«Что значит – жить? Никто не знает…»

памяти поэта Евгения Лебкова.


«Что значит – жить?
Никто не знает…»

Четырнадцатое января. Старый Новый год – чудное и в то же самое время странное сочетание понятий. Впрочем, на Руси всегда вдоволь странностей и странников.
Тем несчастливым утром едем впятером в Углекаменск. Мелькает за окнами авто январская картинка приличной в том году студёной зимы. В долине лежит снег. По окоёму в болотцах треплет ветер метёлки высокого рыжего ковыля, вдали любо глазу серебрятся под солнцем белые зигзаги вершин. О чём-то говорим попусту. Кручу привычно «баранку», а под сердцем боль, и в голове звень-звень мысль тяжкая, ещё до конца не осознанная: – «Старина Лебков скончался…, прощаться едем…».
«…Вон, над сопкой редколесной,
Засиял в цвету багул,
Словно это Царь Небесный
Дивной кисточкой мазнул.
Подходи. Смотри. Любуйся.
Цветоветочку сорви.
Прошепчи: «Прости, Иисусе…»,
И от счастья зареви…»
В его биографии так много того, что зовётся одним коротким – Русь. Смоленск, Брянск, орловщина, Рославль, Нечаево, Калуга, Рогнедино – это его корни, его начало, пронесённое затем сквозь всю жизнь с достоинством, с гордостью должной, красивой, и вложенное в столь же гордое и восторженное его Слово, что «как и Солнце – из Божьего теста…».
Такое случается часто – человека почти не знаешь, если не считать давней встречи на поэтическом вечере, двух-трёх реплик, крепкого рукопожатия, но после знакомства с его творчеством приходит чувство какого-то внутреннего родства, и пронизывает трепетно суть твою, и ничего не поделаешь с этим ощущением, и всё лелеешь надежду на оказию, на случай новой более удачной встречи. Но безжалостное время вмиг обрывает всё, и надежду, и возможности, воздействуя лишь с ещё большей силой, оставленным его чистым «самосудным» Словом.
«…Чужая долюшка – без краю,
Своя – лишь только от и до.
К чужой хвалёнке прилепляю,
Свою – не ставлю ни во что.
Чужое дерево – с листвою,
Своё – живёт и не живёт.
Чужой родник – с живой водою,
Свой – затхлой глиной отдаёт…»
Я никогда не бывал там… в центре России. И уж наверно не побываю. И сужу о ней часто, может быть, по наиву и, наверно, лишь по образам вот такого лебковского толка:
«…Повсюду – суета «вождей»,
Торги души и тела.
И я кричу душе своей:
«Ты этого ль хотела?»…
И тут же признание собственной причастности к тому, словно в виновности своей: «Пока душа моя спала, случилось рядом столько зла…».
В своих чудо-рассказах он поднимается Словом от каких-то незамысловатых повествований с шуточками, с прибаутками к каким-то мистическим заговорам, почти к молитвам. И поэтическое восприятие жизни, лирический настрой и чутьё он сохраняет до самого конца. Одни лишь названия последних его книг говорят о многом: «А что мне делать в России», «Несуета», «Откровения отшельника». В них он, как всегда с оптимизмом, серьёзно и объёмно, не отрывая себя от действительности, ставит задачу жить:
«И всё же, братцы, исполать,
Тому, что Господом ниспослано.
Давайте будем ткать и ткать,
А не дремать над кроснами…»
Не из этой ли славянской оптимистичности черпает он подзабытые давно слова – орясина, рядёнце, и плодит свои «словотворения»: редкоход, цветоветочка, разноцвет-трава, лесоход, буйноцветение. А сколько новых «политических неологизмов»: телесмута, коммуносатаньё, волкомания, задироноситься, приогородиться, законоазбука, мракостылость, смиреновозрождение, жратвопьянка и т.п.
У него наверно можно было бы многому поучиться, но из всего мне бы хотелось постичь корни его простоты. Не той, что «хуже воровства», а той чистой наивной простоты и открытости, что по какому-то страшно непостижимому стечению обстоятельств разбавляется с возрастом необъяснимым, но неизбежным юродством, в лучшем понимании этого явления, дающим возможность сказать слово своё всем в глаза, не лицемеря и не стесняясь. Его откровение – «…Я полюбил одиночество…» – вырывается грустью, сожалением из простых незамысловатых строк предвидения скорого ухода:
«От суеты бесплодно-зряшной
Уходим скоро в никуда…
Сгорел закатом день вчерашний
И не вернётся никогда…»
…На панихиду в ДК Углекаменска поспели только-только, неловко наскоро сложив к ногам покойного скромный цвет хризантем. Простились так же скупо, помолчав под тихую незамысловатую речь тех, кто был ближе поэту в его последнее время. И после того, как тело увезли отпевать в Партизанскую церковь, так же скоро заторопились домой. Я ругал себя за то, что не смог подмениться на работе и отпросился лишь на пару часов. Вот так всю жизнь: работа, спешка, долг, обязанность и опять работа.
«…Почему не дано лишь добро излучать,
Жить, и жизнью дышать словно воздухом…?»
«Что значит – жить?
Никто не знает…»
Обратной дорогой больше молчали. За дервней Казанкой на большом красивом мосту через реку я сбросил газ и чуть помедлил. И вверх, и вниз по реке во всю ширину, охватив розовыми разводами берега островов, на снежном фоне в лучах яркого солнца полыхали заросли чозении, блистала холодным серебром на незамёрзших перекатах вода, и тихая благодать разливалась вокруг по долине, порождая в душе веру в «закон всемирного родства». Но тут же «…расплёскивая вёдра смысла» подкатывала с болью под ложечкой потаённая тревога:
«Всё от природы, а точней от Бога…
И что там гул и гомон городов…?
И всё-таки какая-то тревога
В листве осин…»
Перебирая в памяти его строки, всё думал и думал, что жизнь у человека состоит из событий, случаев, происшествий, драм и фарса, из поступков и устремлений, словом из всего этого многообразия, как из отдельных узоров и чёрточек состоит ковёр или картина, как из историй и рассказов складывается книга. И так же, как картина или книга, жизнь может быть цельной, объёмной, насыщенной красками, умело собранной из рисунков и набросков в единое полотно или повествование. Отличие состоит лишь в том, что жизнь всегда – недописанная книга, незавершённое полотно…