БОЛЬШАЯ ОХОТА

Большая охота
(повесть)

Если по нашей вине погибнет синий кит и другие представители его рода, можем ли мы рассчитывать на сохранение рода человеческого? Если мы способны закрыть глаза на жестокое обращение с китами, которое когда-нибудь приведет к смерти последнего из них, может быть, мы закроем глаза и на жестокое обращение с нашими двуногими собратьями?
Виктор Шеффер,
американский биолог


I

Китобойная флотилия «Владивосток» терпела бедствие. Её не трепали тайфуны, не разнесло по океану пятнадцать её «малышей» - китобойцев, никоторый из них не был выброшен на скалы, и никого не раздавил в смертельных объятьях пресловутый кракен или другая какая каракатица. И все-таки флотилия терпела бедствие, потому что вторую неделю, будто слепая, рыскала в тумане и за все это время не взяла ни одного кита. И хотя рейсовый план практически был выполнен, никто не отменял планов месячного и квартального. Тем более, что выполнение каждого из них сулило экипажу изрядную премию.
Капитан-директор ежедневно по нескольку раз собирал совещания комсостава, топал ногами и молотил кулаками по столу, требуя от синоптиков погоды, а те сбились с ног и перестали спать, толкаясь день и ночь вокруг своей невозмутимой «Ладоги», стараясь выцарапать из машины эту чертову погоду, но… Спутники сверху показывали, что стоит флотилии чуточку, на десяток-другой миль, отвернуть к западу или, наоборот, на восток, к американским берегам - и там её ждут солнышко и полная благодать. А вообще спутникам было наплевать на китобоев и на китов, за которыми флотилия рыскала.
Киты тоже чихать не хотели на хлопоты китобоев и на туманы – также. Для них была бы еда, и они ползали по традиционным путям-дорожкам - с севера на юг, с востока к западу и обратно - и невдомек им было, что туман многим из них продлевает жизни. Хотя бы на пару недель.
Большая часть команды - и самой китобазы, и «малышей» мучилась вовсе не из-за планов. Её терзала хандра - от безделья, от скуки. Люди уже оглохли от беспрерывного рева тифонов, подающих туманные сигналы, они стали злы и раздражительны. Раздельщики сутками напролет дулись в карты, проигрывая уже заработанное и что ещё заработать предстоит. Некоторые счастливчики, из тех, что «срывали банк», паковали чемоданы, чтобы с первым же транспортом улизнуть на берег - а чего тут маяться, если уже денег куры не клюют. Ходили слухи, что двое или трое парней проиграли тысяч по шесть-семь, а один мастер разделки выиграл 60 тысяч (в то славное время новенькая «Волга» стоила около пяти тысяч деревянных).
Временами, совсем одурев от безделья, раздельщики выползали из своих нор на разделочные палубы. До получаса, а то и дольше топтались в кованых сапожищах возле бортов, опираясь, как на посохи, на фленшерные ножи, бездумно разглядывая туман за бортом. Иногда автоматически, словно роботы, доставали из-за голенищ точильные бруски, также автоматически чиркали ими по лезвиям своих секир, похожих на хоккейные клюшки, после этого убирали точила назад, в сапоги и разбредались по каютам.
В тревоге пребывали и штурмана китобазы. За эти проклятые недели они ни разу не видели звезд над головами и не имели точного представления о своем местонахождении. Проходимость радиоволн, как назло, была отвратительной – видимо, из-за магнитных бурь, - и определения с помощью системы дальней радионавигации «Лоран» были даже не приблизительными. Доверять им можно было не больше, чем навигационному счислению. Потому и штурмана оказались в немилости у «босса», как за глаза называли капитан-директора.
Самой расхожей шуткой на базе стала строчка из веселой песенки –«то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет…», исполнить которую почитал за обязанность всякий несиноптик, встречая где-нибудь на палубах или в помещениях судна кого-то из синоптической группы. Противно и жестоко. Все ведь понимали, что дело вовсе не в синоптиках.
Вдобавок ко всему на флотилии вдруг вылезла продовольственная проблема. В течение предыдущих месяцев питавшаяся «от пуза» команда в последнее время - уж недели три - стала видеть на столах только гречу да китовое мясо - гречку с мясом, гречку «так» - да пампушки-булочки с кофе по утрам.
Уже не первую путину снабжение продуктами обеих «северных» флотилий – «Владивосток» и «Дальний Восток» - обеспечивал хоть и старенький, но вполне надежный теплоходик «Павел Соловьев». Обычно он брал продукты в канадском Ванкувере и в должное время доставлял китобоям, поскольку большую часть путины охотились они близ американских берегов - от Аляски до Калифорнии. И все были довольны.
Свинью им подложил ещё один «земеля» - дальневосточный танкер «Мозырь». В один прекрасный летний день танкер этот, сдав в Ванкувере груз нефти, на выходе из порта помыл свои емкости - танки и продукты помывки, скалотину, выкатал за борт, ещё не миновав территориальные воды канадских партнеров. Партнеры, конечно, танкер быстренько арестовали, вернули его в порт, и капитан «Мозыря» стал за решеткой дожидаться решения суда. И поделом бы ему: не сори в чужом доме. Хотя грамотные люди на базе говорили, что тут дело не чисто, что все дело в большой политике.
Незадолго до означенного времени на другой стороне Тихого океана дорогие наши друзья из северной Кореи арестовали американский пароход «Пуэбло», признали его шпионом, накрепко привязали в своем порту и ну давай разоблачать. Американские хозяева «Пуэбло» на это обиделись и прислали к берегам Кореи свои «канонерки» - крейсер и фрегат. Мы, конечно, тоже не лаптем щи хлебали, а наш Тихоокеанский флот был тогда покруче 6-го американского. Наши послали в район корейского конфликта сторожевой корабль, который и крейсерам мог бы задать перца. Но тут, на другой стороне, и подвернулся злосчастный «Мозырь». Канадские партнеры американцам вовсе близкая родня, и на всякий случай запретили заходы всех советских судов во все канадские порты. На неопределенное время. Хотя го-ворили, что «Мозырь» вообще ничего не нарушал.
Незадачливый трудяга «Павел Соловьев» только-только подгребал к Ванкуверу за очередной порцией харчей, когда случился этот казус. И пришлось тихоходу «Паше» развернуться на 180º и шлепать через весь самый Тихий океан до Владивостока и, уже с отечественными продуктами, - обратно. А ему, с его «парадным» ходом в 11 узлов, при благоприятных условиях требовалось на все про все два месяца с гаком. И к моменту, с которого начался наш разговор, полезная и питательная для организма гречка даже любителям ее уже в глотку не лезла. Люди по инерции в определенные часы являлись в столовые и кают-кампании, брезгливо копошились вилками в тарелках, затем выпивали чай или компот или что там на третье и вставали из-за столов. И напрасно капитан с замполитом личным примером демонстрировали, что жизнь прекрасна, и, давясь, глотали обеды и ужины. На команду это не действовало. Команда перешла на однора-зовое питание - завтраки, когда подавались булочки с кофе.
Однако оказалось, и это ещё не беда. Худшее наступило, когда на всей флотилии не осталось ни крупинки соли. Вокруг пересоленный океан, а соли, тем не менее, нет. Теперь уже и утренние пампушки из пресного теста стали казаться несъедобными. Но хуже всего было все-таки отсутствие китов, а вернее - вынужденное безделье. Сказывались, конечно, и пять месяцев, уже прошедшие от начала путины, а тут ещё это. Что называется, одно к одному. Поэтому люди были постоянно на взводе, ссорились по пустякам, а то и вовсе без поводов. Померещится кому-то, что на него глянули не так или слушают не тем ухом - вот и ссора, едва не до кулаков. Народ-то всё крутой, ядреный.

II
Вчера вечером мы с Толей Костырко, третьим штурманом, поцапались. Да что там поцапались - подрались. Тоже из-за пустяка. И окажись мы один на один, как знать, чем бы все кончилось.
Каждый вечер от пяти до семи, до ужина то есть, мы собираемся в каюте у Тимофеича, второго помощника, на посиделки. Тут, на базе, все своими командами гуртуются, чтоб от тоски не свихнуться. К Тимофеичу приходят все штурмана, кроме старпома (у них своя «лушпайка» - при капитане), пожарник, он же пятый помощник, Седов, начальник первого отдела Слава Приходько, кадровик Просин, начальник рации и все синоптики, правда, без начальницы Дарьи Антоновны. Тётя Даша или Ламантина, как её тут за глаза прозывают, предпочитает общество главмеха Олендского. А тут все публика молодая, оторванная, как говорит кэп. Если не считать Просина, молодящегося перестарка. Ему сорок лет, но лицо у него сморщенное, как у старого гнома, отчего он жутко страдает. И чего он только не делает, чтобы от морщин избавиться: и зарядку по утрам и вечерам, а то и днем на баке «крыльями» машет, и маски, говорят, накладывает разные, - и все не впрок. А до женского общества он большой охотник. Вот и приходит туда, где женщин побольше. До дюжины народу набьется, и всем вроде, место есть, все при деле.
Вообще-то на это время моя вахта приходится, но старпом на пару часов подменяет меня на мостике, зато на утренней вахте я возвращаю ему должок, стою один, хотя, по Уставу судовой службы, утреннюю вахту должен нести старпом вместе с четвертым.
Кстати, пора представиться. Я - четвертый штурман на базе. Поначалу был на «малышах», прошлым летом ходил вторым на «Закаленном», а нынче накладка вышла. По нелепой случайности от своего корабля отстал и шел к нему пассажиром на «Гуманном» (кстати, в компании с синоптической группой). И едва мы догнали флотилию возле Камчатки, как Тащеев, капитан-директор, выдернул меня, будто морковку, вместе с синоптиками на базу и «посадил» на должность четвертого. Я сперва было на дыбки: а как же «Закаленный» без меня, незаменимого; тем более, что и должность у меня там выше. Но кэп отрезал: не ерепенься, мол, мне здесь четвертый позарез нужен, а на «Закаленный» уже нашли «фигуру» (он любит «фигурально» выражаться), и в деньгах ты здесь не потеряешь, если не выиграешь. В общем, пришлось хвост поджать - поди, не согласись с капитан-директором - и выполнять работу «главного звездочета» флотилии, как меня тут прозывают. Чем, вообще-то, я потихоньку горжусь. Фактически я контролирую перемещение всей флотилии в продолжение всей путины - с помощью Солнца и звезд, что только и возможно на моей вахте. В основном.
У китобоев я полтора года, а до того, после Таллинской мореходки, три года в пароходстве «молотил», успел даже «длинный» диплом выработать - штурмана дальнего плавания, но только справки о плавании собрал, а корочки поменять все как-то не получается. Однако меня и с «маленьким» дипломом здесь уважают - я это потрохами чувствую.
Вчера сбор у Тимофеича был особый - по случаю тезоименитства хозяина. Тридцать три ему стукнуло. Говорят, возраст Христа.
Когда я пришел, там уже дым стоял коромыслом. Откуда что взялось. Видимо, все сообща из своих заначек стол собирали. Был даже торт, от которого к моему появлению лишь малая толика осталась. Играла музыка, непонятно какая за гомоном голосов, но никто, конечно, не танцевал. Да и негде было. Все сидели по диванам, обнявшись, кто с кем. Бутылок на столе было много, большинство уже опустошенные.
- Место главному звездочету! - завидев меня, перекрыл всех Тимо-феич. Ростом маленький, едва ли метр шестьдесят, лицом на чукчу смахивает, но голосище!.. С таким голосом глашатаем служить или цирковым конферансье - как их там? – шпрехшталмейстером. Кстати, он и поет здорово, под свою гитару. Но тут явно не до песен было.
Все потеснились, втиснули меня между Славкой Приходько и радисткой Леной Ухановой. До моего прихода у них со Славкой, видимо, шел тесный диалог. Однако недовольства никто не выказал.
Кто-то сразу налил в стакан шампанское и поставил передо мной - за здоровье хозяина, дескать. Я, однако, отказался: мне ещё вахту стоять, - вручил через стол имениннику подарок - зуб кашалота, с выжженной на нем шхуной (а что ещё?), и принялся за еду. Еда состояла главным образом из консервов и кофе, давно уже остывшего, да вот остатка торта - его мне Рита Гамаюнова придвинула, инженер-синоптик, заместительница тети Даши.
Мне сразу стало хорошо, уютно как-то. Сидеть бы еще рядом с Ри-той. И тут я услышал голос Костырко - тот разместился справа от Славки.
- А по-моему, - вещал Толик медленно и рассудительно, - мореходная астрономия становится мертвой наукой. Это мы все секстаном звезды ловим, а на военном флоте, почитай, на самом задрипанном катеришке, уже приборы спутниковой навигации стоят. Нажал на кнопку - чик-чирик - и место твое как на блюдечке, с точностью да трех метров. И ноу проблемз. Скоро, думаю, и у нас так же будет. Вспомните, как с локаторами было… - и это говорит штурман!
- На, убоже, что мне не гоже, - прервал я монолог Костырко, оставив свой кусок торта.
- А ты, что ли, против, Костик? – по-за Славкиной спиной спросил меня третий. Хотя, как я понял, и весь этот спич мне предназначался. - Мне кажется, по приходе домой ты свою астролябию можешь в антикварную лавку сдать. Или бичу какому задарить - тот за цветмет пузырь выторгует. Из чего там твой персональный секстан - из латуни, кажется. Она нынче в большой цене.
- Ты, Толь, на грубость нараваисси, - я начинал злиться от этого разговора и тона, каким говорил Костырко. Чего он хочет? Или хмель ударил в голову? - Ты сам-то веришь в этот бред: астрономия - мертвая наука. Ты когда секстан в руках держал? Год назад, когда четвертым был?
- А что толку от твоего секстана? Две недели шарахаемся, как слепые котята.
- К утру будет ясная погода, вот увидите, - неожиданно вступил синоптик Коля Отавин.
- Да не в этом дело, - начинал закипать я. - Дело в спутниковых навигаторах и прочих продвинутых технарях. Ты можешь объяснить, - обратился я к Костырко, - почему так получается: чем больше техники на судах, чем больше технарей, тем больше аварий происходит? И каких аварий! Да потому что для них, вроде тебя, астрономия с навигацией стали мертвыми науками. Потому что они азы судовождения стали забывать, а то и вовсе забыли. А на кой, если ящик висит на переборке. Чик-чирик! Это как японские школьники со своими компьютерами - таблицу умножения напрочь забыли. Так они хоть техникой своей пользоваться умеют. А наши… Ты, наверное, уже не помнишь, в какую там дырочку в секстане заглядывать. Сам ещё салага, а корчишь из себя матерого китобоя, - съехал я до оскорбления.
После этих слов Костырко вскочил с дивана и, опершись левой рукой о плечо сидевшего между нами Славки, правой двинул мне в подборо-док. Неожиданно как-то, подло. Я тоже вскочил и уже через Славкину голову левым боковым завалил третьего на диван. У него из носа брызнула кровь, завизжали женщины, Славка поднялся между нами. Цепляя посуду, я вылез из-за стола и едва не бегом пустился на мостик. Погуляли… Стыдно, хоть провались. Вернулся назад. Все как на привидение воззрились. Подошел к третьему, подал руку:
- Извини, Толик, погорячился.
Тот вяло ответил на рукопожатие: - Ничего, - другой рукой он зажимал нос платком.
* * *
- Что так рано? - удивился старпом, когда я поднялся в рубку.
- Да так, - говорю, - нагулялись. Скука там.
Лаврентьич, явно обрадованный скорым моим возвращением, по-спешил в свою компанию, к старшим командирам флотилии. Я вернулся к вахте, принялся осматривать горизонт, хотя никакого горизонта за туманом не было видно. Правда, уже различима была волна перед форштевнем. Возможно, и впрямь к утру развиднеется.
Я совсем успокоился, даже запел потихоньку - я частенько напеваю про себя во время вахт - время идет быстрее: «Ну что тебе сказать про Сахалин…». По рубке медведем топает Васька Гузий, мой вахтенный матрос, и тоже мурлычет что-то. Обычно он поет: «Ихалы козаки эх да по дорозе…». Авторулевой пощелкивал слегка, исправно выполняя его работу.
Едва я промычал один куплет, в рубку зашла Рита, стала рядом, спросила строго:
- За что ты его так?
- А ты не слышала нашего разговора?
- Нет. Там, по-моему, никто никого не слышал. Каждый слушал себя.
- Ну не скажи. Мы с Петровичем очень хорошо друг друга слышали. Не пойму только, откуда у него такая неприязнь ко мне. Может к тебе ревнует? Он тебе в любви не объяснялся, случаем?
- Мне тут уже многие объяснялись. Такие все любвеобильные. И все как на подбор холостые.
- А ты?
- Держусь пока. Что-то глаз ни за кого не цепляется. Так за что же ты его?
- По техническим разногласиям.
- Если все технические разногласия кулаками разрешать, что от базы останется? Наверное, нас, синоптиков, следовало привязать к позорной мачте и закидать камнями. Как виновников плохой погоды. Но ведь мы даем капитану районы с хорошей погодой, так он не идет туда. Ему киты нужны. А китам чихать на наши проблемы, китам нужна кормежка. И идут они…
- Сейчас их в Калифорнийском заливе надо брать, - забыв о такте, прервал я Риту. - Сентябрь - месяц родов у кашалотов. А они там рожают, близ Калифорнии.
- Откуда ты это взял?
- Я недавно книжку одну прочел. Очень интересную и полезную для нашего брата. «Год кита» называется. Виктора Шеффера. Только ее в русском переводе нет, и наши славные китобои в основном своему опыту доверяют.
- А почему ты не сказал об этом капитану?
- Зачем? Ну что такое книжка какого-то американца, да еще в пересказе четвертого штурмана, в сравнении с опытом Героя Труда Кузнецова или самого капитан-директора Тащеева? Или гарпунера-наставника нашего Коли Железнова. Засмеют. И ведь… они же там роженицы, с малышами, а мы их хлопать будем.
- Да уж, ради планов наши будут хлопать без разбора. И так уже сколько случаев…
Я промолчал, не желая продолжать тему, от которой накатывало раздражение вперемешку со слезой.
- А ты не жалеешь, что сюда, на флотилию попал? – вновь заговорила Рита. - Ты ведь прежде в пароходстве работал?
- Не знаю, что и сказать. Я еще в мореходке мечту лелеял - китобо-ем стать. Это ж такая слава! Кстати, я в контору устраивался, в Управление Китофлота - на флотилию «Слава». Хотя ее уже давно расформировали, базу на вечный якорь на Чуркином мысу поставили. Как отдел кадров. Вернее кузницу. Ей на смену сразу две новенькие базы пришли – «Дальний Восток» и наша. Но я с выходом в первый рейс протабанил. По весне в зональных соревнованиях участвовал и в первом же бою рассечение получил - так меня парниша из Благовещенска боднул. Накрасили меня зеленкой, а через день физиономию мою разнесло – сам себя узнавать перестал. Аллергия вдруг объявилась. На зеленку и на йод. Выход в море, конечно, за-рубили. И вылечить не могли. Чего только не выписывали. Как подопытную свинку разными снадобьями мазали. Покуда я это дело вообще не прекратил. Сам вылечился. Не знаю, что меня надоумило – будто голос свыше. Спускался к бухте – я на Первой Речке, на сопке у одной бабули квартировал, возле горбольницы. Черпал бидончиком морскую воду, дома кипятил ее и лицо окунал – почти в кипяток…
- Так ты, значит, боксер? И как же ты мог Петровича?..
- Забылся, Рита, вскипел. Уж очень больно он меня зацепил да и ударил первым. Реакция сработала. И за астрономию обидно. Мертвая наука, видите ли. А ты, сама-то не жалеешь, что здесь оказалась? По-моему, женщинам вообще в море трудно.
- Некоторым очень даже не трудно и не скучно. Нашей тете Даше, к примеру. А мне китов жалко. Если бы не диссертация, я бы, наверное, ушла.
- А я иногда жалею, что меня с китобойца сюда, на базу забрали. Там как-то веселее жилось. Хоть и народу мало и каюта на двоих и штивает - спать, пристегнувшись, приходится, - и женщин там совсем нет, и Риты нет Гамаюновой.
- Это комплимент?
- Неуклюжий?
- Оригинальный. Спасибо.
- На здоровье. А китов мне тоже жалко. Представляешь, забьют его, всадят иногда штук пять гарпунов, тянут лебедкой к борту, еще живого, а он так от боли - не то кричит, не то зубами скрипит. Я так и не понял, как может кашалот скрипеть зубами, если они только на нижней челюсти растут. Или они кричат все-таки? И какую боль должны они испытывать, такие гиганты!
- Я слышала, что, возможно, уже в следующем году охоту на китов запретят. Я так буду рада, если это произойдет.
- Я, наверное, тоже порадуюсь, хотя…
- Что «хотя»?
- А ты представляешь, что наши пять флотилий дают государству, и вдруг лишиться всего этого? Но это не главное, по-моему. Что тогда будет с Колей Железновым, Лембитом Ярвисом, Петькой Кругликовым и остальными гарпунерами - их сотни. Ведь ничего другого, как бить китов, они не умеют. Нам-то что? Штурман, он и в Африке штурман. Мы хоть к рыбакам, хоть назад, в пароходство. А этих даже матросами не возьмут, потому что большинство из них глухие, как пробки, и пенсию им платить не станут - молодые еще. А у них семьи.
- Ты смотри, какой заботливый! Да они свои семьи на года уже обеспечили, все эти Кругликовы и Кузнецовы. А кто не обеспечил, тот еще не глухой - найдет работу.
- Вот и поговорили. Кофе хочешь?
- Хочу.
- Василь Михалыч, - окликнул я матроса, клевавшего носом справа от нас. Вечно он клюет, а говорят, лучшим марсовым матросом на флотилии был, в гарпунеры собирался.
- Аюшки, - отозвался Гузий из своего угла. - Пора смену поднимать? - он оглянулся назад, на часы.
- Смену еще рано, а вот кофейку бы организовать.
- Как обычно?
- Да, покрепче и без сахара.
- Сей момент, - Вася затопал в штурманскую.
- У тебя есть девушка? - вдруг спросила Рита, когда за Василием затворилась дверь.
- Была. А теперь и не знаю. Разнесло нас как-то. Разошлись, как в море корабли. Она год или два назад мореходку должна была закончить. Наверное, тоже штурманит где-нибудь.
- Как интересно! Расскажи о ней.
- Ты случаем фильм такой не видела – «Девушка и море»? Приторно-романтическое кино. Это, вроде, про нее, как бы на основе действительных событий. Хотя действительного там - только имя героини. Вера ее зовут. Все остальное - блажь.
- А ты расскажи про действительность.
- Долго рассказывать, а вахта кончается. Мне еще журнал заполнять. Если хочешь, заходи после вахты ко мне. В любви объяснятся не буду, не бойся.
- Я тебе неинтересна?
- Честно?
- Разумеется.
- Я тебя боюсь.
- Вот так раз. Это отчего такие страхи?
- Мне кажется, ты гораздо умнее меня, а я опасаюсь умных женщин. Вон Вася кофий нам спроворил.
- Но приглашение-то остается в силе?
- Конечно.
- Я приду.

