Меджнунство Лейли

(Третий рассказ из цикла «Танры даглары»(«Божьи горы»)

Каждое утро, встав чуть свет, умывшись и поев, Меджнун переодевался в одежду, пахнущую чистотой и свежестью, извлеченную матерью из узелка и, закинув торбу через плечо, отправлялся трудиться в пустыню. Женщины племени выходили на дорогу как при гуртовании общего стада, и запихивали в его торбу узелки с объедками, косточками, оставшимися с ужина.
– Опять трудиться идешь? – смеясь окликали его.
– Трудиться, – серьезно отвечал Меджнун.
– Снеси это от нас своим львам, – одна, подмигнув другой, протягивала ему узелок.
– Да не оскудеет твой хлеб, – отзывался Меджнун, озабоченно запихивая подношение в торбу.
– Как там живется-можется твоим лисичкам, шакалам? – подначивала третья селянка. – Привет им всем от нас.
– Благодарение шлющим привет.
– Какой прок от костей, – слышал он вдогонку. – Ты бы корову, быка заколол, что ли, чтобы твои друзья наелись досыта…
С тех пор, как он свою работу начал в пустыне, там капли крови не пролилось; звери, птицы обходились тем, что он приносил. В его присутствии львы и краешком глаза не глядели на кости, птицы – на крохи хлеба, антилопы – на траву, лишь когда рабочий день кончался и Меджнун возвращался в становье, они вспоминали, что голодны. Прежде, чтобы узнать, каково нутро добычи, льву приходилось потрошить джейрана, шакалу – зайца, расчленить на куски, но опять-таки не могли достать зубами самое нутряное. А теперь и птица, и зверь узнавали друг друга с первого взгляда, лев прозревал до дна существо джейрана, шакал за глазами зайца прозревал его внутренний мир, ястребу не приходилось выворачивать голубя наизнанку…

---------
«Меджнун» означает «одержимый». Так прозвали героя древней арабской легенды Гейса. Автор рассказа дает свою трактовку знаменитого сюжета.
----------


