"Какъ быстрые глотки сладкаго меда..."

…Yéni únótime ve rámar aldaron,
yéni ve lintë yuldar vánier
mi oromardi lisse-miruvóreva
Andúnë pella Vardo tellumar
ne luini yassen tintillar i eleni
ómaryo airetári-lírinen.

Sí man I yulma nin enquantuva?
J.R.R. Tolkien, The Lord of the Rings.

Все-таки странный у нас город. Вот есть Черное море, есть горы – первые отроги Северного Кавказа, оне живут в ладу с временем, которое для них здесь – благодушный хозяин. Но не для человека: стоит только подойти к бледной воде, чтобы увериться в том, насколько мы, люди, здесь чужие. Только подойти не летом, в разгар комедии «курортной жизни», разыгрываемой ежегодно, невзирая на мергельную пыль из труб цементных заводов, которую разносят по всем закоулкам здешние ветра – жесткий, упругий северо-восточный и сырой и серый юго-западный, и несмотря на кичливую пренебрежительность местного населения к приезжим «бóдачам» и на дороговизну на потных рынках.
Впрочем, этот абсурд, повторяющийся из года в год, только подтверждает безполезность человеческого бытия в этих местах. Тысячелетия тянулись под шелест мелколиственных лесов, под плеск волн, в играх с ветром выраставший до сокрушительного грохота, а народы, жившие тут, исчезли у корней гор. Только разве что благодаря любознательности греческих книжников мы знаем имена некоторых из них – тореты, керкеты, синды, фатеи…, готы. Да потом еще было здесь русское Тмутараканское княжество. А затем вновь наступает длительное забвение. Где то в иных краях идут войны и пиры, создаются или горят в огне храмы, дворцы, крепостныя стены, литературные и живописные шедевры, а о здешней жизни молчат летописи ромейския, русския, турецкия. Время, словно капли дождя, уходит здесь сквозь щебень под тонким слоем почвы; тревожимая археологами, земля отдает ненужные ей старые предметы человеческого обихода – вплоть до стен дворцов и мегалитических могил, но еще никто не разгадал ни единого имени за покровом этой безжизненно замершей завесы. И смутно сквозь нее виднеются очертания двух башен – генуэзской и турецкой, Суджук-Кале. От первой не осталось ничего, да и Бог весть, была ли она когда либо, а вторую разрушили русския войска при возвращении Руси на эти берега в конце 18 в. В череде войн с кавказскими племенами они основали здесь собственное укрепление. Но скончался Государь, повелевший его построить, а его наследник, торопясь закончить Восточную войну, по условиям мирного договора разрушил все русския крепости на Черном море. При нем же, впрочем, наш город возвели вновь, но настоящая жизнь здесь началась только в следующее царствование. И едва лишь пробилась корнями, еще совсем тонкими, сквозь засушливую землю, как налетела Смута, помела по всей России, сбила в один безформенный комок все, что было в ней хоть сколько выдающегося вместе с обезумевшими от неожиданной боли обывателями и вынесла прочь – и не где нибудь, а через наш город. А потом еще через двадцать лет была новая гроза, и новыя надежды на то, что страшный сон этой Смуты закончится, и вслед за нею ушли на запад все обнадеженные, и на пустом берегу остались одни только развалины, среди коих уцелели всего два дома. И опять двадцать лет в небытии, пока не поползли по склонам холмов и в складках между ними сначала «времянки» - какое показательное местное слово! – а затем, за заборами, слепленными из чего попало: спинок кроватей, кусков шифера или листового железа и т.д. , и дома переселенцев из всех углов страны. Им вслед поднимались многоэтажные бараки, сперва под тонким слоем банальной штукатурки, а потом – под неким подобием мозаики, год от года все выше и все наглее топорща свои прямые углы на частные дома и вытесняя их то на одной улице, то на другой.
