ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ (Хроника одного путешествия)

Олег Афанасьев



ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ
(Хроника одного путешествия)


С дядей Димой мой папа как выпьют, так и мечтают о разных местах. Папа очень хочет попасть на Соловецкие острова! И во Владивосток, Находку… Где-то на собрании, где встречались с москвичами, один из наших сказал тост за дружбу столицы с провинцией, то есть Москвы и Федерации. Потому что Москва это Москва, а остальная Федерация совсем другое. А папа мой добавил, а поскольку никто не знает, что такое Федерация, то выпьем за дружбу Москвы и Ростова… Так вот папа с дядей Димой всё только мечтали, и вдруг у тёти Оли появился дядя Вова, шофер дальнобойщик. Они пришли на день рождения мамы, и дядя Вова сказал, что если папа хочет, он его возьмёт в рейс в Кировскую область. Они тогда все пьяные были, но дядя Вова на тёте Оле женился, и в общем возможной эта поездка стала аж через два года, когда я подросла, и меня тоже взяли.
Больше всех радовалась я, меньше всех мама. То есть она совсем не радовалась. Но собирала нас молча. А папа тоже радовался, но делал вид, что это он в командировку, он об одном дальнобойщике когда-то ещё при советской власти уже написал хороший очерк и теперь, когда времена изменились, надо посмотреть и быть может ещё написать.
Дальше всё по порядку.
18 июля, среда. В шесть часов утра, когда я проснулась, жара была 28 градусов, и такая, передавали по телевизору, на всей европейской части от Балтики до Урала и от Чёрного моря до Белого. Дядя Вова камаз свой с прицепом повёл как танк. Что самое хорошее, в машине климат благодаря ветру был лучше, чем на улицах. А выехали мы ровно в 8,30 утра. Мы очень красиво ехали, дядя Вова видел каждую ямку или кочку и успевал дать руля вправо-влево. Поэтому я очень удивилась, когда проезжая по мосту над Октябрьским шоссе мы попали в наполненную водой яму. Я в это время смотрела на дорогу и видела, что должна быть яма и даже успела подумать, почему это дядя Вова не сворачивает. Особенно сильно грохнулся прицеп. Вскоре всё выяснилось. Ругая какую-то мартышку, которую он побоялся заляпать грязью, дядя Вова остановился и долго осматривал свой автопоезд. Я смотрела во все стороны, но мартышки вокруг не заметила. Я конечно поняла, кто такая эта мартышка, но никакой особенной фифы вокруг не было. А скоро у нас задымились колодки одного колеса прицепа. Около Аэропорта мы остановились и из пластмассовых бутылок поливали его. После этого поехали совсем тихо и ещё останавливались, а после города Шахты колодки притерлись и скорость стала около семидесяти километров в час, как по правилам дорожного движения положено. И мне, и папе – я это чувствовала - хотелось быстрее, чтобы всех обгонять – папа на своих жигулях только так и ездил, но дядя Вова оказался очень дисциплинированным. Надоело ментам подарки делать, а какой сейчас штраф сам знаешь, сказал он. Вообще дядя Вова разговорился после того, как колодки притёрлись. Всё время справа и слева мы видели чем только не торгующих людей: молодой варёной кукурузой, арбузами и дынями, жердёлами, вяленой рыбой, мёдом. Причём, километров тридцать – это в основном стоят с жердёлами в вёдрах. Потом вдруг палки буквой "п", на которых висит вяленая рыба. Потом мёд. Медовые торговцы самые богатые, у всех почти легковые машины, они торгуют своими банками из багажников. Ещё мальчишки жулики с большими самодельными канистрами, в которых дизтопливо. оно у них дешевле чем на заправочных, но плохое, а главное, они, человек пять, если попадется неопытный покупатель, сушат ему мозги, только первая канистра у них полная, а потом половинки. Дорога – кормилица, сказал папа. Ещё и какая, согласился дядя Володя. Ещё дядя Вова, проезжая некоторые места, вспоминал. На одном длинном подъёме зимой в гололед все вокруг буксовали, а дяди Вовин напарник стал лопатой подсыпать под колёса песок, и дядя Вова поехал, поехал, но останавливаться нельзя было ни в коем случае и напарник с лопатой бежал за машиной весь подъём, километров пять. А в другом месте тоже в гололёд один газон закрутило как корову на льду и вращало до самого дна балки, у водилы видимо крыша поехала, когда он наконец остановился, машина его была развернута точно назад, и так он и двинулся откуда приехал.
В тот день папа узнал, что слово "ПУСТОЙ", которое было у дяди Володи на стекле переднем справа в углу приклеено, написано вовсе не для какого-нибудь имеющего груз дорожного клиента, а для милиционеров, чтобы пропускали не останавливая, потому что с пустого взять нечего, а когда полный, то обязательно остановят и надо давать. Вон оно что! Теперь мне всё понятно, вскричал папа и стал возмущаться дорогой. Почти двадцать лет он здесь не был, а она какой была, такой и осталась. Ну как же, возле городов она расширяется. Возле Шахт, Каменска, Чертково она вон какая широкая, возразил дядя Володя. Ага, сказал папа, чистое очковтирательство, чтобы сбить с толку. Мы, мол, сразу всё не можем. На самом деле ничего кроме новых постов милиции не прибавилось. И они как раз стоят на широких участках, где из-за самых этих постов скорость водители обязаны сбрасывать до сорока километров в час. Бред! Типичный советский бред. Дороги у нас существуют не для тех, кто по ним ездит, а кто их перекрывает. Никакие скоростные дороги им не нужны. Наоборот, чтобы побольше было зависимых и виноватых, именно такие дороги им и нужны. Чтобы водитель дрожал от страха. Бред! Ещё какой бред, согласился дядя Вова.
А ЕЩЁ НА ДОРОГЕ ВСТРЕЧАЛИСЬ ПРОСТИТУТКИ!!! ПАПА И ДЯДЯ ВОВА НАЧИНАЛИ ГОВОРИТЬ НАМЁКАМИ, НО Я ЖЕ ВСЁ ПОНЯЛА. ОНИ У НАС ОДЕТЫ КАК ВСЕ, НЕ КАК В АМЕРИКАНСКИХ БОЕВИКАХ, И СТОЯТ ПОЧЕМУ-ТО ВСЕГДА ДВЕ С ОДНОЙ СТОРОНЫ, ОДНА С ДРУГОЙ. МНЕ ИХ ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ ЖАЛКО!!!
В тот день папа много философствовал.
1-я папина мысль. Падле Сталину его ублюдки понастроили памятников без числа. Всё это теперь прах. Но один памятник он сам себе построил надолго – лесополосы. Сорок восьмой год. Люди с голоду пухнут, а страна выполняет великий план преобразования природы. На коровах, даже вручную эти деревья, вдоль которых едем, сажали.
2-я мысль. Названия большинства рек и речек на слух нелепы и непонятны. Дон, Ея, Ока… Но смысл для древних вымерших народов они имели. Реки – это самое древнее, что говорит с нами человеческим языком.
На 346-м километре мы свернули с главной дороги, по понтонному мосту переехали через Дон, который здесь уже небольшой и не судоходный, и поехали тупичками без ментов, а города теперь были не в стороне, как раньше, теперь их приходилось переезжать из конца в конец. Моего папу больше всего возмущала бедность городов и деревень, по улицам которых нам приходилось проезжать. И заброшенные поля, заросшие бурьяном в мой рост, его тоже возмущали. А дядя Володя злился на велосипедистов. Урод, уберись! Я ж тебя прицепом зацеплю… Вот же ж урод упрямый. Ещё дядя Володя боялся и злился на коров, когда нам попалось стадо. Это такая тварь, запросто может под колёса прыгнуть. Велосипедисты – это да, даже для легковых машин большая опасность, а про коров плохое впервые слышу. По-моему, это самое спокойное животное, сказал папа.
Часам к четырём я заплакала. Дядя Володя остановился, налил мне из своего большого термоса чаю и сказал, что раз так, то мы срежем сейчас один угол и дорога у нас будет километров на двадцать короче, знает он грунтовку, по которой если сухо, ехать одно удовольствие, вот только он на ней три года не был. Ну и в общем он свернул на совсем глухую дорогу. Сначала мы заблудились. Потом в одной деревне нам путь указали. Но за три года ту дорогу почти забросили, чем дальше, тем она делалась хуже. При выезде из Ростова дядя Володя загляделся на мартышку, мы попали в яму и нас тогда здорово тряхнуло. Теперь мы ухали в такие ямы чуть ли не через каждые десять метров. Мог сломаться мой позвоночник, руки, шея. Рот нельзя было открывать, чтобы не откусить себе язык. Никогда не представляла, что такое может быть, а если б представила, то решила, что выдержать такое нельзя. Мои слёзы, из-за которых дядя Володя свернул на ужасную дорогу, на которой, если б не его смелость – ЭТО ОЧЕНЬ СМЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК!!! – мы раз двадцать могли перевернуться в траншею, которая шла рядом, - те мои слёзы были просто детскими, поскольку теперь возможности плакать у меня просто не было, такое, оказывается бывает. И всё это продолжалось вечность. Но, между прочим, когда мы вдруг из лесополосы торжественно вырулили на асфальт, я засмеялась. После этого мы проехали совсем немного и остановились ужинать на траве. На земле было тихо-тихо, мы медленно ели и приходили в себя. С не нашей стороны был берёзовый лес, с нашей еловый. Папа сказал, глядя на берёзы, смотри, целый день их гнул вольный ветер, а сейчас он замер и деревья стоят согнутые, как будто он продолжает дуть. Только к утру они распрямятся.
Скоро наступила ночь, я спала, положив голову папе на колени, как вдруг в кабине зажегся свет и дядя Володя похлопал в ладоши у себя над головой. Это зачем, спросил папа. Ну менту вон показываю, что "ПУСТОЙ". Ааа… громко засмеялся папа, вот это ему надо было показать, на вот такой тебе… Я ничего не поняла, так как очень хотелось спать. Это было последнее, что случилось в тот день.
Ну а следующий день было и лучше и хуже первого.
Впечатление первое. Молодая девчонка чуть старше меня стояла слева от дороги и голосовала. Она была какая-то поникшая. Дядя Володя, который видит на дороге во много больше нас с папой, сказал, далеко тебя занесло. Мне эту девчонку проститутку жалко стало ужасно, наверное над ней издевались, завезли бог знает куда и бросили.
Впечатление второе. Вдруг открылась широкая ровная дорога к Нижнему Новгороду. Мы по ней ехали и ехали, а города всё не было. Нового здесь были мальчишки, торгующие чеками за бензин и гостиницу. У всех у них реклама – белые с письмо картонки в расщепленной палке, которыми они машут. Наёмный шофер переспит в кабине, заправится дешёвым бензином, а хозяину предъявит чеки, будто заправлялся дорогим бензином и спал как человек в комнате на кровати. Один толстый мальчишка стоял без палки и сильно раскачивался, выдвинув вперед на полшага одну ногу, будто он параличный. Дядя Володя сказал, что вот так он уже года два стоит и качается. Папа удивился, потом ударил ладонью о ладонь. А ведь у этого стервеца беспроигрышный вариант! Если ты видишь этот живой автомат в любой день, в любую погоду, рано или поздно остановишься перед ним и купишь. Интересно, сам он до этого додумался? Если сам, то пойдёт далеко. Мне в этот день почему-то очень всех вдоль дороги было жалко, наверное из-за той девчонки, я так часто вздыхала, что папа забеспокоился, а дядя Володя на папу рассердился и они начали ссорится, но кончилось это интересно. Сначала папа сказал, что дяде Володе надо компьютер. С его помощью он может находить самых дешёвых производителей досок. А ещё, сказал папа, не обязательно одни доски. Хорошо идёт фанера, дэвэпе, дээспе, многие другие материалы. Да знаю я это всё, заорал дядя Володя и стал говорить как можно стать миллионером, вот только начального капитала нет, а с банками нашими лучше не связываться.
Ещё мы убили птичку. Как собаки перебегают, так она летела через дорогу, увернувшись от одной машины ударилась о стекло у дяди Володи перед глазами.
В бывший Горький, а ныне Н. Новгород въехали как-то незаметно. Город как город. Был час пик, людей вокруг полно, а мы усталые сильней этих людей и больше всего хотелось снова оказаться на пустой дороге. Когда наконец въехали на мост через Волгу, она не показалась рекой. Слишком много воды, островов, заливов, как-то даже непонятно куда всё это течёт и течёт ли вообще.
А после Горького мы приехали уже в другую страну. До Горького были леса, но все они казались лесопосадками. А теперь уж и в самом деле были леса, дорога от них тёмная. Наконец уже около двенадцати ночи мы приехали в городок Варнавино, остановились около гостиницы и увидели, что здесь только что прошёл дождь. Встретившая нас тётенька была вся какая-то перепуганная и стала рассказывать, что здесь недавно была ужасная буря, сверкала молнии, гремел гром, вода лилась как из ведра, но самое страшное был свист. Такой свист, такой свист! Отключился свет. Водопровод тоже не работает. И показала нам два поваленных столба и дерево в переулке напротив гостиницы. Но хоть было уже поздно, ночь здесь ещё не наступила и устроившись в номере на двоих мы с папой по очереди обмылись холодной водой в ванной комнате, которая была одновременно и туалетом. Стало легко, а ночь всё не наступала. Мне даже показалось, что я не смогу уснуть. Но заснула сразу, только уши мои почему-то всю ночь слышали музыку, очень громкие голоса, плачь. Утром папа рассказал мне, что какие-то бесы всю ночь не давали ему спать. У них здесь дискотека, которая началась в двенадцать ночи, закончилась в три, а потом перед гостиницей скандалили сначала одни, потом другие пьяные компании. Театр! Во всём виновата здешняя ночь. Совсем темно даже в два ночи не было, а к четырём и вовсе рассвело.

Ну что было дальше? Дальше было то, что я всё-таки теперь немножко знаю нашу Федерацию. Прошло уже полтора месяца как мы вернулись из рейса за досками, мне это всё видится как сказка. Но всё по порядку.
Часов в десять утра папа с дядей Вовой уехали грузиться, а меня не взяли, так как там лес, комары, а в ближайшей деревеньке даже магазина нет. Ночевать придется в машине, а втроём это будет мука. Ступай себе с богом, рыцарь, и старайся не попадать в дурную компанию, иначе не долго и до беды, сказал папа. В общем не заводи плохих знакомств, не пей сырой воды, держись открытых пространств. Так они и уехали.
Без них мне стало немножко страшно, в то же время очень любопытно и теперь я точно знаю, что, по крайней мере у меня, любопытство сильнее страха.
Ночью опять была дискотека и опять сорились сначала большие, но не старые, а после них подростки. Мне показалось, что здесь во всём городке, как у нас в отдельно взятой школе, все друг друга знают, но делают вид, что нет. Особенно подростки. После танцев расходятся по разные стороны улицы и оскорбляют друг друга во всю глотку, кто покрепче сможет. Сплошной фольклор, называет такие разговоры папа. Я стала спускаться к реке с группой детсадовских детей во главе с двумя воспитательницами. Речка Ветлуга здесь очень красивая, а песок на берегу не как на нашем Дону. Он светло-коричневый и какой-то лёгкий. Из-за водоворотов дно реки всё в ямах. То тебе по колено, то через два шага по горло. Очень опасно и трудно привыкнуть.
С высокого нашего берега видно, что плоский противоположный - это лес, лес, бесконечный из ёлок лес. Очень загадочно, я рада, что такое увидела. А на реке кроме детдомовцев народу мало, в основном мальчишки и девчонки как я. Здесь тоже они ругались. А улицу им заменила река. И вот что слышала. С нашей стороны одна девчонка крикнула пацанам на том берегу удившим рыбу. Мальчишки, отвернитесь, я голая и выхожу из воды одеваться. Мальчишки как раз там поймали рыбку, и вообще от одного до другого берега далеко и плохо видно. Но они стали кричать, а чего тебе одеваться, плыви к нам, как раз такая ты нам и нужна. А ты мне на фик никакой не нужен, ответила эта дура. Ты мне если и нужен, так только к столу. Это как к столу? Жарить меня будешь?.. Ага, на собственном сале. Твоём или моём?.. И пошло, и пошло, словом сплошной фольклор. Нет, решила я окончательно, к их дискотеке я даже не подойду, потому что знакомиться с ними нельзя, она же специально голая пошла купаться.
Скучно-скучно стало, жара не унималась, ну просто некуда от неё было деться. Хоть бы скорей приехал папа, и опять бы ехать, ехать, пока не вернёмся домой, и рассказать маме, а потом подругам как было интересно, а жарко не больше чем дома. А скоро я заволновалась. Папы с дядей Володей не было. И ещё один день их не было. Что только не лезло мне в голову. Я вспомнила, что даже не знаю фамилию дяди Володи, номер его машины и куда они вообще-то поехали. И они, взрослые, почему-то мне не сказали. Ведь всё может быть. Скоро я стала только слушать. Мимо гостиницы по их главной улице машины проезжали не реже чем с перерывом в две минуты. Иногда сразу было понятно, что приближается легковая. Но чаще, особенно когда ещё далеко, даже звук легковых машин казался мне наконец-то дяди Володиным камазом. Про трактора и говорить нечего, пока он не поровняется с гостиницей, кажется камазом.
Два дня я слушала каждую проезжающую машину до позднего времени и так уставала, что засыпала как убитая и дискотека в уши не лезла. Нет худа без добра, точно сказано. В общем когда я совсем измучилась и легла спать с решением завтра утром идти в милицию, как не успела увидеть ни одного сна, раздался стук и папин голос, и радость и слёзы, у меня всё было готово, уже через пять минут мы ехали и я любовалась ночью над пустой дорогой с невысокой большой желтой луной над ёлками, совсем как в мультфильмах. Машина ревела, но я чувствовала, как кругом тихо и замечательно. Никогда теперь я не забуду эту ночь спасения, и вообще всё-всё: и Варнавино, и Ветлугу, и детдомовцев, рядом с которыми купалась – о, я ведь здесь не описала и десятой части своих наблюдений и ощущений! Не умею.
А обратная дорога была противная. Жара не падала, зато милиция теперь останавливала на каждом посту, дяде Володе с целой папкой документов приходилось вылезать, отчитываться и всё равно платить им, чтобы дальше пропустили. В одном месте милиционер захотел денег больше чем все - в том самом примерно месте, где мы птичку убили, - заставил нас ехать назад, чтобы развернуться и ещё раз проехать через контрольные весы. В другом месте другой блюститель порядка решил сверить номера мотора и ещё чего-то. Для этого пришлось нам вылезти из кабины и опрокинуть её вперёд. Папа опять очень много философствовал. Бред! Бред! – кричал он. – Это же чистый бред. По всей стране одно и то же. Вот чем кончилась плановая система. Идеальная организация честных насекомых вроде муравьёв и пчёл нам не подходит, потому что мы, люди, все грязные и идеальными быть не способны.
Иностранцы, между прочим, тоже платят как миленькие, и побольше нас, сказал дядя Володя. Таков закон. Выше не прыгнешь. Дурак я был в молодости, ездить хотелось. А надо было закончить школу милиции, уже б до майора дослужился и на посту вот так не стоял, деньги б сами несли…До этого я папу просила, чтобы он перестал волноваться, он меня не слышал, а вот после дяди Володиных слов замолчал надолго, как онемел. Даже когда дядя Володя разволновался почти как до этого мой папа. Дело в том, что когда мы ехали туда, пшеница в полях была жёлтая, но её ещё не косили. А когда возвращались, то она стала ещё желтее и многое скосили. И вот на наших глазах с пустой в это время дороги идущий впереди нас камаз с прицепом вдруг полетел вниз с насыпи, из обоих кузовов посыпалась пшеница. Камаз бросало вверх и в стороны, но он не перевернулся, а продолжал ехать по не скошенной пшенице рядом с дорогой. Когда мы поравнялись, то увидели, что шофер с пшеницей очень пьяный. Пшеница сыпалась из его поезда сильно, дядя Володя ему на это показал, а тот пьяный тоже показал, что, друг, всё в норме, обо мне не беспокойся. Гад, урод! Не мог он сначала сдать, а потом жрать… долго кричал дядя Володя.
Последняя гадость случилась с нами на ростовском капэ. Здесь разбой шёл с двух сторон. Законный на капэ, куда пошёл дядя Володя с документами, и со стороны кавказцев. Я лежала на постели у папы за спиной, когда подошли три кавказца очень симпатичной наружности и один сказал папе, что у тебя доски вон попадали. Папа вылез и пошел с двоими из них смотреть, а третий в это время влез в кабину. Глаза его горели и вращались, он протянул руку к папиной рубашке – жарко ведь, папа надевал её когда выходил, только в этот раз забыл, - где были в карманчике деньги и паспорт. Я поняла, что он жулик и завизжала. Он не ожидал и со страха вывалился назад, а я всё равно кричала и так как здесь рядом с капэ овощной оптовый круглосуточный рынок, то и появились кроме папы и дяди Володи люди. Никаких досок мы, конечно, не теряли. Папа после этого вновь заговорил, а дядя Володя молчал и в ночной уже тьме гнал машину по ростовским улицам как сумасшедший, гораздо быстрее чем по трассе в поле.
А на следующий день, когда мы с папой рассказали маме про нашу поездку, между моими родителями произошла большая ссора. Мама говорила, что нельзя было такую страну ребёнку показывать. Она уже большая, пусть смотрит, отвечал папа. Я тоже так думаю.
А потом мама крикнула папе: "Ты хочешь, чтобы она была как ты!" – "При чём здесь это? - возражал папа. – "При том! Думаешь, я ничего не вижу". – "Да? А лучше, значит, чтобы она тебя повторила…" Кажется, они ещё долго сражались, но я ушла.

ДВЕ СУПЕРСОВРЕМЕННЫЕ

1-я. ВСЁ, НЕТ НАШЕЙ НАДИ!