Такое зрение они переняли у Меджнуна, – научиться этому было невозможно. Меджнун смотрел на живых тварей таким взором, что он отзывался в их душах, и они смотрели друг на друга глазами Меджнуна. И Меджнун видел себя их глазами, и звери смотрели на себя его глазами, и прозревали свое первоначало, корни, давно покинутые пристанища, свою прародину, и неприкаянно обступали Меджнуна, и ложились перед ним на землю, и каждая тварь причащалась к лону своего бога.
Каждое утро Меджнун таскал в своей поклаже прокорм для зверья и птиц, чтобы в его отсутствие между ними с голоду не разгорелись смертные схватки, не воцарялся хаос. И пропустив сквозь свое сердце все сущее между небом и землей, ощущая, что все это во власти его притяжения, возвращаясь после праведных трудов и каждого удачного дня, неся свое отощавшее тело и улыбку на лице, он заставал дома свою мать со всклокоченными волосами, влажными ресницами и расцарапанными до крови лицом. Вот уже несколько лет бедная женщина казнилась и проклинала без устали Лейли, которая довела ее сына до безумия и обрекла на скитания в пустыне. В глазах матери гроша ломаного не стоили все эти россказни о чудесном поклонении всевозможных тварей и зверья ее сыну, о небесных светилах, звездах, сошедших с небес, чтобы кружить над ее сыном. Мать знала только одно: это Лейли вскружила голову ее сыну, довела до умопомрачения, сама же стала хозяйкой очага, матерью стала. Мать могло утешить только освобождение сына от пут этой напасти, а нет – тогда пусть чадо Лейли постигнет та же участь, на какую обрекла ее сына…
В те часы ровесники Меджнуна, как и большинство мужчин-соплеменников, возвращались с работ и отхожего промысла в ближайшем городе. Едва в дорожной пыли показывались лошади и верблюды, как ребятня с криками кидалась навстречу возвращающимся мужчинам, чтобы выпросить какой-никакой гостинец. Гуще всех толпились возле Ибн-Салама, и щедрый купец раздавал детишкам изюм, сладости, хурму, халву, сушеные фрукты, и дети, и взрослые очень любили-жаловали его за щедрость. Его чтили и уважали не только в провинции, но и во всем Арабистане, зная его как храброго, благородного, справедливого человека и тороватого купца.
Ибн-Салам доводился Лейли двоюродным братом и отцом двоих ее детей. А Лейли была матерью его двух детей из шестерых. Ибн-Салам взял ее в жены не по любви, а с благой целью – оградить своего дядю – отца Лейли – от унижения, а саму Лейли – от позора. По сути, он больше всех хотел, чтобы Лейли вышла замуж за Меджнуна. С Меджнуном они были однокашниками, вместе учились, клятвенно побратались и не один год Ибн-Салам служил «гонцом» своему однокашнику, передавая Лейли тайные записки влюбленного Меджнуна. Даже и теперь, исцелись и образумься Меджнун, изъяви желание жениться на Лейли, Ибн-Салам не задумываясь развелся бы с ней. Если и перед кем-нибудь на свете он чувствовал себя невольно виноватым, то перед другом.
Сам отец Лейли хотел выдать ее за Меджнуна. Увидев во главе сватов вождя племени, он не мог нарадоваться, и на радостях, без обычных церемоний, на первой же встрече дал согласие, выставив себя на посмешище. Когда же дальше этого дело не пошло, никаких последующих шагов не было предпринято и жениховская сторона не подавала голоса, то в народе поползли слухи, перешептывания, пересуды, дескать, отец девушки дал маху, продешевил, повел себя легковесно. А на самом деле причиной проволочек, затягивания дела, откладывания обручения, свадебных приготовлений был не кто иной, как сам Меджнун. Спустя время, прослышав разговоры о том, что Меджнун помешался и пустился скитаться по пустыне, отец Лейли сообразил, что представился предлог избавиться от злословия насмешников и укоров вождя племени, и стал искать жениха для Лейли среди своих родственников. И остановил выбор на Ибн-Саламе, хотя тот и был женат, но более подходящего, надежного человека не нашел. Вызвал к себе племянника и сказал: «Пропадаю. Спаси».