III
Сказать, что Рита красива - значит, ничего не сказать. Она красива необыкновенно, вдохновенно красива. Будь я художником, я бы только и делал, что писал ее портреты на фоне океанских пейзажей. Увы, я не художник, хотя когда-то и мечтал стать новым Васильевым и ходил в детскую изостудию.
В какой-то книжке, в учебнике истории, кажется, я видел скульптурный портрет царицы Нефертити. В профиль Рита удивительно похожа на тот портрет. Если надеть на нее такую корону или шапку, как на скульптуре, будет один к одному египетская царица. К тому же она стройна и изящна, как… не знаю, с кем и сравнить. С джейраном, может, но джейранов я не встречал. Несколько раз мы загорали вместе наверху, на пеленгаторной палубе. Она была в белом, с голубыми горошками купальнике – я просто дурел от нее. Пялился – глаз не мог отвести. А этот ее запах!.. Сумасшедший букет ее духа и духа океана.
Она, конечно, знает о своей красоте, но держится без тени заносчи-вости, запросто со всеми. И всем она добрый товарищ.
Говорят, такие красивые женщины бывают несчастны в любви. И это, по-моему, объяснимо. В обыденной обстановке наш брат, сильный пол, просто пасует перед ними, съеживается. «Ему б кого-нибудь попроще бы…». Это здесь, на базе, на пятом месяце путины каждый второй мужик, если не двое из трех, готовы вручить ей сердце и руку вместе с заработком. И наверняка уже многие предлагали - не зря она говорила. Я вообще-то тоже… готов. Не пойму даже, то ли влюблен в нее, то ли от восхищения млею. Иногда она мне недоступной кажется, как статуя Свободы. А иногда готов признаться ей, пару раз даже отправлялся, но дверь их каюты… Подойду, а стукнуть в дверь боюсь. Словно по ней тысяча вольт заряжена. Шандарахнет и – с копыт. А ну как отфутболит она меня, как всех прочих. Даст пендаля, и лети себе, добрый молодец. Этого я не вынесу. Я не выношу, когда мной пренебрегают. Да и как знать, может, она уже с кем-то, не отфутболила кого, а я тут слюну пускаю.
Рита учится в аспирантуре университета, готовит диссертацию, ради нее и на флотилию пошла. Она рассказывала об этом, когда мы на «Гуманном» пассажирами из Владивостока шли.
Погода тогда стояла - закачаешься. И мы - синоптическая группа и я, - чтобы не мельтешить под ногами у судовой команды, собирались на пеленгаторной палубе и млели на солнышке целыми днями. Коля Отавин длинной жердью вытягивался едва не от борта до борта, а мы - Ира Ширяева, Рита и я - усаживались вдоль него, свесив ножки под релинги, и трепались с утра до вечера с перерывом на обед. Только Дарья Антоновна маялась в одиночестве. На «малыше» ее укачивало, и почти весь переход она пролежала - либо на своей койке в каюте радистов (каюту на это время предоставили женщинам), либо на диване в кают-компании.
Я уже тогда, сидя рядом с Ритой, таял от ее близости, жадно вдыхал ее запах и с трудом сдерживался, чтобы не обнять - рука так и тянулась к ее плечам.
Сегодня, после вахты она придет ко мне. И что я ей расскажу? О том, чего не было, вернее, что не состоялось. И наверняка не состоится уже. Да я, с появлением Риты, уже и забыл, не вспоминал прежнее. Мое нынешнее существование происходит на ее фоне, на фоне мыслей о ней. Зачастую мысли эти наперед выходят, затмевая все прочее. Только боюсь, что и с нею нас разнесет в разные стороны, как разнесло когда-то с Верой…

IV
- Вы меня слышите, господа гардемарины? По-моему, вы ни черта не слышите. Так вот, для глухих и бестолковых повторяю. Тот не моряк, кто не ходил под парусами…
- Бедные мотыли, - вздохнул кто-то из курсантов довольно громко, – они-то и не знают, что никогда им не стать моряками.
- Это вы про что там? – повернулся капитан на голос.
- Да я про мотористов и механиков разных, товарищ капитан, - пояснил Генка Шкарин. – Им ведь под парусами делать нечего.
- Ну, мы, слава богу, не мотористы. Еще Петр Великий в наставлениях говорил: «Штурмана – народ хамский, но дело свое разумеющий…»
- А посему в кабак пущать, - хором подхватил, словно проснувшись, строй.
- Если по кабакам станете шастать, толку от вас будет как от чурбанов. В прежние времена флот был деревянный, но моряки на нем служили железные. А теперь наоборот…
Однако сурово встретил грозный капитан только что прибывших из Таллина на практику курсантов. Двумя шеренгами они стояли на пирсе перед трехмачтовым парусником, переплетенным ажурным кружевом снастей, с названием «Капелла» на борту.
Впрочем, вид у капитана Смирнова был совсем не грозный. Круглое красное лицо, толстые губы и нос картошкой. Роскошную фуражку свою с золоченым «крабом» он то и дело поправлял, приподнимая над широкой лысиной. То ли ему почесать ее хотелось, то ли пот вытереть. Ему было жарко в парадном кителе с четырьмя шевронами на рукавах, и фуражка ему явно мешала.
Курсанты стояли сонными мухами – сказывалась веселая ночь в душном вагоне скорого поезда «Таллин-Рига» – и слушали в пол-уха. И чего он такой неласковый? Не накормил, не напоил, выспаться не дал, а сходу страсти накаляет. И вообще, это им уже знакомо – про деревянные корабли и железных матросов. Им до зевоты было скучно от капитанского спича.
- Разрешите вопрос, товарищ капитан? – раздался голос из строя.
- Кто спрашивает?
- Курсант Пухов, товарищ капитан.
- Слушаю вас.
- Нам в училище все говорят, что семьдесят процентов из всего, что там преподают – вода, которую надо процедить, чтобы стать настоящими штурманами. Вопрос. Много ли воды нужно процедить здесь, чтобы стать железными матросами?
- Повторите, как ваша фамилия?
- Курсант Пухов.
- Так вот, курсант Пухов, я постараюсь, чтобы вам было достаточно воды на всю практику. Скажем, драить палубу деревянными торцами с песком – это вам не языком молоть. И хотя я люблю остроумцев, я лично прослежу, как это будет получаться у вас. Во всяком случае через три месяца я сделаю из вас, в том числе и Пухова, классных матросов. Второй класс должны зарабатывать все, лучшие получат первый. Хотя не исключаю, что кто-то не впишется и даже уйдет – такое почти каждый год бывает. Но будем надеяться, что вы обойдетесь без потерь. Николай Иваныч, продолжай, - капитан повернулся к стоящему чуть позади старпому.
Старпом, приземистый и широкий, как краб, шагнул вперед. Капитан, поправив фуражку, развернулся и двинулся к воротам, где «под парами» стоял бежевый «Москвичонок».
- Вторая рота, сми-иррно! – кочетом прокричал «дядя Миша», руководитель практики Чунаев, с правого фланга.
- Вольно! – досадливо отмахнулся капитан. Не до церемоний ему было. Утром старпом доложил, что накануне вечером двое его матросов устроили потасовку в «Луне» и угодили в вытрезвитель – надо было вы-зволять архаровцев. Матросы-то толковые. Нашли время бузу затевать, когда новая партия салажат на подходе.
Через минуту «Москвич» затарахтел движком и умчался за ворота. На его месте из ниоткуда возникла какая-то девчонка, в короткой юбке в клеточку и светлой кофте без рукавов. Она стояла неподвижно и с интересом наблюдала происходящее.
- Через пару дней, - негромко, чуть сипловато говорил старпом, - мы с вами на этом судне, - он кивнул за спину, - выйдем в море, на девиацию. Пойдем пока не под парусами. На судне есть вспомогательный дизель – вот на нем и пойдем. В тот же день вернемся назад, чтобы начать подготовку к настоящей практике. Для начала вам предстоит освежить, очистить корабль от планширя, - старпом отступил назад и стал на широкий дубовый брус, окаймляющий борта корабля, - и до клотиков, - ткнул он пальцем куда-то наверх. – Работа нудная и нелегкая, но необходимая – для продления жизни судна. И проделывается она каждый год после зимнего перестоя. Кроме того, вам предстоит изучить и освоить бегучий такелаж – у нас сто тринадцать наименований различных концов, многие из них дублируются. Вы должны освоить такелажные работы – вязание узлов, плетение огонов, матов, кнопов, мусингов и еще много хорошего. Только тогда вы станете матросами, способными работать на любом современном судне. В том числе и военном. А сейчас вас распределят по вахтам и кубрикам, накормят завтраком, и до обеда вы свободны. В пределах бортов, разумеется. Кто хочет, может отсыпаться. Сразу после обеда начнется ваша первая практика. Да, зарубите каждый на своем носу первое железное правило: в гальюне орлами не сидеть. Всякий, кто нарушит его, будет штатным гальюнщиком минимум на неделю. Это ясно?
- Как ясный день, - ответил за всех курсант Пухов.
- А коли так, р-разойдись!
* * *
Девчонка была так себе, не девчонка, а пацан в юбке. Невысокая, крепко сбитая – явно знакомая со спортом, - с копной каштановых волос на голове, она приходила почти каждый день, становилась в тени пакгауза под вышкой яхтклуба и наблюдала оттуда за всем, что происходит на баркентине.
Курсанты полторы недели циклевали, шкурили, олифили и лакировали заново все лакированное дерево на корабле: неохватные мачты и длинные реи, двери, люки, ограждения трапов. Ветер разносил кудрявые завитки старого лака из-под циклевок или битого стекла, воздух пропитался крепким духом олифы и лака. От него в первые дни многих тошнило, потом притерпелись, привыкли, кто-то даже вдыхал с удовольствием.
Утром третьего дня Костя Пухов сидел, как на коне, на верхнем мар-са-рее фока. Страха не было, хоть было довольно высоко – метров семнадцать от палубы. Осколками стекла Костя соскабливал старый лак на толстенном бревне. Кое-где лак облупился, обнажив серые проплешины, зато в других местах он, казалось, закостенел, стал таким же твердым, как и стекло, которым его скоблили. Косте приходилось перебрать множество стекляшек, крупные разбивать на несколько мелких, прежде чем попадется подходящая, с хорошо режущей кромкой. Кромки эти быстро стачивались, скрашивались, и нужно было подбирать новый осколок. За страховочным поясом у Кости заткнута была фирмовая циклевка, но она была тупа, как колун, и не скоблила, а лишь выглаживала поверхность. Чтобы ее заточить, нужно было обращаться к боцману или плотнику – заточка инструмента вменялась в их обязанности. Но обращаться к ним – парни поняли с первого дня – это как к боженьке взывать. Они оба всякий раз матюгались, словно курсанты этими циклевками не работают, а злокозненно их тупят. Лучше уж скоблить стекляшкой.
Костя скоблил и напевал себе под нос все, что на язык наворачива-лось. Песен в его арсенале было множество – от привившихся от отца «Ноченьки» и старых романсов до самых новых сочинений Пахмутовой на стихи Добронравова. А вот залихватски-скабрезные «Коряги-мореходы» или «Флибустьерская шахна», которые горланили в настроении корешки, Костя не чествовал.
Затупив очередной осколок, он швырнул его за борт – между стенкой и планширем – и, подняв голову, увидел ту самую девчонку. «Делать, что ли, ей нечего?» – подумал он. – Наверное, уроки прогуливает. – И неожиданно для себя крикнул, махнув рукой:
- Давай к нам, помогать будешь!
Услышала она или нет, не понять было. Она никак не реагировала, не двигаясь с места, смотрела зачарованно.
Вечером того же дня часть курсантов отпущена была в увольнение, и Костя встретил девчонку в «огороде», парке, недалеко от их стоянки. Она была не одна, а с какою-то молодой, очень на нее похожей женщиной – то ли матерью, то ли старшей сестрой. Она тоже увидела Костю и вроде узнала его. Именно его, хотя шли они втроем с Генкой Шкариным и Борей Марчуком, которых она наверняка тоже видела на «Капелле». Косте хотелось подойти, заговорить с нею, но эта женщина… Как она была некстати!
На следующее утро баркентина отвалила от причала яхтклуба и на дизеле вышла в Рижский залив, несколько часов кружила по волнам, ходила взад-вперед вдоль берегов – от буя до буя. Два незнакомых человека в гражданском все это время суетились возле компасов, ставили на них неведомые курсантам приборы, смотрели через них в сторону береговых маяков и знаков, крепили разные железяки в нактоузах, отдавали команды рулевым и перебрасывались непонятными, хотя и явно не иностранными словами. Часть курсантов – из вахтенной вахты - уже осваивала рулевое управление. Штурвал был деревянный, гладко отполированный, диаметром почти в рост, и установлен так, что рулевому приходилось смотреть на компас через плечо.
Двум вахтам – рабочей и учебной в этот день дозволено было сачка-нуть, и курсанты не уходили с палубы, даже на обед спускались неохотно – ведь большинство из них, выросшие в умеренно-континентальных краях, а то и в Сибири, впервые дышали морем. И не могли надышаться.
К вечеру «Капелла» вернулась назад и ошвартовалась на противоположном, левом берегу Даугавы, вблизи от моста через реку. Вечером следующего дня, стоя на вахте у трапа, Костя вновь увидел «старую знакомую».
Давно закончились на берегу занятия по такелажному делу, убраны были на борт все снасти и инструменты. На берегу и на палубе судна не было ни души: умаявшись за день, курсанты и экипаж разбрелись по своим щелям – кто по кубрикам, кто по домам. Раскрасневшееся солнце уже валилось на закат, за развесистый каштан, и Костя не сразу разглядел в его густой тени ладную светлую фигурку. А разглядев, поднялся с палубы на сходню и решительно направился к ней.

Еще трижды до выхода «Капеллы» в рейс они встречались в городе. Вера, как заправский гид, показывала Косте Ригу, водила в Домский собор, сожалея, что знаменитый его орган на ремонте и нет возможности послушать органную музыку, приглашала к себе домой, говоря, что у нее прекрасные родители, что отец начальник цеха на судоремонтном, а сама она грезит морями и мечтает стать капитаном. Как Анна Ивановна Щетинина.
Шальную мысль о том, чтобы взять ее с собой, подбросил Генка Шка-рин, когда Костя поведал ему о своем знакомстве.
- Вот в Таллин сбегаем, - сказал он, - вернемся сюда и заберем ее. Как раз занятия в школе закончатся. Родичам записку, что, мол, к подруге – есть у нее подруга? – отдыхать уехала - разыскивать не будут. И – в путь.

Первый рейс был действительно до Таллина, самый, наверное, па-мятный рейс.
- Это вам не круизная лайба, и вы тут не туристы на отдыхе, - говорил капитан перед выходом. – Дизель наш будет работать только в крайних случаях, когда невозможно пройти под парусами. Заказывать буксиры для вывода на рейд мы тоже не будем: себе дороже. Так что сегодня вы поработаете вместо буксира.
Сперва была спущена на воду шлюпка левого борта. Курсанты налегли на весла – греблю они освоили еще в Таллине, на своей базе в Пирита – и оттянули баркентину от стенки. Когда и справа появился просвет, смайнали на воду вторую шлюпку и уже парой, на двух линях тащили судно к выходу в залив под надсадные команды второго и третьего штурманов: «Два-а-раз! Нава-лись!» Наваливались, чертыхаясь и кляня все на свете и, прежде всего, капитана, покуда на ладонях не вздулись и полопались кровавые мозоли и на запястьях, казалось, вот-вот порвутся жилы.
Наконец капитан приказал поднять шлюпки и поставить часть пару-сов: кливера, фок и оба фор-марселя. В первую же ночь был новый парусный аврал, подняли все, какие можно, паруса и с попутным ветром через двое суток уже были на Таллинском рейде.
Из Таллина, однако, назад не вернулись, а пошли в Питер. Сначала бросили якорь в виду Петергофа, ходили на шлюпках на берег, на экскурсии, потом был Ленинград, недельная стоянка в Неве, прямо напротив Исаакиевского собора, толпы зевак у борта, походы в Эрмитаж, музей инквизиции в Казанском соборе, и только в середине июня «Капелла» вернулась в Ригу…

Когда Вера нарядилась в приготовленные заранее тельняшку и робу, обула рабочие ботинки – гады, а на коротко остриженную голову глубоко натянула мичманку, она обернулась стопроцентным курсачом, и никто из сторонних не признал бы в ней девушку. Разве лишь при пристальном рассмотрении. Однако на судно провели ее ночью, когда Генка стоял у трапа. На Гешину койку она и спать легла. А утром, во время завтрака Костя Пухов посвятил всех обитателей носового кубрика в свой секрет.
- Если это кому-то не нравится, - сказал он, - прошу поднять руки.
Рук никто не поднял.
- Если кто настучит, - продолжил Костя, - будет иметь дело со мной.
- И со мной, - вставил Генка Шкарин.
Впрочем, предупреждения их были излишними. Все были заинтригованы, и «стучать» никто не собирался. Каждый готов был поделиться с Верой завтраком или стоять на стреме у гальюна, если девушка туда заходила. И даже курсанты, жившие в кормовом кубрике, едва не до последнего дня не ведали о тайне носового.
На следующее утро «Капелла» снялась на Калининград. Противные ветра вынуждали к частым сменам галсов, парусным авралам в дневные часы и ночами, когда, не успев передохнуть от предыдущей суматохи, парни вываливались из коек под звонки громкого боя, полусонные, выбирались на палубу и в кромешной темноте, иногда под проливными ливнями, карабкались по вантам на реи, отыскивали свои снасти. И все это под «сладкозвучный» глас капитана или вахтенных штурманов: - Трави брасы левые! Пошел брасы правые! Пошел дирик-фал! Пошел гафель-гардель! Эрнсбакштаги на правую, мать вашу так!..»
И потом, после очередного поворота, едва добравшись до коек, едва смежив веки, курсанты вновь выносились наверх, погоняемые шальными звонками и окриками. И так полторы недели.
Калининградский порт смердил нефтяными испарениями. Уже через сутки все рубки на судне, капы и люки, окрашенные белым, и даже шлюпки, покрылись переливчато-сизым налетом, который трудно было смыть даже с каустиком. Днем его смывали, а к следующему утру он вновь нарастал, еще более густой и едкий. Лучше уж ливни и шторма в море, чем этот воздух, вязкий, удушливый.
В городе тоже было душно и пыльно. Наводили тоску мрачные развалины – следы войны, которые еще оставались даже в центре. В зоопарке изнывало от жары полуголодное, полуоблезлое зверье. Но дни напролет носилась над городом музыка и здравицы в честь новой победы советской науки – в космосе летали «Ястреб» и «Чайка» – Валерий Быковский и Валентина Терешкова.
- А ты, случаем, не хочешь в космос? – спросил Костя Веру, возвратившись на борт из увольнения.
- Нет, я в город хочу, - посетовала девушка. – Я уже все бока на ваших койках измяла. И мороженого хочется.
Все это время Вера не высовывалась из кубрика. Когда проходили проверки, а они были почти ежедневно, она забиралась в чью-то свобод-ную койку и накрывалась с головой. Получался отдыхающий после вахты курсант, которого не смел тревожить даже капитан. Только ночами выбиралась она на палубу – в туалет да умывальник и просто на свежий воздух. И теперь понятно было ее желание сходить в город, но без курсантского билета – откуда у нее билет? – прошмыгнуть через проходную порта было невозможно. Поэтому Костя лишь сочувственно погладил ее по плечу.
По соседству с «Капеллой» в порту стоял теплоход «Усолье», пришедший с грузом сахара-сырца с Кубы. Сахар был загружен в трюма насыпью, и при выгрузке в вагоны он просыпался сквозь прорехи ковшей, образовав на пирсе высоченные зыбучие дюны, дурманящие густым медовым духом. В одну из ночей недремлющая вахта с «Капеллы» отсыпала из дюны пару мешков – от двадцати тысяч тонн не убудет – и спрятала в своем кубрике, в балластном отсеке. Один мешок, однако, пришлось «подарить» судовому «казнокраду», артельному матросу, ведающему продуктами – за молчание. Зато второй стал серьезной «подпиткой» в продолжение оставшейся прак-тики.
Уходили из Калининграда без сожаления, с легким сердцем: остава-лось два перехода – до Клайпеды и в Таллин. А там защита курсовых и конец практики, там долгожданные каникулы.