В молодости она была очень хорошенькая. Круглолицая блондинка с голубыми глазами, среднего роста, хорошо сложенная, с приятным голоском, выдававшем в ней натуру тихую, даже кроткую. В четырнадцать лет она лишалась матери и осталась одна на белом свете в низеньком флигеле, который её мать слепила собственными руками года за четыре до смерти и который видимо и подорвал её слабое здоровье. Года два Надя прожила как в тумане, плохо понимая, что происходит вокруг. Если б не несколько женщин соседок, горячо сочувствующих бедному ребёнку, она бы умерла. Но когда тебя любят, когда тебя не забывают… В какой-то момент Надя почувствовала, что обязана быть благодарной, обязана жить. Решив, что умрет ещё раньше мамы, в двадцать два года, Надя взяла себя в руки. И когда, семнадцатилетняя, не только окончила школу, но и сумела сдать вступительные экзамены в строительный институт – о, это было праздником для многих ("Наша Надя умница! Наша Надя ещё себя покажет!"), пожалуй, первым для Нади: наконец прояснилось и захотелось быть счастливой. Проучившись два года, Надя вышла замуж. Нет-нет, не за однокурсника, как это происходит с большинством учащихся вузов, а за простого парня, отслужившего армию и работающего токарем на заводе. Высокий, немногословный, некурящий, непьющий, любящий читать, занимающийся йогой, он показался гораздо более серьёзным и симпатичным, чем самовлюбленные, самонадеянные знакомые по институту. Один раз он назвал её "голубкой". Не повторял больше никогда, как она потом поняла, испугался, что разбалует девчонку, жену будущую, но и этого оказалось достаточно: Надя решила, что он необыкновенно чуткий и она будет с ним счастлива.
Ещё через год, когда родилась дочка, Надя с большой радостью взяла академический отпуск, и по прошествии ещё одного года поступила на работу в "Гражданпроект" техником, с большим облегчением решив, что учиться уж не будет.
Родители мужа не то чтобы невзлюбили невестку. Просто они были людьми глупыми. Как то и положено, оценивался каждый шаг невестки. Но оценивался несправедливо до нелепости. Надя с мужем продали её флигелек с участком и купили поблизости небольшую дачку, муж сделал там дававшее тепло электрическое устройство и зажили сами. Жизнь наладилась: дочка росла вполне здоровая и красивая, мужа на заводе очень ценили, у него было призвание к сверхточной работе, он зарабатывал в три раза больше рядового инженера, Надю на её работе тоже ценили и любили за исполнительность и точно как на улице называли не иначе как "Нашей Надей".
В двадцать шесть лет Надя влюбилась. Но как пелось в одной из модных в то время песенок: "Ах, что случилось? Ничего не случилось! Были мы влюблены, но любовь не получилась" – оба были нерешительны, а главное, не только она, но и он, от кого положено исходить инициативам, был перегружен всевозможными заботами, которые без перерыва валит на нас наша жизнь.
И тогда Надя решила восстановиться в институте, и, перейдя на заочное отделение, закончить образование, чтобы сделаться впоследствии значительной, с перспективой стать, к примеру, руководителем или главным инженером проекта.
И здесь главной "трудностью" кроме всего прочего стал муж. Он был против. Он мог бы сделать, собственно, "всё" для неё. То есть освободить от работы, чтобы на ней были только дом и учеба, его зарплаты хватило бы вполне. Он и не подумал об этом. Он стал давить. Он сделался деспотом, таким же мелочным, как его родители. Ссоры, разрывы. Несколько раз она принимала решение бросить учёбу. Делалось легко. Но отдохнув с недельку, видя, что муж теперь уж всё равно "не простит", продолжала. И ведь свершилось – диплом заработала.
О, она тогда решила многое в жизни изменить. И в другое место работать (с повышением) уйти, и с мужем расстаться. И… ничего такого не случилось. Поскольку грянула перестройка. На огромном географическом пространстве происходили великие перемены, а миллионы простых людей оказались как бы вне игры, им оставалось лишь покорно терпеть новые трудности жизни и ждать, когда и чем закончится очередная социальная встряска.
Впрочем, в самом начале перестройки проектные институты и организации, воспользовавшись новыми возможностями, процвели, подняв цены на свои услуги. Надя стала очень даже хорошо зарабатывать, завела сберкнижку. Однако длилось это недолго. Новый девяносто второй год люди отмечали ещё не зная, что почти все они уже нищие. Проекты никому стали не нужны. Тем более проекты типовых домов, бесконечно повторявших друг друга.
О, как гадко все покатилось. Каким корыстными оказались некоторые из тех, кто ходил в порядочных. До 92-го все в огромном институте были в общем-то равны. И вдруг открылись новые возможности. Началось с сокращений пенсионеров. Потом уплотнились, сдав часть площади огромного девятиэтажного института в аренду фирме, очищавшей свалки Европы от негодных автомобилей, холодильников, телевизоров и всего, что там можно было взять за копейки, а у себя продать за рубли. С появлением этой фирмы, сразу же начавшей очень хозяйничать в институте, родной директор и ещё кое-кто из высокого начальства принялись строить себе шикарные дачи, ездить на "мерседесах", сами оделись в кожи, на пальцах у них засверкали дорогие перстни, на шеях массивные золотые цепи… Ну конечно голодное большинство всё поняло. Пытались бороться. Где там. Заказов-то почти не было. Одно сокращение следовало за другим, многие так уходили. А фирма росла и росла, за бесценок скупая акции уходящих работников. Надя держалась до конца. По утрам, с шести часов, она теперь работала в фирме уборщицей, подметая, моя полы второго этажа, с девяти до пяти вечера сидела на восьмом этаже как инженер.
Как раз в момент начинающейся нищеты дочка окончила восьмой класс и Надя купила (купила!) ей место в строительном техникуме – об институте и речи быть не могло, дочка даже внешне пошла в свекровь, ученье ей давалось плохо и, понятное дело, охоты она к нему не имела. Но теперь после бесплатной школы надо было платить, платить... А ещё Надя, быстро вдруг толстея, стала терять красоту. Платья и прочая одежда буквально лопалась на плечах, груди, бедрах. Это ещё можно было бы как-нибудь сгладить хорошей одеждой, но… с каких прибылей? Толстуха в не застёгивающихся, поползших вверх юбках, кофтах, пальто – это была уже драма.
Беды валились со всех сторон. Муж, как и она, тоже внешне изменился. Но здесь всё было к лучшему. Он раздался в ширину, поправился. В общем его пора цветения только-только наступила. Он бросил йогу и теперь ночи напролет читал сначала детективы, а затем его поглотили порнографические романы. Воображение бедняги расстроилось, он стал требовать от Нади, чтобы она познакомила его с хорошей одинокой женщиной, каких, надо сказать, в погибающем институте было много.
Но самым последним божьим наказанием стала для Нади дочка – настоящий враль. Добиться от неё хоть какого-то усердия и внимания к учёбе было почти невозможно. Четырехгодичный курс был закончен за семь лет, но что толку. Работы не было. Да она и не смогла бы работать. Она даже, когда её устроили торговать в газетный киоск, не справилась. При неудовлетворенном, свихнувшемся деспоте муже, совершенная неопределённость висела над семьей.
И в 44 года Надя умерла, пережив в два раза самой себе назначенный срок, не дожив до нормального конца примерно столько же – никогда не болевшее сердце её внезапно остановилось. В гробу она лежала как живая, будто видящая какие-то чудесные сны. Всё мучившее отлетело, будто ничего плохого никогда не было и она спокойно и радостно перешла из этого мира в ещё более лучший. Многие, пришедшие проводить её, плакали, слёзы на глазах были у всех.


2-я. ЖЕНЯ ЗДЕСЬ БОЛЬШЕ НЕ ЖИВЁТ.

Если Надя лежала в гробу как живая, то Женя чуть ли не смеялся. Надя в предложенных обстоятельствах не смогла себя проявить, её путь, как и многих ей подобных, оказался дорогой в никуда. Жене всё шло как бы на руку, жизнь его богата была людьми и событиями. Надя была человеком места, Женя - времени.
Женина смерть была в каком-то смысле и его последней победой. Проститься с ним явилось множество простого и непростого народа, цветов принесли – море. Автомобили, где стоял Женин дом, улицу от перекрестка до перекрестка запрудили.
Паша, муж племянницы Жениной последней жены, на руках которого Женя умер, с упоением рассказывал очередному важному лицу:
- С утра он сказал, что ему как-то не по себе. Налил стаканчик водки часов в десять – так он всегда начинал, постоял, посмотрел на неё и не притронулся. Телевизор включил. Но и телевизор не смотрел – пошел в вестибюль и лег на диван. Целый день он был сам не свой. На звонки по телефону, правда, отвечал. А вечером ему стало совсем плохо, я вызвал скорую. Часа через два они приехали. Сделали укол. Пусть поспит, говорят. Утром, если лучше не станет, вызывайте, положим в больницу. После их отъезда ему понадобилось в туалет, а сам идти не может. Паша, помоги. Я его подхватил, помог, а потом смотрю, он меня не узнаёт, дверь царапает без всякого смысла, тяжёлый стал неимоверно. Положил его на ковер перед туалетом, вызвал скорую и Серегу Морковникова. Серега сразу же приехал, перенесли Женю на диван, Он полежал, вдруг открыл глаза и сказал: идите по домам. И с тех пор уже не говорил ничего. Из кухни выйдем посмотреть - лежит с открытыми глазами, вроде всё понимает, но молчит. Потом начался конец: захрипел, задергался, скоро тише, тише. Искусственное дыхание пробовали делать. И когда бросили, на дворе жуткая гроза началась: засверкало, загремело, дождь хлынул как из ведра. И электричество вырубилось…
- Да… - произносили некоторые из слушателей. – Женя был необычный. Когда бы не спросил: как дела, Женя? Хорошо! В любом случае духом не падал. А подзалетал временами крепко… Такого больше не будет, поэтому возмущение природы и получилось. Не шутка всё это. Что-то такое над нами есть.

Впервые я увидел его из окна трамвая номер 15, во время остановки на Международной. Рядом со мной разговаривали две тётки.
- Вот же ж такие умеют! Что он ей – пара? Где его глаза были? Старше. С ребёнком. А девочка маленькая уже от него. Не понимаю… Не понимаю… - говорила одна другой, показывая на семейную четверку, подходившую к трамвайной остановке – по краям он и она, посередине мальчик годов пяти и совсем маленькая девочка. Праздничные, в предвкушении каких-то удовольствий, дети были очень возбуждены..
- Да я её тоже знаю. Кого только у неё не было! У меня соседская девочка – красавица, умница, а ни с кем ничего. Гуляй, говорю, пока молодая. Быстрей найдешь. Не может, характер не тот. А эта не терялась, вон какого мальчишечку окрутила, - подтвердила другая тетка.
Я тоже тогда вспомнил. Вторая половина пятидесятых, мы, подросшие пацаны, начинаем ходить на танцы и всюду встречается совсем юная кудрявая девчонка с большими голубыми глазами. Нам она не нравится: во-первых, совершенная кукла, во-вторых, соплячка, связываться с которой не имеет смысла... Потом, уже в шестидесятых, она стала официанткой самых модных ресторанов. Как только открывается в городе новый ресторан – это гарантия, что когда в него попадешь (на первых порах это всегда было очень трудно) – то обязательно увидишь бывшую соплячку, превратившуюся в респектабельную, нагловатую даму.
Подслушав недоброжелательный разговор тёток, я про себя с ними согласился. Мальчишечка, которого окрутила бывшая куколка, а теперь успешная официантка, был явно ангельской породы, какими-то ветрами занесённый не туда, куда надо, и, судя по всему, крепко повязанный. Очень-очень жаль, говорят в таких случаях.
Второй раз я услышал о Жене лет через пять. Он открыто загулял от своей суженой с Нинкой Горячевой. Недели две около Нинкиной глинобитной кособокой хаты стоял побитый желтый Женин "запорожец", а в домишке на всю катушку веселился Женя и несколько забулдыг, умеющих не только гулять, но и заработать. Там было всё – карты, водка, дамы. Мне про это поведал Петя Косик, друг детства, вообще всегда готовый к гульбе. Меня тогда поразило то, что Нинка Горячиха и Женина законная были похожи как родные сестры, только Нинка уже тогда сильно пила, быстро теряя лицо, а про Женину говорили с уважением, как о преодолевшей заблуждения молодости – она в то время уже была завмагом "Стрелы" - одного из самых больших продовольственных магазинов нашего района.
Вскоре после этого я познакомился с Женей. У нас появились общие дела. Внешне и по поведению он мне очень нравился. Но о его жизни и настоящих достоинствах почти всё я узнал от Светланы, его жены.

Дома застать его было трудно. Во всех других местах, где он мог быть, ещё трудней. Поэтому я всё-таки ездил к нему домой. И не один раз выходила ко мне его Светлана. "Женя здесь больше не живет", - чуть приоткрыв калитку, вся мрачная, говорила она. Потом, уж не знаю почему, она стала относиться ко мне лучше, после обычного: "Женя здесь больше не живёт", - не уходила, наоборот, калитка открывалась шире, вначале следовала брань, рассказ об очередных его изменах и проделках, в то время как сама она чистая добродетель, потом как-то незаметно переходило в похвалы ему – и добрый, и простак, которого обмануть как раз плюнуть, и умный, одно время занимавшийся писанием дипломных работ для безграмотных руководителей, любящих приобретать дипломы… И потом снова ругань, потому что он при всех своих способностях опрометчив, деньги, вещи у него сгорают – появляются и сгорают, появляются и сгорают…
После её рассказов я конечно же пытал его: "Жека, а правда, что ты сидел за убийство, окончил два института, умеешь рисовать и лепить фигуры?.." Больше всего, конечно, я хотел знать, как это самое убийство случилось и о всём дальнейшем.
- Да никакого убийства не было. Несчастный случай. Меня два молодых мента сначала даже отпустили. Я был на нашем Бродвее модным. "Женя, Женя!" – все хотели быть моими друзьями, особенно девчонки. Как-то уже часов в двенадцать ночи, когда Бродвей почти разошелся, крик: "Женя, помоги!" Женя, конечно, побежал выручать, сходу оттолкнул какого-то хмыря, пристававшего к девчонке, которую я тоже никогда не видел. Хмырь упал и умер. Вот и всё. Несчастный случай. Как кирпич с неба на голову. Но потом дело завели, и намотали три года. Ничего, отсидел нормально. Мог выйти досрочно. Но опять за одного козла вступился, влез в драку – и пришлось тянуть от звонка до звонка.

Каждый, кто у нас побывал в тюрьмах и лагерях и дотянул до освобождения, обязательно считает себя носителем каких либо особенных качеств, поспособствовавших ему выжить в адских условиях. Женя выжил благодаря тому, что пошел повторно в зоне в десятый класс и поразил преподавателей блестящими способностями, о чём, естественно, узнало начальство, он был переведен из рядовых рабов в нормировщики, и это помогло отбыть срок, избежав многих неприятностей. Лагерь, конечно, выдающаяся школа жизни, научиться можно всему, было бы желание. Тем более что Женю любили , в желающих помочь недостатка не было. Один говорил: "Запомни: работать надо хоть в лагере, хоть на воле. Так лучше уж на воле". Другой научил карточным фокусам. Третий советовал: "Раз ты умный, иди после лагеря в торговлю. Будешь король". Так получилось, что освободившись, первым делом связался он с компанией карточных шулеров, зажил лёгкой жизнью, балансируя по лезвию ножа - после барака на триста человек хочется ходить только в белоснежных рубашках, отглаженных брюках и начищенных туфлях, а вечера проводить в ресторанах.. Однако шулер он был посредственный, а пожалуй и плохой. После одного провала, до полусмерти избитого под рестораном, его подобрала Светлана.
- Она меня тогда от пожизненной инвалидности точно спасла. На зверей из Батуми попал - турка, грузина и ещё одного чёрного. Я тогда решил работать. Сначала по ремонту телевизоров бегал от хатки к хатке, к вечеру аж глаза на лоб, потом в Водоканале тоже по ремонту. Потом в компании шабашников девятиэтажные дома строил. Компания подобралась та ещё. Один бывший главный энергетик подшипникового завода всесоюзного значения, два бывших прораба мостостроителя, я, к тому времени уже поработавший в РЖУ главным инженером. Светка меня свела с ними. Она мне сильно помогла… Очень сильно.
- Но ведь если б не твой несчастный случай, Светланы скорей всего не было…
- Это сто процентов! – Женя, когда я высказал такую догадку, затуманился. – Я был наивный дальше некуда. Мечтал непрерывно… Собирался поступить в университет, а после этого, ну годика через два, жениться на очень красивой девчонке. У меня уже было на примете несколько девчонок ну как из-под станка. Я с ними ничего не имел, даже не разговаривал. Решил, когда время придет, подойду к той, которая лучше всех, и сразу всё выложу… А дальше будет нормальная жизнь. Закончу университет, поедем с ней по распределению... Да у меня всё было бы прекрасно! Не судьба…Не те люди стали моими друзьями, не на прекрасной целке женился. Я сопротивлялся. Но ночуешь у неё, приснится лагерь, сядешь в кровати в ужасе, а рядом она и постель белая пуховая… Первый год, правда, по ночам приходилось её женихов отваживать. В час, два, три ночи - стучит. И обязательно еле на ногах держится… Но через год кончилось. Она вести себя умеет, у меня в этом плане никаких к ней претензий.

Разводились они несколько лет.
- Я бы со Светкой никогда не разошелся, но она же сумасшедшая – говорил мне Женя. - По-настоящему с чего всё началось. Умерла моя мать, надо было продать квартиру. То есть развестись со Светкой, жениться на покупательнице, потом развестись с этой покупательницей, и, оставив квартиру ей, снова жениться на Свете. Дурдом! Режиссером спектакля была конечно же Светлана. У неё повсюду нужные люди, ненужных, кстати, она умеет не замечать. Она нашла покупательницу – подругу старую из своего же официантского кодляка. Другая подруга оформила новый брак. Чтобы всё было шито-крыто, мы, молодые, некоторое время должны были пожить вместе. И тут-то моя Света как бы свихнулась. Когда ехали в ЗАГС на двух такси – все свои, все пьяные - веселились страшно. Когда расписались и было сказано: "Ну, молодые, теперь поцеловаться", - я – а молодая-то оказалась симпатичная, не хуже Светки, а если честно, то и лучше – ну так вот я, как бы не снижая темпа, закатил ей с засосом… Бедняжка затрепыхалась, тут же затихла, у меня самого в голове помутилось – поплыли оба, короче. А Светка в это время почернела, зашаталась и лбом об стол с регистрационными бумагами как застучала... С этой минуты начался кошмар. "А, гад, знаю я вас! Не может быть, чтоб ты эту сучку не хотел отжарить. Она же симпатичная. Чтобы ты её не хотел, такого просто не может быть…" Первую ночь провели втроем – я и Светка на кровати, молодая на раскладушке в углу. Дня три так продолжалось. Потом я будто бы уехал в командировку и жил у Светы. Через неделю будто бы вернулся. В общем свистопляска получилась что надо, несколько раз она меня выкрадывала по ночам через окно. По лестнице гнилой приставной из окна второго этажа. Что ты придумала?.. Это же смешно!.. Тсс! Всё будет нормально... Да, было такое. Все знакомые наши об этом знали, пари заключали… Мужики меня подначивают: Женя, ну ты чего, в натуре, не можешь хоть как-то изловчиться… Бабы ей твердят: Света, не уступай, он твой был и должен при тебе остаться… А когда всё кончилось, то оказалось, что на самом деле только началось. На деньги от квартиры купил старый "запорожец". Радости было через край – машин ещё ни у кого почти не было. Но опять зверская её ревность всё испортила. Стоило где-нибудь задержаться вечером и на твою голову обрушивалось: "А, блядь, ты же к той потаскухе ездил. Забыть он её не может…" – и так далее. И наконец ударила под дых: "Ну так и сматывайся отсюда со своей машиной!" А ведь я остался тогда без кола и двора, а главное, ещё ни в чём не провинился. Раз она мне сказала выметаться, другой, третий… Наконец обиделся, решился. И когда стал собираться, рухнула на колени: прости, люблю тебя, дура я, дура ненормальная…

