ДУРДОМ

.
Д У Р Д О М

1.
Под высоким белым потолком клубился сизый туман. В воздухе стоял густой запах табачного дыма и чего-то еще, неприятного, резкого до слез, наверное, дезинфекции. Дверь в коридор... собственно, двери и не было, был широкий дверной проем, в который то и дело заглядывали любопытные физиономии, но дым почему-то не выходил ни в дверь, ни в распахнутую над головой Шкарина форточку. "Мертвый штиль" - пришло в голову.
Три больших окна в палате украшены были толстыми прутьями решеток, но не в клеточку, а скорее, в линейку. Впрочем, решетки эти, как заметил Шкарин, не были вделаны намертво, и хотя навешаны были довольно прочно, при желании могли быть сняты. Это успокаивало.
У двери на высоких облезлых стульях, вытянув ноги, одна напротив другой сидели две женщины в белых халатах - санитарки. Одна из них, толстая, неопрятная, с красным одутловатым лицом, часто курила «Север», при этом лениво перебранивалась с кем-нибудь из пациентов. Голос у нее – сиплый, скрипучий бас – курит, как конюх, да и выпить, похоже, не дура.
Другая, нестарая еще, ладная и ловкая, с румяным, свежим лицом крестьянки, все время что-то рассказывала, иногда прерываясь, чтобы подойти к кому-нибудь из лежащих, зажигала спичку, давая прикурить. Больным подниматься с коек категорически не разрешалось. За спиной у толстухи, привязанный к кровати широкими желтыми бинтами, лежал полуголый огромного роста парень с круглой, стриженной «под ноль» головой. Он то лежал смирно и казался бездыханным, то вдруг начинал свирепо материться, рычать и дергаться, силясь порвать свои путы, и при этом тяжелая койка его прыгала, как мустанг, и качались лампочки под потолком, и казалось, вся палата прыгает и вот-вот ухнет вниз. Но парень так же вдруг затихал и жалобным голосом клянчил покурить. Курить ему не давали. В наказание. Его будто вообще не замечали.
Когда привязанный гигант умолкал, тут же начинал стонать и рассыпать кому-то проклятья другой пациент, лежавший через койку от Шкарина. Этому - Шкарин понял из разговоров - накануне, тоже в наказание за буйство, сделали укол какой-то серы, и теперь его сил доставало лишь на то, чтобы браниться. Он не мог даже подняться по нужде, даже повернуться с боку на бок, и слабым, блеклым голосом просил помочь санитарку Лиду. Та, легкая на подъем, охотно помогала, нисколько не раздражаясь капризами этого зануды. И всякий раз Лида непременно что-то ласково приговаривала. В палате было еще человек пять, получивших в разное время такие же уколы. Но эти лежали смирно, как ягнята, в каком-то забытье, временами просыпаясь, и тогда тоже просили покурить. В палате Шкарин насчитал четырнадцать коек, и все они были заняты.
За несколько часов, проведенных здесь, Шкарин успел одуматься и, с нетерпением ожидая обхода врачей, не раз уже проклял себя и недобрым словом помянул того, по чьему совету - вот смех-то! - он здесь оказался. Если в этой палате, в этом аду, думал он, провести несколько дней, не нужно будет дуру гнать, станешь настоящим придурком. Странно только, почему она пятая, а не «номер шесть».
А попасть сюда оказалось совсем не трудно. Трудно было убедить жену, что это ему нужно, хотя он и сам не был уверен, так ли уж нужно. Запали в душу слова Матофея: может, и в самом деле он отрешится здесь от суеты мирской, обретет покой и безмятежность? Только вот самого-то Матофея он вроде предал. Хотя чем он ему теперь мог бы помочь? К тому же, у него родня есть - схоронят. Как говорил отец, на земле не оставят.
В приемном отделении больницы пожилая седая докторша с мелко трясущейся головой целый час задавала какие-то идиотские вопросы про какие-то голоса, стучала молотком по коленкам, заставляла скалиться и высовывать язык, трогать кончик носа и черт знает чего еще. Потом она долго что-то писала, а Шкарин, сидя напротив, пытался прочесть - что. Но так и не прочитал, не разобрал ее корявый почерк, что там за диагноз она ему придумала. А он только и сказал ей, что не может отделаться от желания покончить с собой. Еще он сказал, что, наверное, настоящие самоубийцы о своих намерениях никому не рассказывают, но он при всем этом понимает, каким ударом будет его конец для семьи.
Впрочем, говоря все это, Шкарин если и лукавил, то самую малость, и вполне вероятно, что здесь, в дурдоме, ему самое место.
Его помыли в ванной, одели в вельветовую пижаму с вытравленным хлоркой белым номером отделения на груди и спине и поместили сюда, в смотровую палату, откуда, как ему объяснили, переводят только по распоряжению заведующей отделением...
- Скажите, пожалуйста, когда обход будет? - спросил он несмело, когда терпение его иссякло и к горлу подкатил приступ тошноты.
Ему не ответили - видно, не расслышали. Тогда он громче повторил вопрос.
- Что, милай, умаялся? - спросила румяная санитарка н подошла к его кровати. Шкарин сел, с надеждой глядя в ее зеленовато-карие глаза. – Может, покурить хочешь?
- Спасибо, я не курю. И так уже тошнит,
- Ничего, привыкнешь, закуришь. У нас тут все курят.
- Я спросил, обход когда будет?
- А обход уже был. Утром был обход. Теперь уже жди до понедельника. Два дня всего-то. У нас месяцами и годами лежат - и ничего. Привы-ыкнешь.
- Так ведь тут с ума сойдешь! - в сердцах воскликнул Щкарин.
- Ой, уморил! Слыхала, Петровна? - Лида повернулась к толстухе. - С ума сойтить боится. Не бойся, милай! У нас тут с ума не сходят. С ума сходят там, - она махнула на окошко. - А к нам за умом приходют. Так что отдыхай. Их еще ско-олько будет, обходов-то этих. Отдыхай, - она зачем-то приложила теплую, мягкую ладонь к его лбу, и Шкарин в отчаянье повалился на спину и натянул на голову простыню, чтобы спрятаться, скрыться от этого кошмара.
- Да не убивайся ты так, - санитарка тронула его за руку, - Лизавета Григорьевна дежурить нынче будет, обязательно зайдет сюда вечером. Вот ты с ней тогда и поговори, скажи, чтобы перевела тебя отсюдова. Ты, видать, первый раз?
- Первый, - Шкарин откинул простыню.
- Ну, ничего. Все когда-то первый раз бывают. Ты иди-ка, погуляй пока по коридорчику. Петровна, пускай он погуляет чуток. Он, вишь ты, не курит, тошно ему тут.
- Пусть погуляет, - согласилась толстая Петровна. - Только чтобы тут вот, чтобы мы видели.
Шкарин надел пижаму, сунул ноги в жесткие, без задников шлепанцы и вышел в коридор. Он даже закашлялся здесь, надолго и с наслаждением, чувствуя, как освобождаются от дыма и копоти легкие. \
Отдышавшись, пошел по длинному коридору, с интересом оглядываясь по сторонам, встречая такие же любопытные взгляды. На жестких диванах вдоль стен сиделн мужчины в разноцветных пижамах и одинаковых черных тапочках. Шкарин присмотрелся к лицам и отметил про себя, что, встретив их где-нибудь в городе, никак не признал бы в них психов. И только некоторые не вызывали сомнений в том, что их обладатели явные дебилы, олигофрены или как их еще?
Один, вытянув тонкую гусиную шею, стоял у стены и тянулся к кафелю губами, будто силился поцеловать. Другой сидел, подавшись вперед, словно замер в кадре во время движения, и напряженным, недвижимым взглядом смотрел перед собой. Молодой высокий парень с черным ежиком на голове размеренно ходил взад-вперед вдоль своей койки, стоящей здесь же, в коридоре, глухо стуча босыми грязными пятками по линолеуму, хлопая себя по бокам и чему-то загадочно улыбаясь. В соседней палате как вокруг передаточного колеса, составленного из трех коек, вращалась живая цепь из людей, непрерывно и безостановочно, словно добротный механизм. Иногда кто-то, видимо, устав, вываливался из цепи, но его место сразу занимали другие.
«И с ними мне жить, - подумал Шкарин обреченно. - С ними отрешаться от суеты мирской. Скоро и я буду так же...»
- Новичок? - положил кто-то тяжелую руку на его плечо, заставив вздрогнуть. Шкарин обернулся. Перед ним стоял кавказец, скорее всего, грузин, лет пятидесяти, с длинными, почти до плеч, черными волосами и огромными залысинами над мощным по-сократовски лбом. Крупная голова eго сидела на крепкой, конусом, шее, карие, чуть навыкате глаза светили необыкновенным умом, даже мудростью.
- Новичок, - уныло подтвердил Шкарин.
- Сосо, - подал грузин широкую, как ласт, жесткую ладонь. - Coco Лочошвили.
- Геннадий Шкарин, - ответил Геннадий, пожимая руку грузина.
- За что? – коротко спросил тот
Шкарин пожал плечами.
- Трудно, - только, и сказал он.
- Понимаю, - кивнул Coco, не мигая, исподлобья глядя на Шкарина, и вдруг заговорил быстро-быстро что-то сосем непонятное. Геннадий решил было, что говорит он по-своему, по-грузински, но тут услышал, как ему показалось, отдельные английские слова. Не понимая, стоял он, неловко улыбаясь, не зная, куда деть руки. Coco не ответил на улыбку, но твердо и серьезно произнес по-русски:
- Боже, даруй мне безмятежность. Вещи, какие я не могу изменить, принимать как они есть, мужество изменять, что могу изменить, и мудрость всегда понимать разницу.
Шкарин подумал, что он уже где-то слышал это. Это вроде молитва какая-то. Только к чему она была сказана именно теперь? В это время вдруг послышалось:
- Новенький! Давай в палату! Сейчас ужин принесут.
- Вы в какой палате? - торопливо спросил Шкарин, словно боялся потерять вновь обретенного друга.
- Вот здесь я, в третьей, - кивнул Coco на дверь. - Не волнуйся, дорогой, я тебя найду.
Шкарин вновь поймал и стиснул его ладонь и пошел на зов, в палату номер пять. А после ужина, лежа в холодной постели, зажмурясь от едкого дыма и яркого, слепящего света, стараясь не слышать происходящего вокруг, он вновь возвращался памятью в недавнее прошлое, пытаясь осмыслить, что же привело его сюда, в этот неведомый доселе мир, что сделало добровольным изгоем. «Как докатился до жизни такой?», - он даже попробовал посмеяться над собой. А что еще оставалось делать? Теперь для него время то ли остановилось, то ли вспять пошло?

2.

Тою ночью он так же лежал с открытыми глазами и слушал, как шумит дождь за окнами. Или это ветер шумит? Теребит, наверное, остатки прошлогодних листьев. На душе было неуютно, тревожно. То ли от дождя, то ли от ветра. А скорей всего, от мысли, которая клином засела в голове. Да и не мысль даже, а сакраментальный вопрос: «Что же делать?», - на который усталое сознание и не пыталось найти ответ.
Он кантовал свое тело с бока на бок со спины на живот, но все не мог уснуть, досадуя при этом, что и жене спать не дает. Он чувствовал, что она тоже не спит, хоть и лежит тихо, затаившись. Чувствовал он и то, что она хотела бы заговорить, чтобы успокоить его, но сдерживала себя, зная, как он не любит, когда его утешают.
Он щелкнул выключателем светильника, глянул на часы - без четверти два. Сколько eщe он будет так вертеться? Выключив свет, подобрался, поджал к груди худые колени, охватив их руками, затих в любимой позе. Минут черев десять, однако, понял, что все равно не уснет, решительно отбросил одеяло, сгреб в темноте со стоящего рядом стула одежду и вышел в кухню…
- Ты куда, Гена? - едва он включил свет и начал одеваться, в дверях показалась Галина, его жена.
- Да так, пойду погуляю, - сказал он. - Ты спи, спи.
- Куда же ты сейчас пойдешь? Да в такой дождь. Какое гулянье? - голос жены звучал тревожно.
- Ничего, я недолго. Освежусь немного. А то не спится совсем.
- Давай я с тобой пойду, Ген?
- Ну зачем? Ты спи. Чего доброго Катюшка проснется. - Ты хоть зонт возьми тогда, - смирилась Галина.
- Да ну его. Я лучше плащ надену.
- Ты только недолго, Ген, ладно?
- Ладно, я - на полчасика. Освежусь только - и назад.
Он надел старенький зеленый плащ «болонья», глубоко натянул видавшую виды кепку и вышел на крыльцо.
Черные силуэты обнаженных деревьев вздрагивали ветвями под порывами ветра на фоне темно-лилового неба. Ни единого огонька вокруг не было видно, ни звездочки. «Театр теней», - подумал Шкарин и, шагнув с крыльца, угодил в лужу. Пришлось вернуться, обуть резиновые сапоги. Переобувшись, подняв воротник плаща и сунув руки глубоко в карманы, он медленно зашагал от дома, одинокий, неожиданный в этот неурочный час и «собачью» погоду путник.
На некоторое время пригрезилось ему, что он вернулся на многие годы назад, в пору своей романтической юности, когда тревожные мечты o будущем требовали уединения и когда он так же, по ночам, и в такую же ненастную погоду один бродил по улицам города. Он даже попытался представитъ те, былые мечты, о чем грезил тогда, но ни черта не получалось. Никаких прежних картин он так и не вспомнил.
Ноги сами несли его проложенным двадцать лет назад маршрутом по пустынным улицам, которые, казалось, совсем не изменились с тех пор. Изредка проносилась мимо него машина «Скорой помощи», спеша помочь кому-то, терпящему бедствие в этой ночи, да неторопливо проползал милицейский «газик», патрулируя безжизненный город.
«Моя милиция меня бережет», - усмехнулся Шкарин, провожая машину взглядом, и почувствовал вдруг, что свежий ветер будто развеял тучу безысходности в его голове, принес способность рассуждать хладнокровно и здраво.
«Видно, пришло время остепениться, - думал он. - Пора понять, что нам уже не 20. И паниковать не стоит. Ну, настроились против тебя мужики. А чего ты ожидал? Что они в ладошки будут хлопать? Они тут худо-бедно живут, некоторые уж прожили, а ты к ним со своими... - со своим уставом. Кому это понравится? Хотя... Хотя это мало утешает. Прежде ты средь них белой вороной жил, теперь и того хуже будет. И что же делать? Искать новое место? Но сколько можно? И кто поручится, что на новом месте не повторится то же самое? Выходит, себя надо перекраивать? Да, просто сказать...»
На центральной площади города Шкарин вдруг понял, что идет, как ходил когда-то, к мосту через реку. Только ведь нет давно того моста, на который он ходил когда-то. Тот был деревянный, из толстых многометровых бревен, но при этом казался удивительно легким, ажурным. Лет десять назад рядом с ним построили новый мост из бетона и стали, выше старого метров на шесть, а тот, деревянный, сожгли - только чтобы сделать эффектные кадры для снимавшегося в городе фильма.
Новый мост увеличил пропускную способность. транспорта, однако прежний вспоминали и жалели до сих пор. Он был одной на немногих живых черт в общем-то неказистого города, да и служил, казалось, вполне исправно.
Мост связывал город с заречной слободой, и там, на другой стороне реки, по обе стороны от моста простирался городской пляж с таким песком, что ему позавидовали бы многие приморские пляжи.
Под новый мост пришлось возводить дамбу на левом берегу, выстилать откосы бетоном, пляж перенесли в другое место, выше по течению, и берег тут, со стороны слободки, запустел, одичал, зарос ивняком и вербами.
Старый мост был излюбленным местом купания городских мальчишек. Они ныряли с разных ярусов его ажурных опор и переплетений, порой рискуя угодить на старые сваи, невидимые под водой. Ныряли с «быков», ледорезов, похожих на утюги, тоже деревянных, с толстой стальной обшивкой, а уж вовсе отчаянные забирались и сигали с надстройки, обозначавшей фарватер и возвышавшейся над водой метров на 15-16.
Генка Шкарин тоже прыгал с моста, прыгал «ласточкой» на зависть другим пацанам, многие из которых и «солдатиком» соскочить не решались. А вот с надстройки Генка прыгал всего два раза. Причем только опасение потерять авторитет лидера среди мальчишек заставляло преодолевать его сильный, до дрожи в коленях страх.
Интересно, смог бы он теперь прыгнуть с того моста? Пожалуй, нет. Отчего-то в последнее время у него появилась острая боязнь высоты. Геннадий обнаружил это совсем недавно, когда вызвался посмотреть телевизионную антенну на доме матери и, выбравшись на крышу трехэтажного здания, едва не свалился оттуда от жуткого cтpaxa. Он так и не починил тогда антенну, сославшись на недомогание, но никак не желая признаться даже самому себе, что то был страх высоты.
Тот случай он скоро забыл, но через некоторое время подобное довелось ему испытать на балконе пятого этажа у шурина, и тогда понял он, что, если прежде все-таки умел преодолевать этот страх, то теперь на преодоление, не доставало духа. А он еще мечтал прыгать с парашютом…

Мост открылся Шкарину издалека, светлым заревом пробиваясь сквозь плотную дождевую занавесь. По мере того, как Шкарин приближался к нему, ступая вдоль парапета набережной, зарево постепенно дробилось на части, каждая из которых скоро обернулась звеном длинной огненной гирлянды, зависшей над мерцающей лентой реки.
Противоположный берег был неразличим, а на этом, у самого начала гирлянды мрачным силуэтом высилась громада старой полуразрушенной церкви, зияющей рваными луковицами куполов. Церковь за многие годы бездействия как храм культа успела побывать и тюрьмой, и музеем, а в последние годы была занята под овощную базу. Но много лет она являла собой визитную карточку города, и если бы кому-то вздумалось ее убрать - а ходили одно время такие слухи - если бы вздумалось кому смести ее за ненадобностыо, город потерял бы свое лицо...