И еще эти деревья. Сколько себя помню, столько и их – в основном тополя и акации вдоль проезжей части улиц. Несколько лет назад у тополей там и тут стали обрезать верхнюю часть ствола, превращая их в высокие пни, увенчанные длинными тиарами из тонких веток; причем это было как раз тогда, когда Вечное Запустение, незамечаемое в суете водворения новых поселенцев, вновь дало о себе знать, незримою рукою срывая штукатурку со стен, продавливая мощными шагами асфальт и цветную тротуарную плитку, засыпая самыя многолюдныя улицы мусорною шелухой. И пускай теперь вновь поднимаются многоэтажные дома, едва ли не вдвое выше прежних, уже не прямоугольные, причудливостью форм напоминающие скалы или даже горные хребты; пускай по ночам зажигают разноцветныя гирлянды лампочек и покрывают улицы заплатами новой плитки, пусть городские грамотеи зачитывают до дыр тощия тетрадки местной истории в поисках мало-мальски известных имен, - мертвенно-серая кора этих старых деревьев говорит лишь о том, что они слушают, как подспудно Пустота безшумно для людей проходит по улицам, чтобы однажды – кто знает, как скоро, – вновь низвергнуться на творения их рук, может быть, призвав в помощники стихии – море, ветра и огонь, и вновь безконечныя столетия царствовать среди бледно-зеленых зарослей бурьяна.


Скоро кончается октябрь, осталась всего одна неделя, но осень еще юна и словно все не верит, что до конца года не успеть и взмахнуть рукой. Ждешь, что ея серо-голубые, почти по-детски недоуменные глаза вот-вот наполнятся слезами, как вдруг в них вспыхивает улыбка. И даже прохладные ветра, развевающие ея сухие золотистые волосы – для нее только полуигра-полуласка, и нет ей пока причины менять легкое платье из зеленого шелка на непромокаемый плащ желтого или коричневого цвета, разве что больше украшений из золота и тяжелой литой бронзы надевает она теперь. И какая загадочная, темная глубина открывается, если подольше вглядишься в эти серо-голубые глаза – даже голова может закружиться от страха. И это несмотря на то, что взгляд этих глаз ее так пронзительно, так безупречно ясен. Ни у зимы, ни у весны и уж тем более у лета нет такого взгляда. И от этой четкой, словно лед, прозрачности по-особенному ощущается теплота ея дыхания.
А ведь в прошлом году, помнится, в эту самую пору уже прилетели лебеди – верный признак скорой зимы. Тогда их было необычно много, и среди них - несколько кликунов. Очень редкие гости в наших краях. Всего второй раз, что я видел тогда этих желтоносых одиночек, явно залетевших сюда за компанию с кузенами-шипунами и теперь пребывавших не совсем в своей тарелке в этой компании. А первый, несколько лет тому назад, вообще был один-одинешенек между ними. До того я считал кликунами как раз этих кузенов: на картинках в детских энциклопедиях они всегда сгибали шею правильною дугой, чего в жизни мне не доводилось встречать ни разу. А что уток в прошлый год было! И кряквы неразлучными парами, которых я тоже доселе не видел в нашей бухте, и медно-красныя, опять же необычныя здесь, я для них даже названия не знаю, и тучи местных завсегдатаев чирков. Публика довольно комичная, особенно когда кто нибудь особенно удалой захватывает кусок не по мере своего клюва, и вся толпа моментально устремляется к нему, но, как правило, без толку: оголец, отчаянно трепыхая младенчески-неуклюжими крылышками и вереща как резаный умудряется уйти от них. Осмелев вслед за лебедями, чирки тоже стали выходить на берег, правда, хлеб из рук людей не брали, только подбирали упавшия крошки. А лебеди привыкают к людям настолько, что хватают из рук, ударяя плоскими, слегка зазубренными челюстями клюва по пальцам, - ощущение от этого слегка болезненное, но больше забавное. Опаснее этот красный, почти багровый клюв с черным наростом у глаз мне показался, когда я, чтобы удобнее было кормить, присел на корточки и увидел его почти что над своей головой и впервые заметил, насколько велика эта птица. Словно бы одноглавый дракон вдруг уменьшился в несколько раз, покрывшись гладкими белыми перьями, а огнедышащая пасть его превратилась в фыркающий клюв. Приноровились вслед за взрослыми выходить из воды и молодые нелинялые птенцы с черно-лиловыми носами еще без наростов. Но хоть шипуны и берут хлеб из рук людей, чтобы вспугнуть их при этом, достаточно одного резкого движения.
И еще я тогда же впервые видел летящего лебедя. Это было ближе к концу зимы, когда стаи у пустых серых пляжей мало-помалу редеют (почему то первыми улетают взрослые птицы, а молодежь задерживается дольше всего). Я возвращался по Набережной из центра города, а лебедь летел мне навстречу, к центральному пляжу – к тому самому, на котором, по понятиям моего детства, местным купаться зазорно (ибо туда ходят в основном приезжие), от первого пляжа в моей жизни, покинутого его собратьями. Он летел, так устремлено вытянув вперед неподвижную шею и в то же время так размеренно размахивая крыльями, словно в Зазеркалье, где надо стараться изо всех сил, чтобы оставаться на месте, или словно бы само время незримою волной несло его вперед, а он только отмерял такт в движении этой волны.
