Родник (рассказ)

Родник
(рассказ)

Лехе было 37, но складывалось впечатление, что застыл он в двадцати с небольшим. Только когда он улыбался, у уголков глаз появлялись мелкие сухие морщинки, выдававшие его возраст. А так в автобусе иные тетки, передавая ему билет, говорили: «Мальчик, прокомпостируй, пожалуйста». «Мальчик» слегка улыбался и компостировал.
До 25 он жил в деревне с матерью. Потом мать с кумою, проведя однажды вечером экстренное заседание семейного совета, решили Леху женить. Не сказать, что заседание провели они специально, просто кума пришла с собственной малиновой наливкой и массой новых сплетен. После употребления наливки и сплетен обе неожиданно для себя вспомнили о проблеме затянувшегося холостякования тетки Валиного сына. Было решено, что Лехе для полного человеческого счастья следует не только жениться, но и жить в городе. Кума, не сходя с места, выложила приберегаемый козырь – дочку своей дальней родственницы. Белобрысый Леха, вечно гонявший голубей и обучавший дачников успешной рыбной ловле, и сам чувствовал, что пора уж как-то за ум что ли взяться… Женился. Примаком пришел в городскую квартиру к молодой жене (старше его на два года). Стеснялся ее поначалу страшно. И в квартире ничего без особой надобности не трогал. Все там казалось ему хрупким и ненадежным. Скорость, с которой сватовство и свадьба промчались, свидетельствовали о том, что невеста давно и страстно желала избавиться от одиночества. Она была хорошей девушкой. Тихой, скромной, домовитой, но перезрелой. Должность кассира в банке сделала ее немногословной. А затянувшееся девичество превратило в страстную нимфу, еженощно мучавшую Леху своими молчаливыми требованиями. Леха покорно исполнял то, что хотела по ночам неуемная супруга, и томился по вольной деревенской жизни. Там хоть и не было такого обилия удовольствий, но зато сам себе хозяин.
Первый ребенок появился ровнехонько через девять месяцев после свадьбы. Потом второй.
Закрутило Леху, замотало в семейной жизни. Жена выучилась, и ее повысили в должности. Переехали в большой город. На Леху как-то постепенно свалилось все домашнее хозяйство.
Теперь супруга домой приходила поздно вечером в красивом строгом костюме и с пухлым портфелем, принимала ванну в шапочке, выпивала заботливо подогретый Лехой кефир и падала в постель. Ей не хотелось ничего теперь, кроме сна и редких выходов «в свет». Лехе «в свете» было скучно и неловко. Он старался не пить и быть как можно незаметнее. И ему это удавалось. Тем более, что он вполне изучил целый набор многозначительных взглядов, ухмылок, фырканий, вздохов и покачиваний головой своей супруги, которыми она давала знать на расстоянии, что он сделал что-то хорошо или что-то плохо. Она опутала его молчаливой многозначительностью, словно паутиной, которую было не так легко смахнуть.
Леха рвался в деревню, но вместо этого ехал с семейством на какие-нибудь южные пляжи, выбранные женой. Леха же томился по косе. Иногда, во сне, видел он ее блестящее изогнутое тело, по которому так смачно скользит старый отцовский брусок, издавая неповторимый звук натруженного честного металла, не повинного ни в каком недобром деле, несмотря на угрожающий вид… Леха видел, как пуком травы очищает лезвие, потом осматривает разнотравное поле, расправляет плечи, приноравливает косу к руке делает первый полуоборот… Поздняя июньская трава тут же устало ложится под ноги. Взмах – шаг, взмах – шаг… Он ощущает себя идущим. И это было хорошо. Правильно. Знакомо. До ломоты в плечах. До немилосердного полуденного солнца, которое он всегда пропускал, отчего и спина, и шея, и лицо его все лето шелушились.
И когда полдень наступал, Леха всегда шел по едва видной тропинке к родничку в кустах, скатывавшемуся ледяной змейкой среди трав к реке Сошке. Родничок этот показал ему отец. Когда был жив. «Гляди, какой, - усмехался отец, впервые приведя его к песчаной воронке, в которой беспрестанно бил хрустальный пульс родника. – Из такого и Сошка наша никудышная родится, и река побольше начало берет. А смачнаяяя!»
