Месста, богатые Рыбой и Дичью

Винсент Шарапов
Места, богатые Рыбой и Дичью

Памяти Вадима Пикалова

“Hell above and heaven below
All the trees are gone
The rain makes such a lovely sound
To those who six feet under ground
The leaves will bury every year
And no one knows I’m gone”

Tom Waits “No one knows I’m gone”

На Море-Окияне, на острове Буяне сидит на вершине огромной горы белобородый Старец. Ликом он зело скорбен и мальца напоминает Льва Толстого. И все он видит и про многое знает. А что не знает, про то узнает. Сидит он и пишет. Возьмет из стопки листочек, прочитает сверху имя, посмотрит задумчиво вдаль и накорябает несколько слов, например таких: «Шла Маша по шоссе и сосала сушку». Подумает еще немного, усмехнется чему-то в бороду и поставит многоточие. Листочек скомкает и – вниз с горы, в Море-Окиян. Послюнявит пальчик и возьмет следующий... И сколько листочков – столько людей. А в тех простых словах судьба каждого написана. Никогда не кончается стопка, и потому работы у старца на многие годы – так не писать же про каждую отдельную Машу «Войну и Мир». Вот несметное количество судеб и остаются у Великого Русского Писателя в набросках. Живут персонажи уже собственной жизнью – совершенно случайным образом. Как там у них дальше быть пошло – уже и не интересно. Встретит ли Маша Алешу на белом «Мерседесе» или сломает зуб – сплошная неопределенность... А понимать следует так: Неисповедимы пути Господни.
«Жила-была девочка Таня. Поехала как-то раз она к подружке Оксанушке на День Рожденья, да и засиделась...». И все – готово дело. Так поставили Таню на асфальт и подтолкнули сзади, как детскую машинку. Куда ей катиться, долго ли, коротко – про то один Сэр Исаак да Серый Волк и знают. А зачем все это им нужно – нам с вами не понять...
Так или эдак, а только заблудилась наша Таня поздней ночью в незнакомой местности. Потерялась, можно сказать, в трех соснах. Спотыкалась о коренья, падала и расшибалась, потеряла ключи от дома, но к исходу ночи вышла все-таки, перемазанная грязью, на дорогу пустынную метрах в трехстах от ближайшей остановки. Пойдешь налево, – как пить дать жизнь потеряешь, направо пойдешь – и вторая сгорит. А транспорт в ту пору еще не ходил...

Глава 1.
Бал в Коньково
1.
Их было двое в машине тем холодным августовским утром. Водитель смертельно хотел спать, но крепился, и, сосредоточенно глядя на дорогу, бодрил себя и пассажира разговорами. Пассажир был в стельку пьян и почти не слушал товарища, думая о чем-то своем. У него, сквозь кислую маску горького пьяницы в пятом поколении явственно просвечивал благородный и воинственный лик математика во втором (так иногда вдруг узнаешь сенбернара в уличной шавке и диву даешься, из какого материала приходится лепить природе свои неповторимые творения). Оба устали, и двигаться вперед их заставляла лишь тяга к приключениям, порожденная скукой их существования. Ночь воскресенья прошла в бесполезных метаниях туда-сюда по дорогам города, так и не принесших прибыли. Один честно пытался заработать денег на сигареты тяжким таксистским трудом, а второй наливался пивом на соседнем сиденье от тоски по утраченной юности с одной стороны, и из чувства солидарности – с другой.
— Что НЕ делается – все к лучшему, – значительно произнес водитель, подавив зевок. – Я так понимаю. Ведь если вдуматься... Ты не спишь?
— Нет. – Он как будто прислушался к своим ощущениям и подтвердил: – Нет.
— Я говорю: что НЕ делается – все к лучшему, – повторил водитель, устало кося на пассажира. – Вот ты НЕ спишь, и это – к лучшему. Столько всего интересного насмотришься. А вообще-то, вообще-то я хочу сказать следующее: сколько мы с тобой разного насовершали за свою жизнь. И что поимели взамен? А валялись бы на травке пузами кверху, ничего не делая, как какие-нибудь камни – много чего могло бы и не случиться, о чем теперь приходится жалеть. Возьми любое на выбор действие в твоей жизни – что ты хорошего получил в итоге? Вот, поступили мы с тобой в институт, вот, закончили – а где же наши с тобой миллионы? Где же всемирная слава? Где почет и уважение – где все это? И так – за что ни возьмись. Вот мы прокатали с тобой бензина рублей на триста, а заработали – ? Или, к примеру: купил ты сегодня полторашку, а теперь говоришь, что башка трещит. Приедешь домой и завалишься спать, проснешься в обед и – опять деньги тратить, потому, как будешь с похмелья... Что хорошего?
— Надо бы еще полторашечку взять. – Пассажир со вздохом потряс перед глазами остатками пива.
— Надо бы заправиться. На лампочке уже полчаса ездим... Так вот, Вован, о чем я говорю. Даже жить на самом деле жутко вредно, – Он сделал паузу и поиграл бровями. – от жизни обязательно в конце концов умрешь. Насколько полезнее для здоровья не жить – ты только представь...
Вован молчал, размышляя. Вид он при этом имел скорее убалбешенный, чем глубокомысленный, что ничуть не сказывалось на качестве его размышлений. Его стеклянный взгляд что-то такое прозревал впереди сквозь рассветную дымку. Может быть, то была Абсолютная Истина, а может – Круглосуточный Магазин. А если даже он и видел отчетливо далекое будущее со звездными кораблями и эликсирами молодости – не станем судить о том попусту. Чужие мысли для нас потемки.
— Так ты согласен со мной? – Водитель не особенно надеялся услышать что-то в ответ, увлеченный собственными рассуждениями. – То-то, что согласен. Что у трезвого на уме – то у пьяного на языке, – это неправильно, я считаю. Что у пьяного на уме – то у трезвого на языке, – я думаю так вернее. А у пьяного на языке – сплошная кислятина и белый налет... Ты смотри, что творится, – заметил он вдруг что-то на дороге. – Ишь, как эксгибиционисты лютуют. Совсем с ума посходили.
В черном болоньевом плаще и красной вязаной шапке вдоль дороги медленно двигалось тело. Определить, женское оно или мужское, на ходу было сложно, но неуместность тела на обочине дороги вдали от остановок в пять тридцать утра сразу бросалась в глаза.
— Я думал, перевешали всех, а тут – здрасьте. – Он ударил по тормозам, автомобиль снизил скорость и со скрипом остановился. Вован качнулся вперед и закашлялся, поперхнувшись пивом.
— Как плащ распахнет – тут же стреляй по всем, что видишь, – быстро шепнул водитель и опустил стекло. – Какими судьбами, гражданочка? – весело окликнул он стоящую на обочине черную спину.
Тело совершило поворот на сто шестьдесят градусов – видно было, что маневр удался с трудом. Из-под шапки на них уставилось неприметное рябоватое лицо. Собственно, уставилось оно не сразу, так как ничего не выражающие мутные глаза не очень поспевали за всем остальным. Простая русская девушка лет восемнадцати стояла возле машины, сутулясь и кособочась одновременно. Водитель быстро окинул фигуру взглядом, отметив грязь на плаще и небольшой кровоподтек на щеке. Но самое главное: по чумазому лицу девушки блуждала совершенно идиотская паскудная ухмылка.
— Ой, мама, – тихо сказал шофер и продолжил нарочито веселым тоном: – Едем, дорогая, или как?
Продолжая бессмысленно улыбаться, дорогая что-то прошептала.
— Чего говорите, такой шум на улицах, еще и глушитель у меня дырявый – никак не разберу?
Вторая попытка удалась ей лучше, она просипела что-то вроде “Каэшно”, и водитель счел это за предложение продолжить разговор.
— Так прыгайте на спину – мигом домчу. – Она не поняла, но продолжала смотреть в сторону и улыбаться все так же паскудно-вежливо, точно говоря: «Как я рада, что сейчас вы будете меня бить».
Водитель почесал шершавый подбородок, мелко трясясь от едва сдерживаемого смеха, и посмотрел на друга. Тот сидел, ничего не говоря, и глядел прямо перед собой, зажав коленями пустую пластиковую бутылку. Не дождавшись поддержки, шофер понимающе хмыкнул и повернулся к девушке на обочине.
— Так куда же нам ехать? Экипаж в нетерпении.
Она прокашлялась и неловко сплюнула. Вытирая подбородок, девушка почти твердо промолвила:
— В Солярово.
Водитель присвистнул:
— Сильно. А сколько денег?
Вопрос поставил ее в тупик, но, не меняя выражения на лице и по-прежнему глядя в сторону, она сказала:
— Нету.
— Как, как?
— Нету деег.
Он кивнул головой и включил левый поворот:
— Тогда пока.
Машина развернулась посреди дороги и, свистя покрышками уехала, оставив девушку с улыбкой на обочине. Когда красная шапка скрылась из виду, водитель задумчиво произнес:
— Опупеть. – Он посмотрел на пассажира туманным взором и немного помолчал. – Поехали на заправку.
Вован словно впал в ступор. Он молчал всю дорогу до заправки и после и лишь немного оживился, когда подъехали к какому-то киоску. Водитель меланхолично курил, наблюдая, как его товарищ возле окошечка совершенно по-клоунски роняет купюру за купюрой, в попытке поднять предыдущую. Лишь сделав первый глоток, Вован булькающим голосом молвил:
— А ведь на ее месте мог оказаться каждый.
— И что?
— Она могла бы быть твоей дочерью. Или даже моей.
— Я думаю, нам с тобой впору было бы вешаться, имей мы такую дочь. – Он усмехнулся и, опершись о спинку пассажирского кресла, лукаво прищурился. – А ты был бы непрочь отыметь дочь? Стихами говорю соответственно случаю – вижу ты настроен романтически. Так давай выручим человечка. Бросим ей, так сказать, конец. Спасательный.
— Не надо шутить с такими вещами. – Вован укоризненно поглядел на собеседника. – Куда она поедет? Ни денег, ни ориентации в пр’срансве. Ты знаешь, где это Солярово находится? – Он икнул.
— Очень приблизительно. Но я там не был.
— Вот.
— Ты предлагаешь прокатиться? Мы хоть доедем – бензину у нас на полтинник?
Вован немного подумал, отхлебнул пива и сказал, глядя прямо перед собой:
— Доедем до Коньково. К Михалычу зайдем. А ей оттуда проще будет – ровно полпути.
Водитель вздохнул и завел мотор.
— Чего не сделаешь для друзей. И для их дочерей.

2.
— Знаешь, Вован, – говорил он, пока ехали. – бывало с тобой такое или нет? Представь себе ясный летний денек. Идешь ты, никуда не торопясь, по улице, ешь мороженое или пьешь пиво. И все у тебя в этот момент хорошо. Не то, что даже хорошо, но – очень неплохо, во всяком случае. Ходят стада девушек в коротких джинсовых юбках, птицы поют – заслушаешься, цветы цветут – занюхаешься, дети бегают в гольфиках, ржут, как кони, на колясках ездиют, и так далее!.. Все замечательно вокруг, и кажется, что лучше быть не может... И вот, – он сделал артистическую паузу. – идет тебе навстречу невероятной красоты бабец с собакой на поводке. А собака такая гладкая, блестящая, мускулы под кожей перекатываются. Ротвейлер или...
— Доберман.
— Точно – доберман. Породистая такая, чувствуется. В медалях... Ага! Не знаешь, на кого и смотреть-то в первую очередь: на даму или на пса. Ну, дама, конечно, пересиливает. Ты идешь, значит, и с наглой улыбкой Бельмондо смотришь ей прямо в глаза. Бывало у тебя такое?
Вован не ответил.
— Тут она начинает смущаться, а ты и виду не подаешь, что заметил... А! Лучше наоборот: снисходительно так ухмыляешься и продолжаешь буравить глазами, как будто решил ей дырку между сисек прожечь. Она, конечно, краснеет, а ты дальше... Вот вы почти поравнялись с нею, и ты тут делаешь такое обманное движение в ее сторону – вроде, как приобнять хочешь... – Он помолчал, счастливо улыбаясь, потом лицо его как-то опало, и он произнес сквозь зубы: – И вдруг эта сука-ротвейлерша или, как в твоем случае – доберманша, начинает тянуть ее за поводок на газон. Баба меняется в лице, качается в сторону собаки, и тут твое внимание переключается на пса. Ты невольно останавливаешься и наблюдаешь, краснея до ушей, как собака раскорячивается на газоне, и из-под обрубка хвоста из нее начинает ползти говно. – Он снова помолчал, включил поворот и продолжил: – Ты зыркаешь глазами то на бабу, то на говно, лезущее из огромной красивой собаки прямо на зеленую траву, и не можешь вымолвить ни слова. Даже сделать ничего не можешь – так и стоишь, дурак дураком... Ну, смотри свою красавицу, где-то здесь должна быть.
Они нашли ее на том-же месте, что и четверть часа назад, все с той же глупой улыбкой на чумазой физиономии. Проехав чуть вперед, водитель заглушил мотор и вышел из машины. Подойдя к девушке, он достал из кармана “Яву” и молча протянул ей. Она трясущейся рукой сгребла всю пачку и попыталась достать сигарету. Ничего у нее не получилось, и он прикурил ей сам.
— Ну, что, радость наша, трамвая давно не было?
— А что – тут ходят?
— Это у меня присказка такая. Я говорю: ты едешь или нет?
Она, старательно не глядя в глаза, молчала, продолжая улыбаться своей паскудной улыбкой.
— Ты, что – слова забыла? Меня, кстати, Тимуром зовут. – Он ждал, что она заговорит, но она лишь слюнявила сигарету и улыбалась, чем-то напоминая фотографию то ли Фанни Каплан на допросе, то ли истыканной фашистскими штыками Зои Космодемьянской. Тимур тяжело вздохнул и сказал: – Тебе домой не хочется? Может мне тогда тебе денег дать? Ты как-то решись уже.
— Таня.
— Аня?
— Таня, – произнесла она чуть громче.
— И я об этом же, Таня. Решай вопрос с оплатой, и поехали. Время не ждет.
Ни на секунду не сходила с ее лица фирменная улыбка. Таня попереминалась с ноги на ногу, видимо переживая микроскопический внутренний конфликт, и, едва ворочая языком, наконец сообщила, как о само собой разумеющемся:
— Пьсят рулей минет.
— Так ты живая! Я уж беспокоиться начал. Разве можно так издеваться над человеком! Пятьдесят, говоришь? Как раз на полдороги. Я с товарищем. Докуривай, садись, поехали.

