Горянка

В их доме она появилась летом, свалилась как снег на голову. Ждали Бакулины своего Митьку из армии одного, а он вернулся со смуглой девчонкой, которую, смутившись, представил отцу с матерью:
— Это Тамара.
И, увидев немой вопрос в глазах растерявшихся родителей, виновато добавил:
— Моя жена.
Отец внимательно поглядел на гостью, та взгляда не отвела, улыбнулась и не виновато, как сын, а ободряюще, отчего отец даже растерялся и, поддержав покачнувшуюся жену, успокоил не столько ее сколько себя:
— Ну-ну, Анна, разберемся.
Потом подошел, обнял сына, так и не сумев толком скрыть растерянность и смущение, подал руку Тамаре:
— Ну, будем знакомы.
— Здравствуйте, — девушка тоже вдруг смутилась, опустила глаза, всей собой, прося принять ее. Тоненькая фигурка выражала и их сожаление, и свою радость. Что вот какая есть — и ничего не поделаешь, но она их уже любит, может и они постараются ее полюбить.
Мать, изо всех сил стараясь удержать закипающие слезы — даже не предупредили! — протянула к девушке руки, чтобы обнять. Но та быстро опустилась на колени, уткнулась в подол, потом подняла голову, посмотрела на Анну с таким доверием, какого Анна за всю свою жизнь ни от сына, ни от мужа не видела, тихо проговорила, почти прошептала:
— Простите нас. Не сообщили вам. Не могли мы. Я ушла из дома. Убежала. Боялась, если Митя обо мне напишет, родные узнают…. Меня не отпустили бы.
Анна, смахивая со щек все-таки прорвавшиеся слезы, сказала:
— Да-да, вы правильно сделали, — она погладила Тамару по голове, повернулась к мужу: — Павел, вот и дочка у нас. Принимай.
— Ну, раз так, совет да любовь. Показывай, Дмитрий, жене ее новый дом.
Отец и правда почувствовал, что действительно дочка; был только сын, а теперь вот и дочка. Сердце немного приостановилось, как будто дало секунду перед новым почему-то приятным грузом ответственности не только за сына, но и за его жену. Вот уж только очень она отличается от здешних-то девчат: примут ли ее в свой круг? Ну да ладно, даст Бог все сладится.
И с этого времени как будто солнце поселилось в их доме. Анна даже боялась: проснется как-нибудь, и всё окажется сном. Было радостно смотреть на счастливого сына. И было видно, что сын счастлив не только своей женой, но и ими своими родителями. А до армии столько от него натерпелись, что даже теперь как-то странно видеть, что и не раздражают они его, как раньше, а что он рад им и любит их.
— А ведь это Тамара научила его, — в который раз повторяла мать. — Вон какая она… мудрая. Слова плохого или жалобы от нее не услышишь. И никогда не присядет, если видит, что дела еще есть, только и слышишь от нее:
— Отдохните, я сделаю, мне не трудно.
И на вопрос Анны, желавшей приветить невестку:
— Покормить тебя варениками или пирогами? Выбирай, я мигом.
Она смеялась в ответ:
— Мне без разницы.
И часто рассказывала о своем горном поселке, она называла его аил. Вспоминала подруг и знакомых. Рассказывала о жизни горного селения и о странных, на взгляд Анны, обычаях.
Один просто протряс Анну. Оказывается, белым платком женщина может прекратить поединок, бросив его между противниками. Может и спасти чью-то жизнь, но бывает и так, что за это приходится заплатить своей.
И еще Тамара никогда не упоминала о своих родителях. Вообще не упоминала о родственниках.
И как-то на просьбу Анны, рассказать о них, будто закаменела, долго молчала, наконец, тихо проговорила:
— Не имею права говорить о них, я их предала…. Мне нет прощения.
Анна тогда испугалась невесткиных слов:
— Что же там у них за обычаи такие? Замуж же вышла. Все же по хорошему. И не за что ее прощать, себе судьбу выбрала, не кому-то.