По крутой бетонной лестнице Шкарин поднялся к подножию церкви, откуда начинался мост. В это самое время со стороны города, разметая брызги и сверля фарами штору дождя, спустился автобус и через минуту умчался в темноту. Шкарин, помедлив немного, зашагал ему вослед, почему-то вдруг представив себя на... Бруклинском мосту.
Мысль эта вспыхнула в нем, как свет фар того автобуса, внезапная, нелепая, страшная в своей навязчивости.
«Почему это, - думал он, - где-то кто-то лезет в петли, выбрасывается из окон, бросается под поезда или с бруклинских мостов? Что доводит людей до этого? В каком состоянии надо быть, чтобы решиться на такое? Что здесь - решимость, сила духа или наоборот - отчаянье и слабость? И где грань, которая меня отделяет от этого? И почему вообще я тащусь на этот мост? Что тянет меня туда? Не есть ли это тот самый край пропасти, что парализует волю, притягивает и нет сил противиться этому притяжению? Ведь еще не поздно, еще можно вернуться, но я зачем-то иду, хотя еще на подходе к мосту уже боялся его. Но ведь я не самоубийца! Просто хочу испытать свою волю. Я только посмотрю вниз. Ведь ничего страшного. Ведь меня считают сильным человеком...»
Он шел и шел вдоль перил, не решаясь, вернее, преодолевая желание заглянуть туда, вниз. Но почему же ему так страшно сейчас.? Ведь прежде он, хоть и ломая страх, прыгал а воду с такой же почти высоты. А сейчас... он вдруг почувствовал, будто волосы зашевелились под кепкой».
Он остановился. Накрепко, до боли в руках ухватившись за каменные перила, которые были чуть выше его пояса, далеко отставив одну ногу и напряженно согнув другую, он осторожно, глянул вниз. «Чепуха, - сказал он вслух. - Ничего страшного», - но почувствовал при этом, как мерзким липким потом покрылось все тело.
Свет фонарей на мосту тускло отражался далеко-далеко внизу. Оттуда тянуло хладной сыростью и вроде свежей рыбой. Шкарин с трудом оторвался от перил, оттолкнулся даже и двинулся было дальше, но ноги вдруг перестали слушаться, к горлу подкатил приступ тошноты, а от пота, показалось, взмокла вся одежда. Он повернулся и двинулся назад, но ноги его подогнулись, и, чтобы не упасть, он снова yxватился за перила.
«Вот он, край твоей пропасти! Только перевалиться за перила…»
Из последних сил он оттолкнул перила от себя, развернулся и, закричав в голос, побежал к середине моста, запутался в собственных ногах и упал, раскинув руки, ткнувшись лицом в мокрый бетон.
Несколько секунд он пролежал неподвижно.
« Только не думать о крае, - твердил он про себя. – Только… Но как не думать, если ни о чем больше не думается?!»
Он приподнял голову, посмотрел вперед. Темный силуэт жилого дома и мрачная церковь над ним казались сейчас ужасно далекими, а край моста - вот он, в пяти метрах слева в справа. Хорошо еще, что он на
середине. Только не приближаться к краям,
Он поднялся на четвереньки и пополз вперед, не отрывая глаз от прямоугольника дома в конце моста. Но как же тяжелы, как непослушны руки, ноги, все тело...
Он не услышал шума. Он сначала увидел длинную, стремительно бегущую тень перед совой, неожиданно возникшую собственную тень. Потом вспыхнули ярким белым светом стены того дома на краю. Вспыхнули и погасли, а тень перед ним растаяла, и только тогда он понял, что сзади на него едет машина.
Милицейский «газик» объехал его слева, резко со, скрипом затормозил, остановился чуть впереди, и тут же из него с разных сторон вышли два милиционера и двинулись к Шкарину.
- Товарищи! - Геннадий едва сдержался, чтобы не зарыдать. У него хватило сил подняться, пойти навстречу. - Увезите меня с этого моста! Подальше только! - Он приблизился к милиционерам, мокрый, жалкий, готовый броситься в объятья, но... страшный удар в лицо снова свалил его на бетон.
- За что?! - крикнул он, закрыв лицо ладонью, чувствуя, как ладонь наполняется кровью, и попытался подняться на ноги. Отчаянье и слабость вмиг сменились недоумением и яростью;
- Пошли, мы те объясним, за что, - сказал один из милиционеров, ухватив Шкарина за воротник плаща. Другой пнул его ногою в зад и тут же дернул за руку.
- За что бьете, сволочи?! - поднялся в рост Шкарин. - Что я вам сделал?
- Ах, мы сволочи?! - милиционер сбоку ударил Шкарина в пах, тот согнулся пополам, и в таком положении его затолкнули в машину.

Он не успел еще и отдышаться, прийти в себя от боли, как машина остановилась, опять скрипнув тормозами. Геннадия вытолкнули наружу перед дверьми приземистого, обшарпанного здания с тусклой лампой над входом.
«Вытрезвитель», - догадался он, и обернулся, глянул по сторонам, чтобы убедиться в этом.
- Топай, топай! - его опять пнули в зад, и он шагнул за распахнувшуюся дверь в полутемный, тошнотворно воняющий тамбур.
- Хар-рош гусь! - оглядел его с головы до ног маленький чернявый капитан, сидевший у стола за перегородкой в жарко натопленной комнате, куда они вошли черев тамбур. - Где вы его нашли такого? - капитан обратился к тем, что привезли Шкарина, и он только теперь разглядел их - черного, с густым» усами сержанта лет двадцати пяти и такого же возраста светло-русого крепыша с погонами рядового. Оба они уселись на стульях у стены, откинувшись, вытянув ноги, отдыхали, словно боксеры между раундами. Шкарин, растерянный, стоял между ними и перегородкой, борясь с желанием броситься, убежать отсюда – хоть обратно, на мост.
- Иди сюда, - приказал капитан, и Шкарин не сразу понял, что это ему приказывают. Он не помнил, чтобы к нему когда-то так обращались. - Выкладывай все из карманов, - продолжал командовать капитан, когда Геннадий, открыв дверцу в перегородке, подошел к столу.
- Фамилия?.. - один, за другим посыпались вопросы. Шкарин машинально отвечал на них, одновременно выкладывая из карманов их содержимое.
- Подписывай, - подвинул начальник к нему листок протокола задержания. Геннадий с недоумением прочел, что «гр. Шкарин Г. С, работник завода «Тяжмаш», был подобран пьяным на мосту в три часа ночи и доставлен в медвытрезвитель. При задержании оказал сотрудникам сопротивление...»
- Какой же я пьяный?! - возмутился Геннадий. - Я вообще не пью.
- Во, видали вы этого трезвенника! - искренне рассмеялся усатый сержант. - Мы тебя где подобрали?
- На мосту.
- А что ты там делал?
- Гулял.
- Это он так гуляет, на четвереньках! - сержант продолжал хохотать, его поддержали другие. - Гуляет по мосту на четырех мослах в три часа ночи. И главное - трезвый, как стеклышко!..
- Ну, понимаете, я высоты боюсь... - начал было Шкарнн.
- Тогда чего тебя туда понесло?
- Да я всегда хожу на…
- Ладно, хватит трепаться, - оборвал его капитан, - Подписывай и – в люлю, баиньки.
- Не буду я ничего подписывать! И вы еще ответите за избиение...
- Ответим, ответим. Мыться будешь?
- Не буду я мыться. Я только вчера в бане был. Отпустите меня домой.
- Завтра отпустим. Хотя нет, сегодня уже, утречком пойдешь домой. А сейчас давай раздеваться. Сам разденешься или помочь?
Шкарин понял, что никуда, его сейчас не отпустят, что ничего он тут не объяснит. Не поймут они его. И он принялся раздеваться.

В большой, освещенной синим ночником комнате, куда его провели раздетого догола, стояло десятка два обитых дерматином лежаков, на которых, такие же голенькие, кто на спине, кто ничком, а кто свернувшись калачиком, отдыхали клиенты. Содрогаясь от прикосновения холодной кожи, Шкарин лег на указанный ему свободный топчан в самой середине комнаты и так лежал, зажав ладони меж колен, с отвращением вдыхая запах карболки и винного перегара, слушая стоны и храп с разных сторон, с тоской думая о том, как же, должно быть, беспокоится о нем дома жена.
А что теперь будет на работе?! Как он появится там? Да, для них там это будет просто подарком. Все-таки, видимо, придется уходить из цеха, из завода вообще. Но куда? Ну почему всю жизнь такая невезуха? Почему так одиноко ему в толпе людей?!
Господи! Хоть бы ты помог, что ли, хоть бы посочувствовал! Как жаль, что тебя нет, Господи! А я так хотел бы верить в тебя! Но как верить в то, чего нет? Ведь если б ты был, разве допустил бы ты, чтобы человеку было так скверно, так невыносимо отвратительно? Неужели страдания сотен поколений не искупили еще вины Содома и Гоморры перед тобой? Или все они такие смертные грешники?
Но зачем тогда ты сделал людей? Почему они такие дурные и неразумные? Даже веры в тебя на всех не достало. Творил-то, говорят, по образу и подобию своему. Неужели ты сознательно сделал это? Или все-таки не ведал, что творил? Нет, высшее создание, каким тебя почитают, да еще всеведущее, не могло сотворить такое. Бог есть любовь. Это от безмерной любви обрек ты тысячи поколений на боль и страх и вряд ли это может быть искуплено одним твоим мученическим распятием. К тому же ты знал, что возродишься. Помучаешься и воскреснешь. А ты помнишь, как я барахтался посреди океана и чего натерпелся тогда? Не за себя только. Ни хрена ты не помнишь, не ведаешь. Потому что все это хрень и тебя просто нет.
Но неужели ничего нет? Там, за гранью. И что тогда лучше - это Ничто или же вечная мука, на которую ты обрек человека при жизни? Это равнодушие вокруг. Этот жестокий цинизм...
Да ты ведь тоже равнодушен, боже! Тебе все до лампочки! Ты равнодушен к людям так же, как и они друг к другу. Если и есть ты, ты просто обалдел от собственной вечности, и все тебе осточертело, все по фигу.
Ведь тебя самого пожалеть следует! Ты, наверное, и творишь всякое непотребство от скуки, развлечения ради. Для меня-то все это когда-нибудь кончится. Можно даже ускорить, перевалиться через перила и - все. А у тебя ни-че-го! Потому что у тебя вечность. Для тебя ничто никогда не кончится. И тебе наплевать. Тебе, должно, и плевать-то неохота. И мне жаль тебя, Господи! Ведь ты ни на что… Ведь не может просто быть, чтобы ты был всегда и чтобы всегда была такая бестолочь. И что значит это – «всегда»? Что значит вечность? И откуда вообще лезут эти дурацкие мысли?
Так и не спал он в ту черную ночь, которая, казалось, тоже никогда не кончится; возбужденный и подавленный одновременно, он и сам не хотел, чтобы ночь та когда-нибудь кончилась.

3.

Завод тяжелого машиностроения, куда пришел Шкарин год назад, хоть и был орденоносным и имел союзное значение, но в городе пользовался репутацией незавидной. На работу сюда брали всех без разбору - со специальностью и без, со статьями в трудовой и подмоченной биографией. Говорили, что тут едва не половина людей бывшие уголовники. И этому можно было верить: ведь куда-то устраивались работать люди после заключения или ЛТП, а на режимные заводы вроде «малеевки» и, тем более «Сигнала», таких, конечно, не брали.
Впрочем, поначалу Шкарину даже интересно было. Народ здесь действительно своеобразным оказался, грубоватый, разбитной. Однако в цехе, куда его направили, отношение к себе он чувствовал доброе, хоть и настороженное слегка. Ему казалось даже, что рабочие хотели бы видеть его своим, хоть и был он далеко не компанейским человеком. Вынужденный оставить прежних своих друзей, с кем учился когда-то и плавал, новых Шкарин обретал трудно. На механическом за восемь лет работы не сблизился ни с кем, если не считать жены, которую там встретил.
На новом месте, в ремонтно-монтажном цехе, плохо было со снабжением, с инструментом, и рабочие делились с ним всем, что имели. Подходили запросто, заговаривали, расспрашивали, что да почему, да откуда. Особенно любознательным, хоть и по-доброму, оказался Леня Леваков, токарь, работающий по соседству на таком же огромном ДИПе-500, на какой поставили и Шкарина. С ним Геннадий познакомился в первый день, и без его помощи тогда ему пришлось бы туго: то резца нужного в кладовой не окажется, то оправка под сверло понадобится, то ключ. Леваков ни в чем не отказывал и советы дельные давал. Шкарин прежде на подобных станках не работал и от советов не отказывался.
Впрочем, своего нового кормильца освоил он довольно быстро и скоро мог уже работать на двух, а то и трех станках одновременно, если была необходимость. А необходимость была почти постоянно: людей в цехе, особенно токарей, катастрофически не хватало. И Геннадия удивляло, почему Леваков никогда не «зарядит», не запустит второй станок, простаивающий по соседству. Понял он это позднее, когда ближе познакомился со всеми, в чьем окружении оказался. Однажды Леваков вдруг разоткровенничался, хоть Геннадий его и не спрашивал ни о чем и на откровения не вызывал.
Токарь шестого разряда с почти сорокалетним стажем, выработанным здесь, в одном цехе, Леваков был когда-то награжден двумя орденами, был избран в профком завода и в ЦК профсоюза отрасли, но потом...
Далее в том, что рассказывал Леваков и что говорили о нем другие, начинались некоторые расхождения. Леха говорил, что «надоела ему вся эта кутерьма, и он ушел из всех комитетов, и даже партийные взносы перестал платить, чтобы его из партии исключили. «А то ведь не отпускали никак».
Со слов же других, выходило, что прогорел Леха на дележе квартир, которыми занимался в комиссии профкома, что, захмелев от собственного взлета и ощущения власти, обнаглел, охамел, запил по-черному. И пришлось ему распроститься и с солидным портфелем, и с партийным билетом, хотя авторитет его как рабочего тогда, как ни странно, не только не пошатнулся, а, наоборот, еще более укрепился. В цехе, образовался культ Левакова. Хотя, надо отдать ему должное, работать Леха умел, как никто другой в цехе. И, наверное, за пределами.
Самую сложную работу, уникальную не только в цехе, но и вообще на заводе, везли Левакову. Он взвинтил себе цену, получая вдвое-втрое больше тех, что работали рядом с ним, и они воспринимали это как должное, ни голосом, ни делом даже не пытаясь посягнуть на монументальный авторитет корифея, с которым сам директор за ручку здравствуется.
Шкарин поколебал этот авторитет. Сам того не ведая и, наверное, не желая.
Где-то месяца черев три после прихода Шкарина в цех случилось Левакову уйти на больничный, В последнее время его крепко донимали ноги: сказывались годы запойного пьянства. А на другой же день после ухода Лехи случалась вдруг авария в цехе ширпотреба. Цех этот и так всегда горел с планом, а тут еще поломался импортный стотонный пресс, без которого им хоть караул кричи. Недотёпа наладчик, по пьяному делу или с тяжкого бодуна, умудрился напрочь сломать шатун, изготовление которого было по силам только Левакову.
В цехе начался переполох. Начальник вместе с замом, красные от припарок сверху, бегали взад-вперед по цеху, технологи чесали затылки над обломками шатуна, сваленного в проходе, мастера уговаривали токарей, а те кивали друг на друга и говорили, что надо вызывать Левакова.
Шкарин узнал о случившемся последним: его как-то всерьез не принимали, и никому даже в голову не пришло предложить эту работу ему. Он вызвался сам. И не только сделал, но и установил, что вовсе не наладчик виновен в поломке, что всему причиной чугунная стопорная шайба, которая разрушилась от раковины – литейный брак, а следом и пошло-поехало. С того дня Шкарин сразу вырос в глазах всего цеха почти вровень с Леваковым, и рабочие зауважали новичка и прощали ему и то, что он не сидел с ними в курилке - он просто не курил - и что после работы не водил с ними компании - вином Шкарин тоже не баловался. А то, что он здорово резался в «козла» и мог при случае «завернуть в семь этажей» - флотская выучка - окупало, видимо, все его «недостатки».
Впрочем, Шкарин играл не только в «козла» и предпочел бы шахматы, если б был партнер. И партнер у него скоро появился. Постоянный, сильный соперник.