И с этого момента история нашей Тани делает новый поворот. Но не спеши, читатель, переворачивать страницу. Давай задержимся ненадолго и понаблюдаем за нашими героями. Давай запомним их такими, как сейчас – пока еще ничего не произошло.
Вот Владимир: сидит на переднем сиденье, похожий на сфинкса, ежесекундно прикладывающегося к бутылке. Ему тридцать пять лет, и он считает, что все в его жизни уже было. В общем-то, мы вольны с ним соглашаться или не соглашаться – на него мы с вами не имеем никакого влияния. Он даже не знает, что мы существуем. Перед нами человек, имеющий все шансы перешагнуть порог зрелости, так и не вкусив прелестей жизни, такой, какая она есть – независимо от его мнения на этот счет. Не очень понятно?
Тут мог бы помочь Игорь (так на самом деле зовут Тимура), когда бы не был он так занят процессом вождения. Дело в том, что Игорь с Владимиром – друзья со школьной скамьи, и уж кому не знать Вована, как его лучшему другу (вот он смотрит на дорогу, циничный и ядовитый, точно принц тьмы). Наверняка, он уже принял для себя какое-то решение относительно дальнейшего своего поведения в начавшей складываться ситуации, но не хочет до поры предавать это решение огласке. Смеем ли мы надеяться, что
Таня, сидящая сзади в своей дурацкой красной шапке, могла бы нам прояснить суть того, что должно произойти, не будь она так юна, глупа и пьяна и разбирайся бы она чуть больше в мужчинах (которых было в ее жизни не так мало, как может показаться). Однако, в свои восемнадцать с половиной лет наша маленькая пассажирка не имеет ни малейшего представления о том, как выглядит Серый Волк. А о Сэре Исааке она и слыхом не слыхивала. У нее даже нет бабушки, которая любит пирожки больше всего на свете. А бабушки в таких вещах разбираются...
А теперь помолчим минутку. Бедная бабушка...

3.
— Пока не уехали слишком далеко, давайте тормознем и решим одну проблемку.
“Тойота” встала недалеко от основной дороги в леске. Редкая машина проезжала поблизости, беспорядочно мигая поворотами и глумливо скалясь решеткой радиатора. Некто, сидящий за рулем редкой машины, был настолько сосредоточен, спеша пораньше приступить к отправлению естественных служебных надобностей, что не обращал внимания на идиотский гогот автомобиля, заметившего среди деревьев желтую “Корсу”. Машины глупы и непосредственны, как собаки или дети, но послушны, как кони. Так, подчиняясь наездникам, с ревом и уносились они вдаль, лишь выпуская – по мерзкой своей привычке – из выхлопных труб дурнопахнущие смеси газов с содержанием CO2.
Когда Тимур заглушил мотор и демонстративно вылез из-за руля, Таня была уже полностью расслаблена. В салоне было жарко натоплено, пахло сигаретами, перегаром и незнакомым парфюмом – в общем страшно уютно, и она во всю старалась насладиться моментом.
Усевшись рядом, он минуту молчал, рассматривая ее. Его губы презрительно шевелились, а глаза постоянно съезжали в сторону переднего сиденья, но Таня ничего не замечала. Она уже предвкушала тепло родного очага, и что в сравнении с этим казались ей предстоящие пять минут простого животного – не наслаждения – нет, скорее – элементарного исполнения долга. Тебя везут – ты платишь. Именно так. И ничего тут такого...
— Продолжим знакомство? – Тимур изо все сил пытался завести себя и держаться раскованно, но неожиданно нахлынувшая робость брала верх. Так он и сидел рядом с Таней, сцепив мелко дрожащие руки на затылке. То, что он успел рассмотреть, совсем не сподвигало к сексуальной активности, но присутствие друга на переднем сиденье заставляло Тимура продолжать держаться образа мачо, не слишком присущего ему в реальной жизни. – У нас так заведено, мадам: расплата при посадке. Так что будем делать?
У нее было маленькое абсолютно круглое лицо, основную площадь которого занимали щеки с пятнами недавних прыщей. В нижней трети лица находились толстые синеватые губы, постоянно сложенные в косую ухмылку. Чуть выше середины имелись небольшие широко поставленные глаза, полуприкрытые веками. Цвет их можно было определить, как среднерусский зелено-карий. Между глазами и ртом располагался небольшой выступ, который можно было с легкой натяжкой идентифицировать как нос. На левой ноздре что-то то ли запеклось, то ли – цвело. Из правой откровенно подтекало. Лицо явно нуждалось в тяжелом макияже. Но начинать следовало бы все же с умывания.
Таня сделала легкое, как бы законченное только наполовину, движение правой рукой к тимуровой коленке и плавно пошевелила одновременно бровями и глазами в сторону переднего сиденья. Он сразу все понял и, как можно более развязно, сказал:
— Владимир, вы не могли бы нас оставить ненадолго?
Вован с кряхтением повернулся к нему. Лицо его было красным и недовольным.
— Ты хочешь, чтоб я вышел?
— Ну да. Девушка готова оплатить половину дороги, но ей нужно достать кошелек, а он спрятан в деталях одежды. Короче, мы стесняемся.
Лицо Вована выражало печальное недоумение пополам с крайним недовольством. Ему совсем не хотелось покидать нагретое кресло.
— Щас я буду шарахаться тут по лесу в мороз. Давайте лучше поедем.
— Да какой там мороз? Август, – чуть раздраженно сказал Тимур. Ему начинала надоедать несговорчивость друга. – Погуляешь минут пять – не больше. Мы почти успели подружиться с нашей очаровательной спутницей, но нам все-таки нужно немного времени, чтобы получше узнать друг друга. Ты не находишь?
— Я никуда не хочу. Мне и здесь нормально. Поехали к Михалычу.
Тимур скрипнул зубами, хотел что-то сказать, но сдержался. Он посмотрел на Таню нагло-извиняющимся взглядом и рванул ручку двери. Оказавшись на улице, он в сердцах сплюнул, одернул куртку и сел за руль.
— Ладно, коли так. Будем ждать лета.
За всю дорогу до Коньково он не произнес ни слова. Молчали и остальные: довольный Вован прихлебывал пиво, глядя прямо перед собой, а Таня сопела на заднем диване. Во время пути Тимуру удалось совладать с собой и на последних километрах перед поселком он почти забыл об инциденте в лесу.
Когда подъезжали, Вован нарушил молчание неожиданно бодрым голосом:
— Хорошо бы водочки выпить! Михалыч сильно будет рад.
Тимур недоверчиво покачал головой:
— А он точно будет рад? Время – шесть двадцать семь.
Вован снисходительно хихикнул:
— Точно.
— А родители?
Вован махнул рукой, отметая все возражения:
— Пройдем к нему в комнату, никто и не услышит.
— Ладно, – все еще недоверчиво сказал Тимур. – А пассажирка будет водку?
— Татьян, – со скрипом повернув голову, произнес Вован. – будем по сто грамм?
Широко раскрытыми глазами рассматривая незнакомый пейзаж за окном, Таня ответила утвердительно:
— Каэшно.
Вован повернулся к водителю и развел руками: дескать, что и следовало доказать. С каждой минутой он становился все веселее – видимо, начинала действовать вторая бутылка пива. Он показывал повороты, а когда подъехали к магазину, положил руку на плечо Тимура и доверительным тоном спросил:
— Как там у нас с финансами?
Тимур удивленно вскинул брови, но промолчал и полез в карман. Остаток ночной выручки составил тридцать рублей. Он крякнул и открыл дверь.
— Пойду, прогуляюсь с тобой. Ох, спина моя, спина!
Денег у двоих хватило на поллитра плохой водки, бутылку “Жигулевского” и пачку презервативов. В машине под креслом лежали еще пятьдесят рублей, но Тимур ничего не сказал о них, решив оставить на бензин.
— Просыпайтесь, графиня! Наступает время танцев и тихих забав! Бал!
И они поехали к Михалычу...

Тут, дорогой читатель, Танина дорожка делает очередной вираж, так что давайте-ка, пока еще почти ничего не произошло, еще разок взглянем на всех присутствующих глазами сторонних наблюдателей.
Таня согрелась и расслабилась. Вот лежит она, как барыня, одна на заднем сидении, и готовится к продолжению веселья. Ей хочется есть и спать, а вот домой хочется уже не так сильно. Знакомая нам улыбка приобретает новые очертания и кажется уже не столько похабной, сколько – плотоядно предвкушающей нечто неизведанное, хотя чего-чего – а уж “балов”-то в ее жизни было более, чем достаточно.
Владимир облизывает сухие тонкие губы, держа на коленях пакет с бутылками. Он с оптимизмом смотрит вперед, нежно поглаживя сквозь целлофан округлые формы. Ему нечего вспомнить из темного прошлого в момент перехода прохладно-туманного настоящего в обжигающе-влажное будущее,
Предчувствие скорого наступления которого, похоже, не очень радует Тимура (он же – Игорь).

4.
Поселок Коньково – это такое место, про которое можно сказать одно: это очень далеко. Бывало, выйдешь на главную улицу поселка, оглянешься вокруг: с одной стороны – аккуратные девятиэтажные домики прямо посреди леса, с другой – чистое поле, которое заканчивается опять же лесом. И лесу тому не видать ни конца, ни края. Однако, и здесь ухитряются жить не только вороны, но и люди. Народ здесь не то чтобы высокий, крепкий и синеглазый, а скорее – кособокий, кривоногий и беззубый. За те пятнадцать минут, которых достаточно, чтобы обойти поселок вокруг, вам может ни разу не попасться на глаза полностью трезвое лицо без следов милицейского произвола.
Если только это не лицо милиционера.
Зато, на детских площадках в любое время суток вы можете порадовать себя зрелищем испражняющегося подростка. Аккуратно выкрашеные зеленой краской к семидесятилетию Октября, лавочки на автобусных остановках скрывают под собой горы окурков, шелухи от семечек, пивных бутылок и пустых шприцев – автобусы здесь ходят редко. Добротные деревянные двери подъездов стерегут улицы поселка от запахов мочи и разлагающихся кошачьих трупов.
Хорошее место, чтобы весело встретить старость, этот поселок Коньково!
Таня сразу почувствовала себя здесь почти, как дома. Идиотски улыбаясь, она неумело выползла из машины, пока хмурый Тимур придерживал дверцу. Красная шапка съехала ей на лицо, и Таня передвигалась в пространстве, пользуясь исключительно инстинктами. Вован, неуместно бодрый для столь раннего часа, приобнял девушку за талию и повел к подъезду. Тимур закрыл машину и догнал пару уже на лестнице.
— Кто там? – раздалось из-за двери меньше, чем через секунду после звонка.
— Мы, – честно ответил Вован.
— Кто – мы?
— Мы-ы! – хором завопили Вован и Таня. Вован засмеялся и позвонил еще раз. Тимур оперся плечом на стену и молча играл желваками. Меньше всего ему хотелось сейчас участвовать в битве со свирепыми михалычевскими соседями или его родителями.
Дверь приоткрылась и на пороге возник Михалыч. Он был очень живописен в старых трениках и с огромным архиерейским крестом на безволосой груди. Ненормально худой и длинный, Михалыч выглядел моложе остальных, хотя был на два года старше Тимура.
— Чет вы рано, – прогудел он и, заметив выглядывающую из-за Вована Красную Шапку, важно представился: – Эдуард. Пр’шу к нашему столику, мадам Херсонская. Ток, тише – все спят.
Компания вошла в квартиру, и Михалыч закрыл дверь на засов. Вован тут же принялся расшнуровывать ботинки, задом едва не повалив Татьяну на Тимура. Девушка расстегнула правый – зимний, несмотря на август, – сапог и по-домашнему зашвырнула его в дальний угол прихожей. Михалыч покрутил носом, втягивая запах ее ног, и наставительно сказал:
— Аккуратнее надо бы.
— Из’ните. Нь’чайна получилось.
Она торопливо подобрала сапог и поставила рядом с остальной обувью. Извиняющимся детским своим лицом с нестираемой улыбкой она снизу вверх посмотрела на Михалыча и, густо краснея, принялась за второй сапог. Разувшись, Таня по-сиротски застыла в наглухо застегнутом плаще и шапке босиком на холодном линолеуме, опасаясь, видимо, снова сделать что-нибудь не так. Михалыч окинул ее строгим взглядом, начиная с грязных ног и заканчивая вязаной шапкой, и царственно кивнул:
— Проходите.
Вошли в комнату и расселись, кто куда: Вован опустился в потертое кресло-качалку, тут же схватив какую-то книжку, Тимур сел на стул возле письменного стола, а Таня – как была, в плаще и шапке – прямо на не заправленную кровать. Михалыч заглянул в пакет с бутылками и позвал Вована на кухню. Когда они ушли, Тимур подмигнул Тане и сказал:
— Ну, как настроение, товарищи бойцы?
Она пожала плечами и не ответила. Потом откинулась к стене и стала болтать ногами. Тимур с удивлением обнаружил на ней такие же, как у Михалыча, треники. Он задержал взгляд на грязной таниной ступне с длинными растопыренными пальцами и его слегка замутило. «Курица», – подумалось ему не кстати.
Вошли Вован с Михалычем, неся стаканы, раскрытую водку и тарелку с солеными помидорами. Михалыч налил полстакана и протянул Тане:
— Тя как звать-то, мадмазель?
— Таня.
— Аня?
— Таня, – смущенно поправила она и взяла стакан. Михалыч постоянно вгонял ее в краску.
— Понятно. А лет те сколь?
— Двадцать, – еще больше краснея, ответила Таня. – А чо?
Михалыч пожал плечами:
— Да ничо. Тяпнешь сто грамм?
Она тоже пожала плечами и хлебнула водки. Закашлялась и замахала ладошкой себе на рот. Мужики переглянулись, Михалыч с Вованом молча чокнулись и выпили. Всасывая помидор, Вован сказал:
— Пошли, Эдя, на кухню.
Михалыч понимающе поглядел на Тимура и кивнул. Он снова наполнил танин стакан, молча вручил ей, и они с Вованом ушли, забрав водку и помидоры.
Немного смущаясь, Тимур встал со стула и сел на кровать рядом с девушкой.
— Ну, так как самочувствие, Танюш?
Не переставая улыбаться, она передвинулась поближе к нему, отпила водки и неловко – левой рукой начала расстегивать плащ. Он не торопил ее, наблюдая за процессом со все возрастающим чувством тревоги. Она замысловато изгибалась то в одну, то в другую сторону, не выпуская стакан из рук. Неожиданно для себя, Тимур почувствовал, что начинает ее ненавидеть – эту сопящую пьяную дуру с дебильной ухмылкой на лице и стаканом водки в правой руке. Именно так: не осталось ни презрения, ни похоти – все заслонила собой ненависть. Мысленно он одернул себя: ненавидеть этого глупого ребенка положительно не за что. Да – грязная, да – паскудная, но она тоже имеет право существовать в этом мире параллельно с ним. Теоретически.
Тем временем Таня закончила расстегиваться (до нижней пуговицы дело так и не дошло), допила водку и поставила стакан на постель. Последние движения, видимо, окончательно ее доканали, и она со стоном повалилась набок, не достав головой несколько сантиметров до тимурова колена.
Тимур не шевелился с минуту, ожидая развития событий, потом наклонился и заглянул девушке в лицо. Глаза ее были закрыты, из уголка рта стекал ручеек слюны – она самым недвусмысленным образом спала. Матюгнувшись вполголоса, он резко встал и вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь.