В Клайпеде места у причалов не было, поэтому стали на рейде на якоре. Стоянка предполагалась короткая, всего сутки. И в эти сутки капитан приказал отмыть курсантов в бане. Спустили на воду обе шлюпки, и все практиканты были доставлены на берег. Часть судовой команды тоже предпочла основательную баньку на берегу бане судовой – там не мытье, а так, морока. Вера тоже запросилась на берег: за месяц сидения на борту, в душном кубрике она, по собственному ее выражению, обалдела. Хотелось ступить на твердую землю, походить, хоть немного.
Костя долго сомневался: если судовая команда до сих пор не знала всех курсантов в лицо, то был риск нарваться на училищного руководителя практики – этот помнил всех. На переходах Чунаев почти не вылезал из своей каюты, но в каждом порту непременно сходил на берег, иногда надолго оставляя подопечных без надзора. Здесь он тоже засобирался в баню.
Наконец Костя вместе с Генкой решились: с двойной подстраховкой провели Веру к шторм-трапу и благополучно доставили на берег. Пока ребята парились, она гуляла поблизости, чтобы не прозевать возвращения.
На борт возвращались в сопровождении второго штурмана Спилы. Ян Яныч сидел на корме, управляя шлюпкой. К борту «Капеллы» подошли в несколько минут – от судна до берега было всего с полмили. Сразу закрепили шлюп-тали, и курсанты один за другим запрыгали по шторм-трапу наверх. К этому времени они уже с ловкостью обезьян скакали по трапам и по вантам бегали, как пауки по паутине.
Ян Яныч оставался сидеть у румпеля, лицом к шторм-трапу и не мог не увидеть, как неуклюже карабкается наверх очередной курсант, а заметив это, не обратить внимания на его немальчишеское сложение.
- Товарищ курсант! – сорвался штурман со своего места. – Назад! – он запрыгал через банки, расталкивая сидевших на них гребцов, и успел ухватить Веру за ногу. Но только ботинок с нее сорвал.
Костя, поднявшийся на палубу прежде Веры, выхватил ее наверх и вместе с ней бросился к трапу, ведущему в кубрик. Впрочем, прятаться было негде, некогда и не имело смысла. И трюк с «отдыхающим после вахты» теперь не прошел бы. Влетевший через минуту вслед за ними Яныч довершил разоблачение…

- И чем все закончилось? – спросила Рита, когда я замолчал, возбужденный воспоминаниями.
- Грустно. Тогда по радио вызвали пограничников, Веру, словно шпионку, долго допрашивали в каюте капитана, а потом принялись за нас. Я тогда здорово передрейфил. Организация этого вояжа – стопроцентный шанс вылететь из мореходки. Спасибо двум москвичам – до конца дней своих помнить буду Валерку Колосова и Димку Зиброва: взяли огонь на себя. Они вроде расхотели быть мореходами - кажется, в артисты собрались, в театральное. Да и практика им оказалась не в жилу. В общем, надумали уйти и отчисления не боялись. А для меня быть отчисленным – пожалуй, смерти не так страшился. Я уже не мыслил для себя иной дороги, кроме морей.
Ребят вместе с Верой свезли на берег и из мореходки, конечно, выставили. Выход судна в Таллин задержали. Уже на следующий день на борту появилась целая толпа корреспондентов из разных газет, а еще через день несколько центральных изданий выдали на первых полосах сенсационные «бомбы» – все с одним названием: «Девушка и море». А еще через год или два фильм состряпали – с такой же шапкой.
- А Вера? Что с нею стало?
- Какое-то время мы переписывались, а потом она умолкла. Я письмо за письмом шлю – ответов нет. В общем, потерял я ее, долго не мог успокоиться.
- И все? Так и не встречались больше?
- Встретились и опять потерялись. Нас из выпуска ровно дюжину во Владивосток направили – двоих к рыбакам и десять – в пароходство. Прилетел я весной, в солнечном апреле, с дипломом и радужными надеждами – как и все другие, наверное, - в пароходство явился. Думал, меня сходу на какой-нибудь лайнер назначат, а тут говорят, не спеши, паренек. Сначала аттестацию пройди, докажи, какой ты есть штурман. Учебный диплом, из мореходки, для них что филькина грамота. В общем, новые госэкзамены, плюс медкомиссия, плюс куча инструктажей да еще подтверждения на визу дождаться надо. Только через месяц, а то и больше первые из нас свои пароходы получили.
Общежития и никакого другого жилья пароходство нам не обещало. На время аттестаций жить направляли на «Норильск». Ты наверняка видела его – у центральной набережной стоит. Там их полно таких, отходивших свое лайнеров. Вид еще сохранили, а плавать… разве только на буксире – от стенки до стенки. Часть из них в качестве плавучих гостиниц используется, а большинство просто так, ржавеют потихоньку. Множат тоннаж советского флота.
Ну, подгребаю я к «Норильску», временной своей обители. Ребят еще никого не видел - я первым прилетел. Подхожу к трапу. Вахтенный матросик, вижу, копошится, корму лайнера подмалевывает. Я на трап, а матрос мне женским голосом:
- Ваше направление!?.
- Это она была?
- Да, Вера Хализова. Собственной персоной. Еле узнала. Ведь четыре года прошло, а мы тогда росли и менялись. Когда узнала, едва не расплакалась. Спрашиваю, как да что. Говорит, на третьем курсе мореходки здесь, во Владике. Сейчас на практике, пароход свой ждет. В мореходку поступить ей Щетинина помогла. Кто-то из газетчиков подсказал: напиши, мол. Написала. А Анна Ивановна, говорят, дверь к министру ногой открывает. В общем, по персональному распоряжению министра ее и приняли.
Мы тогда договорились вечером встретиться, посидеть где-нибудь. Но она почему-то не пришла. Может, пароход ее в тот же день подгреб – другого объяснения не нахожу. Она – человек обязательный. Словом, встретились и разошлись.
- И где она теперь, так и не знаешь?
- Нет. Наверное, штурманит где-нибудь в пароходстве, я говорил те-бе. А вообще, я и думать о ней забыл. Разошлись, как в море корабли. Видно, не судьба.
- А почему ты все-таки из пароходства ушел? Там перспективы, загранка.
- Да, конечно, только все не так просто. Я во Владивосток летел новую жизнь начать, с чистого листа. Но с чистого не получается. Прошлое, хоть и короткое, под названием «личное дело», не сотрешь ластиком. На мое имя в кадры вместе с подтверждением на визу сопроводительная записка пришла. Привет от замполита. А написал в ней незабвенной памяти Михаил Федорович, что, мол, направленный к вам кадр, то есть я, не может занимать должность штурмана до снятия взысканий. У меня их к выпуску два накопилось – два строгача. Один совсем свежий – после штурманской практики схлопотал, а другой… его бы снять давно пора, да я как-то пренебрег, забылся. Думал, как застарелая болячка, отпадет. Не отпало однако. Вон когда аукнулось
- И что ты там натворил, за что выговоры?
- Первый – за шутку. Я над боцманом, бывшим своим старшиной, подшутил. Дурак был, о последствиях не думал. Сперва сделаем, а потом репу чешем.
- Ты еще спать не собираешься?
- Нет, рано еще.
- Тогда рассказывай…

V
Вторая рота роптала. Над строем повис гул недовольства, а командир роты, только что представленный курсантам, не понимал – почему.
А чего тут понимать? У всех командиры – залюбуешься, - блестящие морские офицеры – от каплея в четвертой и до кавторангов в пятой и восьмой. Даже у «маслопупов» из первой роты, таких же, что и вторая, первокурсников, командиром роты капитан третьего ранга Лосяков. Хоть и не богатырь, и вовсе вроде мелковатый, зато ладный и ловкий и все при нем – от белоснежной с золотым «крабом» фуражки до кортика – по случаю праздника. А у них, будущих штурманов и капитанов, суетится перед строем какой-то солдафон в зеленом плаще и такой же фуражке и желто-коричневых туфлях. Шубин. Григорий Яковлевич. Пехотный капитан.
Кто-то в строю уже окрестил: Григорий Яклич Желтые Ботинки. Один к одному.
Лицо у него круглое и даже как будто румяное, но при этом все в мелких морщинах. Особенно лоб под козырьком. Маленькие глазки будто паутиной опутаны. И голос у ротного такой же, сморщенный, со скрипом, как его желтые ботинки. Перед строем рычит грозно, аки лев, а подбежит к чифу, начальнику училища – ну чисто шавка в глаза заглядывает.
В общем, оскорбили вторую роту. И хуже всего эти смешочки со стороны «маслопузых», эти сочувствующе–издевательские взгляды.
Ладно, проглотим, переживем, будем вежливы, то есть равнодушны. Вторая рота успокоилась, стихла. Григорий Яклич приступил к назначениям. Старшина роты, командиры взводов и отделений назначались из курсантов, которые до поступления в мореходку уже отслужили – кто на военном флоте, кто в пограничных и даже ракетных войсках. Таких в новом пополнении училища оказалось вполне достаточно – было из кого выбирать.
Старшину роты Григорий Яклич выбрал себе под стать.
Женя Петин – так звали старшину – роста был ниже среднего, но по возрасту самым старшим в роте, и внешность имел вполне устрашающую.
В лице его была некая складчатость, вроде бульдожья, широкий, приплюснутый нос, маленькие, неопределенного цвета глазки и тонкие губы, которые не закрывались, когда он говорил, а захлопывались, как створки кошелька, на замок. Впрочем, говорил он мало, а больше командовал, как и положено старшине, хрипловатым, с подвывом лаем.
С первого дня ротные остряки обозвали его Страшилой, и в продолжение месяцев полутора – двух одно его имя приводило салажат, каковых в роте было большинство, в щенячий трепет. Покуда они его не раскусили.
До поступления в мореходку жил Женя Петин в шахтерской Горловке, в Донбассе, успел поработать на шахте – то ли крепильщиком, то ли проходчиком, затем четыре года отслужил на крейсере «Киров», последнем старом крейсере на Балтике, закончил службу в звании главстаршины на боцманской должности и, не заезжая домой, поступил в мореходку. Это было бы удивительно, поскольку все, что вдолбилось в его голову за семилетку, почти начисто к тому времени выветрилось. Выручили льготы для отслуживших действительную службу абитуриентов.
Однако с поступлением в училище и назначением старшиной льготы эти заканчивались.
Во всем остальном Петин был такой же курсант, как и все прочие. Преподаватели в мореходке народ суровый, с богатой жизненной практикой за плечами, и им было глубоко наплевать, кто ты есть – старшина роты, комвзвода или рядовой салага – спрос был со всех одинаков. Пожалуй, даже, командирские нашивки накладывали на их обладателей моральную обязанность – быть образцами и в учебе.
Подзакисшие мозги бывшего шахтера Петина сделать его образцом как-то не спешили. А вроде наоборот противились этому. Особенно в дисциплинах точных, наподобие математики, или технических, типа электронавигационных приборов. Что же до сопромата или теоретической механики – тут вообще была погибель.
Петин, как никто другой, был внимателен на лекциях, конспектировал все и дословно, а если не успевал, переписывал конспекты в личное время. Он до последней минуты использовал самоподготовку, а сопроводив роту в экипаж, задраившись в баталерке, долбил, зубрил и грыз такие неподатливые науки. В изнеможении далеко за полночь добирался Петин до своей койки, плюхался на нее, родимую, чтобы… напороться на ножки банки (табуретки), заботливо подсунутой под койку старшины кем-то из его подчиненных оболтусов.
Одетый в форму и бушлат или шинель – по погоде, - слегка сутулый, в глубоко натянутой на голову мичманке, Петин производил впечатление весьма внушительное. Но когда он впервые, в тельняшке без шевронов и семейных трусах поверх бледных мослов, появился на физподготовке, реноме старшины рухнуло в одночасье. Когда он, извиваясь, как килька на кукане, подтягивался на перекладине, и тщетно, когда, домчавшись до гимнастического коня с намерением перескочить через него, только упирался брюхом в торец – на большее ни сил, ни решимости не доставало, пацаны откровенно потешались над ним. А бесцеремонные окрики-понукания преподавателя физкультуры каплея Муринова, бывшего лыжника и гимнаста – тому тоже до лампочки было, что перед ним не абы кто, а старшина – они довершили дело.
Вскоре Петина, чтобы окончательно не подорвать его авторитет, освободили от физкультуры. Освободили его и от занятий строевой подготовкой, потому что на крейсере «Киров» маршировать Петина не учили. Строевой подготовкой в роте, помимо комроты Шубина, занимался командир второго взвода, тоже бывший шахтер, бывший строевой сержант Жора Рябинин, который, пожалуй, во всех отношениях был полным антиподом Петина. Петин постепенно превращался в свадебного генерала, а начавшиеся однажды злые шутки курсантов над ним не прекращались ни на один день.
Не проходило дня, чтобы под койку старшины не поставили вверх ногами банку или не заложили в его подушку пару гантелей или двухпудовую гирю. И хотя старшина всякий раз настраивал себя на то, чтобы проверить свое ложе, прежде чем завалиться на него, он всякий раз забывал сделать это и непременно напарывался на ножки под матрацем, либо бился головой о железо под наволочкой.
И каждую ночь второй взвод, в кубрике которого стояла койка старшины, просыпался от свирепой брани и угроз ставшего совсем негрозным начальника.
В конце концов Петину это надоело, и он распорядился перенести свою койку и тумбочку со скарбом в третий взвод, где, ему казалось, опостылевшие безобразия прекратятся. Койку перенесли, Петин спокойно – в кои-то веки! – уснул, а рано утром проснулся от жуткого холода в … гальюне.
Еще во сне старшине слышалось то ласковое журчание ручейков (когда накапливалась вода в бачках для смыва), то устрашающий рев Ниагарских водопадов (во время автоматического смыва толчков), затем его прихватил атлантический шторм и куда-то понесло норд-вестом. Его и впрямь едва не сдуло с койки сквозняком, когда распахнулись настежь для проветривания окна и двери гальюна.
Еще лежа, вцепившись – чтобы не унесло – в одеяло, Петин уяснил обстановку, затем соскочил на ледяной кафель и зарычал грозно:
- Дневальный!
Как Сивка-Бурка явился на зов дневальный Пухов – а кто же еще? – серьезный и исполнительный.
- Это что такое?! – ревел Страшила, тыча пальцем в свою койку. В трусах, босиком на фоне декабрьской тьмы за окнами… у дневального Пухова съежилось сердце от жалости.
- Это койка, товарищ старшина, - сказал он с какою-то готовностью.
- А как… как… - от холода и ярости Петин не мог сформулировать вопрос.
Не могу знать, - пришел на помощь Пухов. – Я спал. Мне только по вахте передали: не будить старшину, чтобы выспался.
- А рота где? Кто увел?
- Я думаю, в училище рота, завтракает. Построением командовал Рябинин. Он и приказал…
В то же утро Женя Петин явился к Шубину и попросил освободить его от должности старшины.
- Кого предлагаешь на свое место? – сразу спросил Желтые Ботинки. Хотя зачем и спрашивал? Кого же еще, если не Рябинина?
Вечером того же дня на переходе в экипаж Петин маршировал в общем строю на «шкентеле» - в последней шеренге. Неловко, но явно с облегчением. Старшинских нашивок на его шинели уже не было: срезал сразу после разговора с комроты. С того вечера, будто по команде, прекратились шутки над Петиным, и спал он спокойно и безмятежно. Как младенец…



VI
В конце второго курса, в апреле месяце – еще не закончилась экза-менационная лихорадка – роту по каким-то неведомым признакам разделили на две половины. Одной из них вскоре предстояло отбыть в город каштанов Одессу, на учебное судно «Горизонт», другая направлялась в Питер, на однотипный с «одесситом» «Зенит». Часть курсантов, из тех, что постарше, шли на индивидуальную практику – в пароходство или к рыбакам, в «Тралфлот». Костя Пухов, не найдя себя ни в одном из списков, в недоумении ринулся к командиру роты.
- Что за шутки, Андрей Тимофеич? - сходу, без стука ворвавшись в кабинет, выпалил он. – Меня что, визы лишили?
- Выйдите вон, товарищ курсант, - сдерживая ярость от неслыханного нахальства, тихо, даже не подняв голову, выдавил Белобородов. – Выйдите и обратитесь как положено.
Костя сглотнул, будто и в самом деле проглотил что-то, вышел за дверь и, постучав, вошел снова.
- Разрешите обратиться, товарищ командир роты? – гаркнул он, вытянувшись в струну.
- Ты чего орешь? – охладил его комроты, - здесь глухих нет. Что за вопрос?
- Почему меня нет в списках на практику?
- На тебя другой список есть.
- Не понял, что за список?
- От Карл Карлыча. Тебя включили в сборную «Динамо». Через неделю в Финляндию поедете.
- А как же практика?
- Вернешься, тогда видно будет.
- Да не хочу я в Финляндию. Я…
- Что значит, не хочу?! Это ты пойди замполиту объяви. Тогда на-верняка визы лишишься. Ему, понимаешь, доверяют за честь страны вы-ступать, а он – не хочу. Как экзамены-то?
- Нормально. Астрономия осталась.
- Ну вот. А ты – не хочу. Ступай…
* * *
«И стоило ради одного боя ехать куда-то, практики лишаться?» – думал себе Костя Пухов, возвращаясь назад, в Таллин. Что за встреча это была, кому понадобилась, он так и не понял. Для укрепления дружбы между народами или городами? Бои прошли в один день в спортклубе какого-то профсоюза – докеров или моряков в Турку. Именно в этот день Косте исполнилось восемнадцать, и он сделал себе к совершеннолетию подарок: за явным преимуществом в первом же раунде выиграл бой у какого-то конопатого паренька с пшеничной головой. Косте показалось даже, что тот впервые в жизни перчатки надел – так неумело, растерянно держался на ринге. Поэтому радости от победы он не ощущал вообще, а паренька даже жалко стало.
Тренер Карл Карлыч Юриссон отечески хлопал Пухова по спине, поздравляя с победой, а Костя вдруг заявил ему:
- Все, завязываю с этим делом. Это был мой последний и решительный бой.
- Ты, что ли, шутишь, мальчик? - бледно-голубые глаза тренера смотрели странно, исчезла улыбка с морщинистого лица.
- Нет, я не шучу, - Костя выдержал взгляд. - Я хочу штурманом стать, капитаном, а не тренером по боксу.
- Ну, дело хозяйское, - чуть помедлив, сказал Карлыч. - Конечно, жалко, но уговаривать не буду. С заменой трудно…
- А Кулев или Тепляшин? У вас такой выбор. И сюда кто-то из них мог вполне поехать. А я…
К их возвращению в мореходку рота уже разъехалась - кто куда. В экипаже Костя застал лишь Валерку Прохорова да Петина - они укладывали чемоданы, собираясь на суда.
- А где все? - потерянно спросил Костя.
- За всех не отвечаю, - отвлекся от чемодана Валерка, протягивая Пухову руку, - а мы пока здесь. Как выступил? Можно поздравить?
- Можно. А вы куда?
- Я сейчас в Копли, в рыбный порт, на СРТМ-412. Там уже Юрка Леонтьев и Жора. А Женя вот в пароходство.
- Я на «Василия Буслаева» боцманом иду, - подошел к Косте бывший старшина, тоже подал руку.
- А мне чего делать? - Пухов был словно в нокдауне.
- Ты ведь у нас салага? - с явным удовольствием или издевкой спросил Валерка. - Сходи еще раз на парусную. «Вега» здесь стоит, ждет первокурсников. Будешь у них адмиралом. Хотя… Погоди… ведь тебе… сегодня какое у нас? Тебе ведь позавчера восемнадцать стукнуло. Черт возьми! Отметить бы надо. Да боюсь, мой траулер не ушел бы.
- Ты, Костя, беги сейчас к Корсаку, - подсказал Петин. - Я его час назад в училище видел - пусть направление выпишет.