А тот пляж, покинутый уже его стаей, в моем детстве назывался «Белой дорожкой», из за нескольких крупных и плоских белых камней, устилавших в одном месте дно от берега. Интересно, помнит ли кто еще это название?

Здесь, на этом пляже, однажды приключилось со мною одно из самых характерных для меня безумств, когда мне показалось, что я увидел там Наталью. Однако прежде позвольте разсказать одно присловье.

Вверх от пляжа короткими отрезками, параллельными берегу, поднимаются пятиэтажныя хрущобы. Последния из них стоят лицом друг к другу по сторонам длинного проспекта, уходящего за пределы города, словно преграждая дорогу к морю частным домишкам (некоторыя, впрочем, умудрились зацепиться за свои клочки земли между этими панельными бараками). Из самого последнего ряда к морю выходит двор моей школы, а на углу, где этот проспект пересекается с улицей, что длительно спускается к морю от старого кладбища, некогда вдруг вырос бетонный забор. Когда именно это случилось и что там было до него, теперь уже никто не вспомнит.
Долго ли коротко стоял он, выпячивая толстые серые бока в крупной квадратной чешуе на проходящих мимо людей и проезжающия машины, да все молчал, как однажды вдруг исчез. А вместо него чуть ли не первого сентября того года, когда я пошел в пятый, помнится, класс, появился киоск «Соки-воды».
Точнее, даже не киоск, - павильон, обшитый темно-красными, с блеклыми вкраплениями, панелями из тонкого, ломкого пластика, светлый и очень аккуратный, словно ухоженный сын обезпеченных родителей. Внутри, на всегда чистых окнах висели всегда чистыя занавеси, на прилавке стоял обычный тогда аппарат: три длинных стеклянных конуса, соединенных так, что могли кружиться, с винтовыми краниками на острие, из которых в стаканы лились разноцветные ароматные соки: золотисто-зеленый яблочный, темно-фиолетовый виноградный, серебристый, с бледно-зеленым оттенком, березовый, томатный, для которого на высоких круглых, всегда чисто вытертых столах были разставлены белыя солонки, и крайне редко – апельсиновый.
Мы - те, кто жил дальше этого перекрестка - заходили сюда ежедневно после уроков ради небольшой сладкой передышки. Выпивал каждый как правило, не меньше двух стаканов. Я, например, чаще пил томатный. Но самым сладким напитком для всех нас был тогда молочный коктейль из мороженного и фруктового сиропа, стоивший тринадцать копеек. Наталья жила дальше и выше всех нас, в микрорайоне, тогда только что построенном в самом высоком, открытом всем ветрам месте этой части города, в начале улицы, бывшей некоторое время его юго-западною границей. Перейдя дорогу от павильона, она садилась на троллейбус и ехала почти до конечной остановки, в ту пору совсем еще недавно поставленной. Иногда, если было желание, я тоже садился на троллейбус и проезжал две свои недлинныя остановки почти до самого своего подъезда. .
Она пришла в нашу школу в четвертом классе. Одновременно с новым учителем физкультуры, сухощавым татарином средних лет с узким лицом и пепельными волосами, скрывавшими уши словно парик. Такая длина волос уже сама по себе была необычной, но этим новшества не закончились. Вместо простых команд вроде «сели-встали-такой то-пошел через коня» он начал весьма активно общаться с нами, да и язык у него оказался острый. Ранней осенью и позднею весной он выводил нас к морю и там мы бегали вдоль всего пляжа и даже плавали; и к тому же в эту самую пору года потребовал, чтобы мы оставили трикотажные штаны на более холодное время, а для занятий на свежем воздухе мальчишки надевали спортивныя трусы и майки, а девочки – майки и купальники черного или темно-синего цвета. Исполнялось его требование, конечно, с огромным скрипом; одной из первых на эту форму перешла Наталья, вообще, надо сказать, «физ-ру» не жаловавшая. И солнце, в сентябре и октябре словно искушенный эстет, в конце апреля и в мае – точно высокий и сильный юноша, выздоравливающий после занудной зимней простуды, любовалось этим задорным пробуждением женственности.