— Что, все уже?! – Вован был изумлен до предела. – Вот это скорость!
Он уже открыл пиво – не оставалось сомнений в его намерении упасть сегодня под стол. Михалыч, как было известно Игорю, пил немного, так что куда за пять минут его отсутствия испарилась почти полная бутылка водки, Игорь знал наверняка. Секунду он раздумывал над ответом, но, чтобы не терять лица, лишь скромно улыбнулся и примостился на свободный табурет, ничего не ответив другу. Михалыч что-то колдовал на кухонном столе – Игорь совсем не удивился, заметив аккуратно разложенные рядком шприцы, спиртовку и стеклянную банку, полную ватных тампонов. Эдуард привык оттягиваться по-своему. Он был серьезен и не тратил времени на слова, словно ставил опасный химический эксперимент.
— И чо – все нормально? – не унимался Вован. Он почти дымился от возбуждения. – Так мне тоже нужно срочно бежать, пока не остыла. Я ‘мею ввиду – духовка.
Игорь сделал приглашающий жест в сторону комнаты и ободряюще подмигнул. Вован попытался встать, но ноги слушались его плохо – он грохнулся обратно на табуретку, едва не опрокинувшись на спину. Михалыч подскочил на помощь как раз вовремя:
— Аккуратнее надо, Володя. Так ведь и убиться можно. – Он придержал товарища за плечо, одновременно отодвигая подальше от края стола посуду. – Давай мы лучше спокойненько ме-едленно перенесем вес тела вперед и...
— Ме-едленно-ме-едленно вста-анем, – продолжил за него Вован, имевший немного испуганный вид. Игорь устало отвернулся к окну.
В шесть пятьдесят пять Владимир Вадимович в сопровождении Эдуарда прошествовал в спальню.
Плотно прикрыв за ним дверь, Михалыч вернулся на кухню.
— Ты, может, кофейка? Всю ночь катались, как я понимаю.
Игорь кивнул и бессильно улыбнулся. Сейчас он действительно почувствовал себя полностью разбитым. Гостеприимный Михалыч поставил чайник на плитку и продолжил свои опыты. Он не задавал больше никаких вопросов, извлекая из банки ватку за ваткой и, тщательно осматривая, сортировал их: одни шли в большую стеклянную пепельницу; пригодные же к переработке отправлялись в колбу, стоящую на спиртовке. Игорь молча наблюдал. Когда вскипел чайник, Михалыч поставил на стол чашку с надписью «С днем победы», баночку кофе и сахарницу, и зажег спиртовку под колбой, наполовину заполненной ватой. Налил в нее кипятку и отдал чайник Игорю.
— Как снова закипит – зови меня. Я – в туалет.
Он собрал несортированные тампоны обратно в банку и, плотно обмотав крышку изолентой, сунул банку в шкафчик под мойкой, где стояло мусорное ведро. Потом взял со стола пепельницу с ватками, прихватил спички и вышел. Когда через несколько минут закипела вода в колбе, Михалыч вернулся с пустой пепельницей и тщательно вымыл ее от остатков пепла.
— Вишь, как бывает. Цены на ханку нынче такие, что дешевле скупать «метлы», – сказал Михалыч, присаживаясь на табурет. Игорь молча прихлебывал кофе, завороженно глядя на синий огонек спиртовки. Он был не против михалычевых объяснений, но сам в разговор не вступал. Испорченный не меньше и не больше других, Игорь предпочитал не слишком обращать внимание на чужие увлечения и пороки, следуя принципу: не судите, да не судимы будете. Уж если михалычевы родители давно махнули рукой на старого наркомана – то кто такой ему Игорь, чтобы лезть с вопросами или – того хлеще – с нравоучениями.
О чем это мы?
Минута проходила за минутой, из них складывались сначала десятки, а потом и двадцатки... Так набежало их целых пятьдесят, а вестей от Вована все не было.
— Что-то его давно нет, – сказал Михалыч, фильтруя полученный раствор и тщательно отжимая вату. Из почти полулитра воды в начале эксперимента, к его концу в колбе осталось, пожалуй, чуть больше столовой ложки жидкости непонятного цвета. Михалыч набрал шприц и принялся мыть лабораторную посуду. Произведя все необходимые приготовления, он сел за стол и серьезно посмотрел Игорю прямо в глаза:
— Я сейчас вмажусь, и пойдем посмотрим на Володю. Родители встают в девять, и надо бы к тому времени закруглиться.
Игорь кивнул:
— Сейчас сгребаемся и едем. Не переживай. Я только не пойму, что он там с ней столько времени делает. – Он заговорщически подмигнул Михалычу. – Она же заснула после второй рюмки.
— Вот злодей, – хихикнул Михалыч и, мотнув головой, перемотал руку выше локтя ремнем. – Так ты, выходит, его в самое пекло пустил, а сам соскочил?
— Да он с шашкой на танки ходил – думаю, прорвется.
Михалыч заржал и укололся. И тут из дальнего конца квартиры, где была спальня родителей, до них донеслось:
— Когда ж это кончится?! Всю ночь, сволочь, спать не давал и снова...
Тут пришла очередь Игоря смеяться:
— А может, ты его не в ту комнату спровадил? Тогда уж точно – попал Вован в пекло. И не он один.
Михалыч покачал головой:
— Да это мамаша бесится, что мы тут с тобой гудим. А с комнатой я не ошибся. Все, пошли смотреть. – Он быстро собрал свои прибамбасы в пакет с логотипом «Моя аптека» и спрятал его за холодильник. Они встали и на цыпочках пошли в михалычеву комнату.

5.
Ну вот, читатель, почти все уже и произошло. Посмотри, какая занятная картина:
Вот Вован, который вполне мог оказаться отцом Красной Шапочки Тани. Он без трусов, но в футболке и носках (а как по-вашему должен выглядеть настоящий интеллигент в восьмом часу утра?). Выражением лица он неуловимо напоминает нашкодившего второклассника, фигурой – Ивана Андреевича Крылова в последние годы, мысли его прекрасны и свежи, как утро за окном, член его стоит. Вован сидит в кресле-качалке и читает какую-то книгу.
Вот Михалыч, которому принадлежит и книга и комната, в которой они находятся. По его лицу нельзя сказать определенно, зол он или счастлив тому, что видят его глаза. А видят они разбросанные по комнате презервативы, старые треники в углу, подозрительно напоминающие его собственные, Вована, сидящего в кресле со стоящим членом и лежащую в луже пустую пивную бутылку. Эти глаза видели многое и давно привыкли к тому, что их хозяин ничему и никогда особенно не удивляется.
Чего нельзя сказать об Игоре (он же Тимур), что стоит сейчас в углу комнаты, чувствуя, как шевелятся волосы на его голове. Он завороженно смотрит на что-то, лежащее на михалычевой кровати.
Ба! Да это наша Таня! Как мы могли забыть о ней. Девочка лежит на боку лицом к стене, поджав грязные ноги и выставив в сторону комнаты голую белую задницу. Она напоминает сейчас некую диковинную птичку, благодаря черному плащу, закатанному до подмышек, красной шапке и хвостику, который Вован талантливо изготовил своими руками из обертки от презервативов. Хвостик тихо шуршит от сквозняка. Он совсем не портит нашу птичку, он даже идет ей, и кажется, что он был у нее всегда – так ловко приладил его Вован в ее заднем проходе.

— Э, она живая? – нарушил молчание Михалыч.
Вован нарочито медленно повернул голову и лукаво посмотрел на него снизу вверх:
— А вы как думаете, сеньоры?
— Да запашок чего-то... – Михалыч покрутил носом. – Как в погребе.
Запах в комнате стоял в самом деле нешуточный. Тимур брезгливо принюхался и попытался разобрать букет на составляющие. Сильнее прочих бил в нос запах квашеной капусты, но были здесь и запахи пота, уксуса, пива, дерьма, гниющей листвы и мертвой плоти. Смешанные с запахом сырой земли и стоячей воды, все вместе ароматы давали в итоге нечто, навевающее воспоминания о лесном болоте глубокой осенью. Тимур не мог себе представить, что запах исходит от Вована. Оставалось предположить, что
— Ты ее убил. Затрахал до смерти. – Михалыч гулко захохотал и хлопнул Вована по плечу. – Чикатилло ты и больше никто. А прикидывался... Аристократ духа!
Вован от удара начал раскачиваться в кресле. Он был явно доволен собой. Он трясся от смеха, и член его раскачивался, как тополь в непогоду. Вот какой забавный сюрприз преподнес Вован своим товарищам!
Однако, Тимуру шутка не казалась такой уж веселой.
— Вован, ты совсем охуел. И что прикажешь теперь делать с этой кучей говна?
Новый взрыв хохота сотряс стены.
— Мать котлет наделает. Возьмем водки и помянем... как человеки!
— А что останется, – сквозь смех добавил Михалыч. – я на геру поменяю у армян. На месяц хватит.
— Только жопу... жопу не отдавай! Поставишь на стол... в центр... чтоб память была!
— О! О! Точно!..
Тимур не слушал. Мощный выброс адреналина ударил его под колени и заставил опуститься на кровать рядом с трупом. Внезапно труп засопел и что-то забормотал. Танина рука упала с ее бока за спину, на миг коснувшись бедра Тимура. Он подскочил, как ошпаренный.
— О-о..., – вырвалось из его легких. В глазах заплясали разноцветные точки, и голова закружилась.
— Вот блядь! Не будет мне геры, – обреченно сказал Михалыч. Вован продолжал смеяться, зажав рот рукой. Из глаз его потекли слезы. Все выходило даже смешнее, чем он планировал.
Тимур перевел дух и вытер пот со лба. Ему быстро полегчало, но сразу в сознании всплыла мысль о рюмке водки у запотевшего графина. Он с ненавистью посмотрел на Вована и сел на стул.
— Дайте поспать! – послышалось за дверью. Это встал отец Михалыча. Эдуард среагировал молниеносно: он подскочил к двери и повернул ключ в замке.
— Все-все, пап. Иди спи. – Шепотом он добавил для присутствующих: – Хорош пиздеть, мужики. Родичи проснулись. Вован, собирай это дерьмо, и выметайтесь отсюда через пять минут. Пока мать нас всех в ментовку не сдала.
Вован смотрел на него с выражением крайнего изумления. В его пьяном сознании мысль о грядущих неприятных последствиях веселья явно не могла пока уместиться целиком:
— А почему я? Я, что ли, ее приволок. Вон, Игорь ее первый трахал...
— А мне насрать, кто кого трахал. Вместе, по очереди или в одиночку – как хотите, но чтоб через пять минут ее тут не было!
Игорь сжал челюсти и злорадно ухмыльнулся:
— А ведь она могла быть твоей дочерью, Вован. Что же ты наделал? Предупреждал ведь я тебя...
Несколько секунд Вован обдумывал ситуацию, затем нехотя встал и принялся искать свои трусы. Сейчас он был похож на императорского пингвина, который ложился спать у себя в Антарктиде, а проснулся, почему-то, в московском зоопарке. Вован бродил по комнате с раскинутыми руками, вращая головой и хлопая глазами. Член его огорченно опустил голову и сморщился.
— Вот твои трусы, – сказал Игорь, вставая. – На стуле. Остальные шмотки вон в том углу. Я пошел курить – Михалыч, идешь?
Они вышли на балкон и курили в заповедной тишине коньковского утра, пока Вован одевался. Вернувшись в комнату, они нашли его полностью заправленным и застегнутым. Покачиваясь, он стоял в изголовье кровати, явно раздумывая, с какого конца ему следует начать одевать спящую. Из размышлений его вывел печальный стон, который Таня издала во сне. «Дом приснился, наверно. Родина», – подумал Вован.
— Как ее одевать-то, мужики? Помогите, что ли.
— Вот радость-то! – презрительно сказал Михалыч. – Твоя дочь – ты и решай.
— В обратном порядке, – подсказал Игорь и спокойно уселся на стул.
Поняв, что помощи ему ждать неоткуда, Вован вздохнул и присел у кучи таниных одежек. С величайшим омерзением на лице, он двумя пальцами извлек оттуда черные шелковые стринги, и, зажав нос, пошел к постели.
— Как же они это носят, cволочи? – задал он вопрос в пустоту и попытался перевернуть тело на живот. Спящая сопротивлялась, что-то нечленораздельно бормоча.
— Так ты ее так, прямо, спящую и дрючил? – принялся расспрашивать Игорь. Он довольно посмеивался, наблюдая за мучениями друга и почесывая небритый подбородок. Михалыч сидел в качалке, прикрыв глаза.
— Да не дрючил я ее, – недовольно откликнулся Вован и потянул девушку за ноги.
— Рассказывай. Так мы тебе и поверили после того, как ты тут сидел со стояком наизготовку.
— Ну разик или два, – нехотя отвечал Вован, разводя ноги в стороны и надевая на них стринги. Таня лежала, уткнувшись носом в подушку и смотрела очередной сон. Во сне мать кормила ее с ложечки гречневой кашей. – Она вообще-то просыпалась, когда я ей в зад вставлял. Но только в первый раз. Говорила что-то про пирожки с капустой...
— С капустой, говоришь? – злорадно протянул Игорь. – А про бабушку ничего не рассказывала? Ну, это я так... А ей нравится в зад – как ты считаешь?
Вован как раз дотянул стринги до самых ягодиц и задумался, только сейчас обнаружив, что надел трусы задом наперед. Поразмыслив немного, он махнул рукой, и стал натягивать дальше. Перед хвостиком из пластиковой обертки он снова остановился, потом аккуратно приподнял Таню под лобок и натянул стринги до конца, старательно заправив в них хвостик. Он удовлетворенно вздохнул и пошел за ее штанами. Игорь хмыкнул:
— А если б тебя так одевали? Она ведь могла бы быть твоей дочерью – кто же так издевается над дочерьми?
— У нее там стакан со свистом пролетит. Думаю, она этим частенько занималась – следовательно, ей должно было понравиться, – ответил Вован на предыдущий вопрос и стал надевать на Таню штаны, предварительно убедившись в правильности сторон.
— Кстати, – не унимался любопытный и ядовитый Игорь. Он поставил себе целью отомстить Вовану, доконав его расспросами. – Я давно хочу спросить: для чего ты ее заткнул?
Вован вздохнул и через несколько секунд ответил:
— Я когда из нее вылез, она как перданет...
Все засмеялись, и Михалыч показал на часы:
— Цигель, Вован. Давайте выносить. Я сейчас гляну, нет ли родичей в коридоре, а вы пока одевайтесь.
Таня так крепко спала, что не издала ни звука за все время, пока ее одевали, хотя Вовану пришлось несколько раз переворачивать ее и даже поднимать ноги, натягивая на нее штаны. Она лежала в своей красной шапке, раскинув руки подобно морской звезде, и смешно надувала губы, тихонько похрапывая, когда Вован застегивал на ней сапоги. Лишь, когда Михалыч ухватил ее под мышками, а Вован взял за ноги, девушка открыла глаза.
— Три-четыре, – скомандовал Михалыч, и они понесли ее вон из комнаты. В дверях было тесновато, и Таня начала пищать, наконец-то просыпаясь, когда ее голова ударилась обо что-то. – Молчи, сука, – тихо и властно приказал Михалыч, и она прикусила губу. Замыкал шествие Игорь, и когда начали спускаться по лестнице, он с неожиданной жалостью заметил, как из глаз Тани текут крупные детские слезы. «Хоть улыбаться перестала. Бедная маленькая дурочка», – подумал он и отвернулся, чтобы не расчувствоваться совсем.
Они положили ее под лестницей в подъезде, словно мешок с картошкой.
— Может, лучше на лавочке – замерзнет ведь? – неуверенно предложил Вован, но Михалыч махнул на него рукой:
— Сама выйдет, если надо будет. Не хочу, чтоб соседи видели – мало ли, что...
Вован, не оглядываясь вышел на улицу, Михалыч пожал Игорю руку и побрел вверх по лестнице. Игорь задержался возле Тани.
— Возьми, – протянул он ей пачку сигарет. Она молча плакала, забившись в дальний угол, как бродячая собака. Игорь тяжело вздохнул, достал из заднего кармана неизвестно как оказавшуюся там мятую десятку и положил на пол рядом с сигаретами. Подумал и добавил туда же зажигалку и отстегнул от связки ключей брелок-открывашку и маленький фонарик. Кто знает, что ей может пригодиться по пути домой. Слова были лишними. Он еще раз посмотрел на нее в темноту под лестницей, но не увидел лица. Игорь вздохнул и медленно пошел прочь. – Прости, – тихо сказал он через плечо и, выходя из подъезда, перекрестился.
Больше он никогда ее не видел.
— У нас не осталось на пиво? – спросил его Вован, ожидающий возле машины.
— Лучше водки, – ответил Игорь, садясь за руль. – Поехали домой...
Но когда доехали до вовановского дома, тот сослался на усталость и отказался от продолжения банкета.
— Лады, – кивнул Игорь и уехал.
Приехав домой, он, не закусывая, выпил поллитра водки из потной бутылки и заснул перед телевизором. Во сне он ел борщ и пирожки с капустой, а жена сидела напротив и смотрела на него преданными глазами ротвейлера.
Она ушла от него два года назад.