Ибн-Салам своей справедливостью и добропорядочностью снискал уважение и у вождя племени; отчаявшись увидеть в своем непутевом сыне наследника, аксакал подумывал и о том, что Ибн-Саламу в будущем можно вверить и главенство в племени. Потому у отца Меджнуна не хватило духу воспротивиться браку Лейли с Ибн-Саламом, который проворством и хитростью устроил-таки отец Лейли. В общине все дела, и купля-продажа, и бракосочетание, и развод решались с ведома и согласия старейшины племени, в конце каждой недели именитые мужчины собирались в шатре у вождя и отчитывались перед ним об осуществленных делах; за добрые и благие дела удостаивались поощрения и хвалы, за недостойные – подвергались поношению и каре. Один только Ибн-Салам никогда не навлекал на себя порицаний, дела у него шли хорошо, он служил верой и правдой благу племени и возвышал доброе имя общины. И как вождю племени было не благословить его новые брачные узы?
Так и разошлись пути-дороги двух сердечных друзей: Меджнун полюбил девушку, а она вышла замуж за его друга, Меджнун пустился в скитания по пустыне, а его друг хаживал в большие города; Меджнун обретался среди диких зверей, а его друг снискал почет и уважение таджиров-купцов, знатных вельмож, венценосных султанов…
И не было порогов, которые не обивал сердобольный отец в поисках средства и снадобья для исцеления сына: стучался в двери ученых молл, бил челом, взывал о помощи, ходил к лекарям, врачевателям, снискавшим имя, приводил их к Меджнуну и просил спасти его единственную кровинку, свет очей отческих. Но ни молла, ни лекари, ни звездочет, ни знахари не могли отвадить Меджнуна от скитаний по пустыне. Однажды странствующий дервиш сказал отцу Меджнуна:
– Если что-то и может вытравить из его души эту напасть, то это – любовь к святым. Поведи сына в Каабу.
Абу-Гейс снарядил девять верблюдов, навьюченных обетованными дарами, отборные игиты племени, вооружившись, составили сопровождение паломников, и они отправились в путь, отец – на белом коне, а Меджнун – в паланкине. Увы, причащение к тысячам паломников в белых покрывалах, круживших вокруг священного камня во имя спасения от смерти, страданий и недугов повергли расставшегося со своими пустынными друзьями, зверьем и птицами Меджнуна в сугубую тоску.
– Отец, коли так пойдет, я в этом краю попаду в беду, заражусь какой-нибудь неизлечимой хворью.
Отец урезонил:
– Не говори так, сын. Здесь – дом Аллаха. И явившийся сюда вернется исцеленным и невредимым. Эта земля под сенью Всевышнего, и здесь любая тварь ограждена Его милостью.
Меджнун из уважения к седобородому отцу запасся терпением, но все же в конце концов не выдержал; отделившись от белой массы, как сколок скалы, он взошел на крутизну и возопил к паломникам, отрывая их от притяжения Черного камня:
– О мусульмане! Очнитесь от спячки! Сей Черный камень, почитаемый вами, всего-навсего труп метеора, некогда блуждавшего в пространстве и пережившего приключения. А после этот метеор загорелся в небе и упал на землю, и теперь вы поклоняетесь не самому небесному телу, а его трупу. И разве подобает вам поклоняться и обожествлять мертвого, как кяфирам, язычникам и идолопоклонникам! Пойдемте в наши края, на мою пустыню, и я вам покажу сколько угодно живых камней! Пойдемте в лоно моих деревьев и кустов, и поклоняйтесь им, паломничайте к моим львам и джейранам! И молитесь птицам, несущим вести с неба, и муравьям, сообщающим о подземном мире!
Толпа, задержанная в пути этим дьяволом, представшим в человечьем обличье, закипела, взбушевала и ринулась на Меджнуна, чтобы смести его с лица священной земли, и только заклинания павшего на колени отца, уверявшего всех в безумии сына, и храброе вмешательство игитов-соплеменников спасли Меджнуна от растерзания в руках слуг Аллаха и ревнителей веры. Они прервали паломничество и вернулись восвояси, и впредь отец Меджнуна перестал искать исцеления сыну.

