ПИСАКА

ПИСАКА.
Солнце уже шарило слепыми лучами по окнам, в поисках радующихся просыпающемуся светилу оптимистов, «жаворонков», страдающих бессонницей стариков, ночных охранников, зевающих во всю свою рабочую пасть проституток и нервно стучащего по «клаве» писателя, запивающего свою жизнь, крепким черным чаем со слоном. Я обложился картами Припяти и творил шагающего через «зону отчуждения» близорукого интеллигентного мальчика, желающего хоть немного пожить еще до окончания очередной главы. Его теребила изменчивая флора, прожорливые агрессивные твари-мутанты и моя подруга, которой я мешал спать громким стуком по запорошенной пылью клавиатуре, мой вытекающий из головы насморк, надсадный кашель рудокопа и прочая хрень. Мальчик стрелял на шорох из старенького «калаша» и был трогательно неумел и осторожно пуглив. И было жалко мутантов – они, как и я, просто хотели жрать. Я заглушил голод бужениной, покормил своих мутантов и…устал. Безликие мертвые дома с фотографий, пустынные площади, голодная самка тщеславия, пожирающая мою душу. Не успел, не достиг, не стал тем, не буду этим. Я словно покинутый людьми город, зарастаю травой и деревьями и понимаю, что уже не смогу рассмешить ту синеглазую девочку из восемьдесят пятого года, да и девочки той больше нет. Умирают любимые актеры, целый пласт эпохи, словно оползень, канул в лету и мой сын уже не запомнит их имена, и не будет читать стихи тонконогому жеребенку с распущенными льняными волосами, дабы покорить ее всю, трепетную тонко чувствующую натуру. Я хотел бы называть себя писателем, но хочется, есть, размножаться и жить… И я все чаще предаю белые листы Worde ради двенадцати часового рабочего дня, ради ее новых сапог, ради счастья быть таким как все. Ну вот, опять завыл старым барбосом за бесцельно прожитые годы…
Мятое пластилиновое лицо подруги обещало репрессии и отлучение от тела. Секс – мощный рычаг управления для достижения поставленных перед ракетами целей. Я исправно болею, печально кашляю и привычно прибиваю себя к кресту семейного мученика. Но скорее мутант откажется грызть хорошего сталкера, чем моя дорогая заботливо подоткнет одеяло и принесет горячего чаю на смертный одр. Так что смертельная болезнь протекала тихо и незаметно. И только ворох использованной туалетной бумаги говорил о том, что я еще жив и я еще здесь.
Я из тех, кому лень чистить зубы по вечерам и эту свою лень я позиционирую в гражданский протест против общепринятых гигиенических движений продвинутого гегемона. Я из тех, кто любит пиво и удивляется, что в результате этой страсти уже выглядит на свои пять бутылок «Балтики». Я из тех, кто провожает масленым кошачьим взглядом молоденьких упругих «попкагрудколожноножкосложноинтелектуальных сосок» и вздыхает, вспоминая свою непорочную комсомольскую юность.
Я из тех, кто не путает поэта Рембо с героем Сталлоне, но кроме имени и принадлежности к поэтическому цеху не знает о нем ничего.
Я из тех, кто улыбается, когда хочется плакать и плачет, когда нужно улыбаться.
Я из тех, кто за минуту до оргазма любит, но освободившись, стремительно ненавидит ее за свою похоть.
Я из тех. То есть из этих. И мне просто нравится писать. Это как сам процесс, который не ради рождения ребенка, а по потребности физиологии. Я жонглирую словами, иногда нахожу удачную форму, в которую заключаю созданные образы, словно моментальные фотографии. Я лечу на придуманных крыльях, и мне кажется, что в этот момент я Ильф и Петров. Един в двух лицах. Эта страсть и называется графоманией. Когда сказано все, а чаще сказать то нечего, но хочется еще мазок добавить на литературный мольберт, а получается, что берешь мазок из однозначного места, анализируешь этот мазок и понимаешь, что взято именно оттуда. И занимаешь чьи-то глаза и часть мозга ответственного за чтение витиеватой лепнины образов, которая словно воздушные шары заполняет сознание человека, чтобы за тем лопнуть, стерев из памяти смысл, но оставив странный эффект присутствия. Присутствия ничего. То есть был, заходил на минутку, оставив гаденький запах уныния, или животную радугу смеха и нет его. Еще тлеет дорогой вонючий табак в его стильной писательской трубке, и твидовый английский пиджак висит на спинке стула и чашка с черным горьковатым кофе еще не остыла. А это всего лишь иллюзия. Но я пишу и продолжаю получать свой личный писательский оргазм. Так скажите мне честно, что я все-таки гений. Не нужно оваций и Пульцеровской премии, просто признайте меня, пока я еще жив. Пока я еще здесь, с вами – ваш современник!
- Мусор вынеси, писака! – рубанула меня моя лучшая половина в ухо, и я покорно взошел на свою мусорную Голгофу.
28.11.09