёл в канву своего повествования женщину, не поговорил об онанизме, сексе и других дорогих мужскому сердцу атрибутах жизни.
Внимание к нежному полу проснулось во мне рано. Не буду вспоминать мамину сиську, вскормившую такого паршивца, как я, для которого нет ничего святого, а женщина представляется прежде всего предметом вожделения. Поскольку в Советском Союзе секса не было, и заявила об этом никто иная, как женщина, ударник коммунистического труда, его заменил онанизм. В этом, казалось бы неблаговидном деле, любимом деле подрастающего поколения во всех странах и у всех народов, меня впервые застала мамаша. В её глазах я прочитал желание отвести сыночка к тёте Любе, одинокой соседке, чтобы та на пальцах объяснила разницу между онанизмом и настоящей женщиной. Однако, она этого не сделала, сбитая с толку пропагандой высокоморального образа жизни. В то время я только что вступил в комсомол, который звал «за туманами и запахом тайги», а не в жаркие объятия красоток, и который прошла в своё время и моя, сегодня партийная, мама.
Счастливое детство, зажавшее мои сексуальные желания между ног, позволило выработать привычку к онанизму на всю оставшуюся жизнь. Последующий сексуальный опыт укрепил во мне мнение о равноценности онанизма и натурального полового акта, по крайней мере, по физиологическому эффекту или так называемому оргазму.
Я ни в коем случае не настаиваю на замене онанизмом всей богатой гаммы чувственной любви, но считаю его спасительной волшебной палочкой, способной выручить в трудных обстоятельствах, когда нет ни времени, ни желания, ни здоровья проходить длинный путь ухаживаний, психологического и физического напряжения, а так же ответственности за нежелательное зачатие.
Современный мир, в котором виртуальность всё больше и больше вытесняет реальность, может служить доказательством моей правоты в данном деликатном вопросе.
Общество обратило мой взор на женский пол, как на предмет, достойный особого внимания, уже в детском садике, который я беззаботно посещал вплоть до достижения школьного возраста.
- Лера – холера! Жених и невеста! – дразнили меня собратья по детскому садику, радостно наблюдая моё смущение и виноватый вид.
Лера, дочка директора местного отделения Сбербанка, белобрысая и тихая девчушка, крепко держала меня за руку, когда детишек строем выводили на прогулку. Вырывать свою руку из её руки было бесполезно. Она сейчас же надувала нежные губки и жаловалась на мою бестактность воспитателю:
- Мария Ивановна! Коля не хочет держать меня за руку!
Вряд ли Лера и я понимали, что впервые вовлекаемся во взрослую игру в любовь, где господствует правило «насильно мил не будешь», но женский инстинкт подсказывал маленькой девочке Лере, что за мужчину нужно крепко держаться, как за защитника, кормильца и отца её будущих детей.
Мой школьный друг Юрка влюбился в одну девчонку из параллельного класса. Фигурка у неё была чудная. Небольшого росточка, с большими карими глазами и с ещё большим самомнением она мучила его своим презрением к любовным страданиям. Юрка писал ей стихи, таскал её портфель, дарил на праздники цветы, готов был на всё.
Мама у Юрки была архитектором, натурой художественной, тонкой и чувственной. Она готовила сына пойти по её стопам. К этому были все основания – сынок на глазах превращался в точную копию матери.
- Как она прекрасна, воздушна и легка! Как ангел! – лепетал он о своей подруге, когда бестактные друзья спрашивали его, что он нашёл в этой кубышке.
- Какой же она ангел, если ходит в туалет и выделяет из задницы фекалии!? – как-то цинично спросил я Юрку.
Он потрясённо посмотрел на меня и чуть не заплакал. В его глазах я увидел ужас. В таком состоянии человек бывает, когда на него несётся, не снижая скорости, грузовик. После этого случая он избегал общения с нами, отдалился и превратился в тень своей жестокосердной подруги.
Через много лет я узнал, что он всё-таки добился её руки, но не завоевал сердце. Их взаимоотношения постепенно превращались в общение врача-психиатра и сходящего с ума пациента, коим оказался мой школьный друг. Он в прямом смысле сошёл с ума на почве алкоголизма. Под конец их супружеской жизни кубышка избивала своего супруга, слабо стоящего на ногах после приёма высокоградусных алкогольных напитков.
Думаю, пить Юрка начал, когда понял большую разницу между возвышенным образом женщины и её воплощением во плоти.
Ева, протягивающая яблоко соблазна Адаму, готова была покинуть рай, лишь бы подчинить себе мужчину. Мужчина может противопоставить такому женскому коварству только онанизм.
Я сохранил невинность до двадцати двух лет, пока не женился и не вошёл в женщину в первую брачную ночь. На меня это действо не произвело большого впечатления, кроме ощущения неловкости, поскольку физиологический акт совершался на полу между храпящих гостей, опившихся на свадьбе. Последовавшие за этим супружеские измены только укрепили меня во мнении о превосходстве онанизма над натуральным совокуплением или, по крайней мере, их равенстве.
Здесь мне хотелось бы подкрепить свою позицию цитатами из Библии, но я так редко в неё заглядываю, что дословно не помню ни строчки, тем не менее, постараюсь передать содержание своими словами.
- Не возжелай жену ближнего своего! – требует от мужчины Всевышний, забывая при этом предупредить о том же самом женщину.
Далее Он глаголет:
- Но если ты в мыслях своих прелюбодействовал с ней, то это то же самое, что переспать с ней в натуре.
Всевышний приравнивает онанизм к физиологической форме полового акта. Такая мощная поддержка должна, несомненно, вдохновить онанистов, тем более, что многие, очень многие люди, в том числе и женщины, являются онанистами, даже не подозревая об этом.
На первом курсе биофака, когда я с повышенным интересом изучал строение сперматозоида и эмбриологию, на книжной полке Публичной библиотеки наткнулся на монографию советских философов с критикой теории психоанализа австрийского учёного, Зигмунда Фрейда. Получить книгу самого Фрейда мне не удалось, потому что её выдавали исключительно по гарантийному письму из университета, где должны были содержаться доказательства необходимости изучения данного литературного источника в научных целях. Такого письма мне никто бы не подписал, поэтому пришлось знакомиться с теорией психоанализа по её критике с марксистско-ленинских позиций.
Для нашего повествования важно будет знать, что беспартийный Зигмунд доказывал тесную связь между фантазиями человека и его сексуальностью. Тот факт, что многие люди живут в мире фантазий больше, чем в реальном мире, а, значит, занимаются онанизмом, вряд ли кто теперь сможет убедительно опровергнуть.
Для полноты картины мне осталось только признаться, что всю свою сознательную половую жизнь я ни разу не пользовался презервативом, а действовал, как библейский Онан – «изливал семя на землю, чтобы не дать семени брату своему», что, впрочем, почти одно и то же. В обоих случаях не достигается главной цели – зачатия и продолжения рода.
Во многих земных делах люди не достигают цели или предохраняясь, или вследствие несовпадения своих представлений о жизни её реалиям.
После жалких попыток пофилософствовать и подвести под свои бредовые размышления научную основу лучше всего сделать вид, что ты здесь не причём и предаться дальнейшему словоблудию.

***
Женщины в моей жизни играли огромную роль, не смотря на все усилия избежать с ними физического контакта. Обе мои бабки Шуры (по отцовской и материнской линии) пережили нескольких мужей, имели от каждого детей, которых, так или иначе, вывели в люди.
Бабушка Александра подарила миру моего отца, обнаружившего способности к рисованию с самого детства. К сожалению, он не оправдал надежд матери и пропил свой талант, меняя на водку портреты коммунистических вождей, изображённых в стиле социалистического реализма, максимально приближая их образ к народным массам.
В сельских Домах культуры висели портреты вождей мирового пролетариата кисти моего папаши с носом картошкой и в помятом лапсердаке. В горкоме партии вожди свысока солидно глядели на просителей и жалобщиков, строго – на коммунистов, получивших выговор по партийной линии с занесением в учётную карточку, и что-то в них напоминало партийных секретарей по идеологии.
Как истинный художник, отец развёлся с моей матерью, и в дальнейшей своей жизни имел ещё несколько жён, которых бабка Александра имела привычку, так же как и мою мать, таскать за волосы, как шлюх, недостойный её талантливого сына.
Обманувшись в видах на сына, бабка Александра обратила внимание на внука, т.е. на меня. Я начал оправдывать её надежды, поступив учиться в столичный университет, но она умерла раньше, чем я его окончил, защитил диссертацию и стал директором института. Её благорасположение ко мне выражалось в покупках огромного количества шоколада, которым я объедался и тем заложил в организм диабет второго типа, настигший меня во второй половине жизни. Впервые женщина предлагала мне широкий выбор наслаждений в виде фигурок зверей, пароходов, самолётов, автомобилей и других предметов роскоши. Не покупайтесь на дорогие женские штучки – конец будет печальный.
Вторая бабушка, Шура, была попроще, победнее и драла меня, как сидорову козу, когда родители сбагривали к ней сынка на летние каникулы. Бабушка Шура очень походила на цыганку своей чернявостью и золотой серьгой в ухе, подаренной братом, вернувшимся с золотых приисков Магадана. Дыры на ветхом одеяле своей жизни она латала, день и ночь, трудясь на огромном огородена высоком берегу Амура, где росло всё: от арахиса до арбузов и винограда.
Бабушка Шура заставляла меня поливать огород водой, поднимаемой из глубокого колодца, вырытого на соседней улице. Таская на коромысле тяжёлые вёдра с прохладной жидкостью, я настолько окреп физически, что мог справиться с любым мальчишкой в округе.
Бабка пыталась заставить меня торговать огородной продукцией на местном рынке, но я стойко вынес её лупцовку, наотрез отказавшись встать за прилавок.
- Обожрался шоколадом, сучонок! – кричала бабка, хлестав меня половой тряпкой. Она явно ревновала внука к другой бабке.
Благодаря цыганистой бабушке в меня были заложены настоящие мужские качества: физическая сила и способность отстаивать свою позицию.
Теперь судите сами, какая женщина больше нужна мужчине: кормящая его или требующая самому зарабатывать на достойную жизнь.
В деле формирования моей личности мама держала стойкий нейтралитет. Она успевала меня кормить, поить, одевать, оберегать от болезней, пустив на самотёк духовное развитие. Ей едва хватало времени исполнять свои обязанности секретарши председателя горисполкома, а затем руководителя общего отдела этого же советского бюрократического заведения. Я любил забегать к ней на работу, когда она там задерживалась, чтобы пощёлкать на пишущей машинке одним пальцем. Мне нравилось появление чёрных букв, слов и фраз на ослепительно белой бумаге. Меня тогда, как впрочем, и потом, смысл написанного не интересовал. Видимо, с той поры я считаю, что неважно, о чём и как писать, главное, нанести на бумагу текст. Искать истину в письме – удел больших талантов, таких как Ф.М.Достоевский, Л.Н. Толстой и писателей, подобных им по величине интеллекта, а нам, сирым и убогим, дай бог что-нибудь накропать, а там пускай читатель разбирается – есть в этом смысл или нет. В конце концов, самому надо работать мозгами!
Иногда из своего кабинета в приёмную выходил председатель, грузный мужчина, похожий мрачным выражением лица на членов Политбюро. Он подходил ко мне и, посмотрев на мою писанину, неизменно произносил:
- Писатель! Как дела?
Я смущался – какой же я писатель? – но председатель, видимо, обладал гипнотическим влиянием на людей и, вложил в моё подсознание убеждение о писательском предназначении. Поэтому, когда меня спрашивают, почему я начал писать и, не смотря на очевидное отсутствие таланта, не бросаю это занятие, а упорствую в своём детском заблуждении и неизменно отвечаю:
- Не знаю. Что-то внутри меня заставляет это делать.
Как бы это не казалось странным, но моим духовным развитием больше матери был озабочен отец. К сожалению, и у него на моё воспитание оставалось мало времени.
В короткие промежутки между запоями он привлекал меня к разборке цветных журнальных иллюстраций из его коллекции и просмотру многочисленных художественных книг и учебников по рисованию и живописи. Непостижимым образом, пропивая всё, заработанное загубленным талантом, отец собрал приличную художественную библиотеку.