Отец смешно причмокивал, когда набирал в руку воду и пил, а потом обрызгивал остатками Леху. Всегда неожиданно. Капли попадали на лицо, рубашку и, казалось, пронзали ледяными искрами. Но было приятно.
И так Лехе захотелось посмотреть на родник, испить из него воды, что даже сны про это снились!
Вечером он сообщил жене, что поедет проведать мать. Та была в хорошем настроении и только молча пожала плечами: «Как угодно. Поезжай».
Хотел взять детей с собой, но те заупрямились. Совсем городские. Старшая в музыкальном колледже. Вся в концертах и нотах. Не подступись. Младший – нагловатый обалдуй, которого от компьютера не оторвать.
Поехал один. Собрал в сумку кое-какие вещички, поцеловал всех равнодушных домочадцев и укатил…
На пять лет в тюрьму.


Не шел, летел Леха. Несколько лет не появлялся в родных местах. Оттого и стыдно немного было. Писем матери не писал. Как-то не привык писать, да и о чем, когда можно было позвонить соседке и вызвать мать к телефону? Знал от нее, что многое изменилось в поселке. Дач понастроили, рощицу березовую почти извели, реку Сошку мусором завалили, болот наделали там, где раньше болотом и не пахло. Знал также, что крышу родительского дома перестилали дядья, что большое картофельное поле мать отдала племяннику, а свинок больше не держала, потому что тяжело стало. Представлял, как дядьки между собой упрекали его в том, что редко дома появлялся. Может, потому еще и откладывал поездку с каждым годом тем охотнее, чем больше этих лет проходило. Как оправдаться? Что деньги посылал? Что звонил? Что никак нельзя было вырваться из Тамаркиной молчаливой, но непререкаемой воли? Как же, вырвись! Наговорит с три короба, да все так у нее складно получалось, так строго, весомо, что желание уехать ему самому представлялось глупостью и блажью, ребячеством, которое совсем не к лицу главе семейства.
Но теперь, выскочив на обочину из маршрутного такси, он вздохнул свободнее. От остановки надо было пройти еще километра три по дороге через поле, потом миновать овраг, пересечь рощу, и вот он – дом родной!
Раньше-то и дороги тут не было. Так, уродливая тракторная колея, заполнявшаяся водой после дождей. Бабы в поселке, собираясь в город, специально с собой резиновые сапоги брали. Без них извозюкаешься так, что мама не горюй. Но теперь поля преобразились. Там, где был простор и росла кукуруза в рост человека, появились коттеджики с серьезными высокими заборами. Вдаль уходила трасса, по которой шныряли машины.
Тревожно и удивительно было Лехе. Сколько лет-то прошло? Всего ничего! А как будто в чужую сторону приехал. Странно! И все равно приятно!

Истопили с дядьями баню. Потом говорили за столом. Говорили мало и осторожно. Вроде и весело должно быть, а оно, веселье, словно висит на веревочке под потолком – видишь его хорошо, а достать не можешь. Мать, тревожась как бы братья, подвыпив, не стали упрекать Леху за долгое отсутствие, выпроводила их от греха по домам.
Перемывая посуду, мать рассказывал последние новости.
Оказалось, что вместо совхоза теперь у них агропредприятие. Много приехало молодежи. Кое-какие поля роздали под строительство домов. Дорогу провели. Магазин построили. Даже сберкассу открыли.
– А дружок твой, Витька, помнишь ли? – продолжила мать. – Теперь тута живет. Дом большой выстроил. Денег-то куры не клюют. Что ты! У него ж завод теперь свой есть.
Леха заводами мало интересовался. Но то, что Витька вернулся, было радостно. Вместе в восьмилетку ходили, вместе купались, вместе безобразничали в поселке. Вместе и получали по заслугам. Потом Витька уехал учиться, потерялся в университетах. А тут, смотри, вернулся. Да еще жить остался. Удивительно.
Пока наговорились, уснули поздно. Спал Леха в эту ночь сладко и безмятежно.
А утром, только светать начало, подхватил в сарае косу (отметив попутно, что мать, выкашивая траву кроликам, правила лезвие неумело, по-женски) и брусок точильный, отправился на дальние луга (а на самом деле - к своему роднику).
Да, поселок и в самом деле изменился. Леха узнавал его и не узнавал. Домов много понастроили. Дороги проложили. Здорово! Старых домов мало осталось. Все кирпичные на их месте. Газовые трубы протянулись над палисадниками.