Глава 2
Вождь красношеих
1.
А что же Таня? Таня, которая хорошо училась в начальных классах и брала уроки игры на фортепиано у соседской учительницы... Которая считалась самой красивой девочкой во дворе и однажды расквасила нос, катаясь на коньках... Она всегда носила косу до пояса и очень любила шоколадные конфеты, подруги подсказывали ей на уроках, а Оксанка как-то раз подарила ей на день рождения настоящую помаду... В один прекрасный день папа за руку отвел ее в секцию спортивной гимнастики при медучилище, где тренером был Роберт Иванович Мищенко, которого все называли Рим, – мужчина ладный и гибкий, с волевым лицом и блестящими черными глазами. Было в нем что-то от леопарда, и Таня влюбилась в него без памяти. Как-то (ей почти исполнилось пятнадцать) после вечерней тренировки, когда все девчонки разбежались по домам, она сама пришла к нему в тренерскую и сделала предложение, от которого он не смог отказаться... Их связь (она называла это романом) продолжалась два месяца, пока в один прекрасный вечер папа не решил после работы зайти на огонек – узнать у тренера о дочкиных успехах... Рим нечаянно сломал папе нос, а медицинское освидетельствование показало полную танину невинность в половом плане – так бывает, если знать один секрет. Однако, все все поняли правильно, и отец, сгорая от стыда, поспешил по-тихому забрать заявление из милиции... Но кто-то проболтался. Роберту пришлось уехать к брату на Урал, Тане – поменять школу, а папе – допиться до психушки всего через полгода после происшествия... А еще через год Таня с матерью переехали из города в Солярово... Солярово... Солярово... Где оно находится?
Она поплакала под лестницей минут десять, затем вышла на улицу и пошла куда-то – сама не зная, куда. Слезы кончились – справляться с собой она научилась, когда лежала в больнице после отравления. Именно в те времена и появилась на ее лице знаменитая улыбка, так привлекавшая к ней самцов. Никто из них не знал, что скрывает эта улыбка, а Таня улыбалась, когда ей больше всего хотелось рыдать. Постепенно она приучила себя никогда не снимать с лица эту маску блаженной курвы в присутствии мужчин – и результаты не заставили себя ждать. Они летели к ней, как мухи на мед, а она встречала их кормой – той частью своего тела, перед которой ни один не мог устоять. И опять таки: она делала это, чтобы не видеть их лиц, а они, глупые, принимали ее позу за знак особого к ним почтения. И когда очередной имбецил входил в ее прямую кишку, начиная кряхтеть и впиваясь грязными ногтями в ее ягодицы, Таня закрывала глаза и представляла себе лицо Роберта – ее первого и единственного возлюбленного... От мужиков, помимо секса, была обязательно какая-нибудь польза, и, хотя пару раз ее все же били, пытаясь заставить перевернуться или – для разнообразия – предоставить себя в их распоряжение общепринятым способом, Таня всегда добивалась своего. Один любовничек подарил ей сережки, другой – целый месяц возил на «Жигулях», третий – еще что-то... А Таня оставалась невинной. Она верила, что Роберт вернется, и тогда будет свадьба... Однако, Роберт все не ехал, а контингент любовников менялся только к худшему. Вдобавок, выяснилось, что часто заниматься анальным сексом любят отчего-то именно самые скупые или, наоборот, беднейшие представители мужского пола. Был у нее один электрик из мебельного магазина, два друга кочегара из котельной и аж пятеро милиционеров как-то вечером на заднем дворе – от всех этих мужчин ей рано или поздно приходилось спасаться бегством. Что уж тут говорить о подарках!.. А минет Тане нравился не очень. Она старалась делать его только в исключительных случаях...
Она вытерла губы рукавом и полезла в карман за сигаретами. Таня пересчитала их: в пачке оказалось двенадцать штук. О, радость! Если случались в ее жизни совпадения, она всегда ждала вслед за этим какого-нибудь подарка от судьбы. И судьба ее ни разу не обманула. В прошлый раз такое было, когда совпали номер автобусного маршрута и дата ее рождения: «311» – третье ноября. В тот день она нашла в кустах бумажник с ментовскими корочками. Правда, денег за них в ларьке ночью дали не много, зато еще угостили пивом и подарили пачку сигарет с ментолом... Вот и сейчас танино сердечко сладко заныло в ожидании чего-нибудь необыкновенного: сигарет-то было двенадцать, а именно столько раз они были с Робертом вместе. Чувствуя крайнее возбуждение, она закурила и ускорила шаг. Скоро все должно было измениться в ее жизни к лучшему, раз и навсегда.
Никого на улице почему-то не было, но скоро Таня вышла к одинокому киоску. Она купила бутылку «Жигулевского» и спросила, сгребая сдачу, как добраться до Солярово. Заспанная толстуха в киоске странно поглядела на нее и неопределенно махнула рукой куда-то на северо-восток. Таня кивнула и, открыв по дороге пиво подаренным брелоком, уверенно пересекла дорогу и пошла себе через поле в указанном направлении. Прямо к лесу. Она рассчитывала быть дома максимум через час.
Глупая маленькая Таня!..

Интересно, о чем думал Сэр Исаак (а это был именно он), когда говорил, что Коньково – на полпути в Солярово? Представлял ли он себе траекторию, по которой будет двигаться наша героиня, если ее немного подтолкнуть?

2.
Пиво кончилось, когда она перешла поле, и, отшвырнув в траву бутылку, она закурила еще одну сигарету. Вдруг ей страстно захотелось облегчиться. Вдобавок, она всю дорогу ощущала некий дискомфорт в нижней части тела, и сейчас решила проверить, все ли правильно на ней надето – как и когда она одевалась, Таня не помнила совершенно. Быстро спустив до колен свои спортивные штаны, она с удивлением обнаружила, что стринги на ней сидят как-то странно: тоненькая веревочка, что по всем правилам должна находиться между ягодиц, сейчас почему-то была спереди, теряясь в рыжих кудрях лобка.
— Что за херня? – удивилась Таня и, едва сдерживаясь, чтобы не обмочиться, начала лихорадочно расстегивать сапоги. Она не удержалась и упала, но вставать не стала, а задрала ноги к небу и принялась раздеваться так. Пришлось согнуть колени к подбородку, стягивая стринги, но наконец все получилось к ее радости и, бросив трусики к остальным вещам, она торопливо села на корточки, подобрала повыше плащ и со сладостным стоном начала писать. Прохладный ветерок пробегал по траве и, играя, шелестел оберткой от презервативов, торчащей из таниной попки изящным разноцветным хвостиком. Таня тихо радовалась. В моменты облегчения она всегда вспоминала Роберта и начинала мурлыкать под нос их любимую песню – «Белые розы».
Неожиданно какая-то тень пала на нее со стороны леса. Издав нечленораздельный возглас, она резко поднялась на ноги, роняя складки плаща, и обернулась. На мгновение ей показалось, что вернулся Волк.
— Здравствуй, белая леди. Мир тебе. Я – Чингачгук. Ба-а-льшой змей. – Фигура, стоящая перед ней, была самой странной из всех виданных ею доселе. Небольшого роста, но очень широкий в плечах, коротконогий и смуглый, опираясь одной ногой на пень, перед Таней стоял настоящий индеец.
Конечно, она никогда не видела индейцев, но сомнений быть не могло – этот был настоящий. Бледнолицему никогда не придет в голову надеть на голое тело желтую куртку из плащовки, подол и рукава которой украшает бахрома (на самом деле – их просто изрезали ножницами, но это детали) и подпоясаться настоящим байкерским ремнем с длинной надписью на английском и огромной пряжкой в виде черепа. Индеец был в черных джинсах в обтяжку и кедах. На плече незнакомца висел армейский вещмешок, а правой рукой он крепко сжимал огромную черную двухстволку. Довершали картину орлиное (вообще-то – голубиное, но это тоже детали) перо в длинных черных волосах и боевая раскраска. Индеец молчал, ожидая ответного приветствия, а Таня – ни жива, ни мертва – куталась в плащ, переминаясь с ноги на ногу босиком на траве.
— С другом дорога короче. Чингачгук – друг тебе, обоссаная белая леди. – Он говорил очень медленно, отчего слова его речи приобретали особую значительность. «Вот так подарочек», – подумала Таня. – «С таким и ночью на улице не страшно». – Одевайся, Красная Вязаная Шапка, я подожду. Тропа впереди длинна и извилиста, но я провожу тебя.
Сердце в ее груди трепетало от радости, пока она торопливо собирала разбросанные вещи. Судьба в очередной раз ее не подвела, подбросив ей смелого и надежного попутчика. «Как он сказал, его зовут?» – думала Таня, безо всякого стеснения перед индейцем натягивая трусики: «И переспросить-то неудобно».
— Чингачгук, – словно прочитав ее мысли, сказал индеец. – хороший проводник. Если Маниту будет угодно, мы доберемся в срок.
— А в Солярово вы дорогу знаете? – спросила Таня, проговаривая про себя его имя и застегивая сапоги. – А меня Таня зовут.
Индеец кивнул после небольшой паузы:
— Чингачгук знает все дороги в этом лесу. Раз белая леди хочет, чтобы ее звали Аня, Чингачгук не будет против.
Таня посмотрела на него искоса и ничего не сказала. «Пусть хоть горшком зовут, лишь бы в печку не ставили». Ее немного коробило от его манеры говорить, но внутренне она уже решила полностью ему довериться и не обращать внимание на его причуды. Таня поправила плащ, поплевала и стерла грязь на рукаве и, сияя от счастья, сказала:
— Я готова. А долго идти, дядя Чимбачук?
— Ты слишком много говоришь, – ответил Чингачгук, смерив ее взглядом, повернулся и побежал по тропинке. Таня пожала плечами и рванула за ним.
Бегал индеец быстро. Несколько минут она еще видела желтую куртку впереди, но потом совсем потеряла его из виду. Таня испугалась, остановилась, как вкопанная и заорала:
— Чинга... – тьфу ты – ...чгук. Ты где?
Он тут же выскочил откуда-то слева из кустов, точно черт из табакерки. Индеец укоризненно покачал головой и снова побежал – на это раз уже медленнее. Теперь Таня почти поспевала за ним. На бегу она размышляла о странном способе передвижения Чингачгука по лесу и о том, что это у него за имя такое нерусское: «Узбек, что ли». В одном кармане ее плаща позвякивала мелочь, а в другом подпрыгивали в такт бегу фонарик, открывалка и сигареты. Ей было легко и весело, только немного побаливала голова, да с непривычки сбивалось дыхание.
— Стой, белая леди, называющая себя Аня. – Он вдруг опять выскочил, словно из под земли, совсем не там, где она ожидала. Таня едва перевела дух. – Не говори ни слова. Сейчас Чингачгук должен покинуть тебя, но если он не вернется к закату, постарайся не разводить костра и вести себя очень тихо. Тогда, если Маниту будет угодно, смерть пощадит тебя. У тебя есть табак? – Она кивнула. – Тогда не кури, – сказал индеец и исчез.
Таня села, прислонясь спиной к березе, и посмотрела вверх. Сквозь кроны деревьев на нее ласково смотрели солнце и небо. Было двенадцать дня...