Благодаря отцу, я познакомился с шедеврами мирового изобразительного искусства, в отвратительном исполнении отечественной офсетной печати. Наиболее глубокое впечатление произвели на меня импрессионисты, думаю потому, что отец привёз из Москвы, где он заочно учился в Полиграфическом институте, книгу с иллюстрациями французских художников, изданную в Париже.
Корявые, деформированные и размытые силуэты обнажённых женщин, изображаемые импрессионистами, будили во мне буйную фантазию с эротическими сценами, и я подолгу рассматривал женские импрессиопрелести, помогая руками своему восторгу.
Тайны плотской любви я обнаруживал и в литературе. Строгая цензура твёрдо стояла на страже нравственности советских граждан, и до них не доходили такие книги, как «Вечера в Клиши» Миллера, тем более другие романы, больше похожие на пособия по онанизму, чем на художественную литературу. Но, как говорится, чёрта – раз по голове! – а он из другой дырки лезет. До сих пор у меня перед глазами на книжной полке стоят ярко жёлтые с золотым тиснением тома сказок «Тысяча и одна ночь» - бестселлера шестидесятых годов двадцатого столетия, а в ушах звучит голос Шехерезады, рассказывающей, как зеб входит в неё.
Из русской советской литературы помню роман «Девки» какого-то советского писателя, которого в свою очередь не помню. Этот роман ходил среди взрослых, как нечто полузапретное, хотя там живописалось всего несколько сцен деревенского секса в тёмных сенях на бабушкином сундуке.
Не подумайте, что я какой-то инвалид детства с диагнозом - сексуальный маньяк. В школьные годы мною были перечитаны почти все книги в нашей районной библиотеке. Особенно я любил читать фантастику. Жюль Верн и Герберт Уэллс были моими кумирами, а Аэлита мне снилась на Марсе, а не в постели.
Как раз, именно в этом месте воспоминаний, когда кое-кто может потребовать психиатрической экспертизы автора, уместно вспомнить ещё одну женщину, оставившую неизгладимый след в моей бесполезной жизни. Это был наш классный руководитель, назовём её условно, дабы не обидеть, Верой Николаевной, прибывшей в школу сразу после окончания университета по распределению. Лицо у Веры Николаевны, девушки молодой, но некрасивой, всегда было наполовину прикрыто огромными роговыми очками, которые она снимала исключительно во время фотографирования. Классная дама очень любила фотографироваться, и ещё больше ей нравилось показывать свои портреты посторонним с вопросом:
- Угадайте, кто это?
На фотографии без очков Вера Николаевна выглядела почти красавицей, если бы не огромные выпуклые глаза, делающие её похожей на мудрую сову.
Мы, ученики, знали, как отвечать на её вопрос и неизменно восхищались:
- Это - вы, Вера Николаевна!? Как хорошо вы получились на фотографии – просто красавица!
Вера Николаевна при похвале своей внешности слегка краснела и начинала отнекиваться, повторяя:
- Что вы! Что вы! Я совсем не красавица. Просто, я очень фотогеничная.
Тогда я понял, что внешность человека зависит от способов его изображения и в натуре может значительно отличаться от художественного образа, сохраняя черты схожести.
Мне в этом отношении не повезло: на рисунках отца и фотографиях я выходил гораздо хуже, чем видел себя в зеркале. Может быть, это характерно для красавцев, к которым, впрочем, при всём своём самомнении, я себя не причисляю.
Так вот, Вера Николаевна обратила на меня внимание при первой же нашей встрече. А что? Парень я видный. Занимался спортом, учился хорошо, на уроках постоянно острил, за что частенько удалялся учителями из класса.
Мне Вера Николаевна при её невзрачной внешности, конечно, сначала не понравилась, пока не раскрылись её прекрасные душевные качества. Особое впечатление на меня произвела её высокая оценка моих скромных литературных способностей, отмеченных в школьных сочинениях на свободные темы. Мои примитивные стишки, тиснутые в школьной стенгазете, так же вызывали в ней восторг детской неожиданностью.
Она убеждала меня, что мне надо обязательно поступать в Литературный институт и развивать свой литературный талант. К её сожалению, я покатился по другой дорожке, выбрав своей целью физику. Жизнь наказала меня за это, забросив в каменистую и бесплодную пустыню административной работы, лишив тем самым возможности переплюнуть Ландау и Эйнштейна.
Надо сказать, что Вера Николаевна первой вошла в немногочисленную группу женщин, к которым я не испытывал сексуального влечения. Поэтому у меня, когда она тесно прижималась к моей спине в туристической палатке во время ночного отдыха, возникало чувство неловкости и желание выскочить на свежий воздух.
В выпускном классе Вера Николаевна настолько воспылала ко мне материнской любовью, что о наших отношениях по школе стали распространяться грязные слухи. Насколько они были оправданы, не берусь судить, так как являюсь заинтересованной стороной.
Но что уж точно, меня больше волновала Маша из параллельного класса, чьи широкие бёдра, осиная талия и пухлые губки поднимали во мне стихотворную бурю и кое-что другое. Я провожал её по весне из школы домой и млел, плетясь сзади, ловя носом её ароматы, а глазами - движение крутых бёдер. Маше льстило, что за ней таскается один из лучших учеников школы, претендующий на золотую медаль, но она не знала, что со мной делать. Я к ней не приставал, не пытался обнять и поцеловать, словом, не вписывался в её понимание любовных отношений. Если бы она представляла себе, что я вытворял с ней в своих фантазиях, она бы страшно перепугалась и написала бы заявление в милицию. Но дела до тактильных ощущений не дошло, и всё обошлось онанизмом.
Когда гормон мачо – тестостерон - успокоился, и весеннее обострение любовной болезни прошло, Вера Николаевна спросила меня:
- Помог Маше подготовиться к экзаменам? Наверное, было трудно? Головка у неё совсем пустая.
В ответ я нагло улыбнулся и, пытаясь изобразить из себя Дон Жуана, небрежно бросил в ответ:
- Все симпатичные девицы одинаково глупы! Всем не поможешь.
- Паршивец! – ласково улыбнулась Вера Николаевна.
- Твоё выпускное сочинение напечатали в «Комсомолке». Читай! – протянула она мне городскую молодёжную газетёнку.
В период формирования моёй личности в средней школе уделялось большое внимание коммунистическому воспитанию молодёжи. Идеологическая надстройка, похожая на первомайскую демонстрацию с её массовым шествием мимо трибун вождей с красными знамёнами и криками «Ура!», нависала над корой головного мозга советского гражданина, начиная с момента всасывания материнского молока и кончая последним расчётом на кладбище. Наш мозг деформировался под прессом коммунистических догм, выдавая перлы патриотизма.
В выпускном сочинении на свободную тему я выбрал сюжет партийного собрания, на которое пригласил героев «Поднятой целины» и «Тихого Дона», всемирно известных романов самородка-писателя Михаила Шолохова, любящего стимулировать своё творчество рюмкой-другой хорошей водочки. Мало кому верилось, что простой донской парень способен на трезвую голову красочно живописать коллизии установления советской власти в вольных казачьих станицах. Заверив председателя партийного собрания, вождя мирового пролетариата В.И.Ленина в лояльности к советской власти, красные казаки поклялись до последней капли крови служить делу освобождения трудового народа от гнёта эксплуататоров. После собрания кое-кто из них сложил голову в бою за советскую власть, другие приступили к коллективизации колхозного крестьянства под шуточки деда Щукаря. В конце сочинения я сделал приписочку насчёт желания современной молодёжи пойти по пути Нагульного и Размётнова и отдать свои жизни, если надо, как и они, за родную советскую власть, независимо от того, понимаем или не понимаем мы, что творим.
Такая самоотверженность потрясла редактора газеты до такой степени, что, не смотря на глубокое похмелье, он отправил моё сочинение со своим комментарием на первую страницу и пригласил на работу корреспондентом с гарантией поступления на факультет журналистики заочного отделения Дальневосточного университета.
Узнав о предложении редактора газеты, Вера Николаевна пригласила меня на разговор домой. Дома она оказалась одна. Мать её уехала до конца недели на дачу копать грядки. В разговорах о том, о сём, мы выпили две чашки чая, но от третьей я отказался, почувствовав тягу в туалет.
Вера Николаевна предупредила мой вопрос о расположении туалета в её коммунальной квартире своим вопросом о моём решении на предложение редактора газеты. Она, не вставая, пододвинулась ко мне на стуле и судорожно схватила мою руку. Ладошки у неё были потными и липкими.
- Ты пойдёшь работать в газету?! Не губи свой талант! Физика не для тебя! - почти прокричала она. Я почувствовал, что ещё мгновение, и Вера Николаевна упадёт в обморок, и оглянулся, словно пытался найти поддержку за своей спиной, но мой взгляд наткнулся на разостланную постель с белоснежным бельём.
«Опозорюсь!» - промелькнуло в голове. Моя фантазия спала, не говоря уже о прочем. Я испуганно выдернул руку из её липких ладоней и опрокинул чайник. Горячая вода выплеснулась на платье Веры Николаевны и охладила её любовный пыл.
- Уходи! Хоть в физику! Хоть к Маше! Куда хочешь!- истерично прокричала она.
Я не преминул воспользоваться её предложением и выскочил из комнаты.
С этого момента я стал опасаться влюблённых в меня женщин.

***

Вопрос предназначения человека мучил меня давно, словно больше нечего было делать. Себя в этом мире я позиционировал, как личность, появившуюся на Земле для неких таинственных целей, никому, в том числе и мне, неизвестных. Хотелось верить, что моя миссия на этом свете имеет значение не только для людей, но всей Вселенной. Конечно, в глубине сознания, не вполне адекватного действительности, подленько хихикала мыслишка, что дело то обстоит гораздо проще, и моя личность не представляет никакого значения ни для кого и ни для чего, её появление случайно, как порыв ветра, и как я появился незамеченным, так и исчезну. И чем ближе я приближаюсь к естественному окончанию своих трудов на Земле, тем всё более громкое хихиканье я слышу.
Размышляя на тему смысла жизни (что, впрочем, не совсем предназначение), являющейся благодатной пищей для ума болтливого бездельника, я рассматривал несколько вариантов решения этой вечной проблемы, не надеясь её ни раскрыть, ни в надежде получить Нобелевскую премию. Мне закономерно не повезло, поскольку хотеть и мочь – разные вещи (не надейтесь, я не собираюсь растекаться мыслью по мощному древу накопившихся проблем и ускользать от главной – смысла жизни).
Сначала я сразу взял быка за рога и опрокинул его на грешную землю. Высшее образование и сверх того научная степень заставили меня посмотреть на проблему с научной точки зрения. Конечно, я не стал доказывать, как вульгарные материалисты, что мысль может истекать из тела, как моча, и действовал тоньше, если не сказать, изощрённее.
Эволюционное развитие материи, усложнение её форм и свойств – первая парадигма, которая должна была поразить воображение человечества своей смелостью, а главное, оригинальностью. Я учитывал, что за оригинальность могут простить любой промах и даже бред сивой кобылы.
Итак, прикинувшись дурачком, не окончившим четырёх классов церковно-приходской школы, я сделал вывод, к которому уже давно пришли другие, и который я уже успешно озвучил буквально в предыдущем абзаце.
Напрасно надеясь, что невозможно обвинить меня в плагиате, я всё же рискнул предположить, что сознание человека, мысль его, есть не что иное, как одно из свойств высокоразвитой материи, такое же, как твёрдость, вес и всякое другое. Нам дико повезло, что именно в человеке проявилось это свойство. Короче, Бога нет, и человек развивается без руководства высших сил, поэтому и вытворяет черти что.
Придя к такому выводу, я испугался. Мне светила слава безбожника и предание анафеме, к чему я не был готов, поскольку совсем недавно принял крещение.
Молодой, но строгий с виду священник, крестивший меня, ничем не напоминал Иоанна Крестителя. По всему он был уверен, что среди группы желающих получить право называться крещённым и носить крестик, скрывая его под исподним, новой мессии нет.
Следуя новейшей технологии крещения, ставшей модной в период развенчания мифа о способности человека построить разумный и справедливый мир, священник выстроил жаждущих причаститься в ряд и фельдфебельским шагом двинулся вдоль шеренги оробевших,но страждущих, задавая один и тот же вопрос:
- Что является самым страшным грехом?