В то самое время, когда Леваков ушел на бюллетень, в цехе появился новый человек, немолодой уже мужчина, присланный сюда учеником токаря, С ним-то, к удивлению остальных и неожиданно даже для самого себя и сблизился Шкарин.
В первый же день, заметив в обеденный перерыв слоняющимся в безделье новичка, Шкарин спросил, не играет ли он в шахматы. Тот ответил согласием и в двух партиях подряд, сыгранных в тот обед, разгромил Геннадия в пух и прах.
С тех пор Шкарнн почти не играл в домино, радуясь появлению шахматного партнера, но еще более - интересного человека. Сближение на шахматном поле вскоре переросло в нечто большее, чем шахматный интерес хотя и на дружбу не походило.
Возможно, Матофей, как окрестил его Шкарин за любимое словечко из шахматного жаргона, возможно, он и желал бы дружбы с ним, Шкариным, но Геннадий, хоть и тяготился одиночеством, держался на средней дистанции.
Виктору Марванову - так звали нового товарища - было уже 46 лет - возраст для ученика токаря более чем солидный. И естественно, одним из первых вопросов, заданных в общении за шахматной доской, был именно этот: почему Виктор в таком возрасте решился пойти в ученики? И Матофей простодушно, будто на исповеди, рассказал Геннадию свою, как он назвал, мелодраму.
- Ты знаешь, кто такой импотент? - спросил он вместо, того, чтобы ответить на заданный Шкариным вопрос.
- Ну, представляю, - недоуменно усмехнулся Геннадий.
- Вот, перед тобой один из них, - как-то деловито сказал Матофей, коротко стрельнув исподлобья бледно-синим и передвинув на доске фигуру.
- Впервые слышу; чтобы мужик этим хвастал, - посмотрел Шкарин внимательно на партнера и сделал свой ход.
- В том-то вся и штуковина, что импотент уже не мужик, а особь среднего рода. И бабам такие не нужны.,
- Что-то не пойму, к чему это ты?
- А к тому, что прихожу, я однажды с работы - я на механическом тогда работал - прихожу и застаю дома гостя. Слесаришко у меня на участке был… Мне говорили, правда, будто она и раньше с ним... ну, моя жена, да я... Ну что делать, если бабе требуется, - она на 8 лет меня моложе, а я... того, на узел завязал. И тут она мне заявляет, чтобы я спать ложился на кухне, а она теперь с Толиком будет жить...
- Интересное кино, - снова усмехнулся Шкарин. - Накостылял бы обоим да пинком под зад.
- Я бы, может, и накостылял, - коротко хохотнул Марванов, - да Толик тот такой бугай...
- Понятно, - кивнул Геннадий. - А что, дети у тебя есть?
- Двое. Две дочери погодки - шести и семи лет. Это теперь им столько.
- Что-то у тебя все с задержкой получается.
- Это точно. Шах!
- От такого шаха никто не умирал. И что же твои дела с Толей?
- Да ничего. Через неделю мне предложили и с кухни убираться. А куда?
- Нашел бы себе другую тетку...
- Шутишь?
- Нисколько.
- Да на хрена бы я ей сдался? Какой бабе нужен импотент? Домработником, что ли?'
- А к докторам ты не пробовал обратиться? Сейчас же есть эти, как их? - сексуалисты.
- Сексопатологи. Есть, конечно. Только... Это вот теперь я с тобой запросто об этом толкую. А тогда… застрелился бы, но никому ничего. Я даже судиться тогда не стал. Ну, за жилье. Только из-за этого. Боялся, что она на суде растрезвонит. Знаешь, как в том анекдоте. Потом, правда, стыд прошел. Потом не до стыда стало. Я ведь даже милостыню клянчил с бабками на паперти.
- Ну, ты даешь! Заливаешь, наверно?
- А чего мне заливать? Ни тютельки. Матофей вам, уважаемый.
- Чего-чего?
- Матофей, говорю. Мат! Расставляем по-новой? Успеем еще одну?
- Да-а, - почесал затылок Шкарин, недоумевая, как это он умудрился продуть этому трепачу. А тот, снова расставляя фигуры на доске, продолжал:
- Пристроили меня тогда в общагу, а там... Я до женитьбы закладывал крепко, потом, правда, держался. Да, собственно, и не тянуло: семья, дети. А тут, в общаге, сожитель мне такой заводной попался - ну, я и дал раскрутку. Через полгода в дурдом угодил с алкогольным психозом. Там подлечили, от дури очистили, да ненадолго. Хотя с год держался, даже пива не нюхал. От завода комнату в гостинке дали, собаку – хорошую собаку завел, овчарку – вдвоем-то все веселей. А потом опять пошло. Меня все к дочкам тянуло. А приду туда - на меня Полкана спускают. Этот Толик ее вылетает и давай горло драть. А тут Зинка, ну, жена-то бывшая, еще парня родила - от Толика. И загудел я опять.
Собаку продал. Она же жрать просит, а до нее ли мне, когда я сам по неделе не жравши, лишь бы чего залить. Правда, вместо собаки я сначала аквариум завел с рыбками - эти хоть и проголодаются, да молчат. Потом рыбки все скончались, как дети блокады, и я едва не преставился. Чую, совсем дело хана, с ума бы ие сойти. Пошел к наркологу. Сам. Упрячь, говорю, меня куда-нибудь подальше от дружков-собутыльников. Три месяца в Костине в психушке с дураками отдыхал, свиней откармливал, трудотерапией лечился. И знаешь, тогда я вроде ожил. Думал, и в самом деле все заново начну. Возвращаюсь на завод, а мне: пожалте вам документы. Мы, говорят, тебя давно уволили за прогулы и пьянство. Вот и все. И потом я целый год вообще кое-как пробавлялся...
- Что, нигде не работал? Да ведь незаконно тебя уволили, если ты на лечении был.
- А кто там разбираться станет, законно или нет. Да и чего мне рыпаться было, если кругом в дерьме? Дергался тут между разными шаражками, где наличными платили. Но... каждый месяц по полтиннику, по полсотни Зинке относил - для девчонок. И она даже на алименты не подавала.
А потом не знаю, что там случилось, участковый за меня взялся. Не устроишься, говорит, работать, в ЛТП упеку. Этого мне еще не хватало. Исполнительный на алименты принес... Вот так я сюда и, попал.
- Но почему учеником-то? Ты прежде кем работал?
- Да как в шестидесятом техникум кончил, так и работал все время мастером. А рабочей специальности нет.
- Да, - согласился Шкарин, без специальности, конечно, неловко. Я ведь тоже здесь не по большой охоте оказался. Доктора однажды смайнали на берег, так хорошо еще, что у меня третий разряд был, еще до мореходки токарем работал. Пригодилось.
- А теперь какой?
- Теперь шестой.
- Ого! Значит, поможешь?
- Ну, конечно. А тебя к кому в ученики-то приставили?
- Сказали, к какому-то Левакову. А его, говорят, сейчас нет.
- Да, он на больничном. Так ты потребуй, чтобы за кем-то другим пока закрепили. Чего без дела слоняться?
- Да я им говорил.
- Ну и что?
- После обеда, сказали, решим, что с тобой делать. Вам, я извиняюсь, матофей..

* * *

На следующей неделе Марванова отправили на картошку. И копал он ее до глубокой осени, едва не до «белых мух», а когда опять появился в цехе, Лёня Леваков вдруг объявил, что такого ученика ему «и на хрен не нать». Матофея закрепили за Петрухой Фоменко, другом и собутыльником Левакова. Только и Петрухе на своего подшефного было глубоко наплевать – свои «дела» зашкаливают.
Виктор Марванов был тщедушного сложения, с худым, сероватого оттенка лицом, пепельными волосами, похожими на стальную проволоку, с глубоко сидящими бледно-голубыми глазами под широким, морщинистым лбом. Неказистый был мужик; но при этом болезненно самолюбивый. И Шкарину как-то не верилось, что он, по всякому поводу готовый лезть в бутылку, мог когда-то просить милостыню.
А лезть в бутылку было из-за чего. Почему-то с первых же дней пребывания в цехе Марванов возбудил к себе едва ли не всеобщую неприязнь. «В 46 лет учеником пришел, - смеялись работяги. - Шел бы лучше грузчиком на станцию. Там хоть деньги приличные заработал бы. А тут что получишь?» В словах их была и правда: с низким разрядом надеяться на приличный заработок в цехе было наивно, - но больше тут было издевки в намеке на дистрофичное его сложение. В ответ на такие советы Матофей только смотрел недобро, искоса да судорожно двигал острым кадыком на тонкой шее.
Следом за Матофеем в цех прислали задолженности его по алиментам за четыре месяца. Заработок его тем временем сокращался, поскольку сокращалась ученическая доплата, а сам он, удивительно тонко разбиравшийся во всех технических вопросах, оставался столь же удивительно неприспособленным к тому, чтобы применить грамотность свою в деле, за токарным станком. Он никак не мог научиться затачивать инструмент, да и вообще боялся подходить к рычащему грозно наждаку. Казалось, он даже станка своего боялся, стоя перед ним в каменном напряжении, держась за рукоятки, и все-таки умудрялся раз за разом запарывать детали либо ломать инструмент. Туго подвигалась наука. Да еще колхоз сказывался, когда Матофей токарное искусство постигал в картофельной меже. А бухгалтерия между тем исправно взыскивала с него недоплаченные алименты, и месяц за месяцем получал Марванов по 35 рублей в аванс, в получку же в его талонах обычно стояла некая сумма с минусом. Неделями он не ходил на обед - не на что было, лицо и руки его приобрели голубоватый цвет, а походка стала, словно у марионетки, будто его на ниточках водили. Но Матофей был горд и ни у кого не просил денег взаймы.
- Чем ты живешь? - поинтересовался как-то Шкарин за шахматами.
- Да вот, - отвечал Матофей, - привез из колхоза три мешка картошки, ею и питаюсь. С водичкой пожиже наварю - тут тебе и первое, и второе - утром и вечером.
Как-то ему удалось получить путевку в заводской профилакторий, и почти целый месяц он ходил туда питаться, а иногда и ночевал там - это было ближе до работы, чем от дома. Он вроде посвежел лицом, но нисколько не поправился телом, только нелепым мячиком торчал из-под рубахи живот.
Когда срок путевки кончился, Матофей попытался выпросить вторую - не дали, хотя популярностью на заводе профилакторий не пользовался и всегда наполовину пустовал. Тогда Шкарин выписал путевку для себя, заплатил положенные 14 рублей и отдал Матофею: поправляйся.
Так шло время. В конце концов пора уже было присваивать Марванову разряд, и ему его присвоили — 2-й разряд токаря-универсала, хотя... Шкарин по-прежнему только удивлялся бестолковости нового своего приятеля, досадуя, что столько времени тратит на него впустую.
Петруха Фоменко, если Марванов подходил к нему с вопросом, обычно адресовал его к Геннадию: иди, дескать, друг подскажет. Но когда вышло время и ученику присвоили разряд, «учитель» проявил невероятную прыть и уже на следующий день получил за обучение деньги.
А Матофей в ту получку впервые подошел к Шкарину просить в долг. У одной из дочерей, объяснил он, через день именины, а получка ему опять - вожжи. Геннадий дал ему 20 рублей, понимая, что о скором возврате можно не думать, и в тот же день решил поговорить с мастером.
- Лидия Сергеевна! — окликнул он в конце, смены проходившую мимо мастерицу, бросил в бункер, куда пересыпал стружку из станка, совковую лопату, стряхнул на тумбочку рукавицы и подошел к мастеру. Та стояла в проходе, терпеливо ожидала.
- Разговор на сто рублей, Лидия Сергеевна, - улыбнулся Шкарин, приблизившись.
- С тобой - хоть на двести, - улыбнулась в ответ Лида, до десен обнажив крупные белые зубы, засветилась лучиками возле глаз. - Что, норма мала? - она кивнула на закрепленный в станке Геннадия громоздкий вал. - Давай, переценим.
- Да нет, дело не в этом.
- А что тогда?
- Да выручать надо как-то мужика.
- Какого мужика? - насторожилась Лидия, нахмурив густые, сросшиеся над переносицей брови.
- Марванова, какого еще. Совсем пропадает бедолага. Впору воровать идти.
- Ну, а я при чем? - в голосе мастера послышалось раздражение. Разговор был ей явно неприятен.
- Как при чем? Ты не знаешь, сколько он у тебя зарабатывает? Что ни получка, то вожжи. Раньше хоть ученические получал, а теперь…
- Так это я, что ли, виновата, что он ничего не зарабатывает? Может, мне из своего кармана ему доплачивать?
- Ну почему из своего? Ведь можно ему какую-то другую работу давать, не только эти болты и шайбы. Кому они нужны? Этого барахла в метизном цехе, хоть завались. Дай ты ему работу, чтобы он заработать мог.
- А он сделает эту работу? И что я другим токарям выдам? Ты же сам видишь, на маленькие станки работы не хватает. Пусть переходит на большой.
- Так его тогда по-новой в ученики переводить надо. А вы что думали, когда принимали его?
- Не знаю, я не принимала. Навалили на мою голову. Нечего ему было вообще приходить сюда. Шел бы грузчиком на станцию.
- Ты это серьезно? - недоуменно спросил Шкарин.
- Да уж какие шутки! Наклепал детей, сбежал от них, а теперь выручайте его, бедняжку.
- Да ты хоть раз с ним поговорила? Хоть раз, по-человечески?
- А чего с ним говорить? Ну что он мне может рассказать? За него 33-я статья говорит. Пьянь несчастная,
- Да ему просто жрать нечего! Ты понимаешь?! Рабочий человек не может себе на жратву заработать! Ты это понимаешь, парторг?!
- Ты на меня не кричи. Ну и что, что парторг? Мне его что, к себе на довольствие взять? Может, в жены себя предложить? Да я со своим пропойцей намаялась. Во! - Лида полоснула себя по шее.
- Ну к чему ты так, Лида? Ты же совсем не знаешь…
- И знать не хочу, - отрезала парторг и повернулась, чтобы уйти.
- Это не разговор, Лидия Сергеевна, - новая интонация в голосе Шкарина заставила ее задержаться.
- Ну что ты хочешь, Гена? - спросила она, будто смертельно устав от беспредметного разговора. - Что ты предлагаешь?
- Да повернись ты к человеку, Лида, - заговорил он. - Уж коли взяли его, теперь он наш, не гнать же за ворота! Да если бы и не наш, если худо человеку....
- Короче, что ты предлагаешь?
- Вообще, если бы я мог, - сказал он зло, но тут же сменил тон. - У нас тут часто сборы всякие проводят - кому на юбилей, кому на похороны тещи...
- Ну и что? Ты предлагаещь собрать пожертвование для голодающего Марванова? Вообще-то, рупь могу пожертвовать, даже три - от широты душевной. А вот с других собирать не пойду. А ты пойдешь?
Шкарин замялся.
- То-то и оно, что никто не пойдет, - торжествующе заключила, Лида. - На смех, поднимут. Подойди к любому, скажи: на бутылку не хватает - дадут, не раздумывая, если деньги есть. А вот милостыню голодному Марванову не подадут. И никто не знает, почему.
- Как же быть? - растерянно спросил Шкарин.
- Не знаю, - отрезала Лида и снова собралась уходить, но потом опять задержалась.
- Пусть на материальную помощь напишет, — сказала коротко.
- Да он в прошлом месяце писал. Дали ему тридцать рублей. За квартиру, говорит, расплатился за три месяца.
- Ну, тогда не знаю, - развела руками Лида.
- Слушай, а если я напишу, мне дадут? - осенило вдруг Шкарина.
- А почему не дадут? Только наври что-нибудь. Тоже насчет тещи.
- Ладо, ты там начальнику подскажи». А сколько можно просить?
- Тебе? Ну, рублей 50, думаю, тебе дадут.
- Ну и нормашки, как говорит Матофей. Значит, не сгинет он у нас с голоду.
- Дался тебе этот Матофей, - пожала плечами Лида и пошла к конторке мастеров.

4.

В дни после получки ремонтно-монтажный цех производил впечатление пепелища, хотя и не пахло тут гарью и все оставалось на местах: все те же станки с верстаками, столы распредов и контролеров, кладовые инструмента и конторки мастеров, похожие на большие пустые аквариумы. Впечатление пожарища происходило от людей, неприкаянно слонявшихся от станка к станку, от тумбочки к тумбочке, сидевших, где попало, с отрешенным видом, блуждающими взглядами, в которых была тоска и жажда.
В цехе стояла тишина, нарушаемая лишь изредка хриплым нытьем облезлых котов, обитающих в цехе, совсем не похожим на мяуканье, выпрашивающих еду. В эти дни было не до них. Вместо харчей коты получали пендалей и вынуждены были, как в выходные, охотиться на крыс.
И как-то странно было услышать в эту пору гулкий звон железа или шум работающего станка, неуместно как-то. Нормальные люди даже вздрагивали при этом.
В такие дни с утра во всем огромном цехе работали, как правило, два-три станка, да кто-нибудь из сварщиков, будто в пику кому-то, чтобы кому-то досадить, одиноко сверкал электродугой.
Мастера и начальство на участках не показывались, рабочие то и дело бегали к соседям, осаждая там сатураторы. Свой в цехе иметь почему-то не полагалось – харей не вышли, как шутили в РМЦ. Газировку несли банками, жадно пили, круто сдабривая ее солью. От нее становилось легче, но ненадолго. Ждали запущенных в город гонцов, которые, если повезет, возвращались еще до обеда, И тогда по цеху ползли сложные ароматы одеколонов, лосьонов. целебных настоек и микстур, и цех оживал.
Нет, работающих станков не становилось больше, но оживали люди, становясь раскованными, разговорчивыми, даже веселыми.
В этот раз на токарном участке крутились аж четыре аппарата: два маленьких – «пролетария» да пара рязанских ДИП-500. На одном из «малышей», как ни странно, работал Петруха Фоменко – знать, грех какой-то отмаливал, возле другого суетился Матофей.
Шкарин, только накануне «зарядивший» в станок пятиметровую заготовку для штока поршня, начал ее обдирать, а патрон на станке Левакова с зажатым в нем валом вращался вхолостую. "Дуру гнал". Леха Леваков тем временем промышлял насчет похмелья.
Где-то за час до обеденного перерыва в центральном проходе появились две необычные для цеха фигуры, две вызывающе модно одетые женщины с большими сумками на плечах, уверенные, раскованные.
Вообще-то женщин в цехе, как и во всем заводе, водилось немного, да и те, в основном, сидели по кладовым да бюро. Иногда кто-то из нормировщиц или технологов ненадолго появлялся на участках, утрясали неотложные вопросы и скоренько убегали от этих грубых и грязных мужиков, что стояли за станками и у верстаков, поспешали к себе наверх, в привычный шелест бумаг, обсуждение сложных проблем современности, к пикантным историям и даже соленым анекдотам за чаем.
Были еще женщины – распреды и контролеры, но к этим привыкли, их почти не замечали и, уж конечно, не стеснялись.
А эти две были чужие. Они неторопливо, вальяжно даже, одна краше другой, шли по цеху, с любопытством осматриваясь по сторонам и что-то между собою обсуждая. И, очевидно, они чертовски нравились себе и наверняка хотели нравиться другим.
Миновав ряд фрезерных станков, возле которых не было ни души, женщины подошли к Шкарину и спросили, где работает бригада Садилова. Геннадий объяснил им, как найти бригаду, подумав при этом, что женщины наверняка из какой-нибудь газеты. Корреспондентки.
Путницы проследовали дальше. Шкарин полюбовался, в меру приличия, их стройными фигурами, затем достал из тумбочки вчерашний «Спорт», поставил на-попа возле станка деревянный ящик и, усевшись на него, принялся читать. Однако скоро непонятный шум отвлек его. Из-за стеллажа донесся дружный хохот многих крепких глоток, потом высоко, на срыве зазвучали женские голоса, и снова – смех, свист, ржание. Потом мимо Шкарина почти бегом, спотыкаясь на высоких каблуках по выщербленному бетону, проследовали незнакомки, а еще через пару минут в проходе, оттуда, где они скрылись, появилась с искаженным гневом красным лицом мастер Лидия Сергеевна Беляева.
- Подонки! – кричала она. – Хамье! Наглецы! – она промчалась мимо Геннадия, лишь метнув в его сторону пылающий гневом взгляд, словно и его в чем-то обвиняя. Шкарин, уязвленный этим взглядом, отвел от детали резец, выключил станок и пошел следом за мастером.
За высокой оградой штабелера, между махиной карусельного станка и длинным верстаком, заваленным грудами деталей от разнородного оборудования, в самых неожиданных позах, словно запорожцы, сочиняющие письмо султану, расположились штук двенадцать работяг. Кто-то был в распахнутом на голом теле халате. Другой - в блестящей от масла робе, будто надраенной гуталином, третий - в рубашке, когда-то цветной, а теперь грязно-серой, еще один - в полосатом тельнике, многократно ушитом, залатанном и все-таки зияющем дырами и дырками.
Появление разгневанного парторга никак не отразилось на живописной группе трудящихся. Только гуще заклубился дым от папирос да заблестели масляно глаза охотников до чужих женщин. Хотя Лида Беляева и не была чужой. Она была ничьей, потому что была разведенкой. И при виде ее у многих тружеников резца и зубила возникали потребительские мысли и желания.
- Сергеевна! Давай поцелуемся! – обрадовано призвал один из слесарей, вынув изо рта папироску и распахнув объятья.
- Вот-вот, хамы! Залили бельма с утра и давай хамить. И не стыдно?
- Ой, как мне стыдно! – завопил отвергнутый слесарь, завалился на спину на широкую чугунную плиту и засучил задранными вверх ногами. – Ой, сгораю от стыда! Залейте чем-нибудь!
- Да вы хоть знаете, кого лапали? – Лида старалась не замечать нахала.
- Ты кого лапал, Серега? – грозно вопросил Леха Леваков, выталкивая перед собой ледащего мальчонку-пэтэушника.
- Никого я не лапал, - дергал плечом, пытаясь освободиться, пэтэушник Серега. – Это наша завуч приходила…
- Слыхали вы, обормоты? – возвысив голос, спросила Лида. – А вторая, знаете, кто?
- Цесарочка! – встал на цыпочки и изобразил, поджав крылышки, вихляя тощим задом в засаленных портках, Славка Горохов.
- Чего кривляешься, клоун? – хлопнула его по заднице мастер. – Это из областного радио корреспондент.
- А что, если корреспондент, то и потрогать нельзя? - задрал подбородок Славка. - Корреспонденты, чай, тоже люди, тоже хочут... - слова его утонули в одобрительном ржанье...
- Леха! - из-за верстаков вдруг высунулась красная, опухшая физиономия Ивана Чернова. Он отчаянно жестикулировал, пытаясь что-то объяснить.
- Принес, что ли? - громко спросила его Лида.
Иван будто только теперь заметил парторга, Широко осклабился, заморгал красными, без ресниц веками.
- Ну, давай, тащи, чего стесняешься? - поманила Лида рукой, потом вдруг отрешенно махнула и пошла прочь, на ходу бросив:
- Завтра поговорим.
- Вот я вас ужо! - погрозил Горохов всем, потрясши кулаками, и засеменил вслед за мастером, но увидел вдруг Шкарина, остановился:
- О, Гена, пошли, хрюкнем перцовочки!
- Наливай, - сказал с усмешкой Шкарин. - Только откуда у тебя перцовка? Ее уж, говорят, рецепт утратили, не производят.
- Как это не производят?! - округлил глаза Горохов. - А это что? - он извлек из кармана штанов маленький пузырек с наклейкой. - Видал? Перцовые капли. Пару пузыречков замазал - и я балдею! Куда там перцовка!..
- Чего привязался к человеку? - подошел сзади Леваков, развернул за плечи Славку на сто восемьдесят и дал ему легкого пинка.
- Ты не обращай на него внимания, Геннадий, - Леваков, как обычно, говорил солидно, веско и в то же время с легкой иронией, как говорит кристально трезвый человек в окружении безнадежных пьяниц. Но от него исходил сейчас такой тошнотворный аромат, что Шкарин поспешил уйти, едва сдержавшись, чтобы не высказать Лене пару ласковых.