Вот такая короткая глава, дорогой читатель, а сколько интересного произошло! Вновь танина дорожка круто повернула, что ж – давай получше запомним нашу героиню в ее теперешнем состоянии.
Она немножко устала, наша юная путешественница, но сердце у нее здоровое, а ножки крепкие и, стало быть, еще долго будут нести ее по тропинке в далекое сказочное Солярово, оставляя позади все страхи и обиды сегодняшнего утра. Похмелье у Тани почти прошло, в желудке только чуть-чуть урчит да курить хочется, но не такая дура наша девочка, чтоб не следовать совету своего нового друга – великого и бесстрашного индейского воина по имени Чингачгук,
Который шарахается, неизвестно где, и непонятно, когда появится в следующий раз.
Но других героев у нас с вами нет.

3.
Таня сидела, сложив руки на животе, и от скуки наблюдала за природой. Она была любознательной и мечтательной девушкой и иногда умела тонко чувствовать красоту мира. Ей страшно нравилось здесь, в лесу. Нравилось, как муравей, несущий на спине сосновую иголку, перебирается через ее ногу. Нравилось, как пахнет хвоей и далеким костром. Нравилось следить за волнообразными изгибами тела червяка, выбирающегося из-под слоя листвы подышать свежим воздухом. Засохшая смола приводила Таню в совершенный восторг… И, наверное, природа тоже наблюдала за ней, но откуда-то издалека – в бинокль, что ли – так тихо было вокруг. Не скрипели деревья, не трещали ветки, не стучали дятлы, белки не грызли шишки и не куковала кукушка. Видимо, все птицы уже улетели на юг, медведи разлеглись по берлогам, а всех до единой белок в округе, включая зайцев и ежей, перестрелял своим ужасным ружьем Чингачгук…
Тихо было в лесу. Как в горах. Так тихо, что казалось: упади сейчас лист с верхушки дерева, и начнется ужасный листопад, лавина листьев со страшным грохотом обрушится на бедную Таню, ломая кости, как спички и сдавливая грудь, забивая рот и ноздри. И будут с треском валиться столетние сосны и ели, а также березы, осины и ивы, пока весь лес не поляжет в огромную кучу над Таниной головой, создавая подобие исполинского костровища… И тогда вернется Чингачгук, устало сбросит возле березы вещмещок и положит на землю ружье, разведет костер и скажет: Таня, ты где? Хватит прятаться, вылезай скорее! Я тут мясцом разжился, думал – шашлыка пожарим, а ты в кошки-мышки играешь… А Таня – тут, как тут! Сзади – раз! – ему пинка под задницу и бежать, на ходу скидывая туфли и сдирая через голову платье в горошек. А он бежит за ней, притворно отставая, и кричит грозным дурашливым голосом: Догоню, хуже будет! Тут Таня подскальзывается в траве (это уже возле речки) и катится по косогору, мелькая белыми трусиками, и хохочет во все горло: Догоняй, Римка, догоняй меня! И он догоняет ее в три прыжка – его пятнистая шкура лоснится на солнце, а хвост стоит торчком – и сгребает ее в охапку, подбрасывая к самому небу. Танька! Танька! И он бросает ее в воду и ныряет следом, гладкий и сильный , как огромная кошка, и настигает у самого дна, без лишних разговоров входя в нее целиком… Ну что ты делаешь?! Не туда, дурак! Не туда!..
— А куда, белая скво? – недоуменно спросил Чингачгук, и Таня открыла глаза.
Его лицо было черным на фоне луны, но она сразу узнала перо, торчащее вертикально вверх наподобие антенны. Несколько секунд девушка соображала, просыпаясь, и не шевелилась. И лишь разглядев свои ноги на плечах индейца и проанализировав позу, в которой находилась, не забыв отметить ощущение чего-то постороннего внутри своего тела где-то внизу, Таня слабо вскрикнула и попыталась рывком перевернуться на живот, одновременно ударив Чингачгука пятками в грудь. Индеец охнул и на мгновение выпустил девушку из своих цепких индейских рук. Этого хватило, чтобы она смогла перекатиться на колени и с истошным воплем ринуться прочь через кусты, не разбирая дороги и путаясь в спущенных до сапог трениках. И вдруг перед ее глазами что-то ослепительно вспыхнуло со страшным грохотом, и Мир исчез…
Чингачгук, наконец, справился с дыханием и кряхтя поднялся на ноги. Его глаза уже привыкли к темноте, но несколько секунд он не двигался с места, осторожно озираясь вокруг. Все было тихо, и он решил отправиться на поиски Тани. Она не должна была уйти далеко – он понимал это, даже будучи мертвецки пьяным, и оказался прав. Через пару минут Чингачгук споткнулся обо что-то и упал на колени. Его рука в темноте нашарила холодное колено девушки, затем поднялась выше по бедру, добравшись до лобка. Пальцы двинулись немного в сторону и нащупали паховую складку, где волосы стали реже и короче. Наконец, Чингачгуку удалось обнаружить то, что он искал: едва слышно под кожей пульсировала одна из артерий или вен. Индеец с облегчением выдохнул и отер пот, стекающий ему на глаза. Таня была жива. Он поднялся с колен, встал в ногах девушки, повернувшись к ней спиной, крепко сжал руками ее щиколотки и потащил тело волоком на освещенное луной место, где оставил свои вещи.
Костер уже был сложен – он просто не успел его разжечь, думая сначала разбудить Таню, и сейчас ему оставалось лишь чиркнуть спичкой, чтобы скрученной в жгут газетой развести огонь. Он подтащил тело поближе к свету, обошел вокруг костра и сел с другой стороны. Из недр вещмешка Чингачгук извлек початую литровую бутылку текилы и сделал хороший глоток. Огненная вода стекла по стенкам пищевода и отдала телу свое тепло. Индеец поставил бутыль на землю и заплакал.
Хотя, возможно, его глаза просто слезились от дыма. Черт их разберет, этих индейцев…
Недвижимая, лежала Таня на земле, раскинув руки, а индеец сквозь пламя костра и горькие слезы смотрел на белые ноги и трогательную складочку на животе в районе пупка. Он думал о том, что Красная Вязаная Шапка вполне годилась ему в дочери. Своих детей у Чингачгука не было. Да и быть не могло, насколько он знал. Чингачгук был самым одиноким индейцем на Земле…
Он отхлебнул еще текилы и снова полез в мешок, чтобы достать оттуда длинную камышовую трубку и замшевый кисет с марихуаной (вообще-то, «сибиркой», конечно). Не спеша, он набил трубку и раскурил ее угольком из костра. Он терпеливо ждал, попыхивая дымком, и глядел на огонь. Скоро должен был прийти Маниту.
Минут через пятнадцать непрерывного глядения на огонь явились духи и сообщили ему все, что следовало. Он выслушал их молча, ничем не выказывая своего интереса, и простился с ними почтительным кивком головы. Некоторое время Чингачгук напряженно думал над словами духов, постукивая погасшей трубкой о колено, потом сунул трубку в мешок и встал на ноги. Лицо его прояснилось, и губы сами собой сложились в мудрую язвительную улыбку, когда он поднял глаза к небу:
— Хуй на нэ! – закричал он пронзительно и весело захохотал. – Херт ыуга дал, Манитоба! Зал уп унав орот ник! Не будь я Чингачгук – ба-а-льшой змей и последний алкаш из могикан! – сказал так и пустился танцевать старинный индейский танец.
Продолжая хохотать, Чингачгук до самого утра танцевал вокруг костра, напевая под нос:

Как ныне сбирает все вещи коллег
Шайтан прибивать на ворота,
Как дух подлетает к нему ПчелаБэ
И внук шепелявит чего-то…

Потом, совершенно лишившись сил, он упал возле угасающего костра, хлебнул текилы и уснул, уронив на потную голую грудь окурок сигареты.
Бледная и заплаканная, смотрела на него сверху Василиса Геракловна Луна. Половину лица она прикрывала невидимым платком, скрывая от посторонних изъеденную лишаем щеку с лиловым синяком под глазом. В этом месяце ей явно не везло на попутчиков.

4.
Едва открыв глаза, Чингачгук вскочил, перекатился через голову в ближайшие кусты и подозрительно осмотрелся. Помещение, в котором он проснулся, было ему совершенно незнакомо: неровно окрашеные желто-зеленой краской стены уходили высоко вверх; пол, выложеный коричневой метлахской плиткой, оставлял впечатление только что помытого, о чем свидетельствовала и стоящая в углу комнаты швабра; больше взгляду почти не за что было зацепиться, кроме пяти стоящих в ряд радикально белых унитазов, за одним из которых Чингачгук сейчас и сидел. Выждав с минуту, внимательно прислушиваясь к окружающей его тишине, он встал и на цыпочках подошел к окну.
Стекло было покрыто той же, что и стены краской. В свете солнца за створкой угадывалась решетка. Ногтем он осторожно поскреб краску и, когда ничего не получилось, внимательно осмотрел раму. Один из уголков стекла треснул. Чингачгук натянул рукав на кулак и осторожно нажал. Уголок подался чуть вперед, и оставалось теперь всего лишь подцепить его пальцем, отгибая внутрь створки. Индеец лег щекой на мозаичный подоконник и приник глазом к открывшемуся оконцу.
Он увидел крошечный кусочек незнакомой улицы и стоящих возле «УАЗика» людей в белом. Один из них курил, а второй что-то рассказывал ему, посекундно разрубая воздух ладонью. Больше рассмотреть не удавалось ничего, как Чингачгук ни крутился на ледяном подоконнике.
Старясь ступать бесшумно, он попятился от окна и еще раз осмотрелся. Сейчас он увидел дверь с алюминиевым шпингалетом на ней. Рядом с дверью находилась ее сестра-близнец. Индеец приложил ухо к левой двери, но ничего не услышал. Из-за второй также не доносилось ни звука. Он отошел на шаг и постарался сравнить двери, внимательно посматривая то на одну, то на другую. Это были самые обычные полотна 21-8, крашеные белой краской, с очень похожими отпечатками грязных пальцев в районе шпингалетов. Наконец, ему удалось найти единственное различие между ними: одна была приоткрыта.
Чингачгук осторожно потянул дверь за ручку, и она распахнулась. Поняв, что попал в подсобку, он нашарил выключатель и зажег свет. В маленькой комнате не было ничего, если не считать лежащего на полу тела. Приветственно разведя в стороны руки, в вязаной шапке и черном плаще с распахнутыми полами, со спущенными до колен трусами и рейтузами, на полу перед Чингачгуком лежала девушка лет восемнадцати. Глаза девушки были закрыты, а лицо залито кровью. Он выключил свет и медленно притворил дверь.
Проклятый краснокожий был хладнокровен, как черт. Дальше он действовал, словно совершенный автомат, в который была заложена только одна программа: бежать, во что бы то ни стало. Подняв с пола свой вещмешок, индеец надел его на плечи, затем приоткрыл вторую дверь и выглянул наружу. Он увидел слабо освещенный, но совершенно пустой коридор с рядами одинаковых дверей. Прихватив швабру, Чингачгук вышел, тихо прикрыв за собой дверь, и мягкими длинными шагами старого лыжника пошел к торцевой двери. Голова его методично поворачивалась из стороны в сторону – он искал выход на лестницу. Наконец, индеец свернул направо и начал спускаться вниз. Уже через два пролета он обнаружил дверь с надписью «ВЫХОД». Дверь была незаперта и сквозь нее в здание просачивался прохладный воздух. Сосчитав про себя до пяти, Чингачгук вышел на улицу.
Не было никакого «УАЗика» и людей в белом возле него. Была самая обыкновенная улица с машинами и прохожими. Никто не бросился стрелять в Чингачгука и даже не окликнул его. Он оглянулся по сторонам и спокойно пошел к автобусной остановке – стандартный индеец с пером в волосах, вещмещком за плечами и шваброй в руке. На остановке болтали ногами, сидя на высокой лавке, две бабушки, да рыжий подросток слушал плейер с наушниками в ушах.
Через десять минут Чингачгук сел в автобус № 66 и поехал домой.
По дороге он все вспоминал, не оставил ли случайно каких-нибудь следов, но так и не вспомнив ничего, мирно проспал до самой конечной. Выйдя из автобуса, он достал из кармана пачку «Парламента» и закурил, жадно втягивая дым и утренний воздух могучими легкими. Постояв так с минуту, он оглянулся по сторонам и, не заметив никого, спокойно воткнул швабру в мусорку и мерным шагом пошел через пустырь к своему дому.
В жизни он привык двигаться прямолинейно – быстро и эффективно – к поставленной цели, без оглядки и остановок в пути. Он забывал о пройденных километрах сразу, как они оставались за его спиной, не обращал внимания на мелкие трудности и препятствия преодолевал с ходу, без разгона. Подходя к двери, он уже позабыл о странном происшествии с участием девушки в черном плаще, и вставляя ключ в замок, думал только о двух литровых бутылках текилы в заплечном мешке.
Сидя перед телевизором, он пил текилу из пивной кружки и щелкал фисташки. Сейчас он был особенно хорош со своим пером за ухом и ожерельем из клыков на шее – Чингачгук Моисеевич Афанасьев.