Абитуриенты духа ни хрена не знали и растерянно молчали, уткнувшись взглядом в купель с водой. Только младенец, ждущий своей очереди на руках (будем надеяться – биологического отца), испуганно вскрикивал, как будто знал ответ, но не мог его произнести, так как ещё не научился говорить.
Не добившись от нас ответа, батюшка вдруг ласково, по-отечески, пожурил вступающих в духовное братство:
- Вы, конечно, это знаете, но вспомнить не можете, настолько оно стало для вас привычным.
С чувством жалости священник посмотрел на грешников и медленно, растягивая слово, произнёс:
- Су-е-ве-ри-я.
Ещё некрещёный младенец закричал и заплакал, как будто он не был согласен с батюшкой.
Дальнейшее действо пошло, как по маслу, длилось не более десяти минут и не представляет интерес даже для спецслужб, вечно сующих нос, куда не следует.
Получив бумажное свидетельство о крещении, я вышел из церкви и подошёл к памятнику русским воинам, павшим на Кавказе. Памятник стоял рядом с церковным крыльцом и на нём сидел загрустивший ангел, исполненный из меди.
На памятнике было высечено изречение апостола Павла из его послания к римлянам: «Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч? как написано: за Тебя умерщвляют нас всякий день, считают нас за овец, обречённых на заклание».
Прочитав надпись на памятнике, я понял, что влип в некрасивую историю: не веря в существование Бога, прописался в его храме, как и многие мои товарищи по коммунистической партии. Все те, кто недавно стоял во главе праздничных колон с красными знамёнами у мавзолея земных вождей, теперь смиренно замерли в первых рядах перед церковным аналоем и держат в руках зажжённые свечи. Они потеряли веру во что то бы ни было и отдали себя в руки стихийного хода жизни. В церкви они ищут не веры, а спасения, в Боге они видят не Всевышнего, а нового земного вождя.
А как всё хорошо начиналось. Я возвращался из Москвы с грамотой, вручённой мне в ЦК ВЛКСМ за успехи в коммунистическом воспитании молодёжи. Фирменный поезд «Красная стрела» мчался сквозь ночь в направлении Ленинграда. Вагоны на бешенной скорости болтались из стороны в сторону, но благодаря воле судьбы, не сходили с рельс.
Я стоял в тамбуре вагона и смотрел в слепое оконце двери, за которым проносились мимо деревья, кусты, поля и перелески, мосты и селения, переезды и шлагбаумы – всё, что наполняет пространство, обжитое человеком. Редкие станции приветствовали поезд огнями, размазанными скоростью по стеклу окна, как бы говоря, что поезд на правильном пути.
Вот и я шагаю в правильном направлении. Всё у меня складывается в жизни хорошо. Приеду домой, где меня ждёт красивая жена, верные друзья, строгое (но справедливое) начальство, и совсем немного неприятностей вроде парочки завистников моему успешному продвижению по служебной лестнице.
Умиротворённое состояние нарушил громкий стук колёс, ворвавшийся через раскрытую дверь. Кто-то вошёл в тамбур. «Мужчина. Покурить» - загадал я и повернулся. Передо мной стоял молодой, но уже известный артист театра и кино, недавно снявшийся в сериале про трёх мушкетёров. Я сразу понял, что это из его купе неслись громкие гитарные аккорды и шумный разговор.
Новоявленный свету Д’Артаньян оказался мужчиной невысокого роста, с длинными рыжеватыми волосами; густыми, не слишком аккуратными усами; несколько выпуклыми глазами, в скромном тёмном свитере и джинсах. Пожалуй, только джинсы выдавали его принадлежность к артистической элите. В те времена американские ковбойские штаны были очень большой редкостью и покупались за валюту на рынке или в магазинах «Берёзка», доступных только для избранных. Сегодня трудно представить, что всего тридцать лет назад в стране не возможно было обменять рубли на доллары, так как валютных обмеников не существовало, а банки меняли рубли по особому разрешению. Нелегальный обмен валюты приравнивался к тяжкому уголовному преступлению и сурово карался законом.
На мне отлично сидел серый шерстяной костюм югославского производства стоимостью около 200 рублей (месячный оклад кандидата наук), и моё самолюбие не было ущемлено. Я чувствовал причастность к другой советской элите, правящей в этой стране.
Д’Артаньян, закурив сигарету, смотрел на меня, словно ждал, когда я попрошу у него автограф или начну разговор, с целью познакомиться, чтобы по приезду хвастаться перед друзьями нечаянной встречей с ним, но не того напал. Артист заметил на лацкане югославского пиджака комсомольский значок с лавровой ветвью, и кривая усмешка пробежала по его лицу. Меня это задело, и я повернулся к нему спиной, не произнеся ни слова. Через несколько секунд за спиной хлопнула дверь тамбура.

***
Вскоре после приезда из Москвы мне вручили партийный билет, а случай ускорил избрание секретарём партийной организации института.
Отчётно-выборные партийные собрания считались главным событием в жизни партийной организации, поэтому готовились тщательно и, конечно, под присмотром горкома партии. Каждое слово отчётного доклада парторга тщательно изучалось инструкторами горкома. Не дай бог, в начале доклада в списке перечня званий, наград и заслуг генерального секретаря партии находили ошибку. Парторга в наказание заставляли переписывать доклад по нескольку раз, придираясь к каждой фразе, слову и букве. В докладе нужно было обязательно показать, как партийная организация способствовала развитию науки и производства. В итоге выходило, что, благодаря исключительно направляющей роли партийной организации института делались важнейшие открытия в науке и внедрялись эффективнейшие технологии в производство. В эту белиберду мало кто верил, но все делали вид, что так оно и есть.
Такая уж с незапамятных времён существует традиция в России – приписывать успехи не тому, кто, действительно, создаёт, а тому, кто стоит у кормила власти. Народ давно высказался по этому поводу: «Один - с сошкой, семеро – с ложкой!»
На отчётно-выборное собрание парторг института, человек пожилой и заслуженный, потерявший правую руку в боях за Родину и теперь в меру сил трудившийся на ниве науки, появился с запозданием, чем вызвал неподдельный гнев инструктора горкома, прибывшего проконтролировать ход собрания и доложить о нём своему начальству. Инструктор не увидел страха перед вышестоящим начальством, а это не соответствовало принципу демократического централизма, в соответствии с которым в партийных рядах поддерживалась армейская дисциплина.
- Где ваша партийная совесть? Разве можно опаздывать на такое ответственное мероприятие? – с негодованием произнёс инструктор.
Но партийная совесть молчала. У нас её успокаивают простым способом – водочкой. Здесь главное – не переборщить, вернее, не перепить. Не всегда это получается, и тогда устоявшаяся система жизни даёт сбой.
Парторг страдал не только муками совести, но и запоями, размывающими его идеологическую оболочку и обнажающими легко ранимую человеческую душу. Постоянная необходимость думать одно, а делать другое наполняли его сознание диалектическим единством борющихся противоположностей. Вот только развития личности не получалось. Она деградировала вопреки законам диалектики.
Нюхнув нашатырного спирта, который парторг всегда носил с собой, как отрезвляющее средство, он бодрой походкой взошёл на сцену актового зала и занял своё место в президиуме.
Старейший коммунист, профессор Кукин, обогативший науку открытиями в области зарождения жизни, открыл собрание. Пока старейшина зачитывал повестку дня собрания и состав почётного президиума, действие нашатырного спирта кончилось, и парторг попал в руки Морфея. Веки парторга отяжелели, глаза закрылись, дыхание стало ровным, и он медленно сполз со стула под стол президиума. Партийная совесть уснула.
Так в институте появилось вакантное место парторга, которое предложили мне, молодому коммунисту, ещё крепко стоящему на ногах даже после обильных возлияний.
Возраст имеет большое значение не только в спорте, но и в партийной жизни.
Приняв эстафету в забеге партийных функционеров на длинную дистанцию с неожиданными препятствиями, я чуть не последовал сложившейся традиции и не спился.
Институт комплексных проблем давно облюбовало вышестоящее начальство, как место проведения мероприятий по обмену опытом в партийной, научной и производственной сфере деятельности. Место уж было очень удобное: вдали от городской суеты, людских глаз и на природе. Институт стоял в живописном месте: посреди соснового леса с вековыми деревьями, на берегу реки с высокими обрывистыми берегами, выложенными красным девонским песчаником.
Где-то здесь великий русский художник-пейзажист написал свою знаменитую картину с медведями «Утро в сосновом лесу».
Совсем рядом, в загородном доме, сочинял душевную музыку постаревший, но всё ещё популярный композитор театра и кино, молодая жена которого работала лаборанткой в институте. Изредка уступая её просьбам, он опробовал новые мелодии в актовом зале научного заведения, укрепляя авторитет супруги.
К композитору часто приезжал, не менее популярный бард, наполнявший хриплым надорванным голосом институтские залы, коридоры, фойе и кабинеты. Его песни, как привередливые кони, неслись по краю обрыва реки, несущей какашки пионерских лагерей, теснящихся по обе её стороны, мимо окон института.
Бывший парторг любил рассказывать, как однажды в период очередного запоя в поисках компании он заглянул на вечерний огонёк к композитору и наткнулся на барда, пьяного до бешенства.
- Ты кто мужик? – прохрипел бард, схватив парторга за грудки,- и какого хрена здесь шляешься?!
Набью-ка я тебе сейчас морду! – рассвирепел бард, услышав, что перед ним партийный функционер.
Незваного гостя выручил композитор, знавший, чем усмирить гостя. Он предложил выпить ещё по одной, если не за дружбу, так за мир.
Бард выпустил парторга из рук, и, хлобыстнув из стакана огненной жидкости, схватил лежавшую на столе гитару.
- Вали отсюда, падла коммуняжная, пока цел!
Последнее приветствие барда приправленное матом полетело вслед парторгу, разбиваясь на мелкие осколки среди паутины улиц, улочек и переулков с тупиками дачного посёлка творческой интеллигенции.
В общем, атмосфера вокруг института была творческой, экологически чистой и, практически, безопасной.
Я, как и мой предшественник по парткому, не удостоился чести получить в морду от знаменитого барда, но по другой причине - встречался с менее талантливыми людьми. Обычно они приезжали в институт в составе партийной делегации, расслабиться на природе и отдохнуть от постоянного напряжения при руководстве народными массами. По официальному протоколу такие заезды в институт назывались обменом опытом.
После обильных закусок кой у кого, потерявшего бдительность, развязывался язык. Помню разговор с одним из членов делегации прибалтийской республики. Так уж получилось, что он впервые проехал на автобусе по пригородной зоне Ленинграда, и его поразили покосившиеся убогие домишки вдоль дороги. Он не ожидал после архитектурного великолепия мегаполиса, доставшегося нам от великих предков, увидеть буквально возле парадного подъезда, «приют убогого чухонца».
Не произвели на него впечатления и панельные дома институтского городка, поставленные по стахановскому методу совсем недавно. Угрюмые бетонные коробки серо-грязного цвета с кое-как замазанными цементом швами и трещинами, казались уродливыми мутантами деревянных послевоенных бараков, стоявших совсем недавно на этом месте.
- Мы у себя в республике отстояли перед Москвой право на малоэтажное жилищное строительство! Нам панельного дерьма не надо! – с презрением произнёс он.
Я невольно обиделся, и мне захотелось дать ему в морду. Мы в России тогда считали, что национальные республики живут за счёт России и лучше нас. Национальная политика такая. Союз нерушимый держится на российском сырье и деньгах. В этом была правда, но не вся. Русское разгильдяйство, лень и пьянство завершали, как говорится, картину маслом.
И всё-таки есть и своя прелесть в русской жизни. В первую очередь это касается женщин, среди которых заметное количество красавиц. Несколько больше - просто красивых. Дальше по убывающей - богатое разнообразие симпатичных, смазливых, с изюминкой, ничего себе, сойдёт по пьянке и «а мне плевать, мне очень хочется».
Мне, как секретарю парткома часто приходилось принимать участие в разрубании гордиевых любовных узелочков и узлов.
В партком постоянно приходили женщины с просьбой помочь им вырвать мужей из объятий любовниц.