******

Стрелки на круглых часах на антресолях уже на вечернюю смену ушли. «Вечно они хабаровское время показывают», - подумал Геннадий, глянул поверх станков, туда, где над воротами инструментального горели зеленые цифры, присмотрелся: 10.12. Подумал, что уже, наверное, начальник освободился после диспетчерского. Он взял из тумбочки заранее написанное заявление и пошёл наверх.
По длинному, с низким, давящим потолком коридору на втором этаже деловито сновали из кабинета в кабинет нарядные женщины, будто демонстрируя свои фигуры и туалеты. На пятачке перед лестницей курили несколько вспотевших мужчин - конструкторы и технологи из цеховых бюро. Заместитель начальника цеха Пахомов, высокий, с редкой, но еще кудрявящейся порослью на продолговатой голове что-то взахлеб рассказывал и громче всех над своим рассказом смеялся. Завидев Шкарина, он на полуслове умолк, вежливо кивнул.
- Начальник у себя? - спросил Шкарин:
- У себя, - почему-то ухмыльнулся зам, и Геннадий прошел к кабинету с табличкой «Начальник РМЦ».
Стукнув пару раз по лакированной рейке, не дожидаясь ответа, распахнул дверь.
Начальник сидел вполоборота между столом и сейфом, стоящим позади его кресла, наклонясь вперед, и что-то там колдовал. Стука в дверь он, видимо, не слышал.
- Можно к вам, Борис Иваныч? - спросил Шкарин громко.
- Ой! - вскинул голову, тряхнув длинной черной прядью, свисавшей на лоб, начальник, повернулся к Геннадию. Но глаза его при этом смотрели как-то странно, непонятно, куда, будто в резные стороны. А в руках...
Шкарин замялся, увидев в руках начальника жестяную фляжку и налитый наполовину стакан, соображал, остаться ли ему в кабинете или уйти. Так вот почему ухмылялся Пахомов.
- Ты чего, Ген? - спросил начальник и тут же поправился: - Геннадий Степанович, - язык его ворочался с трудом.
- Да вот, заявление на материальную помощь принес.
- Заявление? Давай, - начальник водрузил на стол свою флягу, рядом поставил стакан, потом долго смотрел на них, что-то вроде соображая, затем спросил:
- А ты как тут... как сюда попал?
Шкарин недоуменно развел руками и даже обернулся: как же он мог сюда попасть, если не через дверь? В скважине торчал ключ, но, видимо, начальник не догадался его повернуть.
- А где этот, Пахомов где? – спросил Борис Иванович.
- Курит, - ответил Геннадий, подвинул осторожно стакан и на его место положил заявление.
- Ку-урит! – обиделся начальник. - Не пьет со мной. Подсиживает, гад!
- он придвинул к себе заявление, в несколько приемов поймал ручку из письменного прибора, стал писать. Рука его с авторучкой была, пожалуй, менее послушной, чем язык. Он начертил на заявлении несколько прерывистых линий с двумя-тремя всплесками, которые, видимо, обозначали что-то наиболее важное. Закорюка в конце, съехавшая с листа на стол, была подписью.
«Куда теперь с таким заявлением? - грустно подумал Шкарин. - В гальюн? Знать, новое придется писать». Он забрал листок из-под рук начальника и повернулся к двери.
- А ты что, тоже брезговаешь со мной выпить? - спросил начальник.
- Да нет, - обернулся Геннадий. - Просто я вообще не пью, ты же знаешь, - неожиданно для самого себя перешел он на «ты».
- Ну, со мной-то пять, капель можешь принять? - начальник подвинул стакан на край стола.
«Дать бы тебе по морде, начальник», - подумал Геннадий, а вслух сказал:
- Спасибо, Иваныч, но извини, не могу.
- Ну да, ты ведь у нас самый умный, - скривился Егоров. - Не зря тебя мужики не любят.
Геннадий вышел, в сердцах хлопнув дверью. Ему так хотелось влепить Боре по физиономии.

В цехе, сиротливо подвывая, работал один станок - марвановский. Фоменко, видимо, тоже присоединился к коллективу.
Шкарнн прошел к своему кормильцу, пустил его, некоторое время посмотрел, как ровными радужными завитками, шипя, выходит из-под резца стружка. Это его сразу успокоило, и он решил было снова ваяться за газету, но помешал Матофей.
- Трудно тебе тут приходится, Степаныч, - сочувственно сказал он, подойдя, опершись о переднюю бабку станка.
- Это почему? - спросил Шкарин с легким раздражением.
- Да не любят тебя здесь...
«И этот о том же», - подумал Геннадий и сказал:
- Я не барышня, чтобы без любви сохнуть.
- Я вот не могу ваять в толк, - продолжал Матофей, - как ты с твоей квалификацией, с твоей репутацией здесь оказался? Ты ведь тоже недавно здесь?
- А при чем тут моя репутация? Да и что ты знаешь о ней?
- Ну, ты коммунист, вино не пьешь, в отличие от некоторых. Мог бы на любой другой завод пойти...
- А может, у меня тут, свой интерес.
- Какой, если не секрет? Чем это тебя сюда заманили?
- Долго рассказывать.
- Я слыхал, будто ты в загранку плавал.
- Плавал, - нехотя подтвердил Шкарин.
- А чего сюда попал? - не отставал Матофей. Шкарина начинала раздражать его настойчивость. Хотя... пожалуй, он вправе был рассчитывать на откровенность Шкарина в ответ на свою.
«Но ведь я его не просил откровенничать», - подумал Геннадий и все-таки сказал:
- Если коротко, то я сюда на год пришел, чтобы рекомендацию на визу заработать.
- Это чтобы опять в загранку пойти?
- Точно. Меня на механическом восемь лет с этой рекомендацией за нос водили. То говорили, мало отработал, мы тебя, мол, еще не узнали, чтобы в заграницы рекомендовать. Потом заявили, что вообще не могут дать такую рекомендацию с оборонного завода. Секреты, понимаешь, продам капиталисту, хотя я к этим секретам... Ну, какие могут быть секреты у токаря в механическом цехе? Все страхуются, бедолаги! Как бы чего не вышло. Я и в горком ходил, и в обком писал. Где, говорю, логика? Почему мне, коммунисту, не доверяют? Ну почему считают, что я обязательно какие-то секреты продам за границей? Если не доверяете, значит, надо из партии гнать. Какой я коммунист без доверия? Обиделись на меня тут, в горкоме. Не любят, когда на них повыше настучат. Мы, говорят, своим коммунистам доверяем, но... В общем, посоветовали поработать годик здесь, на нережимном заводе. Тогда, мол, и поезжай в свои загранки. Вот потеплее будет, помойки оттают, и подамся я в сторону моря. Только бы комиссию пройти...
- Э-эх, - мечтательно протянул Матофей, - взял бы ты и меня с собой. Я ведь тоже когда-то о морях мечтал...
«А я только и мечтал, чтобы ты мне о своих мечтах рассказал», -подумал Шкарин, но промолчал.
- Ты где сегодня обедаешь? - переключился Марванов.
- Как обычно, в харчевне. А ты?
- Я тоже с тобой пойду, — сказал Матофей и похлопал себя по карману. - Я сегодня богатенький. - Он вдруг повел своими большими ушами, прислушиваясь.
- Вот дают, черти! До песен дошло, - Матофей выглянул из-за станка и позвал Шкарина:
- Посмотри.
Бесшабашная толпа слесарей и станочников, еще более возбужденная, чем полчаса назад, обступив разметочный верстак возле штабелера, прихлопывала и присвистывала в такт знаменитой песни. А на верстаке стоптанными ботинками по железу, выпятив тощую грудь в рваной тельняшке, встряхивая засаленными портами, отбивал чечетку Славка Горохов, тонким, язвительным голосом напевая:
Под железный звон кольчуги
Под железный звон кольчуги,
На коня верхом садясь…

5.

На следующее утро сумрачная атмосфера ремонтно-монтажного цеха казалась еще более густой, чем обычно. И вовсе не от паров и запахов керосина и масла, тавота и железа, не от чугунной и бронзовой пыли, не от гари сварки – ко всему этому здесь привыкли. Было что-то еще, невидимое, неосязаемое, но от чего вдруг подступала необъяснимая угнетенность.
Станки крутились с начала смены на всех участках, брызжа стружкой, рассыпая снопы искр, урча и завывая на разные лады. Рабочие почти не отходила от станков и верстаков, даже за газировкой никто не бегал.
Петруха Фоменко накормил обоих цеховых котов, и они лежали возле него - один на передней бабке станка дремал, не обращая внимания на летящую на него стружку, другой свернулся на тумбочке, временами открывая один желтый глаз с черной риской посередине, пьяно взглядывал в никуда и зажмуривался снова.
У Шкарина было неважное настроение с самого утра, будто от дурного предчувствия. Хоть бы Матофей подошел потрепаться. Но Матофей корпел у своего станка и до обеда так ни разу и не подошел. А тут еще со штоком измучился. Поковка оказалась такой корягой, что не чаял когда-нибудь и ободрать ее. Несколько раз летели резцы.
В обед долго простояли в очереди и едва успели с Матофеем одну партию в шахматы сгонять.
А сразу после обеда Лида Беляева пригласила своих станочников «для серьезного разговора».
Когда все собрались в конторке мастеров, Лида произнесла гневную, сумбурную речь, взывая к стыду и совести нашкодивших подчиненных. Слушали ее молча, виновато опустив головы, глядя в пол, мрачно курили. В конторке от дыма стоял туман.
- Может, не будем пока курить, мужики? - призвал всех Шкарин, которого слегка мутило от дыма.
- А тебя что, заедает? - повернулся к нему Фоменко. - Так ты иди, мы тут без тебя разберемся. Ты-то ведь ни при чем.
Шкарин глянул на остальных. Все продолжали коптить, молчанием поддерживая Петруху. Геннадий пожал плечами, проглотив обиду.
- Ну, и что вы мне скажете? - спросила Лида, отгоняя от лица дым пухлой ладошкой. - Давайте, все говорите. Мне уже из парткома звонили, какие меры принимаете. Давайте по порядку. Вот ты, Петруха, что скажешь?
- А чего я скажу? - возвысил голос Фоменко. - Про чего? Про баб этих, что ли? Так я их и в глаза не видал.
- Но как ты все это оцениваешь?
- А чего оценивать? Вы начальство, коммунисты, вы и оценивайте. А я чего…
- С тобой все ясно. Кто еще скажет? Леваков?
- Ну что я могу сказать? - начал Леня солидно. - Конечно, некрасивая история вышла…
- Ну что он может сказать?! - оборвал его раздраженно Шкарин. - Ну что? Я вообще не понимаю, Лидия Сергеевна, чего вы хотите? Чего добиваетесь от нас? Чтобы товарищи дружно осудили свое хамство и, посыпав друг друга стружкой, поклялись больше так не делать? Хотите, чтобы Фоменко Левакова осудил, а тот его? Так, что ли? Вы так и скажите, и они... - Шкарин замялся.
- Чего они? Ты договаривай, - зло потребовал Петруха. Леваков только странно улыбался.
- Ну чего они! - вдруг заговорил молчавший до сих пор Марванов. - Ведь никто из вас, мужики, не скажет: да, я - хамло, и прошу простить меня, хотя исправиться в ближайшем будущем не обещаю...
- А кому обещать-то?! - рванулся с места Петруха. - Тебе, что ли, шнырь?
- В том-то и дело, что обещать некому. Одним миром мазаны, - твердо сказал Марванов.
- Ты смотри, как он запел, - прищурил глаза Фоменко. - Может, ты нас к трезвости призовешь? Да еще работать подучишь? Помалкивал бы в тряпочку.
- Это почему он помалкивать должен? Что ты ему рот затыкаешь? - вступился Шкарин.
- А ты тоже не очень-то развози, - повернулся к нему Петруха. - Думаешь, ты тут один чистенький, а остальные фуфло? Трезвенник! Давно ли таким заделался?
- Вот он заделался, а тебе такое никогда и в башку не придет, пещерный житель, - снова заговорил Марванов, и в голосе его не было и тени робости.
- Да замолкни ты, шавка, - махнул длинной рукой Фоменко, хлопнув Марванова по лбу пятерней.
Того, что случилось за этим, не ожидал никто. Матофей вдруг подобрался, уподобившись какому-то маленькому злобному зверьку, запрыгал мелко на, месте и часто-часто замахал кулаками перед лицом Петрухи, иногда доставая его, и при этом сухо, хлестко слышались удары. Ошеломленный, Фоменко и не пытался ни защищаться, ни отступать. Отступать было некуда.
- Витя! Витя! - первой пришла в себя Лида, наверное, впервые назвав Матофея по имени. - Что ты! Успокойся! - она сбоку перехватила Матофея поперек туловища, зажав его руки, и тот сразу стих, только проговорил, будто оправдываясь;
- Это учителю от благодарного ученика, - при этом он прерывисто дышал, а бледное лицо его покрылось ярко-багряными пятнами.
- Псих, - только и сказал Фоменко, немытой рукой утирая лицо.
- Пошли отсюда, - кивнул Шкарин Матофею и, не дожидаясь его, вышел из конторки.
Как-то само собою пришло к нему простое и ясное решение, для которого, видимо, и недоставало такого вот толчка. Ну чего он еще тут ждет? Хватит! Год уже отмолотил. Даже с лихвой. Сегодня же надо поговорить насчет рекомендации. Поговорить с Лидой и сходить в партком. И пусть они все тут перепьются, пусть сойдут с ума. Его это не касается. Он здесь – человек временный.

6.