Так Костя Пухов вместе с Петиным оказались на одном дизель - электроходе и уже через три дня снялись на север, в снабженческий рейс.

- А приятно быть первопроходцем, согласись? - сказал Пухов боцману, прервав его задумчиво-мечтательное состояние.
«Буслаев» в это время сторожко вползал в очередную бухту, очередной порто-пункт - все уже сбились, какой по счету. Петин стоял, навалившись на контроллер брашпиля, готовый к отдаче якорей, а Пухов с ручным лотом на самом носу делал промеры глубин.
- Это ты про что? - спросил боцман лениво, словно кот, которому перебили сон. Вечно у этого Пуха закидоны! - Уж не думаешь ли ты, что мы с «Васей» первыми осчастливили сей богом забытый уголок?
- Может, и не первыми, но такой автограф, какой нарисуем мы, ни-кто до нас поставить не догадался. Ты глянь-ка на эти лбы.
На крутых берегах бухты, местами поросших бурым кустарником, а кое-где присыпанных снегом, тут и там выступали широкие гранитные плиты, будто и в самом деле лбы насупившихся великанов. Они сурово озирали синюю поверхность бухты, миниатюрное строение внизу, у самого берега, и хлипко-ажурное сооружение - эстакаду, выступающую метров на сто в воду, к которой судну предстояло швартоваться.
- А это мысль, - одобрил боцман, осмотрев берега, которые до сего момента вроде и не видел, глядя куда-то то ли внутрь себя, то ли в вечность. - Завтра же сделаем.
Последние его слова сопроводил разнесшийся над палубой эфирный треск, а следом хлестнула команда:
- Боцман, отдать правый якорь!
- Есть отдать правый, - взмахнул Петин рукавицей и ухватился за рукоятку ленточного стопора…

Каких только традиций не существует на белом свете! Особенно у моряков. Народ они хоть и суровый, но при этом сентиментальный и не лишенный тщеславия. А всякие традиции есть не что иное, как дань этим качествам человеческим.
То же и автографы. Или записи в книгах для почетных гостей. Но поскольку, видимо, книг таких иногда под рукой не оказывается, а всякий уважающий себя моряк считает себя не менее почетным, чем какой-нибудь вице-канцлер или товарищ министра, то писать приходится на чем угодно - лишь бы видно было.
Конечно, приятно расписаться первым, только такое счастье нынче редко кому выпадает. Приходишь куда-нибудь в неведомую бухту - ее и на карте-то порой не сыщешь, - но, будь уверен, и здесь непременно увидишь что-то вроде: «Здесь был Петя». Или «Коля». И тогда, поскольку первым быть уже невозможно, нужно хотя бы как-то выделиться. И ребята стараются, выделяются из всех сил, оставляя память о себе. И Костя Пухов, а за ним и боцман - хоть и временный - Петин решили утереть носы последователям.
После получаса швартовых эволюций «Василий Буслаев» накрепко привязался к эстакаде, матросы раскрыли трюмы, подготовили для выгрузки снабжения стрелы, но неожиданно голубое небо над бухтой стало серым, с него посыпал снег - явление здесь привычное в любое время года, - и выгрузку пришлось отложить, прикрыв трюмы брезентом. После чего команда, естественно, задумалась над своим досугом. Костя Пухов, сразу после швартовки заступивший на вахту у трапа, коротал время в травле с местными грузчиками.
- А что, ребята, приличное заведение для отдыха нашего славного экипажа у вас тут найдется?
- Смотря какой отдых ваш славный экипаж предпочитает. Если с подогревом, то вон наверху стеклянный ящик - «Горизонт» называется, а если, скажем, кино, то это чуть дальше.
- Нет, кина у нас своего хватает, хоть вверх ногами, хоть задом наперед. А вот организмы прогреть… ты согласен, Женя? - Пухов зацепил проходившего мимо Петина. - Скажем нашим потом, что тоже на «Горизонте» практиковались.
- На каком горизонте? - не понял боцман.
- Да вот, оказывается, шинок тут такой имеется. В твоей Горловке, наверное, все забегаловки типа «смак» или «шматок», а тут – «горизонт». Как нахрюкаешься, так ридну степь до самого горизонту узришь.
- Ты брось свои дурацкие намеки. И вообще, не в названье дело. Главное - что под ним.
- Сходите - не пожалеете, - сказал один из местных. - Чего там только нет. Кроме разве варьете.
- Ну, варьете мы сами устроим, - опередил боцмана Пухов, но тот осадил:
- Твое варьете здесь вот, у трапа. И вообще, чем языком молоть, делом бы занялся - шкафут покрасил. Вахту с работой совместил - и время побыстрее пройдет. А мы с ребятами, пока выгрузки нет, сходим-таки до «Горизонту».
- Ну ты, боцман, и хват. Вы там будете водку кушать, а я тут службу правь да еще и шкафуты красить. Нет уж, пардон. Ты постой-ка здесь минуту, я - мигом.
Костя сбегал в каюту и через минуту впрямь вернулся - с книжкой в руках.
- Вы свободны, сэр, благодарю за службу. Можете теперь хоть до горизонту, хоть за него. А нам с товарищем Ремарком, - он потряс книгой, - и у трапа не скучно будет.
Через некоторое время почти вся боцманская команда, а с нею и машинная - свободные от вахт, - в пух и прах разодетые, потянулись по дороге наверх. А Костя Пухов, притулившись к надстройке возле трапа, погрузился в «Триумфальную арку».
Впрочем, чтение не мешало ему одновременно вести диалог с местными аборигенами. Он узнал, что скоро здесь заработает богатейший рудник, все будут жить в роскошных квартирах, что «аборигены» и не аборигены вовсе, а в большинстве приезжие со всего Союза. И пока здесь всех благ только вот этот ресторан да кинотеатр, да банька, а правопорядок и всякую власть осуществляют пожарные. Есть еще фельдшерский пункт - рядом с пожарной.
- Так что, если случится чего, даже кто рожать соберется, звони 01 - не ошибешься, - посоветовали Косте напоследок.
- Так и сделаю, - заверил Костя и вернулся в книжку…