---------------
Абу-Гейс отец Гейса
Кяфир – неверный.
---------------
Уже в племени никто не верил, что Меджнуна можно оторвать от его мира, вернуть к обычной жизни, и все потеряли всякую надежду. Только друг детства Зейд не спешил отрешиться от него и предать забвению в руинах памяти, и думал о том, как бы обратить во благо то, что делает Меджнун. Зейд тоже был его однокашником, как Ибн-Салам, и они дали обет побрататься. Позднее Зейд открыл бакалейную лавку и сбывал товары, которые привозил Ибн-Салам из далеких краев. И было у него много покупателей из других племен, больше всего – среди бедуинов.
От зари до зари возле Зейда роились люди; вся жизнь его проходила между прибытком и убытком, и день-деньской он прикидывал разницу между доходами и расходами, и это разность была показателем уровня его житья-бытья.
Он наслушался о пустынничестве давнишнего друга, но как-то не удосужился проверить эти слухи и удостовериться. Однажды он пораньше запер свою лавку, и пожертвовав толикой дирхемов, потратил свое драгоценное время ради дружеского участия, – отправился в пустыню. И ему предстал сидящий в тени финиковой пальмы, прислонившийся к ее стволу друг, погрузившийся в созерцание далеких гор, отражавшихся в небе, друг, повергший мир до последней грани безмолвия, за которой следует скончание света. И он увидел львов и гепардов, приникших у его ног, как пастушьи сторожевые собаки, птицы, застывшие на лету, джейраны, замершие на бегу, и оторопь взяла Зейда от царившего в пустыне безмолвия.
– Не бойся, подойди, – ободряюще позвал его Меджнун, – они тебя знают, как знаю я.
Зейд завел с другом разговор, пытаясь внушить ему, какую выгоду можно извлечь из этого общения со зверьем и птицами, если превратить такую способность в зрелище; он мог бы обходить с представлениями ближайшие племена и города, а там, глядишь, снискав известность, можно податься и в Багдад, во дворец к самому халифу, и тешить правителя и свиту невиданным спектаклем с участием львов, гепардов, джейранов, змей, хищных и травоядных птиц – это сулило баснословные барыши! Пожалуй, за день они могли заработать столько, сколько Ибн-Салам зарабатывал за год! И Зейд предлагал, оставив свои торговые дела и домашний очаг, споспешествовать Меджнуну – царю пустынь, султану степей – как помощник-наиб. И на такое зрелище будут сходиться-стекаться знатные люди из далеких земель, из заморских стран…
Меджнун выслушал и сказал:
– Друг мой, пойми, я не приручал этих хищников. Если ты говоришь об обучении сокола охотником, то я не ведаю о тех уроках. Если и захочу, у меня сил не хватит, чтобы выводить это зверье на забаву и потеху людей, как шутов. Даже если их посадить на цепь и обходить дворы, они не смогут показать сцену, которую ты видишь сейчас. Я влияю на них иначе.
Видя, что Зейд не понимает его и продолжает уговаривать Меджнун с горечью осознал, какими они далекими оказались друг другу, и эта мысль омрачила его душу, и зверье, и птицы почувствовали эту перемену в его настроении, львы и гепарды насторожились и поднялись на ноги, птицы камнем слетели с неба, джейраны упали на бегу, как подкошенные.
– Зейд, ты должен знать, что если мы хотим подвергнуть звериную природу испытанию, то, прежде всего, мы должны испытать эту силу на себе!.. – Сказав это он потемнел лицом, и душа его возмутилась, и ее умиротворяющая тень отрешилась от зверей и птиц, и их существа вернулись к первозданной природе. Пятнистый леопард, повинуясь своему зову, исходящему из нутра, метнулся к чужому человеку, но Меджнун, мгновенно совладав собой, изменился в лице, и волна, исходившая из его души, настигла зверя в прыжке, обездвижила, обесплотила его. Зейд, взглянув на ощеренную пасть зверя, похожую на гибельную прорву, лишился чувств…