Женя закончил два института – строительный для себя и торговый только ради Светланы, чтобы заодно с ней тянуть, так сказать, учебную часть. Но работать где либо хоть под управлением, хоть управляя он не мог – противные порядки, глупость, в паскудную коммунистическую партию надо вступать…
Время советской власти было сначала временем превращения собственности из кому-то когда-то принадлежавшей в государственную, а затем из государственной в некую навозную кучу, из которой подпитываются все кому не лень. Испробовав много способов заработать на жизнь, Женя стал посредником. Кому газ провести, водопровод или канализацию…Если б по-хорошему, то даже в какой-нибудь не самой развитой капиталистической стране наш город газифицировали бы, водой снабдили в считанные годы. Но у нас тем, кто решает, выгоднее растянуть такое дело на возможно больший срок. Чтоб была очередь - величайшее изобретение в стране развитого социализма. Придёт к начальнику жаждущий благоустройств обыватель, просит сделать то-то и то-то. Начальник важно отвечает, что люди у него все очень в работе, опять же лимит на материалы исчерпан – станьте в очередь, внесём вас в план, годиков через пять всё сделаем. После этого обескураженный человек ищет выход и находит Женю, который всё устроит уже через каких-нибудь три месяца.
- Вся моя жизнь, начиная с того самого несчастного случая получалась в виде какого-то ответа на удары. Что-то случилось – я на это должен как-то отвечать. Ну хотя бы как с Нинкой Горячевой получилось. Открыто. На всю катушку. Светка меня из того кильдима конечно же вытащила, но дорожка уж была протоптана – сцены, измены, всё это стало нормой. Она же сумасшедшая. Ну её подруги со мной заигрывали. Мне что, отбрыкиваться: я не такой, я не могу… А она тут как тут: куда смотришь, глаза твои ненасытные так и бегают… Ну и что у неё под рукой, то у меня на голове. А как Свете поддамся, она меня то к врачам, то знахаркам, даже к попу ведёт, чтоб порчу сняли. Кодировался несколько раз…
Ну да, это я запомнил. После очередной кодировки Светлана так рассказала:
- Уже он развязался! Приехал вчера. Смотрю, какой-то раскрасневшийся. И под вентилятор. Что с тобой, говорю. Да жарко сегодня что-то. А жарко вовсе не было. Выпил, говорю. Признался: выпил стакан шампанского нельзя было отказаться. Ну теперь пойдет! Сегодня стакан, завтра два…
Женя вообще-то по дому старался, без дела сидеть не мог и жалкое Светланыно жилище и расширил и во многом усовершенствовал, как мужчине и положено. Но из-за всех этих разводов и примирений не могла в нем не вызреть мысль о собственном хорошем доме – он ведь был строитель. Занимаясь посредничеством опять же нетрудно было ему и участок подходящий присмотреть, и материалы завести. Стройка, когда дочке его пошел десятый год, началась втайне от Светланы. Во время одного из разводов Женя купил участок, зарегистрировал на свою бабушку по отцу – и отец и мамаша Женины умерли, а две бабушки и один дедушка ещё жили. С новым домом тоже ничего хорошего не получилось. Он был очень даже удобный, хоть и не совсем доброкачественный этот дом. Но Светлана его не приняла, тем самым причинив Жене нешуточную уже обиду, Каких только доводов в пользу собственного жилья она не придумывала, за что не цеплялась. И на спуске с горы Женин дом стоит, а её на ровненьком месте, и ветрам открыт, и комаров много. Однажды съехала земля одного соседа к нижнему. Она сейчас же истолковала это в свою пользу: вот видишь, здесь сверху на тебя что хочешь может свалиться. Не хочу в одну прекрасную ночь заснуть и не проснуться – собралась и ушла. Вот тогда они в конце концов и разошлись.
Конец происходил на глазах у многих посвященных и был прямо-таки захватывающим. Чтобы насолить врагу, Светлана совратила сразу двоих лучших Жениных друзей и сейчас же об этом событии ему рассказала. Пораженный то ли глубиной её страданий, то ли безумием, Женя на несколько недель вернулся к ней. И даже поддался настолько, что уступил свой новый дом знакомому цеховику. Хотя, конечно, главной причиной были долги, а так же то обстоятельство, что надо было откупаться, так как по чьей-то жалобе прокуратура завела (не в первый раз) на Женю дело Немалые деньги за просторный двухэтажный дом разошлись почти мгновенно, причём, немалую часть урвала Светлана. Взяла в руки одну пачку денег, подержала-подержала – и не отдала: "Дочке нашей уже пятнадцать, надо думать о её будущем". В моду тогда вошло покупать видеомагнитофоны и крутить по ночам американские фильмы. В одном порнофильме Жене очень понравилась звезда. Надо было так случиться, что уже утром нового дня Женя повстречал женщину, очень похожую на главную героиню жестокого порно. Более того, причину для знакомства даже искать не пришлось – Женя должен был вести газ в её дом. Роман между сорокалетним Женей и двадцатичетырехлетней разводкой завязался нешуточный. Светлана конечно же не была бы Светланой, если б не попыталась разбить пару. Но роман был нешуточный, красотка после очередного, устроенного Светланой скандала выбежала на улицу и бросилась под грузовик. К счастью, обошлось переломом руки и ушибами. После этого Женя женился во второй раз. Здесь опять-таки было много нелепого. После продажи родной квартиры ему некогда было разводиться с фиктивной женой, только теперь он развелся. Но всё кончилось, поводы исчезли, очень уже не молодая Светлана завела любовника, между прочим, сильно похожего на Женю, только ещё помоложе.
Но всё кончилось. У новой жены был коровий характер. Она совершенно не вникала в Женины дела, он для неё был бог, умеющий делать чудо из чудес - зарабатывать деньги. Как раз грянула перестройка, Женя мгновенно организовал кооператив и теперь мог, ни перед кем не отчитываясь, заниматься своими делами.
И как раз тогда наши с ним пути разошлись. Только в 95-м он мне вновь понадобился. Как и многие, впав в 92-м и 93-м в нищету, Женя при первой же возможности восстал. Он был теперь хозяином строительно-монтажной фирмы, на него работало человек двести отборного народа, имелась разнообразная необходимая техника, дела решались в приличной, из трёх комнат, конторе – офисе по-новому. Он также повёз меня в свой новый красивый, хорошо обставленный двухэтажный дом. "Временами деньги девать некуда, временами не хватает… Давать очень многим приходится. Если б ты только знал, сколько приходиться давать! И всё равно мало. А главное, гарантий, что тебя уже завтра не возьмут за жопу, никаких".



Женю подвело здоровье. Фирма процветала, все хотели у Жени работать, все его любили. И, благодарные, наперебой предлагали расслабиться, тащили в забегаловки, рестораны, в гости. Начав заколдовываться во времена Светланы, он продолжал этим заниматься. Однако хватало его не надолго. Развязывался. Дела всё чаще стал поручать прорабам. И конечно же, не считая фирму своей собственностью, они принялись обманывать, имея возможность иметь сверх того, что отстегнёт хозяин.
Да, погубили Женино сердце колдуны, всевозможные чиновники, друзья, женщины, водка. А так же способности выше средних. Мечтатель, всё время расширяя свою фирму, Женя затеял строительство нескольких домов с квартирами большой, как на Западе, площадью. Строительство, с которого в конечном результате должны были иметь все, должен был финансировать лишь он. Требовался ежедневный строжайший учет. Женя, никогда не имевший никаких записных книжек, всё держал в голове. Однако, спиваясь, всё чаще помнил только то, что происходило, когда он пребывал в трезвости. Это быстро поняли те, с кем он имел дело. Сильно Женю подвёл августовский кризис 98-го. Из трех машин две лучшие пришлось продать
- Меня вообще-то подговорить на что хочешь можно. Не способен не верить, если чего-то не знаю, а мне внушают, что надо так и так.
– А советским я всё равно бы не стал. Ну закончил бы университет. Ну там поехал бы по распределению с красавицей женой. Ну дети, квартира, карьера… А всё равно я оказался бы в компании с шабашниками и разными тёмными дельцами… Придуряться, торчать на работе с семи утра до девяти вечера – нет, это не для меня…
Да, таким был Женя. Окончательно подкосили его сразу несколько смертей близких людей. Первой, в тридцать шесть лет, умерла его жена. Она изначально была только снаружи хорошая, но изнутри вся негодная, постоянно болеющая. Через месяц умерла её мать, Женина тёща. Ещё через некоторое время погиб в автокатастрофе его лучший прораб. А самое больное была осиротевшая, ходившая по рукам желающих помочь Жене женщин, четырехлетняя очень забавная малышка Настя, которую родила Жене его умершая жена.
"Женя здесь больше не живёт", - прочитал я на воротах бывшего Жениного дома, недавно проезжая мимо. Да, Женя здесь больше не жил. И фирма его очень быстро рассыпалась. Те, кто был должен Жене, разбежались, рассосались, сделались серыми невидимками, те же, кому он был должен – о, те оказались с характером. И первыми, между прочим, уже на следующий день после похорон, явились бандиты, услугами которых пользовался Женя – трое толстошеих коротышей, бывших мастеров спорта по классической борьбе… Кто сказал будто нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульете. Да сколько хочешь!

А советским Женя всё-таки был. Как и все мы. Потому что мы какие? Заработали – обязательно надо часть или всё пропить. Потому что этих заработанных ни на что другое и не хватит. И времени ни на что другое нет. Это было нравственно по-советски. И продолжается по сей день. Женя до конца оставался в доску своим, очень-очень высоконравственным.

О чём думал Женя, когда в последний свой час лежал с открытыми глазами на диване, по всей видимости в полном сознании, но молчал, молчал... О том, что наконец он всё-таки попался? Множество раз было плохо, но выкручивался, однако всему приходит конец. Смерть – это, значит, правда. Значит, она существует. Как это все же страшно. Живешь, думая, что ты особенный, на самом деле ты случайное творение неизвестно кого или чего, и все наши страсти – это так, пустой звук, сигнал, посланный в никуда…


Трудные времена, весёлые моменты

В бытовке перед свежевырытым котлованом сидели и молчали только сторож да экскаваторщик. Разговор затеялся, когда появился случайный человек, кого-то ожидавший около девятиэтажки рядом с котлованом, которую, между прочим, построила год назад фирма, затеявшая теперь новый дом.
Гость сказал:
- Ходил я, ходил вот сейчас мимо ваших соседей. Недавно люди вселились, а подъезды – только презервативов да говнянных куч не хватает. Неужто нельзя скинуться, купить несколько банок краски, своими силами навести порядок, а потом по очереди поддерживать чистоту? У немцев не только подъезды, но каждый бугорок вокруг их домов расчёсан.
Сторож, худощавый, ещё вполне живой старик годов семидесяти пяти, иронически хмыкнул:
- Половина народа за квартиру не может заплатить, а ты скинуться им предлагаешь…
Так вот это затеялось.
-Я чего здесь торчу? – продолжал сторож. – Призвали нас, двадцать седьмой год, уже в самом конце войны. Стрелять не пришлось. И пенсию мне начислили не как ветерану войны, а обыкновенную, двести семьдесят. Как же, говорю, так? А то, что я семь лет после войны на Балтике мины вылавливал – это как называть?.. Ну да, живой остался. Товарищей моих много погибло, а мне повезло. Так ведь и я мог погибнуть, очень опасно было. Нет, говорят, по закону театром военных действий это не было… Приходится теперь сидеть в этой вонючей будке, чтобы за квартиру можно было заплатить.
-И это ещё его счастье – эта работа, - вступил в разговор экскаваторщик, как две капли воды похожий на Макаревича из "Машины времени" - Да, счастье. Другие и в сторожа попасть не могут.
- А вы ведь не ростовский, - осторожно сказал гость сторожу.
-Из Мичурина я.
-О, яблочные края. Не будем ждать милости от природы – возьмём их у неё сами – этот шедевр висел на всех заборах. Приходилось вам самого чудотворца видеть?
Сторож на это засмеялся:
- Да ну его! Вот тоже интересная история. Начальство решило, что все мы теперь можем, как он. В садах деревья взяли на учёт и обложили такими налогами... А мы-то прививками да удобрениями не пользовались. Что бог даст, то и наше. Деревья не каждый год плодоносят – то отдыхают после большого урожая, то мороз почку сгубит, то гусеница листья пожрет. И получается, когда нет урожая, покупай яблок на базаре и сдавай государству. Порубили мы свои сады.
- Из яблок вино получается не хуже виноградного, - мечтательно сказал экскаваторщик.
- Из яблока много чего получается. И выпить, и закусить, и лекарства… - сказал сторож. – А то что мы сдавали, не глядя валилось в одну кучу, они начинали гнить, потом их перегоняли на… Забыл! Ну что в ситро добавляют на заводах…
- Морхаль, - подсказал гость.
- Во-во, морхаль, - обрадованно вскричал экскаваторщик, как две капли воды похожий не певца из "Машины времени". – Ой, что я вам сейчас расскажу…

РАССКАЗ ЭКСКАВАТОРЩИКА

Я тогда во втором АТХа работал, у меня "беларусь" был. Зима, значит, снегопад, какого уже лет десять не было. Дают мне кусок дороги на Малиновского и говорят: должен ты здесь расчищать хоть всю ночь, пока не сменят. Гоняю туда-сюда, туда-сюда. Останавливаться нельзя ни на минуту: следом засыпает мгновенно, видимости никакой. Напряжен до предела и уже чувствую, что скоро чего-нибудь случится. Часа в три ночи появился гусеничный трактор, за ним "боббик" с ментами. Лейтенант говорит: всё, езжай за нами". – "А чего, говорю, мне за вами. Я голодный как собака, в гараж поеду. Нет, говорит, следуй за нами. Приезжаем на площадь Доватора. Стоит вагончик на колесах – передвижное кафе. Садись и ешь сколько хочешь. Поел первого, второго, компоту выпил, и ещё бутылку водки с собой дали – выпьешь, когда в гараж вернешься. Еду в гараж. Вернее, пробиваюсь сквозь сугробы, уже и спать перехотелось, наоборот, бодрость появилась. Вдруг около пивзавода останавливает человек. Эй, друг, выручай, в обиде не будешь! Вот отсюда и вон до туда расчисть мне дорогу, наша техника поломалась. Горючее, говорю, на нуле. Ну, это в наших руках, отвечает. А чо, думаю, всё равно в гараже до утра автобус ждать. Заправился, расчистил всё, что мне показали. Часов в шесть утра закончил, снег начал стихать, вынесли мне червонец, два ящика наилучшего пива и две бутылки этого самого морхаля. Ох, и крепкий же он. Я в гараж не поехал. Туда если что привезёшь, назад не вывезешь. Не, думаю, братцы, это вам слишком жирно будет. Поехал домой, оставил там ящик пива да морхаль. Я его потом долго пил. Нальёшь рюмочку перед обедом, обожжёшься, шарикам в голове весело станет и больше как-то уже не хочется…

- С нами такой же примерно случай был, - сказал гость.

РАССКАЗ ГОСТЯ

В командировку едем по прикаспийской степи на "боббике". Жара, пить хочется. Вдруг рельсы узкоколейки и какие-то деревянные сараи. Воды, говорим, нельзя попить и машине дать – перегрелась? С водой, говорят, плохо, а вина сколько хочешь – давай посуды побольше. В общем по рублю литр заполнили мы всё, что можно, даже камеру запасную. Весёлая получилась командировочка. В эти сараи мы ещё два раза гоняли уже с хорошими ёмкостями. Сто километров туда, сто обратно – почему не сгонять?.. Да, были моменты…

- Времена, - сказал экскаваторщик.
- Нет, моменты, – не согласился гость. – Времена в России всегда были плохие, а вот моменты иногда хорошие.
- Да всё без остатка гребут под себя, падлы, - раздался бабий голос незаметно вошедшего в бытовку большого толстого человека. - Точно ты говоришь: теперь уж и моментов не осталось. Демократы проклятые. Вешал бы, гадов, всех подряд!
Впрочем, человек этот сейчас же грозный свой тон сменил на просительный. Вернее, как бы просительный:
- Петрович, посидишь ещё часик? Мне надо.
После его ухода сторож заговорил почему-то шепотом:
- Ух и жук этот Тихон Иванович. Коммунист не дай бог какой. Жена его держит, в исполкоме работает.
- В администрации, - поправил похожий на Макаревича экскаваторщик.
- Ну там в общем, - согласился сторож. – Но если б не она, так бы всю жизнь он сявкой и был. Я его давно знаю, ещё по пятому АТХа. Медником он был, за дурачка хлял. Песни поет, шутки-прибаутки… А шофер придет трубку запаять или радиатор – обдерет как на большой дороге. Его так и звали: Тиша Халява.
- Мне он тоже что-то напоминает, - сказал гость.
- Ну как же. Ему многие морду набили бы с удовольствием. Паяльник он бросил и с жениной помощью общественником при нашем районном ГАИ пристроился. Наденет как фашистский полицай на руку красную повязку и с утра до вечера шоферов грабит – выручает тех, у кого права офицеры отбирают. Сами офицеры брать не рискуют, а через Тихона пожалуйста – любое нарушение прощается, только деньги плати.
- Точно! – обрадовался гость. – Меня он тоже обдирал. Сука ужасная. – И вдруг пришел в настоящий восторг: - То-то он теперь и бесится, в сторожа скатился. Им же, этим общественникам, крах пришел. Да, теперь всё совершается напрямую, без посредников.

РАССКАЗ АВТОМОБИЛИСТА-ЛЮБИТЕЛЯ

- Я, братцы, два раза в жизни был влюблен и два раза любил. То есть два раза, когда по причине молодости ничего не получилось, а два раза нормально. И каждый раз это был настоящий пожар. Ну все это более или менее испытали. Но машины – мотоциклы, автомобили – это отняло у меня сил и времени в двадцать раз больше. Да и какие здесь могут быть замеры? Лет с двенадцати, после того как взрослый сосед прокатил меня на мотоцикле, я заболел этим делом на всю жизнь. Что ты! Вокруг глубокая ночь, тишина как в гробу, а мне работа мотора слышится, и это музыка лучше какого хочешь Чайковского, Глинки и всех прочих композиторов вместе взятых. Ну, конечно, как поется в песне, кто ищет, тот всегда найдет. Пришло время – купил я мотоцикл. Был один, потом другой, третий. С мотоциклов перешел на авто. Опять же одно, другое, третье… Приключений всевозможных не сосчитать. Да без автомобиля моя жизнь была бы совсем другой! Кроме хорошего, хватало, конечно, и плохого. Раз за малым смертоубийство не случилось. Дело в том, что я дальтоник какой-то там степени. В премудрой книжке с цветными фигурами вижу вроде бы и всё, но не так, как надо. Хотя в жизни все цвета мне видны, зеленый с красным никогда не путал. А вот с самого начала медицинскую справку для прав, для техосмотров пришлось мне добывать всевозможными обходными путями, искать знакомых среди врачей, милиционеров. По всякому за тридцать с лишним лет было. В основном давал деньги. Но бывало и за водку, особенно во времена борьбы с алкоголизмом. Ещё возить их приходилось. С техосмотром я всегда почти просрочивал. Остановят: а, друг, у тебя ж машина негодная. Поработаешь на нас с шести до двенадцати, поставим штампик. Возить же приходилось в основном по личным разным их делам. Противно ужасно.
Раз вот так остановил меня капитан Копейка. Пристебался к чему-то, положил права в планшетку: к пяти вечера чтоб был в отделении. Вел он себя ужасно нагло, будто я мусор под его ногами. Маленький, ладненький, можно сказать, красивый, но ведет себя так, что уже тогда мне захотелось взять его одной рукой за шиворот, второй за жопу, поднять и выкинуть с дороги. Стерпел, конечно. К пяти приехал райотдел и начали мы с этим Копейкой колесить по городу. Стой. Поехали дальше. Из одного места выйдет с газетным свертком, из которого торчат колбасные круги, из другого – поддатый, из третьего опять со свертком, на этот раз мокрым кровяным – мясом от него, значит, откупились, из четвертого ещё более поддатый. Вот после четвертого, когда он появился совсем косой, пошел к открытому водопроводному люку и остановился в него отлить я и подумал: ну зачем это двуногое землю топчет. сброшу-ка его в этот люк вниз головой, никто потом ничего не докажет. Уже я и дверку открыл и одну ногу на землю поставил, да слава богу, закричал петух – молоденькая девчонка вывела собаку прогулять, та подбежала к хулигану, смотрела-смотрела да как закатится лаем…
И что же случилось теперь? А беспримерное упрощение. В прошлом году как обычно с техосмотром просрочил, останавливают друзья народа – давай полтинник. Ребята, а заодно техосмотр мне не осуществите? Запросто! Давай ещё сто пятьдесят, в пять вечера будет готово. Так всё и вышло. В этом году сроков решил не пропускать, хотя всё равно тянул до последнего. Ладно, приезжаю в отделение, показываю девчушке за окошечком техталон с росписью одного из прошлогодних благодетелей. Они, говорит, будут аж в пятницу. А вам что надо, техосмотр? Да нет, говорю, не надо. А вообще-то… надо… Давайте ваш техталон. Дал. Теперь денюжку: двести. Здесь она слегка смутилась. В этом году, знаете, цены поднялись. Дал и денюжку. Погуляйте минут пять… Ровно через семь минут я вышел из отделения с правом ездить ещё один год хотя бы даже и без тормозов.

- Вы меня ничуть не удивили, - сказал сторож. – Точно такая история произошла с моим зятем Славиком. У него "семёрка" с прицепом. Без машины ему никуда: он мясом занимается – ездит по Кубани, бычков и поросят скупает, там же забивает, привозит и с женой и сестрой жены, которую муж с двумя детьми бросил, они расторговываются. Словом, без машины ему невозможно. Приходит в ГАИ, оно теперь как-то по-новому называется, гебебебе какое-то. Приходит, значит, ждёт капитана, который ему в прошлом году всё делал. Ждёт и видит, что идут мимо мужички в кабинет, где сидит подполковник, и скоро оттуда выходят очень довольные. А Славик вроде уже и понял что к чему, а ждать продолжает, пока этот подполковник сам не вышел: "Ты чего здесь торчишь как забытая в жопе клизма? Заходи!" И всё, через пять минут Славик вышел со ртом до ушей.
- Да это с государственными машинами так и раньше было. Приезжают гаишники в гараж, хозяин им отстегивает, те проштампуют не глядя наши техталоны – и до свиданья. – сказал с улыбкой экскаваторщик.
- До сих пор не могу решить, радоваться такому бардаку или плакать. Очень ведь удобно, - сказал гость.
- Удобно, - сказал сторож. – Милиция что. Вот базары, на которых Славик с дочкой продукцию сбывают – там стараются раздеть до нитки. Сто рублей за всё про всё он платит при заезде в кассу. По закону он уже ничего никому не должен. Но если сверх этого он не даст ещё семьсот рублей, а иногда и побольше - это ему конец. И платят все без исключения. И бросить уже нельзя, как-никак десятый год этим занимается, ничего другого не умеет.
- Да, времена такие, что куда ни повернись, всюду плати. Суд у нас был по поводу наследства. Пустячное совершенно дело. Но такую канитель судья затеял, что пока ему через адвокатессу пять сотен не передали, ничего не получалось… И что самое интересное, заговори с любым из тех, кто всё это творит, он заноет и сейчас же тебе расскажет, что на самом деле ему очень трудно и даже плохо, что его никто не хочет понимать, что иначе ведь и нельзя, - сказал гость.
- Так оно и есть, - сказал экскаваторщик.
На этом разговор в бытовке иссяк. За окошком выглянуло солнце. Скоро гость воскликнул: "А вон и клиент мой подошел. Спасибо за приют и за очень даже интересную беседу".