- Проработайте его на заседании парткома! Пригрозите строгим выговором! – просили обманутые жёны.
До какой же степени отчаяния может дойти женщина, если она ищет выхода из бермудского любовного треугольника в парткоме! Над этим можно смеяться и даже хохотать, но следует учитывать, что в редких, правда, случаях, угроза потерять партийный билет из-за аморального поведения помогала, если мужчина хотел сделать карьеру. На простой народ, не ориентированный на карьерный рост, партийное влияние в любовной сфере не распространялось. Но в чудо народ, как всегда, верил.
Наиболее запутанными любовные отношения были в неравных браках. С одной стороны в них выступали почтенные профессора, которые потеряли зубы, грызя гранит науки, с другой – молоденькие и, должно быть, глупенькие лаборантки со средним образованием. Понятное дело, неравные браки заключались не на небесах, а в постели, где девочки пытались реанимировать мужское либидо учёных старцев, конечно, не задаром, а в обмен на материальные блага и почётное звание жены заслуженного человека.
Иногда в этих браках, ещё до поминок, успевали появиться на свет младенцы. Однажды один из них напустил лужу на мой стол в парткоме, на который его положила молодая мамаша-лаборантка , пришедшая пожаловаться на дряхлого мужа, профессора Кукина. По её словам уважаемый профессор, старый коммунист, уцелевший в боях за Родину и Сталина, отдавший науке без остатка контуженый интеллект, предался без удержу прелюбодеянию.
Как сейчас помню эту встречу, отличавшуюся от других накалом страстей.
- Вы такой молодой, а уже секретарь парткома института и заместитель директора! – с восхищением произнесла молоденькая профессорша, положив младенца на стол. Несмотря на льстивый тон, в глубине её глаз пылал злобный огонёк.
- Вы когда родились? Знаю, знаю! Вы – Лев!- пророкотала молодая, но уже наевшая телеса профессорша, положив ладонь на мою руку. – У вас большое будущее!
- Мне некогда обсуждать свои достоинства! – я выдернул руку из-под жаркой ладони посетительницы. – С каким делом пришли?
- Я хочу, чтобы вы помогли мне выселить из квартиры моего мужа, профессора Кукина! Он развратничает на моих глазах и в присутствии ребёнка!
Младенец бессмысленно пялился на меня и не был похож на ребёнка уже повидавшего развратные действия своего папаши. Тем не менее, слова мамаши, вероятно, произвели на него сильное впечатление, и он пустил под себя лужу.
- Простите! Я уберу! – произнесла Кукина и, приподняв запеленованного младенца, смахнула лужу со стола рукой.
Потом положила его на прежнее место и продолжила свой увлекательный рассказ.
- В субботу я возвращаюсь домой, а он лежит на кровати голый и дрочит!
В глазах Кукиной злой огонёк сменился на огонь вожделения, а на лице появилось возмущение. Вид у неё был явно не осуждающий, но голос дрожал от негодования.
«Обиделась, что не с ней», - предположил я.
- В прошлый понедельник прихожу с прогулки, а он перепихивается на нашей кровати с лаборанткой Веркой из его лаборатории. Я стащила нахала с этой бляди, а он принялся меня избивать.
Здесь Степнов вспомнил маленького лысого и дряхлого профессора и не мог поверить, что тот в состоянии избить крупную цветущую женщину, по крайней мере, в два раза превосходящую его в весе.
- А ещё…, - Кукина явно хотела продолжить живописать сексуальные картины семейной жизни, но я прервал её:
- Извините, опаздываю в горком партии на заседание бюро. Напишите письменную жалобу и оставьте моему секретарю. На очередном заседании парткома рассмотрим, – и вылетел из кабинета.
На заседании парткома профессор Кукин доходчиво, как он умел это делать в студенческой аудитории, объяснил членам парткома очередную коллизию отношений с пятой супругой.
- Женился на этой бляди по ошибке. Девка приехала в институт из псковской деревни. Младенец у неё не от меня. Она ж гуляет, как ветер в поле. Хочет выселить меня из квартиры и присвоить её себе, так как своего жилья не имеет. Я подал на развод, и квартиру разделят по закону. Все гадости, которые она написала про меня в жалобе, я отрицаю. Сука беспартийная!
- Она даже в комсомоле-то не была! Некогда было. Блядовала! – добавил профессор.
Партком решил, что наказывать коммуниста Кукина не за что, но предупредил, что он должен навести порядок в своей личной жизни и доложить об этом на очередном заседании парткома.
Чувствую, что у читателя зреет вопрос:
- Неужели, парткому больше нечем было заниматься кроме разборок любовных дел коммунистов?
Вопрос резонный, и мой ответ на него будет кратким:
- Было чем!
- Чем же? – ехидно спросит читатель и будет прав.
- Идеологической работой в первую очередь! – уверенно скажу я и попытаюсь объяснить, что это такое.
Чтобы не показаться занудным политинформатором, прибегну к методу аналогий и не буду ходить далеко за примерами.
Идеологическая работа – это кепка на голове Ильича, которая прикрывает облысевшую голову от холода, дождя, солнечного удара и других жизненных невзгод. Иногда её сдёргивают с головы и, скомкав в руке, указывают вперёд, туда, где занимается заря коммунистического завтра или более понятно – рая. Несогласным идти со всеми в счастливое завтра кепку натягивают на глаза и бьют по голове до тех пор, пока в глазах не станут вспыхивать искры, из которых возгорится пожар желаний пойти со всеми в указанном направлении. Этим благородным делом партком занимался ежедневно, ежечасно, ежеминутно и ежесекундно.
Чёрт с ним, с парткомом! Поговорили – и забыли! Есть воспоминания и повеселее, ближе к жизни, пускай, частенько безобразной, но естественной.

***
Неравные браки существовали во все времена, так как в основе их лежат физиологические причины. Старение организма сопровождается снижением гормональной активности половых гормонов, ферромонов и внешней привлекательности. Как говорится, ни кожи, ни рожи, ни приятного запаха, не стоит (у мужчин) и не всасывает (у женщин). Короче, полный климакс!
Но воображение, сексуальные фантазии – всё на молодой стадии и даже более, поскольку обогащены жизненным опытом, и возбуждаются они молодыми мужскими и женскими особями.
Онанизм в старости, к сожалению, плохой помощник. Как без посторонней помощи в преклонном возрасте трудно переходить дорогу, так и возбудить дряхлеющий организм без посторонней помощи невозможно.
Извините за скучную лекцию – хочется блеснуть эрудицией, если уже ничем другим порадовать не могу.
Забыл сказать, что в этом деле нужно придерживаться правила: «Чем раньше начнёшь, тем позже кончишь». Лично я начал, как раз, вовремя. Бес вселился мне в ребро сразу после пятидесяти. До этого случая мой возраст превышал возраст любовниц не более, чем на пять лет, а тут нашло: на мою уже еле-еле шевелящуюся наживку клюнула шустрая плотвица младше меня, старого сома, на двадцать пять лет. Правильно, правильно – годилась мне в дочери. Администраторши в гостиницах, где мы встречались, не редко задавали этот нетактичный вопрос со злобой, осуждением, любопытством, но никогда - равнодушно.
Звали её Антонина. По меркам современной аксельративной молодёжи она уже вошла в солидный возраст – двадцать девять лет, что подтверждает её десятилетний супружеский стаж. Детей у неё по какой-то причине не было, а я этим особо не интересовался, проявляя такт. Работала Тоня директором маленького, но дорогого бутика, в центре города, с хозяином которого она, по моему подозрению, спала. Впрочем, это её дело и меня не очень волновало. Служебный роман часто укрепляет корпоративные отношения и способствует бизнесу.
Познакомились мы с Тоней на презентации фирмы одного моего приятеля, которая, кстати, вскоре лопнула. Приятель пригласил Тоню и ещё несколько девочек, чтобы украсить праздник глубокими декольте, рвущими тканьбрюк ягодицами и манящими запахами удушливого парфюма. Девицы много пили и курили, ещё больше танцевали, тесно прижимаясь к партнёру, громко смеялись и казались совсем безмозглыми. Тоня ничем от них не отличалась, разве что модными очками, которые она после нескольких рюмок коньяка сняла и пригласила меня на танец.
Как мы очутились в гостинице, в одной постели, я не помню. Смог ли я сделать что-нибудь или нет, тоже не помню. На всякий случай при расставании я чиркнул Тоне свой телефон, решив, что, если мне удалось тряхнуть стариной в бессознательном состоянии, и ей понравилось, она позвонит мне. А на нет и суда нет.
В это время я как раз развёлся с женой по причине несходства характеров и физиологической несовместимости, бросил науку и перешёл работать в городскую мэрию. Ненормированный рабочий день позволял решать личные проблемы в любое время. В связи с этим обострилось внимание к женскому полу. Не следует, конечно, сбрасывать со счетов и вхождение в климактерическую зону, в которой, как известно, появляется необходимость постоянного подтверждения мужской состоятельности.
Тоня позвонила и предложила сходить в сауну для продолжения знакомства. Не смотря на преклонный возраст и ханжеское воспитание, я не удивился такой форме свидания, поскольку после развода подготовился к любым испытаниям. Тест сауной мне пройти не удалось. Не подумайте, что в моей мужской несостоятельности виновны высокая температура в парилке, холодная вода в бассейне, дефицит коньяка или недостатки в обнажённой натуре Тони. Здесь всё было в порядке, но мужское достоинство к моему стыду безвольно висело между ног. Как говорится, не хватило политической воли. Дочка пожалела папочку и отпустила его на все четыре стороны.
В очередной раз мы встретились через полгода по случаю традиционного Новогоднего приёма, устроенного городским мэром. Как говорится, пострел и здесь поспел. Радость встречи не омрачили даже неприятные воспоминания о неудачном контакте в прошлом, назойливо лезшие в голову неизвестно из каких закоулков памяти.
В самом разгаре новогоднего бала, проходившем в старинном дворце, где под потолком летали амуры, Тоня предложила продолжить праздник в её бутике. Признаюсь, предложение меня удивило, но и заинтриговало.
- У меня есть для тебя новогодний подарок. Не пожалеешь.
В магазине никого не было. Все покинули его на праздничные дни. Мы вошли в бутик с чёрного хода. Там она сделала мне удачный минет, и я порадовал её здесь же на столе. Приведя себя в порядок, Тоня достала из ящика стола пачку «Виагры» и протянула мне:
- Мой подарок. Но сегодня он не понадобился. Будем надеяться, не нужен и в дальнейшем.
Она, как в воду глядела. На её поверхности в зеркальном отражении появлялась и исчезала одна и та же картина: Тоня, минет и секс в разных звериных и человеческих позах. Ничего нового в ощущениях я не нашёл: та же толкотня и несколько секунд оргазма, после которого хочется спать или куда-нибудь сбежать. Мне показалось, что Тоня получает больше удовольствия от секса, чем я. Впрочем, это и не удивительно - она значительно моложе, её тактильные ощущения свежее.
Страсти, как хотелось бы читателю, между нами не вспыхнуло. Любви до гроба, когда дураки оба, не получилось. Тоня оказалась далеко не дурой, как бы мне этого ни хотелось. С ней можно было поговорить о жизни, сходить в театр, посетить музей, кинотеатр, словом, любое культурное мероприятие, и она всегда вполне здраво оценивала увиденное. В ней, не смотря на внешнюю простоту (милое круглое личико с курносым носиком, окаймлённое кудряшками) проглядывала внутренняя утончённость. Может быть, я ошибаюсь и обманываю себя и вас, пытаясь подсознательно представить мою любовницу лучше, чем она есть, чтобы самому выглядеть приличней. Простите моё тщеславие.
Когда я почувствовал, что мы с каждой встречей сближаемся всё сильнее и сильнее, во мне возник страх перед перспективой трюхать шаркающей старческой походочкой за стремительно идущей по жизни молодой женщиной. Повода для расставания долго ждать не пришлось. Однажды Тоня мечтательно во время прогулки вдоль берега озера после бурной ночи, проведённой в одном из прибрежных санаториев, произнесла фразу, роковую для наших отношений:
- А не родить ли мне ребёнка?