* * *

Каждый раз в полдень, накормив и убаюкав малых двух детишек, Лейли покидала свой шатер и отправлялась в пустыню под предлогом доставить съестное Меджнуну. Когда она шла через становье, кумушки бросали ей вдогонку колючие подначки:
– Поспешай, милая, а то твой благоверный извелся от трудов…
– Покорми хорошенько, тяжкая у него работа…
– Помолчите, балаболки, как ей, горемыке, быть, двух мужей держит-содержит!..
Лейли поплотнее прикрывалась чадрой, убыстряя шаг, чтоб заслониться этих ехидных колкостей, и проходила черной тенью мимо сельских собак и кумушек, похожая на ходячий труп.
В том, что она ходила к Меджнуну, не было тайны, и Ибн-Салам с первого дня знал об этих хождениях. Еще в навечерие свадьбы он сказал ей:
– Ты знаешь, что я пошел на этот брак, чтобы спасти наш род от худой молвы. Я понимаю друга моего, и он поймет меня. Пока я жив, ни один волос не упадет с его головы. Я до смерти буду чтить имя Меджнуна и никогда не усомнюсь в его святости. Если ты против нашей близости, я и пальцем не трону тебя. Хоть ты мне доводишься двоюродной сестрой, буду держать тебя как аманат Меджнуна.
– За благородство твое я вверяю тебе тело свое, – сказала Лейли, очертив границу, отделяющую дух от плоти. – Но душа моя принадлежит Меджнуну. Я не могу жить, если не буду видеть его.
Ибн-Салам дал слово, что не будет препятствовать этим встречам. А чтобы заткнуть рот упрекающим и осуждающим его друзьям и близким, однажды он отрезал зычным голосом:
– Меджнун – святой! Не чета таким грешникам, как мы! И моя жена идет к нему не на прелюбодеяние, а на поклонение!..
После этого всякий, кто был вправе преградить путь Лейли, вложил меч в ножны. На самом деле Лейли выходила замуж за своего двоюродного брата не столько с мыслью оградить семью от кривотолков и позора, а в тайной надежде защитить Меджнуна от буйноголовых родичей – ревнителей чести, мнивших, что Меджнун потешился ее и бросил; кто-то из них когда-нибудь мог и учинить расправу над мнимым обидчиком…
По правде говоря, Лейли шла к своему пустыннику не на поклонение и не на свидание; она шла, по сути, на встречу с самой собой, возвращалась к себе. Тому назад несколько лет, вступая в сознательную жизнь, она отправилась в тернистый путь исканий; многие из ее поколения остановились полдороге, но она продолжала свой путь, следуя наитию сердца и обрела себя в Меджнуне. В ту пору и Меджнун пребывал в исканиях, в одиноких скитаниях духа, и, следуя по своему наитию, пришел к самому себе, к своему духовному пристанищу; он отправлялся на поиски в одиночку, но вернулся, обретя целый мир в себе, и во главе этого мира венцом блистала Лейли. С тех пор Лейли, чтобы увидеть себя, должна была лицезреть Меджнуна; и Меджнун должен был увидеть ее, чтобы пробудить Лейли, дремлющую в его существо…
Ее появление становилось праздником для обитателей пустыни: львы и львицы обступали и вились вокруг нее как кошки, джейраны резвились-игрались перед ней, змеи поднимались на хвосте и взирали на нее, и птицы выписывали в воздухе немыслимые фортели.
Чувства Меджнуна выплескивались, воплощались в ликующем поведении всего живого и представали взору Лейли живой картиной, являющей душу Меджнуна. И эти ходячие, ползающие, летучие образы окружали Лейли и превращали ее в главную героиню этой картины, в образ матери всей бесконечной панорамы. И, взирая на эту возвращенную феерию радости, Меджнун с улыбкой говорил Лейли:
– Все они – дети мои, и ты – их матерь. Ты видишь, как они ликуют, как детеныши, чья мать вернулась после долгой отлучки!..
Сев лицом к лицу, глаза в глаза, они смотрели-любовались друг на друга, и мир умолкал, затаив дыхание, и туча застывала в небе, и дождинка замирала в полете и кровь застывала в жилах. И так вот, отогрев свой образ в душе Меджнуна, Лейли покидала его и возвращалась к очагу, к чадам своим. Но каждый раз она уходила в пустыню с мыслью о невозвращении; потому расставаясь с детьми, она смотрела на них подолгу, как в последний раз…
Они часто вспоминали годы учебы в мектебе , дни своей тайной переписки. Лейли ни разу не спросила у Меджнуна, почему он таки не женился на ней, – она знала и без объяснений. И Меджнун не спрашивал, почему она вышла замуж за другого человека, – Меджнун взял у нее то, что хотел, а остальное было вроде жмыха из высохшего плода. Между ними мало оставалось тем, которые могли бы стать предметом обсуждения или выяснения и вообще могли бы быть высказанными словом.