Дома и в дороге


Валентин Редькин вернулся из дальнего рейса. Поставив машину на техобслуживание, он отправился домой. Прошло с полчаса, как перед его «шкодой» разъехались ворота автобазы, а Валентина еще покачивало, он спотыкался на гладком асфальтовом тротуаре.
Сегодня, поспав немного на стоянке под Воронежем, он в час ночи поднялся и до самого Ростова гнал без остановки. Так было всегда. На¬чиная рейс, он осторожничал, прислушиваясь к каждому стуку и скрипу машины. И посреди рейса его частенько лихорадило: где-то что-то не так... Но когда до дома оставалось каких-нибудь пятьсот километров, было уж не до стуков, машину гнал с предельной скоростью.
И автобаза, и дом его находились на бывшей городской окраине, теперь со всех сторон окруженной высокими домами - городом. Было начало десятого, тихий утренний час, когда в переулках поселка можно встретить лишь собак или домохозяйку с тяжелыми сумками, возвра¬щающуюся с рынка. Длинные четкие тени домов и деревьев лежали по¬перек переулка, которым шагал Валентин. Слышно было, как играют во дворах малые дети, как порхают птицы в садах и кричат под шиферны¬ми крышами их птенцы. А гул окружающего поселок города приходил не с какой-либо стороны, даже не со всех сторон, а как бы падал с осле-пительного июльского неба. «Хорошо! - почти вслух думал Валентин. - в гараж не вернусь. Если Нинка во второй, позвоню, чтобы отпросилась, у них там есть ученицы. А если в первой, к пяти вернется, пойдем на набережную, в «Балканы», - мечтал Валентин.
Однако в его просторном новом доме в комнатах стояла духота, не¬делю, как минимум, никто его не открывал и не проветривал. Всюду пыль; на полу редкие следы, тоже запыленные. Дошел до спальни. Постель не убрана. «Хоть бы постель убрала», - подумал он, и захоте¬лось назад, на трассу, с ее подъемами и спусками, заправочными и заку¬сочными, с детьми и старухами, торгующими вдоль дороги фруктами, яго¬дами, грибами, картошкой: там он был шофер высшего класса, а здесь кто?..
Увидел себя в трельяже. Не красавец. Тяжелые плечи. Лицо, может быть, и добродушное, но с грубой кожей, с мешками под глазами... А она красивенькая! Волосы черные, глаза голубые, кожа матовая, без единого пятнышка. Есть у нее одно розовое платье, как наденет - десятиклас¬сница! Это что? - между ними теперь кончено? Официантка несчастная...
В том, что с Нинкой не несчастье случилось, а попросту она загуля¬ла, Валентин не сомневался. Какое там несчастье!
Валентин вернулся в гостиную, шагнул к серванту, где за стеклом красовались бокалы и рюмки и пять стограммовых бутылочек коньяка - ее подарок. Он достал бокал, влил в него из двух бутылочек, отпил поло¬вину, помедлил и осушил до дна. Потом пошел в ванную, включил газо¬вую колонку, долго блаженствовал в горячей воде. Там же побрился.
Одеваясь, он всюду натыкался на ее платья, блузки, лифчики. Как и все они теперь, она была великая тряпошница и его к этому при¬учала. Он засмеялся. Нинкины вещи в основном приходилось видеть не на хозяйке, а вот так, развешенные на стульях, дверных ручках. И все же... Дьявольщина! Нинкины вещи кричали о ней...
Надев светло-коричневые брюки, одного с ними цвета туфли и бледно-зеленую рубашку, он опять подошел к серванту, влил из одной бутылочки, почитал названия на всех пяти и выпил, почувствовав вдруг желание куда-то ломиться. Гнал, спешил... Предательница! Схватил стул и жахнул им об пол. Стул, будто живое существо, осел на передние ножки, медленно завалился набок.
После этого Валентин отправился в гараж, больше некуда было.

* * *

Вообще-то любил Валентин, вернувшись из рейса, обойти службы гаража. Начальники, работяги, конторщики ежедневно на своих местах об одном и том же колотятся, а ты тем временем полсвета объездил и теперь, пока они занимаются твоей машиной, свободен. Весело! Они на тебя смотрят как на чудака, не понимающего прелести спокойной осед¬лой жизни, ты же знаешь только то, что ты настоящий мужик. «Сколько в этот раз намотал?» - «Пять тысяч». - «Мать честная! И охота тебе?» Он и сам не знает. Один раз - да, другой раз - нет... Эта его неуверен¬ность и будто бы беспечность и вдохновляет некоторых. О, есть пузыри, которые, всю жизнь просидев на одном месте, слова тебе не дадут ска-зать - учат, учат несчастного шофера. Все знают! Словом, весело. Ты чего только не насмотрелся, а дома как стояло, так и стоит. И очень это хорошо.
Но сегодня обходил он старых знакомых машинально, новости слу¬шал вполуха. Какие новости, когда сам он, если кому рассказать, очень интересная новость.
Как обычно, оказался в клубе, где набралось еще несколько та¬ких же, с рейса. Поиграли в домино, бильярд. Из клуба пошли в «Ивуш¬ку» пить пиво.
«Ивушка» - тоже дом родной. В «Ивушке» пришла мысль, пока¬завшаяся единственно правильной. Надо идти в диспетчерскую, брать путевку и завтра в рейс. Так удержится он от унижения разыскивать ее. Обрадовался Валентин. Прежде чем уйти, угостил компанию коньяком. Один из компании, друг детства Ленька Сапожников, хлопнул себя ла¬донью по лбу:
- Ребята! Да ведь у меня скоро день рождения. А завтра помидо¬ры везти в Москву. Давайте сегодня это дело отметим?
- С женами?
- А куда денешься? В шесть жду в «Новоселе».
Довольный, что и вечер есть где провести, Валентин отправился в гараж.
Диспетчерша Юля удивилась;
- Завтра?.. Ты бы хоть выспался.
- В дороге лучше спится.
- Да?.. А глаза у тебя печальные.
- Говорю, надо ехать! - нетерпеливо сказал Валентин.
- Дело хозяйское, - пожала плечами диспетчерша. - Поедешь в Одессу.
С путевкой в кармане он почувствовал себя усталым и беспризор¬ным. Было около пяти вечера. Прошел бестолковый, лишенный смысла день. Выкурено две пачки сигарет, выпито порядочно. Как будто хотелось спать, но он знал, что спать не сможет. Вернулся в «Ивушку». Вокруг шумели малознакомые или незнакомые. Никто ему не нравился. Бодрят¬ся, скалятся... Прислушался. Напрасно он на них. Примерно то же, что недавняя их компания. Те же анекдоты, поговорки, словечки. «Какие мы! Своим что хочешь прощаем, а чужие - чтоб ни слова лишнего, чтоб и видно не было...» - подумал Валентин. И сейчас же в нем заныло. Начинается!
Не первую любовь переживал Валентин Редькин. В начале и когда разгар - что может быть лучше любви? Но когда конец - хоть в боль¬ницу ложись.
«Зараза, скотина!» - бессильно выругался про себя Валентин. Ведь он на Нинке остановиться хотел. В дом привел. Ждал только, чтоб она про себя все осознала. Ни к чему это ей! И опять он беспризорный. И так ему и надо. Потому что всю жизнь искал таких, которые с пер-вого вечера соглашаются.
Он выпил еще коньяку. Бог знает, как это подействовало, хуже ему стало или лучше? Во рту, в груди, в желудке пекло от дыма и спирта. Ему было жалко себя.
Он пошел домой, чтобы умыться и надеть другую рубашку. В спаль¬не поперек кровати лежала и спала Нинка. Судя по ее дыханию, по из¬мятому вспотевшему лицу, она была пьяна. Пришла, бросилась на кро¬вать и заснула. Что-то в нем дрогнуло. Хоть такую он ее видел... Оду¬мался. Поднял руку, чтобы стукнуть. Удержался. Потом хотел плюнуть ей в лицо. И этого не сделал. Поискал бумагу, карандаш. Написал: «Как проспишься, сматывайся!».

* * *

Они познакомились в одном из ресторанов города. Не в том, где она работала, а в другом, куда она пришла как гостья. Он ее не увидел, а услышал. Как-то бесшабашно она рассмеялась, что не мог он не огля¬нуться. За соседним столом сидела пичужка, которой было, по-видимому, на все наплевать. Хорошо у них получилось, без канители. В такси пи¬чужка села, даже не подумав спросить, куда он ее повезет. А утром, когда она еще спала, он принялся ее рассматривать и затосковал. Пи-чужка ему показалась совершенно без изъяна. Картинка. Никогда ничего подобного у него не было. И ведь после такой веселой встречи им одно остается - красиво расстаться. Не сразу, конечно. Но рано или поздно, а расстаться... Да еще, проснувшись, она принялась хвалиться своими похождениями. Она работала официанткой. И как законченные преступни¬ки могут говорить только о своих преступлениях, так Нинка могла гово¬рить лишь о своей ресторанной жизни. Ресторан для нее был все равно как театр для актрисы. И самое интересное в этом театре были мужики. Врачи, инженеры, моряки, командировочные, грузины, армяне... «Снима¬лась вовсю!» Словом, дважды она его в то утре поразила - красотой и распущенностью.
Он ей тоже понравился. Сильный и щедрый. Самыми сильными и щедрыми были грузины, но Валентин им не уступал. Ох, ну и Нинка! Мозгов у нее в голове не было. Так, отростки какие-нибудь. Он давно хотел жену. Да разве можно на такой идиотке жениться? А она, между прочим, думала, что можно. Болтовню о похождениях собственных и подруг она заканчивала рассуждением, что все это очень плохо и каж¬дая женщина мечтает иметь одного-единственного.
В сущности, они были равны друг другу.
У нее позади осталось раннее, почти фантастическое замужество. Будущий муж, «пацан рыжий», все дороги перекрыл: «Люблю! Давай по¬женимся. Откажешь - застрелюсь, утоплюсь, повешусь». Мать у Нинки была гулящая. Всему Нинка училась у подружек. Семнадцатилетние подружки и подсоветовали: «А чо, Нинка? Он страшко, ты куколка - и бу¬дет он тобою дорожить, слушаться». Нинка прикинула то, другое. С ма¬терью жить было стыдно. А «пацану рыжему» родители старую квартиру из двух комнаток обещали. Очень хотелось сделаться самостоятельной хозяйкой, решилась. Но «пацан рыжий» оказался глупым, заядлым. Дорожить Нинкой он и не подумал. «Ты не смотри, что я соломой крытый. Я что хочешь могу!» Ее «счастье» начал с того, что напился на собственной свадьбе, вытворял перед гостями глупости, а потом набросился па невесту, как «варвар», и надолго отшиб у нее, ничего не понимавшей, же¬лание любви. Между первым и последним действием была непрерывная война - расходы, драки, («Что там этих боксеров показывают по телеви¬зору. Через каждые три минуты на стульчик присаживаются, полотенчиком их вытирают. Мы с Витькой, бывало, по три часа без перерыва «би¬лись».) А все-таки она надеялась, что он поумнеет. Где там! На четвер¬том году жизни совместной он глядя на зиму взял да и купил в рас¬срочку мотоцикл «ИЖ», втащил его на третий этаж в спальню из семи квадратных метров. И хоть бы этот мотоцикл так до весны и стоял. Так нет, «пацан рыжий» каждый день его заводил. Заведет и слушает. «Чув¬ствуешь, как работает?.. Часы! Ух, и машина у меня!,.» После развода Нинка, опять-таки с помощью подруг, попала в официантки. Поднабрав-шиеся опыта подруги и правилу научили: все они одинаковые, и, чтобы забыть одного, надо немедля завести другого. С этим правилом, назло врагам, в первую очередь бывшему мужу, загуляла Нинка на всю ка¬тушку.
...И Валентин был человек неправильной жизни, тоже уличного вос¬питания. Когда он и его ровесники подросли и стало им скучно друг с другом, некоторые завели себе постоянных девчонок. У всех это было на виду, все знали, что такой-то парень «ходит» с такой-то девчонкой. Год «ходит», два «ходит», а гам, смотришь, пара становятся мужем и женой, обособляются и бывший дружок все больше оглядывается на жену, на детей... У Валентина «ходить» ни с кем не получалось. Он был в тол¬пе выжидающих чего-то особенного. Нехорошая это была толпа. Разгово¬ры шли о легких победах, о том, чего на самом деле не было. А все-таки и для Валентина пришло время любить; забавляясь любовью, можно ска-зать, угорал от нее. Одно время погоня за ней сделалась единственной целью и смыслом существования. Ездил, зарабатывал, прогуливал... И так ему стукнуло тридцать два, и люди говорили, да и сам он пони¬мал, что пора остепениться.
Ровня они с Нинкой были в том смысле, что у обоих прошлое получа¬лось, как запутанный клубок ниток, который выгоднее всего выбросить.
Валентин это понимал. Нинка была на девять лет моложе и прихо¬дила в ярость, стоило заговорить о том, как плохо они живут. «А кто меня такой сделал? Стонут, плачут, любить им хочется. А потом - «пло¬хая». Переполнена она была такой «правдой». «Увольняйся из рестора¬на. Рожай мне что-нибудь», - говорил он. Она подносила к его носу ку¬киш; «Это видел?.. Кто на меня на фабрике обращал внимание? Никто. А теперь смотрят. Знаешь, как приятно, когда на тебя смотрят. Люблю эту работу». А рожать она не могла, сначала требовалось пройти курс лечения. И готова она была на это не раньше, чем появится у нее закон¬ный муж,
И кукольная получалась у них любовь. Она в его доме жила. И среди своих официанток раззвонила, что вышла замуж; стоило ему появиться, как те на весь ресторан шум подымали: «Нина! Муж пришел». А все это было кукольное. Он ждал от нее раскаяния. Чтоб раз и навсегда. Вместо раскаяния, когда возвращался из рейсов, устраивала она ему сце¬ны ревности. Всюду ей мерещились разные гадости. «Чего довольный? У вас, как у моряков, - в каждом городе жена». Вот до чего была испорчена. И обращался он с нею, как все ее прежние: по ресторанам водил, подарки дарил, всячески ублажая, лишь бы не портить скандалами дни, выпа-давшие между командировками.
Да! Со вздорной этой бабенкой у него кончено, говорил себе Вален¬тин, направляясь в «Новосел».

* * *

Погуляли хорошо. Много пили, а пьяным никто не был. Оркестр играл только для них.
«Леониду в день рождения друзья шлют привет и просят исполнить его любимую песню. Слушайте, Леонид, песню «Серый волк», - объяв¬ляла певица.
Про серого волка исполнили для них десять раз подряд.
После первых трех раз публика улыбалась. После пяти раздались дружные аплодисменты. Потом лица помрачнели, у кого-то не выдержали нервы - побежали к метрдотелю, к музыкантам. Тогда в честь Леонида раздалась другая музыка, наимоднейшая. Народ потянулся на пятачок перед эстрадой, радостно заплясал.
- Шофера юга гуляют! А технично мы их... Вдруг певица объявила:
- Арнольд из Баку просит исполнить его любимую песню! - и за¬пела:
- Прощай, любимый город...
- Прорвался! - удивились шофера юга. - Арнольд, где ты там? Почему - «прощай»? Ты у нас проездом?..
Словом, всех они заглушили в этот вечер. И выпили много, и пья¬ным никто не был.
Валентин с печальной улыбкой смотрел на своих друзей. Дети! Он их видел и не видел, он был здесь и не здесь. Они, конечно, самые лучшие его друзья, и их жены - давно друзья. И все-таки ни ты им, ни они тебе полностью принадлежать не могут. А ведь должно быть в жизни что-то несомненно твое, только твое.
Вечер кончился.
- Отдохнули что надо. Культурно отдохнули, - говорили друг дру¬гу старые товарищи, прощаясь на улице.
Особенно жены были довольны.
- Мальчики! Давайте так почаще собираться.
Пожалуй, то, что он увидел, когда пришел домой в первом часу ночи, не было неожиданностью. Этого он, не признаваясь себе, ждал, на¬деялся. Все окна были распахнуты, полы вымыты, мебель сияла. На столе в гостиной стояла бутылка вина, два бокала, какая-то закуска и цветы в вазе. И она сидела на диване в розовом платье, неуверенно улыбаясь. Да, он такого ждал. Но чуда не случилось. Даже розовое платье не могло ей помочь. Сегодня она в нем выглядела старше своих лет.
Он прошел в комнату, которую называл кабинетом (и кабинет был задуман давно - шоферу кабинет, конечно, ни к чему, но, когда он станет отцом семейства, - у отца семейства кабинет должен быть), заперся и лег на диван.
В доме наступила тишина. Потом он услышал звон стекла и буль¬канье. Это тянулось долго. Вдруг она закричала и чем-то тяжелым стала разбивать дверь в кабинет.
- Пусти. Кто я тебе такая? Использовал, а теперь не нужна?.. Слышь, пусти! Ты ничего не знаешь.
У него были очень сильные руки. Другие, чтоб закрутить намертво гайку, надевали на гаечный ключ трубу и таким рычагом тянули до от¬каза. Он трубой никогда не пользовался и, несмотря на это, гаек в пути не терял. Дверь открывалась от себя. Он подошел к двери и двинул от себя. Он, слава богу, не попал. Увидел расширенные сумасшедшие гла¬за. В руках она держала утюг, бутылка на столе стояла пустая.
- Прекрати, - сказал он и снова заперся. Сейчас же раздались новые удары.
- Пусти! Как ты смеешь... - И вдруг зарыдала, утюг стукнулся о пол.
Он пустил. Волей-неволей пришлось успокаивать ее:
- Зачем слезы? Мне, думаешь, хорошо?
- Ты ничего не знаешь. Мать заболела. С матерью возилась. Вчера ей стало лучше, и бригадирша попросила пойти с ней в ресторан. Мы одни были. И ночевать она к себе затащила. А утром ходили на рынок, купили огурцов и солили. Потом работала. Она меня снова в ресторан звала, да я как чувствовала, что ты приедешь, отказалась. Тогда, говорит, давай хоть опохмелимся после вчерашнего. Выпили и разошлись.
Спали они вместе. В семь утра, больной, никуда не годный, начал он собираться. Она тоже проснулась.
- Котик, ты куда?
От этого «котика» все вчерашнее вновь в нем поднялось.
- Да все туда же!
Она поняла только то, что он должен ехать.
- Что ж они, сволочи, гонят тебя! Ты же не отдохнул.
- Никто не гонит. Из-за тебя.
- Из-за меня?..
- Да-да! - закричал он. - А ты думала, я тебя по ресторанам буду искать? Бригадирша ее попросила... Вы же в ресторане работаете, этот чад каждый день глотаете. Еще вам мало. Бригадирша ее попросила... Прямо как на войне. В ресторан бригадирше мужика искать - Нина по¬жалуйста. Огурцы солить - и это можно. Выпить... Почему бы и не вы¬пить. Нет, дорогая, я поехал!
- Ну и на пса она мне, такая жизнь, нужна. Он поехал... А я бог знает кто ему такая, жди. Да таких, как ты, знаешь сколько? - закри¬чала она ему вслед.
Он вернулся с порога.
-Вот ты и высказалась. Тебе все равно, кто перед тобой. И ждать ты не можешь. А меня надо ждать. Работа у меня такая. В общем, не человек ты.
Он махнул рукой и вышел.