5.
В декабре 1969 года в селе Тойгунен на берегу Ледовитого Океана, в семье геолога-нефтяника Моисея Ивановича Афанасьева и дочери простого оленевода Майи Федоровны Эттырынтыну родился мальчик, которого назвали Вальгиргин. Моисей Иванович узнал о рождении сына только через два года из письма от матери Майи, переданного через случайного знакомого. В то время он лежал в центральной клинической больнице Анадыря с обмороженными руками, и читать письмо пришлось медсестре. Услышав новость, шедшую так долго, бородатый мужчина закашлялся и жалобно попросил сестру принести водички. Она пожала плечами и вышла из палаты, а Моисей заплакал. Ему было очень жаль свою ненаглядную Майю, что умерла при родах, и малютку-сына, что рос сейчас в семье невежественных чукчей.
Сразу по выходе из больницы, геолог попросил у начальства отпуск и бросился разыскивать знакомых вертолетчиков. Нигде и ни разу он не встретил отказа, и уже через пять дней со случайной оказией приземлился в Тойгунене. Бабушка Вали не возражала, чтобы мальчик улетел с отцом, а дедушка, выпив спирта, размяк и предложил, через толмача, зятю забрать до кучи и стариков вместе со всем стадом. Моисей Иванович вежливо отказался от лестного предложения, баюкая на руках крепкого ясноглазого мальчишку, но в свою очередь, чтобы не обижать хозяина, выставил перед стариками пять литров домашнего вина и банку невиданных у чукчкей соленых огурцов. Восьмидесятилетний Федор Эттырынтыну милостиво принял подарки, дал слово не сердиться на бородатого русского зятя, и через пятнадцать минут Вальгиргин и Моисей были уже в воздухе.
Скоро Валя оказался в Новосибирске с новой бабушкой, которую звали Тамара Никаноровна, и стал учить русский язык. Тамара Никаноровна была строгой, но мудрой, как и все старые учительницы, а Валентин (так его звали теперь) рос послушным и умным мальчиком. В его внешности не было почти ничего от отца, кроме прозрачных голубых глаз, совсем не характерных для чукчей. Зато уже в пятилетнем возрасте он как-то поразил гостей тем, что смог двадцать раз подтянуться на одной руке. Коллеги Моисея – такие же бородатые и интеллигентные, как и он сам, долго цокали языками и хлопали гордого родителя по плечу, а пришедшая на шум баба Тома взяла мальчика за руку и увела спать. Перед сном она читала ему вслух Фенимора Купера. Валя слушал внимательно, смешно тараща в ответственных местах голубые глазенки. Потом баба Тома целовала его в лоб и выключала свет. Наутро отец улетал в очередную экспедицию. Вместо общепринятого сидения на чемоданах, они с бабушкой садились у постели малыша и тихо разговаривая о чем-то, смотрели на спящего Валю. Сквозь неплотно зажмуренные веки он видел, как отец вставал и погладив сына по иссиня-черной голове уходил, чтобы вернуться через полгода.
Когда Вале только исполнилось девять, в дом пришел лучший друг отца дядя Антон и о чем-то тихо поговорил с бабушкой на кухне. Через полчаса он ушел, напоследок грустно подмигнув мальчику. Бабушка закрыла за ним дверь и села перед внуком, жулькая в руках мокрый носовой платок. Она ничего не сказала, но почти взрослый Валя все отлично понял сам. Больше он отца не видел. Так Валя Афанасьев стал старшим мужчиной в доме.
В школьные годы он перезанимался (и везде успешно) всеми доступными видами спорта, но и отлично учился. Однако, больше всего на свете он ценил хорошие книги. Поступив в 1986 году на механико-математический факультет НГУ, он переехал в общежитие, но заходил к бабушке каждый день. Выбрав новую книгу из богатой семейной библиотеки и обсудив с бабой Томой за обедом учебные дела, Вальгиргин уходил прочь из дома на Терешковой делать уроки, а бабушка смотрела ему вслед из окна, пока он не скрывался из виду.
Баба Тома скончалась ноябрьской ночью 1992 года, так и не узнав, какие оценки будут у внука в дипломе.
Валентин остался совсем один.
Настал темный период его жизни, о котором почти ничего неизвестно. Женщин он сторонился, друзей, кроме книг и водки, у него не было, и чем он занимался наедине с собой в мрачной, пустой и грязной квартире на Терешковой, когда приходил с работы, мы можем только догадываться (правда – с высокой стпенью вероятности), но однажды, встав утром перед зеркалом, Валентин понял, что дальше так продолжаться не может. Он поменял квартиру и уволился из института. Здесь следы его на некоторое время затерялись, пока летом 2001-го он не обнаружил себя вновь стоящим перед зеркалом в ванной с бритвой в руке.
Первое, что бросилось ему в глаза тем утром, был странный загар, появившийся, казалось, за одну ночь. Странным для Валентина был даже не цвет загара – насыщенный темный желтовато-пунцовый, как у ранних помидоров, а локальность его проявления: интенсивно загорелыми оказались лишь лицо и шея; остальное же тело и даже руки загар как будто проигнорировал. Валентин считал себя достаточно просвещенным человеком, чтобы самостоятельно поставить себе диагноз, что он и сделал, не сходя с места: «апоплексия» – это слово немедленно всплыло откуда-то из глубин его обширной энциклопедической памяти, которую он так и не успел пропить.
Валя хмыкнул и продолжил осмотр. Он обратил внимание на чудесным образом – ему казалось, что этой же ночью – отросшие до плеч волосы, в которых он заметил первые (для него) признаки седины. Самого себя он запомнил коротко и аккуратно остриженным молодым человеком в очках с тонкой оправой. Из зеркала же на него смотрел длинноволосый и меднолицый мужчина явно среднего возраста без всяких признаков близорукости. Валентин отошел на шаг от зеркала, чтобы проверить последнее наблюдение, и тут обнаружил деталь, до того остававшуюся незамеченной: на его толстой мускулистой шее висело ожерелье из нанизанных на леску крупных желтых клыков какого-то животного. Он опустил глаза и убедился в том, что ожерелье действительно есть.
Несколько раз в течение часа он то и дело подходил к зеркалу, так и эдак рассматривая свое новое отражение. В это время в нем зрело решение. Так и не побрившись, он вышел из дома и отправился в паспортный стол.
Когда-то, в далеком сорок девятом, отцу Валентина не поверили, когда в графе «национальность» он написал «русский». Кадровичка геологической партии № 1969/01/09-бис строго глянула на него поверх очков:
— Ты за кого меня принимаешь, сопляк? Это с таким-то именем?
И ему пришлось показать паспорт и долго объяснять, что так назвал его отец (между прочим, член партии с двадцать первого года) не в честь библейского пророка, а хитроумно зашифровав в буквах его имени слова «могучий», «и» и «серьезный» (странный, даже на наш взгляд, поступок для члена партии).
Так и паспортистка сегодня смотрела на Валентина поверх очков, как на идиота. Перед ней на столе лежало его заявление:
— Мужчина, вы в своем уме?
— Как никогда, – отвечал ей Валя.
Она внимательно посмотрела на него. С виду вполне приличный, упитанный, кранолицый мужчина.
— Вы не пили сегодня? – блеснула она догадкой.
Валентин вздохнул и немного раздраженно спросил:
— А что это меняет? Пил я или не пил, но я, как всякий российский гражданин, имею гарантированное конституцией право изменить не только имя, но и национальность в своем собственном – я подчеркиваю – паспорте и в соответствии со своими убеждениями. Вы делаете свою работу или занимаетесь разжиганием межнациональной розни?
— Я-то свою работу делаю, а вот вам, похоже, совсем нечего делать, раз вы отнимаете время у меня и всей очереди. Может, я, по-вашему, сошла с ума, раз вы суете мне такое заявление? – Глаза пожилой женщины метали молнии, прическа вздыбилась, а лицо налилось кровью. – Я еще понимаю «Чин...» – как тут у вас написано? – Да! Я еще понимаю это ваше «Чингачгук», но как вы смеете мне – взрослой женщине, проработавшей на этом самом месте пятнадцать лет, – предлагать сделать такое?! Какой на хрен «индеец», я вас спрашиваю?! Я не могу этого написать!
— Хорошо, хорошо, – Он успокаивающе поднял руки. – Держитесь в рамочках. Нельзя написать «индеец» – пишите просто «могиканин», «мохок», я не знаю… «могавк», на худой конец. Так пойдет? Хотя неправильно это все… Не поймет же никто. А если милиция проверять будет? «Какой-такой «гавк»?»…
В зловещей тишине, глядя Валентину прямо в глаза, паспортистка взяла в руки его заявление и медленно разорвала на четыре части. Он несколько секунд смотрел на нее, оценивающе, потом достал из внутреннего кармана паспорт и так же медленно разорвал его поперек, не разворачивая, вместе с обложкой на восемь равных частей. Валя улыбнулся оторопевшей женщине сладчайшей из улыбок, ссыпал клочки на ее стол и вышел из кабинета.
Все еще улыбаясь, он прошел вдоль длинной очереди, гордо расправив плечи, пожал руку милиционеру на выходе и медленно зашагал домой.
Его здорово мутило после вчерашнего, но он решил завязать со своим пагубным пристрастием раз и навегда. Столько предстояло сделать, такие длинные тропы пройти, и Чингачгук хотел всегда иметь ясную голову, раз уж смерть теперь будет преследовать его неотступно за левым плечом и, неизвестно, в какой момент решит окликнуть. Сегодня он, наконец-то, выбрал свой путь: отныне и до той поры, пока Маниту не позовет его охотиться в Места, Богатые Рыбой И Дичью, он будет великим и бесстрашным воином без племени…
Чингачгук. Вождь красношеих. Так называл он себя с того дня.
Так называем его и мы – а что делать?..

6.
Первые дни было очень трудно. Змей, сын Огня и Воды, прижившийся в нем за долгие годы, никак не хотел покидать его тело, глубоко вонзив ядовитые зубы в печень и обвивая хвостом горло. Болели все до единого суставы и ныли челюсти, голова грозила вот-вот взорваться, и постоянно сосало под ложечкой, но хуже всего приходилось ночью, когда к Чингачгуку, трясущемуся в лихорадке, приходили демоны. Он боялся закрыть глаза, чтобы нечаянно не впустить демонов внутрь себя, и бродил по комнате из угла в угол до самого утра. Скрип зубов эхом отзывался в пустой квартире, а Чингачгук под одеялом задыхался от ядовитых испарений своего несчастного тела. В конце концов он засыпал, но вновь просыпался, чтобы увидеть на стенных электронных часах, что прошло всего несколько минут… Не раз и не два в его голову приходила мысль о ночном магазине, но он гнал ее от себя, волевой от природы. Чингачгук дожидался, когда за окном станет достаточно светло, чтобы встать и пойти в ванную, где из зеркала на него снова будет смотреть измученными глазами его краснолицая совесть.
От кофе становилось только хуже, кусок не лез в горло, и, в конец измочаленный, с прыгающими в глазах цветными пятнами, он шел гулять на улицу часов в шесть утра. Свежий воздух помогал, но только в начале: немного погодя Чингачгук начинал мерзнуть и от того – засыпать прямо на ходу. Тогда он садился в автобус или метро и ехал несколько остановок в полузабытьи, а чуть-чуть согревшись, снова выходил на улицу и шел до следующего приступа сонливости или до следующей станции метро – смотря, что раньше…
Развязка наступила на пятый день.
Спускаясь по эскалатору, он на секунду закрыл глаза рукой, а когда убрал ее – обнаружил себя уже бегущим по лесу с верным винчестером в руках. Впереди маячила среди деревьев фигура крупного оленя-трехлетка с развесистыми рогами. Привычный к бегу с препятствиями, Чингачгук перепрыгивал корни и ямы, не замечая их. Его дыхание было ровным и размеренным, несмотря на скорость, которую он развил, олень же – он чувствовал – начинал по-тихоньку уставать. Погоня длилась уже добрых двадцать минут (Чингачгук мельком взглянул на часы), когда олень вдруг споткнулся и, кувырнувшись через голову, упал на задние ноги. Он еще пытался встать, он еще мог успеть это сделать и, возможно, уйти от преследования, но Чингачгук вложил все свои силы в решающий прыжок – пролетев добрых три метра по воздуху, он рухнул на пытающегося подняться самца и выверенным до миллиметра движением вонзил нож в его мохнатое горло. Но даже смертельно раненый, олень не желал сдаваться без боя: взревев, словно пожарная машина, он, брызгая кровью, стряхнул с себя воина и побежал вперед. Через несколько метров он, как подкошенный, упал на колени, затем всей массой своего тела, которое так хотело жить, обрушился в траву, дергаясь в конвульсиях. Чингачгук молча подошел к нему и посмотрел в его гаснущие глаза. «Сука», – прошептал олень, умирая.
— Ну, извини, – ответил Чингачгук и присел на корточки, чтобы вырезать оленю сердце. Оне еще слабо пульсировало, когда воин вонзил в него зубы. Могиканин встал, поставил одну ногу на труп и поднял сочащийся кровью кусок высоко над головой. – Стох уйовт йе бевс ра-ку, Манитоба! – прокричал он и закрыл глаза.
Когда через секунду он снова открыл их, за окном начинало смеркаться. Чингачгук лежал в своей постели, до подбородка укрытый одеялом, а по телевизору шли «Новости». Пару раз хлопнув ресницами, он откинул одеяло и сел. Осмотрев себя, великий вождь обнаружил, что одет только наполовину: охотничья куртка была по-прежнему подпоясана ремнем, и мокасины были на ногах, полностью зашнурованные, а вот штанов почему-то не было. На полпути от подбородка до мокасин верстовым столбом торчал главный предмет его мужского достоинства, вызывающе уставясь на своего хозяина.
— Ты что это делаешь? – спросил Чингачгук, но предмет дерзко промолчал. Великий вождь никому и никогда не прощал подобного: – А ну, говори, – приказал он, но непокорный член лишь криво улыбнулся в ответ. – Что ж. Ты сам напросился, – коротко кивнул Чингачгук, встал и пошел на кухню.
Он взял со стола кухонный нож и демонстративно проверил на пальце остроту его лезвия. При этом, свет отразившейся от стали стоваттной лампочки, как бы невзначай, скользнул по лицу наглеца. Скосив глаза в его сторону, Чингачгук терпеливо ждал хотя бы тени страха, который можно было бы расценить, как признак уважения, но зарвавшийся холуй был столь же неустрашим, сколь и непокорен.
— Я вижу, ты храбрый воин, Черная Голова, – веско сказал вождь. – Посмотрим теперь, насколько ты крепок. Скажи, ты не боишься боли?..
… Ровно в шесть заиграл гимн России, и Чингачгук со стоном открыл глаза. Телевизор был включен на полную громкость. Оглядевшись по сторонам, могиканин не узнал свою комнату: повсюду валялись предметы его одежды, куски поломанной мебели и битой посуды, а прямо посреди комнаты лежал перевернутый обеденный стол, на котором еще теплились угли плохо затушенного костра. Постель под ним была мокрой, и справа от себя он с ужасом обнаружил полупустую водочную бутылку. Но главный сюрприз ожидал индейца, когда он попытался встать.
Ноги отказались его слушаться, а когда он сел и откинул одеяло, чтобы удостовериться в их наличии, индеец взвыл от боли, и его глазам предстала картина, от которой легко могло замутить неподготовленного человека…
Меня или вас, к примеру…
Зрелище собственного члена со снятой и вывернутой наизнанку, словно чулок, кожей, висящей на самом конце, мгновенно вырубило бы на его месте любого, но не таков был наш герой. Скрежеща зубами, Чингачгук осторожно передвинулся ягодицами по постели, заставля тем самым согнуться свои колени. «Кто бы ты ни был, тебе не уйти», – эта мысль заставляла его шевелиться, превозмогая адскую боль. «Где бы ты ни был, я все равно тебя найду», – думал он, беря в руки этот тошнотворно-красный кожаный чулок. – «И тогда – берегись!», – На счет три, – скомандовал он себе вслух. – «Кто бы ты ни был, запомни мои слова! Раз, два, три!», – и одним стремительным движением натянул чулок на положенное место. Глаза его вылезли из орбит, и Чингачгук упал на спину. На мысленном экране за те несколько мгновений, что он оставался в сознании, пронеслась сцена охоты на оленя, которую сменил крупный план с бородатым лицом его отца. «Ты смотри-ка, смог!», – усмехнулся отец и покачал головой: «Каков гусь, однако». И экран погас…


Глава 3
Тропа (в Места, Богатые Рыбой и Дичью)

Ну, как вы, дорогой читатель? Не устали еще от моего рассказа? С тех пор, как я связался с нашими героями, они успели достаточно утомить меня – и маленькая дебилка, вечно попадающая в неприятности, и индеец с его «белочкой», но их история просит продолжения, и кто я такой, чтобы не помочь им закончить маршрут?..
Ну, и где же они? Пока что достаточно четко я вижу лишь Чингачгука, сидящего за столом с полупустой пивной кружкой. Волевое лицо его обмякло, черные спутанные волосы упали на лоб, глаза прикрыты веками, и сейчас он более всего похож на обыкновенного пьяного чукчу…
Он не обидится на нас за такое сравнение. Скажу больше: он бы гордился, если бы слышал. В сущности, он ведь чукча и есть. Ну что в нем от европейца, кроме голубых глаз да врожденной грамотности? «Льыораветльан» – так называет себя его народ. Слово это в переводе на русский язык означает, между прочим, «настоящий человек», но и в оригинале звучит оно, по-моему, неплохо. Лично мне (а кстати, и Валентину Моисеевичу Афанасьеву) всегда слышится в нем что-то то ли ацтекское, то ли – эльфийское. Черт его знает, чего нашему герою приспичило записаться именно в индейцы?..
Да Лев Толстой с ним, с индейцем.