------------
Мектеб – школа
------------



Один из тех редких невысказанных вопросов засел в сердце Лейли после посещения этих краев знаменитым ратоборцем Нофелем. Лейли все еще не понимала, зачем Меджнуну понадобилось подвергать испытанию Нофеля.
– Я не его, а себя испытывал, Лейли, – отвечал Меджнун. – Могущество Нофеля на миг смутило душу мою, и я начал было сомневаться в себе, в своих силах. И я хотел узнать, есть ли в мире сила, кроме моей. Потому я и попросил у Нофеля помочь в осуществлении моей мечты…
Нофель был воплощением силы, венцом могущества, способным дуновение обратить в бурю, дождь – в ливень, тучу – в полыхание молнии, реку – в потоп, был султаном степей и грозой земных султанов и заступником угнетенных. Спустившись с далеких гор Туран, как бог войны, перешагивая через реки, пробиваясь через моря, преступая через рубежи, он обходил край за краем. И не было у него ни дома, ни очага, ни злата-серебра, ни границы, ни трона, ни закона. И он признавал один закон – совершение насилья над бессильным должно караться силой – только так можно пресечь зло. И была у него непобедимая рать, и движим был он жаждой справедливости. И все, кто бежал от произвола и гнета шахов и султанов, включались в его воинство. Кони у гонцов, везших ему послания и прошения, не знали передыха. Он вихрем проносился по земле, но его воинство не занималось разорением и разбоем, он только осаживал зарвавшихся властителей и облагал данью жестоких шахов, за счет которой содержал воинство.
Никто не ведал, откуда и куда, по чьему призыву и с какой целью отправляется Нофель. Лазутчики в обличье дервишей доносили ему о делах в разных краях, и по этим сведениям он решал, куда держать путь. Если бы беда с Меджнуном не задержала рать, Нофель не стал бы терять время в этих краях. Когда на горизонте, где небо смыкалось с землей, показалась рать Нофеля, всполошившая всю ходячую, ползучую, пернатую живность в пустыне, гоня ее перед собой, и земля содрогалась от топота огнедышащих коней, и львицы рожали до срока, и орлицы неслись до поры, и скалы отверзались с горы, и ветви роняли плоды, Меджнуну вспомнились священные суры о конце света, которые слышал от дервишей. Только звери и птицы, находившиеся близ него, не дрогнули и не разбежались при виде внезапно нагрянувшего полчища, так и замерли на месте.
Нофель не мог вспугнуть четвероногих и пернатых наперсников Меджнуна, зато он смог прервать полет мчащейся конницы.
– Какие печальные львы у тебя, друг! – сказал Нофель Меджнуну, притулившемуся в тени финиковой пальмы. – И птицы у тебя поникшие. Почему?
– Не печалимся мы, а думу думаем…
– О чем же дума ваша в этом бренном мире? Или и вы чаете из ничего получить все?..
– О, султан степей, мы не возимся с нетями. А достояние у нас такое, что мы и при желании не сможем обратить его в ничто.
– Я не знаю на свете, ничего сущего. Если ты знаешь, – то ты счастливый человек. Тогда и голову ломать не за что.
– Мы думаем, пока секира рока не опустилась на наши шеи, достигнем мечтаний? Или нам суждено вновь попасть в этот капкан разлуки?
Нофель спешился и подошел к Меджнуну.
– Кто чаял от меня справедливости, – я уважил просьбу, кто чаял свершения заветной мечты, – я помог ему. Скажи, какая у тебя мечта? Поведай мне печаль свою!
И Меджнун поведал ему обо всем, что знал и постиг. О том, какой всеобъемлющей жизнью жил он в предвечном мире, когда земля еще не была вымощена землей, небо не было застелено небом, солнце еще не было возжено, как очаг, и луна не была подвешена над пологом ночи; о том, как в одночасье лишился всего, что любил, и как он в поисках утраченного явился в этот мир, как он увидел Лейли и какой ее узнал, что пережил, чего натерпелся, чтобы вернуть душе утраченное достояние.
– Как ты, султан степей, можешь помочь мне достичь мечты?
У Нофеля глаза прослезились, и полыхнул в них огонь. Подозвал двух воинов и велел им:
– Отправляйтесь в становье и приведите ту девушку сюда!
В те дни Лейли была только что обручена с Ибн-Саламом. Узнав о том, что Нофель созвал в пустыне правый суд, и хочет соединить Лейли с Меджнуном, все обрадовались – и Ибн-Салам, и отец Лейли, и вождь племени. На этом суде, на чаше весов ничья истинная вина не оказалась бы тяжелее песчинки, но эта песчинка обернулась тяжким бременем угрызений совести, и теперь все должно было быть поставлено на свои места.
Нофель пожелал выслушать Лейли.
– Лейли, ты хочешь принадлежать этому соплеменнику?
– Хотела и принадлежала, – спокойно отозвалась она.
– Если так, то кто же затесался между вами, перебежал вам дорогу?
– Ты, султан степей! – вместо Лейли ответил Меджнун. – Твое добро преграждает нам путь. Никто и не думал отказывать мне в обладании этим собранием мяса-костей, которое ты стремишься присовокупить к плоти моей. В моем краю никто не сомневался в праведности твоих уставов. Но одной справедливости мало, властелин степей, твоя справедливость может вызволить газель из когтя льва, но обречет льва на голодную смерть. Я хотел узнать, воистину ли ты можешь вернуть мне Лейли. Нет, султан степей, мало быть справедливым, чтобы водворить всеобщую справедливость.
Нофель, прежде чем сесть на коня и пуститься в путь, проговорил:
– Я не знаю другого пути водворить справедливый миропорядок, воссоединить разлученных!
И, глядя на искры, летящие из-под копыт, на мглу, вьющуюся над мчащейся ратью, Меджнун подумал: нет, Судный день грядет не таким шумным и суматошным, жарким и распаленным. Не будет ни шума, ни грома, ни слова, ни переполоха. И мир бесшумно, беззвучно, – ни травинки не шелохнется, ни листочка не колыхнется, ни мурашки не встрепенется! – покинет свою оболочку…