* * *

Взяв груз, выезжал он из города в полдень, в самую жару. «Сучка! Такое пекло, а я должен ехать», - взвизгивал внутри у него голос. По сторонам дороги замечал в лесопосадках командировочных ребят, спящих в машинах или под ними. Завидовал им Валентин: спокойные, дома у них порядок. Ему, если даже решится в тридцати километрах от до¬ма отдыхать, все равно не уснуть. Ему теперь на его утомление необхо¬димо сверхутомление. Чтоб провалиться во тьму.
Вел он рефрижератор на небольшой скорости, не надеялся на себя. Однако примерно через час пути с чем-то смирился, что-то отбросил, до¬рога как бы выровнялась, руки крепко держали руль... Широко было перед ним. Слева часто показывалось Азовское море. Дул сильнейший ветер, вода бурлила, подтачивая высокий глинистый берег, вдали море и небо сливались в сиреневой ветреной дымке. Справа убирали пшеницу. Друг за другом шли комбайны, около них жались грузовики. Попа¬дались поля полегшей во время ураганов и ливней пшеницы. Попада¬лись выгоревшие черные участки. Одно поле догорало, пламя дошло до дорожного кювета и останавливалось - вспыхивали кустики травы и тут же начинали дымить, угасая.
Проехал Мариуполь, Бердянск. Не любил он эти места. Особенно зем¬лю между Бердянском и Мелитополем. Очень плодородную, но плоскую безлюдную. В Мелитополе, в «черном» магазине (у него дома был мага¬зин «белый» и магазин «красный») купил две бутылки ситро. Вечерело. После Мелитополя заправился горючим, поужинал в кафе. Повеселел. Если это новый поворот в его жизни, то первый шаг сделан. Жара спала, дорога до Симферополя была здесь многолюдная, праздничная, напоминавшая о том, что лето не только зной и страда, но и пора курортная. Нарушая правила обгона, мчались по ней курортники, очень спеша в Крым, к Черному морю, еще более спешащие оттуда, с моря. Три года не был Валентна на этой дороге, стала она шире, еще более празднич¬ной.
Он знал, где остановится на ночь. На берегу речки, километрах в пятидесяти от Мелитополя, где три года тому назад был счастлив.
Одна подруга долго напрашивалась с ним в рейс. И он взял ее с со¬бой. Точно так же утром загрузился он в Ростове, и выехали в самую жару, и ехали, ехали, наступал вечер, а хорошего места подруга не виде¬ла. Уже в темноте спустились к какой-то речке. Он протянул машину подальше от моста, и остановились, как им показалось, посреди совер¬шенно безлюдной местности. Поставили палатку. Он насобирал всякого сушняка для костра, она разложила на одеяло перед палаткой еду и питье. Потом разделись и бросились в воду. Ему вода показалась истин¬ной наградой после долгого утомительного дня - теплая, мягкая. Но подруга и минуты не дала понежиться, повисла на шее, со смехом при¬знавшись, что целый день ждала вот такого момента. Очень скоро им тогда пришлось затаиться. Рядом, покуривая и разговаривая, проплыли двое в лодке.
- Рыбачки! – нежно хихикнула подруга.
Потом они вылезли на берег, зажгли костер и стали есть. Вдруг по¬казалась за рекой большая красная луна. Неподалеку от них зажглось еще несколько костров. И там, где всходила луна, чувствовались люди, остановилась машина, долго светили фары. Двое в лодке, все так же покуривая и тихо разговаривая, проплыли обратно. Один бросил в воду сигарету, и она зашипела. Ночь была теплая, удивительно мирная. Каж-дый в ней стал сам по себе... У нее было двое детей, был и муж, всю жизнь разъезжающий где-то по Камчатке, но исчезло всякое сомнение в том, хорошо или плохо они поступают, отправившись в это путеше¬ствие.
...Солнце уже село, когда Валентин доехал до речки. Как и тогда, свернул вправо. Местность изменилась. Всюду стояли палатки и легко¬вые автомашины. Трава на берегу была вытоптана, в речке никто не ку¬пался, всю ее от одного берега до противоположного затянуло водоросля¬ми. Валентин все же разделся, осторожно вошел в воду и вдруг увидел, что в ней, прозрачной из-за отсутствия течения и купальщиков, пляшут тысячи похожих на блох существ. Так вот почему никто не купается!.. Несчастным почувствовал себя Валентин. Речка обмелела и завшивела. Берег вытоптан. И нет с ним подруги... В довершение всего через пала¬точный городок пастухи скорым шагом прогнали стадо овец. Пастухи по¬крикивали, овцы блеяли, худые головастые собаки с рычанием броса¬лись на отстающих овец. Высоко в воздух подымались пыль, шерсть. Одну из собак поразил запах колбасы, исходивший от компании ужи¬нающих туристов. Трудяга пес, видимо, совсем не знал, что такое попро¬шайничество. Выпучив глаза, он приостановился, нос его смешно искри¬вился. «Грозный!» - закричал пастух, и пес, со все еще повернутой назад головой, бросился за стадом.
На полке в кабине Валентин развернул постель, лег. Спать не хоте¬лось. Взглянул на часы. Было девять вечера. И началось.
Нинка сегодня во второй смене. Гости уже заполнили ресторан, гро¬хочет оркестр. Злая и оттого особенно красивая, Нинка кончает с зака¬зами. Скоро, пока гости будут упиваться и обжираться, в появившееся свободное время, она и сама с горя тяпнет. А если тяпнет еще и еще, то к закрытию засмеется тем самым смехом, и занеможется какому-нибудь бедняге, и будет сидеть до закрытия, а потом ждать у дверей ресторана, пока Нинка разделается с тарелками и рюмками и выйдет.
Поглядывая на часы, Валентин всё хорошо представлял. В двенадцать Нинка выходит на уже пустую центральную улицу. Нового друга она сегодня не заведет. Из бывших – очень возможен. Идет рядом и шуточки бросает. Нинка слушает молча и вдруг коварно улы¬бается и ошарашивает: «Чутье у вас кобелиное!.. Где ж ты, сука, целый год пропадал?» Тот рад такому обороту, еще похлеще шуточки выдумы¬вает. Тьфу! И хорошо, что он уехал.
Около часу ночи налетела неслышная, остро жалящая мошкара. Может быть, из речки те блохи вылезли, крылышки расправили и нале¬тели. Он подымал на окнах стекла, но от теплой еще машины станови¬лось душно. Он опускал стекла и укрывался простыней с головой. Опять было душно, сквозь простыню блохи тоже кусались. Валентин са¬дился на полке, таращился на палатки туристов - как там переносят? Там было спокойно. Это его еще больше раздражало. Полка под ним тре¬щала и должна была вот-вот рухнуть.
- Да что я! Поеду, - вскричал он.
И поразился собственной силе. Сколько же в нем еще силы. И с этой могучей силой он должен стонать, чуть ли не слезы лить.
- Баба проклятая, что наделала! - взвыл он.
После этого какие-то потемки пошли. Сны снились непрерывно. Со¬бытия, неизвестно как начавшись, выплывали из потемок и, едва обрета¬ли какой-то смысл, уступали место другим, вновь непонятным.

* * *

Едва начался рассвет, он быстро прибрался и поехал с опаршивев¬шего места, где когда-то был счастлив.
В рейсе, особенно после плохой ночи, рев мотора, мощь мотора наполняли и Валентина силой. Медленно выполз на трассу. Навстречу мчались ночные, с включенными фарами «жигули». Тоже ночь не спал. Вален¬тин помигал ему: думать начнет, догадается выключить. Дорога поды¬малась в гору, и, пока скорость была мала и встречный воздух не стал просто встречным воздухом, Валентин высунулся в окно и дышал запа¬хом полыни, колосьев, придорожной пыли. Когда поднялся на возвы¬шенность и увидел людей на автобусной остановке, и селения вокруг, и железную дорогу далеко впереди, показалось, что видит гораздо боль¬ше: впереди, за железной дорогой, целый Крым с его холмами и сушью, слева тихое, белесое в утреннем тумане Азовское море, справа - распа¬ханную Херсонскую степь, с нераспаханным заповедником Аскания-Нова. Все-таки жизнь хороша, подумалось ему. Еще он и выспится, и будет здоровым.
Вечером Валентин ел одесский хлеб, одесскую буженину, запивая одесским квасом. Ночевал в гостинице. Лег засветло и провалился нако¬нец во тьму.
На следующий день сдавал груз, брал груз. Пока машину грузили, отправился гулять по Одессе.
Сначала ему казалось, что уже все: он выспался, он освободился от наваждения и может любоваться Одессой, даже мечтать о новой любви. Но когда вышел на Дерибасовскую, душа словно перевернулась. По Дерибасовской валила разноцветная праздничная толпа. Каких только лиц, фигур и одежд здесь не было. Нинка!.. Нинка давно просилась в Одессу. Повиснув на его руке, благодарно прижимаясь, она бы сейчас с великим любопытством рассматривала эти лица и одежды. И оба были бы счастливы.
- Неужто из-за плохого прошлого невозможно хорошее будущее? - остановившись посреди улицы, сказал Валентин.
Он давно понял, что внутри человека есть устройство вроде спидометра, учитывающее каждый его шаг. Любовь - хорошая штука. Одна любовь, вторая, третья... От Валентина, в общем, ничего не требовали.
Но ведь ждали. Чем дальше, тем яснее это видел. И чувствовал: кому-то обязан дать все, на что способен.

* * *

От Одессы до Ростова, на огромных плоских землях в одинаковых примерно условиях живут сотни тысяч людей. Когда мчишь мимо горо¬дов и сел с предельной скоростью, на какую способна твоя машина, то земля и люди - все одинаково. Но когда остановишься, то видишь - каждый клочок земли и каждый человек на этом клочке неповторимы. Опять трогаешься - за стеклами сливается, там все одинаковы, лишь ты, сидящий в кабине, неповторим. В этот раз Валентин чувствовал себя осо¬бенно неповторимым. «Или - или...» -шептал он. Надо было спешить, Нинка, она, конечно, не без мозгов, не без характера. И старалась, очень даже старалась. Только не те у нее условия. У него, например, есть доро¬га. В дороге он задумывал лучшие свои дела. В дороге он прощал оби-ды друзьям и врагам. У Нинки ресторан. Грохочет оркестр, соблазняют клиенты. Да еще бригадирша, которую никто не хочет любить, нашепты¬вает: не будь дурой! То есть не верь, не жди... А она ждет! Но меньшей мере он должен убедиться в этом.




ЛИДА


"К другим берегам корабли,
а к нашим - палки".


Когда Лида окончила восьмилетку и пошла на ферму дояр¬кой, на хуторе у них стал появляться молодой механик из "Сельхозтехники". Скоро он и Лида познакомились. Так и должно было случиться, чтобы они друг друга заметили. Лида не только на хуторе, но и во всей округе была самая степенная, крупная и красивая девушка. А он, высокий, с большими руками и ногами, громкоголосый, был из тех, кто выделяется в любой толпе. Пла¬чет ли где заблудившийся ребенок, или кому дурно стало в пе¬реполненном автобусе, он первый спешит на помощь, сейчас же организовывает, распоряжается. Он был городской. Окончил сельскохозяйственный техникум и приехал в деревню по направлению. Он не гордился перед деревенскими и понимал в сельскохозяй¬ственных машинах. "Цэ гарный дядько!" - говорили про механика соракалетние Лидины товарки. И тут же поднимали вверх палец: "Только не вздумай ему позволять"... Лида и без них про это знала.
Однако механик был не их робких. Его уже успели испор¬тить другие, городские. Он и не скрывал:
- А что тут такого?.. Что естественно, то не безобразно.
- Ну и балованный же ты! - теряясь, говорила Лида. У него, так же как и у Лиды, рабочий день был разорваный. Он ездил на старом казенном мотоцикле "ИЖ=49" по полевым станам и ремонтировал технику. Иногда днем, иногда вечером он приезжал на ферму, Лида садилась на высокое резиновое сиденье и они катались по проселочным дорогам или по ровной и гладкой автомобильной трассе. На трассе с началом жары на-ступил праздник. На легковых автомобилях, на мотоциклах еха¬ли к морю семьи, компании. Это были иные, чем в деревнях, лю¬ди. Свободные, гордые, они, казалось, думали только об удо¬вольствиях. Туда они ехали бодрые, приветливые, оттуда истом¬ленные, иссушенные, но нераскаявшиеся - они отдали силы и они знали, что пройдет время и все повторится, обгоняя друг друга снова помчатся они к морю. В некоторых машинах, возвращавших¬ся с моря, девушки сидели в одних купальниках. Лиду поражала их смелость. И молодой механик видел полуголых девушек и с каждым днем становился все смелее. Каждое их свидание кончалось одним и тем же: он хотел ею обладать, без конца повторяя:
- Да чего ты боишься? Говорю тебе, самое главное в жизни - ничего не бояться!
Это у него еще и настроение такое было. Он вылетел из-под родительского крылышка и оказалось - не страшно. Когда соби¬рался вылетать, трусил. А оказалось, что он прекрасно приспо¬соблен для жизни самостоятельной.
Лида рассудительно отвечала механику:
- Сейчас-то я ничего не боюсь. А ты подумал, что я буду делать потом?
Он ей нравился. Он ей очень нравился. Когда ей исполнит¬ся шестнадцать лет, ее должна была забрать в город стар¬шая замужняя сестра . В хуторе вся молодежь, подрастая, уезжа¬ла в город работать или учиться. Половина потом возвращалась назад. Но уж стало каким-то обычаем после шестнадцатилетия пожить в городе. Лида совсем не хотела в город. Она там не раз бывала у сестры. Город с деревней, конечно, и сравнить нельзя. Людей на улицах будто по осени мух в коровнике. И есть злые. Удивляли Лиду стычки в магазинах, трамваях, троллейбу¬сах. А городские модницы! Готовы и надеть на себя, и снять что угодно. Но не это пугало Лиду. Те кто прижился в городе говорили, что там надо успевать поворачиваться во всем сторо¬ны - быть шустрым. То есть в городе ей придется стать какой-то не такой, какой она была. Это было обидно. С одной стороны Лида не видела никакой возможности жить как-то не так, как живут все. А значит, и в город ей придется ехать, и растороп¬ной попытаться быть. С другой стороны Лида все-таки не понима¬ла, зачем ей ехать в город. Ради того чтобы поменьше работать, получше есть и ходить по асфальтовым тротуарам?.. Лида любила читать романы. Особенно о преобразованной деревне. И больше всего Лида хотела бы жить в деревне, постепенно преобразовы¬вая ее... И молодому механику нравилось в деревне... С ним у Лиды могла получиться какая-то замечательно интересная жизнь в деревне. И Лида страдала оттого, что не знала, как вести себя, чтобы и нравиться механику и чтобы в то же время он ува¬жал ее и оставил бы свои попытки. Лида могла только плакать.
- Ну если я такой! Что же делать, если я такой?.. Вот если б ты была другой...
- Какой ,еще другой?
- Не такой хорошей. Ты очень хорошая...
В пятнадцать лет Лида была мудра, совсем она не думала, будто механик хочет причинить ей зло. У всех свои недостатки. Что же делать, если человек такой, а не другой? В конце концов ей ведь от него гораздо больше надо, чем ему от нее.
Однажды они всю ночь боролись на краю чужого огорода, где росли подсолнухи. К утру от подсолнухов остались одни пе¬нечки. Это уж были не шуточки. В конце концов Лида стала бить механика по голове кулаками, а потом укусила за руку.
Механик остановился. Рассветало. Над полями и огородами стоял туман, тишина. Оба были мокрыми от росы. Приходя в себя, от¬ряхивались. Лидины бока и руки липли и пахли соком сломанных стволов. Непобежденная, она все еще не хотела с ним ссорить¬ся и виновато улыбалась. С тех пор как она познакомилась с механиком, в ее сознании произошли многие изменения. Во вся¬ком случае, искалеченная делянка подсолнухов и сама ее спо¬собность драться не казались уже чем-то из ряда вон выходя¬щим. Напротив, это даже как бы и полагалось по молодости. И вдруг механик грязно выругался. "Иди от меня! Пошла вон..." Лида было не поверила, продолжая улыбаться. Тогда он аж затрясся: "Пошла вон, говорю тебе!" После этого Лида залилась слезами и пошла на ферму к своим коровам.
С середины лета и до начала сентября они не виделись. Он, по слухам, нашел себе более сговорчивую подругу на другом хуторе. А Лиде остались коровы да подруги по работе - бабы от тридцати до пятидесяти.
Работа вдруг стала казаться утомительной и однообразной. Часто делалось страшно. Что если будет все хуже и хуже и на¬конец случится с ней большое несчастье и она умрет, так ни¬чего хорошего и не увидев?..
Дни укорачивались. После вечерней дойки с фермы уходили в темноте. Тропинка шла мимо колхозного сада, мимо пруда. Лида еле ноги волочила, а подруги еще и пели. Чем-то они са¬ми были похожи на тех коров, которых доили. Добрые, нетороп¬ливые великанши. И Лида поняла то, что в общем-то и раньше понимала, да как-то не совсем. Они, замужние, многодетные, наконец могли быть счастливы. Потому что на сегодняшний день все работы по дому и на ферме кончены. Времени для счастья, правда, не осталось - времени осталось попеть да успокоиться. И вдруг Лида видела, как хороша ночь. Луна над садом, луна в пруду, и светлые поля вокруг, и близкий хутор. И вдруг страш¬но жалко всего становилось. И подруг. И там, на форме, остав¬ленных до утра коров. Да-да, коров. Жизнь их тоже нелегка. Чтобы давать молоко, надо есть много. Разве это не рабо¬та?..
Дома Лида обязана была съесть ужин. Она садилась в лет¬ней кухне за стол, жевала и смотрела, как ходят по освещен¬ному луной двору отец и мать, перед сном проверяя, все ли в порядке, все ли на месте. И еще не старых своих родителей Лиде было жалко. Они знали про ее свидания с механи¬ком. И уже ни они не могли ей помочь, ни она им пожаловаться.
Добравшись наконец до своей кровати и укрывшись одеялом с головой, Лида давала волю слезам. "Нет! Нет!" - шептала Ли¬да. И это относилось ко всему тому, что с ней случилось - что она выросла, влюбилась. А так же и к тому, что на нее надви¬галось - необходимости жить самостоятельно.
Был первый осенний день, еще по-летнему жаркий, но с каким-то разряженным, прозрачным воздухом, с сияющим высоким синим небом, какое летом бывает только по утрам. Лида мыла посреди двора пустые молочные бидоны, почему-то не слышала мотоциклетных выхлопов, оглянулась, а он перед ней улыбается. Лида сейчас же отвернулась.
- Ну чего ты? - сказал он дрогнувшим голосом. Потом засмеялся.
- Поехали покатаемся?
Ни слова механик от нее не добился, уехал раздраженный. Лида вздохнула облегченно. Вот и все! К тому времени она уже чувствовала себя неплохо. Кое-что себе уяснила. Нечего зря убиваться. Поведение ее было правильным. И из себя она хороша. Так в чем дело? Не нужен он ей, ничего не по¬нимающий, не способный оценить ее.
А механика задело. Стал он всюду подстерегать Лиду. Ну и речи всякие страстные и не очень умные произносить. И с каж¬дым разом это был все более страдающий человек, уже со следа¬ми бессонницы на лице. Лида не выдержала, засмеялась, простила.
Совсем изменился после того механик. Угадывал, что пережила Лида, когда он ее бросил. Расспрашивал о ее семье, о детстве... О себе ничего не скрывал. Полностью осознавшим свою вину сделался человек. Не очень вроде бы Лида ему верила. Одна¬ко страхи и слезы забылись. Он был рядом, и люди видели, что она победила...
Прошли первые дожди. Слякоть и туманы над скошенными по¬лями вдруг как-то их напугали. Вместе с осенью на них надви¬галась печаль разлуки - ему предстояла служба в армии, ей жизнь в городе.
- Ты меня забудешь, - говорила Лида.
- Нет, - отвечал механик.
Но Лиду это не успокаивало. Она его уже знала. Он был неплохой, но легкомысленный. И она решила: чтобы он ее не забыл, она опять должна проявить себя, показать характер... И не при¬думала ничего лучшего, как уступить механику.
Потом-то Лида повеселела. Он хотел с ней зарегистриро¬ваться, и отвезти ее в город к своим родителям: пока он будет служить, пусть она живет у его родителей. Лида отказалась. Даже поехать в город познакомиться с его родителями отказалась. Зачем? Когда она его дождется, тогда и познакомятся... Натура ей досталась от многих поколений хлеборобов. Ниточка тянулась из темного далека. Главное, все вытерпеть, перетерпеть...
В конце октября его призвали в армию, а Лиде исполнилось шестнадцать лет, она получила паспорт и поехала в тот самый город, откуда он был родом. Там ее старшая сестра работала на новом подшипниковом заводе учетчицей. Лиду сестра устрои¬ла ученицей шлифовщика.
Город с деревней, конечно, и сравнить было нельзя. В деревне будь то дом, амбар или плетень - все каким-нибудь углом да косится. В городе любая прямизна и кривизна продуманы, не случайны. Особенно красив был центр города. На какое зда¬ние не посмотри - обязательно красивое. И сколько парков, скверов!.. А люди... В толпе попадались так хорошо одетые лю¬ди, с такими красивыми, умными лицами, что им по-видимому уж и желать-то было нечего... Но хорошо Лида чувствовала себя только на заводе. Ученье шло быстро. Уже через месяц Лида са¬мостоятельно шлифовала наружное кольцо роликового подшипника, деталь №... Завод пустили недавно, цех был высокий, с точными рядами новеньких станков. К концу смены воздух в цеху становил¬ся плотным, сизым от перегретого металла, масла, камня. И не¬смотря на этот плотный осязаемый воздух, в цеху светлело, пото¬му что исчезли в кладовых высокие, загромождающие проходы шта¬беля отшлифованных колец. И народ вокруг становился добрее. Шуточки, смех - не городские и не деревенские, а просто люди. И долг их казался легким и приятным. Некоторые из этих людей посреди смены могли злиться, уверяя, что работа их изма¬тывает, но это было от избалованности, потому что когда до конца смены оставалось минут сорок, они не еле ногами и руками шевелили, как это бывало с доярками, а шутили, смеялись...
И хуже всего было в общежитии. В общежитии Лида себе мес¬та не находила. В комнатах жили не только незамужние, но и пары, в коридорах стояли детские коляски, бегали детишки. Обще¬житие было, как и завод, новым - и когда успели детей наро¬жать?..
В общежитии все чувствовали себя временно живущими, до лучших, так сказать времен. Разные здесь собрались люди. Одни думали только о гулянках, говорить умели лишь о нарядах да ухажерах; другим ничего не надо было, могли спать по шест¬надцать часов в сутки; третьи все знали, обо всех сплетнича¬ли, всех осуждая, просто кипели изнутри, а чего хотели, не-понятно. Были и серьезные симпатичные девушки, с которыми хотелось разговаривать, да Лида боялась показаться навязчи¬вой... В этой разноголосице Лида замыкалась, в выходные дни жила или у сестры, или ездила домой - пять часов туда, пять обратно. А в будни писала письма бывшему механику, дорогому, родному своему Володичке. 0! Они были теперь совсем-совсем равны: он - на чужбине, и она - на чужбине - сироты! Они как бы спохватились и в письмах старались сказать то, что сказать не успели из ложной застенчивости, а больше всего по той при¬чине, что не знали тогда жизни. Он раскаивался во всех обидах, которые причинил ей. И она в чем-то раскаивалась... Ну и каж¬дый свой день в этих письмах друг другу описывали. Он - казар¬му, товарищей, старшин, офицеров, ученья, она - завод, обще¬житие... И в общем до весны, хоть они и жаловались друг другу на тоску, все было хорошо, очень даже хорошо.
А весной письма от него стали приходить все реже. И в армии его высокий рост, его громкий голос, его деловитость отметили и из молодых солдат (из салаг) попал он вдруг в рав¬ное положение со старослужащими, должность ему определили по хозяйству, избавившую от тяжелых строевых занятий, от нарядов и дежурств. Очень он был рад этому и сначала, радостный, стал как будто еще больше любить Лиду. Вместо обычного "До свиданья, родная, дорогая моя! Целую крепко", он вдруг написал: "До свиданья, роднуличка! Целую в аленькие губки и пухленькие щечки! Прочитав это в первый раз, Лида покраснела от удоволь¬ствия. А потом письма его стали все более хвастливые, несерьез¬ные. Он с его ростом, голосом и распорядительностью всюду был необходим, командование части уже не могло без него обходить¬ся. И вдруг письма перкратились.
Лида сразу поняла, что это не несчастье с ним, а новая его измена. От девчонок в общежитии она слышала, как посту¬пают в таких случаях и написала письмо на имя командира части. После того пришло от бывшего механика, дорогого ее Володички признание: да, между ними все концено, он полюбил другую и женился.
Впервые в жизни Лида по=настоящему вышла из себя. Она вытащила из тумбочки его письма и на глазах у изумленных со¬седок по комнате рвала и швыряла их, громко выкрикивая: "Будь ты проклят!.. Не видать тебе ничего хорошего, раз со мной так поступил".
После этого Лида взяла на неделю отпуск за свой счет и поехала домой в деревню.
Весна была в разгаре. Цвели яблони, абрикосы, вишни. В полях день и ночь гудели трактора. В цветущем саду Лида пос¬тавила раскладушку и целыми днями, под жужжанье пчел, обдува¬емая легким ветерком, читала роман "Красное и черное". Прочи¬тав до конца удивительный роман, Лида поняла, что при любых обстоятельствах человек должен быть гордым. И даже так: чем хуже обстоятельства, тем более гордым должен быть человек. Если б она была гордой, она смогла бы понять, что нужна была ему для забавы. Да, это она могла понять, если б была гордой. А то что он хвастун, всюду старающийся опередить других, она не раз и думала. Еще когда только они познакомились и приезжал он за ней на ферму на своем паршивом мотоцикле и они ездили кататься, то у механика только и разговору было, какие чудеса он творит, приезжая на полевые станы к мертвым тракторам и комбайнам - размолотые коробки передач, лопнувшие коленвалы продолжали у него работать... Всё она про него давным-давно знала, но не хотела этому верить.
В середине недели, когда она окончила роман и уяснила себе, кто такой он и кто такая она (не гордая), пошел дождь и не переставая лил двое суток. Потом наступила долгая холод¬ная тишина. Термометр во дворее показывал около нуля, раскис¬шая земля не сохла, расцветшие яблони, вишни, абрикосы стоя¬ли не опадая – пышно-белые, без запаха, без пчел и жуков в ветвях. Между хутором и главной усадьбой колхоза курсировал двухсотпятидесятисильный "беларусь" - таскал по разворочен¬ному грейдеру грузовики и молоковозку для фермы. Тишина стоя¬ла над полями. И странное дело, Лида заскучала вдруг по горо¬ду, по заводу. В городе невозможны такие провалы в тишину, в безвременье. Честное слово, она хотела из своего дорогого хутора в цех...
"Что ж, мне теперь в хуторе и подавно нельзя оставаться. В городе буду искать свое счастье. Зарплата у меня хорошая, одеваться начну красиво..." - рассуждала Лида.
В воскресенье утром пришла Лида с чемоданчиком на ферму, походила среди старых подруг, среди коров, дождалась, когда приедет молоковозка. Шофер молоковозки Макарыч считался у доя¬рок одним из начальства. Он все знал про добычу молока и в любое время мог проверить его чистоту, жирность и прочее. И горе было той доярке, чье молоко не нравилось Макарычу. К Лиде Макарыч благоволил, он дружил с Лидиным отцом.
- А, Лида, дочка! - радостно закричал он. - Ну как, детка, живешь? Когда на твоей свадьбе погуляем? Ты ж смотри, в тихаря как-нибудъ не вздумай, не обижай нас, старых... Да ты садись в кабину, там теплей.
Лида полезла в кабину, а Макарыч, расправляя обернутый вокруг резервуара молоковозки шланг, громко разговаривал:
- Что это за весна такая? Все замерло. В первый раз ви¬жу, чтобы вот так все расцвело и вдруг остановилось. Специ¬ально цветы нюхал - ведь не пахнут! Ждут, значит, тепла. Толь¬ко под солнцем они, оказывается, пахнут. Да ведь это им уже насиловать себя придется: не будет в этом году фрукты, один пустоцвет получится! Рано началась весна. А оно когда рано начинается - хорошего не жди...
Наконец он воткнул шланг в один из множества наполненных молоком двадцатилитровых бидонов, мотор молоковозки взревел, шланг упруго приподнялся, наполнился, в кабине, где сидела Лида, прибавилось теплого духа.
Лида смотрела перед собой. Перед ней был выгон. Коровы опустошили кормушки и отошли вглубь загородки, одни легли, другие щипали траву. Дальше был длинный серый пруд. Дальний его конец, уходя с фермы, как раз огибали бывшие Лидины товар¬ки. По бугру над прудом, широко разбредясь, паслись овцы. Пастуха не было видно, но Лида знала, что лежит он где=нибудь в наполненной прошлогодним бурьяном ямке, мурлычет песню, а рядом, опустив уши, сидит и слушает верный пес Дружок. А вок¬руг этого маленького живого мира была черная окоченевшая земля, сливающаяся вдали со свинцовым небом. Пышно-белые лесопосадки, вдали еще более свинцовые, чем небо, прорезали эту землю... Маленький, ограниченный близким горизонтом мир, в котором можно родиться, вырасти и прожить всю жизнь...
Лида упала головой на продавленное тучным Макарычем си¬денье и разрыдалась. Не понимала... ничего не понимала!.. Чем плоха она, что ее бросили?.. Чем плох этот мир, что она уезжает в город?
Потом они ехали. Водило по развороченному грейдеру "беларусь", моталась вслед за ним молоковозка. Из-под больших колес трактора вылетали клочья грязи и падали на ветровое стекло. Макарыч яростно крутил баранку. Он тоже ничего не по¬нимал, был сердит, и Лида не смела даже всхлипывать. Справа, сквозь незаляпанное боковое стекло мельтешило белым цветом - дорога шла вдоль лесопосадки, усаженной одичавшими вишнями и жерделами. Белое, белое... Застывшие от холода цве¬ты... Что прежде времени начинается, плохо кончается…