Была она высокого роста, полною, но хорошо сложенною и подвижною. В круглых глазах ея на круглом чистом, слегка удлиненном к подбородку лице с недлинным прямым, чуть вздернутым носом постоянно светились искры любознательного карего огня, а на пухлых губах в любую минуту была готова засверкать улыбка искренней радости. Прямые черные волосы она сперва гладко зачесывала в хвост, и высокий выпуклый лоб ея словно бы окаймлял правильно очерченный купол; но к концу первого же года среди нас она сменила хвостик на каре à la Mireille Mathieu. Это больше подходило к ея живому характеру, но вместе с тем подчеркивало какую то особенную ея взрослость. Еще по-детски отважная беззаботность и веселость говорили о причастности иной вольности, которую в те годы истлевавшей советской геронтократии, музыки «диско» и широкоформатно-курортных кинокомедий в приморском портовом городе позволяла причастность к торговле, прежде всего с заграницей. Однажды мне как то довелось подметать вместе с ней класс после урока: она быстренько замела мусор под шкаф и мне сказала сделать так же. В другой раз, кажется, ранее этого, ей досталось на орехи за то, что, как выразилась наша классная руководительница, «слишком взрослой себя посчитала», т.е., за косметику в школе: по нравам тех лет страшный грех, даже для такой добрейшей тетки, хотя накрасилась Наталья весьма искусно, почти незаметно. Одежда, которую она носила вне школы, была словно соткана из нитей детской беззаботности и зрелой ясности вкуса, плотно скрученных в одно неразделимое целое.
Училась она старательно на «отлично», но при этом почти постоянно укрывалась в особую застенчивость и в «первыя отличницы» не рвалась (в «первыя красавицы» - тоже:). Помнится, в классе шестом мы писали по русскому языку сочинение – продолжение разсказа из учебника про мальчика, который обменял у одноклассника новую штуковину, ни то фонарик, ни то ножик, на живую птичку и отпустил ее на волю. Наталья оказалась единственной из всех, кто угадал, чего стоило ему решиться на этот обмен. И это было неожиданно, словно вспышка молнии в тихую звездную ночь: правильно решить задачу по математике или физике для девчонки в сущности дело простое, для этого достаточно выучить нужныя формулы, а вот просчитать ситуацию – тут уж одной зубрежкой не обойдешься. Но эта молния вспыхнула только раз, и потом все в той же густой ночи беззвучно мерцали серебристыя искорки звезд.

А на следующий год она ушла из нашей школы в другую, более старую, но более близкую, всего в паре автобусных остановок от ея дома. К тому же в ту школу ходили все ея подруги-соседки, а в нашем классе она дружила «по росту», - держалась самых высоких девчонок. Что же до мальчишек, то мало кто доставал ей головой выше плеча. После ея ухода я перестал ходить в походы с нашей классной руководительницей – она преподавала географию – на Северо-Восточный перевал, которые прежде очень любил, хотя Наталья не была ни в одном из этих походов. Мне казалось, это прежде всего потому, что сухия горныя тропы через мелколиственные кусты и деревья – не ея стихия. Ей, по-моему, больше всего подходили пляжи за городом, под лесистым склоном, обращенным к открытому морю. Там, в укрытом от норд-оста месте, находится единственная у нас настоящая курортная зона, куда попасть тогда можно было только по путевкам или на своей машине (ну, или в крайнем случае пешком, если не лень пройти восемь километров от конечной остановки автобуса). И поэтому, когда моей бабушке-пенсионерке предложили поработать на одной из баз отдыха кастеляншей летом, я, закончив седьмой класс, практически переселился к ней на эту самую базу, в надежде встретить там Наталью. Но в то лето я смог разве что в первый и в последний раз в жизни побывать футбольным болельщиком (и даже проиграть две бутылки пепси-колы в споре за полуфинал чемпионата мiра), поплавать в штормовую волну, и всерьез принялся за изучение французского, осознав за учебником, что три года подряд я только хвастался тем, что учу его сам. Сколько бы я ни бродил по базам отдыха и по берегу, Наталью не видел нигде. Кстати, безумство, о котором я обещал разсказать и разскажу сейчас, произошло за год до того.