Постаралась утешить, что время, мол, пройдет, проститься. Но Тамара оставалась серьезной, а темные глаза темнели еще больше:
— Законы в горах без срока давности. Но я не боюсь. — И добавила, еще больше перепугав Анну: — И вас в обиду не дам.
Анне было и страшно и странно слышать это от худенькой девчонки, казавшейся такой слабой, хотя мать уже знала: это только так кажется. Вон ее Николай, любитель выпить, полгода в рот не берет, а всего один раз, увидев его выпившим не в праздник, Тамара с такой жалостью, так удивленно и недоверчиво на него посмотрела, что он вмиг тогда протрезвел и даже в праздники стал открещиваться от лишней рюмки как от нечистого.
И с сельчанами сошлась легко. Быстро стала для всех соседей своей, летела по первому зову и даже без зова на помощь. Как-то утром Анна не могла ее добудиться, оказалось, она всю ночь у занемогшей бабки Лизы окучивала на огороде картошку. А когда плачущая от радости соседка стала рассказывать про то, что вот, мол, тимуровцы то не вывелись. Тамара, сияя глазами, украдкой посмотрела на Анну и приложила палец к губам.
А уж когда, спросив разрешения у отца, готовила свои блюда, то на всю улицу. И удивительное дело, улица постепенно превращалась в предмет гордости, живущих на ней. И как это ей удается? Родители Мити не успевали на нее удивляться, но стали понимать природу горской дружбы и сплоченности.
С женщинами Тамара сдружилась, а с мужским населением, от мальчишки до старика, была сдержанной и уважительной. Их сосед Андрей, считавшийся неисправимым пьяницей, занялся устройством своего запущенного двора, чем порядком напугал свою вернувшуюся от родителей жену.
— Я так и обмерла, — рассказывала она Анне. — Приезжаю, а кругом, струганые доски, и изба выпрямилась. Думала, продал дом-то мой непутевый. А он мне, все, жена, завязал я, не пью. Что я, хуже других… Мне вон соседская Тамарка сказала: «Вы, Андрей-джан, самый умный в селе, и самый добрый. И что хорошо было бы, если бы все люди такие, как я были. Руки золотые, сказала, вот только стойкости к спиртному нет, но это не беда, не может же человек со всех сторон идеальным быть». Как это не может? Очень даже может!
И, боясь сглазить, соседка стучала по деревянному забору.
У Анны екнуло сердце и она поняла, что счастливый сон закончился, когда услышала в магазине мужской голос, голос чужой, с акцентом, который спрашивал сигареты.
Анна отвела взгляд от витрины и обернулась. Мужчина был среднего роста, поджарый смуглый или загорелый почти до черноты. Она сразу заметила цепкость его взгляда, которым он обвел присутствующих.
— Как сфотографировал, — поежилась она и заторопилась домой. Да какое там заторопилась — она бежала бегом, забыв обо всех своих недугах, летела, едва касаясь земли.
И распахнув свою калитку, закричала срывающимся болью голосом:
— Тамара!
Выбежавшая на крыльцо Тамара, только мельком взглянула на свекровь, и вдруг так же цепко, как тот — в магазине, охватила глазами улицу. Анна ахнула и заголосила:
— Ой! А отец с Митькой только к вечеру вернутся. Они ж на дальнем покосе.
— Тихо! — жестко скомандовала невестка. — Дайте мне ружье и патроны. — Тамара побледнела, ее губы превратились в тонкую ниточку. Анна краем сознания зацепила, что как это можно — такой пухлый рот, и вдруг в нитку? Подчиняясь словам невестки, пошла в дом и достала из сейфа ружье и коробку с патронами.
