Мама

Благодарно ей целую руки,
Нежность и печаль в душе храня…
Я бы вдов солдатских за их муки
К званию солдата приравнял.
(из стихотворения)

Давно это было, но помнится всё. У мамы нас было пятеро: четыре девчонки и последний я – пацан. А годы, о которых хочу рассказать, были трудные, послевоенные, отец на фронте погиб, – как и чем прокормить такую ораву? Вот тут-то и пригодилась швейная машинка «Зингер» - мамино свадебное приданное. До войны, пока жив был отец (мама часто рассказывала о тех счастливых годах), она шила только для себя и семьи, но с его уходом на фронт и гибелью в дом пришла нужда. Мама научилась кроить по выкройкам, потом сама придумывала фасоны и худо-бедно обшивала почти весь небольшой посёлок лесорубов, в котором мы тогда жили. Какая-никакая, а для семьи поддержка.

Сколько помню себя, столько и помню звонкое металлическое стрекотание маминой швейной машинки. Оно было для нас и колыбельной песней, и будильником. Придёт мама с работы, управится по хозяйству – и за машинку.

Вспомнился мне один случай. Принесли как-то шить платье моей однокласснице, в которую я был тайно влюблён. Влюблён той самой первой мальчишеской любовью, которая помнится всю жизнь. Когда увидел эту зеленоглазую девчонку вместе с её матерью в нашем доме, да ещё с материей для платья в руках, я вдруг запаниковал, отчаянно покраснел и выскочил во двор. Мне стало почему-то очень стыдно от того, что мама будет брать с них деньги. Как же я ей потом в глаза посмотрю, думал я? Когда они ушли, я вернулся и, глядя в пол, сказал:

– Мам, может, не надо это платье шить?
– Это почему же не надо? А жить нам на что?

Я ещё ниже опустил голову.

– Ох, сынок, сынок… Тебе не хочется, чтобы я с них деньги брала? – она вздохнула, видно, о чём-то догадавшись – Я понимаю… Ты думаешь, я с легким сердцем беру? Да ведь на отцовскую пенсию нам не прожить, сам знаешь. Вот Катя прислала немного из города, так на Тоню потратили, ей в техникум уезжать – не голой же. – Помолчала и добавила: - А за работу я и так уж самую малость беру, по-божески…

Я искоса взглянул на маму: она, положив руки на колени, невидящими глазами смотрела в тёмный угол за печью. Какую-то безнадежность и безысходность увидел я в сгорбленной спине и опущенных плечах, и острая жалость к ней, наверное, впервые в жизни защемила мне сердце. Я ткнулся лбом в её плечо и тихо сказал:

– Только не шей ночами, ладно?
– Не буду, сынок, не буду, – она встрепенулась, выходя из оцепенения, обняла меня за плечи. – Уставать стала… Вот вырастешь, пойдёшь работать – и совсем перестану. Девчонки что – отрезанный ломоть, выйдут замуж – и нет их. Вся моя надежда на тебя, сынок. Не бросишь мамку-то, а?
– Не брошу.

Несколько лет назад, работая поздней осенью на лесосеке, мама провалилась по пояс в затянутою льдом болотную яму и простудилась. С тех пор её стал мучить кашель. Вдруг, ни с того ни с сего, накатывал приступ и чаще всего ночами. Начинался он с покашливания, затем доходил до спазм, до удушья. Испуганные, мы, все как один, вскакивали с постелей; кто зажигал лампу, кто нёс ковш с водой, кто полотенце и, выстроившись у её кровати, босоногие и полуодетые, с замиранием сердца смотрели на неё. А мамино лицо тем временем багровело сильней и сильней, принимая пугающий нас синюшный оттенок. В коротких паузах она делала глоток воды и опять заходилась кашлем. Так продолжалось минут десять-пятнадцать. Когда приступ заканчивался, она откидывалась на подушку, вытирала полотенцем мокрые лицо и грудь и несколько минут лежала неподвижно. Потом открывала глаза и говорила: «Ну, кажется, всё…не бойтесь… ложитесь спать…». Мы гасили свет и шли к своим постелям, но долго не могли уснуть, прислушиваясь к её дыханию.

До какого-то времени матери для нас – существа, можно сказать, бесполые и даже безликие. Они есть, они рядом – и этого достаточно. Они – часть нас самих, как жизненно важные органы, которые не ощущаешь и не замечаешь, пока те самине напомнят о себе. И только повзрослев, начинаем понимать, что такое мать и что она для нас значит. Я понял это, когда увидел её опущенные плечи и пустой, ничего не видящий взгляд. И ещё я понял, пожалуй, самое главное: теперь уже не она, а я должен быть за неё в ответе.