Тогда я промолчал, но решил завтра же расстаться с будущей мамашей. Осуществил я своё злодейское намерение грубо и обидно для Тони. Выйдя из кафе после очередного свидания, прямо возле светофора на перекрёстке, обнял своё несостоявшееся счастье, крепко поцеловал и твёрдым голосом произнёс:
- Больше мы никогда не будем встречаться. Гусь свинье - не товарищ.
Тоня с изумлением заглянула мне в глаза, и в них промелькнул ответ: «И слава богу!» Похоже, мы хотели одного и того же в одно и то же время. Она ничего не сказала, а отвернулась и, перейдя улицу на загоревшийся зелёный сигнал светофора, скрылась навсегда за углом.
Мне остались воспоминания, подпитывающие мою сексуальную фантазию, помогающую бодро шагать по жизни к её логическому завершению.

***
Разрыв отношений с Тоней случился одновременно с крахом моей служебной карьеры. Я вновь попал под колесо истории, безжалостно давившему людей. Может быть, я был в очередной раз наказан за нарушение божественных заповедей, возжелав Тоню, чужую жену. Мне было непонятно только одно: почему это произошло в тот момент, когда я исправил свою ошибку и оставил Тоню. Надо думать, грех не имеет срока давности и отпущение грехов происходит после наказания.
Как бы там ни было, но в результате борьбы за кресло мэра мой покровитель потерпел поражение на очередных выборах. Новая метла торопливо выметала членов команды предыдущего мэра, к которым по всем признакам принадлежал и я.
На самом деле, я никогда не входил в круг доверенных лиц ни одного начальника, по причине гордого характера оставаясь вдали от общей кормушки. Я не признавал права первой ночи ни за одним сеньором.
Меня до сих пор удивляет, как я вообще попадаю в ближайшее окружение больших начальников, а потом с таким же успехом вылетаю из него. В городскую мэрию я попал, вынужденный обстоятельствами и по причине опять же своей гордыни освободить место директора института. Я отказался растаскивать государственное имущество в компании с начальством, уловившим раньше меня ветер перемен, надувавший приватизацию и вовровство.Я был безнадёжно испорчен Моральным кодексом коммунизма и врождённой порядочностью.
Никогда не думал, что попасть в чиновники, да ещё на высокую должность так просто. Я знал, что занять должность государственного служащего можно исключительно через конкурс (так требует федеральный закон), но не ведал, что закон – фикция. Решающее значение здесь имеет желание начальства видеть или не видеть тебя возле своих ног.
Протекцию мне составил новый знакомый, случайно оказавшийся рядом за праздничным столом по поводу награждения выдающихся людей за их беззаветный труд на благо отечества. В список награждаемых, слава богу, я попал не случайно, хотя вряд ли заслуженно, как и большинство в него внесённых. Мой давнишний приятель, полковник в отставке, решил сделать бизнес на тщеславии «новых русских», сдуру разбогатевших в период перестройки. Он раскрутил проект награждения «денежных мешков» от имени общественности липовыми медалями и именным оружием за их же деньги. На пышные церемонии вручения наград полковник приглашал народных артистов, крупных бизнесменов и чиновников высокого ранга. За присутствие и фотографирование со знаменитостями тщеславные людишки награждались знаками отличия от имени простых смертных, не удосужившихся заработать шальные деньги или волею судьбы попасть во власть.
Мой новый знакомый по банкетному застолью после нескольких рюмок пахучего армянского коньяка признался в своей должности начальника аппарата мэра. Задушевный разговор, оформленный обильными возлияниями, бутербродами с красной икрой и разной дичью, закончился еле тёпленьким расставанием и обещанием посодействовать в поисках достойной должности в сплочённых рядах служивого люда. На следующее хмурое утро я уже забыл про аппаратчика. У меня в жизни было большое число встреч и обещаний, осуществление которых относилось к маловероятным событиям. Совершенно неожиданно через неделю после банкета в моём директорском кабинете раздался звонок. На другом конце провода болтался начальник аппарата мэра с приглашением представиться главе города на предмет соискательства вновь введённой должности советника по финансовым вопросам. Конечно, на должности директора Института комплексных исследований я поднахватался кое-чего из области финансовых отношений, но одно дело – финансы предприятия, и совсем другое – финансы мегаполиса.
«Не боги горшки обжигают!» - подстегнул я свою оробевшую было душу и отправился на приём.
Стояло не привычно знойное лето. У бюстов К.Маркса и Ф.Энгельса, установленных напротив парадного подъезда мэрии, перегрелись головы. На лицах основоположников, поросших бородами, застыло недоумение происходящим.
Рядом пролетариат копошился в каменных чашах фонтанов, безуспешно пытаясь добыть воду. Ядовитая ржавчина переходного периода от социализма к капитализму разъела водоподводящие трубы.
Двадцать лет назад мощные струи победившего социализма били высоко в небо, охлаждая горячие головы основателей коммунистической теории. Рано утром толпа малорослых партийных функционеров в одинаковых тёмных костюмах при галстуках спешила мимо к парадному подъезду Смольного. Они все, как клоны, походили на их начальника, члена Политбюро, восседающего в старинном здании Института благородных девиц.
Время смело очередной исторический мусор с площади Пролетарской диктатуры, оставив в назидание потомкам только название.
Сегодня здесь налаживалась новая жизнь, пытающаяся запустить старые фонтаны, а место коммунистического члена занял бывший коммунист, назвавшийся мэром.
С деловым видом, твёрдо ставя ногу на асфальт, я проскользнул во двор мэрии мимо постовых милиционеров, равнодушно взирающих на проходящих. Внутри здания возле турникета меня с головы до ног ощупали пытливыми взглядами мордатые охранники. Парни долго и тупо искали в списках приглашённых мою фамилию и, наконец, нашли, а то я уже начал волноваться – звонил ли начальник аппарата или это просто приснилось.
Поднявшись на третий, верхний этаж, я нашёл приёмную губернатора, а в ней и моего знакомого. Строго, по-деловому, словно он не целовался со мной по пьянке, пожал мне руку и важно произнёс:
- Ждите! Вас пригласят!
Ждал я довольно долго, а встреча с мэром прошла стремительно. Когда я вошёл в его кабинет, минуя дежурного чиновника и охранника на входе, мэр вышел из-за стола и пожал мне руку.
- Посмотрел вашу объективку. Что же вы раньше не приходили? Нам нужны такие специалисты! – широко улыбаясь, заявил он.
В недавнем прошлом мэр возглавлял управление жилищно-коммунальным хозяйством города и привык приукрашивать действительность. Истинные мотивы приближения к себе неизвестной личности до сих пор остались мне не совсем понятны.
- Оформляйтесь, - закончил мэр нашу встречу и углубился в бумаги, лежавшие перед ним на столе.
Первое задание, полученное от мэра было вполне логично.
- Тебе надо познакомиться с руководителями финансового блока мэрии, - словно размышляя, с задумчивым видом произнёс он.
У меня начало складываться впечатление, что он не знал, куда пристроить незнакомого человека в своей системе управления. Без серьёзной проверки, он не мог поручить ему ответственного дела и вряд ли этого хотел. Я подозреваю, что он взял меня на службу, что бы сбить с толку прокуратуру, терзающую его окружение. Уже вице-мэр, отвечающий за строительство, и несколько председателей комитетов давали показания по уголовным делам, относящимся к нецелевому использованию бюджетных средств. Было очевидно, что прокуратура проводит компанию по дискредитации мэра. Скорее всего, процесс запустил некто всесильный, желающий поставить своего человека во главе города.
Взяв меня в свою разработку, правоохранительные органы долго бы мучились вопросом: «А был ли мальчик?», тратили бы время и отвлекали специалистов в погонах от главных действующих лиц мэрии, стоящих у кормушки городской власти.
Мне кажется, мэр достиг своей цели, но эффект был кратковременный, потому что вскоре он перевёл меня во вновь созданный Контрольный комитет.
- Ты извини, - широко улыбнулся мэр. – Не могу назначить тебя председателем комитета. Таковы обстоятельства. Будешь заместителем.
Место председателя занял родственник из семейства банкиров, серых кардиналов, по сути дела управляющих городом. Мне досталась роль трудовой лошадки, добывающей компромат. Практическое использование компрометирующих материалов меня не касалось.
Перестройка принесла с собой советскому народу не только право называться гражданским обществом, но и возможность избавиться от перхоти с помощью шампуня «Head and Shoulders». Россияне забыли о дефиците зубной пасты. Наконец-то каждое утро можно было без ограничений чистить зубы импортной пастой, шуруя во рту мягкой зарубежной зубной щёткой, заменивших отечественный зубной порошок и собственный палец. Женщины перестали мучиться в критические дни, получив гигиенические прокладки.
Не говорю уже о дефицитном спирте, бурным потоком хлынувшим из-за рубежа. Заметно повеселевшая компания мужчин толпой отправилась на городские и сельские кладбища, чтобы присоединиться к местному контингенту покойников.
Но всё же, главным итогом перестройки можно считать негласное разрешение воровать и грабить. Коридоры власти, улицы, экраны телевизоров заполнили скороспелые олигархи, бандиты, взяточники, менты в законе и прочая нечисть. В бесклассовом обществе, созданном коммунистической партией с помощью политических репрессий, появился класс «новых русских», разъезжающих на шикарных иномарках, от которых еле-еле увёртывались гаишники. Они успешно реализовывали вторую часть одной из социальных реклам рухнувшего коммунистического режима: «Всё вокруг - народное, всё вокруг – моё!», объясняя грабёж и разбой среди бела дня революционной целесообразностью. Им было у кого учиться. Большевики оставили богатое идеологическое наследство.
Сегодня большевистский вождь В.И.Ленин, перекрасившись в демократа, мог бы програссировать: «А что вы, батенька, думали!? Новое общество не построишь без жертв! Ради светлого и справедливого будущего для меньшинства приходиться жертвовать большинством!»
Работу в Контрольном комитете я начал с проверки деятельности руководителей Центрального стадиона, который помнил ещё со студенческих пор, когда тренировался в университетской команде по метанию молота. Тогда стадион отличался многолюдностью в дневное время. На нём переодевались, разминались, бегали, играли, метали, прыгали, поднимали, выжимали, скакали, мылись в душе и т.п. и т.д. физкультурники и спортсмены школьного, студенческого, трудоспособного и даже пенсионного возраста. Шум, гам, суета наполняли раздевалки, душевые, тренировочные площадки и игровые поля.
Сегодня здесь стояла идиллическая тишина, разрываемая воплями подвыпивших болельщиков только в редкие дни футбольных матчей знаменитой городской команды, вечно претендующей на титул чемпиона страны. Одинокие фигуры в спортивных костюмах медленно трусили по беговым дорожкам. Жизнь забралась под трибуны стадиона в маленькие кафешки, фитнес клубы, тренажёрные залы и сауны, где вечерами поправляли здоровье и расслаблялись, снимая стресс, новые русские.
Директор стадиона, грузный армянин, прочитав мой отчёт о проверке деятельности городского стадиона, отражающий нарушения законодательства о государственных предприятиях, произнёс сакраментальную фразу:
- Я человек не бедный и в этой жизни не пропаду! Понимаю, что меня заставляют уйти, чтобы я не мешал акционированию стадиона.
Реклама на трибунах стадиона и коммерческие предприятия, расплодившиеся под трибунами, приносили ему не малый доход. Манипуляции с продажей билетов на футбольные матчи любимой команды обогащали его не в меньшей мере. Теперь от этого сладкого пирога намеривались отрезать лакомные куски другие дельцы, созревшие в недрах городской администрации и газонефтяной корпорации – спонсора футбольной команды.
На других спортивных объектах города происходило то же самое, что и на Центральном с небольшими вариациями. Где-то на стадионе открыли зал игорных автоматов, где-то конно-спортивный клуб для «новых русских», где-то основным спортивным залом стал круглосуточно работающий ресторан, предоставляющий возможность подвыпившим посетителям затевать бои без правил с фехтованием и стрельбой, где-то коммерческий банк открыл своё отделение. На особо вопиющие противоправные действия дирекций стадионов имелись персональные разрешения высокопоставленных лиц из городской администрации, опечатанные на гербовой бумаге.
Везде поступления в кассу спортивных сооружений от коммерческих предприятий были мизерные, а деятельность – убыточной. Последним обосновывалась необходимость приватизации стадионов и других оздоровительных объектов.