Невестка очень привычно, отметила про себя мать, переломила ружье и вставила два патрона в стволы. Она казалась спокойной, руки не тряслись, лицо серьезно. И только ее цепкий взгляд в улицу, и это ружье в девчоночьих, детских почти, вдруг ахнула внутри Анна, руках, говорили, что наступает момент, которого Анна боялась с того самого дня, как эта еще незнакомая тогда девчонка сообщила ей о своем побеге. Тамара, не сводя глаз с улицы, попросила:
— Мама, идите в дом. И не выходите. Нельзя вам.
Анна сразу поняла: перечить невестке бесполезно и, наверное, не нужно, да и сил у нее перечить просто не было. Скажи ей сейчас невестка стоять насмерть у ворот — и она будет стоять, даже не сожалея, и не задумываясь, что насмерть — это значит насмерть.
И мать, с замершим от предчувствия беды сердцем, едва переставляя ноги, зашла в дом, оставив маленькую фигурку невестки на крыльце. И как-то даже забыла и о муже, и о сыне — только волевые глаза кавказца и сжатый рот невестки заполнили её голову, не оставив ни для чего другого места.
Девушка напряглась, заметив в конце улицы темную фигуру. Она поставила ружье дулом вниз за столбик крыльца, от калитки не видно, но руку оставила на прикладе. И прямым взглядом смотрела на приближавшегося мужчину. А он, увидев на крыльце фигурку, тоже весь подобрался и повернул к калитке решительно и по-хозяйски.
— Стой! — остановила она его у ворот. — Дома нет мужчин. Без них не могу принять гостя.
Он что-то сказал ей в ответ. Его гортанная речь прозвучала повелительно и угрожающе. Его рука стала нащупывать засов.
И тогда Тамара неуловимо быстро, легко подняла ружье… стволы смотрели прямо ему в грудь. И спокойно, только вот куда девалась ее яркая смуглота, сказала:
— Здесь два патрона. Один твой, другой мой. Ты знаешь, я выстрелю оба раза. Я не позорила вас. Я вышла замуж, и у меня теперь другая семья и другой дом.
Он замер и на шаг отступил от калитки. И громко что-то сказал ей снова.
В ответ напрягшийся голос Тамары:
— Если тронете моего мужа, я клянусь, — она подняла руку ко лбу: — Я положу аил. Весь. Или сколько успею, пока меня не убьют. Скажи им. И еще… — Здесь она перешла на его язык, сказала несколько слов, голос такой теплый стал, даже смуглота вернулась. И вновь жесткий голос, и побелевшие пальцы на курках:
— Уходи. Это теперь мой дом.
Мужчина помолчал, лицо у него закаменело, он поднес руку к поясу. Анна не уловила больше ничего, только услышала звук выстрела. Или два…выстрела и тут же увидела отлетевший в сторону пистолет, который лежал на дороге в сизоватой дымке. Дым шел и из ружья, но оно оставалось в руках у Тамары.
Мужчина быстро поднял руку и заговорил… и потянулся к карману. Ружье дернулось дулом за рукой, но его ладонь, обращенная к Тамаре, остановила стволы.
Тамара снова напряглась, следя за ним, и вдруг, увидев вытащенный из кармана какой то белый комок, уронила ружьё, побежала к калитке, распахнула её и, выхватив из рук мужчины белый комок — он развернулся в ее руках белым летящим облаком платка — прижала его к лицу, упала на колени. До Анны, застывшей у окна, донесся долгий глухой крик.
Мужчина заговорил, но уже не зло, губы его дрожали, он старался справиться с собой.
Тамара подняла к нему ставшее слепым от слез лицо, а он прикоснулся ладонью к ее голове, замер на мгновение и, круто развернувшись, пошел по дороге.
Анна вышла из дома, подошла к стоявшей на коленях Тамаре, с прижатым к лицу мокрым платком, опустилась рядом с ней, обняла дрожащие плечи и ощутила доверчивую беззащитность прильнувшей к ней невестки. Тамара осторожно развернула белое облако платка и накинула его себе на голову.
— Платок мамы, — голос девушки был глухим и безжизненным, таким голосом не говорят молодые. — За жизнь… мою и Мити… заплатила.