Всю ночь и почти до следующего полудня, не переставая, сыпал снег. Впрочем, и ночью и днем было одинаково светло. Вернее, сумеречно - из-за снега. Солнце только угадывалось в матовом пятне по-над сопками. Пятно это кружило по небу, словно за сопками в прятки играло. Только в послеобеденный час все резко изменилось. Снега как не бывало, заголубело небо, чистым ультрамарином засветилась бухта, и солнце, будто с него сняли матовый колпак, оказалось ярким и даже горячим.
Команда «Буслаева», не медля, приступила к разгрузке. Зашевели-лись грузовые стропы, заурчали лебедки, завертелся кран на корме.
Костя Пухов с полудня с повязкой вахтенного на рукаве опять маялся у трапа. Маялся и боцман Петин - видимо, сказывался вечерний поход в «Горизонт». Пухов опять сходил за книжкой и продолжил чтение Ремарка. Конечно, полезнее было бы английским заняться - им на время практики ворох заданий по разным предметам надавали. Но ломать голову над английскими текстами - разве это сравнишь с «Триумфальной аркой»?
Боцман Петин, с деловито нахмуренным лбом, несколько раз профланировал с бака на корму и обратно. Вот он в очередной раз выбрался с бака на шкафут - теперь с кандейкой голубой краски литров на пять в одной руке и маховой кистью на длиннющей рукоятке - в другой.
- Ты куда это, дракон? - спросил Пухов озадаченно. Корпус у «Буслаева» был черный, ватерлиния отбита красной киноварью, а голубая-то зачем?
- Да пойду, распишусь, - показал боцман «маховиком» в сторону сопки с ее насупленными «лбами».
- Е, а я-то и забыл совсем, - спохватился Костя. - Только ты голик прихвати да ветоши побольше. Болванов-то снегом залепило - краска плохо ляжет.
- У нас ляжет, - боцман подбородком ткнулся в грудь. За пазухой его куртки торчал большой ком ветоши. - Хотя насчет голика ты прав.
Он еще раз сходил на бак и уже в полном вооружении прокоцал сапогами по трапу, миновал эстакаду и домик диспетчерской на берегу и медленно, цепляясь за кустарник, полез в сопку.
Примерно через четверть часа Костя Пухов увидел, как над одним из выступов сопки завихрился легкий буран - боцман Петин приступил к работе. С минуту Костя смотрел туда, невольно улыбаясь, и вдруг, осененный шальной мыслью, сбежал по трапу вниз, затем на берег, одним прыжком перемахнул три ступени у домика диспетчерской и влетел во внутрь. Сидевший за перегородкой - как кассир в банке, стекла только не хватает - диспетчер, с переговорником в руке, равнодушно глянул на матроса. Телефон внутренней связи стоял тут же, на перегородке. Костя схватил трубку, набрал «01» и тут же закричал:
- Пожарная? Это с «Буслаева» говорят. Приезжайте срочно. ЧП у нас. Боцман тронулся. Не куда, а чем. Крыша у него поехала. Скалу подметает, красить собрался. Как только ни уговаривали. Но вы будьте осторожны, он, похоже, буйный.
- Что за бред? - спросил Пухова диспетчер.
- А вы выйдите на крылечко, сами и увидите, - ответил Костя и скоренько, как лист перед травой, вернулся на свою вахту у трапа.
Когда через три - четыре минуты наверху показался красный тарантас, запряженный двумя здоровенными битюгами, с четырьмя седоками битюгам под стать, в брезентовых робах и сверкающих касках, Костя собрал всех оказавшихся поблизости членов команды - «на представление».
Женя Петин, забыв про головную боль, самозабвенно хлопотал на выступе скалы и оказался застигнутым врасплох тремя громилами в брезенте. И хотя он, несмотря на видимую хлипкость свою, отбивался, как лев, и рычал так же грозно, схватка была короткой. Очень скоро боцмана, туго спеленатого, словно куль с цементом, плюхнули на телегу, и битюги, помахивая короткими, завязанными в узлы хвостами, потащили груженый транспорт наверх. Только слышны были крики боцмана: «Вурдалаки! Рвань каботажная! Развяжите! Я вас на паклю распущу!..»
Толпа на «Буслаеве», позубоскалив от души, хотя так и не поняв, что за представление ей показали, разбрелась, гомоня, по своим делам – кто к аппаратам и механизмам, кто по трюмам, а кто по «ящикам» - отсыпаться перед вахтами. И только у Кости Пухова «чесалась репа»: ведь боцман Петин по его, Пухова, вине попал в беду. Ничего себе, пошутил! Чем все это обернется? Надо срочно выручать боцмана! Но как?! Ведь Косте еще четыре часа у трапа торчать!
Выручать Петина не пришлось. Часа через два он сам вернулся на судно, измятый и злой, с лиловым фингалом под правым глазом.
- Степаныч, семь-восемь? – искренне обрадовался Костя появлению боцмана, в то же время готовый провалиться сквозь все палубы.
- Твоя шутка? – в голосе боцмана радости не слышалось.
- Извини, Женя. Не думал, что так получится.
- Ты откуда такой, Степаныч?! – изумленно спросил вышедший к трапу старпом.
- Из дурдома, - буркнул Петин, потирая глаз.
- Не понял. Из какого дурдома?
- Из нормального. Где психи сидят. Только там одного не хватает, - Петин покосился на Костю и прошел к себе в каюту.
Назавтра – уже выгрузка подходила к концу – на судно прибыл представитель местной власти, старший лейтенант пожарной службы. По его просьбе было созвано экстренное общесудовое собрание по поводу «произошедшего накануне инцидента». Шуму было много и смеху – тоже. Только двум «героям»» торжества было не до смеха.
К вечеру «Василий Буслаев» отвязался от эстакады и, выбрав якорь, потянулся к выходу из бухты, направляясь к следующему порто-пункту. Большая часть команды переводила дух после кропотливой работы. Костя Пухов перед заступлением на руль стоял один на кормовом ботдеке и смотрел на удаляющийся крутой берег с гранитными выступами-лбами. На одном из них еще различимо было красиво-голубое: «Здесь был «Вася. Буслаев»». Даты уже не было видно.
«Автограф» этот успел оставить перед отходом сам Костя Пухов. И как память о нем в его личном деле появилась запись о строгом выговоре «за ложное информирование властей».
- И поделом, - сказал себе Костя и, развернувшись кругом, пошел наверх, в ходовую рубку…
VII
К четырем утра, когда я сменил на мостике Тимофеича, тумана во-круг как не бывало. Вот почему я так скверно спал перед вахтой, мне чего-то очень не хватало. Теперь я понял, что не доставало рева тифона, к которому привыкли за последние дни, словно к храпу соседа по кубрику. Вырубили тифон – появилось беспокойство.
А какие сегодня звезды! Будто отмывшиеся в тумане, они, кажется, приблизились к земле. И все они разные – по яркости, цвету, свечению. Смотрю на них в бинокль – небо просто завораживает. Если вселенная бесконечна, наверняка где-то есть такая же точно планета, наш двойник, и с нее, с китобазы «Владивосток» пялится в бинокль такой же Костя Пухов, пытаясь проникнуть черт знает куда. Даже дурно становится от этой мысли.
Небо сегодня – словно небесная сфера в нашем планетарии в море-ходке. Не хватает только светящейся стрелки от указки преподавателя. «Смотрите сюда – это красивое созвездие, похожее на гигантскую бабочку, - Орион. Самая яркая его звезда, бэта Ориона – Ригель, в двадцать три тысячи раз ярче нашего Солнца. Чтобы получить хороший навигационный треугольник в этой части неба, можно взять еще Поллукс, бэту Близнецов, и альфу Малого Пса Процион…»
Я будто слышу голос преподавателя нашего, Титова. Помнится, поначалу, на первом курсе, мы его очень невзлюбили и прозвище обидное подвесили - Геббельс. Внешностью он уж больно неказист был, на пресловутого рейхсминистра смахивал. И нас, оболтусов, не баловал. Но он так умел преподнести свой предмет, что для многих из нас мореходная астрономия скоро стала любимой. И знали ее, наверное, как отче наш, и ни у кого из парней даже тройки по астрономии не было. Правда, у меня в конце третьего курса прокол вышел, о котором и вспоминать противно. И я стараюсь не вспоминать.
Лишь незадолго до выпуска, к пятому курсу мы прознали, что Ростислав Юрьевич, оказывается, не «Геббельс» вовсе, а капитан дальнего плавания и, пуще того, самый настоящий писатель, писатель-маринист. Далеко не последний в обойме маринистов.
Вот сейчас он закончит лекцию, включится свет, и я увижу амфите-атр планетария, матово-белый купол над головой, только что бывший звездным небом, внизу, на высокой подставке, похожий на плавучую морскую мину, цейссовский проектор, а вокруг – знакомые физиономии однокашников…
Я подошел к переборке и щелкнул выключателем. Ни планетария с проектором, ни Титова, ни парней. Один только Васька, как и я, с биноклем стоит перед лобовым иллюминатором.
Он испуганно обернулся; щурясь от яркого света.
- Ты чего, Степанович? Что случилось?
От света в рубке мы мгновенно ослепли, ничего не видим, что делается за бортом. Я тут же вырубил свет и вернулся к иллюминатору.
- Ничего, Вася, все в порядке.
Впереди, чуть справа, именно там, где висит тот самый навигационный треугольник, небо начинает зеленеть. Через полчаса будет хороший, четкий горизонт.
- А ведь сегодня, Василь Михалыч, - говорю я, - у нас будет железное место. Еще до капитанского часа. Небо-то сегодня какое!
- Ну и славненько. Дождались. Может, и работать начнем сегодня. А то уж все с ума посходили…
- А не заварить ли нам кофейку, Василий? Чувствую, день сегодня будет хлопотный. Недаром мне собаки снились.
- Собаки – это к друзьям. А кофеёк – через семь секунд, - Вася положил бинокль на откидной столик и пошел в штурманскую. Я осмотрел горизонт вокруг, насчитал восемь разных огней – слева, справа, впереди. Это наши «малыши», топают генеральным курсом. Остальные семь, похоже, далеко убежали. Видимость сейчас исключительная, миль пятьдесят – выходит, семерка китобойцев за пределами этой дальности. В пять часов, на капчасе, увидим кто есть где.
Собственно, в пять утра и не капитанский час проходит. Участвуют в нем старпомы китобойцев, а проводит наш старпом. Дважды в нынешнем рейсе довелось проводить эти часы мне: после Дня рыбака и дня рождения Лаврентьича, когда у него не достало сил, чтобы подняться от праздничной пирушки. Вчера они тоже что-то «гуляли» - как бы и сегодня мне не пришлось…
А вот и Вася с кофием. На каждой утренней вахте мы с ним выпиваем по три литровых кофейника зверской заварки кофе. Говорят, что в таких количествах это вредно, но мы пока вредности не чувствуем. Кофе нас бодрит, снимает сонливость.
Надо было бы мне до прихода Васи секстан проверить, определить поправку индекса. Хотя до пяти еще уйма времени – все успеем…
Не знаю, как другие, но я испытываю необъяснимое наслаждение, когда «сажаю» на горизонт выбранную звезду, считываю на лимбе секстана ее высоту, по которой с помощью мореходных таблиц определяю линию положения. Три звезды – три линии, дающие треугольник, в центре которого наше место. Чем точнее работа, тем меньше треугольник. В идеале все три линии сходятся в одной точке.
Сегодня такой богатый выбор звезд, а горизонт так четок – словно лезвие бритвы разделило две сферы, - поэтому, вместо достаточных трех, я «снимаю» шесть звезд – для собственного удовольствия. Четыре минуты на определение высот, еще двадцать – на решение. Пять линий положения пересеклись практически в одной точке и только одна уехала куда-то в бок. Наверное, рука дрогнула, когда «снимал» - эта не в счет. Тех пяти за глаза хватает, чтобы быть уверенным в обсервации. Удивительно, но перенос от счислимой точки совсем не велик – 18 миль на 83 градуса, почти прямо на восток, ближе к берегу. Я-то полагал, что за две недели нас бог весть куда унесло. А восемнадцать миль в океане – это вроде квартирой ошибся на одном этаже.
Захожу в штурманскую, чтобы нанести обсервацию на карту, и вижу картину Репина «Не ждали». На диване, заспанная, вернее, еще спящая, сидит Рита Гамаюнова, высоко подняв плечи, обхватив себя руками - от холода.
- Доброе утро, Рита, - говорю я, закрывая иллюминатор. Это она его открыла, чтобы посмотреть температуру за бортом. Ей жутко не хочется выходить за этим на крыло, где в деревянном футляре висит термометр и где, ей кажется, стоит невыносимая холодрыга. От раскрытых иллюминатора и двери в штурманской сквозняк. Генеральная карта валяется на палубе, под ногами у Риты, путевая, прижатая параллельной линейкой и массивным латунным транспортиром, как птица крыльями, хлопает краями, тоже готовясь улететь.
- Доброе, - сердито буркает Рита и снова открывает иллюминатор, не открывая глаз.
Подсовываю генеральную карту под путевую, наношу место на обе карты и выхожу в рулевую рубку, иначе сейчас разругаемся. Я, как и все почти штурмана, болезненно реагирую на малейший беспорядок, а у наших милых синоптиков есть удивительная способность таскать беспорядок за собой. Через четверть часа Рита придет в рулевую с картой погоды, которую выдаст ее «Ладога», тогда она не будет сердитой.
Василий все еще прихлебывает кофе, кивком приглашает меня присоединиться. Мне что-то больше не хочется, Рита не идет из головы. Вспомнилось вчерашнее ее откровение про любвеобильных мужиков. И кто это смел с нею объясняться?! Это я должен был, давно должен, и она… А что, собственно, она? Она что, тоже должна мне признаться? Ничего она не должна. И я ничего не должен и прав на нее не имею…
- Степанович, - приземлил меня Вася. - Четыре пятьдесят на хроно-метре - пора старпома будить.
- Спасибо, Василий, - очнулся я и, подойдя к телефону, набрал номер старпома. Минуты две слушал длинные гудки - крепко спит Лаврентьич.
- Придется, Вася, тебе вниз сбегать, потряси малость чифа. Телефон его не берет.
- Сей момент, побежав, - язык у Васи - забавная смесь хохляцкого с русским, хотя он уж лет двадцать как обосновался во Владивостоке. Отслужил срочную на сторожевике, а после службы к китобоям подался. Хотел на путину - чтобы «прибарахлиться» перед возвращением к себе, на Полтавщину. Рейс сходил и домой не вернулся - затянуло. Только через три года слетал в отпуск и поездом приехал назад.
Теперь у него семья во Владике, двое детишек, «короедов», как он их ласково зовет, и с флотилии уходить он никуда не собирается. А под Полтавой у него старенькая матушка осталась и кто-то еще из родни. В прошлом году, сказывал Василий, у матери язву желудка обнаружили. Так он ее ушным китовым жиром вылечил – умные люди посоветовали. Язва зарубцевалась, словно и не было ее – доктора только диву давались. Ведь старушке уже восемьдесят три.
По-моему, на таких вот «ллойдовских» матросах, как Васька, наш флот держится. Им благодаря флот наш, если не самый лучший - где-то клепают корабли покрасивее наших, даже эта вот китобаза в Сингапуре построена, - но самый надежный. Не будет их - флот развалится - и торговый, и промысловый…
Через пару минут открылась дверь из штурманской, в проеме ее возник ежик Василия, почему-то взъерошенный.
- Степанович, - беспокоится он с порога, - старпом просит тебя капчас провести. Дюже нездоровится Лаврентьевичу. Вот тут он зебру прислал на нонешний день.
Зеброй у нас зовется шифровка, который используется для связи с «малышами» - полосатые таблицы двузначных чисел, каждое из которых обозначает цифру. На каждый день путины - своя таблица. Сомневаюсь, есть ли от этой секретности какая-то польза, но беру «зебру», будто к тайне прикасаюсь. Интригует. На китобойцах таблицы хранятся у капитанов, у нас, на базе - у Славки Приходько, начальника первого отдела.
Иной раз глянешь вокруг - батюшки светы! Да в море ли я, в океане ли? Тут тебе и отделы разные, вроде этого, первого, в одном лице, и почта с начальником без почтальонов, тут и пошивочная (чем не ателье?) и сапожная мастерские - чтобы раздельщиков в фартуки наряжать, обувать и подковывать, как коней. Иначе им по китовым тушам лазать неспособно. Тут и лаборатории с мэнээсами - два научных сотрудника всю путину в китовых потрохах копошатся, будто клады ищут. Однако амбра, которую им два раза удалось сыскать в пищеводах кашалотов, и впрямь клады. Нам тогда, всей флотилии, премию выписали - больше месячной зарплаты.
Есть на базе и цирюльня - под моей каютой - правда, без штатного парикмахера. Хотя здесь каждый второй – парикмахер: стригут друг дружку по первому желанию. Я, кстати, тоже это дело освоил и, помимо выжигания на китовых зубах, в свободное время стригу всех штурманов (меня стрижет Василий), а поначалу даже и капитана. Потом Андрей Иваныч, персонального стригаля завел. В начале июля с транспортом на базу новая буфетчица пришла, бывшая парикмахерша. Говорят, она прежде здесь работала, но потом на «Дальний Восток» переметнулась и вот вернулась назад.
Да, забыл еще про ремонтников разных сказать, водолазов и кузницу - это чтобы гарпуны, китами изуродованные, править. Иногда вытянут богодула на разделочную палубу, а он, как подушка иголками, гарпунами нашпигован. С первого-то выстрела далеко не всегда удается забить. Ну, добойные, которые без линей, эти прямехоньки, хоть сразу поновой заряжай. Но вот те, что с линями… вырубят его раздельщики из туши, а он едва не восьмеркой закручен - тут без кузницы не обойтись. Леня Толстоногов, мой спаринг-партнер на редких тренировках, по должности ремонтный механик, и кузней и мастерскими ведает. Помимо него на базе еще полно механиков, а бог и царь над ними - главный, Олендский, здоровый, как боров, скорее как кит горбач…
А Слава Приходько себя к штурманам причисляет, и гуртуется вместе с нами, хотя никто толком не знает, какое у него образование. Правда, Василий как-то намекнул мне, что Приходько будто бы кагэбешник - недаром, мол, на первом отделе сидит. Ну и что? И в КГБ люди служат. Наверное, и порядочные. И Славка, по-моему, из таких. Во всяком случае, в карты он режется, а при случае и вино пьет похлеще иного потрошителя. И мне он почти товарищ.
Но, между нами, девочками, здесь столько разных придурков, без которых флотилия вполне могла бы обходиться. Дармоеды, вроде Билли-Бонса, капитана-наставника, инструкторов разных и политинспекторов. Одноглазый Билли, он же Николай Викторович Коваленко, был, говорят, удачливым капитаном-охотником, но уже давно вышел в тираж, сидит в конторе, что-то на ускоренных курсах преподает. Я в прошлом году аттестацию ему сдавал по ПСН – плотам спасательным надувным. Теперь он - наставник. Разнесло его – тоже как плот надувной. Кранец отъел – поди, до ширинки не достает. Тут ему, конечно, синекура. Тут свежий воздушок и хорошая денежка. На базе пай у наставника чуть пониже директорского, вровень с замполитом и главмехом. Только кого и на что он наставляет? Разве завлаба Ирину Николаевну – по ночам, на путь истинный?
В остальное время вся эта публика слоняется туда-сюда, под ногами мельтешат, в рубку лезут, словно хозяева – и ты их не тронь. Объяснил бы кто, какой прок от них. Только об этом и спрашивать – себе дороже. Они все вроде свиты при капитан-директоре. Иногда, правда, и Тащеев от них из себя выходит. Тогда обложит всех ядреным матом и выгонит к чертям собачьим: «Идите вы на… на корму загорать!». На корме у нас, на вертолетной палубе, перед пустующим ангаром бассейн сколочен. Неглубокий такой, но просторный – вся орава поместится, и еще место останется. Плескались бы себе в забортной водичке…
VIII
- Вася, - приняв «зебру», говорю матросу, - внимательно - вперед, я - в промысловую, на капчас.
- Добро, Степанович, - отвечает Вася и занимает мое место. Просьбу мою он воспринял как передачу штурманских полномочий, а с ними и капитанского кресла. Пожалуй, уснет, думаю я, но не прогонять же его. Да и некогда с ним торговаться, а он сейчас разведет бодягу. Спешу в промысловую рубку.
Вообще-то здорово волнуюсь. Как-никак, а буду выступать от имени капитан-директора флотилии. Сейчас капитан спит, и я, надо полагать, первая на флотилии фигура. Включаю аппаратуру, жду, когда прогреется, затем беру микрофон, произношу спокойно, размеренно:
- Внимание, малыши! Говорит «Волна». Говорит «Волна». Даю пеленг.
Дважды по минуте на щите горит красный сигнал. В это время китобойцы пеленгуют нас, определяют свое положение относительно базы. Я зашифровываю по «зебре» свои координаты, записываю на всякий случай все, что нужно сообщить. Готово. Судовое время 05.00. снова берегу микрофон, нажимаю тангенту и начинаю капитанский час:
- Говорит «Волна». Доброе утро, товарищи старпомы! Сообщаю обстановку. Десять, полсотни, двадцать два, десять. Далее: двадцать два, десять, сорок семь, девятнадцать. Повторяю…
Я уже успокоился, прислушиваюсь к своему голосу. На малышах, конечно, слышат, что выступает не старпом, а четвертый. Интересно, это их не задевает? Какой-то там «салапет» им вроде инструкции читает. Хотя какой я салапет? Я вполне мог быть сейчас вторым штурманом или даже старпомом на том же «Закаленном». Или «Звонком».
В июне месяце сразу на двух малышах один за другим погибли старпомы. Вернее, погиб один, на «Звонком», а на моем «Закаленном» просто умер. Прямо на мостике, на вахте. Накануне, говорили, он радиограмму из дома, от жены получил – ушла, что ли, она от него, - а утром…
Доктор наш Олег Крестьянинов говорил, что похоже на инфаркт, но вскрывать сам не стал. Упаковали Сергеича в два ящика – деревянный и цинковый и затолкали в морозильник.
Неделю спустя во время охоты старпом «Звонкого» боцману решил пособить. Они сразу двух китов забили, оба под бортом, обоих накачать надо, чтобы не утонули, вешками и наплавами снабдить и за следующими бежать. На хорошую кучку, на сленге китобоев – лушпайку, тогда выскочили.
Пока боцман на правом борту с одним кашалотом возился, старпом взялся левого накачать. Пробил пикой, скомандовал: «Воздух», - а когда компрессор «дунул», пика из туши выскочила и обратным концом старпому в грудь – навылет.
Уложили его рядом с Вычужаниным, Сергеичем, в морозилку, а через пару недель обоих на транспорте домой отправили, родственникам «подарки»…
- «Волна», сорок четвертому! – это «Гуманный» зовет. Я немедленно отзываюсь.
- Слушаю вас, сорок четвертый.
- Константин Степаныч, прошу еще раз долготу.
«Узнал Севастьянов», - почему-то радуюсь я и повторяю координаты. Черт, голова кружится от собственной значительности. На воспоминания потянуло. Хотя какие могут быть воспоминания?! Работать надо!
- Внимание, малыши, - говорю в микрофон. – Прошу вашу обстановку. Семнадцатый, вам слово.
Принимаю сообщения китобойцев, наношу на карту их позиции. Все по-деловому, никаких возражений относительно координат. А ведь все они не преминули воспользоваться погодой, определились по звездам. Значит, я свою работу делаю нормально, не зря получаю свой пай и зовусь главным звездочетом.