Дальше пошли проверки распродаж городской собственности. Здесь ситуация проявилась почище спортивной сферы. За бесценок, по бартеру, передавались в частные руки, крупнейшие недостроенные объекты. Оправданием служила сакраментальная фраза: «Кому они нужны? У города нет средств для их завершения». На аукционах продавались за бесценок под офисы банков, бизнес-центров, частные гостиницы и магазины шедевры архитектуры в историческом центре города. Объекты государственной собственности шли разменной монетой по запутанным схемам договоров мены, по которым не шило менялось на мыло, а дворцы на хижины. Для снижения цены приватизируемых объектов их поджигали. Ведь всё равно начинка зданий при реконструкции полностью менялась, а пожар позволял не заботиться о восстановлении старинного вида фасадов.
Передо мной развёртывалась картина беспредельной и не ограниченной законом приватизации государственной собственности. Никто за это не нёс никакой ответственности. Разве что в случае борьбы за власть и при переделе собственности. Опять же всё здесь делалось в интересах частных лиц. Правоохранительные органы, погрязшие в коррупции, обслуживали тех, кто больше мог перевести денег на их личные счета.
Отчёты о проверках, передаваемые мною председателю комитета, пропадали бесследно без всяких комментарий с его стороны. По-видимому, что-то он отдавал мэру, а остальное использовал в личных целях.
Вообще, работать с ним было легко. Совещаний он не проводил, устранять недостатки не требовал, присутствие на рабочем месте не контролировал. Его больше занимал свой бизнес на рынке строительства жилья, оформленный на жену. Ездил председатель не на служебном автомобиле, а в своём шикарном лимузине с частным шофёром-охранником. К слову говоря, он произвёл ремонт в помещениях комитета и оснастил нас новейшей оргтехникой за счёт бизнесменов, обязанных ему. По распоряжению мэра мы получили доступ к локальной сети городского комитета финансов, что и явилось в последующем одной из основных причин поспешной ликвидации Контрольного комитета.
Председатель страдал маленькой слабостью. Садовод-любитель развёл на даче розарий, где по его хвастливым рассказам росло около четырёхсот кустов роз самых лучших сортов. При этом он никогда никого из сотрудников комитета не приглашал полюбоваться на них. Там проходила граница мирка «новых русских», живущих в современном рае и при всём своём чувстве превосходства над простыми людьми, инстинктивно боящихся услышать от них простой, но неприятный вопрос: «Откуда дровишки?»
Этот ни о чём не говорящий вопрос мучил и меня, ходившеего по лезвию ножа, с одной стороны которого находилось благополучие, шикарная жизнь и неограниченные возможности, с другой – нищета, безнадёжность и унижение. Хождение по мукам в конце концов привело меня к сахарному диабету, на фоне которого развилась ишемическая болезнь сердца, состоялся инфаркт, и вот я лежу на больничной койке Кардиологического центра. Теперь у меня, сторонника теории психосоматических заболеваний, известной в народе под вывеской «Все болезни от нервов», есть время заняться психоанализом прошлой жизни, чтобы найти причину моих болезней.

***
В первый раз я серьёзно заболел в возрасте трёх лет. По недосмотру родителей и врачей мне не сделали прививку от кори, и болезнь решила расправиться со мной раньше срока, предназначенного божественным проведением. Врачи расписались в своём бессилии перед запущенной болезнью, и маме, не смотря на то, что она была комсомолка, пришлось обратиться к ворожее. Приглашённая в дом бабка за двадцать пять рублей что-то пробормотала надо мной, лежавшем в горячечном бреду на кровати, и, громко чихнув, сообщила диагноз:
- Мальчишка болен, но организм крепкий. Выздоровеет. Заваривай ему мою травку и давай настой три раза в день по стакану. Не жалей. Хворь с потом и мочой и выйдет.
Поскольку я ещё жив, бабка оказалась права, но причину болезни не назвала. По- моему, она тоже была сторонницей теории психосоматических заболеваний. Сейчас я понимаю, что мой организм протестовал против недостатка любви со стороны родителей и потребовал внимания, поставив меня на грань жизни и смерти.
В послевоенные годы родителям было не до меня: отец и мать метались в поисках заработка по нескольким работам, проводили там большую часть суток, меня пристроили в круглосуточные ясли – и вот итог.
Второй раз недостаток родительской любви позволил дифтерии схватить меня за горло во втором классе, в девятилетнем возрасте. В это время отец ушёл в запой, а мама, как всегда, круглые сутки пропадала на работе.
В пятнадцать лет, жарким летом, меня свалил приступ полиартрита. Целый месяц я провалялся в поселковой больничке с компрессами на воспалённых суставах, принимая лошадиные дозы ацетилсалициловой кислоты. Мне грозила неподвижность. Врачи объясняли заболевание частым нахождением ребёнка в ледяной воде горных речек, в которых он целое лето с друзьями ловил лосося. Не отрицаю, что спровоцировать обострение болезни могла и холодная вода, но механизм её был запущен моим подсознанием ещё раньше, как защитная реакция на пьянство отца и развал родительского брака.
Отец начал пить беспробудно, потерял работу и таскал к нам домой дружков, устраивая шумные пьянки, когда мама была на работе. Кипевшая во мне злоба на пьяную компанию однажды выплеснулась поступком, неожиданным даже для меня самого. В то время я увлекался боксом и колотил каждую свободную минуту подвешенный в сарае мешок, набитый опилками. Однажды пьяный отец, решив показать дружкам, кто хозяин в доме, ударил возвратившуюся с работы маму, попытавшуюся разогнать весёлую компанию. Как во сне, я сорвал со стены боксёрские перчатки и отправил родного отца в нокдаун, а затем спустил с лестницы собутыльников, еле стоявших на ногах. Гладиаторские бои, из которых я неизменно выходил победителем, повторялись неоднократно. В моих победах не было ничего удивительного: в свои шестнадцать лет я активно занимался различными видами спорта, пробуя себя в боксе, беге на лыжах, в тяжёлой атлетике, метании копья и молота. Вес у меня был приличный – около семидесяти килограммов, рост – 180 см. На районных о областных школьных спортивных олимпиадах я неизменно занимал призовые места и даже ходил в чемпионах.
Каждый раз после столкновений поверженный пьяный отец имел жалкий вид, пытался хохориться, но становился при этом ещё более жалким. Почему-то от его раздавленного вида у меня на глаза навёртывались слёзы, и жалость сжимала горло.
Вскоре моя семья распалась окончательно. Мама подала на развод и отправила отца на жительство к моей бабушке на другой край света, в Крым.
Чтобы не превращать повествование в перечисление анамнезов, упомяну ещё лишь об одном медицинском страховом случае – удаление камня из левой почки хирургическим путём. Приступ почечной колики настиг меня в рижской гостинице, где я поселился по случаю участия в научно-практической конференции по утилизации отходов производства свинооткормочных комплексов.
Тоталитаризм всегда был склонен к осуществлению широкомасштабных проектов. В стране настроили свинарники, где одновременно содержались сотни тысяч голов, выделяющих моря жидкого навоза. Вонючая ядовитая жидкость грозила прорвать защитные дамбы и учинить экологическую катастрофу.
Почти до утра мы с моим соседом по гостиничному номеру, директором Института животноводства из Павловска обсуждали наболевшую проблему, подбадривая себя коньяком. Камень, затаившийся в моей почке, не выдержал напряжённой дискуссии и сдвинулся с места, закупорив мочеточник. Сегодня-то я понимаю, что это был знак свыше, подсказывающий оптимальное решение проблемы: обезвоживать жидкий навоз и сухой остаток применять, как удобрение, а тогда я лез от боли на стенки гостиничного номера и корчился в тёплой ванне, проклиная свиней и проблему утилизацию их дерьма.
Врач скорой помощи, вызванный ни свет ни заря и потому недовольно поморщившийся, почуяв коньячный запах, обволакивающий пациента, сделал обезболивающий укол и предложил проследовать с ним в больницу, но я отказался. Вместо этого я отправился на служебной «Волге» в дальнюю дорогу домой. Через пару часов дорожной тряски анестезия прошла, и камень в почке с новой силой стал терзать стенки мочеточника и ослабшие от бессонной ночи нервы. Дальнейшая дорога представляла собой бешеную езду и приступы рвоты на коротких остановках.
В Центральную районную больницу я попал в полуобморочном состоянии и не только с почкой, раздувшейся от скопившейся мочи, но и головой, пухшей с похмелья.
Через сутки красномордый хирург достал из мочеточника злополучный камень. После полосной операции меня, как и положено, мучила жажда. Залил я её ночью, выпив две бутылки армянской минеральной воды «Бжни». Как видите, один из биологических циклов своего развития я начал и завершил под флагом Армении, имея ввиду присхождение коньяка и минеральной воды.
Во время утреннего обхода хирург, увидев пустые бутылки на прикроватной тумбочке, равнодушно спросил:
- Ты выпил?
Услышав утвердительный ответ, ещё более равнодушно произнёс:
- Мудак! Теперь за твою жизнь я не дам и гроша!
Потом любезный доктор потоптал дежурную медсестру, а, за одно, и моих соседей по палате, предъявив им обвинение в служебной халатности.
Надо сказать, в палате только один больной с опухолью простаты передвигался самостоятельно. Остальные после операции на мочевом пузыре находились в подвешенном состоянии и испускали мутную жидкость в прозрачные бутылки через резиновые трубки. Всё это и тяжёлый туалетный запах не располагал к взаимопомощи.
Выписали меня из больницы через десять дней, и не прошло и полгода, как я возвратился к прежней беспутной жизни, губящей здоровье.
Пока нас не одолевают недуги, мы мало внимания уделяем своему здоровью. Человеку свойственно считать, что несчастье может случиться с кем угодно, но только не с ним.
Попадая в больницу с серьёзным недугом, мы сталкиваемся лицом к лицу с вопросом: «Выйдем ли отсюда? А если выйдем, то надолго ли?»
Помню себя перед операцией на почке, распростёртого в обнажённом состоянии на хирургическом столе.
Анестезиолог, молодая девушка, никак не могла попасть иглой в вену на моей правой руке. Краснорожий хирург прикрикнул на неё:
- Кончай возиться! Клиент умрёт!
Шутка возымела действие. Вена на моей руке испуганно вспухла от скачка давления и обнаружила себя. Медсестра с яростью пронзила её иглой и выдавила из обшарпанного шприца наркозную жидкость. Я провалился в глухую, абсолютно чёрную яму без надежды на возвращение.
Смерть ничем не отличается от наркоза во время операции или сна. Смерть страшна не уходом человека из реального мира, а потерей им навсегда мира виртуального. Сегодня только религия пытается дать нам надежду, убеждая в вечности существования нашего сознания в виде так называемой души.
Медицину я подсознательно не люблю и не доверяю ей с раннего детства. Хотя, на самом деле она этого не заслуживает. Медики спасли, спасают и будут вытаскивать с того света людей, многие из которых не верят ни в них, ни в Бога.
Лёжа в одноместной палате для VIP- персон Кардиологического центра по поводу инфаркта, я имел возможность в абсолютной тишине поразмышлять на тему жизни и смерти. Это тебе не общая палата районной больнички, до краёв набитая пациентами и пропахшая мочой, где в голову лезут не возвышенные мысли о бессмертности души, а низменные картины твоих похорон и поминок.
Мой ответ борцам с привилегиями: «Привилегии или смерть!». Уничтожение привилегий – похороны возвышенных мыслей, дорога в ад, выстланная благими намерениями. Инстинкт самосохранения человечества выработал механизм постоянного возрождения уничтоженных привилегий.
При советской власти я, как партийный функционер и, затем, директор института, пользовался рядом привилегий, перечислять которые считаю нецелесообразным, дабы не возбуждать протесты демократов. Пока упомяну лишь сферу медицинского обслуживания, поскольку сейчас мы обсуждаем эту тему.
В городе функционировала больница имени выдающегося большевика Якова Свердлова, загубленного советскими медиками по указанию товарища Сталина. В этом номенклатурном заведении партийные функционеры и управленческая элита имела право восстанавливать своё драгоценное здоровье. Здание больницы, исполненное в красном кирпиче, подчёркивало своё коммунистическое происхождение. Лёживал в ней и я, главным образом, в профилактических целях. По серьёзным делам я всегда попадал в местные задрипанные больнички. В отличие от провинциальной клиники врачи и сестринский персонал краснокаменной проявляли вежливость и деликатность. Оборудование и медикаменты всегда были новейшие, в необходимом ассортименте и количестве.