- И что за жизнь пошла? - ворчали мужики в раздевалке после смены, вылезая из промасленных рабочих доспехов. - С утра наставляют, в обед отчитывают, после смены опять какие-то собрания. Скоро а домой ходить перестанем.
Из раздевалкя, кто в майке, кто голый по пояс, они шли мыться и подолгу толкались перед кафельным корытом-умывальником, поливали друг друга водой, мылили и терли песком или древесной стружкой черные от чугуна или окалины руки, отмывали закопченные физиономии и вновь возвращались в раздевалку, чтобы через несколько минут снова выйти оттуда. И тогда их, разодетых, в пух и прах, трудно было узнать.
В тот день никто не толпился возле табельной. Начальник распорядился пропуска не выдавать до окончания собрания. Именно поэтому одни нарочито не спешили, тянулись еле-еле, другие на них ворчали, подгоняя: скорее начнем - раньше кончим. Славка Горохов, который, наверное, вообще никогда никуда не спешил, если дело не касалось выпивки, прячась за доской ветеранов и новаторов, выжидал, когда клюнет на наживку глупый голубь из тех, что обычно в конце смены слетали из-под крыши поживиться чем-нибудь меж станками. Для Славки будто и не было никаких собраний.
В красном уголке, большой неуютной комнате с желтыми стенами в несколько рядов стояли откидные стулья, многие из которых были без сидений или спинок. На возвышении за длинным под зеленой скатертью столом и еще маленьким столиком, к которому было присобачено некое подобие трибуны, уже восседал привычный президиум: начальник цеха, предцехкома Галина Григорьевна Дубовицкая, парторг цеха Лида Беляева и бригадир слесарей Женька Садилов. Рядом с ним, на краю, что ближе к трибуне, сидел незнакомый мужчина, молодой, в хорошем синем костюме, и при галстуке. Еще в раздевалке ползал меж людьми слушок, будто собирают их сегодня на какой-то суд. Но кого и за что будут судить, никто толком не знал. И многих сюда привело обычное любопытство. Будь здесь профсоюзное собрание или что-то в этом роде половина из них попряталась бы по углам и до конца собрания резалась в «козла».
У входной двери в уголке на трех сдвинутых столах цеховый мазила разложил свои щиты, кисти и банки с гуашью и писал лозунг: «Экономика должна быть...». Слесаря и станочники долго теснились в дверях, не желая входить, внутрь, чтобы способнее было пораньше смыться, курили в кулак, пуская дым в коридор, откуда он через их головы все-таки валил в уголок. После нескольких настоятельных приглашений начальника все разом двинулись по узкому проходу, загремели, занимая стулья. Мест всем не хватило. Кто-то гаркнул на художника, вытурили его за дверь, щиты и краски сложили на пол в углу, и несколько человек расселись на столах.
Шкарин, сидя в середине зала, разглядывал самозваный президиум, незнакомого мужчину, пытаясь угадать, кто бы это мог быть, задержал взгляд на Егорове. Борис Ивановну был сегодня ликом светел и ясноглаз, аки апостол. Ему бы еще росточка прибавить – глаз не оторвешь.
На стене позади президиума висела большая, яркая карта мира, оживляя комнату неприступно-коричневыми горными ландшафтами и синей глубиной морей и прочих океанов.
При взгляде на карту у Геннадия сладко защемило внутри, и он уже не карту видел перед собой, не схематическое изображение земной поверхности, и сейчас он еще более утвердился в намерении своем, в намерении в ближайшие дни добиться рекомендации на визу и уехать, податься в сторону моря.
У меня усыхают жабры,
Не могу я вдали от моря,
Якорь в глотку, мне,
в зубы швабру,
И не буду я
я ведать горя…
- пришел на ум с каким-то радостным облегчением стих, что сочинил когда-то друг его Борька Карсанов.
Незадолго до конца смены Геннадий все же поговорил с Лидой. Решение его было для нее полной неожиданностью, и, сославшись на свою беспомощность в подобных вопросах, она пообещала связаться а парткомом. Впрочем, сказала она, если ты знаешь, как эти рекомендации оформляются, напиши сам, а мы потом утвердим. И Геннадий успел набросать черновик характеристики на самого себя и отдал его парторгу. Теперь, думал он, переводя взгляд с океанов на карте на задумчивое лицо Лиды, через неделю-другую распрощаемся мы с вами, Лидия Сергеевна, навеки…
За зеленым столом поднялся во весь свой невеликий рост начальник Егоров и заговорил:
- Вот тут, понимаете, это самое, к нам прибыл, значит, товарищ следователь из горотдела…
- Из прокуратуры, - поправил его мужчина.
- Из прокуратуры, понимаете, - поспешно поправился Егоров. – 0н, значит, это самое, вам расскажет, че почем…
Слушая Егорова, Шкарин не переставал удивляться: неужели на таком большом и орденоносном заводе не нашлось более достойной кандидатуры на должность начальника цеха, чем он. Говорили, что был он прежде шлифовщиком в этом же цехе, скверным шлифовщиком, но горластым. Слыл правдолюбцем и качал права над мастерами. Каким-то чудом ухитрился он поступить в механический техникум и даже, забросив пьянку, диплом получить. Хотя и после этого оставался полуграмотным во всех вопросах. Еще до окончания техникума перевели его в нормировщики, а когда, закончил - в техбюро, сначала технологом, а через год начальником. Начальником цеха был он четвертый год, после того как предыдущий неожиданно, в возрасте сорока восьми лет скончался.
Шкарину казалось почему-то, что Егорова как начальника здесь всерьез никто не воспринимает. Было в нем что-то скоморошье, суетливость какая-то, даже в разговоре.
«Странно, - усмехнулся Геннадий, - вчера у пьяного начальника речь была более складной…»
- Фоменко Петр Николаевич, есть? – спросил следователь, устроившись поудобнее за трибуной и оглядев внимательно зал.
- Есть, - отозвался глухим басом Петруха
- Прошу сюда, - следователь показал перед собой. – Желательно со стулом.
- Че, со скамьей подсудимых? - ляпнул кто-то, и зал загоготал.
- Чернов Иван Андреевич, - вновь обратился в зал следователь, переждав шум.
- Тут, - вразвалку, не дожидаясь приглашения, прошел к столу Иван и стал с краю, ухватившись зачем-то за уголок скатерти.
- А чего они сделали? - спросил кто-то нетерпеливо.
- А вот мы их сейчас и попросим рассказать, - сказал следователь. - А мы послушаем.
- Сами рассказывайте, - глухо пробормотал Фоменко, становясь рядом с Черновым, держась за спинку принесенного стула.
- А что же вы? Или дар речи потеряли? - спросил с легкой насмешкой в голосе следователь. - Ну, так и быть, расскажу. Я думаю, не стоит тут протоколы к прочие материалы дела зачитывать. Вы все домой, наверное, торопитесь. Расскажу коротко. Вот на этих самых ваших товарищей возбуждено уголовное дело. А сделали они... ограбили квартиру еще одного друга…
По залу прокатился гул.
- Да-да, друга, - продолжал следователь. - Вместе с утра водку кушали, а потом проводили этого друга на вечернюю смену на работу и забрались, уже вдвоем, в его квартиру.
- Это к кому? - спросили из зала,
- Это Зыков. Тоже на вашем заводе работает, только в другом цехе, в экспериментальном.
- А чего украли-то?
- А украли... да там много чего фигурирует. Хрусталь, обручальные кольца, магнитофон. Часть вещей, правда, у них сразу, на другой же день изъяли, а часть они успели разбазарить. Кстати, еше один ваш кадр у нас свидетелем проходит. Леваков есть среди вас?
- Ну, есть Леваков, - приподнялся со стула Леха.
- Мне очень приятно, - усмехнулся следователь. - А вообще-то, не очень. Вам бы, Леваков, по-моему, тоже рядом с ними надо стоять.
- Это почему рядом с нами? - хрипло спросил Фоменко. - Он тут ни при чем.
- При чем, при чем. Очень даже при чем. Не верю я, что он не знал, что у вас скупает. Тут, товарищи, у них такая версия. Вот эти двое пришли будто бы к Левакову домой и по дешевке, за две бутылки водки с закуской, сбагрили его жене хрусталь. А хрусталя там на триста с лишним рублей было. Они будто бы сказали, что Фоменко с женой развелся, забрал хрусталь – он, вроде бы, ему принадлежит, ну и… Впрочем, суд, думаю, разберется, Леваков, где вам быть.
Зал напрягся тишиной. Следователь тоже молчал, что-то разглядывая перед собой.
- Да, - вскинул он крупную, с короткой стрижкой голову, - я пришел к вам... В общем, вам нужно выдвинуть на суд - он состоится в следующий вторник - вам нужно выбрать общественного обвинителя.
- Это чего, прокурора, что ли? - зашумели в зале.
- Не прокурора, а обвинителя от вашего коллектива. Который смог бы выступить в суде, дать оценку их преступлению...
- А что там, много, они еще не вернули? - крикнул кто-то.
- Ну, где-то рублей на двести за ними еще числится.
- Да чего там, двести рублей! - закричал тот же голос. - Скинемся по рваному – и все дела,
- Правильно! - загомонили кругом. - Чего, там! Хорошие мужики! С кем не бывает? По пьяному делу чего не натворишь…
Шкарин сидел, слушал и не верил своим ушам. По всему выходило, что тут не обвинителя, а защитника выдвигать собираются.
- Что же вы говорите, граждане?! - поднялся он, дрожа от негодования.
- А тебе чего не так? - повернулись, загалдели на него.
- Ну, до чего же мы договорились?! - Геннадий с трудом проглотил ком, перехвативший горло. - Их же судить будут. За грабеж судить! Они же к товарищу своему - вы понимаете? - в квартиру, в карман забрались, а мы их выгораживаем. Да вы себя поставьте на место того. Да представьте, что вора не поймали... Скинемся по рваному, по трешке. Вам для хорошего человека... Ну, пусть не любите вы его, не всех же в конце концов любить. Но вам жалко этого рубля, когда действительно человеку помочь надо. А тут... Своего товарища обобрать! Да на флоте за такое под килем протянут. А вы!..
- Мы тут не на флоте. Тут надо хорошим человекам помочь, - крикнули ему.
- Вы думаете, нас поймут? - повернулся Геннадий на голос. - Да кто мы после этого? Выходит, ничего дурного мы в этом не видим. Значит, любой из нас готов сегодня же сделать то же, что и они? Так выходит? Когда рядом с нами человек в беду попал, мы вроде этого и не замечаем, а тут... Тут наши собутыльники. Тут мы задней мыслишкой прикидываем: а вдруг завтра на их месте окажемся... В общем, вы как хотите, а я в этом представлении участвовать не хочу. Но и не оставлю этого так просто.

Шкарин выбрался со своего места, кому-то наступив на ногу, и под возмущенный гул вышел из красного уголка.
- Ну, мы опосля потолкуем! - услышал он вдогонку, различив голос Левакова, и гнев до предела, до краев наполнил его, он с трудом удержался, чтобы не вернуться, чтобы не сделать чего-то... В дверях он еше оглянулся, посмотрел на начальника, на Лиду, хотел увидеть поддержку, но ничего на их лицах не разглядел и побежал вниз.

7.

На другой день еще до начала смены к Шкарину подошел Марванов и предупредил:
- Ты, Гена, поостерегись. Что-то они против тебя затеяли. А вообще-то, ты зря вчера так. Бестолковое дело, себе дороже. Все равно их не переделаешь.
- А ты что, тоже по рваному скидываться, будешь, чтобы этих подонков прикрыть?
- С меня не убудет. Если спросят, отдам этот рупь. С волками жить - сам знаешь. Мне ведь тут работать. Это тебе хорошо: взял да в загранку подался, а я?.. Надо притираться.
- Ну, валяй, притирайся. А за предупреждение спасибо. Хотя, что они мне сделать могут?
- Не знаю. Они уже с утра гуртуются, про тебя, я слышал, все говорят.
Геннадий обернулся. На соседней линейке, возле фрезерных станков стояли несколько человек - среди них и Фоменко с Леваковым - о чем-то говорили, жестикулируя, иногда поглядывая в его сторону. Матофей ушел к своему станку.
«Что они задумали?- подумал Геннадий. - Бить, что ли, собрались? Вряд ли решатся на это в цехе. Хотя...» - на всякий случай он огляделся вокруг, поискал глазами что-нибудь для возможной защиты. От этой публики всего можно ожидать. Полгода тому в литейке молодого совсем парня стержнем закололи. В нем даже сожаление шевельнулось: и чего выскочил? Прав Матофей: все равно их не перекроишь. Теперь вот остерегайся.
Он подержал в руке ключ 41x46 - хорош, но не очень удобен. А вот труба... кусок дюймовой трубы длиной в полметра он положил на тумбочку, чтобы был под рукой, и, включив станок, сразу ушел в работу...
- Гена, оторвись на минутку, - позвала его Лида, когда он, позабыв обо всем на свете, выбирал сферу внутри корпуса подшипника, едва не забравшись в него головой,
- Что случилось? - нехотя оторвался Шкарин.
- Вот, я принесла, как ты говорил, три экземпляра. Мы подписали, можешь идти в партком и куда там еще.
|- Ну, Лидуха, ты молодец! - обрадовался Геннадий. - Вот это оперативность! Везде бы так,- Он взял из рук парторга отпечатанную и подписанную рекомендацию, пробежал ее глазами.
- Печать я не ставила, - сказала Лида. - Тебе, наверное, заводскую надо, гербовую.
- Ну да, спасибо.
- Ты давай прямо сейчас в партком иди. Секретаря только с утра там и застанешь, а то...
- А эти подшипники, они не очень срочные?
- Да нет, они подождут. На вот, я тебе пропуск принесла и заявку на выход.
- Это за что такая забота? - удивился Шкарин. - Поскорее избавиться хотите, что ли?
- По мне… Я бы от всех этих Леваковых избавилась, но не от тебя.
- Ну, спасибо еще раз, - улыбнулся Геннадий. - Я тогда пойду.
- Давай, удачи тебе.

* * *

Секретарь парткома Афонин, коренастый моложавый мужчина с круглым румяным лицом и маленькими серыми глазками под рыжеватыми бровями, внимательно прочитал рекомендацию - все три экземпляра, потом озадаченно уставился на Шкарина и спросил:
- Ну, и чего вы хотите?
- Да там написано: характеристика утверждена... и подписи, какие надо: руководитель предприятия, секретарь парткома...
- Но какое отношение мы имеем к загранплаваниям?
- Как? - не понял Шкарин.
- Я думаю, такие рекомендации там выдаются, по месту работы, в пароходстве или где.
- Да нет, есть союзное положение об этих рекомендациях...
- У вас есть такое положение?
- У меня есть вызов.
- Откуда?
- Из Мурманска.
- Покажите.
- Он дома.
- Ну вот, когда принесете, тогда и поговорим.
- Но вы можете в горком позвонить, я его там показывал. Тюрину.
- Да? Сейчас выясним...
Афонин несколько раз набирал номер, прежде чем добрался до заведующего общим отделом горкома Тюрина, и после длительного разговора, в продолжение которого часто с интересом, с любопытством даже, взглядывал на Шкарина, обратился к нему:
- Удивляется Тюрин. И что, говорит, его так тянет в эти моря? - Афонин смотрел испытующе, словно присоединялся к этому вопросу. Шкарин молчал.
- А в самом деле, почему? - спросил Афонин. - Если не секрет, конечно.
- Да какой тут секрет! Если скажу романтика - не поверите...
- Пожалуй. Ведь у вас возраст... Семья, наверное. Я вот вижу: женат, имеет дочь. А как с ними? Их тоже с собой возьмете?
- Ну, сейчас-то куда я их возьму? А там видно будет. А насчет того, что тянет... наверное, надо самому хотя бы раз в море сходить... Не на прогулку, а в рейс, тогда и поймешь. Там я себя человеком чувствовал. Нужным людям человеком.
- А здесь? Здесь вы что, не человек? Вон характеристика какая - нам здесь тоже такие люди нужны.
Геннадий только пожал плечами.
- Ну ладно, - сказал секретарь. - Это останется у меня. На следующий партком вызовем вас. В среду.

В цех Геннадий возвращался с намерением с обеда отпроситься совсем. Все равно, думал он, день нарушен. Лучше он сегодня сходит в поликлинику - с утра там народу поменьше, проверится, а заодно Олега навестит - давно не виделись. До перерыва оставалось сорок минут - как раз успеет станок вычистить да заявление оформить. Его уже будоражило предчувствие дальней дороги.
Перед входом в корпус его встретил позеленевший от холода Матофей.
- Ты чего тут? - удивился Геннадий.
- Слушай, тебе надо как-то исчезнуть, - дрожащими губами произнес Марванов.
- Как это - исчезнуть? Куда? - насторожился Шкарин, почувствовав, как невольно быстрей застучало, словно на бег перешло, сердце.
- Там они какого-то Бану привели. По-моему, он тебя дожидается.
- Какую Бану?
- Да мне откуда знать? Бана да Бана. Рожа уголовная, не приведи господи на узкой улочке встретиться.
- Ну и что ты предлагаешь?
- Давай я тебе заяву оформлю и дуй домой.
- А что дальше? Так теперь и бегать от них? Сегодня убегу, а завтра?..
- Ну, не знаю. Завтра, может, уляжется.
- Ну уж нет, бегать от них я не стану, - Геннадий решительно отворил дверь и двинулся по проходу.
Цех уже активно готовился к обеду. Кое-кто, как обычно, пораньше в столовую убежал, пока народу там немного, другие, присев возле тумбочек, жевали принесенную из дома снедь, чтобы со звонком занять место на «козлодроме», не отвлекаясь больше на жвачку.
Возле своего станка Шкарин увидел какого-то незначительного гражданина, хотя и широкого в плечах, в коротком то ли пальто, то ли куртке, в маленькой круглой кепчонке с пимпочкой и с козыречком, натянутой до бровей. Руки его были глубоко засунуты в карманы.
«Там сидела урка в кожаной тужурке...» - пропел про себя Шкарин и отчего-то вдруг развеселился. На всякий случай глянул на тумбочку - кусок дюймовки лежал на месте.
- Тебе кого, приятель? - спросил Шкарин, проходя к тумбочке и доставая щетку.
Незнакомец долго молча смотрел на него, будто что-то вспоминая, потом широко улыбнулся, обнажив золотые фиксы, и сказал:
- Гек! Ей-богу, ты?!
У Шкарина отчего-то защекотало в носу, то ли засмеяться захотелось, то ли заплакать от того, что накатило, нахлынуло от одного только слова. Когда-то в детстве, начитавшись Марка Твена, изображали они из себя его героев, даже на плоту пускались в бегство, и прозвище Гек надолго и накрепко пристало тогда к Генке, став ему вместо собственного имени.
Но кто же этот тип с физиономией неандертальца и полным золота ртом?
- Не узнаешь, ей-богу? - продолжал улыбаться тот и снял кепку.
Низкий лоб, переходящий в широкую переносицу, нос, перебитый набекрень, широкие скулы и глазки, маленькими черными бусинками блестящие под припухшими веками.
- Не узнаешь, - чему-то радовался незнакомец. - Да конечно, двадцать лет или больше? Больше... А я вот тебя сразу узнал. Ты такой же. Красавец! Только вот волосики... Где твой чубчик кучерявый, Гена?
«Бана, Бана, - твердил про себя Шкарин и вспомнил: - Да ведь это Юрка Банников. Ну конечно, он!»
- Юрка! Ты?!
- Узнал! Узнал, ей-бо! - еще больше обрадовался Юрка. - Вот ведь когда встретиться довелось.
- Но ты откуда? Как здесь? Работаешь тут, что ли? Или устраиваешься?
- Я-то? - замялся Банников. Работал я. Тут работал, лет пять назад.
- А теперь? Опять сюда?
- Да не совсем. Но ты-то как? Я думал, ты в больших начальниках. Калина вон, Харитон - те начальники. Калина, говорят, даже в Японии работал - во как. А ты, оказывается, на станке пашешь.
- А что делать? Пашу. Вот собираюсь опять к морям податься.
- Опять? А ты что, в самом деле по морям плавал?
- Плавал, - усмехнулся Шкарин.
- То-то мне все говорят: боцман да боцман...
- Это кто говорит?
- Да тут, мужики.
- А-а, - значит, тебя попросили некоего боцмана, проучить? И дорого заплатили? У тебя как, такса?
- Ты брось, я по дружбе.
- Это кто ж у тебя такой друг? Уж не Леня ли Леваков?
- Ну да, Леха. Он мне когда-то тут любовь к труду прививал. Вот на этом самом железном верблюде гарцевать учил.
- Понятно, этот научит.
- А чего вы с ним не поделили?
- А он тебе разве не рассказал?
Юрка пожал плечами.
- Характерами не сошлись, - хмыкнул Геннадий.
- Ты зря, Гек, - примиряюще сказал Бана. - Леха мужик что надо.
- Я не спорю. Только в шестерках быть ни у кого не хочу. Он любит, когда ему в рот заглядывают. А я не умею. Ну да скоро распрощаемся, пусть куражится тут. Гуд бай, май бэби! Ты, Юрок, извини, мне почиститься надо да заяву оформить. С обеда хочу уйти.
- Куда пойдешь? Может, посидим где? Башли на кармане, - Юрка похлопал себя по груди.
- Чего-чего? - не понял Шкарин.
- Гроши, говорю, есть. Посидим, покалякаем за жизнь.
- Ты извини, Юр, честно, не могу. В больницу надо. Если хочешь, пойдем вместе. Там и покалякаем
- Ну, ладно, иди. Я подожду.