Однако как вас, братцы разнесло! «Бойкий» аж в ста шестидесяти милях к северу от нас. Ну да ему простительно, он – разведчик. А «Звездный», «Гневный», «Надежный» – эти-то зачем за сотню миль ускакали? Впрочем, не моя это печаль. Вот поднимутся старпом с капитаном, доложу обстановку – пусть разбираются…
- Следуем прежним курсом, - закрываю я капитанский час. – Связь, как обычно, на третьем канале. Счастливой вахты.
Только выключил передатчик, в рубку сунулась Васина голова.
- Степанович! – Вася явно встревожен.
- Что случилось, Вася?
- Там это, пароход большой. Похоже, на нас топает.
Выхожу в рулевую, беру бинокль. Действительно, впереди, чуть справа вижу огни, которых не должно быть. Вышел на правое крыло, поднялся на пеленгаторную, чтобы взять пеленг на чужака. Здесь, на самом верху надстройки ветер свищет разбойником, гляжу в окуляр пеленгатора и ничего не вижу от слез. С трудом запеленговал – 430. Спустившись, включил локатор «Лоран», пока разогревается, звоню на всякий случай старпому. На этот раз он отзывается хриплым голосом.
- Старпом на связи.
- Василь Лаврентьич! (куда ни кинь, одни Василии), встречное судно наблюдаем.
- Далеко?
- На глаз милях в двадцати. Сейчас определю точно. Локатор только включил.
- Добро, - говорит Лаврентьич и тут же спохватывается: - ты капчас провел?
- Конечно.
- Фу ты, слава богу, - успокоился чиф. – Как погодка?
- Для охоты отличная.
- Да ну?! Сейчас поднимусь.
Через минуту-другую открывается дверь штурманской. Однако это не старпом. Это Рита. В руках у нее большой лист – карта погоды.
- Доброе утро! – приветливо говорит она.
- Утречко доброе, Маргарита Борисовна! – галантно кланяется Василий. – Какую вы нам погодку сегодня наколдовали?
Вообще-то она с этой картой до капчаса должна была прийти. Проспала, что ли?
- Посмотришь, Костя? – Рита подошла ко мне.
- Извините, Маргарита Борисовна, потом. За встречным надо при-смотреть, - как бы в оправдание показываю на горизонт.
Она, кажется, удивлена моим обращением – ведь мы давно на «ты», - а я почему-то сердит на нее. Не из-за этой же карты – погоду мы и без карты видим. Наверное, я на себя сержусь – за то, что столько времени ушами хлопал рядом с нею.
- Может быть, вы мне координаты дадите? – она тоже перешла на официальный тон. Приходится на минуту зайти в штурманскую и нанести на карту погоды наше место. Почему-то оно оказывается в самом центре глубочайшего циклона.
- То ли дождик, то ли снег, - пропел я, хотя понимаю, как это неуместно, как глупо. Наверное, я покраснел от стыда, и Рита, увидев это, даже не обиделась, а рассмеялась. Меня словно ветром вынесло в ходовую, к локатору.
Пеленг на чужака почти не изменился - сорок два градуса, дистанция двадцать четыре и пять, - я нанес первую точку встречного на маневренный планшет.
- Так, что мы имеем? – неожиданно раздается голос старпома. Он входит в рубку с левого крыла – видно, прогулялся по воздуху после тяжкого сна. Я выпрямился у локатора, молчу, предоставляя Лаврентьичу самому выбрать бинокль или локатор. Он предпочел последнее, прилип личностью к тубусу, обняв индикатор обеими руками.
- Что-то солидное, - говорит чиф, вдоволь насмотревшись на экран и отходя к иллюминатору. – Почти тридцать миль, а такой яркий сигнал.
- Кажись, это военный корабль, - не совсем уверенно заметил Василий. Глаз у него наметанный, недаром столько лет в бочке марсовым просидел, да и служба на сторожевике не круизная прогулка.
- Перейти на ручное управление! – скомандовал чиф.
- Есть перейти на ручное, - отозвался Вася и щелкнул переключателем на тумбе авторулевого. Курс – сто восемьдесят восемь.
Я вновь определяю позицию встречного, рассчитываю элементы его хода: курс пять градусов, скорость двадцать семь узлов.
- Ты не ошибся? – спрашивает старпом. – Уж больно резво скачет.
- Нет, - уверенно отвечаю я. – Все правильно.
- Средний ход! – скомандовал старпом.
Я передвинул рукоять машинного телеграфа с «полного» на «средний» ход. Он долго звенит, пока наконец телеграф в машине не согласовывают с нашим. Там уже привыкли к неизменно «полному» и, видно, не верят глазам своим. Старпом на всякий случай звонит в машину: будьте готовы к реверсам, - заодно запрашивает температуру забортной воды.
- Ни фига себе! – повесил он трубку. – Тропики без очков видать, а вода десять градусов. И чего мы тут ловим?
Звонит телефон, Лаврентьич снова снимает трубку.
- Доброе утро, Андрей Иваныч!.. Встречный по курсу. Далеко еще, но идет быстро. Да, добро.
- Волна, семнадцатому! – новый голос требовательно врывается в рубку. Сквозь легкое потрескивание эфира из радиотелефона, которое мы просто не замечаем, нас зовет «Разящий». Чиф кивнул мне, чтобы ответил малышу.
- Семнадцатый, «Волна» на связи, - отзываюсь я по «Акации».
- Запишите, - говорит «Разящий», - двадцать пять.
Двадцатью пятью сегодня обозначен кашалот. Я не верю своим ушам и прошу повторить.
- Двадцать пять! – сердито буркнул старпом с «Разящего» и ушел со связи.
- Василий Лаврентьич, - позвал я, – семнадцатый твердого взял.
- Алло, Андрей Иваныч, - немедленно передает чиф капитану, - ка-жется, малыши заработали. Ну, не кажется. «Разящий» уже взял одного, твердого. Да, хорошо.
Старпом повесил трубку и, потирая руки, подошел к иллюминато-ру.
- Похоже, сегодня будет веселый денек. Погодка-то, погодка!...
- Это мы со Степановичем постарались, - хвастливо объявил Вася.
- На руле не болтать! – весело осадил старпом.
- Есть не болтать, - ухмыльнулся Василий и замурлыкал «ихалы козаки»…
Во мне тоже поднимается радостное возбуждение, зуд во всем теле, и вроде кулаки чешутся. Подраться бы с кем…
- Это что, - смеется чиф, - бой с тенью или пляска финвала на лине? – Кажется, я совсем забылся.
- Волна, тридцать седьмому! – выручил меня «Закаленный».
- Тридцать седьмой, я Волна.
- Тридцать седьмой доносит: два нуля.
- Принято, два нуля, - едва не кричу я и смотрю на чифа. – У «Закаленного» блювал, Лаврентьич!
- Я же говорил, будет весело, - даже не удивляется старпом, а мне вдруг вспомнилось вчерашнее предсказание Риты: «Завтра опять бойня начнется», - и все перемешалось во мне, восторг уступил место растерянности. Оказывается, мы плюем на всякие там конвенции и запреты: блювалов-то бить давно запрещено. Нам нужен план.
С такими мыслями действительно надо бежать на берег. Или снова в пароходство подаваться.
Невеселые раздумья мои прерывает солнце.
Сколько уже восходов я в океане видел. Ну что тут, казалось бы? Все те же вода и небо. Но ни один из восходов не похож на все предыдущие.
Сегодня солнце вспыхнуло неожиданно и яростно, и будто гигант-ское зеркало разлетелось вдребезги, рассыпавшись ослепительными ос-колками по волнам, рикошетом ударив в иллюминаторы, в дверное стекло. Будто и не было еще секунды назад прохладного сумрака в рубке, радужные пылинки – откуда бы им взяться? – заискрились в солнечных струях, и теплая светлая дорожка легла по деревянной палубе, и жутко хочется прошлепать по ней босиком.
Спохватываюсь: нужно запеленговать восход солнца, определить поправку компаса. Вырубаю ходовые огни и – бегом на пеленгаторную. Здесь ощущение бескрайнего простора. Выше меня только антенны да мачты да еще, пожалуй, труба на корме. Крепкий ветер опять выбивает слезу, мешает пеленговать. Наконец удалось. Заодно пеленгую чужака. Это действительно военный корабль. Он уже совсем близко и продолжает идти, не меняя ни курса, ни скорости. Будто протаранить нас собирается.
Возвращаюсь в рулевую. В плетеном кресле в трико и оранжевой бейсболке с аршинным козырьком сидит капитан-директор.
- Доброе утро, Андрей Иваныч! – здороваюсь я.
- Доброе, доброе, - бормочет кэп, глядя в бинокль на встречняка. – Так что это за лайба, Степаныч? – спросил, словно продолжая разговор.
- Фрегат, - отвечаю, не моргнув глазом, хотя понятия не имею в иностранных кораблях.
- Угадал, - насмешливо тянет капитан, сходя со своего трона…
- Волна, семнадцатому! – снова зовет «Разящий». - Двадцать пять.
- Уже третий кит! – не могу сдержать радости.
- Четвертый, - поправил старпом. – «Звонкий» только что за финвала отчитался.
- Ну, держись, разделка, - подает голос и Вася Гузий, почему-то злорадный голос.
- Да, - среагировал на него капитан. – Надо Кругликову позвонить, пусть готовит свою орду. Должно, совсем обленились, зажирели черти.
- Что, будем сами собирать? – спросил старпом.
- Конечно! Не ждать же до ночи. Пусть малыши работают, не отвлекаются, пока есть возможность. Кстати, далеко до них?
- На полпятого половина на видимости были, - отвечаю я, - а сейчас только двоих наблюдаем, остальные от тридцати миль и дальше.
- Тогда какого черта мы средним идем! Полный вперед!
- Есть полный! - отозвался старпом и перевел телеграф.
- Андрей Иванович, - встревоженно позвал Вася. - Американец сигналит чего-то.
- Вижу, - говорит капитан. - Что он показывает?
- Мягкий знак дает, - отвечаю я. - Приостановите выполнение своих намерений, следите за моими сигналами, - расшифровываю сигнал американца, словно на экзамене. Это точно американец - уже различим полосатый флаг на его мачте. Нам бы тоже надо флаг поднять, не дожидаясь восьми часов. Пусть посмотрели бы.
- А больше он ничего не хочет? - с легким презрением говорит капитан.
- Пока не видно. Повторяет мягкий знак. Что ему ответить?
- А пошли-ка ты его к чертовой бабушке.
- Как? - не понял я.
- По-русски, по-русски, на три буквы. Разве вас в бурсе не учили?
Я выхожу на крыло и, направив прожектор в сторону корабля, до которого уже не более двух миль, выдаю открытый текст, подсказанный капитаном: «Идите к чертовой бабушке!»
На фрегате часто замигали клотиком: «не поняли».
Я снова берусь за ключ и уже медленно, с расстановкой посылаю американца на три буквы.
Долгое «Т» в ответ означает, что на фрегате есть грамотные ребята и понимают культуру общения с русскими. Корабль, не сбавляя хода, лишь чуть подвернув вправо, проносится вдоль нашего левого борта. Голубое небо задрожало в мареве от его широких запрокинутых труб. Сквозь это марево успеваем заметить множество любопытных физиономий на палубах фрегата. Вот он подвернул еще правее и пошел прямо по зеркальной россыпи к встающему над горизонтом солнцу.
- Договорились? - смеется капитан, когда я возвращаюсь в рубку.
- Приятно иметь дело с толковыми людьми, - в тон ему отвечаю я.
- А Степанович, он вообще по-английскому здорово волокет, - не пойму, подначивает меня Вася, что ли? Он внимательно смотрит на репитер перед собой, легонько перекладывает штурвал, только, кажется, ухмыляется, как он говорит, в пшеничные усы. Усов Василий не носит.
Меня вдруг осенило.
- Андрей Иваныч, пока не поздно!..
- Что такое? Пронесло, что ли?
- Да надо с ним по радио связаться, соли попросить. Наверное, не откажет.
- Ты что?! Тебе крышу снесло, что ли? Просить у американца! А наша советская гордость? А честь? Они нам козни строят, а мы: дайте соли горсточку, ради Христа? Так что ли?
Я опешил, не зная, что ответить. И что я такое предложил? Они что, заклятые враги наши, эти американцы? Карибский кризис вроде давно миновал. А попросить помощи в океане… Это же такая малость - мешок, другой соли.
- Говорят, у тебя, Степаныч, книжки интересные водятся - в библиотеке не сыскать, - на полтона ниже продолжил капитан.
О чем это он? На всякий случай отвечаю:
- Кто вам сказал, Андрей Иваныч? У меня своих книжек только две – «ППСС» и «Похвала глупости» от Эразма Роттердамского. Могу вам дать почитать. Все другие в библиотеке беру. Да, еще трудовая книжка есть, но она в отделе кадров.
- Ты мне мозги не суричи. ППСС, трудовая. И что вообще за тон? Ты после вахты загляни ко мне. Кстати, и замполит хотел поговорить с тобой и начальник первого отдела. Я их заодно позову. Разболтались, мать вашу! Драки учиняют. Ладно, разделка с жиру бесится. Так у меня штурмана драться начинают. Чего делим-то? Давай, подымай толпу - семь уже натикало.
От капитанской проповеди я и про обязанности свои забыл. Подхожу к судовому спикеру, включаю общую трансляцию.
- Говорит китобаза «Владивосток». Судовое время семь часов. Доброе утро, товарищи!..
Первое время я трепетал перед микрофоном, когда с утренней ин-формацией выступал, козленочком блеял – толпа, наверное, потешалась. А потом ничего, пообвык, стал себя этаким Левитаном чувствовать, диктором всесоюзного радио. После нынешней эскапады Тащеева ко мне вроде прежний козлетон возвернулся.
IX
Вообще-то, капитан благоволил ко мне, я это чувствовал с первых дней, хотя и не мог для себя объяснить, с чем это связано. И вот такая перемена. Этого я никак не ожидал. Кто настучал-то?
Ну, про драку с Костырко… там разные были; вполне Просин мог - язык у кадровика что помело. Или… Что значит это: «Начальник первого отдела хотел поговорить?» Выходит, Слава Приходько вовсе не такой рубаха-парень, каким в нашу компанию является.
Но про книги… Собственно, у меня их две - настольных. Вернее, одна настольная - тот самый Эразм, о котором я капитану сказал, ее сейчас Рита читает, другая - подстольная. Вернее, чемоданная. Она на дне чемодана у меня хранится, и знают о ней на судне, кроме меня, только три человека: второй штурман Тимофеич, Рита и доктор Крестьянинов, главврач нашего госпиталя. Им я давал читать «Мастера и Маргариту» - это о ней речь.
Еще на первом курсе мореходки, в одиннадцатом номере журнала «Москва» (его наша библиотека получала), наткнулся я на роман и просто ошалел, прочитав первую часть. Кинулся за окончанием, за двенадцатым номером, а его след затерялся – «зачитали». Потом где только не спрашивал, так и не мог найти. Прослышал, что будто бы запретили «Мастера», тогда и вовсе потерял надежду дочитать когда-нибудь.
Сколько лет минуло - семь или восемь? - я уже в пароходстве работал, вернее, уходить надумал, а перед уходом в отпуск и отгулы домой махнул. И тогда Витюха Тепляшин, друг детства моего по случаю дня рождения подарок мне преподнес - самиздатовский вариант «Мастера». Я было отказываться: «а как же ты, мол, это же…» Ничего, сказал Витек, у нас в университете (он тогда горьковский заканчивал) это не проблема. С тех пор эта книжка в толстых клетчатых корках всегда со мной. «Мастер» и Эразм.
На «Закаленном» мы со старпомом корешили, хороший был парень, царствие ему небесное. Ему вот давал читать роман. Здесь, еще в мае Тимофеичу предложил. Тот читал почти месяц, а когда возвращал, сказал, что ни черта не понял. Тимофеич, он такой, ему б чего попроще.
Зато док понял. Недавно как-то намекнул, что не прочь перечесть еще раз.
Рита, когда я заговорил с нею о «Мастере», сказала, что уже читала его, тоже самиздат, но перечитывать не хочет.
Неужто кто из них троих стукнул начальству? Нет, не может такого быть! Может, кто проговорился ненароком? А я еще этому «рубахе», Славке, хотел предложить.
Стою перед иллюминатором, пялюсь в бинокль и ничего не вижу. Эти мысли будто зрения лишили. Надо кончать. Ну чем грозит мне предстоящая беседа? На китобоец спишут? - это разве беда? Вот если на берег?.. но за что?!
- Не знаю, кто настучал, - слышу вдруг голос старпома: он стоит по соседству, капитан вышел на правое крыло, - но у тебя в каюте обыск был, чего-то нашли. Так что поберегись.
Вот те раз! Никогда не думал, что на судне шмон могут устроить. Да еще втихую. Дико это!
Каюты на судах во время рейсов в принципе никогда не запираются. У нас на базе только недавно стали запирать, но в том лишь случае, если на борту появляется Гиблуха.
Эту кличку носит у нас гарпунер-наставник Коля Железнов, Нико-лай Васильевич, несмотря на то, что для флотилии он – сущая палочка - выручалочка. В продолжение всей путины Коля, как кузнечик скачет - с одного малыша на другой, туда, где охота не ладится, где «горит» план, где, по его выражению, не работа, а гиблуха. Еще гиблухой он зовет собственное свое состояние, когда случаются затишья, а вернее, простои, наподобие нынешнего, когда наставник перебирается на базу, в свои апартаменты и пьет, что под руку подвернется, что «горит и воняет». Он бродит по судну, заглядывает во все каюты подряд и не гнушается в отсутствие хозяев подбирать с полок одеколоны, лосьоны и что там еще годится, чтобы «отравиться».
Позавчера утром, едва я с вахты пришел – просовывается в дверь рыжая разлапистая борода, и сиплый голос из оранжевых зарослей жалостно взмолился:
- Степаныч, - гиблуха, выручай.
- Николай Василич, - говорю я, - ты ж у меня вчера был, остатки одеколона забрал…
- А больше ничего нету?
- Нет. Вон если только зубной эликсир. Пойдет?
- Пойдет, конечно. Где он?
Я зашел в душевую, вынес оттуда пузырек с розовой жидкостью. Коля тут же запрокинул огромную голову и вытряс содержимое в разверстый рот. Уходя, едва не прослезился в благодарности…
Может, для меня тоже гиблуха наступает? Нет, к лешему эти мысли! До конца вахты еще двадцать минут. Надо бы…
- Боцману на мостик! Объявите там, - подал голос с крыла капитан. Старпом подошел к спикеру, объявил:
- Боцману подняться на мостик! Боцману…
- Да тут я, тут, - неожиданно в дверях со стороны левого крыла возникает пухлая физиономия Генки Шкарина. На нем неизменная брезентовая роба, короткие с отворотами сапоги и серая вязаная шапка с помпоном, свисающим ко лбу.
Вот ведь где снова судьба свела! Воистину, мир тесен. Гешка тоже был в нашей «золотой» дюжине, направленной после мореходки во Владивосток. Хотя он, с красным-то дипломом, имел полное право в Таллине остаться. Не захотел. Да мы всегда с ним о Дальнем мечтали.
Тут, в пароходстве, вместе аттестацию проходили. А когда до медко-миссии дело дошло – как обухом по затылку: оказалось, что Гешка – дальтоник. Это Генка Шкарин, еще на «Капелле» слывший лучшим впередсмотрящим, и потом на «Боре», где мы с ним годичную практику проходили, - и вдруг - дальтоник!
Как он это пережил, я не знаю. Он вдруг исчез куда-то, а я сразу после комиссии в первый рейс ушел. Парни потом рассказывали, что Генка ни дня не оставался в пароходстве, сразу документы забрал: на мостик дорога все равно заказана. А вот куда подался, никто не знал.
Я только в прошлом году его и обнаружил. Как-то дали нашему «малышу» (я тогда на «Закаленном» третьим был) добро на подход к базе. Пришвартовались, водичку с топливом принимаем, боезапас с продуктами, команда поочередно наверх, на базу поднимается - кто к корешкам в гости, кто в магазин - отовариться.
Поднялся и я - как в город, на прогулку. Выбираемся мы с капитаном и вторым механиком из корзины на ботдек, куда нас поставили, а нам навстречу из стеклянной кабины крана - Гешка, собственной персоной. Через четыре года встретились.
Когда я на базу перебрался, он поначалу частым гостем у меня был, но потом как-то отстранился. Говорят, у него тут женщина, одна из медсестер, почти что жена. Наверное, с ней веселее…
- Где тебя черти носят, боцман? - добродушно спросил капитан, переступая через комингс в рубку.
- А я «дору» к спуску готовил. Вижу, наши канонерки засуетились вокруг – значит, работа будет.
- Молодцом, Максимыч! - капитану явно хочется хлопнуть боцмана по плечу, но он сдерживается. Стало быть, готова шлюпка?
- А як же ж, усе на-товсь, - Гена косится на Ваську. За несколько лет они тут скорешились. - Мы с дорой хоть сей момент на прогулку отправимось. Можем и еще кого прихватить. Уж больно погодка нынче гарна.
- Гарна погодка, - согласился капитан. - А потому тебе, Гена, на кране надо быть. Не разбили бы шлюпку на такой волне. Балла четыре, я вижу, гуляет.
- Так Василь Михалыч не хуже меня на кране управится. - Вася Гузий закряхтел после этих слов, прочищая горло.
- Ну добро, - соглашается капитан. - Старпом с четвертым тоже пойдут. Старпом на руль, Степаныч - на связи. Ты как, Константин Степаныч, не возражаешь? Не умаялся за вахту?
- Нет. А как же?..
- Так ведь ты не в Америку уходишь. Потолковать мы всегда успеем. Да, кто сегодня определялся? Я на карте видел обсервацию. Место точное?
- Железное место, - повеселел я. - Пять линий на рандеву сошлись.
- Ну и славно. Боцман, возьмешь еще пару матросов на свое усмотрение. На двигун ремонтный механик пойдет. Вызовите Толстоногова на мостик.
- Андрей Иваныч! - в рубку вошел начальник рации Ломакин. – «Павел Соловьев» на связи. Просит точные координаты.
- Степаныч, - капитан вновь обратился ко мне. - Выдай координаты для «Соловьева» и можешь идти сряжаться. Старпом журнал заполнит. А третьего подняли?
- Да, Петрович уже завтракает, - сообщил Василий.
Спускаясь к себе, я столкнулся на трапе с Костырко.
- Привет, Толик!
- Доброе утро! Как вахта?
- В порядке. Тебе счастливой вахты!
- Спасибо.
Переносица у него, однако, распухла, и под правым глазом синё. Наверное, обиду затаил. Он, мне кажется, злопамятный. Ну да бог с ним. На обидчивых, говорят, воду возят.
У себя в каюте я внимательно осмотрелся - никаких следов шмона не видно, все на привычных местах: книги и тетради на полке, выжигательный прибор и пара заделанных зубов тут же. На столе, рядом с пишущей машинкой - мой неразлучный Эразм - тоненькая книжонка в зеленом матерчатом переплете. Видимо, Рита заходила, занесла. Может, что-то нафантазировал старпом? Чай, набредилось с похмелья.
Достаю из шкафа ватник - в такую погоду не будет лишним; обуваю яловые сапоги - для работы в шлюпке то, что надо; на голову… а голова проветрится, не озябнет. Из рундука под койкой достаю спасательный жилет - это обязательно, хоть и неудобно в нем. Надев жилет поверх ватника, выдвинул другой ящик, где лежит мой видавший виды серый чемодан. Так, на всякий случай. Открыл чемодан – «Мастер и Маргарита» исчез. Значит, не выдумал старпом. Значит, будут оргвыводы. Только какие? Ладно, поживем - увидим.
X
Выхожу из каюты на палубу. Отсюда видно, как многолюдно сейчас на разделочных. Слух об охоте… Хотя какой же слух! Я сам в информации говорил, что малыши начали охоту. Наверное, обе бригады раздельщиков – все с «косарями» – высыпали на палубу. Уже разинуты пасти – люки жиротопных котлов, заходили, пока вхолостую, трехметровые пилы у бортов. Все в ожидании работы - как большого праздника.
Почти все обитатели носовой надстройки выбрались на шлюпочную палубу – нас провожать. Мы сидим в рабочей шлюпке, «дори», серьезные, даже надутые от сознания важности предстоящей нам работы. Дори – это, так сказать, по-ученому. А в обиходе она для всех нас – Дора, имя собственное. Рабочая лошадка. Или телега.