1.
На свете много тайных обществ. Все знают про масонов. Кое-кто что-то такое слыхал про сатанистов. Довольно много людей, прочитав роман Дэна Брауна, испытали внезапный порыв бежать записываться в братство иллюминатов. Не перевелись еще розенкрейцеры где-нибудь в джунглях Амзонки. Не слишком афишируют себя «Анонимные алкоголики». Существуют тайные общества свингеров и тантристов, любителей тяжелых наркотиков и онанизма. Есть даже тайное общество любителей грибов. Но самым тайным на планете Земля, да еще и самым многочисленным, было и остается общество любителей приходить невовремя. Скажем так: в те или и иные моменты жизни, в члены общества неожиданно для себя может попасть почти любой житель планеты Земля. А конспирация соблюдается так: никто никогда не сознается, что входит в братство, потому как ктож в здравом уме признает, что приходит не к месту и не вовремя.
Если бы в обществе существовала иерахическая система, то Лоза имел бы звание не ниже генерала. Звался он Алексеем и носил благороднейшую фамилию Лозовский, потому и звался в народе Лозою – с ударением на «О». То была потрясающая личность. Когда-то служил он гордым тренером по спортивной гимнастике в детской спортшколе и умел делать сальто назад, но был уволен за взяточничество с пьянством, сменил множество профессий, однако выше сторожа никогда не поднимался, что безусловно оскорбляло и унижало его, и потому к моменту нашего повествования он твердо решил для себя, что лучше уж тянуть из больной матери и ходить побираться по знакомым, чем служить кем-то ниже директора спортивного учреждения. Единственной настоящей страстью экс-тренера была рыбалка. А не любил он мыться.
Итак, неукоснительно следуя тайной традиции общества, Лоза появляется в нашем рассказе на пороге Валиной квартиры не раньше и не позже, как Чингачгук собирается поспать. Усталый могиканин едва успел прикончить кружечку текилы и блаженно растянуться на диване, не снимая мокасин и положив рядом верный винчестер, как раздался звонок в дверь.
– Здорово, Валя. – Голос у Лозы был глухой, хоть и высокий. Он был, как всегда, небрит, вонюч, черен лицом и слегка навеселе. Одевался он вполне прилично, но одежда была с чужого плеча и выглядела тайно похищенной с помойки. Чтобы читатель мог представить воочию всю одиозность этой фигуры, скажу, что лицом Лоза напоминал жителя далекой сказочной Индии, неизвестно какими судьбами оказавшегося в холодной России, но сразу же потерявшего здесь паспорт. Неприятно пораженный тем фактом, что заклинанием змей он тут не заработает, индус заклял любимую гадюку последний раз и, поужинав ею, отправился записываться в привокзальные нищие. Здесь он лишился чалмы, зубов и последних иллюзий, но зато приобрел старые кроссовки и начальные познания в русском языке. Здесь же его научили пить султыгу. Вот таков был человек, стоящий сейчас перед Чингачгуком.
– Здорово, Лоза. И вновь ты явился нежданным, – со вздохом произнес Чингачгук. – Ну, заходи, коли пришел.
2.
Тропа бросилась ему под ноги и потекла бесконечной рекой прочь от Ледовитого Океана. Вновь, перепрыгивая корни и уворачиваясь от веток, Чингачгук бежал через лес, держа двустволку двумя руками перед собой. Его волосы развевались во встречном потоке, и перо лежало почти параллельно земле. Индейцу было все равно, долго ли еще нестись ему вот так, обгоняя ветер, ибо он знал, что все тропы в лесу обязательно имеют свой конец, который непременно окажется всего лишь началом Главной Тропы.
Среди деревьев впереди замаячил просвет, и Чингачгук плавно снизил скорость: он не боялся ничего в этой жизни, но рисковать понапрасну не любил. Тропа вывела его на опушку леса к неширокому полю. За полем располагалось людское поселение, состоящее из аккуратных сереньких девятиэтажек. Враги там живут или друзья, индеец не знал, но предпочитал считать, что враги. Поэтому последние метры перед выходом на открытое пространство он прошел крадучись и остановился недалеко от края леса под прикрытием деревьев, чтобы осмотреться.
Вдруг из высокой травы прямо на него вышла, что-то весело насвистывая, Таня – как обычно, в красной шапке и с бутылкой «Жигулевского» в руке. Невидимый для нее, Чингачгук нисколько не удивился, когда она, громко и довольно икнув, отшвырнула пустую бутылку в траву и закурила сигарету. Почти сразу же она повернулась к нему спиной и начала раздеваться. Индеец давился смехом, наблюдая за ее падениями и прочими акробатическими номерами, имевшими целью всего лишь облегчение ее организма. Все было в точности, как в первый раз. Она присела на корточки и нахохлилась, подобрав и прижав локтями полы длинного плаща. Смотреть на дальнейшее Чингачгук не имел особого желания, он решил сэкономить время на ее естественных потребностях и потому просто шагнул вперед из-за дерева и громко кашлянул.
Когда она вскочила и испуганно повернулась к нему, он быстро оттарабанил положенное приветствие, дал ей одеться и, не обращая внимания на возражения, просто взвалил девушку на плечо и побежал. Отбежав вглубь леса пару километров, он прислушался. Где-то совсем рядом было шоссе. Чингачгук посадил Таню возле дерева и прервал становящееся надоедливым щебетание, приложив палец к ее губам.
– Сиди тут очень тихо. Я постараюсь быстро.
– Но… – Но он уже не слышал, что именно «но», гигантскими скачками удаляясь прочь.
Метров через двести индеец действительно вышел на шоссе. Ружье, вещмешок и перо он прикрыл ветками и, приметив нужный ориентир, встал на обочине. Через несколько минут ему удалось остановить «Москвич» канареечного цвета с пожилой парой внутри.
– До Коньково, полтинник, – жалобно попросил он, когда стекло опустилось.
– Садись.
Таких денег дорога, конечно не стоила, но Чингачгук хорошо был знаком со слабостями бледнолицых и не прогадал. За пятьдесят рублей пенсионеры не только довезли его до супермаркета, но и согласились подождать, пока он сделает необходимые закупки.
Долго ждать им не пришлось. Через восемь с половиной минут двое милиционеров вывели индейца из магазина, скрутив ему за спиной руки. Следом из дверей неторопливо вышел на крыльцо рослый круглолицый лейтенант, покачивая в правой руке пакет с вещдоками (четыре литровых бутылки текилы «Ольмека» производства Мексики, бутылка коньяка армянского «Васпуракан» емкостью 0,5 л., три бутылки пива «Хейнекен» емкостью 0,5 л. производства России, лимоны производства Марокко общим весом 0,674 кг. и пакет женских гигиенических прокладок «Белла-Комфорт» – всего товаров на сумму 7763 р. 15 коп.) и постоял на крыльце, лениво наблюдая из-под приложенной ко лбу ладони, как грузят в «УАЗик» задержанного явно кавказской национальности. Сегодняшний день обещал быть для лейтенанта удачным. Он спустился на три ступени ниже и, мурлыча под нос «Позови меня-а на закате дня-а…», лениво пошел к машине.
Старик со старухой переглянулись, не в силах вымолвить ни слова, и лишь дождавшись, когда «УАЗик» скрылся за поворотом, Владимир Федорович выдохнул воздух и произнес:
– Во ведь как, Софочка…
– Да… – согласилась Софья Сергеевна. – А я думала – турист… Такой с виду интеллигентный мне показался. Да…
– Ты это… тут посиди. Я мигом. – Сделав брови домиком, Владимир Федорович посмотрел на жену, и в голосе его послышались скорбные нотки: – Уж очень натерпелся…

3.
О том, что в тот день происходило в стенах опорного пункта милиции Коньковского УВД, не сохранилось записей в милицейских протоколах. Во всяком случае, на вопрос о задержанном 30 августа 200… года лице кавказской национальности по имени Валентин Афанасьев, дежурившие в тот день милиционеры лишь недоуменно пожмут плечами. Только лицо старшего лейтенанта Шапиро при упоминании об этих фамилии и дате на короткое мгновение искажает гримаса боли. Тогда он ссылается на срочные дела и закрывает дверь своего кабинета на ключ, чтобы вынуть из сейфа бутылку верной «Смирновской» (коньяк в Коньковской милиции под строгим запретом) и стакан. О том, что он делает с этими предметами в запертом на ключ кабинете, как и о событиях того августовского дня, а также их значении в судьбе участкового Шапиро мы с вами из элементарной вежливости интересоваться не будем. Приняв в качестве первого необходимого допущения факт существования особой – милицейской – души, допустим, во-вторых, что она – такие же потемки, что и любая другая, и с тем оставим Шапиро в покое.
Чингачгук – вот, кто нам важен более в контексте нашей истории. Теперь мы обнаруживаем его едущим за рулем отечественного джипа серой масти с мигалкой на крыше и поминутно прикладывающимся к бутылке текилы. Сквозь дорожную пыль его глаза зорко высматривают что-то в тянущемся по обочине лесу, а в пальцах руки, лежащей на руле, дымится сигарета. Чингачгук знает, что его ждут, и он торопится, тем более, что времени потеряно слишком много. Недопустимо много.

Он загнал «УАЗик» в подлесок и заглушил двигатель. С минуту прислушивался, затем вылез из кабины и обошел машину вокруг.
– Ну что, подпоручик, поохотимся?..
Когда Шапиро с ревом скрылся в чаще, Чингачгук усмехнулся, проверил магазин «ПМа» и сунул его за ремень. С переднего сиденья он вытащил пакет с покупками, хлебнул текилы и пошел мягкими шагами по тропинке. Он нашел в кустах свое ружье и вещмешок и небрежно воткнул перо в волосы. Еще раз оглядевшись по сторонам, Чингачгук побежал по знакомой тропе к поляне, где оставил свою спутницу.
Девушка, естественно, спала, но на этот раз индеец решил не задерживаться надолго на одном месте, слушая ее бестолковые разговоры. Поэтому, церемонию он начал еще при свете дня. Выкурив для уверенности трубочку, могиканин встал перед спящей на колени и осторожно, чтобы не разбудить ненароком, стянул с нее штаны. Трусики все время цеплялись за что-то сзади, и Чингачгук решил перевернуть Таню на живот. Он не очень удивился, увидев торчащую из ее зада разноцветную обертку от презервативов. Маниту разговаривает с каждым языком понятных только ему символов, – просто решил индеец и перевернул девушку на спину, положил ее ноги себе на плечи, на этот раз просунув голову между ног под спущенные до сапог штаны, и стоя в этой неудобной позе обратился к Великому Духу:
– Тррь чет ыыррь, Манитоба? – Великий Дух кивнул, и Чингачгук вполголоса затянул древнюю ритуальную песню:

I’m a spy
In the house of love.
I know the dream,
That you’re dreamin’ of…

И со словами: «I know your deеpest secret fear…» индеец вошел в нее на всю глубину. Крови на этот раз не было, что, в общем, не очень входило в его планы, делая весь ритуал как бы изначально незаконченным, но могиканин решил не отвлекаться на мелочи. Он двигался в такт музыке, что звучала в его голове, постепенно входя в транс. Таня во сне чмокала губами, что-то бормоча, и голова ее с тихим шуршанием перекатывалась среди листвы. Вперед-назад, вперед-назад…
… Последние слова он выкрикнул сдавленным голосом поверженного на поле бивы воина: «Everyone, you know!..». Внутри него что-то оглушительно взорвалось, и Чингачгук повалился на бок, обессиленный, содрогаясь всем телом в агонии и брызгая пеной. Голова могиканина опустилась на левое колено девушки, а правое звучно ударило его в ухо. Индеец зажмурился, и губы его прошептали: – Йо пт вой йу…
Таня проснулась на левом боку от странного чувства: у нее что-то только что украли. Что именно, она никак не могла сообразить, но остро ощущала боль утраты чего-то очень важного. Девушка похлопала ресницами, прогоняя остатки сна и фокусируя отвыкшие от света глаза. Щекой она чувствовала сухую листву, а задницей – холодный воздух августовского вечера. Что-то большое, твердое и шерстистое лежало между ее коленей, и она с усилием, преодолевая сопротивление листьев, наклонила подбородок к груди. Таня увидела свои голые ноги и предмет черного цвета и округлой формы, зажатый между них. Девушка нахмурилась и оторвала голову от земли, чтобы рассмотреть предмет получше. Для того, чтобы понять, что же это за херня лежит между ее колен, она приподнялась, опершись на локоть. Примерно через пятнадцать секунд напряженной работы мозг выдал ей ответ. Еще через десять секунд Таня жалобно запищала и начала освобождаться из индейского плена, извиваясь всем телом, точно огромная пиявка.
Индеец очнулся и поднял голову. От этого движения он начал задыхаться, одновременно запутываясь в одежде девушки, как рыба в садке. Таня изо всех сил сдавила его голову коленями, и голова оказалась в штанах, которые девушка тянула вверх, все еще лежа на боку. Запах здесь стоял непередаваемый, и Чингачгук начал задыхаться. Наконец, могиканин захрипел и рывком развел ноги в сторону, освобождая голову из тисков. Почувствовав, что свободна, девушка мгновенно повернулась на спину и ударила ногами, не глядя. Раздался сочный чавкающий звук, затем приглушенный стон, и Таня попыталась вскочить. Перевернувшись на живот, она оттолкнулась носками сапог от земли и с диким самурайским криком стрелой полетела головой вперед. Откуда-то сбоку она услышала звук глухого удара, из глаз ее посыпались искры, потом вокруг резко стемнело и девушка потеряла сознание.
Оправившись от удара, Чингачгук вытер сочившуюся из носа кровь и встал на ноги. Он чертыхнулся пару раз на могиканском и кряхтя потащил тело девушки из кустов на поляну.
Перевернув ее на спину, индеец внимательно осмотрел девушку на предмет внешних повреждений. Шапка от удара о сосну порвалась на лбу, и из раны текла кровь. Глаза были закрыты, но девушка дышала ровно и размеренно, точно спала. Могиканин удовлетворенно хмыкнул, прикрыл тело плащом и стал разводить костер. Ну сколько же можно, Великий Дух, – думал он, чиркая спичками. – колотить бедного ребенка башкой об дерево? Зачем мне спутница, из которой ты вытрясешь последние мозги?
Стемнело. Индеец посмотрел на часы и, привалившись спиной к березе, закурил. Событий сегодня было больше, чем достаточно, даже для него. Он решил снять накопившийся стресс и, глядя в огонь, выпил с полбутылки текилы, после чего мирно заснул.