* * *

«Чему он так радуется?» - недоумевал Шкарин, глядя на Банникова, когда шли они к остановке, и потом, в троллейбусе. Юрка всю дорогу улыбался - рот до ушей, - сверкая золотыми фиксами, и все норовил погладить его то по плечу, то по лацкану плаща, то держался за его пуговицу. А разговора не получалось. Рассказывать о себе Юрка явно не хотел, только плел про какие-то «теплые хазы» да «клевых марух ». И тут вдруг Шкарин вспомнил, как рассказывал однажды Леваков про некоего «вора в законе», которого довелось ему на станке обучать. Он тогда и фамилию назвал, но Шкарин мимо ушей пропустил, не воспринял. Да он просто и предположить не мог, чтобы кто-то из его одноклассников вором оказался. Да еще «в законе». По словам Левакова, выходило, что Банников личность легендарная: с 15 лет по тюрьмам да лагерям...
За остановку до выхода Банников стал вдруг продвигаться вперед. Шкарин удивился: они стояли возле задней двери, и выходить было бы удобней здесь. Он хотел было вернуть Юрку, но тот уже в середине салона вежливо раздвигал плотно стоявших граждан, громко при этом извиняясь:
- Пардон, мадам. Я дико извиняюсь, граждане!
- Центральная больница! – пробурчала в микрофон водительница троллейбуса, и Шкарин продрался к двери. Юрка выскочил первым и, сверкая золотой улыбкой, поджидал его.
- А зачем мы сюда приехали? - спросил он. - Ты заболел, что ли?
- Я же говорил тебе, в моря собираюсь, надо проветриться.
- А-а, - протянул Юрка. - А почему сюда, а не в свою, заводскую?
- Ты Олега, брата моего, помнишь? Двоюродный, в соседнем классе учился, в «Б».
- Если увижу, может, и вспомню.
- Ну вот, я к нему. Он здес терапевтом работает.
- Значит, свой, персональный доктор? - опять обрадовался Юрка.
- Да какое там, - отмахнулся Шкарин. - Видимся раз в году.
- Так может, он и меня... того... попестует? Не износился ли мой жизнелюбивый организм в сибирских пансионатах? В случае чего, мы и заплатим, - Юрка вынул из кармана руку, и Шкарин опешил: Банников небрежным жестом развернул, будто веер, с дюжину разноцветных банкнот.
- Ай-я-яй! - покачал Банников головой, - какой прижимистый народ пошел! С такими купюрами и в троллейбусах толкаются.
- Ты чего это? – изумленно просил Шкарин. Ты… это…
- А чего? – с невинным выражением лица сказал Бана. – Каждому по труду. Нынче всякий труд в почете. Кто на что учился. У тебя вот какой, говоришь, разряд? Шестой, наверно? И сколько ты с шестым разрядом имеешь?
- Ну, триста, бывает и побольше, если на двух-трех станках поработаю...
- А я... вот тут, наверное, как раз то, что ты в месяц имеешь. Но тут, понимаешь, мне как бы за вредность доплата идет, за риск. Ничего, мы еще в форме. Правда, такое нечасто бывает. Тут как повезет...
- Слушай, - прервал его Шкарин. - А если бы мы с тобой оказались незнакомы?
Бана удивленно уставился на него, словно предполагал, что-то невообразимое.
- Ты вот шел какого-то боцмана проучить или наказать. Морду набить шел. Или еще чего. Человеку, которого и в глаза не видел, Ну предположи, что это был бы не я, а кто-то другой.
- Ну и что?
- А вообще-то ты уверен был, что справишься с ним. Или у тебя?.. – Шкарин осекся.
- Чего? - догадался Бана, - думаешь, с пушкой хожу или с пером? Терпеть ненавижу! Мне, Геночка, это противопоказано. А насчет справиться... Народ-тo нынче пошел крупный, эти, как их. акселераты. А душонкой мелковатый народец, рыбья душонка, рыбья кровь. А я нахальный, правда, вежливый при этом. А эти, акселераты... ты перед ним только не тушуйся, жми нахрапом, и он, даром что здоровый, как бегемот, он же на колени перед тобой повалится...
- А нарываться не приходилось?
- Что? Нарываться? - Бана почесал свой сбитый нос и вдруг спросил: - А ты чего в моря-то опять собираешься? Там чего, платят больше? Или как?
- Чудак, - пожал плечами Шкарин. - Разве, кроме денег, и думать не о чем?
- А о чем, научи-ка,
- Ну, не знаю, у каждого свое...
- Брось, Гек. Человек только тогда и человек, когда у него на кармане что-то водится. Вот я сегодня - человек.
- Ну и долго ты собираешься таким вот - человеком оставаться?
- А что? Я себе такой даже очень нравлюсь и мeняться пока ее думаю. И еще женщинам можем нравиться...
- Слушай, что я тебе расскажу, - прервал Шкарин.
- Валяй, рассказывай.
- Года три назад я из отпуска возвращался. Ну и пришлось, как обычно, в Москве на вокзале посидеть. И вот встретил я тогда интересного старика. Гляжу, сидит, «Крокодил» внимательно читает и будто жует при этом, причмокивает. Заметил, что я на него смотрю, разговорился. Общительный дед попался. Вот, говорит, как фельетон прочитаю, так словно кило хлеба съел. Еще рассказик - еще полкило и – вроде сыт. Я ему: что же так хреново-то? Неужто и на хлеб пенсии не хватает? Да, говорит, за ту секретную работу, на которой я находился - аж двадцать пять годочков - пенсии у нас не платят. А работать...
- Ладно, можно дальше не рассказывать, - заговорил Бана. - Если мне сейчас об этом думать...
- Но как же не думать?
- Я до этого не доживу...
Они подошли к дверям поликлиники и умолкли. В вестибюле, перед регистратурой толпилась масса народу. Минуя регистратуру, нe раздеваясь, они поднялись на второй этаж, и Шкарин заглянул в кабинет, перед которым скучали в ожидании несколько человек.
- Вы куда?! Там женщина! - в один голос выразили миряне свой протест бесцеремонности Шкарина, хотя тот и не собирался лезть без очереди. Но едва он раскрыл дверь, из кабинета вышла молодая полная женщина, а сидевший за столом Олег, повернувшись на голос, увидел его и позвал:
- Заходи, Гена.
- Сейчас моя очередь, - потеснила Шкарина и вовсе тучная тетка с рыхлым страдальческим лицом.
- Подождите, пожалуйста, - вежливо попросил ее Олег. - Я вас вызову, - и женщина, покорно вздохнув, вернулась на свое место. Рядом с нею плюхнулся Банников. Шкарин бросил ему на руки плащ и прошел в кабинет.
- Здравствуй, - протянул Олег руку и кивнул на стул рядом с собой. - Что случилось? Никак, опять в моря, собрался?
- Как в воду глядел, - ответил Шкарин, поглядывая при этом на молоденькую сестру, сидевшую напротив Олега, и соображая, как бы ее из кабинета выпроводить.
- Ну, раздевайся, посмотрим, морская душа, - сказал Олег, что-то дописывая в карточке предыдущей пациентки.
Шкарин разделся до пояса, подставил Олегу грудь, потом повернулся спиной, дышал глубоко по его указке. Измерив ему давление, укладывая в коробку тонометр, Олег вдруг озабоченно спросил:
- Ты как себя чувствуешь? Голова не болит?
- Да нет вроде, - неуверенно ответил Шкарин. - А в чем дело?
- А в том дело, что тебе не в моря надо, а в больницу лечь хотя бы на месяц.
- Это почему?
- Да потому, что у тебя… Ты вроде говорил, что обычно давление у тебя в норме?
- Ну да, я и сейчас это говорю.
- Может, случилось чего? Понервничал где-то?
- Не знаю, может быть.
- Ну вот, сейчас сходишь в процедурный, сделаешь укольчик...
- Какой еще укольчик?!
- Лучше всего магнезию. Ты как магнезию переносишь?
- А черт ее знает. Не переносил еще. А может, обойдется, Олег? Уж очень я не люблю эти укольчики.
- Надо, Гена, а то где-нибудь скопытишься по дороге. С таким давлением старухи ко мне ходят. Это же гипертонический криз. Давай, иди, потом сюда вернешься, - Олег дал Шкарину бумажку «в процедурный кабинет».
- Олег, подожди, у меня дело есть, - торопливо сказал Шкарин, глянув при этом на сестру. Олег перехватил его взгляд и попросил:
- Лена, отнесите, эти вот истории в регистратуру да организуйте чайку. Пора нам перекурчик создать.
- Хорошо, Олег Михайлович, - поднялась с места сестра и, взяв со стола кипу картонок, царственной походкой выплыла из кабинета.
- Что за дела? - спросил Олег.
- Ты Банникова помнишь? Учился со мной, в одном классе.
- Бог ты мой, Гена! Я из своего-то класса едва ли половину помню. А в чем дело?
- Он сейчас там, в коридоре, меня дожидается.
- Ну и что?
- Понимаешь, - пока мы ехали в троллейбусе, он там очистил кого-то.
- Как очистил?
- Ну, обворовал. Вор он, понимаешь?' Пролез сквозь толпу и выбрался с кучей денег. Кто-то сейчас, наверное, волосы рвет на голове.
- И что, много денег?
- Да много, рублей триста, может, больше.
- И ты видел, как он воровал, и не остановил его?
- Да не видел я. Только когда из троллейбуса вылезли, он сам похвалился.
- А вообще-то, как ты с ним оказался?
- Как? Позвал с собой, вот и оказался.
- Ну и что теперь? Что ты намерен делать?
- Ума не приложу. И откуда мне знать было, что он тут…- Геннадий сокрушенно махнул рукой.
- Давай вызовем милицию, - предложил Олег. – Ты посиди, а я схожу к главному, позвоню.
- Да нехорошо это как-то. Вроде доноса. Подло это.
- Вот тебе раз! Вора в милиции сдать – это подло?
- Ну, понимаешь, он мне доверился. Черт, aж голова закружилась. Да если ты и пойдешь, он может догадаться. Он – продувной бес. Да и что он, будет тут ждать, пока милиция приедет?
- Надо задержать. Давай свяжем его - и все дела, и ноу проблемз.
- Слушай, он мне вроде в шутку сказал: а не посмотрит ли твой брат и меня? Может, позвать его и… разденется, и спрятать одежду. Голый-то куда он побежит?
- Точно. Как бишь его зовут?
- Банников. Юрка Банников.
- Ладно, ты пока иди на укол и позвони. Можешь от главного, объяснишь ему что к чему. Или в регистратуру спустись, а я тут с ним займусь.
Олег проводил брата до двери и, выглянув в коридор, позвал:
- Банников, зайдите!
Бана сидел на стуле и о чем-то толковал с пожилой толстухой, жестикулируя обеими руками. Голос Олега заставил его вздрогнуть, он даже вроде побледнел, но увидев в дверях Шкарина, совладал с собой, улыбнулся.
- Разденься, проходи, - сказал ему Геннадий.
- Зачем? - удивился Бана, но, тем не менее, поднялся, принялся расстегивать куртку. Женщина осуждающе посмотрела ему в спину.
- И этот без очереди, нахал, - сказала вослед и повернулась к соседке, ища поддержки, и, конечно, нашла ее.
- Привет, старина! - обвораживающе улыбался Банников, входя в кабинет и протягивая руку отступающему перед ним Олегу.
- Привет! - улыбнулся тот не менее обворожительно. Внешность Банникова его явно разочаровала. Почему-то он ожидал увидеть фигуру незаурядную, а тут... Рукопожатие было, однако, довольно крепким.
- О! Сразу узнал! - воскликнул Бана. - Я ж говорю, если увижу - узнаю. Олег?.. А вот фамилию забыл.
- Тепляшин, - напомнил Олег.
- Все, теперь помню. Ну, ты хорош! - он смотрел на Олега с искренним восхищением. - Тебе с твоими маховиками сваи заколачивать.
- Или лес валить, - с готовностью подхватил Олег. Бана продолжал улыбаться, только быстро глянул на Шкарина, который все еще стоял возле двери.
- Ты иди, иди, - поторопил Геннадия Олег.
- Куда? - насторожился Банников.
- Укол ему надо сделать, магнезию.
- А может, и мне?
- А мы сейчас посмотрим. Ты, вроде, хотел, чтобы тебя посмотрели? Беспокоит что-то?
- Да нет, ничего меня не беспокоит. Это я так, к слову, пошутил.
Шкарин вышел за дверь, Бана было двинулся следом, но Олег положил тяжелую руку на его плечо и сказал твердо:
- Раздевайся. До пояса. - Улыбка исчезла с его лица, в серых глазах Бана увидел жесткую неприязнь.
Выйдя в коридор, Шкарин направился было вниз, к регистратуре, но на полпути передумал и пошел в противоположную сторону, к процедурному кабинету, который находился здесь же, на втором этаже. Здесь тоже была очередь, но сестра, собиравшая у посетителей направления, увидев запись на бумажке, пригласила его без очереди. В кабинете Шкарину предложили лечь на кушетку, но он вежливо отказался и мужественно приспустил штаны.
Из кабинета он выходил, прихрамывая, с одеревеневшей от укола левой ногой. «Будто колом по заднице», - отметил он про себя и мысленно призвал черта по Олегову душу. Прямо от процедурного вела лестница вниз, но он почему-то вновь пошел по длинному, коридору, на время даже позабыв, куда и зачем идет.
Устрашающе-красочные плакаты по стенам, унылые лица пациентов под ними, в закутке кадка с запыленной пальмой под потолок, сестра Леночка, улыбавшаяся ему навстречу. Он тоже ей улыбнулся, но вдруг что-то приторно-сладкое поднялось снизу, от живота, а вслед за этим удар, страшной силы удар в затылок, еще до того, как он упал - это он понимал отчетливо - наполнил его недоумением: что же произошло? Он видел белый потолок над собой и какую-то кнопку, заляпанную штукатуркой и замазанную побелкой - зачем она там, на потолке? И лица, странные, уродливые лица, они все кажутся странными и уродливыми, если подвешены вверх ногами. Потом он различил Олега и ту сестру, что делала ему укол. Ловко делала, с прихлопом. Он почти и не почувствовал самого укола. Это потом накатила боль. Он там успел заметить, что у нее красивые карие глаза. Но сейчас в них страх и даже слезы. А-а, вот он. Юрка. Ба-на.
- Ты, Юрка, иди, не жди меня, - сказал он. Но язык почему-то такой же деревянный, как нога. Непослушный язык.
Олег, на коленях стоящий возле Шкарина, понял его, обернулся, увидал Банникова позади себя.
- Давай, вали отсюда, - прорычал он яростно, и Бана не заставил больше просить себя, подхватил со стула куртку и исчез.
Домой Геннадия отвезли на «скорой», хотя уже минут через пятнадцать он совсем пришел в себя и спросил, где его плащ. Олег не отпустил его, вызвал машину, и в ожидании ее Шкарин сидел в коридоре под присмотром внимательной Леночки. Он сидел и думал: хорошо еще, что жены дома нет, иначе был бы переполох. Впрочем, того, что случалось, оказалось достаточным, чтобы напрочь лишить его сна.
И ночью он оказался на мосту.

8.