Безумство это было на самом деле тихое и случилось оно так. В тот день я прогуливался по пляжу у Белой Дорожки и вдруг увидел ее. Точнее сказать, ея каре и очень похожий очерк лица. Лучше увидеть не мог – в тот день очки то ли забыл, то ли намеренно не надел. И вот в чем заключалось безумство: я просто сел рядом и просидел так несколько часов кряду. Девушка была не одна, со взрослыми, поэтому я не рискнул подойти. Имелась к тому и еще причина.. Дело в том, что я уже влюбился в ее и, как положено, робел перед ней.
Несколько лет эта влюбленность ждала своего дня и часа, чтобы вдруг ослепить меня своим ярким горячим лучом. У меня была уже прочная привязанность еще с первого класса. Звали ее Ирой, и мы вместе сидели на первой парте в среднем ряду (Наталья, кстати, забиралась обычно на «камчатку» у окна). Ире Наталья не понравилась сильно, и мне, вслед за ней, – тоже. Не знаю, дошло бы ли у нас дело в дальнейшем до провожания до дому и ношения портфеля (ея «хрущоба» находилась через дорогу от школы, да и не принят как то был у нас подобный способ ухаживания). Весной в конце четвертого класса Ира огорошила меня прощанием. Ея родители жили постоянно в Киеве, но к себе до этого брали только на лето, оставляя на учебный год у бабушки, и вот теперь забирали к себе насовсем. И с той поры я не имел никаких известий о ней, словно сбылся мой частый сон, в котором Киев, точнее, Крещатик, виденный мной в пять лет, виделся мне горным ущельем, и Ира навсегда потерялась в нем.
Летом того же года я пережил сильное потрясение, влюбившись в далекой деревне в девушку гораздо старше себя, черное солнце любовной муки и осветило предо мною Наталью совсем по-новому, и не заходило за горизонт, пока мы ходили в один класс. Было невероятно сладко открывать для себя совершенство округлых линий ея лица и тела, но какой же отчаянной тоской окружала эту сладость она сама. Так мякоть недозрелого грецкого ореха скрывается двумя слоями кожуры – сверху мясистым зеленым и горько-сочным, а под ним уже плотной скорлупой, из закоулок которой порой невозможно выковырять кусочки плода.
Из всех, в кого мне довелось влюбляться до и после нее, Наталья была единственной, кто снилась мне. Я даже ея адрес узнал благодаря сну. Название улицы звучало в разговорах в классе, а приснилось мне, что кто то назвал номер ея дома. У этого дома я встретил одну давнюю знакомую из параллельного класса, которая жила в нем; и она сказала мне правильный адрес Натальи: и номер дома и квартиры.
Однако навестил я ее уже только после того, как она ушла из нашей школы. Как это вышло, уже не помню. И когда Наталья приняла меня здесь, а морок отчуждения сгинул, прошел так же необъяснимо, как необъяснимо возникал до этого между нами, прихожая трехкомнатной квартиры на восьмом этаже, в которой всегда был мягкий сумрак от невероятно модных тогда темно-красных обоев «под кирпичную кладку», вдруг открылась для меня преддверием в сказочный терем, куда проникнуть прежде стеснялось даже мое воображение. Из этого преддверья веселая улыбка приглашала меня в высокую светлую и просторную горницу, где обои уже были золотистого цвета, с толстыми коврами на стенах и паркетном полу, с большими мягчайшими диваном и креслами, и где в стеклянных дверцах книжного шкафа у южной стены, казалось, всегда отражалось солнце, несмотря на то, что окно горницы выходило на запад.
Наталья тут оказалась настоящею боярскою дочерью. Привольно откинувшись на спинку дивана, она разсуждала, изумляя меня взрослой свободой и привычностью об искусстве – в основном о кино и литературе. Ея суждения были так же кратки и так же полновесны, как и ответы на уроках, но тут тему выбирала она сама. Пары слов ей хватало, чтобы камня на камне не оставить от фильма-концерта «АББА» за полное отсутствие режиссуры и творческой идеи в сценарии (а какой фурор он тогда наделал! Ради него мы с моим лучшим другом однажды прогуляли все уроки), а когда я сказал о какой то французской комедии, что видел ее дважды – сначала один, потом с кем то из друзей, она шутливо распахнула ресницы и воскликнула:
– А со мной ни разу! Ну все, я тебе этого не прощу!