Сразу за поселком начиналась река Сошка, по берегам которой они с отцом когда-то косили траву. Она и в самом деле обмелела, превратилась в ручеек. В какой-то момент, растерявшись, он не знал, куда идти. Трава по берегам была вся негодная, сухая. Тогда он повернул к роще, к старой школе-восьмилетке. За ней был когда-то небольшой сосновый лесок, а дальше – тот самый луг с родником. Но и школа перестала быть той школой, которую он помнил. Вокруг нее вырос высокий забор с воротами. За забором виднелась пыхающая белым дымом труба.
Леха подошел к будке сторожа. Там сидел молодой парень в униформе.
– Тебе чего? – спросил парень у Лехи, когда тот подошел.
– Да так, косить иду. Слушай, а что тут такое? Куда школа-то подевалась?
– Ха! Нет здесь больше никакой школы. Завод тут.
– Какой завод? – поразился Леха.
– По производству безалкогольных напитков.
– А где ж теперь дети учатся?
– Так их на автобусе возят в десятилетку.
– Как же так?
– А вот так! – уже весело отозвался парень, угадав в нем местного. – Ты что, давно тут не был?
– Давно… - мрачно ответил Леха. Он почувствовал горечь, словно после слез. Впрочем, он чувствовал ее с тех пор, как приехал, но теперь, когда стал прислушиваться к себе, горький вкус усилился. Может еще и оттого, что лицо охранника показалось ему знакомым. Он явно был когда-то деревенским мальчуганом, который бегал сопливым тогда, когда Леха жил здесь в юности. Теперь стоит тут перед ним с самодовольным видом, смалит сигаретку и поглядывает с хитрой нагловатостью. Хотелось дать ему хороший подзатыльник. Да драку на пустом месте Лехе заводить не хотелось. Однако что-то упрямое, угрюмо-злое опустилось на его душу, которая уже не знала покоя.
Леха не находил прежних великолепных лугов. Все было изгажено, изрыто бульдозерами, скатавшими жирные пласты земли в канавки, по которым когда-то текла вода из родников. Кусты выдраны. Деревья в подлеске срублены под корень… только пни уродливо торчат из земли, белея мертвыми кругляшами среди опилок. Леха потерянно бродил вокруг зверских механизмов, пахнувших мазутом и гарью. Было видно, что люди снова вернутся сюда, чтобы довершить начатое. Что тут будет – дачный поселок или новый цех завода по разливу безалкогольных напитков, - Леха не знал. Да и знать не хотел. Ему было больно. Ему не хотелось ничего этого видеть, так все отличалось от того, что он помнил и любил. Он вышел на дорогу, которая вилась среди колхозных полей и убегала вдаль, к Лешковскому лесничеству. Там тоже были родники. Ничего другого он сейчас и не хотел. Только погрузить разгоряченные руки в ледяную воду, бурлящую из-под земли мелкими, едва заметными толчками, словно там, в недоступной и таинственной глубине бьется сердце земли… набрать полную пригоршню и омыть лицо, ощутив нежную мягкость шелка и колкость первого зимнего дня…
Со стороны нового поселка навстречу Лехе, оставляя лисий хвост пыли, мчалась машина. Большая хорошая дорогая машина, но вся в той же пыли и с помятым правым крылом. На такую посмотришь и сразу поймешь, что купили ее для удобства и быстрой езды и хозяин не станет полировать ее носовым платочком. Может нарочно не мыл, чтобы показать: вот, мол, как я! и знаю ей цену, но для меня это ровно ничего не значит – что хочу с ней, то и сделаю!
Машина проехала сколько-то, но позади Лехи тормознула, дала задний ход.
– Лешка! Блин! Эт ты, что ль?
Не успел Леха опомниться, как оказался в крепких объятиях друга своего детства Витьки. Тот мял его, толкал, хихикал и вообще, казалось, не находил себе места от радости.
– Давно приехал, чертяка?
– Два дня уж… - смущенный такой бурной радостью старого приятеля, усмехнулся Леха.
– А чего ко мне не заходишь?! Вот чудак! Надо было сразу ко мне! Я бы организовал такой маленький сабантуй в честь… понимаешь, дружка моего закадычного! Сто лет тебя не видел! Все такой же!