На соседнем топчане что-то возилось, послышался сдавленный стон, за ним кашель, долгий, изнуряющий, взаходы. Шкарин повернул лицо к соседу. Глаза, привыкшие к синему полумраку, различили костлявое тело, тощие ягодицы, прыгающие при кашле. Сосед лежал ничком, правая рука его свисала до пола, на худом, детском каком-то плечике темнела татуировка. Шкарин напрягся, стараясь разобрать, что там написано. Прочел: «Нет в жизни счастья».
«Мне бы тоже такую нарисовать, - подумал Геннадий невесело. - Во все пузо».
Сосед судорожно вздохнул, подавив кашель, видимо, пробудившись ото сна. Он подобрал колени, стал на четвереньки и, подняв голову, воззрился перед собой, став похожим на собаку, воющую на луну. После минутной неподвижности он вдруг повернулся к Шкарину н спросил:
- Обход уже был, Степаныч?
Шкарин тряхнул головой, ему показалось, что он бредит. Соседом его по казенному дому оказался... Матофей.
- Какой обход? - спросил Шкарин в недоумении. - Ты как сюда попал?
- Куда?
- Да вытрезвитель же это, черт возьми! Неужто не понимаешь?
- Да? – голос Марванова не выразил ни малейшего удивления. – А я думал, это дурдом. Мне вроде только что укол делали, сульфазин, задница болит. - Матофей неуклюже, замедленно, словно мадагаскарский лемур, развернулся на своем топчане, сел на краю, тут же охватив себя руками, сжавшись, будто устыдившись своей наготы.
- Как же теперь быть, Степаныч? - вдруг вскинул он голову, бледные глаза его смотрели с тревогой и одновременно надеждой.
- Как быть? Дожидаться утра. Наверное, утром выгонят. Похмеляться пойдем. Надрался, что ли, вчера?
- Надрался, - сокрушенно простонал Матофей. - А ведь мне нельзя пить-то, Степаныч. Как теперь быть? Я ведь думал, что это психушка. А это...
- Чего ты про психушку заладил? Соскучился, что ли?
- Да ведь хреново мне, Степаныч! Как мне хреново! Там не дали бы помереть. А здесь я точно загнусь. Не выберусь я, Степаныч.
- Ну почему ты не выберешься? Погоди немного. Уже, наверное, часов шесть. Когда тут выпускают-то?
Марванов вроде и не слышал его. Он принялся раскачиваться, будто поклоны отбивал, иногда резко встряхивая головой, словно желая взболтать ее содержимое.
- Чего ты мотаешься, как болван? - сказал Шкарин раздраженно.
- Хреново мне, Степаныч. Не выцарапаться мне.
- Вот заладил! Нечего было пить тогда.
- Да ведь я и не хотел, в отчаянье простонал Матофей. - Я уж сколько месяцев не пил. Даже пиво в рот не брал. Нельзя мне пить, Степаныч. Нельзя мне пить, - повторил, как заклятие. - Я же дочку пошел вчера с днем рожденья поздравить. Подарок купил. Сандалики купил. Ты мне денег давал. А они, сволочи, даже в дом не пустили.
- И ты напился.
- Напился. А пить-то нельзя! Я еще вчера спохватился. Еще когда не забалдел. Испугался. Ну, думаю, пошло опять. Побежал в больницу, к Михайловой. Знаешь, психиатр наш районный. А она меня в трубочку дуть заставила. Я, говорю, загибаюсь, а она: придешь трезвый.
- Так ты чего хотел-то, что к ней побежал?
- Думал, она меня в дурдом отправит. Мне бы, дураку, сразу к ней, а я сначала клюнул с горя.
- Так ты от алкоголя лечиться, что ли, собрался?
- Да нет, как ты не понимаешь! В психушку я хотел. Знаешь, лечь на дно, переждать. Вымотала меня эта паскудная жизнь.
- Нашел тоже, где переждать, экая обитель - дурдом.
- А что дурдом? Я был там. Там я человеком был! Меня уважали. Там врач - такая женщина! - она по полчаса со мной беседовала. Выслушает все, не перебьет. Исповедоваться перед ней хотелось. И я исповедовался. А ты говоришь - дурдом.
- А как ты попал туда?
- Попал-то как paз по пьяному делу. В наркологии мест не было, ну меня к психам и положили. Так я, когда оклемался, уходить не хотел.
- А сейчас что, тоже думаешь, в наркологии мест нет?
- Да не надо мне в наркологию. Я к психам хочу.
- Кто ж тебя к ним положит?
- Э, запросто. Психиатрия - это такая штука... Я могу закосить - ни один профессор не догадается, что дуру гоню. Хочешь, научу?
- Зачем это?
- Пригодится, Степаныч. Переждать лихолетье. Я же вижу, как тебе трудно живется. Ты вот как здесь оказался? Тоже с горя принял? И кто это тебя так? Неужели менты? - Шкарин угрюмо молчал.
- Надо передышку сделать, - продолжал Матофей. - Надо просто иногда уйти в мир иной от всей этой суеты. Я бы в монастырь подался, да без веры… К тому же, в монастыре работа каторжная, молитвы и одни мужики - тоска. А тут... тоже монастырь, тут тоже душу лечат. Красивые женщины душу лечат.
- А что, там нет санитаров, которые морду бьют? Я где-то читал про психушку.
- Ну, санитары тоже, конечно, есть, но там больше санитарки. Хуже, если уголовникам на глаз попадешь. Есть там такие, от суда прячутся. Тоже дуру гонят. Как Леха Леваков. Эти права качают. От них держись подальше, и все будет нормально. Эх, мне бы только оклематься, да, боюсь, не выберусь на сей раз. Сейчас еще ничего. Скверно потом будет, через час-полтора - я себя знаю.
- Ну, через час мы уже на воле будем, что-нибудь придумаем, найдем что-нибудь.
- Что, похмеляться? Если похмелюсь, опять все пойдет сначала. Я говорил, я уже лечился от этого дела. Два раза. И все без толку. Это ведь у нас наследственное. Проклятое семейство! Папуля родненький - хороший был мужик, умница мужик, хоть и необразованный, четыре класса всего, но такой был!.. До сих пор соседи вспоминают. А любил я его! И он меня любил. Больше всех. Нас у него шестеро было. Так он говорил: я – это всем остальным – я, говорил, Витькину голову – это мою – на все ваши не променяю. Ну, и баловал он меня… А чем баловать-то? Тем, что сам любишь. Тогда ведь с пьянством не боролись. Башка трещит с похмелья – иди на больничный, оклемайся. Я еще в школу не ходил, а уж кружку пива одним духом выпивал. Да и в водочке толк понимал. Пей, сын, говорил папаша, не за столбом, а за столом. Вот и… В общем, все шестеро – три сестры и нас трое охламонов – кто раньше, кто потом – все спились к чертовой бабушке. Оставил, в общем, батюшка наследство…
- Эй, вы там, наследники из Калькутты! – раздался вдруг хриплый, грубый голос, и в углу поднялась круглая, как шар, бритая голова. – Закройте свои хлеборезки, дайте поспать.
- Ах, простите, что мы ваш чуткий сон потревожили, - съязвил Шкарин, хотя и понимал, что надо было извиниться. А ну их всех! Дайте отоспаться. Нашли санаторий. Раздражение переполняло его, и он еще хотел что-то добавить, но тут лысый поднялся во весь рост и пошел меж лежащими телами.
- Сейчас я тебя потревожу, - прорычал он угрожающе, но в эту минуту в комнату вошел долговязый сержант и, включив свет, на мгновение ослепивший Шкарина, зычно крикнул:
- Подъем! – выдержал паузу и с удовольствием прибавил: - граждане алканавты! Выходи получать барахло!
Прозрев, Шкарин посмотрел на лысого. Тот истуканом застыл в проходе, обеими руками пытаясь прикрыть срам, охватив при этом огромное, тугое брюхо. Шкарин засмеялся и пошел к выходу.
* * *
- Проверьте, все ли ваши вещи тут, - дежурный капитан придвинул груду вещей, вынутых ночью из карманов Шкарина. – Из денег, что были у вас, тридцать рублей мы изъяли – штраф. Вот квитанция.
- За что это с меня такой штраф? – изумился Шкарин.
- Как за что? Видишь, написано: за услуги медвытрезвителя. Ты у нас ночевал?
- Я к вам не напрашивался. И прошу вас не тыкать.
- Че-го? – капитан потянулся, чтобы задержать вещи Шкарина, но тот поспешно сгрудил их, стал рассовывать по карманам.
- Так-то вот, - щурил глаза капитан. – К нам сюда никто не просится, приходится самим услуги предлагать. И будь доволен, что легко отделался. Легким, так сказать, испугом. Могло быть и хуже.
- Спасибо вам. Низкий вам поклон, - Шкарин поклонился, потрогав при этом заплывший глаз. – Но это не последняя наша встреча, будьте уверены. В следующий раз поговорим у прокурора.
- Ай-ай! Напугал! – ерничал капитан. – Иди уж, пока суток на десять не определили.
Шкарин вышел под насупившееся слоистыми облаками небо, вдруг ощутив, как ушли из него праведный гнев и решимость добиваться справедливости. Оставались лишь гулкая опустошенность внутри да жестокий стыд. Он представил себе, как будет через весь город добираться домой, как будут взирать на него прохожие…
На работу они уже опоздали. Не предъявлять же в оправдание эту бумагу за ночлег в вытрезвиловке. Там, лежа на топчане, он представлял, как прямо отсюда пойдет в прокуратуру, как расскажет все, как… Только какая сейчас прокуратура? Он с отвращением смотрел на свою мятую, мокрую одежду. Да к тому же надо еще у врача справку взять, что пьяным не был…
- Ты проводишь меня? – прервал его раздумья вышедший следом Матофей. Шкарин глянул на приятеля и оторопел: с Матофеем что-то происходило. У него тряслась голова, на лице, сменяя одна другую, появлялись странные гримасы, словно он дразнил кого-то. Ноги его не шли, а вихляли, выгибаясь в разные стороны, словно резиновые.
- Может, вернемся? – предложил Шкарин. – Там ведь врач есть.
- Нет, не надо, - промычал Матофей умоляюще. – Ты меня к сестре отведи, в слободку. Тут близко, за мостом. Она меня в больницу увезет.
Шкарин невольно глянул в сторону моста. Вспомнилось все, что случилось с ним ночью. Неужто это было?! – ужаснулся он и вновь повернулся к Марванову – вот оно, подтверждение. Он подхватил Матофея под руку, прижал к себе и решительно зашагал к мосту.
- Ге-на-а! – вдруг остановил его отчаянный женский крик. Он обернулся. Мимо каменного забора вытрезвителя, спотыкаясь на вздувшемся асфальте, в развевающемся плаще, с непокрытой головой бежала Галина.
- Ну что ты кричишь? – упредил он ее, не позволяя разглядывать себя, не желая выслушивать ее сострадания. – Помоги-ка. Плохо мужику.
Марванов совсем обмяк. Лицо его странно набрякло, глаза смотрели будто внутрь.
- Как чувствуешь себя, Виктор? – Шкарин почти кричал, словно хотел пробудить Матофея ото сна. Тот не реагировал. Галина подхватила его с другой стороны, но смотрела при этом в лицо Геннадия.
- Черт! Что делать с ним? – Шкарин остановился.
- А куда ты его ведешь?
- Он к сестре просил отвести, в слободку.
- В «скорую» его надо, а не в слободку, - возразила жена. – Где тут телефон?
- Забеги в вытрезвиловку. Наверное, разрешат позвонить.
Галина выпустила руку Матофея и бросилась назад. Шкарин стоял в полной растерянности, глядя в омертвевшее лицо Марванова. Тот вдруг застонал, совсем как там, во сне, потом коротко и резко задышал, раздувая щеки, захрипел и забился в руках Геннадия. Зрачки его закатились под верхние веки, глазницы вспучились белками, и лицо от этого стало похожим на гипсовую маску слепца Гомера.
«Это же эпилепсия», - догадался Геннадий, но что делать, не знал. Хотя он слышал, что тут ничем не поможешь. Надо просто ждать, когда пройдет приступ. Он поискал глазами место посуше и потащил Марванова к старому зданию склада, под стенами которого были видны какие-то деревянные щиты – наверное, крышки подвальных люков.
Матофей тем временем словно окаменел. Ноги его вытянулись, а руки согнулись жесткими крючьями с намертво зажатыми кулаками. На губах выступила желтая пена.
От вытрезвителя уже бежала Галина, следом за ней, в накинутом на белый халат пальто твердо ступала докторша.
- Сделайте что-нибудь, доктор, - попросил Шкарин. – Не умер бы.
- Не умрет, - сказала, подойдя, врачиха уверенно и хладнокровно, даже, как показалось Шкарину, с сожаленьем. – Алкогольная эпилепсия. Сейчас отойдет, - она даже не наклонилась к Матофею, только зыркнула неприязненно на Шкарина и пошла назад, зябко поводя плечами.
- Куда отойдет? – крикнул ей вслед Геннадий. – Может, в мир иной?
Женщина даже не обернулась.
Матофей и в самом деле скоро очнулся. Зрачки его вернулись на место, он часто заморгал и глянул вроде удивленно. Потом торопливо, хоть и с усилием сел, прижавшись к серому, грязному камню и, странно улыбаясь, смотрел по сторонам, будто искал кого.
- Ты знаешь, где сестра-то его живет? – спросила Галина мужа.
- Понятия не имею. Не знаю даже, где он сам обитает. Может, все-таки в больницу его отвезем?
- Куда? В какую? Его же нигде не примут. Давай отвезем пока к нам, а там увидим. Может, оклемается.
- Бежать надо, бежать, - вдруг совершенно отчетливо произнес Матофей.
Шкарин с женой недоуменно переглянулись.
- Я завтра новые куплю, - сказал Марванов, поднял руку, будто хотел отереть пот со лба, и тут же повалился набок, выгнулся тугою дугой, резко выпрямился, повернувшись на спину, выгнулся еще раз и, медленно вытянувшись, замер…

9.