Что было с Лидой дальше?
Тем летом ее послали с заводскими детьми пионервожатой под Кисловодск. Деревенскую Лиду с городскими детьми послали, из многочисленной заводской молодежи именно ее почему-то выб¬рали. А когда Лида к осени вернулась на завод, то уже многим было интересно, что из нее получится, если и дальше толкать ее по правильному пути. И уговорили идти в вечернюю сменную школу одиннадцать классов кончать. Лида послушалась, неуверен¬но улыбаясь, но и с надеждой в душе.
Вечернюю школу мало кто принимал всерьез. Знаний не тре¬бовали. Лишь бы ходил на уроки да сидел за партами по возможности тихо. Как и большинство учеников, Лида мало верила в то, что это ей необходимо. И даже чем ближе последний, одиннадцатый класс, тем меньше верила. Но училась Лида неплохо, так как была до¬бросовестной. Разные женишки напрашива¬лись провожать после занятий. Приглашали в кино, в театры. Один, высокий, светловолосый, очень красивый, сходу предложил идти за него замуж. Всем она дала отпор. Очень уж они были однообразны, всем надо было одно и то же. В соседнем механи¬ческом цехе работал токарем парень очень похожий на механика, ее бывшего Володечку. Высокий, большие руки и ноги. Лида всю¬ду старалась попасться ему на глаза, но ему ее вид ни о чем не говорил, он оставался равнодушен... Такова была Лида: если не один-единственный, то чтобы второй был копией первого...
К весне, именно к весне, не получившие никакой надежды женихи отстали. А летом, хоть она и хотела теперь этого, ее не пригласили быть пионервожатой в пионерлагере... Постепенно Лида стала скрытной, научилась врать. Как-то надо было скры¬вать свою неуверенность в будущем. Она сама стала одной из тех непонятых темных фигур, которые наводили на нее тоску, когда поселилась она в общежитии... Кто такая? Зачем? Почему?
Остался один, кто не отстал от нее. Мишенька Лоскутов. Они сидели в школе за одним столом. Примерно раз в месяц Ми¬шенька говорил: "Лидка, а давай поженимся". - "Давай!" - от¬вечала Лида, и оба начинали смеяться. Не получалось у него всерьез. Он ей напоминал дворового пса, доброго, бесхарактер¬ного, которому в общем-то ничего не надо, лишь бы подкармливали кто чем может. Готов дворняга сколь¬ко хочешь играть, лизаться, усердно лает на чужих. Но нет ему веры. Едва хозяин начинает учить, он виляет хвостом, ложится на спину, наконец трусливо бежит прочь со двора... Мишенька работал не на заводе, а в каком-то УНР, слесарем-сантехником. Работа у него была с возможностями. Результатом этих возможностей было то, что в школу он ходил не часто и нередко бывал под хмельком. К концу уроков, когда хмель выходил из него, Мишенька делался как полотно белый, раз упал в обморок. Лида удив¬лялась:
- Зачем ты себя насилуешь, зачем пьешь? Дай мне слово, что больше не будешь.
Мишенька отшучивался.
И учителя ничего не могли от него добиться.
- И зачем ты, Лоскутов, в школу ходишь? Ведь ничегошенъки не только не знаешь, но и знать не хочешь.
А если очень уж начинали от Мишеньки требовать, он пере¬ставал ходить в школу. Появлялся недели через три, улыбаю¬щийся, довольный собой. Он прекрасно знал, что учителя обяза¬ны его воспитывать и от районо им будет выговор, если его прогонят.
Но вот пришла пора последних экзаменов. Мишенька пригорю¬нился. Надеяться ему было не на что.
- А жизнь, Лидка, штука нелегкая.
Действительно, что-то надо было делать. Лида неплохо учи¬лась и, сделав некоторое усилие, могла бы поступить в техникум и даже в институт. Да не было такого желания.
Все решилось после выпускного вечера. Мишенька пошел про¬вожать и впервые поцеловал ее. Это оказалось гораздо лучше, чем она думала. На вид он был самый обыкновенный, а целовать и обнимать, оказывается, умел. Мал золотник, да дорог, подума¬лось Лиде.
- Ну, Лидуня, поженимся?.. Притремся, как старые люди говорят...
Сомнения ее были велики.
- Ты бесхарактерный. Пьёшь... Я терпеть не могу пья-ных!
Но Мишенька вдруг стал обижаться, ревновать, речи, вовсе не смешные, произносить. По утрам - он уже у общежития и провожает до проходной. Вечером - он у проходной и провожает до общежития.
- Как это у тебя получается? Ты что, работу бросил? - спрашивала Лида.
Мишенька гордо признался:
- В отпуск пошел.
Лиду это до слез рассмешило, и она согласилась пойти к нему в гости. Неожиданно потрясавшим оказалось для Лиды это посещение.
Мишенька жил в старой части города. Когда-то на горе, возвышающейся над мастерскими Владикавказской железной доро¬ги, селился рабочий люд и постепенно образовался поселок. В поселке этом выросло немало революционеров, сам Ленин знал о рабочих этого поселка и писал о них. После революции поселок стал называться - Ленгородок, то есть Ленинский городок, через него провели трамвайную линию, провели электричество, водопро¬вод, рядом с бывшими мастерскими - Лензаводом, - построили Дворец культуры железнодорожников - Лендворец, на горе разбили один и другой сады для отдыха трудящихся, ну и еще много кой-чего было сделано, а все равно поселок был обречен. К тому времени, когда Мишенька привел в него Лиду, это уже было окон¬чательно ясно. Город бурно разрастался во все стороны и все молодое и сильное стремилось из поселка в новые многоэтажные дома, в новые жилые массивы. Хор старушечьих голосов привет¬ствовал молодых, когда Мишенька и Лида сошли на очередной ос¬тановке трамвая и под руку пошли посреди мощеной булыжником улицы. Был теплый летний вечер, на тротуарах справа и слева сидели на скамеечках, на стульях, на лавочках группы пожилых женщин. Все они улыбались, не скрывая своего любопыт¬ства. У Лиды еще были сомнения на свой счет, у них никаких сомнений не было.
- Наконец и Мишка надумал!..
- Вот и будут теперь у Степановны внуки. А то все другим завидует...
Мишенька толкнул калитку рядом с ошелеванным досками, и покрашенным в голубое довольно большим домом, и Лида увидела посреди небольшого чистого двора двух пожилых испуганных лю¬дей.
Напряженно пили в доме чай. Лида украдкой озиралась. В доме, как и на улице, все отдавало старостью. Кафельная печ¬ка, фотографии в рамках, занавески на окнах и цветы в горш¬ках. .. Потом его отец ушел на дежурство - он был пенсионер и где-то дежурил, а мать взяла скамеечку и пошла на улицу к подругам. Мишенька вытащил альбом с фотографиями и стал что-то рассказывать. Но Лида все смотрела вокруг себя и прислушива¬лась не к Мишеньке, а к голосам женщин на улице. Не ахти в какой роскошном обстановке Мишенька вырос! В общем они с ним были равны. И вдруг Лида поняла, что вот рядом сидит буду¬щий муж, и они проживут много лет вместе и сделаются старыми, и придет время им женить соб¬ственных детей, а потом и умирать.
И Лида безудержно заплакала.
А на другой день у заводской проходной появился тот, её первый, бывший механик. И Мишенька как раз ее не встречал: у него кончился отпуск.
Молча, скорым шагом пошла Лида прочь от бывшего механика. Да разве убежишь? Часа два ходили по улицам. Он не верил, что она его разлюбила. Душу свою, будто бы несчастную, наизнанку вывернул, разжалобить пытался. И чем разжалобить?.. жеенился он тогда на пол-ковой библиотекарше Дине. Она горянка, черными ее глазами и ко¬сами прельстился. Да плохая она оказалась ему жена. И злая, и даже не совсем чистоплотная...
- Ты все сказал? - спрашивала Лида, страдая.
- Лида, тогда мы были глупыми. Теперь я узнал жизнь и понял тебя. Честное слово! И пришел с самыми лучшими намерения¬ми.
Он убрался ни с чем. Но все рухнуло.
Когда Лида увидела его, сердце ее дрогнуло и бешено за¬колотилось. Все-таки она ждала, ждала его, знала, что рано или поздно он появится. Он очень возмужал. И выше как будто стал, и вширь раздался. Просто скала какая-то, а не человек. Однако стоило ему заговорить, как в Лиде все против него вос¬стало. Как смеет он кому бы то ни было рассказывать о своей жене, пусть и бывшей?.. Как смел он, причинив столько боли, появляться перед Лидой?..
Он все разрушил. Он - ничтожество, и никакой любви тогда не было. А то, что теперь у Лиды с Мишенькой, и подавно не любовь.
Несколько дней Лида скрывалась от Мишеньки у сестры, по¬том, на выходные дни, поехала домой.
Дома Лида думала, думала... В каждом человеке заложена великая потребность счастья. Сознавая эту потребность, Лида когда-то уступила механику, чтобы впоследствии быть счастливой. Потом известие о женитьбе механика парализовало ее. Прежняя Лида как бы умерла, а новая никак не могла родиться. Она жила в городе, она не утратила способности понимать других, она да¬же ясно представляла, как могут быть счастливы другие, но как теперь может быть счастлива она, что для этого надо делать не представляла. Все ее попытки найти счастье, включая послед¬нюю, когда собралась она замуж за нелюбимого Мишеньку, были жалкими...
Лида думала, думала... и ничего не могла придумать. Теперь уже двое будут ее преследовать. И теперь это пожалуй не горь¬ко, а смешно...
Следующую неделю Лиде надо было работать во второй смене, и из дому она выехала в утро понедельника, чтобы к четырем дня поспеть на завод.
До райцентра, до железнодорожной станции, подвозил ее на молоковозке все тот же старый Макарыч.
- Лида, дочка, да скажи ты мне наконец, что там у тебя с женихами не клеится?
И Лида, посмеиваясь над собой, вдруг довольно бойко все рассказала.
- Оба они у тебя любят сорвать, - сказал Макарыч. - Тут дело в том, куда от них деться?.. Чтобы жить на хуторе, надо быть, конечно, семейной. Да и вижу, это теперь не для тебя. А вот главная усадьба... Весной у коров роды принимать некому было, сейчас молодняк поносит, лекарствами их кормить надо, промывку желудков делать...
Справа и слева от асфальтовой дороги были поля почти соз¬ревшей пшеницы.
- А красота какая! Золото! - сказал Макарыч. - Нет, Лида, что ни говори, а здесь бы ты действительно выделялась. Там, куда ты едешь, таких много. Жалко.
До прихода поезда у Лиды был свободный час. Она пошла погулять по тихим тенистым улицам райцентра. Парк, кинотеатр, магазины, исполком, райком, детсад "Белоснежка и семь гномов"...
Потом она увидела двухэтажное здание с вывеской "Ветери¬нарная школа". И рядом со входными дверями транспарант с объявлением о наборе в эту школу. За школой была низина, пустырь, а дальше ровно, широко вздымалось пшеничное поле. Лида подумала, что со второго этажа, из классов школы видно, пожалуй, конец поля, и еще и еще поля.
"Макарыч прав", - подумала Лида. И ещё не веря себе, вслух сказала:
– Вот сяду в вагон, буду думать, потом приеду в город, соберу свои вещи и вернусь сюда. А что?.. Достаньте тогда меня, женишки!