Чего нельзя было сказать о Викторе. Он раздобрел, расплылся, отяжелел. Лицо и животик округлились, губы, казалось, тоже налились жиром. В вырезе рубашки виднелась мохнатая загорелая грудь, и пахло от него уверенность и матеростью стреляного зверя. Витька, с которым он гонял голубей, был похоронен под этой грудой самодовольного мяса.
– Ну, чего стоим! Поехали, завод тебе покажу, и вообще…
– А косу куда? – теряясь, спросил Леха.
– Да брось ее нафиг! – но увидев, как нахмурился друг, заторопился: - Давай ее тогда сюда. В окно пусть торчит, не страшно. Поехали, Леха!
Забрались внутрь салона, в котором было прохладно и играла тихонько какая-то музыка. Машина рванула вперед, словно сытый игривый жеребец. Витька крутнул музыку громче и сам заговорил, заорал даже, брызгая слюной в нарочитой радости:
– Живем не хуже других! Надо ловить момент! Вишь, поле? Мое! Год возился! Тому дай, этому сунь! Звери! Рвут каждый под себя! И я рву! А что делать? Жизнь такая, Леха! Не урвешь, порвут тебя! Ха-ха-ха! На клочки порвут! Как Тузик грелку! У меня по первости вилы просто были! Кредиты, долги… Жутко, блин, вспомнить! Ездил на запорожце! А теперь, смотри, какая ляля! Пятая уже! И эту чуть на рассадил в прошлом месяце, когда день рождения Аньки моей справляли! Анька у меня золотая женщина! Даааа, брат! Слово не скажет поперек! Сказала бы! Ха-ха-ха! Я тя познакомлю! Сам все увидишь!
Они подъехали к заводским воротам, которые охранял все тот же парень. На этот раз он суетился подобострастно, отпирая ворота.
Витька высунулся в окно.
– Михалыч еще не пришел?
– Нет, Виктор Иванович. Жду, - отозвался охранник.
– Передай, что уволю заразу, если еще раз на дежурстве напьется. Все! Больше повторять не буду! – после чего обернулся к Лехе и подмигнул, мол, смотри, какой я теперь.
Завод работал вовсю. Линии грохотали, прессы выдавливали пластиковые бутылки, в чанах шипела вода.
– За два года построил! – хвалился Витька, показывая ему цеха. – Вложииииился! Страх сказать! Рекитёры наезжали, думали, на дурака нарвались! А у меня дядька в милиции главным! Мальчикам этим объяснили, что нехорошо безобразничать! И с тех пор, тьфу-тьфу… Тут у меня все бабы местные работают. Зарплату положил им больше, чем на ферме колхозной, так они и перебежали.
Потом Витька насильно усадил Леху за один из шипящих сжатым воздухом станков и показал, как из маленькой пластиковой формы, похожей на толстую медицинскую мензурку, выдувается пластиковая бутылка, в которую потом разливали газировку разных цветов.
– Воду качаю из скважины. Себестоимость – тьфу! Поставляю воду во все магазины области! Думаю, надо во вторую смену людей ставить.
– Из родника качаешь? – тихо спросил Леха.
– Чего? – не расслышал Витька.
– Из родника, говорю, качаешь?
– Из него! Все равно ничей! Чего зря добру пропадать? Все, поехали ко мне! Дом тебе покажу. Я тут недалеко живу.
Дом у Витьки поражал вычурной роскошью, почти цыганским безвкусным блеском, и был, без сомнения, самым видным и богатым в новом поселке. Когда вышли из машины, к Лехе подошли два громадных черных пса и дружелюбно обнюхали. С крылечка козочкой прискакала молодая женщина.
– А это Анька моя! Слышишь! Дружка своего встретил. Давай, накрывай на стол! Счас сауну организуем! Посидим, как белые люди…
Отказываться было уже как бы и неприлично, поэтому Леха дал увлечь себя старому другу, который радовался и говорил так, словно не для себя, а для тех, кто мог бы смотреть на него со стороны и оценить его гостеприимство. Лехе показали дом, словно сошедший со страниц какого-нибудь журнала про богатых. Витька хвалился напропалую.
– Вот тут столовая, тут кабинет мой… смотри какой кожаный диван! На заказ из Германии везли… Книги Анька покупала. Я ей сразу говорил, чтоб цветных корешков не было. Чтоб, понимаешь, солидно, как в кино…
В «кабинете» было прохладно и пахло освежителем воздуха. Они даже не вошли, а рассмотрели его, стоя на пороге, у самой кромки ковра.