4.
«Трояр! Трояррр, тебе говорят! Но только чтоб непременно…» С этой мыслью он и проснулся.
Чингачгук приподнял голову от стола и осмотрелся. В комнате стоял туман, сильно пахло мочой, перегаром и окурками. На столе стояли два стакана и пустая бутылка из-под «Ольмеки». В луже текилы лежали какие-то бумаги, а возле переполненной пепельницы щерилась пустая пачка «Луча». Рядом со столом валялся стул. Не заметив более ничего необычного, вождь резко встал и пошел в туалет.
Он щелкнул выключателем раз и другой, но свет в ванной так и не загорелся. Индеец хмыкнул, и решив не испытывать мочевой пузырь на прочность, просто распахнул настежь дверь и вбежал в санузел, находу дергая собачку молнии. Он поднял лицо к потолку, закрыл глаза и завыл в эксатазе, мощной струей ударив по невидимому унитазу.
«Трояр, твою мать! Чтоб было, что вспомнить!»
Моча долго не хотела кончаться. Ей нравился процесс полета. Она чувствовала себя частью чего-то великого – мировой, можно сказать, Аквавселенной, ниспадающей сверкающим дождем с высоты небес сквозь белые ворота прямиком в глубины земель, чтобы пройти по бесконечным невидимым трубам и, слившись с общим потоком, впасть в Великую Реку, несущую свои воды далеко на Север – в Места, Богатые Рыбой и Дичью.
Что за хуйня в голову лезет? – подумал Чингачгук, застегивая, наконец, джинсы и открывая глаза. – Выссу так все мозги когда-нибудь вместе с продуктами распада личности. Трояр еще какой-то! – Он потянулся рукой к сливному бачку и застыл с полусогнутой спиной, пораженный.
Глаза его еще не привыкли к полумраку санузла, и он некоторое время стоял в неудобной позе, вглядываясь. Потом с тихим стоном разогнулся и попятился из ванной.
Он принес лампочку из кухни, встал на край ванны и создал-таки Свет. Картина, представшая его взору в освещенной ванной комнате, была до омерзения красочна, не считая мелких незначительных деталей. Преобладали здесь красный, коричневый и белый (в качестве фона, разумеется). Индеец повел головой из стороны в сторону и тихонько присвистнул. Нет – он не испытал слишком уж большого шока, поскольку видел и не такое. Просто, вдруг ему захотелось посвистеть. Забавный народ эти Чингачгуки!
Половина Лозы – от талии вверх – полулежала в ванне, задумчиво опершись рукой на смеситель. Нижняя часть странным образом полустояла, полусидела на краю со спущенными штанами. То, что когда-то Лоза считал главным своим чудом и ласково называл «Мой золотистый птенчик», чудовищно вытянув, но все же не до конца оторвав, нижняя половина спустила, таким образом, прямо к сливному отверстию унитаза. Пол и часть стены между ванной и унитазом были густо измазаны кровью и дерьмом. Ноги в дырявых черных носках стояли в луже мочи. Общее впечатление было таким: решил человек одновременно помочиться и принять ванну, но голова и мочевой пузырь не смогли прийти к единому мнению, как это сделать. Вот и пришлось одной половине наблюдать, лежа в мыльной пене, как другая половина неподалеку получает удовольствие по-своему.
Чингачгук осторожно наклонился, но разглядеть лицо Лозы в кроваво-мыльной воде ему не удалось.
«Вот тебе и «Трояр»!» – некстати подумал индеец, продолжая насвистывать что-то могиканское. Вдоволь насладившись увиденным, он тихо вышел из ванной и выключил свет.
Быстро собравшись, он присел на дорожку, как всегда делали отец и Баба Тома. Накинув на плечи вещмешок и кобуру с разобранным ружьем, индеец быстро вышел из квартиры, спустился на лифте и пошел через пустырь к остановке. В придорожном ларьке он купил бутылку пива и попросил продавца открыть сразу.
– Это не ваши? – спросил он мужчину в белом пиджаке и протянул ему связку ключей. – Вот тут лежали. – Мужчина неприязненно посмотрел на чукчу в куртке на голое тело, но ключи взял:
– Конечно, конечно… Спасибо вам преогромнейшее! Надо же: и как они выпали?.. Спасибо еще раз.
– Да в-общем, не за что. ¬– кивнул Чингачгук и сел в подошедший троллейбус.
5.
Прежде чем перейти дорогу, он внимательно осмотрелся по сторонам. Все было чисто, и индеец двинулся вперед, что-то насвистывая. Подойдя к знакомому зданию из серого кирпича, он обошел его вокруг, изображая обычного хиповатого русского алкаша с торчащей из-за пазухи бутылкой текилы. Те же мужики стояли возле «УАЗика» и один все рубил воздух рукой, а второй – все курил и сплевывал табачные крошки.
– А что, мужики, тут находится? Вы местные, я посмотрю, – просто спросил Чингачгук. – Я тут насчет работы думаю: вашей конторе не требуются программисты системные?
– Не-е, – протянул курильшик. – Тут системных хватает. Все три этажа программист на программисте. Один системенее другого. Тут коек на всех программистов не хватает.– Он усмехнулся, сплюнул и добавил: – Санитаров бы нам побольше.
Чингачгук смотрел на него, ничего не понимая. Словоохотливый курильщик подмигнул ему и пояснил:
– Дурдом это, сеньор-помидор. Самый настоящий сумасшедший дом. Так что если вы дурик – то вам как раз сюда. А если программист, то это – не наш профиль.
До того молчавший второй собеседник хмыкнул и неожиданно по-свойски сказал Чингачгуку:
– А вот мы бы с Андреичем водочки выпили. Ты как, программист? Угощаешь?
– Текила это, – с видом знатока поправил приятеля Андреич. – Но я бы на нашем месте отказываться не стал.
Поняв, что без угощения его не отпустят, Чингачгук пожал плечами и отвинтил крышку. За информацию надо платить. Видно, люди перед ним стояли бывалые: откуда ни возьмись, на свет тут же появился складной стаканчик, а Андреич достал из машины термос и снял с него крышку.
– Да я и с горла могу, – вежливо отодвинул индеец предложенный стакан. – Так она вкуснее.
– За что пьем, программист?
– За нашу советскую Родину! – не раздумывая, молвил Чингачгук, и они выпили.
Занюхивая рукавом, Андреич со слезой в голосе сказал:
– А без лайму все ж не та «Ольмека»-то. Ну да ладно: главное, чтоб с хорошим человеком. Пойдем мы с Геннадьичем – труба зовет. А ты бывай, как зовут-то тебя?
– Чингачгук, – просто ответил могиканин.
– Ну и слава Богу! Давай, Чингачгукыч, ищи работу, и чтоб все – гут, а нам пора. Помчались, Геннадьич, ибо сончас заканчивается.
С тем благордные доны и удалились. Чингачгук заметил, что вошли они не в ту дверь, из которой он вышел в прошлый раз, а обошли здание с торца. Он постоял с минуту, глядя на голубей, и быстрым шагом двинулся в том же направлении, что и любители текилы. Завернув за угол, он с удивлением обнаружил обитый металлом забор с колючкой наверху и калиткой, которая была наглухо заперта. Подергав для уверенности за ручку, Чингачгук отошел назад и задрал голову. Забор был высоким и упирался одним концом в соседнее здание.
Что делать – пришлось индейцу возвращаться к двери № 1. Она как раз была не заперта, и могиканин просто вошел и стал подниматься по длинной полутемной лестнице на второй этаж. Здесь было так же пустынно и прохладно, как и в прошлый раз. Он прошел мимо рядов одинаковых дверей к двери с надписью «Для медперсонала». Еще раз оглянулся по сторонам и вошел.
Ничего не изменилось: пол был также чисто вымыт, а унитазы стояли все теми же белыми вазами в своих кабинках. Оставалось лишь проверить подсобку. Он вошел в помещение, сразу закрыв за собой дверь, и по памяти нашарил на стене выключатель. Вспыхнул свет, и он увидел лежащее на полу тело. Чингачгук присел на корточки, чтобы рассмотреть лицо женщины, по-прежнему залитое кровью. Сомненеий не осталось: это была мирно сопящая что-то во сне Таня в разодранной шапке. Царапина на лбу оказалась не такой уж серьезной, но вот странное положение головы и вывернутая, как у сломанной куклы шея, заставили индейца насторожиться. Он не слишком хорошо разбирался в людской анатомии, но даже школьнику на его месте было бы ясно: шея то ли сломана, то ли – сильно вывихнута. Насколько это опасно для жизни, судить было трудно, но раз девушка до сих пор дышит, хоть и не приходит в сознание, значит, проживет еще какое-то время. Сколько у него этого самого времени, индеец не знал.
Дальше он действовал с автоматизмом старого терминатора, не тратя времени на лишние движения. Чингачгук взвалил девушку на плечо, кое-как запахнув полы плаща, встал на ноги, бросил последний взгляд по сторонам в поисках чего-нибудь навсегда забытого и быстро вышел из подсобки. У двери в коридор он прислушался – ему вспомнились слова Андреича, что сончас заканчивается и, стало быть, совсем скоро в коридоре будет не продохнуть от программистов, – но все было тихо. Неся на плече тело девушки, он понесся по коридору к выходу на лестницу. Примерно на полпути к заветному повороту вдруг открылась какая-то дверь, и из нее, рубя воздух рукой, вышел Геннадьич, а с ним какая-то дородная дама в белом халате с высокой фиолетовой прической.
– Здрасьте, – на бегу кивнул новому знакомому Чингачгук.
– Здрасьте, – хором ответили дама с Геннадьичем.
– Сильно тороплюсь, в следующий раз, простите, – сказал Чингачгук и побежал дальше.
Геннадьич что-то еще хотел добавить, может, например, поблагодарить за текилу, или представить даме, но индеец уже гигантскими прыжками летел по лестнице вниз. За спиной он слышал чьи-то возбужденные голоса – может быть, то приказывали бить в барабаны и трубить в трубы, снаряжая погоню, но ему было все равно. Сейчас у него была только одна цель – в лес.
Что-то сегодня ему не очень везло. Он понял это, когда, добежав до двери, обнаружил ее бесстыдным образом закрытой. За те пять минут, что он занимался поисками Тани, кто-то бдительный (а может, просто подлый) спустился сюда со связкой ключей и закрыл этими ключами все замки, которым полагается быть закрытыми в приличных дурдомах. Сделал так и исчез, а может – отправился инспектировать все остальные двери в здании, чтобы так же беспощадно запереть и их одну за другой.
Мозг индейца лихорадочно искал выход из ситуации, казавшейся полностью безвыходной. И нашел. Взбежав на один пролет вверх, могиканин увидел подъездное окно, находящееся, впрочем, на высоте едва ли не двух метров от пола. Вот такие чудеса архитектуры, государи мои. Вы или я, наверняка, спасовали бы сейчас. Ну, честно – обняли бы окровавленное тело и заплакали, ожидая расправы – скорой и неотвратимой? Ведь так? Но мы то с вами – обычные бледнолицые люди – так, шелуха от семечек. Другое дело – Большой Змей. Он просто опустил Таню на пол, коротко разбежался и подпрыгнул, умудрившись уцепиться рукой за каменный подоконник. Индеец подтянулся и достал до оконной ручки. Окно открылось на удивление легко. Распахнув его настежь, Чингачгук спрыгнул, поднял бездыханное тело и, словно тюк белья, с размаху забросил его на окно. Подтянулся сам и, взвалив девушку на плечо, выпрямился во весь рост. А какой был прыжок!
– Э! Программист, – окликнул его в спину выбежавший на улицу Андреич. – А говорил: работу ему, работу подавай! Ну, ты даешь просраться, Тарзан-же ж ты гребанный! Куда погнал, э?! Щас в ментовку телефонирую!
– Да вот такой вот, я, Андреич, забавный зверек! А сончасоваться мне тут с вами некогда – служба не ждет…
В три прыжка преодолев расстояние до дороги, Чингачгук с Таней на плече ракетой пронесся к остановке и успел не то влететь, не то ввалиться в закрывающиеся двери автобуса № 66.

– Куда мы идем? – слабым голосом спросила она, когда очнулась. Шел третий день пути.
Индеец сидел у погасшего костра и курил. Он вздохнул и ответил:
– Домой, глупая. Куда же еще. Спи пока.
И она счастливо закрыла глаза.
Он встал, накрыл ее лицо своей курткой и посмотрел в небо:
– Я готов к охоте, Маниту. Где тут эти самые Места?..
Ноябрь 2006 - Август 2007 г.