СТЕНД

Цех изготовлял резервуары емкостью семьсот, четы-реста и сто кубов, предназначавшиеся под светлые неф-тепродукты. Бензин в основном. Естественно, что он был загроможден штабелями всяческого металла. Стояла тридцатипятиградусная жара, и за два выходных дня весь он покрылся толстым, удивительно ровным слоем пыли. Цех чем-то напоминал песчаную морскую косу во время отлива, на которой еще никто не оставил сле¬дов. И как по только что открывшемуся морскому дну, оглядываясь на свои следы, удивленно качая головой, прошелся по цеху в утро понедельника работник стенда Антон Васильевич. Минут через пять, убегая от тяже¬лых, знойных, совсем не утренних солнечных лучей, в цех ворвался Володя Цвет. На мгновение он остано¬вился как вкопанный. И вдруг захохотал:
- И здесь пылюка! Ну и дает... Все к едреной мате¬ри погорит!
Оба жили в селах, на работу приезжали пригород¬ными поездами, а расписание было таково, что или приезжай на сорок-пятьдесят минут раньше, или опаз¬дывай ежедневно на десять-пятнадцать минут. И Во¬лодя Цвет работал на стенде - огромном, занимающем четверть цеха сооружении, состоящем из двух распо¬ложенных одна над другой станин, на которых собира¬лось и сваривалось полотнище резервуара, и двух ка¬тушек, ведущей и ведомой, с помощью которых полот¬но двигалось и скручивалось в рулон.
- Пятьдесят процентов бригады в сборе. Можно и начинать, - улыбаясь, сказал Антон Васильевич.
- Ага! Сейчас и начнем, - ядовито, многозначи¬тельно подтвердил Володя Цвет.
По крутой железной лестнице (стенд весь был только железный) они поднялись наверх, куда оборачива¬лась чистовая сторона полотнища, и уселись на желез¬ные скамеечки, свободно катавшиеся по полотну на шариковых подшипниках. Жители сельские, только рабо¬тающие в городе, они заговорили о засухе.
— Огурцы вначале появились, а потом и завязь по-горела, - говорил Антон Васильевич.
— Какой там завязь! И огудина сгорела, не только завязь, - радостно подхватывал Володя Цвет.
— Помидоры раньше времени краснеют. Дотронешь¬ся до него рукой, а он горячий...
— Так вот же! Температурит. Не жилец, значит... - все так же радостно вторил Володя Цвет.
Не засухе, конечно, он радовался. Главным явлени¬ем, как всегда, был он сам. Всезнайка, ни секунды не задумываясь, он мог дать совет, как в двадцать дней вылечить язву желудка или в один прием злостный, многолетний радикулит; как красить окна и двери в пер-вый раз и как красить их потом или на какую глубину закапывать водопроводные трубы, чтобы зимой не за-мерзли. Теперь он намекал Антону Васильевичу, что давно предвидел засуху, кого-то предупреждал о ней и еще он много знает такого, о чем его, Володю Цве¬та, сегодня никто и слушать не захочет.
Внизу у конторки собирались электросварщики и сле-сари-заготовители, делавшие крыши, днища, кружала, жесткости, люки и прочее для резервуаров. Немного их было для высокого просторного цеха. Без пятнадца¬ти семь на стенде появился Миша Страшнов, бригадир. Рыжий, быстрый, косолапый, он прокричал:
- Здоровеньки булы! - Потряс протянутые руки и, не зная, как бы еще ободрить себя и своих товарищей, принялся яростно подтягивать на себе будто бы спада-ющие брезентовые штаны.
- Жара... жара... жара... - хором запели все трое. Без пяти семь показался самый молодой член брига¬ды - Петька.
- А... «Последний нонешний денечек»... - привет-ствовали его.
Петька улыбался, растягивая рот до ушей. В прошед-шую пятницу он подал заявление об увольнении. Чело-век хотел быть шофером. До службы в армии он не-сколько месяцев работал на стенде. В армии был шо-фером. После армии тоже шофером. Ему долго не вез¬ло, все на «старушках» приходилось ездить. Наконец дождался новенького ЗИЛа. Ах, что это была за маши¬на! Как чисто работал мотор! Как плавно переключа¬лись передачи! Какими надежными были тормоза!
От такой машины боялся уходить в отпуск. И не зря боялся. В отпуск идти заставили, а машину доверили дураку, и тот разбил ее в гололедицу. После того Петь¬ка вернулся на стенд, потому что женился, жена гото¬вилась рожать, нужен был хороший, твердый зарабо¬ток... Но сын теперь уже бегал, жена пошла работать, и Петьку вновь потянуло на транспорт.
- И чего там хорошего? Да меня золотом обсы¬пай - я все равно за руль не сяду. Это раньше шофера людьми считались. А теперь плюнь - в шофера по¬падешь. Теперь шофер тот же баран в стаде. Прут на¬пропалую, слева, справа друг друга обгоняют... А этили¬рованный бензин знаешь чем грозит? Жалко мне твою жену...
Все знал Володя Цвет, а умным никто его не на¬зывал.
- На заводе у тебя в раздевалке шкафчик свой. Обеденный перерыв всегда в одно время. После рабо¬ты под душем помоешься... А у шоферов что? Сегодня время урвал и поел. А завтра поломался посреди доро¬ги, весь в грязи и масле, тебе не до еды... И постепен¬но это сказывается.
Петька лишь ухмылялся. На стенде, в цехе, во всем заводе разве могли его понять? Если б могли, то тоже подали бы заявления на увольнение и ушли в шоферы. Да ведь это и нельзя. И хорошо, что ничего они в этом не понимают...
Протрещал электрический звонок, и в цехе раздались первые удары. Новая неделя была продолжением ста¬рой. Металл на стенд подали ржавый, надо было перед сваркой зачищать кромку, электрощетка подымала ту¬чу пыли, а сварка все равно получалась пористая, авто-электросварочный трактор, стоило чуть зазеваться, жег дыры в полотнище. И уж когда главное плохо, осталь¬ное складывается как перед погибелью. Начало нового полотна прицепили к старому косо, оно пошло мимо роликов - пришлось повозиться. В электросети напря-жение то падало, то подымалось, попробуй тут найди наилучший режим для сварки. Пока найдешь, наделаешь новых дыр, новых пор. Или генераторы барахлили? Толь¬ко не могли они все четыре вдруг испортиться. Но ведь когда не ладится, чего не подумаешь.
Понедельник - день тяжелый. И правда, на работу приходишь с успокоенными нервами - и вдруг: поры, дыры, ядовитая рыжая пыль! Бригадир Миша взбеленился, полотно внизу, с внутренней стороны, исчеркал ме¬лом. Швы ему не нравились.
- Варите второй раз!
Варить не по кромке, а по свежему, горячему шву - это еще верные дыры.
— Ты не выспался сегодня, - сказал Володя.
— Мое дело маленькое. Рекламаций не хочу.
— Придираешься. Такой шов у тебя не раз проходил.
— Когда?
— А когда тебе хочется!..
Бригадир вздохнул глубоко, оскорбленно.
- Варите, где я отметил! - И побежал наверх. Володя плюхнулся на скамейку перед трактором, включил. Тихо стало на стенде. Автоэлектросварочкый трактор ходит на четырех колесиках, высотою он сан¬тиметров семьдесят, длиною около метра, имеет бун¬кер для флюса, кассету для электродной проволоки, мундштук, через который проволока идет, редуктор для изменения режима сварки. Сварщик, сидя на скамеечке, пятится перед наезжающим на него трактором, следя за тем, чтобы ровно сыпался из бункера флюс, под ко¬торым происходит сварка, чтобы электродная проволока попадала точно на кромку железного листа. Если про-волока пойдет ниже кромки, получится дыра, если вы¬ше - металл не проварится... Так вот, скрипела несма-занными подшипниками скамейка, трещала негромко сварка, ровная коричневая гряда флюса оставалась за трактором. Антон Васильевич в большой совок веником собирал нерасплавившийся флюс и ссыпал его обратно в бункер, потом легко сбивал со шва шлак, собирал в совок и выбрасывал в бочку около стенда. Полотно из четырехмиллиметровой стали шириною в девять метров колебалось под ними, погромыхивало. И над головой погромыхивало, стучали тяжелым молотком. Стучал, конечно, бригадир - начал ручной электросваркой стыки подваривать и заплавлять дыры, - Петька там, видно, тоже дыр наделал.
— Антон, прав я или не прав? - после долгого мол-чания спросил Володя Цвет.
— Видишь ли, это смотря с какой стороны взгля¬нуть, - отозвался Антон Васильевич. - Металла нет, а этот залежалый. И простаивать мы не должны. А ка¬чество, что ж... оно нужно, бензин ведь: потечет, заго¬рится - подсудное дело.
- Но Мишка чересчур уж... Половину из того, что он здесь расписал, можно бы оставить.
Антон Васильевич пожал плечами:
— Что ты с ним сделаешь, если он такой?..
Наверху орали.
— Во! И там пишет, - засмеялся Володя.
Антон Васильевич пошел к рубильнику около стенда, включил. Полотно натянулось, сдвинулось и со скрипом медленно поехало, Поехало и все, что было на нем: Володя и трактор, совок, веник, рукавицы Антона Ва-сильевича. Шесть метров накрутилось на катушку, шесть метров станины освободилось. Володя и Антон Василь-евич с помощью подъемника начали укладывать новые листы. Спустился Миша. Злой, с красным, распаренным лицом. Включил генератор ручной сварки, присел на корточки, захлопнулся маской и пошел палить - работы ему было край непочатый.
К обеденному перерыву все успокоились. Бригадир чувствовал себя виноватым, в столовой готовил ложки, вилки, горчицу, бегом таскал тарелки с борщом и про-чим. Ел он быстро, кончил первым и, ни на кого не глядя, заговорил:
- Поднять шум? Пусть образцы берут на прочность...
Володя Цвет, стукнув о стол пустым стаканом из-под компота, резко поднялся, уперся руками в края стола. С минуту молча смотрел он то на Мишу, то на Антона Васильевича. Глаза его кричали: «Я знаю!.. Я бы вам сказал!.. Когда-нибудь я вам скажу...» Потом, толкая встречных, он понесся к выходу. Миша и Антон Василье¬вич смотрели ему вслед с улыбками. А Володя Цвет спешил в клуб заводской. К бильярдному столу. Царить. Не с помощью кия, а языком своим многим отшиб он желание появляться у этого стола. Бес сидел в челове¬ке. Игрок посредственный, скорее даже плохой, вна¬чале он всегда трусил, был молчалив, но не дай бог игра складывалась в его пользу. Преображался Воло¬дя. Уже не ходил, а танцевал он вокруг стола, не го¬ворил, а пел, декламировал. Словом, был он великий мастер по добиванию. И никакие шуточки со стороны, никакие намеки не могли ему теперь помешать. И жертва, поначалу всерьез это ликование не принимавшая, под конец начинала плеваться и клясться, что с таким ду-раком никогда играть не будет.
Вслед за Володей ушел и Петька - поспать где-ни¬будь в тени.
— Антон, вот скажи, как мы делали первые резер-вуары? Вообще, как сначала работали? - заговорил Миша.
— Соблюдали технологию.
— Правильно. Ржавый металл шел или только что из проката - кромку чистили воздушной струей, потом стальной щеткой, причем щетки были ручные. Подогре-вали кромку бензолампой, снова чистили щеткой и воз-душной струей и только после этого варили... А про-веряли свою работу как? Вакуум-насосом! Он те¬перь в пыли валяется, а мы швы мыльной водой мажем - пусть думают, будто наш самоконтроль дей¬ствует.
— Миша, тогда нормы были другие и план пять штук в месяц.
— Об этом я и говорю. Нормы резали, план при-бавляли, мы приспосабливались, и до того дошло, что забыли, как оно на самом деле должно быть.
— Ты хочешь сказать, мы брак выпускали?
— Ни в коем случае! Мы делаем так, как подсказы¬вает практика. Ну зачем пользоваться щеткой, бензо¬лампой и вакуумом, когда шов и без того идет пре¬красный?.. Но когда шов плохой, требуется кое-что вспомнить. Старательность, внимание надо усилить.
Старательность, внимание... Все дело в нашей неста-рательности, невнимании! Антону Васильевичу просто не хочется с Мишей спорить. Скажи ему слово против, на весь перерыв заведется.
- В конце концов и к ржавому железу можно при-способиться. А вдруг какой-нибудь новый способ сварки откроем?.. Только мы лентяи. Но и сейчас, Антон, мы не зря работаем. Сегодня двенадцать листов положили. И после обеда минимум шесть положим. Маловато, да лучше, чем ничего.
Антон Васильевич поднялся:
- Пошел ты, Миша, знаешь куда?.. Ты сейчас успо-коился - пойди взгляни, что мы там наделали. Много на себя берешь...
Это уже был настоящий удар. С минуту Миша сидел, потом вскочил и побежал прямо в кабинет к главному инженеру завода. С порога закричал:
- Вадим Александрович, да что же это такое! Поры, дыры. Так дальше не пойдет.
Инженер смотрел на него удивленно:
- Чего кричишь? В чем дело?
- Как же? Металл кончился, а этот ржавый, спи¬санный.
Инженер удивился еще больше:
— Так зачем списанным работаешь? Кто позволил?
— А в марте пробовали ведь?
— Тогда же и убедились, что он негодный. Кстати, тогда же и списали.
— Тогда в цехе и на улице сырость стояла, а теперь сухо. Теперь могло и получиться.
— И не получилось? - заинтересовавшись, спросил инженер.
— Не получилось.
- Ну и оставь. Два вагона с металлом на подходе.
Стыдно было Мише, когда он вышел от главного. Перестарался! Но ведь надо было попробовать. При авто¬матической сварке металл сырой и металл сухой - ве¬щи очень разные. И главный тоже: «списанный»... А при¬давят их сверху - явятся на стенд и как ни в чем не бывало: «Да, списанный. А работать надо». Запросто такое может быть. Эх, в разговорах с начальством веч¬но не успевает сказать он правды! И свои работяги то¬же стараются сбить с толку... А работу на стенде при¬дется остановить. «Сейчас приду, и займемся профилак¬тикой», - быстро подумалось ему, вроде бы как выход какой мелькнул. Но это было минутное. Уже никого не хотелось погонять. Вдруг радость и надежда шевельну-лись в нем. Он как раз проходил мимо ремонтно-механического и через открытые ворота увидел, что над станком Вани горит лампочка.
Неужто Ванька вернулся! Нет. Ваня Караваев не вер-нулся. Станок лучшего заводского токаря стоял чистый, смазанный, лампочка освещала не шпиндель, а пустое пространство на полу. На убыль пошла жизнь у чело-века. Серьезные дела с позвоночником. Вторую группу инвалидности скоро получит. А на вид совсем не изме-нился, только очень побелел в больничных палатах. Все-го человек достиг. Благодаря своему мастерству имел он полную свободу: когда угодно приходить на работу или уходить, к станку его до сих пор никого не подпу¬скали. Сына он недавно женил, «Жигули» ему завод вы¬делил. «Жигули», как лучшему сварщику завода, снача¬ла предложили Мише. Но Мише, во-первых, машина ни к чему, а во-вторых, если быть честным, то не лучший он сварщик завода. Когда ездил он по командиров¬кам - на месте монтировать эти самые резервуары, тогда действительно был хорошим сварщиком: и «по¬толок» и «вертикаль» варил. Потом завод построил но¬вый котельный цех, и Мишу уговорили быть бригадиром стенда, и работа у него хоть и тяжелая, однако элемен-тарная. Лучшим сварщиком Мишу называют по той причине, что стенд во всем заводе считается самым от-ветственным местом. Не на деле, а по должности он первый сварщик. После этого «Жигули» предложили действительно лучшему токарю завода, бывшему мото-гонщику Ване Караваеву. «Спокойная машина. Спать за рулем можно!» - радовался Ваня и причиной своего счастья считал Мишу. И наверное, нелегкая у Миши ру-ка: в сорок лет пошло здоровье у Вани на убыль, нель¬зя работать. Побывав у больного и узнав от него про это, Миша два дня думал: «Как же Иван будет без ра¬боты?» - и не выдержал, опять пошел в больницу. «Ва¬ня, ведь со второй группой нельзя работать, как же ты будешь?» Ваня даже развеселился. «Можно. Я не прос¬той токарь. Сколько смогу, столько и буду работать, они на это согласятся. А нет, пойду преподавать в ре¬месленное. У меня уже есть предложение из колонии. Малолетних преступников делу учить». И вот теперь Миша ждал друга на заводе. И все ждали. Даже лам¬почку включили. Хотя, конечно, лампочка горит по ка¬кой-то другой причине.
Придя на стенд, Миша объявил дремавшему, распла-ставшись на железе, Петьке:
- Металл на подходе. Тащи домино, ждать бу¬дем.
Располагались прямо на стенде, наверху. Они отту¬да никого не видели, и их никто не видел. Вокруг сту¬чали, гремели, сверкала сварка, а их это как бы не касалось, они до умопомрачения курили и резались в «козла».
— Дай конца!
— На вот тебе - а не конца...
— Босый!
— Не пойдет. Горбатого лепишь.
— Пойдет. В другую сторону.
— А!.. Антон Васильевич, сколько у тебя камней?! Рыба!
Оживление необыкновенное. Иногда вспоминали:
- Сейчас нам весело, а придет металл, ух и вкалы¬вать придется!
И во вторник металл не пришел, и в среду...
Лодыри со всего завода пронюхали про стенд и по-тянулись, потянулись с сочувствием: «Кто там про вас думает, кому вы нужны!» Со своими пустопорожними разговорами о погоде, футболе. Все идет к худшему, и футбол и погода... Но их унылые сетования даже все-знайку Володю Цвета не трогали, не вдохновляли на спор. Теперь-то видно было, насколько Володя Цвет тоже свой. Не от недостатка, а от избытка энергии был он глуп.
В четверг пришли два вагона с металлом. Сразу же стали подавать его в цех. Пропустили первые листы че-рез вальцовочную машину и начали новое полотно семисотки. Все склонились над Петькой, когда тот начал варить. Шов получился гладкий, чистый. Все вздохну¬ли. Сталь-3 – она тоже разная бывает. Эта пришла нормальная. Впрочем, Миша сейчас же по-командирски встрепе¬нулся:
- Так! Сейчас половина одиннадцатого. Сегодня по-ложим и заварим восемнадцать листов. А в другие дни, чтобы все хорошо получилось, будем делать в день по тридцать листов. Ну, с богом!
Разошлись невесело. Тридцать листов в день - это никаких тебе перекуров, только давай да давай...
Не успели они начать, как Мишу вызвали к глав¬ному инженеру. Вернулся Миша скоро, лицо его по-дергивалось от смеха. Изо всех сил человек сдержи-вался.
— Все, все сюда! Новость... Еще пять штук нам на-бавляют,
— Иди ты!.. Как это так?..
— Начинать будем раньше, кончать позже. Субботу, а может быть, и воскресенье прихватим.
— А нас спросили! - возмутилась бригада.
— Вот я вам говорю.
- А ты какое имел право?
Миша обиделся:
— Ничего не решено. В четыре главный придет нас уговаривать. Мы сейчас должны посоветоваться. Только чего советоваться? Никто за нас этого не сделает...
— Ага. А мы как раз такие.
— Ну хорошо, а что делать?
— Пусть заранее думают.
Около четырех дня пришел главный инженер завода. Он сказал, что наши законы - очень хорошие законы и их надо уважать, но редко встретишь человека, кото¬рый бы не болел, еще реже машину, которая бы не ломалась, и совсем никогда производство, где не слу¬чалось бы срывов. Потому что производство сложно са¬мо по себе и зависит от многих факторов. Отсюда и срывы. Реже всего виноваты в этом рабочие. Но, навер¬ное, так и должно быть, потому что они главная сила, главная ценность везде и всюду. В текущем месяце си¬туация очень сложная: задержались вагоны с металлом, неожиданно увеличили план. Выход один: работать больше, чем разрешается законом. Никто никого не принуждает, руководство надеется на сознательность рабочих.
- Иначе запоремся до конца года, - закончил главный. - Ну, первое слово за бригадиром.
- Я как все, - почти обиженно сказал Миша. Каждого спросил главный, и каждый буркнул, что «как все».
- Вот и хорошо. Вы будете стараться и не подведе¬те, - повеселел главный. - И условия, ребята, разве плохие? Жарковато, правда, да говорят, лучше жаркое лето, чем холодная зима.
Эх, и понес тут главного по кочкам Володя Цвет!
Жарковато?.. А знает ли главный, как пот заливает стеклышко маски, когда приходится браться за ручную сварку?.. А искры? Брызги шампанского все понимают, а вот брызги электросварки никто. А тоже сильная вещь. Хоть на потолок лезь, когда попадет за пазуху или в ботинок. В эту жару ведь что под робой? Трусы да майка... А коллективный договор! Вода в цехе долж¬на быть подсоленная, газированная. У нас она только газированная... А вежливыми мы разве не должны быть? Должны, а не можем. В клубе хабалка уборщица ходит по пятам, и не дай бог след на полу оставить. Последними словами изругает. Чей же это клуб? Он что, ее собственность?.. И про вилки в столовой, которых всегда почему-то не хватает, вспомнил Володя. Даже о неправильном расписании пригородных поездов вы-сказался.
— Ты по существу говори, - сказал главный. - Об этом на всеобщем собрании доложишь. Я ж тебе не общее собрание...
— По существу?! - Володины глаза дьявольски за-горелись. - А сверхурочные платить будете?..
Главный облегченно засмеялся:
— Будем! Еще и премии рублей по пятнадцать да¬дим.
— Вот это новость! В лесу волк сдох. Вопросов нет.
— Будем, - еще раз подтвердил главный. - Ну, я на вас надеюсь.
Он ушел, а на стенде все-таки расстроились.
— Теперь пахать придется - я извиняюсь...
— А что делать? - сокрушался бригадир.
Миша со своим «что делать» притворялся. Он был из тех, кто готов работать и по шестнадцать часов в сутки, если скажут «надо». «А время? А здоровье?» - говорили ему. «Но ведь надо!» - удивлялся Миша, На него могло подействовать только доказанное «не надо». А раз «надо», то единственный способ осво¬бодиться для отдыха, для здоровья - выполнить то, что «надо». И как только стало прилично, Миша объ¬явил:
- Завтра начинаем в пять сорок - так удобно Антону и Володе. В субботу тоже работаем.
...Странное дело. Сначала каждый из них чувствовал себя помолодевшим. Раннее вставание и первые крас¬ные солнечные лучи по утрам напоминали детство. И болевшее по утрам от переутомления тело - это то¬же было из детства, из юности. Переодевались в пустой раздевалке и жаловались один на руки, которые во сне немеют, другой на поясницу, третий вообще не знал, что болело, - все болело, потому что не выспался. Но когда входили в цех, у кого-нибудь обя¬зательно появлялось желание прыгать и производить шум.
Начинали дружно. Секрет успеха был в том, чтобы не случалось и минутной задержки. При какой-то край¬ней нужде каждый из них, пожалуй, и в одиночку смог бы изготовить полотно резервуара. Никто никого не ждал. Ушел Миша наверх подваривать стыки, а уже и внизу пора подваривать, Антон Васильевич берет дер¬жак ручной сварки, надевает маску и палит. Володя в это время кончает автосварку, спешит к подъемнику и начинает укладывать листы. Одному укладывать листы очень неудобно, но спускается Миша, Антон Васильевич тоже кончает - втроем ворочают, ровняют, прихваты-вают они шестиметровые махины.
Семь утра... восемь.., девять... Все идет прекрасно.
Они перемигиваются. В головах цифры: если бы все время так - получился бы рекорд неслыханный.., Но стоп! У Володи в мундштуке автотрактора заплавилась электродная проволока. Ставить новый мундштук не так-то просто. А вдруг заплавилось несильно и, если подергать, освободится? Дерг! Дерг!.. А время идет, мундштук в конце концов приходится менять... А вот Миша и Петька взялись ставить новую катушку под но-вый рулон. Пальцы катушки не лезут на свое место. Зовут слесаря, который собирал катушку:
— Федя, зачем ты эллипс сделал?
— А... - чешет затылок слесарь, которому спешить некуда. - Это крановщица подавала и стукнула. Сей¬час поправим.
«Сейчас» длится долго. Все мокрые, злые, в том чис¬ле и слесарь Федя... Кого собираются они удивлять? Школьникам и школьницам легко воображать себя ге-роями. Здесь же производство, мечтать смешно. Они постепенно ожесточались. Многое стало как-то неважно, исчезло для них. Прошлое. Детство, например. Почти все настоящее. Хотя бы то, что делается рядом. Как там у тех, кто делает днища и крышки?.. И будущее тоже - Петька скоро уволится, как они будут без него?.. Раз-говаривали между собой мало, разве что по утрам в раздевалке.
— После работы странно себя чувствую. В трамвае или уже дома вдруг дрожь пробирает. Жара, а мне хо¬лодно. Это из меня здесь все тепло выходит, что ли? - признавался Петька.
— Оно так, - соглашался Володя Цвет. - Но вот чуть отдохну, и хочется, чтобы снова утро и снова на работу.
И даже это ни для кого не оказалось новостью. Все чувствовали то же.
- Вроде как одолжились. Я сам такой. Другой раз через год предстоит дело, а я переживаю. Оттого и худой всю жизнь, - сказал Антон Васильевич.
И все разговоры. А во время работы только коман¬ды да подсказки. Загорится Володя Цвет:
— Интересно, для рулонов скоро и за цехом места не будет - если они так срочно нужны, чего ж их не увозят?
— Увезут, - отвечал спокойно Миша, хотя в другое время тоже мог бы воспламениться: «Эх ты, ничего не понимаешь! Главное, эти рулоны когда еще могли быть, а то они уже есть!»
Кончался август, а жара не спадала. Каждый день тридцать три - тридцать пять градусов. На стенде го-раздо больше. На стенде натурально обливались потом. От искр прогорали ботинки, рукавицы, роба. Кисти рук и щиколотки ног, где тело легко оголялось, у всех бы¬ли в язвочках ожогов. Особенно тяжелой и неподвиж¬ной жара была после полудня. Дым совсем не уходил, и сквозь него они друг другу казались призраками. Как-то у Антона Васильевича пошла носом кровь. На пыль¬ном черном полотне, когда рядом сверкает электро¬сварка, что пот, что кровь выглядят одинаково. Антон Васильевич сначала думал, что это пот, и вытирался ру-кавицей. Но накапала лужица, и он догадался и позвал всех посмотреть.
- Это мне и в самом деле пришло время идти на пенсию, - сказал удивленный Антон Васильевич.
А все-таки рулонами будущих семисоток они загро-моздили и цех, и стеллажи вокруг цеха. Миша ставил мелом палочки на железном ящике для инструмента, отмечая сделанное, но бригада вела счет рулонам на-оборот: не сколько сделано, а сколько осталось - как минутам в хоккее.
На них приходили посмотреть. Свои, работяги, без-злобно улыбались:
- Только смотрите потом ноги не протяните... Начальство было деликатное, застенчивое и если о чем спрашивало, так только затем, чтобы сейчас же согласиться.
А как-то появился старичок бухгалтер из заводо-управления. Высмотрел, как Антон Васильевич с нату¬гой разгибается, и назидательно сказал:
- Вот! Спина - главная часть у кормильца. Неда¬ром говорится, что горбом хлеб зарабатывается. Маль-чишкой пошел на кожевенный завод. Работал все время согнувшись. А день - десять часов. Как же я мучился! И ведь, представьте себе, втянулся... Потом революция, война гражданская. Жить приходилось по-разному. Помню, почтальоном пришлось ходить. И опять она бо-лела! Позвоночник-то на кожевенном скривился, разги-баться ему пришлось. Или хотя бы счетоводом начинал. То же самое: болела... Э... хлебушек все горбом зараба-тывают: и рабочие, и счетоводы, и профессора, и мини-стры. Которые повыше вид делают, будто это не так.
Тридцатого августа работали допоздна. Они одни остались в цехе. Включили прожектора над стендом, лампы внизу, лампочки на тракторах. Стенд горел, а вокруг была полутьма, в углах цеха раздавались роб¬кие одиночные голоса сверчков. Около десяти вечера положили и обварили первые шесть листов последне¬го резервуара.
- Ну довольно. Передо мною уже стены начинают шевелиться. Тридцать последних листов завтра уж при любых условиях и положим и обварим, - сказал бригадир.
Когда смолкли моторы генераторов, стала слышна ночь - мощный хор сверчков за раскрытыми окнами цеха. И под стендом один сначала сипло, потом сразу звонко отозвался. Все засмеялись.
- Прятался!..
Миша выключил свет, оставив гореть одну лампочку у ворот. И они то ли пошли, то ли поплыли к этой лам-почке. За спиной потрескивал, остывал стенд. Там уже не один, а несколько сверчков на всю ночь завели свое ту-турр... ту-турр...
А они вышли в теплую южную ночь. Справа сиял бесчисленными огнями город, слева в механическом це-хе работала вторая смена - стучал компрессор, визжа¬ло, звенело обрабатываемое на станках железо. А перед ними была ночь - звездное небо, ветер в листве акаций, хор насекомых и асфальт под ногами, такой теплый, что хоть ложись и спи. И не Миша, не Володя Цвет, не мо-лодой Петька, а старый Антон тихо, благоговейно сказал:
- Ах какая ночь!
Потом они при электрическом свете раздевались в раздевалке, мылись под душем. Летом негоревший электрический свет напомнил им, что скоро осень, а за-тем и зима и оденутся они в сапоги и стеганки, а в мо-розы им выдадут валенки. Воспоминание об осени и зиме было таким же волнующим, как настоящая ночь, как электрический свет.
— А мне в эту зиму быть без валенок, - сказал Петька - шутил.
— Вот видишь... Не рыпался бы. Мы здесь будем в валенках, а ты где?
— Я тоже где-то буду.
— Ну да, на морозе в трубки дуть. Бензопроводы - они, знаешь, бывает, засариваются.
Петькин рот растянулся до ушей:
- Нет, на ту машину, в которой засаривается, я те¬перь не сяду.
На другой день пришли они рано, но работали уже не спеша, с перекурами. Те, кто остается, всегда зави¬дуют тем, кто уходит. Володю Цвета все тянуло к Петь¬ке. Он зудел над Петькиным ухом:
— Ззз... уууу... ррр... Слышите? Цилиндр не работа¬ет. Стоп! Так и есть: свеча в масле!..
— Не надо... Старье не надо! - смеялся Петька.
— Во! Так пойдет.
— Сегодня наш, а завтра уже не наш, - глядя на Петьку, сказал Антон Васильевич.
И вдруг то ли обиделся, то ли рассердился Володя Цвет:
— Я тоже уйду со стенда! Что это за работа? Что это за специальность? Автоэлектросварщик!.. Я хочу универ¬салом, ручником быть, чтобы шов вертикальный, шов потолочный варить. На Мишкином месте я бы ни за что сюда не пошел!
— Просись к заготовителям. Там тебе и «потолок» и «вертикаль» будет, - сказал Миша.
И потух Володя Цвет:
- Думаешь, не просился? Язык, говорят, свой от¬режь, тогда и возьмем.
К трем дня последний рулон был закончен. Кричали «ура!», бросали в воздух свои кепки с оторванными козырьками. Над их головами, по-трамвайному трезво¬ня, проплыл кран-балка - крановщица приветствовала. И внизу сварщики и слесари из бригады заготовителей махали руками, улыбались. Они чувствовали себя людь-ми, которых, по крайней мере в данный момент, упрек-нуть абсолютно не в чем. Странно в жизни получается. Их уговаривали работать сверхурочно, они сначала не хотели, а согласившись, были уверены, что им за это должны быть благодарны. Но все то стало неважно. С тех пор с ними случилось незабываемое, очень похо¬жее на любовь: они думали, они чувствовали, они ощу¬щали одинаково...
Вот и все. Потом они пошли в душевую. Вода, пар, смех... Рабочий день кончился. Какой-то кусок их жизни кончился... И с легким сердцем можно было продол¬жать жить дальше, если бы не уходил от них в шоферы Петька. Его уход еще надо было пережить.