В зале, несмотря на лето, потрескивал дровами камин.
– Люблю, понимаешь, камин, - пояснил Витька. – Всю жизнь мечтал. Так вот вечерком посидеть, винца попить, журнальчики полистать. Здорово, да?
Витька теперь почти все время заискивающе заглядывал в глаза Лехе. Как будто добивался похвалы или одобрения… или восхищения его, Витькиной, замечательной жизнью. Но Леха молчал. Неловкость уступила место равнодушию. Старый друг, казалось, ничего этого не замечал, суетясь и смеясь еще больше. Он говорил и говорил. А Леха почти не слушал.
После сауны сели за стол и начали пить. Витька сначала ударился в воспоминания их детства, в ностальгию по прошлому…
Его слезливые слова отдавали глупостью и враньем. Ни о чем он не сожалел, ничего не хотел вернуть – ни изгаженные луга, ни уничтоженную реку, ни оскверненный родник, в который воткнул трубу. Вернись он назад, все сделал бы точно так же.
И чем больше хозяин дома говорил, тем больше Леха закипал. Сидит, «понимаешь» этот, боров жирный, на судьбу плачется, о былом страдает, как будто не видит его Леха насквозь, не понимает, всех его притворных слюнявых умилений не чувствует.
– Тока детей вот нет… - жалко сопел ему в ухо Витька, обнимая потной рукой за шею. – Нету детей! Я ее уже по всем врачам таскал… по всем! Ну, которые этими вопросами заведуют… Только руками разводят. Я бы, понимаешь, любые деньги! Рубаху последнюю снял бы, лишь бы дитё было… А то кому ж это все? Кому? Ради чего стараешься? У тебя самого дети есть?
– Двое. Дочка и сын!
– Сыыын! Ну за это надо выпить! Наливай! За сына – святое дело!
Выпили за сына. Потом за дочь. Потом за жен.
Было что-то гадостное в том, что они вот так вдвоем сидели и пили посреди шикарных закусок, которые все тащила и тащила с кухни Витькина молчаливая жена. Не в том, что вдвоем, а в том, что не было у них друг к другу ничего дружеского, душевного, причастного к какой-то одной идее, если уж на то пошло, как бывает у людей, плохо знакомых, но сошедшихся у одной (или не одной) бутылки. Не было больше у них ничего общего. Давно не было ни той деревни, ни тех общих знакомых, даже той деревянной одноэтажной школы, где они учились, не существовало, потому что Витька на ее месте построил свой завод. А родник…
Леха чувствовал, как голова набухает, качается. На душе делалось зло и пакостно. Хотелось чего-то этакого… буйного, страшного, окончательного.
– А я хочу за родник выпить! – сказал он, поднимаясь. Столик, на котором громоздились закуски, угрожающе звякнул тарелками и рюмками.
– За что? – хохотнул сыто Витька.
– За родник. В который. Ты. Поганец. Свою. Трубу. Засунул, - произнес Леха, разделяя слова на отдельные предложения, как делал всегда, когда слишком много выпивал.
– Ты чего это? – недоуменно выпучил на него глаза хозяин дома, багровея и тоже поднимаясь.
– А ты чего? Я тебе. Не. Для. Того. Родник. Показал. Чтобы ты. В него. Трубу. Сунул! Морда!
– Да ты… свихнулся, что ли? – скрипнул зубами Витька, но потом вдруг масляно улыбнулся и подмигнул: – Аааа… Тебе завидно? Завидно, что не поделился?
Если в трезвом виде Леха соображал туговато, пережевывая мысль со всех сторон и только после этого принимался за дело, то в подпитии между мыслительным процессом и действием временной промежуток становился весьма незначительным.
Леха жилистой рукой сгреб друга за рубаху после чего с упоительным и грозным наслаждением хрястнул кулаком в самый центр круглого, потного, отвратительного лица. Витька по-бабьи пискнул и провалился куда-то. Леха, играя желваками, осмотрел руку. На ней была кровь.
Мысль его продолжала работать. Под вопли жены, он подхватил со стола ключи и выбрался из дома. Мысли крутились в каком-то водовороте, остановить который он не мог. В его голове составился блестящий план.