Увы, я так и не исправил эту свою вину перед ней. А вот книги читать брал, в том числе и «Посмертныя записки Пиквикского клуба», которыя ей не нравились. По правде говоря, я задыхался от радости, уже когда мы просто выходили с ней куда нибудь из ея дома. Первый раз это случилось едва ли ни в тот же день, что я впервые был у нее в гостях, и. ея мать, бойкая и радушная женщина, послала Наталью за березовым соком.
Майское солнце сверкало, словно разплавленный серебряный слиток. В первый раз Наталья шла со мной рядом, в джинсах и белой футболке с наплечными вставками. Она казалась немного похудевшей и даже не такой высокой, как раньше, а примерно того же роста, что и я, и даже чуть ниже меня. Наверное, это я чувствовал себя вдруг выросшим от счастья, неся на руках ея трехлитровую банку сока.
А в другой раз, осенью, мы садились вместе в троллейбус. Троллейбус был полон, сначала она, потом я поднялись в него последними, и я поддержал ее, касаясь ея розового пальто из «дутой» синтетики, словно подаренной мне чаши, вырезанной из огромного самоцвета. Некий смуглый юноша, стоявший у поручня, ограждавшего заднюю площадку, увидев это, улыбнулся и сказал мне:
– Держи, держи свою сестричку.
Знал бы он, сколько стоили для меня эти слова!

Далее из черной пропасти прошедшего времени проступают очертания Города. Он – настоящий, непоколебимая Столица Империи. Тысячи верст отделяют его от нашего безвременного прибежища, и пусты троны во дворцах, и все же его величественное и строгое обаяние не погасила смрадная смута. Ложь, что все Империи гибнут, ибо из любого огня взвевает черныя, как волосы Натальи, крылья безсмертный орел – душа империи, вечный отблеск Небесного Царства и воплощение исконного предназначения человека.
Нас с Натальей коснулось это обаяние – каждого по-разному и в разное время. Она уехала туда учиться, и с тех пор я видел ее всего лишь раз, когда она приезжала на каникулы после первого курса. А тот забор, некогда бывший павильоном «Соки-воды», в который мы заходили после школы, в тот же год превратился в общественный туалет, замызганный и тоскливый.
Нынче Наталья по-прежнему далеко от меня и в нашем городке бывает только наездами. Долгия версты обращаются в долгие часы, дни, годы и беззвучно исчезают в бездне небытия; но вновь и вновь часы сплетаются в дороги без конца и начала. Я закрываю глаза, и в темноте передо мною простирается заснеженный главный проспект Города и Гостиный двор. В этот час людския толпы, безпрерывно проходящие в метро или из него, в обе стороны проспекта, в магазин, в Публичку или к «Апрашке», уже разсеялись, только изредка одинокия фигуры возникают на фоне безукоризненно-черного неба. Свет в окнах погашен почти везде, горят только цепи фонарей, рекламныя вывески да отчаянными желто-красными искрами мелькают фары одиноких автомобилей, но они не стесняют северную ночь в ея царственном одиночестве, как перебор гитарных струн не разрушает тишину. Кажется, уже глубоко за полночь, но понемногу темнота проясняется, растворяя образ Города, делаясь пурпурно-синей, а затем, наконец – яркою лазурью над серебристо-бирюзовым морем. Плавная волна медленно и легко ударяет в высокий берег, на котором почти до самых гор на горизонте раскинулась богатая усадьба. Двухэтажный господский дом из серого камня, с двускатною крышей из оранжево-алой черепицы, окружен густою рощей шелковичных деревьев, пышно усеянных сочными пурпурными и белыми ягодами. На крыльце с дорическими колоннами, к которому ведет аллея, усыпанная песком, стоит молодая красавица. Золотисто-зеленое шелковое покрывало, разшитое красными пчелками скрывает ея волосы и лоб до самых бровей, до широкого треугольника переносья, так что видны лишь длинныя серьги из изумруда и хризолита, опускаясь до пояса. Длинное бледно-сиреневое платье тоже из шелка и тоже украшено сапфировыми павлинами с опущенными хвостами, а ниже колен, почти над самыми туфлями из светло-коричневого сафьяна, - два бледно-зеленых овала с золотым святым Георгием, поражающим черного дракона. У нее круглое, слегка вытянутое к круглому подбородку лицо с недлинным, немного вздернутым носом. Круглые глаза темно-карие, - зрачок не отличить от райка, - глядят задумчиво, но в них то и дело мелькают живыя смешливыя искорки, и пухлыя темно-розовыя губы чуть подрагивают от постоянной готовности разойтись в задорной улыбке.