Здание краснокаменной скромно пряталось среди деревьев и кустарников городского парка на берегу гребного канала. Байдарки и каноэ плавно скользили по водной глади, словно вода не оказывала им сопротивления. Идиллическую картину дополняли больные, вдыхающие свежий воздух городской окраины. Для полноты сюжета не хватало только пастушков и пастушек, весело гоняющихся друг за другом дабы запечатлеть поцелуй на свежих губах и нежных ланитах. Не успели завести и кудрявых барашков, мирно пасущихся на зелёных полянах.
Здесь лечили не только тело, но и душу, истерзанную собраниями, совещаниями, митингами, организационными мероприятиями, субботниками, воскресниками, демонстрациями, политинформациями, решениями партийных съездов и другой бессмыслицей человеческих будней.
«Всё возвращается на круги своя!» - жевал я избитые истины, валяющиеся почти у каждого мыслящего человека в голове, глядя в окно, из палаты для VIP-персон демократического государства.
За окном стая бродячих собак, проникшая на территорию Кардиоцентра через дырку в заборе, затеяла драку, подтверждая теорию эволюции Дарвина, построенную на постулате выживания сильнейшего. Оставив маленькую лохматую собачонку лежащей неподвижно на земле, стая исчезла за мусорной свалкой.
«Неужели загрызли гады?!- возмутился я.- Ну, Дарвин, погоди!»
Душа моя не успела отойти от мировой несправедливости, как собачонка вдруг вскочила на ноги, бодро отряхнулась и исчезла в той же дыре забора, опровергая закон выживания сильнейшего.
«Выживает слабый, но хитрый, т.е. умный, - продолжил я философствовать. - Победившую стаю собак наверняка выловят и пустят в расход, а маленькая слабая собачонка, если не воссоединится с сильными сородичами, выживет. Может быть, кто-то из жалости даже приютит её и выдаст тем путёвку в долгую и счастливую жизнь».
Кстати, при советской власти бездомные собаки не бегали под окнами больниц и не учиняли разборки. Всё было под контролем. Каждый знал своё место. Тебе привилегии положены, а тебе – нет! Имеешь отношение к власти – пользуйся! Не имеешь – извини, подвинься! За деньги привилегии нельзя было купить. Не совсем нельзя, но всё же…Сейчас всё покупается и продаётся. Принадлежность к власти ещё что-то значит, но деньги важнее.
Я лежу в одноместной палате для VIP- персон, но не за деньги. Их у меня, просто, нет: взяток не беру, не ворую, не граблю. Зарплата приличная, но на дорогостоящую операцию не тянет.
Когда сердце начало барахлить, я, преодолевая внутреннее недоверие к врачам, решился посетить кардиолога. В здании мэрии, в котором до перестройки заседали партийные функционеры городского масштаба, сохранилась небольшая поликлиника. Её как то позабыли ликвидировать, как привилегию, классово чуждую демократическому обществу.
Кардиолог, прослушав моё сердце и задумавшись над кардиограммой, направил меня на подробное обследование в бывшую больницу имени Якова Свердлова. Бури политических перемен изрядно потрепали номенклатурный корабль, взявший на свой борт ветеранов войны, труда и инвалидов, что, впрочем, одно и то же. Но персонал больницы ещё сохранил частицу бывшей культуры обслуживания и, деликатно протестировав сердце на устаревшем оборудовании, выдал направление на починку коронарных сосудов в Кардиологическом центре.
Раньше всё было бы просто: с направлением – на операцию и дело с концом! Теперь надо было получить квоту на дорогостоящую операцию в некой организации при Комитете здравоохранения мэрии, занимающейся учётом и распределением этой привилегии.
По дороге в распределитель меня настиг сердечный приступ, но, отдышавшись (где наша не пропадала!), я пошёл на приступ крепостных стен богонеугодного заведения. Уже на входе меня встретила недоброжелательная очередь из бедняков, надеявшихся оторвать крупный кусок от жалкого пирога демократического государства. Не обращая внимания на злобные окрики вроде: - Куда прёшь без очереди! – я поднялся по тесной лестнице в зал регистрации граждан, желающих ещё пожить, уже униженных нищетой, но ещё не оскорблённых отказом в помощи. Уткнувшись в плотную толпу, бурлящую у дверей кабинета, где заседала медицинская комиссия, замотанная непосильной работой, я понял, что пришёл мой конец, если я не найду выхода. Жажда жизни напомнила мне, что я высокопоставленный чиновник мэрии, и толкнула в сторону тихого, пустого и тёмного коридора, где обычно обитает начальство.
Секретарша в приёмной долго изучала моё служебное удостоверение и, когда до неё дошло, что перед ней стоит начальник, испуганно вскочила с кресла и исчезла за дверью директорского кабинета. Через минуту меня пригласили войти.
Возле огромного стола вполоборота ко мне стоял нагловатый молодой человек и с деловым видом перебирал какие-то, определённо, важные бумаги.
- Вы с проверкой? – недовольно пробурчал он. – Почему без предупреждения? Почему моё начальство не знает? Почему…
- По кочану! – оборвал я его поток сознания.
Не давая наглецу очухаться, я перехватил инициативу:
- Почему у вас такая огромная очередь на комиссию? Ведь там больные люди! Вы помогаете им уйти на тот свет?
Директор оторопел, не зная, что мне ответить. Наконец, он нашёлся:
- Извините, мне надо позвонить начальству.
Взяв стильный мобильник со стола, директор вышел в приёмную и плотно прикрыл за собой дверь. Через три минуты он появился с видом спешащего человека и по-деловому, отрывисто бросил в мою сторону:
- Меня вызывают в Комитет. Как раз по поводу выделения дополнительных средств для организации работы второй медицинской комиссии.
Я понял, что сейчас он улизнёт, и мне придётся погибать в толпе приговорённых к дорогостоящей операции.
- Минуточку, молодой человек, - крайне любезно обратился я к нему.
- Собственно, я зашёл к вам не по поводу проверки, а для решения личного вопроса.
Обращение ситуации к личной заинтересованности расслабило молодого человека. Он издал звук, как будто из него через горло вышел воздух, застоявшийся где-то глубоко в пищеварительном тракте.
- Вы могли бы позвонить по телефону, и мы решили бы любой посильный нам вопрос. Зачем тратить своё драгоценное время на пустяки, - с некоторой долей издёвки произнёс наглец.
- Я приехал за квотой на ангиопластику. Не предполагал столкнуться с проблемами.
У меня запершило в горле, и я долго откашливался.
- Ну вот, вы ещё и простыли. Надо быть осторожнее, - посочувствовал директор.
- Давайте ваши документы. Вам позвонят.
Звонка я не дождался и сам позвонил заместителю Комитета здравоохранения, с которым познакомился совсем недавно при плановой проверке исполнения госзаказа по медицинским препаратам.
- Как у вас идёт выполнение мероприятий по устранению недостатков при закупке льготных лекарств? – забросил я червячка в медицинское болото, где водятся крокодилы.
Совсем недавно против председателя комитета прокуратура возбудила уголовное дело, инкриминируя ему превышение должностных полномочий при госзакупках инсулина по завышенным ценам.
Реакция на мой вопрос была ожидаемой:
- Завтра вам позвонят из Кардиоцентра и скажут, когда надо приехать на госпитализацию.
«На всякий случай держали меня на крючке», - равнодушно подумал я. – Уже знают, что Контрольному комитету осталось жить не больше месяца, но всё же опасаются, как бы в агонии мы не лягнули кого-нибудь из их компании».
Честно говоря, я уже устал от больничных воспоминаний. Мне, как и любому нормальному человеку, обременённому болезнями, хотелось бы чего-нибудь повеселее. Однако жажда справедливости заставляют меня ещё немного продлить эту тягомотину, чтобы с чувством исполненного долга вырулить на дорогу, ведущую к заздравной чаше. Начал за упокой, а окончил за здравие, и, наоборот – мой любимый литературный приём.
На этот раз меня не обманули, и звонок с приглашением состоялся на завтра.В день моего поступления в Кардиоцентре не оказалось начальства, в очередной раз вызванного на совещание в Комитет здравоохранения, и меня поместили в общую палату, битком набитую разными мужиками, как показало дальнейшее знакомство, прибывших из многочисленных близких и далёких краёв и весей, отставших в оснащении современной медицинской аппаратурой. Кочегары, плотники и монтажники-высотники имели потрёпанный вид, как, впрочем, и я. На лицах этих людей (но не моём, конечно) лежала печать раскаяния во всех грехах, упомянутых в библии. В больнице они отдыхали от жизненных невзгод и были бы полностью довольны своими инфарктами, если бы не подленький страх перед внезапной смертью от очередного сердечного приступа.
Редкий интеллигент, залетевший в общую палату раненной птицей, подбитой на лету стрессами, вызванными недовольством правительством и творившимися вокруг безобразиями, неподвижно лежал на кровати, силясь прочитать на обшарпанном потолке ответ на вечный вопрос: «Что делать?»
Простой народ обменивался информацией о провинциальной жизни, богатой житейскими событиями и несправедливым начальством. К моему удивлению никто ни слова ни сказал о взятках за получение квоты на операцию. Кто-то получил её бесплатно через год-полтора после регистрации, а кто-то и в течении месяца-трёх. Понятно, что говорить о взятках не принято, всё-таки это – уголовщина, но мне кажется дело не в этом.
В народе размыто понятие «взятка» и тому есть исторические причины. В советское время почти на каждом предприятии и учреждении действовали на вполне законных основаниях кассы взаимной помощи, из которых финансировались нужды работников, попавших в сложную финансовую ситуацию. Сейчас нет коллективных касс взаимопомощи, но каждый считает, что оказывает финансовую помощь низкооплачиваемым врачам, учителям, наконец, чиновникам. Раньше преподносили бутылку коньяка, шампанского, банку икры, шоколадные конфеты, в общем, дефицит, то, чего в магазине не возможно было достать. Теперь суют деньги – покупай в магазинах, битком набитых товарами, всё, что твоя душа пожелает. Дают столько сколько кто может или по довольно низкой негласной ставке.
Больные в палате спокойно обсуждали: надо ли давать денег и кому за уже оплаченную государством операцию. Все понимали, что можно обойтись и без этого, но на всякий случай, чтобы операция прошла хорошо, и в тебя не зашили ватный тампон или скальпель, считали, что дополнительно, хоть немного, но «дать в лапу» не помешает.
Мне в жизни никто не давал взяток, и я – тоже. Несколько раз предлагали, но видя на моём лице удивление или ехидную улыбку, ретировались. В своей контрольной работе я довольно часто наталкивался на незаконные операции с имуществом и денежными средствами, на которые было неразумно решиться без вознаграждения, но никого за руку я не ловил. Это работа для оперов и следователей, а не для гражданского чиновника.
Числясь в помощниках мэра, я слышал, что он возит в московские министерства огромные суммы денег, чтобы решить вопросы по финансированию городских проектов и выделению дотаций из федерального бюджета. Каюсь, сам не видел, но болтаю об этом, как сорока.
По-моему, благодарность и взятка, как две родные сестры. Одна - бедная, другая – богатая. Одна даёт, чтобы выжить, другая берёт, чтобы жить безбедно.
На следующий день появилась главврач и ошибка младшего персонала с моим размещением в общей палате была с извинениями исправлена.
Операция на коронарных сосудах закончилась без летального исхода. Медицина, действительно, шагнула далеко вперёд. И теперь больной, лёжа на операционном столе, может спокойно наблюдать за хирургами, копошащимися в его теле. Без эксцессов, конечно, не обошлось. Тем и интересна жизнь в России, что она полна неожиданностей, подстерегающих тебя в самых неожиданных местах, за каждым углом.