Как, однако, трудно быть серьезным сейчас. От телячьего восторга идиотская улыбка так и лезет на лицо. Особенно когда посмотрю на Риту.
Она тоже здесь, красивая, стройная, и тоже улыбается. Ужасно хо-чется, чтобы и она была с нами, и я рукой приглашаю ее занять место рядом. Она сожалеюще разводит руки. Как все-таки здорово, что, кроме замполитов и гэбэшников, здесь есть Рита. Я так решил. Вот вернусь и…
- Поихалы, хлопцы! – кричит Вася Гузий из стеклянной крановой будки и мягко, даже незаметно приподнимает шлюпку над кильблоками, выносит нас за борт и начинает плавно опускать. По пути я успеваю заглянуть в чей-то иллюминатор, различаю женскую фигуру. Кажется, это Лена, библиотекарь…
Шлюпка остановилась, зависнув над самой водой. Волны, бегущие вдоль корпуса, вроде подпрыгивают, норовя поддать нам под днище. Старпом укрепил румпель, я сижу рядом с ним со спикером на груди, боцман с двумя матросами – на носу, готовые отдать тали; возле дизеля, проверяя его на холостом ходу, согнулся Леня Толстоногов. Вообще-то скоро ему на базе будет навалом работы. Вот подсоберем добычу, раздельщики из туш повырубают гарпуны, и – раздувай мехи, гармошка – закоптит, зазвенит кузня – Лешина артель править их начнет…
Боцман подает мне сигнал, и я берусь за кормовые шлюп-тали. Очередная волна подбегает под днище шлюпки, старпом рубанул рукой: «Майна!» – шлюпка резко опускается, тали вмиг ослабли, и я отдаю гак. Одновременно со мной это проделали матросы на носу, и вот уже шлюпка, движимая почуявшим свою силу винтом, бежит прочь от высоченной стальной стены борта навстречу новой прозрачно-изумрудной волне. Вот она слегка замедлилась, врезавшись в белый купон на самом гребне, и вдруг полетела быстро-быстро, словно резвые сани под гору.
Оборачиваюсь назад и только теперь, вблизи и снизу вижу, какой он огромный, наш пароход. Махина! Двести метров длины и воплощение уверенного спокойствия. Краем глаза кошусь на чифа. Он на апостола похож, бороды только не хватает. С лицом суровым и просветленным - куда похмелье девалось? - Лаврентьич внимательно оглядывает горизонт, который то взлетает вверх, когда шлюпка скатывается в ложбину между волн, то медленно опускается, развертываясь, когда взбираемся мы.
- Вон первая тряпочка! – кричит боцман, указывая чуть влево, на трепещущий на ветру красный флажок на тонком шесте.
- Вижу! – старпом подворачивает влево. – Леня, прибавь оборотов.
Боцман уже готовит багры, матросы сидят рядом с ним и глуповато-счастливо улыбаются друг другу, как, наверное, улыбаюсь и я…
- Дора, Волне. Дора, Волне. Прошу на связь, прием, - в мою зачарованность через спикер врывается голос капитана.
- Волна, Дора на связи, - отзываюсь не медля.
- Э-э, Дора, Волна. Значит, так и топайте. Первая тряпочка у вас прямо по курсу, другая от нее примерно в миле на зюйд-вест, а там еще три почти рядом. Мы подвернем на эти три, идем самым малым.
- Волна, вас поняли. На зюйд-вест от первой, - отвечаю я и вижу вдруг, что первая вешка уже качается у борта. Снимаю с шеи спикер, кладу на банку, чтобы не мешал работе. Работы будет много.
За два с небольшим часа мы шесть китов подвели к базе, пять кашалотов и финвала, добытых двумя малышами – «Звонким» и «Разящим». Остальные китобойцы охотятся не менее удачно. Если так дальше пойдет, за сотню нахлопают. Слова Риты пророческими оказываются.
Уже на полный ход работает разделка, парит – варит завод, жадными зевами котлов поглощая жир и спермацет – из голов кашалотов, требуху и перепиленные кости. Из шпигатов в океан стекают бурые струи – китовая кровь с водой вперемешку, и уже заходили вокруг черные клиновидные плавники - акулы, которых до этого две недели мы не видели.
Полным ходом бежим к очередной «тряпочке», следующему киту. Это должен быть второй финвал, которого «взял» «Звонкий». За нами следом самым малым ползет база. Ей теперь нельзя ни увеличивать ход, ни стопорить машины. За кормой на линях – киты, и остановка чревата наматыванием линей на винт.
К добыче, как обычно, подходим с подветренной стороны. Самого кита почти не видно, захлестывает волной. Похоже, его плохо накачали в спешке за другими. Если бы не вешка и не бешеное кипение воды вокруг, можно и мимо проскочить. Воду мутят акулы, грызут плавники финвала. Волны медленно шевелят его хвост, и гигант, мертвый, продолжает двигаться навстречу волне и ветру.
Баграми подхватываем наплава, выбираем их в шлюпку, вытаскиваем вешку с закрепленным на ней «кузнечиком», радиобуем, и все укладываем под банки. Старпом крепит скобой к буксирной дуге линь, и вновь стучит неторопкий, но сильный дизелек – выходом на линь.
- Уфф! – можно разогнуть спину. Я выпрямляюсь во весь рост, поворачиваюсь к корме, чтобы занять свое место и… Буквально в трех метрах от меня – форштевень парохода. Старпом ничего не видит, а я потерял дар речи.
- Костя, топор! – слышу крик Генки, что-то гремит по банке – наверное, пущенный боцманом топор. Поздно. Пайол уходит у меня из-под ног, старпом, вскинув сапоги, делает сальто назад, и вот уже нет нашей «Доры», только желтыми блинами пляшут на воде пенопластовые поплавки вех – без грузил они перевернулись шестами вниз, - а между ними четыре мокрые головы. Моя – пятая. Почему пятая?!
- Лаврентьич! – кричу как на пожаре, - где боцман?
- Кажется, в шлюпке остался, - отзывается Леня Толстоногов. Чиф, обалдело задрав голову, вертится на месте, беспорядочно перебирая руками, не понимая, что произошло. Последнее, что я замечаю – оранжевый жилет, который я снял еще перед вторым китом, чтобы не мешал работать. Трижды глубоко вдыхаю и резко переворачиваюсь вниз головой.
XI
… Сколько же оттенков у зеленого цвета! Какая бесконечная глубина! Космос. Хотя почему космос? Здесь под нами всего полтора километра воды. «Всего».
Стоп! Боль в ушах. Зажав нос, выравниваю давление, как учили когда-то. Боль уходит. Скорее вниз, вниз.
Черт, как мешает ватник. Он еще не намок и, словно поплавок, сдерживает погружение. Как же я не дотумкал сбросить его наверху? Теперь некогда.
Слава богу, вот он. Плотно прилегая к корпусу, кит рывками про-скальзывает вдоль него. Хвост провисает вниз. На нем, на лине, сейчас повисла «дори». Не заметил, какой длины линь. Должно быть, небольшой – метров пять - шесть. Значит, достану. В Амурском заливе я легко нырял на тринадцать – пятнадцать метров и ползал по дну, собирая звезд.
Здесь от поверхности примерно столько же будет. Ватник, черт бы его побрал!
Под корпусом – как в сумерках. Зелень превратилась в синеву с фиолетовым отливом. Наконец-то - шлюпка!
Как же это тебя, Гена, угораздило? Видимо, когда бросал топор, упал руками вперед. Голова неестественно запрокинута, спину выгибает жилетом, а руки где-то под маховиком движка. Неужели все?! Нет, не может быть. Всего-то минута прошла. Ну, полторы. Не с перепугу же ты концы отдал. Наверное, нахлебался малость. Сейчас мы тебя отцепим – сам поднимаешься. Вон как жилет кверху тянет. Вот так. И я за тобой следом. Где-то тут спикер был. Кэп за него голову оторвет, потому как последний. Был еще один, так его сам Тащеев и уронил с мостика. Еще в мае. Теперь из трех один остался – какая от него польза?..
А тебя, друг мой, Гена, одного отпускать нельзя. Прилипнешь к днищу, как тот финвал. Надо нам только подальше в сторону отгрести. Не вынырнуть бы под винт. Теперь ватник мешает подниматься – намок, сволочь. Сейчас всплывем – сразу сброшу. И сапоги – тоже.
Однако прохладно будет. Десять градусов - это не сочинский пляж и даже не Рижское взморье. А почему так тихо стало? Машину застопорили? А как же киты? Потом все лини на лопастях окажутся. Хор-рошая разминка для водолазов. А то совсем закисли от безделья.
Ай да Петрович! Ай да молодца! Облегчил нам работенку. Наверное, поднырнуть под финвала хотел, чтобы прямо на разделочную палубу уложить. Или это сам Андрей Иваныч перестарался? Морду надо бить за такое старание, невзирая на должности…
Уфф! какой он, оказывается, полезный, морской воздух! Вкусный какой! Э, мы так не договаривались. Едва мы с Генкой вынырнули, волна накрыла нас, не дав толком отдышаться. Так и захлебнуться можно. Баллов пять, наверное, штивает. А с мостика волны эти игрушечными казались.
- Эге-гей!!! Люди! Мы тута!
Четверо из нашей команды не слышат меня. Они перебирают руками вдоль медленно проползающего борта в надежде зацепиться за что-нибудь. Не за что там зацепиться. Гладкий он и хорошо покрашен и еще не успел оскоблиться. Хотя повыше борт густо украсили ржавые пятна и царапины – следы швартовок китобойцев и транспортов.
Сверху, вдоль всего борта базы свешиваются головы. Там, должно, шлюпочную тревогу сыграли или «человек за бортом». Да, вон кто-то возится у кормовых шлюпок.
Однако перестраховался я. Далековато вынырнул. Теперь, с Гешей на буксире, мне не подгрести. Придется купаться до подхода шлюпки.
А боцман все не приходит в себя, болтается, как поплавок, уронив лицо на жилет, иногда окунается в воду. Не пойму, дышит ли он. На лбу у него через правую бровь глубокая рана, белая по краям. Крови почему-то нет. Или ее водой смывает?
- Сдай в корму! – слышу я фальцет Лени Толстоногова, который тут же обрывается, словно захлебнувшись. Ленька действительно захлебывается. Ему удалось поймать конец, брошенный сверху. Остальные трое ухватились за него и теперь буксируются у борта, прямо под шпигатом с кормовой разделочной палубы. Китовая кровь вперемешку с водой и благовониями хлещет им на головы. Не хотел бы я оказаться под этим водопадом.
Ленька снова задирает голову, пытаясь еще раз крикнуть, но только машет рукой в сторону кормы. Наверху, видимо, поняли, перевели линь ближе к корме. Из завода открылся бортовой люк, из него выбросили штормтрап. Вся четверка зацепилась за балясины трапа. Ленька первым карабкается наверх, ругается и плюется.
Но – молодцы! Быстро сработали. Наверное, и промокнуть не успели.
А я уже с трудом держусь наверху из-за ватника. Расстегиваю пуговицы в несколько приемов, всякий раз погружаясь в воду. Наконец освобождаюсь от ватника, который без промедления пошел ко дну. Сбросить бы еще сапоги, но надо прежде отдышаться. А как у меня Геша держится? Опять воду клюет. Ну-ка, подбородочек повыше. И куда твой свекольный румянец подевался? И губы синие. Жив ли ты, боцман? Сделать бы искусственное дыхание тебе. Но как тут сделаешь?
Интересно, сколько времени? 10.38. А часы, случаем, не стоят? У тебя, Геша, есть часы? Ага, то же самое. Значит, идут мои непроницаемые.
Х-холодно, мать честная! Плавать-то я умею, слава богу, а вот холода боюсь. Окатиться ледяной водой, даже снегом натереться после зарядки – это я запросто. А вот длительный холод не выношу. Надолго ли меня хватит в такой воде?
Что они там возятся со шлюпкой? Спускали бы пятый номер. Неделю назад, во время учений я проверял ее – лебедки, как часы, работают.
Может, попробовать плыть? Только вдвоем это не просто, при такой волне.
База уже прошла мимо, и три кита на линях за ее кормой только хвостиками шевелят – на прощание. Теперь я даже один не догнал бы их. А ведь всего-то полтора десятка метров.
Кажется, они поворот начали, машиной работают. Тьфу ты, дьявол! Опять накрыло. Хорошо еще, что акулы нами не интересуются. А почему вообще они в такой воде водятся? Впрочем, еще несколько минут назад, сидя в шлюпке, я не думал об этом; присутствие их казалось вполне естественным. Сейчас недоумеваю: они должны быть там, где тепло.
Эх, как выберусь, часа на два в горячий душ влезу. А потом – спать. Васька Гузий, наверное, седьмой сон видит. Если не торчит со всеми вместе на палубе. А Рита?..
Интересно, есть ли тут дельфины? Что-то давненько мы их не виде-ли. Хотя мы вообще ничего не видели две недели, кроме тумана.
Сейчас бы резвым дельфинчиком выскочить метра на три из воды, крутануть сальто да забежать вперед парохода, а потом – к корме, к слипу…
Ага, кажется, шлюпбалки зашевелились. Еще немного. Еще чуть-чуть. Еще немного, еще чуть-чуть. Последний бой – он трудный самый…
В очередной волне захлебывается моя песня и поднявшееся было настроение ушло куда-то. Ко дну, наверное. Последний бой… Как бы этот «бой» не стал для нас действительно последним. Холодно! В ватнике теплее было. Не случилось бы судорог.
Подхватываю боцмана за подголовник жилета левой рукой, правой бешено гребу. Через минуту выдыхаюсь, а теплее не стало. В глазах темно, от уголков глаз к носу маленькие оранжевые букашки поползли. Это не с Ленькой на потеху публике на вертолетной палубе в перчатках скакать.
Кстати, почему на базе нет вертолета? Ангар есть, палуба вертолетная – как положено, а вертолета флотилия не имеет. Говорят, для северных флотилий вертолеты – непозволительная роскошь. Вот антарктическим – пожалста, будьте любезны. А мы тут, вроде на задворках дровишки колем.
Будь на борту вертолет, мы бы с Гешей уже чай пили. Хотя… вертолет тоже готовить и запускать надо. А там шлюпку никак не могут смайнать. Да и как бы мы забрались на тот вертолет?
Неужто люди в самом деле Ла-Манш переплывают? Наверное, в Ла-Манше вода теплее, чем здесь. Или у тех людей под кожей сало – как у китов? Или моржей. А в добрые старые времена, говорят, настоящий моряк вообще не умел плавать. Это для того, говорят, чтобы при крушении не мучиться долго, а топором – ко дну. Только, наверное, все не так просто.
Плох тот матрос, который не хочет стать капитаном. А капитан в силу традиции не мог покидать тонущий корабль. Это легче сделать, если не умеешь плавать. Цепляешься за соломинку, даже тонущую. Глупо. Галиматью какую-то выдумал, теоретик.
Вот у Васьки Гузия своя теория. Недавно ему рекомендацию на визу давали. Замполит спрашивает, каким должен быть настоящий советский моряк. А Васька, не моргнув глазом, отвечает:
- Настоящий советский моряк должен быть гладко выбрит, опрятно одет и слегка замазавши.
Ничего, посмеялись все, от души, и дали рекомендацию. А другому за такой ответ не рекомендацию, а выговор влепили бы…
Интересно, нас двоих один жилет выдержит?
Перестаю работать руками, опускаю ноги и делаю выдох. Ничего, держимся. Но первая же волна накрывает нас, и мы уже не всплываем, медленно и верно идем ко дну. Поспешно выгребаю наверх, поправляю боцману голову.
Акулы все-таки заинтересовались нами. То и дело их стрельчатые плавники вспарывают воду в нескольких метрах от нас. Что ж, веселее будет. Только бы не начинали, пока я жив. Довелось мне однажды побывать в их теплой компании. В желтой жаркой Африке, на пляже в Котону. Тогда меня тамошний спасатель выдернул в лодку. А где же наша лодка? Что-то не видать.
Как ты, Геша? А если ты уже?.. Может, мне твой жилет на себя на-деть? Тогда хоть один из нас, наверное, живым останется. Конечно, я держать тебя буду, сколько смогу. А если сам вырублюсь?.. Тогда ты наверняка утонешь. Если ты еще жив, значит, я тебя прикончу. Меня выловят, спросят, где боцман, а я… Что я скажу? Все видели, что я тебя вытащил. И твой жилет на мне будет. Ну и черт с ним! Скажу, что ты мертвый был. Главное - я-то жив буду. И судить меня не за что. Нет такого закона, чтобы из-за мертвого самому концы отдавать. Никто не докажет, был ли ты живой или мертвый. А я буду жить!
Вот только как? Нет, подожду с переодеванием. Если уж совсем невмоготу станет…
А сколько времени?
Стекло часов покрылось изнутри бисером влаги – ничего не разглядеть. Часы боцмана наполнены водой. На них – 10.41. Наверное, стоят. Не может быть, чтобы всего три минуты прошло. Не могла база за три минуты так далеко уйти. И я не мог так промерзнуть за три минуты. Только бы не свело ноги. А с парохода нас, наверное, уже не видят. Я тоже наблюдаю базу, когда лишь волна подымает нас.
XII
Перед глазами вдруг встает картина, уже виденная где-то прежде. Кажется, во сне. Может, я и сейчас сплю?
Сверкающая серебром дорога надвое рассекает сиреневый город, террасами сбегающий к ней с двух холмов. Впереди, между холмами – зеленый треугольник моря вершиной вниз, в эту вершину упирается дорога, по которой я иду. Основание перевернутого треугольника – горизонт. Он выше города. Над горизонтом синяя бездна неба, в нее врезан еще один треугольник – белый парус. Только не пойму, удаляется он или приближается ко мне.
Наверное, таким я представлял в детстве море. Это море моей мечты. Оно и теперь такое. Только очень холодное. Мне ужасно холодно. И почему-то болит голова. Надо что-то делать. Но что? Подводить итоги? Какие могут быть итоги в двадцать пять лет? Даже двадцати пяти не исполнилось. Через неделю будет день рождения. На этот случай я с самого выхода берегу бутылку шампанского. Хотел пригласить Риту, только ее одну. Она бы, наверное, пришла.
Говорят, люди перед концом всю жизнь вспоминают. А мне и вспомнить нечего. Родился, учился, да все ждал, искал чего-то, какие-то глупости творил. Одни глупости, о которых и вспоминать не хочется. Хотя не такие они тяжкие, чтобы за них меня бог в двадцать пять лет смертью покарал. Может, это за мое неверие в него? Боже, если ты есть, спаси нас! Молиться научусь, в церковь ходить стану, свечу пудовую на берегу закажу. Где ты, боже?! Или тебе не до нас?
Похоже, нас с тобой, Гена, окончательно потеряли. Покричать, что ли? Только кому? Глупо все-таки кончается жизнь. И страшно. Лучше бы сознание потерять.
Стр-рах! Жуткое одиночество охватывает меня, камнем подкатывает в желудок. Часто-часто бьется сердце, вернее трепыхается, как обезглавленная птица. Трудно дышать. Я задыхаюсь! Что-то сейчас случится! Я сейчас умру! Люди, не оставляйте меня, лю-у-ди-и!!!
С криком словно камень вылетел из груди. Сразу стало легче. Страх прошел, но крупные судороги начинают бить меня. Холодно! Только бы не свело ноги. И не думать о смерти. Но мысли о ней вытеснили все. Пытаюсь переключиться на что-то другое – напрасно. Вот скоро подойдет шлюпка, и я прямо перед ее носом утону. И Генку утащу с собой. Почему я должен тонуть, а он будет жить?
Наверное, нас выловят баграми, а завтра я буду лежать в гробу на разделочной палубе, а вокруг, прощаясь со мной, пройдет команда. Штурмана и матросы, механики с мотористами, раздельщики, синоптическая группа и Рита. Кто-то, наверное, скажет, что жалко, мол, молодой еще парень был, мог бы еще… Кто-то из женщин, возможно, заплачет. А потом упакуют меня в три ящика, задвинут в морозилку и завалят китовым мясом. До следующего транспорта. Или до возвращения в порт. С прошлогодней путины мы одиннадцать ящиков домой доставили…
Лю-ди! Вы слышите меня?! Спасите меня! Неужели до меня никому нет дела?! Неужели я действительно умираю?! Не хо-чу! Не верю! Геша! Гешка! Хоть ты очухайся, что ли, боцман!
Новая волна внезапного спокойствия накатывает на меня. И дрожи нет. Кажется, тепло стало. Странно.
Вот тебе, Константин Степанович, ситуация, когда ты можешь быть самим собой, сам себе бог и судья. И подсудимый. Голенький, как новорожденный младенец. Зачем ты жил эти двадцать пять лет? Кому была радость от твоего существования? Кто будет горем поражен от твоего исчезновения? Разве что мать? Хотя…
Нас сейчас никто не видит. Похоже, Геша все-таки мертвый. Надо снять с него жилет и надеть на себя.
Внимательно всматриваюсь в безжизненное бледно-фиолетовое лицо боцмана, сильно отталкиваю его от себя и, зажмурив глаза, уплываю прочь. Неважно, в какую сторону, только бы подальше, чтобы не пытать себя искушением. Бешено гребу руками, беспорядочно бултыхаю ногами в тяжелых сапогах. Наконец, останавливаюсь, чтобы перевести дух, открываю глаза. Синее, бездонно-равнодушное небо с редкими клочками облаков закружило голову. Тут же остро ощущаю бездну океана под собой. Поджимаю ноги, пытаюсь сбросить сапоги. Не получается. Ну и черт с ними!
Час назад Ира Ширяева, увидев меня в коридоре, одетого в ватник и обутого в сапоги, сказала, что сапоги мне очень идут. Как это глупо! И когда это было? Разве час назад? Это было до новой эры.
А может, выдохнуть весь воздух из себя и постараться нырнуть поглубже? Две-три минуты – и все будет кончено. Нет, не получится из меня Мартина Идена. Мне не дано быть сильным. Не всем же сильными быть. Так распорядилась Природа. Или бог? Какая разница? Природа и есть Бог.
Сильные властвуют над миром, слабые даже собой не владеют. Ну можно ли осуждать людей за то, что их обделила, обидела природа? Ведь не бичует себя человечество за неумение управлять неподвластным. Ветры, вулканы, землетрясения, цунами, да мало ли что еще не покорно людям.
Наверное, самый последний подонок, осознающий, что он подо-нок… Ну что за блажь! Разве может подонок себя таковым осознавать? Хотя он не родился подонком. Он просто родился слабым, и среда, в которой он рос, слепила из него монстра. А кто создает среду? Черт, голова кругом.
Я, видимо, тоже из слабых. Иначе ко мне не пришли бы эти дурацкие мысли о переодевании. Я просто трус. И с этим ничего не поделаешь. Говорят, трусость – один из смертных пороков людских. Но почему же творец всемогущий, создавая меня по образу и подобию своему, наградил свое подобие такими мерзостями? И за них же еще и карает. Нет бы, помочь, избавить…
XIII
- Степанович! – это Васькин голос. Глюки, что ли, начались?
- Куда же ты драпаешь, Степанович? – Никакие это не глюки. Это Васька кричит! Оборачиваюсь на голос. Опять волна накрывает меня. Пытаюсь выбраться, выпутаться, как из бредового сна, а сил нет. Что-то темное нависло надо мной. Шлюпка?! Вот и все…
Я прихожу в себя на шлюпочной палубе, когда меня укладывают на носилки.
- Стой, мужики, погодите, я сам.
Васька Гузий кряхтит, вытягивая мне ноги. Запрокидываю голову – Тимофеич держит меня под руки сзади.
- Пустите, хлопцы, я в душ пойду, погреюсь.
Они отпускают меня, и я босыми ногами шлепаю по палубе к себе в каюту. Палуба качается подо мной. На ходу стягиваю одежду, не мою одежду, бросаю ее в коридоре. Кто-то, кажется, идет за мной. Это Рита?
- Рита, ты посиди, я сейчас, только погреюсь малость…
В душевой висит туман от горячей воды. Сколько я простоял под ней, не знаю. Чтой-то со временем у меня не того. Кожа стала красной, будто опалена, а откуда-то изнутри к горлу поднимается холод. Я дышу холодом. В открывшуюся дверь заглядывает Василий.
- Степанович, давай быстрей! Там Пилюлькин уже полчаса тебя в госпиталь вызывает.
- Зачем?
- Не знаю. Может, укол какой сделает.
- Ладно, дай трико… Ты чего?
