Вальс

На часах четыре часа ночи.
Марево грусти заливало глаза неслучайным октябрьским дождём, в нём эхом отдавалось осеннее покашливание – синдром каждого дворника. Разжёванные протекторами подошв машин и людей, с цикличным зашаркиванием, подметались собранными в пучок ампутированными ветками метлы мокро-теплотонные листья. Редкие приливы, доносящиеся с автострады проспекта, становились продолжением отрывков мыслей, ставили запятые точки и забывались, как и любой прилив остаётся невидимым, но ощутимым следом на голенях босых ног, утопших в тёплый песок. Однако пятый час уже разменян, и эта волглая Москва не светит (или свербит) по зевающим пустыми лавочками улицам. Там взгляд дворника упал на окурок, брошенный ещё днём, и только сейчас действительно ставшего мусором. Попав под метлу – ты исчезаешь; будь ты придатком листопада, снегопада или звездопада – ты исчезаешь, как пятно. И уже никому не важно: кем ты был и уж тем более – кем ты хотел быть (кучей листвы, сугробом или загаданным желанием). Всё правильно и предсказуемо, как трамвайный маршрут, как движение метлы, жёсткой и оттого жестокой, то движение, которое факсимильно повторяет предыдущее и уже неизвестно, где начало этого синусоидного или косинусоидного вальса в две четверти, где депо у этого трамвая и… куда он направляется?

Эта история началась давно, как память. Руки ещё помнят тот лоск рояльных клавиш, которые всегда были одних оттенков в цветном и ч\б кино; тот запах дерева, и мягкий стук крышки; ту западающую ре бимоль и неиграющую ре диез. Скрипичный ключ, выводить который в нотной тетради поначалу было так сложно, вследствие чего тот становился волшебным началом всего музыкального; заборчики нот на пюпитре; и полонез Огинского, тот единственный вольно-расхлябанный полонез, который он идеально выучился играть к школьным утренникам ещё в первых классах. Мальчик делал большие успехи, он делал свою жизнь такой, какая она могла (бы) быть. Хотя… денег в семье не хватало (как по привычке пишут в романах), шикарный смолянисто-чёрный трёхногий рояль пришлось продать. И неизвестно что потом стало с этим угольно-ахроматическим роялем, возможно, он переходил из рук в руки так и не найдя пристанища, навсегда утеряв касания нежных детских пальцев хозяина.
Проданное будущее, проданная с лотка любовь, проданный незнамо кому друг, – образ – крючок в жабрах, – сидящий и спустя сорок лет на глубине несвершённой мечты, поломанной жизни, мешающий засыпать безмысленно, хотя бы с закатами или со случайными, как потерянный билет, женщинами. И сам-то жалкий утоптыш, мнимый чистюля со шваброй или метлой в руках, сам-то вынужденный персонаж в транскрипции одиночества – заведомо упёртый в тупик герой на исходе времени, к которому ещё уместно употребить слово «жить», соглядатай упавшей листвы и её уничтожитель – печальный человек.

Сколько раз днём под сумбурное пробочное бибиканье машин на лампочке-люстре висела петля – аккуратно завязанный пояс от истрёпанного, и-так обвислого, халата. Много раз. Многоразовая (по)пытка закончить с жизнью: убить не себя, а жизнь – вот суть суицида – шаг, на который не хватает сил, смелости.
Это случилось так:
- выкурил последнюю, смотря на петлю
- смял в грубости правого кулака пустую сигаретную пачку
- встал, посмотрел на часы
- забрался на уже скользкую табуретку, опираясь на шкаф и на уверенность своих намерений
- просто надел на шею петлю
- закрыл глаза, помолился (какая несуразица…), выдохнул (надеясь, что это его последний вдох-выдох) и…
- он стоял\стоит так долго.
Потом он осторожно снимает с себя петлю, спускается, встаёт у загрязневелого с двойной рамой окна, жмурит глаза и в ярой злости на себя самого бьёт ногой по глупой намыленной табуретке. Падает на пол и тихо-тихо плачет. Под вечер или вовсе ночью, когда его никто не замечал, он выходил на свою работу – мести заосенневшие улицы.

На часах – половина пятого (угол в 45 градусов меж стрелок).
Метла скрябает по взъерошенному изъедами дыр и трещин асфальту. Дворник метёт тёмную, пустынную улицу, и к утру тут всё будет замётано. Шарк деревянных прутьев по улице: от последнего дома к первому от ночи к ночи, как тот рояль, одетый в сажу, передаваемый из рук в руки. От одного к другому. А листья не удерживаются, срываются и падают по вычерченному пути светящихся гирлянд на новогодней ёлке и асфальт вновь полон мокрого огня. Значит завтра тоже будет не скучно.

Пьяные малолетки, решившие покататься по ночному городу в пятом часу ночи, сбили дворника.

Завтра не будет.
И, в общем то, – это лучшее, что можно было придумать.