… Заведующая отделением вечером так и не появилась. Шкарин долго ворочался на своей скрипучей койке, прежде чем забылся в удушливом бреду. Снилось ему, будто лежат они с Матофеем на одном лежаке посреди широкой улицы, вроде Невского проспекта, и Матофей то и дело приговаривает: «Все суета сует и томление духа», - и тянет на себя одеяло, оставляя Шкарина совершенно голым на виду у многочисленных прохожих. Люди идут мимо, молчаливые и целеустремленные, и нет им дела до двух придурков на лежаке, но Шкарину невыносимо стыдно и очень хочется проснуться.
Пробудился он глубокой ночью от возни и громких голосов в коридоре. По глазам вдруг ударил яркий белый свет, и два молодца-санитара внесли в палату носилки с новым пациентом, свалив его, словно что-то неодушевленное, на заранее освобожденную рядом с Геннадием койку. Вокруг поднимались любопытные головы, кто-то уже взялся за сигареты, другие продолжали спать.
Санитары унесли пустые носилки, почти тут же в палату вошла дежурный врач, и Шкарин догадался, что это и есть заведующая отделением Елизавета Григорьевна.
«Видно, в наркологии опять мест не хватает», - подумал Геннадий и вспомнил свой странный, дурной сон. Он невольно принялся разглядывать нового соседа, возле которого хлопотали сестра и заведующая.
Это был мужчина лет 37-40 на вид, худой, но жилистый, смуглый, как азиат, с густыми поседевшими волосами и скуластым лицом. Ноги и руки его синели многочисленными татуировками. На груди тоже сидел синий орел.
Ему сделали несколько уколов, потом поставили капельницу, причем сестра всякий раз ворчала по поводу плохих вен. Потом, когда с процедурами покончили, Елизавета Григорьевна присела на краешек койки и, поводив над лицом мужчины ладонью, убедившись, что он в сознании, громко заговорила:
- Вы меня слышите?
Мужчина не отвечал, только попытался взмахнуть рукой.
- Как вас зовут?
Мужчина промычал что-то невнятное. Шкарин не разобрал, что.
- Вы понимаете, где находитесь? - спрашивала заведующая.
Молчание было ответом.
- Вас сняли с поезда Хабаровск - Москва. Вы куда ехали?
- На юг, в Сочи, - послышался слабый голос.
- А откуда вы едете?
- Из Магадана.
- Вы там живете, работаете? Где вы работаете?
- На нефтебазе, механиком.
- Зарабатываете, наверное, неплохо? Много зарабатываете?
- Четыреста.
- А на юг отдыхать ехали? Зачем же так пили-то? Мы вот вам сейчас лекарств влили примерно на вашу месячную зарплату. Так что вам надо обязательно поправляться, постарайтесь уснуть.
Елизавета Григорьевна поднялась и, бросив мимолетный взгляд вокруг, заспешила к выходу.
- Доктор! - решился позвать ее Шкарин.
- Что случилось? - резко повернулась она.
- А нельзя мне в другую палату, Елизавета Григорьевна?
- А что вам здесь не нравится?
- Здесь курят все, дышать трудно.
Елизавета Григорьевна помедлила, внимательно рассматривая Шкарина.
- Хорошо, я распоряжусь. Утром вас переведут.
Она решительно повернулась и пошла к двери, легкая, стройная, грациозная даже, словно балерина. Шкарин откровенно залюбовался ею. И вдруг подумал о Галине. Еще вчера ему казалось, что никогда больше жена не взволнует его как женщина, отчасти поэтому он с такой легкостью и решился на бегство сюда. А теперь острое сожаление, раскаяние в содеянном захлестнуло его. Захотелось вскочить и бежать вон, сию минуту, бежать домой, к жене, обнять ее, прижать к себе, доступную, податливую и такую сейчас желанную и вместе недосягаемую, что он едва подавил рвущийся, словно от приступа жестокой физической боли, стон...
Что-то невнятное забормотал сосед из Магадана. Шкарин повернулся к нему. Тот, сбросив с себя одеяло, лежа на спине, сучил конечностями, словно паук.
«И этот концы отдаст», - подумал Геннадий, увидев ярко-синие, будто выкрашенные, ногти на его руках, и хотел было позвать санитарок, но вместо этого сунул голову под подушку и так пролежал до рассвета.
Спал он или нет, Геннадий сам того не ведал. Какие-то смутные видения, словно кадры непонятного и страшного фильма, мелькали перед ним, и он сознавал, что это всего лишь бред, но теперь и не пытался стряхнуть, освободиться от него, понимая, что действительность ничуть не отраднее этого наваждения.
- Шкарин! - вдруг позвали его громко. Это уже не во сне. Он поспешно сел на кровати, отозвался.
- Забирай белье и вещи и пошли со мной, - командовала румяная, полнотелая красавица cecтpa с веселыми голубыми глазами, видимо, только что заступившая на смену.
Геннадий еще ее видел ее, а увидев, обрадовался вдруг, повеселел. Слава богу, пришел конец его заточению в этой газовой камере.
В первой палате, куда его перевели, уже проходило коловращение, которое он видел накануне, - будто крестный ход вокруг трех коек, стоявших посреди помещения торцами одна к другой. Недоставало только икон да хоругвей. Застилая свою кровать, одну из этих трех, загородив собой проход, Геннадий нарушил на несколько минут движение, но едва закончил и пошел, чтобы, умыться, к выходу, шествие возобновилось, будто и не прекращалось вовсе.
В коридоре, возле двери в столовую, собралась толпа, гудя в ожидании завтрака. В туалете, в углу, за жестяным корытом умывальника, на мокром кафельном полу стоял на коленях какой-то стриженный наголо тип и вроде молился. Над зарешеченным окошком во вделанной в стену трубе угрожающе рычал вентилятор, сотрясая и стену, и весь туалет. Притока свежего воздуха от него, однако, не ощущалось.
Наскоро умывшись, Геннадий сразу пошел завтракать - дверь в столовую уже была открыта, за полутора десятками столов дружно сидели «коллеги» - шизики, дебилы и параноики и с первобытной жадностью, мыча и чавкая на разные лады, жевали и заглатывали завтрак. Шкарину стало нехорошо. Невольно вспомнилось, с какой неохотой, брезгливостью даже принимали пищу пациенты хирургического отделения, где довелось ему «отдыхать» три года назад. А тут… Может быть, здесь готовят необыкновенно вкусно?
Отыскав свободное место за одним из столов, мельком взглянув на соседей и не найдя в них ничего интересного, Шкарин взялся за овсяную кашу. Она оказалась совершенно пресной и безвкусной. Зато ее было много: глубокие металлические чашки наполнены были едва не доверху. Тем временем соседи по столу прикончили свою кашу и один за другим пошли к холодильникам, что стояли, у стены, слева ох входной двери. Затем все вернулись за стол, уже, видимо, с домашней снедью, и продолжали жевать.
Геннадий выпил кружку, горячего, странного на вкус кирпичного цвета чая и заторопился к выходу. Возле двери за столиком сидела сестра , та самая, что переводила его из пятой палаты, и выдавала позавтракавшим лекарства. Они тут же всыпали в рот порошки, иные запихивали враз горсти таблеток, запивали оставленным для этого чаем и разевали рот, демонстрируя сестре, что лекарство принято без обмана. Только после этого они выходили в коридор, и здесь многие из них вываливали пилюли изо рта в ладонь и отдавали другим, которые их тут же глотали.
Едва Геннадий вышел из столовой, как к нему подошел совершенно седой, сутулый, но с поразительно молодым, даже юношеским лицом мужчина и заискивающе попросил:
- Не дашь таблеточку?
- Да мне еще не дали, - развел руками Геннадий.
- Если будут, мне отдашь? - просительно осклабился странный субъект, раскрыв рот с отсутствующими сверху зубами.
Почему-то Шкарин ощутил острую к нему неприязнь.
- Ладно, - кивнул он, чтобы отделяться, и пошел в палату.
Здесь уже вращалась живая цепь, пока еще редкая. Геннадий попробовал вклиниться в нее, но тут же выпал. Механика на Магадана на койке уже не было.
«Наверное, к алкоголикам перевели, - подумал Геннадии, с отвращением глядя на грязный, в бурых пятнах матрац и такую же подушку без наволочки. - Хоть бы одеялом застелили».
- Сожмурился мужичок, сказал спокойным, глуховатым голосом черноволосый, смуглый мужчина лег тридцати пяти с койки, стоящей в коридоре, у окна. Он полулежал поверх одеяла, скрестив на груди крепкие, обнаженные по локоть руки, и неподвижным, тусклым взглядом черных, без блеска глаз смотрел мимо Шкарина в одну точку.
- Как сожмурился? - не понял Геннадий.
- В морг увезли.
- Что, умер?!
- Нe приходя в сознание, - вроде с удовольствием произнес мужчина, хотя лицо его оставалось бесстрастным.
- Да-а, - протянул Геннадий, - все суета-сует, - вспомнился вдруг сон.
- Ты в бога веруешь? - спросил вдруг смуглый.
- Да нет, - ответил Геннадий не очень уверенно. – Не то чтобы категорически, но…
- Здесь без веры нельзя, - сказал мужчина и, помедлив чуть, добавил: - если надолго.
Ещё с одной кровати приподнялось молодое совсем, бледное лицо, заинтересованно вслушиваясь в разговор.
- Без веры вообще трудно, - сказал Геннадий. - Завидую тем, кто искренне верует, а сам... Ну никак не вписывается господь вот во всe сущее вокруг.
- У тебя какой диагноз? - спросил мужчина, вконец озадачив Шкарина непредсказуемостью своих вопросов.
- Да я и сам пока не знаю.
- Ты только не соглашайся на инсулин. Я от этого инсулина идиотом стал. Мне уже не выбраться отсюда.
- А вас с чем сюда положили?
- Я три года назад обратился - головные боли замучили. У кого только не был. И терапевт лечил, и невропатолог, и психологи консультировали, каких только снадобий не перепробовал - прямо из Парижа, - подопытным кроликом стал, работал на одни лекарства. И вот сюда попал. А здесь всех лечат одинаково. Видел, по сколько таблеток тут дают?
- Да, но видел, многие их и не пьют совсем.
- Это которые не совсем дураки. Или совсем не дураки. Тут разная публика есть. Со временем разберешься.
- А вы?..
- А мн отсюда одна дорога - в Сновицы, на пожизненное. Инсулин меня доконал. Если тебе назначат, соглашайся только на малые дозы. А на шоки - ни в коем случае.
- А что это за шоки? - спросил заинтригованный Шкарнн.
- Шоки? - переспросил мужчина. - Это когда тебя искусственно вроде на тот свет отправляют, а потом оттуда вытаскивают. Ты с какого завода?
- С «зэтээма».
- А, «тяжмаш»? Я там работал когда-то, в инструментальном.
- А я в ремонтно-монтажном.
- Да? - глаза мужчины оживились, но тут же опять погасли. - У меня группа, уж два года, вторая нерабочая.
- И что, все время здесь?
- Раз в полгода домой отпускают на пару недель, а потом снова...
Мужчина умолк, задумавшись, смотрел на Геннадия, и тому вдруг показалось, что смотрит он в самое его нутро и видит и знает о нем такое, о чем Геннадий никому не хотел бы поведать, а может, и сам не знает.
- А вы верите в бога? - спросил он осторожно.
- Не знаю. Во что-то верю, на что-то надеюсь, иначе... А здесь большинство верующие. Причем истово верующие. Хоть бы Библию где достать или Евангелие какое. Только я читать не могу. Пять минут почитаю - и голова кружится, сознание того и гляди отключится.
- Читал я Библию, - сказал Шкарин, - вернее пытался читать, несколько раз принимался, да что-то не понял там ни хрена. То примитив, наивняк какой-то, то заумь - без пол-литра не разберешь. Тоскливое, в общем, чтиво
- Это где ты ее читал? - спросил недоверчиво, даже с подозрением бледный парень.
- Да уж давно, - заговорил Шкарин. - Я тогда снимал комнату у одной бабки. Во Владивостоке, я на морях молотил тогда. Бабка сама откуда-то с Украины, там половина населения – хохлы, наверное, сосланные в тридцатые годы, и их потомство. У бабки полдома дочь ее с семьей снимала, а в другой половине она две комнаты сдавала, одну – мне. Сама в кухне на лавке… Я на ремонте тогда стоял, на «Тагиле» - лесовоз такой невеличкий. Вахту стоишь сутки через двое. Вино пить надоело, гулять что-то не хотелось, и повел я тихий и скромный образ жизни: дома сидел, книжки читал, бабуле мебель ремонтировал. А вечерами... Кухня была одна на всех, и мы по вечерам собирались в кухне, и, по просьбе хозяйки, я Библию вслух читал. Старуха набожная была - ни единой службы в церкви не пропускали - благо, церковь рядом была, в одной остановке трамвая. В церковные праздиники певчих домой приглашала, кормила от пуза. Они и рады стараться - как заведут псалмы. Да красиво так. Бабуля и сама грамотная, была, но слаба глазами, а очки носить не любила: говорила, дышать мешают. Она еще журнал церковный выписывала - «Православная церковь», кажется. Ну, и я или Ольга, квартирантка, что вторую комнату снимала с дочкой, - вот мы и читали то эти журналы, то Библию… Иже еси на небеси.,.
- Врешь ты все! Ничего ты не читал, профан! - бледный парень вдруг сорвался со своей кровати с лицом еще более бледным, чем прежде, с горящими яростью глазами. - Ты зачем сюда явился?
- Ты что, паренек, умом тронулся? - оторопел Шкарин и спохватился, вспомнив, где он находится.
- Ты черный человек! - парень будто не слышал его. - От таких, как ты, люди страдают, - парень подступал, выставив вперед сжатые кулаки. - Иже еси!.. Сует сует!.. Ты хоть знаешь, откуда это?
- А на черта мне знать? - Шкарин был в полной растерянности. Неужто драться, с этим придурком! Фанатик какой-то. Но и уйти, отступить просто так он не мог. Ведь его тут оскорбляют! - Какая разница, откуда это? - сказал он. - Какое мне дело, кто первый сказал? Я приемлю это - вот и говорю...
- Ты, друг, сходи покури, - вмешался в это время смуглый. - Миша – он хороший парень. Его...
- А ты не суйся, - оборвав его, огрызнулся бледный Миша.
- Стало быть, тебя Мишей зовут? - как мог мягко, примирительно сказал Геннадий, но парень только скрипнул зубами и упал на свою кровать. Геннадий усмехнулся, пожал плечами и пошел вдоль коридора.
Возле процедурной уже толпились несколько человек - видимо, на уколы. Из вестибюльчика, где туалет, уже туман клубился - табачный, дым, слышался перестук костяшек - играли в домино.
«Все, как у людей», - усмехнулся в который уже раз Геннадий и вдруг замер, пораженный нелепой, жуткой а своей нелепости картиной.
У входа в одну из палат, уцепившись за высокую дверную притолоку, стоял молодой, коротко стриженный парень, худой и длинный, обнаженный до пояса. Двое других – один светло-русый, с крутым затылком и короткой борцовской шеей, другой - широкоплечий крепыш с иссиня-черными короткими волосами, с лицом азиата, - отрабатывали на висевшем удары. Били короткими одиночными, били сериями - по ребрам и впалому животу. Иногда висевший срывался, падал, упираясь руками в пол, иногда прямо лицом, но те двое тут же поднимали его ногами, и он вставал и вновь цеплялся за притолоку, а они снова, как на мешке, отрабатывали на нем удары.
Некоторое время Шкарин изумленно наблюдал за истязанием, не зная, что предпринять. Он видел живое колесо внутри палаты, видел, как равнодушно, не обращая ни малейшего внимания на «боксеров», ходили по коридору люди, сестра пробежала в процедурную и - никакой реакции. Но более всего Шкарина поразили глаза избиваемого. Они не выражали ни-че-го. Даже когда особенно сильный удар приходился по животу и из спекшихся губ вырывался сдавленный стон, в тусклых глазах парня не было ни боли, ни страдания.
- Что, дядя, хотите поработать? - подскочил к Геннадию разгоряченный «русак».
- За что это вы его? - только и сказал Шкарин.
- А это наш сержант, сволочь! - ответил русый и ударил с прыжком левой по ребрам. «Груша» свалилась, «боксеры» пустили в ход ноги, но Шкарин остановил их:
- Да будьте вы людьми! Что вы делаете?!
- А он с нами был людьми? - парировал русый. - Полтора года кровь сосал, - он наступил на грудь поверженного и тяжестью всего тела надавил на нее, отчего, показалось Шкарину, хрустнули кости.
- Перестань! - оттолкнул парня Геннадий и тут же, получив удар по носу и сразу несколько в живот, захлебнулся - слезами или кровью, он уже не соображал. Азиат, слегка приплясывая, стоял напротив, готовый повторить отработанную серию.
С юных лет жизнь не баловала Шкарина, с юных лет он приучал себя быть готовым к любым ситуациям, на каждый удар отвечать тремя, но здесь... Его просто ошеломила агрессивная враждебность обстановки, которой он никак не предвидел, и поэтому растерялся. Ему еще и досадно было от того, что первый же удар расквасил ему нос. Но если со временем ослаб его нос, то он не утратил еще боевых навыков, и эти наглецы... Ему плевать на их отношения с сержантом, он уже должен ответить за свой разбитый нос…
Однако Геннадий не успел и движения сделать, как вдруг раздался пронзительный вопль, и тут же одни за другим оба его соперника полегли, как подкошенные, рядом с тем, кого только что избивали.
- Все в порядке, дорогой? - участливо глянул в лицо, тронув Геннадия за руку, невесть откуда взявшийся Coco.
- Да, слава богу, - попытался улыбнуться Шкарин. - Тут, видать, не соскучишься. Иллюзион, какой-то. Психотеатр...
- Саша! Витя! - разнеслись по коридору крики, как естественное продолжение всего предыдущего. Появились сестры, санитары, в распахнутом халате, узких брюках и на высоченных каблуках, раздвигая толпу, широким шагом подошла заведующая. Остановившись возле них, мельком осмотрев место происшествия, сказала:
- Опять Лочошвили драку устроил. И вы туда же, - она обратилась к Шкарину - сестрам:
- В пятую обоих, под бинты.
Геннадий не совсем понимал, что это значит, ему захотелось возразить, что они тут не виноваты вовсе, но, глянув на Coco, он не стал ничего доказывать. Еще минуту назад гордый взгляд Лочошвили потух, и сам он ссутулился, обмяк и покорно побрел к пятой палате. Геннадий последовал за ним.
Их уложили рядом: Coco на койку, где еще минувшей ночью спал Шкарин, а Геннадия на тy, где отдал богу душу механик из Магадана. В Шкарине все клокотало негодованием, и он из последних сил сдерживал себя, догадываясь, что лучшее, что можно сделать сейчас - быть покорным. Не сказав ни слова, как и Coco, он дал раздеть себя и привязать к кровати, только сцепил зубы, когда ему делали укол в ягодицу, и потом, ощутив в ноге что-то вроде раскаленного лома, с каким-то даже удовлетворением подумал: «Наверное, это и есть чистилище перед вступлением в рай».

ЭПИЛОГ

В последнее время Шкарин стал видеть удивительные цветные сны. Он где-то слышал, что цветные сны - это признак приближающейся старости. Но это вовсе не беспокоило его. Наверное, под влиянием своих снов он начал писать стихи и даже рискнул почитать некоторые сестрам и услышал от них лестные отзывы.
Пишет он обычно по ночам, уединяясь в курилке с высочайшего позволения заведующей отделением Елизаветы Григорьевны. Только одна из сестер, Валентина Петровна, несмотря на разрешение заведующей, категорически запрещает нарушать порядок в отделении. И в ночи, когда Валентина Петровна дежурит в соответствии со скользящим графиком, Шкарин лежит с открытыми глазами и видит удивительные картины из того, что было, или, возможно, еще будет.
Наверное, впервые в жизни он обрел покой и, безмятежность. Единственное, что его иногда беспокоит, - это храп соседей по палате, когда ему хочется запустить в храпящего шлепанцем и трудно бывает сдержаться.
Да вот недавно он неожиданно обнаружил, что у него повисли дряблые складки жира по бокам и, кажется, вырос живот.
Поначалу это его даже испугало. Прежде он считал, что никакой образ жизни не испортит его крепкую спортивную фигуру, которой он всегда чуточку гордился. И то, что произошло вопреки его уверенности, слегка шокировало его. Но потом он решил, что живот ему вовсе не повредит, тем более, что вельветовая пижама скрадывала его и способна была вместить средних размеров гиппопотама.

Шкарин живет теперь, именно живет, а не пребывает и не лежит, в той же третей палате, где находится и Coco Лочошвили, Сосо, который так заинтриговал Шкарина в первые дни. Он оказался тяжким то ли параноиком, то ли шизиком и скоро наскучил Шкарину. Он постоянно что-то пишет, изведя под свои грузинские трактаты кипы бумаги, и однажды предложил Шкарину часть их переправить к себе домой, опасаясь, что здесь их у него реквизируют. И Шкарин обещал при случае помочь.
В свободное от своих писаний время Coco гуляет по коридору либо настукивает ребром ладоней по деревянным косякам или спинкам диванов, как это делают каратисты. Его никто не посещает в больнице, и он прирабатывает себе на мелкие расходы, мастеря из картона и ниток забавных клоунов-акробатов, которых по рублю за штуку охотно покупают другие «коллеги».
Шкарину рассказали, что когда-то Coco, заподозрив в измене жену, связал ее и, облив бензином, сжег. Он уже будто бы отсидел четырнадцать лет в тюрьме и уже четвертый год находится здесь.
Шкарина тоже давно никто не посещает, хотя в первые полгода жена каждую неделю в один из выходных приносила ему сумками продукты. Он не успевал съедать, их выставляли из переполненного холодильника, потом выбрасывали в отходы. Он попросил приносить меньше еды, потому что здесь и без того кормили обильно. Правда, поначалу от больничной пищи Шкарин воротил нос, она была ему почему-то неприятна, во потом привык и вычерпывал до дна глубокие чашки и выскребывал дочиста тарелки, и компот пил целыми кружками, хотя старожилы предостерегали, его. Говорили, что в компот здесь добавляют какое-то снадобье, чтобы мужчины в расцвете лет не страдали без женщин
Мужчины, однако, страдали и все были влюблены в какую-нибудь из сестер или даже врачей. Иные и вовсе вслух объявляли об этом, и женщин это забавляло, хотя влюбленные, кажется, вовсе не шутили.
Впрочем, Шкарин заметил: самый последний дебил понимает, что рассчитывать на взаимность он не может, и поэтому утешается, подобно библейскому Онану, уединяясь под одеялом или в туалете. Правда, в туалете уединиться сложно: здесь дверь сверху наполовину отпилена, и сестры и санитарки при желании могут видеть, что там делается. Уличенных в «прелюбодействе», случается, сажают на серу.
Однажды Шкарин пожаловался заведующей на варварство санитарок, которые могут убирать туалет, даже когда на толчках сидят пациенты. Елизавета Григорьевна обещала поговорить с людьми, однако все оставалось по-прежнему, и Шкарину пришлось просто привыкнуть к этому варварству, как привык к курению. Курят здесь все, и скоро Геннадий понял, что лучшее средство для преодоления отвращения к табачному дыму - закурить самому. И он закурил.
А вот длительное воздержание его пока не тяготит. Видимо, сказывается опыт многомесячных морских рейсов, и он совершенно спокойно воспринял сообщение жены о том, что он теперь абсолютно свободен. Свободен от жены и от дочери, которая, правда, была не его дочерью, хотя он и предлагал не paз ее удочерить. Жена, теперь уже бывшая, сказала, что он может придуриваться сколько угодно, если ему приятнее жить среди психов, чем среди людей. Что ж, он сделал свой выбор и вовсе не винил ее в предательстве или измене. Он даже счастья ей пожелал напоследок, когда она призналась... Впрочем, бог ей судья, а у него я намека нет на ревность.
Его совсем не тянет на завод. Скорее, напротив, ему неприятно даже вспоминать последний свой цех и его обитателей. Вот разве Лида?..
Поначалу Шкарин, как и другие, был немножечко влюблен в Елизавету Григорьевну, как, наверное, был влюблен в первую свою учительницу. Он ей и стихи свои почитать рискнул, спросив, что она о них думает, не похожи ли они на бред сумасшедшего. Но Елизавета Григорьевна сказала, что это, по ее мнению, современная добротная поэзия, и разрешила ему писать по ночам, когда никто не мешает. И еще посоветовала послать что-нибудь в печать. Но он пока не спешит.
С утра, сразу после завтрака Шкарин и еще десять человек из отделения работают, собирая шланги для велосипедных насосов. За это им идет оплата - копеек по сорок в день, и еще дают по пачке сигарет. После обеда Геннадий спит, обычно до ужина, а потом читает, играет в домино или шахматы. Иногда здесь разрешают смотреть телевизор, но он телевизор не смотрит и совсем не читает газет, решив напрочь отгородиться от внешнего мира.
У него появилось много новых добрых знакомых. Правда, к большинству из них отношение у него настороженное: зря сюда не попадают. Себя он считает исключением. Такое же исключение - его сосед, с которым они делят тумбочку. Впрочем, в тумбочке у Шкарина, кроме зубной щетки и пасты, ничего нет. Тетрадь со стихами он держит под подушкой. Бритву ему выдают каждое утро и после бритья отбирают и прячут под замок.
У его соседа, низколобого, басовитого мужлана, отклонений в психике нет - в этом Шкарин уверен на все сто. Нет у него сомнений и в том, что сосед его явный уголовник, нашедший здесь прибежище, очевидно, взамен тюремной камеры. Он и ведет себя, словно пахан. Возле него постоянно крутится «шестерка», лет двадцати двух приблатненный. парень. По вечерам, после того, как энтузиасты из психов сделают за них в палатах уборку, эти двое, нахлебавшись чифиря, с красными мордами и безумными глазами, пускаются в разговоры и воспоминания. Чай им постоянно приносят в палату санитарки за приборку, которую положено делать им самим.
Многие здесь помнят Матофея. Здесь, кажется, вообще помнят всех, и все обо всех охотно рассказывают интересные вещи.
Иногда из любопытства Шкарин заглядывает в пятую палату, если туда поступает новенький или снова начинает буйствовать Боря Лазарев, тот молодой, вечно привязанный. гигант, запомнившийся с первого дня.
Недавно один шизик из перовой палаты исхитрился обмануть бдительность санитаров и из зубного кабинета слинял в город. Через два дня его вернули, без памяти пьяного, изукрашенного синяками и ссадинами, накачали под завязку серой, погрузив в глубокий анабиоз. Недели полторы он не мог пошевелиться, а когда, наконец, очухался, принялся взахлеб восхищаться тем, что творится на «воле». Там, говорит, тепло, все ходят в плащах и куртках, едят мороженое и вслух матерят Сталина с Брежневым.
Шкарин не верит. Вернее, ему все равно, что там, на воле. Там такой же дурдом, что и здесь. А у него недавно завязался роман. Так он называет свои прогулки с Риммой Ивановной.
Римма Ивановна – новая сестра-хозяйка отделения. Дважды в неделю, по четным дням она ходит в больничную аптеку за лекарствами для отделения и всякий раз берет с собою Шкарина – в помощники.
Он уже не помнит, сам ли активным был или это Римма Ивановна проявила инициативу в первый раз, но после того они всегда подолгу задерживаются в укромном уголке на темной лестнице в здании аптеки. Римма Ивановна просто необыкновенно целуется. О таком Шкарин прежде и не ведал.
Римма не замужем и никогда не была. И детей у нее нет. Она настоятельно приглашает Шкарина к себе в гости, полагая, что ему давно пора выписываться.
Однако он не спешит. Пока. Он еще подождет. Ему и здесь неплохо.

А Римма Ивановна печет отменные пироги.