Только сейчас замечаю, что у Васьки лицо мокрое. Он плачет.
- Хорошо, хоть ты живой.
- А что, Геша?..
Вася кивает головой, утирая кулаком слезы.
- Сколько времени? – спрашиваю я. Почему-то мне очень важно знать сейчас время. Часы по-прежнему у меня на руке.
- Скоро двенадцать, - говорит Василий, протягивая в открытую дверь трико. – А Дора наша утонула. Финвал-то выскочил из-под нас, «Звонкий» его загарпунил поновой, стали вытягивать. Финвала вытягнулы, и дуга на хвосте у него, на лине. А Дора утопла.
- Жалко, там спикер остался. Теперь без короткой связи будем.
- Бог с ним со спикером, - говорит Вася. – А вот Геша…
Рита сидит в каюте за столом. Что же я хотел ей сказать?
- Ты подождешь, Рита? Я в госпиталь и обратно. Чего там Олег беспокоится?
Рита согласно кивает. Кажется, она тоже плачет. Как же все!.. Мне вдруг тоже захотелось всплакнуть. Расчувствовался.
Доктор встречает меня на пороге госпиталя в полной амуниции, которую надевает очень редко. Лицом он похож на Чехова – при эспаньолке и усах и в маленьких круглых очках. Только вот ростом не вышел. Обычно спокойный, как слон, он сейчас странно суетливый.
- Где ты пропал, Костя? Не могу дозваться.
- В душе был.
- Как чувствуешь себя?
- Нормально. Только согреться не могу.
- Пойдем, - говорит док, показывая за ширму. За ширмой на топчане стоит бутылка с этикеткой «спирт питьевой», рядом стакан, уже наполненный до краев, и тарелка с горой минтаевой икры, посыпанной зеленым луком. Соленой икры!
- Пей! – скомандовал доктор, подавая стакан, и зачерпнул ложкой икру. – Неразведенный. Может, воды?
- Не нужно. – Я будто и не глотал вовсе, словно вспыхнуло что-то внутри, опалило голубым мягким пламенем. И сразу стало тепло.
- Закуси, - сует доктор ложку с икрой.
- Спасибо. Откуда это?
- Еще с минтаевой путины. Как состояние?
- Нормально. А что же с боцманом?
- Что? – переспросил Олег. – Утопление. По завязку водой залит.
- Значит…
- Значит, зря ты нырял за ним. Ты ведь за ним нырял, говорят. Хотя почему зря? Теперь у него нормальная человеческая могила будет. Родным будет куда сходить. А то… У него есть кто-то?
- Тетя Маруся с ума сойдет. Мы ведь с ним с одного двора. Их во-семь в семье – четверо парней и четыре девчонки. Генка предпоследний был, младше только Борька, пацан непутевый. Остальные-то давно своими семьями живут, кто где, едва не по всему Союзу. Но восьмого марта – у тети Маруси восьмого марта день рождения – все собираются дома. Все, кроме младшего. Мы еще в мореходке учились, он за какой-то подругой в Казахстан рванул. И сгинул. Его тогда в армию должны были призвать, а он исчез. А теперь вот Геша. Он у тети Маруси любимый был. Папаша у них, тиран сущий, по-моему, вообще детей не любил. Генку в мореходку не отпускал. Ты, говорит, ремесленное закончил и хватит. Иди на завод, копейку в дом носить будешь. Сейчас слесаря хорошо получают… Не выдержит тетя Маруся. Старенькая она уже. И болеет давно. Мы с Гешкой в детстве неразлучными были, а потом как-то отстранились. Разошлись по интересам. И как его угораздило? Когда на нас база наехала, он увидел это и мне топор бросил, чтобы я линь обрубил. Да поздно. Бросил, видно, и упал, руками вперед, под маховик дизеля. Наверное, об него и ударился.
- Вот, значит, откуда у него эта рана на лбу. Похоже, он отключился от удара, а, очнувшись, воды наглотался. Ладно, ты, Степаныч, сделал что должен был сделать. И, слава богу, что сам жив остался. Иди отдыхай. На вахту сегодня не ходи. Я позвоню старпому – он отстоит. А это забери с собой, - доктор подал мне бутылку. – Икру тоже возьми. Заодно помянете, с Василием. Они ведь с боцманом приятелями были.
- Спасибо, Маркович. Сколько времени?
- Вот же часы у тебя.
- Они перекупались, не идут.
- Брось их в спирт, полежат денек – оклемаются. А на вахту не ходи.
XIV
По наружному трапу я поднимаюсь на свою палубу, на ботдек. Высокое солнце и свежий ветер, одинаково синие небо и океан, между которыми трудно определить границу. Вокруг нас, окунаясь носами-клювами в волну, в разных направлениях снуют китобойцы. Временами белые облачка вздуваются перед ними, затем доносятся отдаленные громовые раскаты. Охота идет. Большая охота. Вижу еще какого-то чужака – крупное сухогрузное судно, - кажется, идет к нам. Кто это? Вроде транспортов мы не ждем.
Иногда над водой то тут, то там вырастают, словно побеги, белые струйки фонтанов. Одинарные – кашалотов и двойные – усатых китов. Китам до лампочки, что тут у нас произошло. Да разве произошло что-то?
- Боцману подняться на мостик! – совсем обыденно звучит над палубой голос капитана.
Ну конечно же, ничего не произошло. Мне все приснилось.
Вася Гузий возникает на ботдеке.
- Меня зовут, - почему-то виновато говорит он. – Боцманом назначили.
- А как же?.. Кто будет со мной вахту стоять?
Вася пожал плечами.
- Сейчас узнаю.
- Инженеру-синоптику Гамаюновой прибыть в промысловую рубку, - новое объявление разносится над судном.
- На капчас вызывают, - кивнул Василий куда-то за спину. – А ты уже обедав, Степанович? – Он вроде только теперь заметил бутылку и тарелку с икрой у меня в руках.
- Нет, не хочу, - говорю я. – Ты давай, как освободишься, заходи ко мне. Гешу помянем. Только хлеба прихвати.
- Я мухой. Одна нога здесь, другая тоже тут, - Вася развернулся и, скруглив спину, опустив длинные руки, по-медвежьи заковылял к трапу наверх. Я еще некоторое время стою у релингов, равнодушно глядя вниз, на разделочную палубу. Раздельщики, словно по холмам, ползают по черным китовым тушам, копошатся в потрохах мэнээсы, воют, надрываясь, лебедки, то натягиваются, готовые лопнуть, стальные шкентели, то провисают бессильно, разорвав очередную жертву. Размеренно ходят взад-вперед длинные полотна пил, разрезая кости-шпангоуты, клубится пар из раскрытых котлов. Тошнотворный, порывами ветра он иногда заносится и до ботдека.
Что-то беспокоит меня. Не пойму, что. Поворачиваюсь назад, чтобы пройти к себе, и только теперь замечаю пустоту, которой прежде не было. На кильблоках, где обычно покоилась «дори», висят кем-то брошенные мокрые ватники. Теперь я понимаю, откуда это беспокойство, и спешу в надстройку.
Риты в каюте нет. Обращаю внимание на Эразмову «Похвалу глупости». Из нее выглядывает лист бумаги. Развернул листок, читаю: «Ты очень мне нужен, Костя!»
Что это? Как это понимать? Для чего нужен? В чем-то помочь? Для важного разговора? Или это… Или она не решается сказать прямо, не зная, как она мне нужна? Что я просто не смогу без нее…
Звонок телефона заставил вздрогнуть, прервав мои мысли.
- Слушаю - четвертый.
- Константин, - звонит с мостика Тимофеич. – Ты не шибко занят?
- Свободен, как бедуин.
- Тут к нам «Витим» подгребает, наш, пароходский зерновоз – знаешь, наверно. Капитан на пару мешков соли с ним договорился да кое-чего из харчей – до подхода «Соловьева» перебьемся.
- Поздравляю. Но мне-то что, за солью, что ли, сходить?
- Нет, я не за тем. Там какая-то женщина тебя домогается. Кажется, она у них третий штурман. Верой называется. Знаешь такую?
Разве могут быть такие совпадения?! Мистика какая-то! Чертовщи-на! Только вчера рассказывал Рите о ней и вот…
- Сейчас поднимусь, - положил я трубку. Но что с этим делать? За-писка от Риты обжигала руку. Вложил ее назад, в книжку и пошел на мостик.
В ходовой рубке, кроме Тимофеича и рулевого Логинова, никого. Большие начальники, вся капитанская свита, которая во время охоты всегда толпится здесь, видимо, в промысловой, на дневном капчасе.
- Как охота? – спросил я, хотя меня это совсем не интересовало.
- Как в лучшие времена, - сказал Тимофеич без энтузиазма. Похоже, и его занимают непроизводственные размышления. – Сорок восемь тушек уже в котомке, - добавил он и кивнул на радиотелефон: - Тебя ждут.
- Где они? – вместо того, чтобы сразу выйти на связь, я взял бинокль и прошел на правое крыло, куда указал второй штурман, - он понял мой вопрос.
«Витим» лежит в дрейфе кабельтовых в трех от нас. Он присел в воду по самую ватер-линию – видимо, в полном грузу. Размерами зерновоз немного уступает «Владивостоку», и будь он не так загружен, его надстройка – она у него одна – была бы вровень, если не выше, с нашими. По левому его борту много людей – смотрят в нашу сторону. На крыле – четыре фигуры; двое – с биноклями. Пытаюсь рассмотреть, кто есть кто, но женщин в этой четверке не вижу. Наверное, Вера в рубке, у аппарата.
А почему это я волнуюсь так? Будто на первое свидание вышел. Ведь все забыто и быльём поросло. Да и не было ничего. Разве лишь письма. Триста лет тому назад. Да еще та встреча на «Норильске». Чего волноваться-то? Слишком уж много волнений для одного дня. Однако надо ответить.
- «Витим», «Витим», прошу на связь. Прием.
- «Витим» на связи. Кто у аппарата? – Да, это ее голос, только зачерствевший слегка.
- Вера, это ты?
- Костя! Костя, привет! Вот так встреча!
- Вера, как ты узнала? Как нашла? Откуда вы?
- Мы из Канады, с зерном. Сейчас домой, а потом на Вьетнам, в Хайфон. Мимо идем, ваши позвали. Соли у вас нет, говорят. А потом твою фамилию слышу, на весь эфир. Если бы одна, я, может, и не догадалась бы. Но когда обе – Пухов и Шкарин, - поняла, что это вы. Вы и тут вместе? А что там у вас случилось?
- Да так, маленькое приключение. Тоску развеяли. (Сказать ей или нет?)
- Костя, тут у нас под бортом ваш китобоец стоит. Наши в гости к вам собираются – капитан с помполитом и стармех. Я тоже напросилась. Примешь гостью?
- Ну конечно. Приходи – буду рад. Заодно с Гешей простишься.
- Как это? Может, поздороваешься? Я его тоже хочу увидеть. Как он? Он тоже на базе?
- Приходи, увидишь. Его сейчас, наверное, на палубе выставят – для прощания.
- Какого прощания?! Что ты говоришь?!
- Геша свои приключения завершил. На море и на суше. Хотя ему еще дальняя дорога предстоит.
- Ты… Ты… Это шутка? Если шутка, то скверная.
- Какие, к черту, шутки! Я же не идиот, чтобы так шутить. Кстати, у вас холодильник есть?
- Есть, конечно. Иначе где бы мы продукты хранили.
- Я имею в виду большой, морозильник.
- Зачем он нам? Зерно морозить?
- Значит, вам его не передадут.
- Ты про что? Чего не передадут?
- Да так, это я о своем, о девичьем. Ты давай, подгребай. Гешу помянем, посплетничаем заодно. Когда еще встретиться доведется. Я тут спиртом по случаю разжился.
- Значит, это правда?
- Это точно не шутка.
- …
- Ты почему замолчала, Вера? Тебя ждать?
- Извини, Костя, я не приду. Я не могу, не хочу видеть его мертвым. Пусть он для меня живой останется. Ведь это ему благодаря… у него есть семья?
- Я толком и не знаю. Он на этот счет не очень распространялся.
- А ты сам женат?
- Я тебя дожидался, а ты скрылась в неизвестном направлении. Приходи, поженимся (кажется, спирт завершил согревание моего организма и принялся за растление личности).
- Я замуж выхожу, Костя. Вот придем домой…
- И кто же он, этот счастливчик?
- Хороший человек. Он в ДВВИМУ преподает. Астрономию. Я там учусь заочно, на втором курсе.
- Ах, да, ты ведь в капитаны собираешься, а без «вышки» теперь телеграф не доверяют. Тогда тебе нельзя замуж.
- Это почему?
- А детишки пойдут, пеленки, подгузники. Какая тут «вышка», какой мостик? Дома надо сидеть.
- Ты сердишься, Костя? Ты отказываешь мне в праве…
- Нет, все правильно. Все идет так, как должно быть. Я, наверное, тоже женюсь. Вот путину закруглим через пару месяцев и…
- У тебя кто-то есть?
- А почему и не быть? Вот, кстати, и она. Пришла бы ты сюда, я бы вас познакомил…
В рубку с левого крыла, видимо, из промысловой вошел капитан со свитой помощников и замов. Среди них вижу Риту.
- Ты извини, Вера, я ухожу со связи. Тут тесно становится.
- Ничего, ничего, Степаныч, продолжай, - подмигнул мне капитан, усаживаясь на свой плетеный трон. – Сестричку, что ли встретил? При-глашай в гости. Надо снять напряжение. Поди, понервничал, когда купался.
- Нет, Андрей Иваныч, - намек на «сестричку» меня покоробил. – Это коллега, штурман. Когда-то практиковались вместе.
- Ах, практиковались? – насмешка не сходила с лица Тащеева. – Тогда тем более надо встретиться.
- Она на вахте, - соврал я и – в микрофон: - Конец связи.
Рита вопросительно смотрит на меня.
- Можно вас, Маргарита Борисовна? – позвал я ее и, взяв бинокль, проследовал на правое крыло. Я уверен, что и Вера выйдет из рубки, чтобы посмотреть сюда. А вот и она. Похоже, она мало выросла. Только голову ее и видно над козырьком фальшборта. Видно плечи и погоны на куртке с нашивками второго помощника. Почему второго, если она третий? Наверное, недавно с другого судна перешла. Я протянул бинокль Рите.
- Посмотри, это она.
- Кто она?
- Вера. Ну, та самая, с «Капеллы».
- Не может быть! Это невероятно.
- Я тоже так думал. А вот бывает.
Рита долго смотрит в бинокль. Наконец опустила, вернула мне.
- Мистика какая-то. Ты говорил с ней?
- Да, говорил.
- И?.. И о чем договорились?
- Пожелали друг другу счастья и разошлись. Теперь окончательно. И никаких иллюзий.
- Она красивая.
- Нет, я бы так не сказал. Ей не сравниться с тобой. Но… Знаешь, что мне в голову пришло?
- Ты наверное, опять вспомнил про «Капеллу».
- Точно. Ты мысли мои читаешь. Я вот думаю, что окажись здесь сейчас тот самый Спила, ну, второй штурман с «Капеллы», или капитан Смирнов – они, наверное, лопнули бы от злости, увидев ее. А ведь не разоблачи они нас тогда, если бы мы тихо, спокойно доставили ее в Ригу, вернули домой, без всяких скандалов и газетной шумихи, она, пожалуй, ничего и не добилась бы. А теперь, я уверен на сто процентов, через три, максимум пять лет она будет командовать этим «Витимом» или другим каким пароходом.
- Я завидую ей. Ты ведь ее любишь?
- Я же сказал, Рита, все прошло, и мы расстались навек. К тому же она, считай, уже мужняя жена. Ты лучше скажи, зачем я тебе нужен. Даже очень.
- А ты не понял?
- Боюсь ошибиться. Желаемое за действительное принять. Может, тебе помощь нужна? Например, диссертацию писать. Кстати, нас метеорологии когда-то обучали. И я знаю, что такое фронт окклюзий и цирро-стратус от кумулонимбуса могу отличить.
- Сам ты кумулонимбус. Люблю я тебя, дурачина. Ты ведь это хотел услышать? А диссертацию я как-нибудь сама одолею.
- Если двое любят друг друга, это не может кончиться счастливо.
- Что ты сказал?
- Это не я сказал, это Хемингуэй.
- И как мне это понимать?
- Когда-то давно – я еще на первом курсе учился – одна барышня так же, первой сказала мне о любви. Я тогда, от растерянности, нагородил ей кучу глупостей, и она ушла. Насовсем. Боюсь, как бы это сейчас не повторилось.
- Ты что же, растерялся?
- Я должен был первым признаться. Я давно собирался. Когда я сегодня барахтался там, мне такое набредилось! Богу молился, свечу пудовую обещал…
- Значит, Бог тебя услышал. Ты веришь в Бога?
- Не знаю. Там, кажется, верил. Но почему же он так с Гешей обо-шелся? И кто ответит за это? Ведь не Бог в его гибели виновен.
- Тебе не хочется меня поцеловать?
- А можно?
- Нам нужно уйти отсюда. Слишком много внимания к нам со всех сторон. Вера, кажется, все рассматривает нас.
- Да, ты иди вниз, ко мне. Я только бинокль положу.
Рита прошла к трапу, я вернулся в рубку. Капитан говорил по «Акации»:
- Значит, все принял, Григорич? Люди на борту?
- Да, тут целая экскурсионная группа.
- Ну, давай отвязывайся и подходи под левый борт. Конец связи.
Капитан повесил микрофон и посмотрел на меня.
- Как настроение, Степаныч?
- Когда мне прийти к вам, Андрей Иваныч?
- Зачем? Иди, отдыхай. Доктор тебя от вахты освободил. Да, Сергей Лексаныч, - он обратился к замполиту, - напиши-ка ему цидулю к казнокраду – пусть выдаст бутылек «Прикумского» или чего там есть, на помин души упокоенного. Вы ведь с боцманом однокашниками были? – Капитан вновь смотрит на меня.
- Мы из одного двора с ним.
- Вон как. Тогда сам бог велел помянуть.
Замполит уже протягивает вырванный из записной книжки листок: «Выдать подателю сего…»
Капитан сошел с «трона», скомандовал по судовой трансляции:
- Боцманской команде принять малыша к левому борту. Боцману подготовить к работе левый кран…
Через штурманскую, по внутреннему трапу спешу вниз, к себе. Что-то уж очень много всего наслоилось для одного дня. Так и сбрендить можно. Если бы не Олег…
- Ты почему так долго? – приподнялась Рита с дивана навстречу мне. Какая же она красивая! Решимость моя при одном взгляде на нее вмиг улетучилась. Я потерял нить нашего разговора наверху.
- Вот, - протянул я бумажку, выданную замполитом. – Мы можем праздник организовать или поминки.
- Что это?
- Это бутылка «Прикумского» или «Варны» или что там есть у казно… у начпрода.
- Ты пойдешь к нему?
- Я отдам это Василию. А у нас с тобой есть спирт и закуска (бутылка со спиртом и тарелка с икрой от доктора стоят на столе, перед Ритой). А ещё есть шампанское. Хочешь? Через пять дней будет четверть века, как я осчастливил сей мир своим появлением. На этот случай берёг. Мы можем авансом юбилей отпраздновать.
- Раньше времени юбилеи не празднуют. И вообще, ты меня на пьянку пригласил?
- Я, честно говоря, и забыл уже, зачем.
- Это шутка такая, Костя? Если шутка, то я пойду. Что-то к ним я не теперь расположена.
- Извини, Рита. Голова кружится.
- Ты бы запер каюту и… - она поднялась и задёрнула шторку на иллюминаторе. Я вернулся к двери , но… Где же ключ от неё? Так он тоже на столе был, возле машинки. Запереть я, однако, не успел. Неожиданно в дверь коротко постучали, и в каюту вошел Тимофеич:
- Прошу добро?
- Заходи, заходи, Витя, - появление второго штурмана для меня как спасательный круг.
- Не помешал? – он вопросительно смотри мимо меня, на Риту.
- Нет, Виктор Тимофеевич. Вы никогда не мешаете.
- Я на минуту. Меня кэп к тебе заслал, Костя. Твой автограф нужен, - он протянул мне зеленую клеенчатую папку.
- Кому это мой автограф понадобился? Это что?
- Тут морской протест по поводу случившегося. Подписи свидете-лей, участников событий нужны. Все уже завизировали, ты – последний.
Я раскрыл папку, читаю отпечатанный на машинке текст. Ни фига себе! «Форс-мажорные обстоятельства», «неожиданный шквалистый ветер перевернул рабочую шлюпку, при этом под ней оказался боцман к/б «Владивосток» Шкарин Г.М…»
- Это чье сочинение? – спросил я, дочитав до конца.
- По-моему, это коллективное творчество, хоровое пение. Запевал старпом, правили кэп с замполитом. И Билли-Бонс, уважаемый капитан-наставник ручку приложили.
- Я это подписывать не буду. Я не буду их отмазывать. Цена их головотяпству – Гешина жизнь. Как это они скоренько спроворили – протест.
- Дело твое, Костя. Но они могут просто переписать, будто тебя там и не было. Еще велели отдать вот это, - только теперь вижу в руках второго знакомый гросс-бух в клетчатой обложке – «Мастер и Маргарита», - в обмен на подпись.
Что-то мне скверно стало, словно от хорошего удара по печени. Так вот почему они такие ласковые были, заботливые, как папа родный.
- Что с тобой, Костя?! – Рита вышла из-за стола, приблизилась, по-гладила по щеке. – Колючий какой.
- Я вообще-то извиниться должен, - Тимофеич положил руку мне на плечо.
- За что? – повернулся я к нему.
- Да ведь это я проболтался… Славке. Свой человек, думал. Говорю, у Степаныча Булгаков есть. Спроси, если почитать хочешь. А оно вон как…
- А я тоже его свойским парнем считал, сам предложить хотел.
- Извини, Костя, но… Подпишешь – замнут. Да ведь и Гешу теперь не вернешь. А упрешься, размажут, как богодула по палубе. Хотя ты для них и не богодул даже. Не объект охоты, а так, развлекалочка, мелочь пузатая. И не только ты. Я ведь тоже тут вечный второй и навек безвизовый. С дипломом КДП, между прочим. Не знаешь, почему?
- Слышал что-то про дядю в Австралии, да как-то мимо пропустил.
- Тут такое дело, - Тимофеич отпустил мое плечо. – Если форс-мажор, то полный ажур: шлюпка – как невозвратные потери, а боцман – несчастный случай. А если происшедшее – по вине экипажа, то оргвыводы с лишением всей флотилии двух премий. Тебя не поймут, Костя. Публика не поймет. Я-то просекаю, но твой протест тебе дороже. А за это, - он потряс книгой, - спишут да еще статью припечатают. Будешь правду доказывать – скажут, что это измышления в отместку за наказание. С сильным не борись, с богатым не судись. Из этой лушпайки только мастер порядочный мужик – его уважаю. Так ведь и его, за его порядочность, за экватор не пускают. И на ремонты в Сингапур он не ходит. База – на ремонт, а Андрей Иваныч – в отгулы.
- А судьи кто? – брякнул я невесть откуда взявшееся.
- Не понял, - наморщил широкий лоб Тимофеич.
- Да это я так, на твой монолог Чацкого. Но я себя уважать перестану, если подпишу. А ты будешь меня уважать, Рита?
- Я не хочу, чтобы тебя списали. А мое к тебе отношение – подпи-шешь ты или нет – не изменится.
- А ведь я хотел сегодня же тебя к капитану повести, чтобы обвенчал нас. Чтобы зарегистрировал, по закону.
- Ты мне предложение делаешь?
- Я бы сделал, но тогда одному из нас точно уйти придется, семейственность тут разводить не позволят.
- Ты отказываешься?
- Нет, ни в коем случае, но…
- Виктор Тимофеевич, вы свидетель. Он сделал мне предложение, а я торжественно заявляю: Константин Степанович, я буду вам верной женой. А к капитану идти… Мы на берегу, в ЗАГСе зарегистрируемся.
- Ребята! Да я… Я всю премию на вашу свадьбу отдам. Можно мне, как свидетелю, поцеловать вас, Маргарита Борисовна?
- Это как муж решит, - засмеялась Рита.
- Муж пускай бумаги подписывает да наливает. По такому случаю и выпить не грех. Черт возьми, и свадьба и поминки…
«Вниманию экипажа! – хриплый голос старпома из судового транслятора заполнил каюту. – Гроб с телом боцмана Шкарина Геннадия Максимовича выставлен для прощания на носовой разделочной палубе. На время прощания – до семнадцати часов разделочные работы приостановить. Повторяю…»
- Пойдем, - предложил Тимофеич.
- Я не пойду, - отказался я. – Не хочу видеть его мертвым.
- Но ты же…
- Я думал, что он живой. А ты, Рита?
- Я видела его утром, живым и веселым. Пусть он таким и останется в памяти. Давайте выпьем – за него и за нас, кому еще жить предстоит. Кажется, Эпикур сказал, что смерть не имеет к нам никакого отношения. Когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет.
Я налил в стаканы спирт, разбавил водой из графина.
- Говорят, что умереть – значит присоединиться к большинству. Все там будем.
- Будем, - согласился Тимофеич. – Дай бог чтобы не скоро.
Мы дружно выпили.