* * *

Однажды в становье явился знахарь-чилдагчи . Его обступили люди, страдающие хворями, кто привел детей, переживших испуг, кто молодых жен, в чьем лоне угнездился страх, кто приводил своих отроков, пораженных любовной напастью в надежде на то, что чудодей привяжет их к земле.
Никому не пришло в голову повести чилдагчи к Меджнуну, – он остался из ряда вон выходящим, ни молод, ни пожилой, ни хвор, ни здоров. Только Зейд вспомнил о Меджнуне, он был удручен, тот день оказался убыточным для него, он потерпел урон, и печаль влекла его в пустыню, к Меджнуну. И прибытие знахаря оказалось кстати.
Чилдагчи, собрав свои нехитрые средства – кресало, трут, кремень и вату, последовал за Зейдом. Выбрались в пустыню. При виде Меджнуна под финиковой пальмой в окружении диких грозных зверей лекарь оторопел и с испуга подался назад, но Зейд ухватил его за руку и потащил за собой.
Меджнун, узнав о намерении друга, расхохотался:
– И каким ты видишь мой здравый, разумный образ жизни? Или ты хочешь вершить со мной обряд уговора, когда все наседают на бесплодное дерево, чтобы оно плодоносило?
Зейд, не найдясь, что ответить, потупил голову.
– Но если уж ты счел меня больным и привел лекаря, то не стану обесценивать твой благой порыв.
И с этими словами Меджнун снял с себя одежду и бросил под деревья. И чилдагчи извлек из торбы свои средства и приступил к делу.
От прижигания кожи обострились ощущения Меджнуна, проснулись нервы, жилы, взыграла кровь, пробудился вкус, аппетит, и вместе с тем вернулся позабытый страх.
Меджнун очнулся и, застав себя в окружении хищников, глаза его расширились от страха, лицо побелело, затряслись колени. И он взвыл, как детеныш газели, застигнутый голодной стаей гиен. Он попытался бежать, но бежать было некуда.
Хищники учуяли его страх, и в них разыгрался кровавый зов плоти. И они кинулись на Меджнуна и растерзали своего наперсника. И гепарды с опаской поживились от львиной трапезы.


-----------
Чилдагчи – старинные знахари, пользовавшие больных путем прижигания ваты, прикладываемой к телу.
-------------

Та же участь постигла и Зейда, и лекаря, пытавшегося бежать. Сорвав свой куш, удрали шакалы и лисы. Напоследок воронье и стервятники отодрали остатки мяса от обглоданных костей. Кости, черепа растащили в зубах кто куда.
И вновь воцарилась тишина. На сей раз – сытая тишина…
В полдень, придя в пустыню, Лейли не застала Меджнуна в его пристанище. В тени часто и устало дышали львы, поодаль на скудной траве паслись газели, соколы выслеживали добычу, кружась в небе. Пасти львов, глаза гепардов, клювы птиц говорили о кровавом пиршестве.
При виде Лейли хищники обступили ее и, как ни в чем не бывало, мирно и покорно прилегли у ее ног. Они хотели видеть Меджнуна. Они не ведали, кого растерзали и сожрали.
Увидев одежду Меджнуна под деревом, Лейли обомлела. Это не было похоже ни на убийство, ни на разбой, ни на покушение. Быть может, подумала она, Меджнун покинул пустыню и подался в горы, и оставил одежду как напоминание?
Она устремила взор на далекие горы, отражавшиеся в небе. Горы призывали ее. И Лейли отозвалась горам, и прошептала, как клятву:
– Иду!
Стая Меджнуна обступила Лейли. И враждебность, вновь сошла на нет. И они стали спутниками. Образ души Меджнуна получил свое завершение.
И Лейли с ходячими, ползучими, летучими тварями пустилась в путь, на поиски Меджнуна. Но они уже могли обходиться и без Меджнуна. Теперь они, следуя по единому пути, повинуясь единой цели, несли в себе дух Меджнуна, и вновь сотворили его своим единением.


Гянджа, 14 марта 2006 г.

Перевод Сиявуша МАМЕДЗАДЕ