…Мощный джип стрелой несся по пыльной дороге к заводу. Охранник ничего не мог сделать, когда ворота были протаранены машиной хозяина завода. Он даже присел в своей будке от страха. А машина, разнеся готовые к погрузке штабеля пластиковых бутылок, с ревом въехала в цеха. Час был спокойный, обеденный. Почти все работницы отправились по домам. Джип крушил линии розлива, сбивал чаны с водой и баллоны с углекислотой звонко прыгали на бетонном полу. Оборванная проводка треснула синей вспышкой. Где-то занялась огнем резина и дерево.
Машина, завершив разрушение, снесла противоположный забор в щепки и скрылась.
Все произошло так быстро, что испуганные люди, остававшиеся в это время на заводе, еще минут пять прислушивались, прежде чем вышли из укрытий. Потом они на суде говорили, что в первые мгновения думали, что это Витьку совесть заела, вот он и решил свой завод собственными руками порешить на корню.
Начинавшийся пожар потушили. Пострадавших не нашли. Поохали, да и вызвали милицию.


Леха проснулся на подстилке из еловых иголок с ясной, но какой-то уж очень тяжелой головой. Он открыл глаза. Утро было теплое, ласковое. Синица надрывалась в глубине леса. Пахло земляникой, елкой и землей. Все последние годы он мечтал вот так лечь в лесу на теплые иголки и лежать, лежать, лежать… Ни о чем не думая. И чтобы не надо было никуда спешить или что-то делать. Ведь в лес никто из деревенских просто так не ходит. То жердь надо новую справить, то по дрова, то за грибами или ягодами со всем семейством. Но не просто так, без дела, только по прихоти послушать, как скрипят от ветра стволы деревьев. А Лехе хотелось именно так… да все как-то неловко было. Мужики не поймут, бабы насплетничают – куда, мол, пошел, да для чего? Это в детстве можно было не заботиться, кто и что о тебе говорит. Мальца-то и не замечает никто – идет себе и идет по своей ребячьей-жеребячьей надобности. Вот оттого и неловко было взрослому мужику просто так шляться или гонять с пацанвой мяч, или бегать купаться, или перепрыгивать через заборы… Только дурачки деревенские могли себе позволить такую роскошь – делать, что душа пожелает. Для взрослых – все табу, все вдруг становилось неловким, «не к лицу». Сколько раз Леха думал об этом. И все никак не мог найти в себе смелости совершить что-нибудь этакое, вразрез с правилами. Особенно дома… Да и есть ли у него настоящий дом?
С такими мыслями он набрел на малинник, который еще не обнаружили дачники и приезжие из города. Крупные ягоды лопались на языке прохладным соком. Нет ничего вкуснее малины, только снятой с куста. Совсем не то, когда она несколько часов полежит в ведре, в потом небрежные руки освободят ее от мусора…
Леха нарочно отвлекал себя. Он помнил, что бросил машину с поцарапанными и помятыми боками на краю леса. Помнил все, что произошло вчера, до последней минуты, но смотрел на свои воспоминания, словно провинившийся ребенок – в щелочку. Ему было совестно и немного смешно, как школяру, который набедокурил, но даже страх перед наказанием не мог унять в его груди дерзкого, проказливого смеха. Он еще раз вспомнил бабский писк Витьки и прыснул в кулак, покачав головой.
Неожиданно нога его провалилась во что-то мокрое. В траве весело журчал ручеек. Леха встрепенулся и осмотрелся. Открылась небольшая просека. Вокруг стало больше травы, что указывало на влагу. Пригнувшись, Леха пошел вдоль ручейка, постоянно раздвигая рукой траву, чтобы не упустить ненароком путь ручейка. Через сотню метров он нашел то, что и рассчитывал найти. В небольшом песчаном ложе бился маленький ледяной ключик. Песчинки, подхваченные током воды, плясали в непрестанном водовороте.
Леха опустился на колени, с улыбкой разглядывая родник. Потом сложил руки лодочкой и зачерпнул воду, сразу остудившую разгоряченные ладони, на которых виднелись следы от малины и черники.
Вода была чистым хрусталем, царапнувшим горло холодом. И она была наслаждением. Леха пил и пил, ощущая щенячью радость и озорство.
Через час он вернулся в поселок, где его ждала милиция.
Все, кто наблюдал, как Леху усаживают в милицейскую машину, были удивлены его тихой улыбке.