Моё огромное сердце громко билось в экран монитора. Я с тревогой наблюдал за стентом, движущимся по извилистым туннелям кровеносных сосудов. Целая бригада хирургов вместе со мной с интересом наблюдала за операцией. Казалось, они заключили пари на «выживет - не выживет», и с нетерпением ждали результата. Поддерживая интригу медицинской игры, стент уткнулся в крутой изгиб коронарного сосуда и застрял. Я почувствовал удушье. Над моей головой прозвучал ангельский голосок медсестры:
- У больного критическое давление!
«До свиданья, мама, не горюй!» - промелькнула у меня в голове пошленькая фраза.
- Попробуй протолкнуть! – скомандовал безжалостный голос.
- Не идёт, - вякнул кто-то.
- Вынимай, вставим другой, - сжалился надо мной безжалостный.
Стент неохотно пополз по кровеносному сосуду назад, откуда залез в мой болезненный организм. Другой вставили быстро и без удушения, продлив на неопределённый срок мою несчастную жизнь.
Не могу не рассказать о времени, проведённом в отделении реанимации. Всего одни сутки провёл я там, утыканный иглами капельниц и датчиками мониторов, но казаться они мне будут всю жизнь. Как сейчас, только вспомню об этом удивительном времени, всплывает перед глазами обнажённая фигура дебелой женщины, объёмы которой не могла прикрыть куцая больничная простыня. Жировые складки на её животе напоминали мне морду шарпея. Женщину поместили в мужское отделение реанимации, потому что в женском не оказалось свободных коек. Кругом лежали мужики и отворачиваться от них не имело смысла. Что-то они всё равно увидят, тем более, времени для разглядывания отпущено предостаточно.
Если врачи думают, что предсмертное состояние реанимационных больных лишает их пола, то они ошибаются. Обнажённое женское тело будило в бессознательных сознание, в здравом уме – эротические фантазии. Может быть, врачи надеялись внедрить обнажённую женщину в мужское реанимационное отделение, как психологический фактор, способствующий повышению потенциала мужского либидо? Но это, как говориться, дело вкуса. Насильно мил не будешь. Мне нравятся стройные женщины, в обнажённом виде похожие на китайскую хохлатку, голую, стройную, быструю и на тонких ножках, но никак на упитанного шарпея, выведенного китайцами, как мясная порода собак.
Ночью, когда никто не спал, кроме женщины измученной излишним вниманием, моему соседу слева стало плохо. Он стал задыхаться, пытался освободиться от пут мониторов и подняться в кровати, хватаясь руками за воздух, и с грохотом опрокинул капельницу.
Дежурная бригада молодых реаниматологов, вбежавшая на звуки разбитого стекла, стала успокаивать буйного больного, но как-то суматошно и неумело, мешая друг другу. Думаю, они его потеряли бы, если бы не пожилая медсестра, прибывшая им на помощь со шприцем в руках. Один укол – и больной затих. Как показало утро, он остался жив и с любопытством рассматривал складки на женском животе.
«Милый мой! – чуть не прослезился я. – Мы ещё поживём на этом свете! Ведь на том нет ни женщин, ни мужчин. В морге у покойников нет пола. Они лежат вперемешку и не интересны друг другу.
Скучно там. Скучно. Возвратившиеся после клинической смерти помнят одно: яркий свет в конце туннеля, ослепительное сияние на выходе из него. Кому-то повезло увидеть врачей, загубивших его на операционном столе, возле своего тела. Бедный потусторонний мир, без тактильных ощущений, боли, запахов, эротических фантазий и онанизма».
Единственный, кто посетил меня в реанимации, был Вадим, мой старый знакомый по университету. Мы вместе учились «чему-нибудь и как-нибудь», но он предпочёл карьере физиологию высшей нервной деятельности, и наши дороги разошлись. Оригинальные поступки являлись основой его поведения. Мы годами не встречались, но я не удивился, увидев Вадима в реанимации, также как не поразился бы, встретив его на своих похоронах.
- Привет, старик! – похлопал он меня по плечу. – Да ты совсем здоровенький!
Чувство юмора у физиолога соответствовало его профессии.В студенческие годы Вадим подрабатывал в больничном морге и в дружеском кругу любил рассказывать, как он ассистирует врачу при вскрытии черепа покойника.
Описывая скрежет хирургической пилы и вываливающийся из черепной коробки студнеобразный мозг, он с удовольствием жевал городской батон и прихлёбывал из кружки чай - приём, постоянно используемый кинорежиссёрами, снимающими детективы и триллеры.
Не подумайте, что Вадим позировал. Нет. Он всегда голодал, так как жил на одну стипендию, да ещё пробавлялся талонами, выданными ему, как язвеннику, в университетском профкоме. Человек он не жадный и всегда, получив талоны на питание, приглашал друзей в студенческую столовую на обжираловку. Тем самым Вадим покупал себе право в любое время и в любой комнате студенческого общежития пожирать любую увиденную им пищу, коей обычно являлся хлебный батон и чай. Ко мне в этом отношении он питал особое расположение, так как мама с присылала сыночку к праздникам посылки с икрой и красной рыбой, к которым Вадим относился с большим уважением.
Мой приятель вбил себе в голову, что можно вылечить любую болезнь, воздействуя на определённые участки мозга гипнозом и электрическими импульсами. В этом он убеждал друзей и даже некоторых врагов, предлагая свои услуги. Враги позорно бежали прочь, а настоящие друзья, близкие по духу к Вадиму, рисковали жизнью, чтобы подтвердить его рабочие гипотезы. Обычно сеансы гипноза оканчивались безрезультатно или с сомнительным успехом, а подсоединять к себе электричество не решался никто. Разглагольствованиями на тему тайн мозга физиолог доставал всех. Как липучка он преследовал жертву, выбранную для своих сообщений. Остановить фонтан слов можно было, только заткнув ему рот батоном.
Преподаватели вздохнули с облегчением, когда студент, бредящий в полном сознании, покинул университет. Они со злорадством распределили его на работу в Институт Мечникова, надеясь насолить своим коллегам и соперникам по решению проблем высшей нервной деятельности человека.
В Институте Мечникова Вадим занялся психотерапией и быстро завоевал славу чудака, если не мудака. Постепенно он отвоевал право заниматься тем, чем хочет, и, в конце концов, изобрёл прибор, фиксирующий физиологическое состояние нервной системы человека, который завистливое Патентное бюро, закостеневшее в консерватизме, не признало изобретением.
Вадим всю жизнь доказывал ценность для человечества своего прибора, испытывая его на беззащитных пациентах городских больниц и в антарктических экспедициях, развлекая заскучавших по разгулу больных и тосковавших по семьям полярников. По крайней мере, он добивался положительного эффекта от внедрения своих идей в жизнь, поднимая жизненный тонус перспективных больных и безнадёжно здоровых людей.
Вадим изучил показания мониторов над моей головой и, пообещав провести курс лечения с помощью своего прибора, растворился в неизвестном направлении, как Воланд.
Как только Вадим исчез за дверью реанимационной, всё моё тело, пришпиленное к кровати иглами капельниц и проводами мониторов, пронзила невыносимая боль. Я начинал понимать, какие муки претерпел Иисус Христос, распятый на кресте. Враги могут быть довольны: скоро я испущу дух и вознесусь.
«Эка куда меня заносит! – с опаской подумал я. – Не перевели бы меня из хирургического отделения в психиатрическое».
«Кто же был мой Иуда?» – лезла в голову неизвестно откуда назойливая мысль.
Я перебрал всех очевидных врагов и особенно подозрительных друзей, но Иуда очень хорошо замаскировался.
«Профессионал!» - с уважением подумал я.
И вдруг догадка пронзила мой залежавшийся мозг: «Так ведь это – я сам!»
Случайные половые связи, сопровождавшиеся онанизмом; жирная пища с поджаристой корочкой; крепкий алкоголь, «отполированный пивом»; бестолковое начальство, требующая недостижимых результатов; курение крепких сигарет в общественных местах; многочасовое сидение в служебном кресле и на занудных совещаниях и собраниях; неудовлетворённость социальным положением в обществе, связанное со скромной заработной платой, и многие другие грехи, упомянутые не только в Старом и Новом завете, но и в современном Уголовном кодексе.
Я понял, что, к сожалению, другого пути нет. Мой путь по жизни – это дорога в Ад.
«Где же перевозчик?! Где мой Харон?» – с раздражением подумал я.
Герой «Божественной комедии» не преминул явиться в виде лечащего врача. В реанимационную, на ходу надевая развевающийся белый халат, влетел молодой ангел. Едва заметные вторичные половые признаки выдавали в нём женский род.
После осмотра неподвижного тела и ничего не значащих высказываний о моём здоровье вроде: «Всё в порядке!» - ангел дал команду возвратить больного на то место, где взяли.
«Что она имеет в виду? – с надеждой на будущее подумал я. – Неужели сохранились функции мужских рудиментов? Спасибо, милая, за поддержку!»
Через несколько дней меня выписали из больницы. На прощание ангел в белом халате в напутственном слове сказал:
- Всё в порядке! Не так, как нам хотелось бы, но всё же… Берегите себя!
В ответ я не удержался и спросил, надеясь, что всё спишут на болезнь:
- Доктор, можно ли мне заниматься сексом?
Ангел встрепенулся, словно давно ждал этого вопроса, и назидательно, как будто читая инструкцию, произнёс:
- Больному, перенёсшему операцию на коронарных сосудах, сексом заниматься можно. Перед половым актом следует принять сосудорасширяющий препарат и аккуратно, не торопясь, совершить половой акт. Повторять акт в эти же сутки не рекомендуется. Средства, стимулирующие половую активность, применять не рекомендуется.
Врач поликлиники мэрии, к которому я заявился сразу после выхода из Кардиоцентра, был не столь оптимистичен. Женщина бальзаковского возраста, крашенная блондинка с огромными карими глазами, когда-то, несомненно, сводившая с ума мужчин, мельком просмотрела мой анамнез и, с облегчением вздохнув, как будто боялась увидеть что-то страшное в диагнозе, заботливо произнесла, я бы сказал – пропела, так плавно потекла её речь.
- Уважаемый, Иван Ильич, через мои руки прошло много мужчин, - серьёзно, без намека на шутку, запела она.
«Кто бы сомневался», - невольно отреагировал мой внутренний голос.
Моё мужское естество встрепенулось в надежде на углубление наших отношений, но вслед за взлётом последовало падение.
- Поэтому скажу без политесов: хотите ещё пожить – бросайте работу в мэрии.- Я помогу вам оформить инвалидность. Советую поменять высокий социальный статус на скромное звание пенсионера. Как говорится, лучше быть живой собакой, чем мёртвым львом.
Мне сразу показалось обидным сравнение с собакой. По гороскопу я, действительно, Лев и превращаться в собаку не хотелось бы. К тому же я давно не доверял женщинам, хотя признавал их превосходство в интуиции.
Видя мои колебания, врач пустила в ход дополнительные аргументы.
- Согласно статистике, оставаясь на работе в мэрии, вы проживёте около семи- восьми лет до серьёзного инфаркта, из которого шансы выбраться фифти-фифти. На свежем дачном воздухе среди грядок с овощами и цветов ваши шансы пожить увеличиваются вдвое, а, может быть, и больше.
Женщина с жалостью и одновременно с надеждой заглянула мне в глаза.
«Как покойнику!» – содрогнулся я.
Всё моё ещё живое существо запротестовало против скорого окончания земного существования, я, неожиданно для себя, согласился превратиться в инвалида.
Моё желание преждевременно уйти из государственной службы было понято правильно и коллегами, и недоброжелателями.
- Контрольный комитет ликвидируется. Его уволят по сокращению штатов, как сторонника бывшего мэра. Наверное, присмотрел уже себе доходное местечко в каком-нибудь банке или коммерческой фирме, - шептались за моей спиной. Никому даже не приходило в голову, что я решил круто изменить свою так неудачно складывающуюся жизнь, чтобы завершить её ещё более неудачно.
Жажду жизни я предполагал утолять, занявшись, наконец, делом, к которому, как мне стало вдруг понятно, бессознательно тянулся всю жизнь – писательским трудом, поменять, так сказать, штык на перо, а меч на орала. Долой бюрократические бумажки: циркуляр, приказы, распоряжения, отчёты, записки, доклады, предложения, ответы, планы, объяснительные и т.п. и т.д.! Да здравствует свободное творчество, мыло душистое и полотенце пушистое! В здоровом теле – здоровый дух!