ЗАНЯТИЕ НА ВСЮ ЖИЗНЬ


Учиться Гену поставили к высокому худощавому человеку лет сорока.
- Ну, сегодня будешь только смотреть, - сказал учи-тель.
В тот день учитель обрабатывал какой-то сложный вал, действовал неторопливо, но в глазах было такое внимание, будто мину разряжал. И все вокруг заняты были серьезным делом. Только Генына жизнь как бы остановилась, каждая минута казалась бесконечной.
В первый день работа походила на давно забытое дет-ское наказание, когда ставили в угол на неопределенный срок. Стой и осознавай. Осознал ты или нет, решают за тебя взрослые, А ты стоишь и ждешь, когда же решат, что ты уже осознал. Иногда Гена чувствовал, что мешает своему учителю, сторонился. «Ничего, ничего», - бормотал тот, не от¬рывая глаз от вала.
К обеденному перерыву он закончил вал, очень обрадо¬вался, подхватил Гену под руку и почти бегом увлек в сто¬ловую. Там посадил за стол «сторожить место», а сам скоро принес обед на двоих.
- Понимаешь, это я сегодня по заказу наших рационали¬заторов старался. Никогда еще не делал таких передач с полукруглыми зубцами. Когда приспособишься, ничего слож¬ного. Но в первый раз - это в первый раз...
Объяснившись таким образом, он внимательно посмотрел на ученика.
- А ты, я вижу, затомился. После перерыва обязательно придумаем тебе занятие.
Они вернулись в цех. И началось ученье.
- Самое главное - хороший инструмент. Нет, конечно, самое главное, чтобы станок был в порядке. Но это уже не от тебя зависит, хотя отчасти и от тебя. Так вот, самое глав¬ное - хороший инструмент. Если у тебя хороший инстру¬мент- резцы, сверла, лерки, метчики и прочее, то и на не очень хорошем станке можно точить замечательные вещи... Ну и быть внимательным надо, не спешить.
Не спешить - это особенно относилось к Гене.
— Ой-ой! Дайте, пожалуйста, это просверлить мне, - про¬сил Гена, глядя на то, как легко и просто у учителя все по¬лучается, и начиная воображать, что это и в самом деле легко. Учитель уступал ему свое место. Но едва Гена брался за рукоятку пиноля, как сверло, только что вползавшее в металл, как в масло, с треском ломалось.
— Так! Сегодня, Генашек, ты свою норму перевыполнил: два резца сломал и сверло... Теперь дай мне свою выполнить.
Шли дни, и постепенно у Гены начало получаться.
Василий Митрофанович Ленев - так звали его учителя - работу делил на «массовую» и «настоящую». «Массовую» - серии втулок, осей, шпилек - он все чаще доверял Гене, а сам занимался «настоящей» - каким-то давно задуманным усовершенствованием. Работать он умел на любых станках - строгальных, фрезерных, сверлильных. Стоя за своим «дипом», он зорко поглядывал в цех, и как только там освобож¬дался нужный ему станок, передавал рукоятки «дипа» Гене, а сам, не сводя глаз с намеченного станка, спешил к нему с железками и чертежиками.
Без него Гена скоро забывался. Из собственных движе¬ний, из шума станка, из движений и шума вокруг слагался для него некий ритм. И он работал под эту музыку. Одна готова... И еще одна... И еще!.. И вдруг слышал рядом с со¬бой насмешливый голос:
— А чего ты вокруг станка бегаешь? - Ленев, оказывает¬ся, про него не забывал.
— Как это бегаю? Мне надо, - возражал Гена.
- А вот и не надо. Ты бегаешь вокруг станка, и тебе только кажется, что работа идет на полный ход. Смотри...
И он раскладывал инструмент иначе - все оказывалось под рукой, и начинал он как будто неторопливо, но обраба¬тывал каждую деталь гораздо быстрее Гены.
- Я понимаю, тебе хочется работать быстро, да беготней делу не поможешь. ^
Когда у Гены совсем не получалось и он приходил в отчаяние, Лепев опять-таки знал, что сказать.
- Никогда не думай: «Я этого не смогу. Мне это не по силам». Надо так: «Неужели нельзя этого сделать? Другие ведь делают». Понимаешь, вопрос вместо точки. Ну, а там пройдет время, и обязательно получится.
Ленев во всем заготовительном отделении был самым непоседливым, общительным человеком. $
- Не люблю вечно надутых. Есть такие, которые по десять лет на заводе работают, каждый день на одной лестнице встречаются и никогда друг другу «здравствуй» не скажут... .§,
Влюбился Гена в своего учителя, всю свою жизнь ему вы¬болтал. И Ленев в долгу не оставался, многое такое рассказывал, чего, на строгий взгляд, рассказывать семнадцатилет¬нему мальчику не следовало бы. Да ведь они были друзья, чего же скрывать?
И в цехе Гене нравилось. Цех был старый, с очень тол-стыми стенами, очень тесный внутри. Здесь уже многие годы ничего не менялось. Все предметы находились в определен¬ном порядке, даже какая-нибудь замасленная тряпка, стоило переложить ее с места на место, как уже находился владе¬лец: «Кто взял?» Право на крохотный участок площади уста¬навливалось в спорах. «Дорогой, я уже три дня этим местом пользуюсь». - «А я всю жизнь». - «Тогда скажи, что здесь в прошлом году лежало?» - «Мой шкаф с инструментом стоял». - «Вот и неправда. В прошлом году здесь стоял сверлильный станок». Являлись судьи: «В нашем цеху уже пять лет ничего не менялось». И тогда один из спорщиков сдавался: «Ладно, Федя, пользуйся...» - «Ну почему же? - мгновенно обижался Федя. - Я только в целях истины. Поль¬зуйся ты...» - «Не надо, не хочу». В конце концов, выиграв¬ший должен был оправдываться.
В цехе работало несколько ветеранов, во время войны эвакуированных с заводом в Тбилиси. «Работали, пока сил хватало. Зайдешь к начальнику в кабинет, он на тебя по¬смотрит, нальет в мензурку спирту, выпьешь - и назад к станку... Ну а если на ногах не держишься, на диван прямо в кабинете ложишься и спишь», Сложной, точной работы старикам не поручали - «глаз не тот, руки не те». Работали они не быстро, зато безотказно. Ленев и другие лучшие мастера, знающие себе цену, могли спорить с начальством, гневаться, капризничать, старики же никогда не спорили. В чем-то они считали себя выше других, но во многом уступали без сопро¬тивления.
- А знаешь, настоящий металлист дороже десятка обык¬новенных инженеров стоит, - говорил Гене Ленев. - Я себя настоящим мастером не считаю. А ведь и присматриваюсь, и думаю. Понял, что это такое?.. Десятки лет инструмент со¬бирать надо, учиться.
Гена понял: ему намекали - вот тебе занятие, которого на всю жизнь хватит. Что-то здесь было не так. Гена ощущал себя человеком куда более сложным, чем Ленев. Человеком, удовлетворить которого непросто...
Через три месяца Гене присвоили третий разряд, и на не¬большом станке он самостоятельно стал точить оси, валики, ролики - мелочь всякую. Но без учителя и тут не мог обой¬тись.
- Дядя Вася, что-то резец эту сталь не берет!
Ленев подходил, смотрел, потом щупал резец. Удивлялся:
- Заточка вроде правильная. Ну-ка убавь обороты. Гена убавлял. На малых оборотах получалось что-то странное. Резец давил, а не резал, стружка не вилась, а раз¬леталась в стороны.
- Еще убавь, - говорил Ленев.
На самых малых оборотах совсем ничего не получалось. Гена падал духом. Но напряженно следящий за его дейст¬виями Ленев мгновенно вдруг командовал:
- А теперь поставь самые большие!
Станок словно взрывался, шпиндель свистел от скорости. Одновременно отшатнувшись от станка, Ленев и Гена тут же склонялись над деталью - резец легко резал сталь, стружка вилась ровно, не пережженная, абсолютно белая.
- Вот так. Шуруй! - кричал очень довольный Ленев и шел на свое место.
Гена тоже доволен. Наверное, он чего-то достиг, наверное, повзрослел, потому что уже мог критически думать о своих недавних переживаниях, когда не прошел по конкурсу в ин¬ститут. Времени после работы у него было много, и он часто встречал своих одноклассников. Каждый как-нибудь изменил¬ся. Двоих, Надю Капустину и Петьку Смагу, было не узнать. Надя прошла в медицинский. И без того большие глаза ее расширились и горели: «У нас на факультете… У нас... у нас...». Тихая в школе, Надя жила теперь на все сто процентов. А буйный Петька Смага, наоборот, потух: «Трудно... Не знаю, вытяну ли... Столько всего! Нет, не вытяну». «Эгоисты, - ду¬мал Гена. - Надька чокнулась и Смага дохлый стал оттого, что страшно себя любят», Поразмыслив, Гена пришел к выводу, что и ему в новом его положении, кроме любви к себе, ничего другого не остается. А кого еще любить? Старая школьная их компания распалась. Папу? Маму? Ленева?.. Это само собой, но это не то.
Гена достал школьные учебники и программу для посту¬пающих в вузы, но почувствовал отвращение. Нет, это совсем не то.
Однажды он купил две книги - «Токарное дело» и «Справочник токаря». Стал читать.
И вот у Гены возник план прямо-таки феерический. Он же знает, что к жизни надо относиться творчески. Так вот, токарное дело и будет первой вершиной, которую он возьмет. Оставшиеся до лета месяцы (в институт он все-таки будет обязательно поступать!), сочетая теорию с практикой, оставаясь после смены, он будет точить сверлильные патроны, переходные конусы... попросит Ленева дать ему сложное и нужное задание... $
Прекрасное настроение было у Гены, когда его вызвали в отдел кадров и сказали: д
- На строительстве нового заводского корпуса не хватает разнорабочих. Придется вам один месяц поработать там. о
Гена растерялся.
— А зачем? Я токарь, мне в цеху нравится.
— Молодой человек! Конечно, в цеху тепло, светло и мухи не кусают, а на стройке холод, туманы, сквозняки... Но ведь всего месяц! Есть закон: на один месяц имеем право послать. В конце концов, разве вам, молодому, не интересно стройку посмотреть?.. - И дали расписаться в журнале о том, что с приказом ознакомился.
Ах, как было обидно! Только начал работать самостоя¬тельно, и вот отрывают.
Когда был учеником, он осмотрел все цеха завода, а так¬же и стройку. Стройка показалась ему самым неинтересным местом. В цехах жизнь бурлила, стройка поражала пустотой. В огромном, застекленном корпусе шевелятся где-нибудь в углу несколько человек: потом две-три перегородки, за кото¬рыми никого, и опять несколько человек шевелится. Разве это темпы? И сами строительные рабочие казались медли¬тельными, отсталыми. Никакого сравнения с легко одетыми, подвижными и ловкими рабочими из цехов.
Впервые после долгого времени пошли мысли о том, что, по-видимому, он из тех, кому не очень везет... Не хотелось на стройку!
Однако делать было нечего, на следующее утро он при¬шел в отдел капитального строительства. Это был склад стройматериалов с теплым коридором и конторкой прораба. Среди строительных рабочих было пять человек таких же, как Гена, присланных из цехов. Они уже друг друга знали, сидели в стороне на бочках с краской. Между ними шел та¬кой разговор:
— Тебя за что сюда?
— На исправление. С мастером не поладил.
— Я тоже... Но не горюй. Я им поработаю! Что я, под-собный? Платить будут по среднему, а остальное меня не волнует. Три лопаты в день брошу, и хватит с меня.
Третий пожаловался:
— А я каждой дырке затычка. –
Развеселил он всех этим признанием.
— Так тебя и здесь куда-нибудь воткнут!..
Гену спросили:
— А тебя, молодой, за что?
Гена пожал плечами:
— Ни за что.
— Все ясно. За то, что молодой.
Потом строительный народ под водительством прораба, быстрого, нервного человека лет тридцати, направился в строящийся корпус. Цеховые поплелись в хвосте. В гулких залах нового корпуса стоял холодный туман, все съежились, пританцовывали. Завод уж минут пятнадцать работал на полный ход, а здесь чего-то ждали. Один прораб носился чуть боком, с гордо поднятой головой. Но постепенно народ расходился, к группам в пять, два, три человека прикрепляли одного цехового. Наконец остались Гена и прораб. Прораб глянул на Гену и, ничего не сказав, умчался куда-то. Скоро он вернулся с молотком и зубилом.
- Пошли!
В небольшой комнате с неоштукатуренными стенами про¬раб объяснил Гене, как в кирпичной стене выдолбить «бороз¬ду»- канавку для электрических проводов. Гене не нравил¬ся тон прораба - безапелляционный.
Уходя, прораб сказал:
- Дневную норму выполнять на сто процентов.
Гена спросил, сколько же это мет¬ров «борозды» должен он продолбить.
И тут прораб замешкался. Он не знал, сколько.
- Ну, надо хорошо работать... Да, именно хорошо, добро¬совестно работать. - И умчался.
"Дурак", - подумал Гена.
Выдолбить в стене канавку казалось делом простейшим: знай бей молотком по зубилу... Впереди был целый месяц подобной работы. И начал Гена осторожно, стараясь не за¬пачкаться в красной кирпичной пыли, летевшей из-под зуби¬ла. Через каждые пятнадцать минут садился в окне и смот¬рел на заводской двор, размышляя о том, как это неправиль¬но и несправедливо, что оторвали его от станка, и теперь он ни там, ни здесь не работает... Но, во-первых, одет он был в промасленный хлопчатобумажный комбинезончик, в котором за станком работал, и начал не на шутку замерзать, а во-вторых, кирпичи не поддавались. «Что за ерунда? А как все-таки надо, если б я захотел?» - подумал Гена и стал бить молотком изо всех сил, не обращая внимания на пыль и ос¬колки. Работа сразу подалась вперед, мышцы правой руки вздулись и стали твердыми, он вспотел, и от него пошел пар. Когда не стало сил бить, он, задыхающийся, присел на подоконник. Нет, он умеет работать!.. И вдруг затосковал по цеху. Ну зачем его сюда перевели?.. Здесь даже слова не с кем сказать!.. Он бросил молоток и зубило и пошел в цех.
В цеху все было родное: гул моторов, визг, скрежет металла и волны теплого сизоватого воздуха. Только люди, на Гену глядя, улыбались как-то хитро. И Ленев хитро улыбался. «Ну, как оно там?» Гене хотелось пожаловаться. Никуда не годная там организация!.. Если бы была четкая, как в цеху, не потребовался бы он там... На одну раскачку у них уходит бог знает сколько времени!.. Вместо этого Гена сказал:
- Холодно там очень.
И Ленев сейчас же перестал улыбаться. «
— Так у меня стеганка есть! А как же? Зимой приходится из цеха выскакивать. Я и держу. Ты возьми пока. - Он извлек со дна ящика для инструмента стеганку и еще резиновые сапоги. ^
— Бери!
— Да ведь зима начинается. Вам самому понадобится. И запачкаю.
— Бери, говорю! Тебе там выдадут, тогда и вернешь.
Тепло одетый, неловкий в сапогах и стеганке и уже по-этому отчасти чувствующий себя строительным рабочим (как и они, неуклюжий!), Гена вернулся к кирпичной стене, в ко¬торой должен был пробить «борозду». Убедился, что никто его не предал, никто ему зла не хотел, а все-таки зол был в тот день. Все его планы из-за проклятой стройки рухнули!
Время от времени заглядывал прораб.
- У, даешь стране угля!..
На следующий день Гена работал в паре с настоящим строительным рабочим. Носилками выносили из подвала му¬сор. Гена, как всегда, торопился. Он понял, что на стройке прежде всего должен показать характер, - и торопился пока¬зать характер. Когда грузили носилки, умудрялся бросить на них две лопаты мусора, в то время как его напарник бросал одну. И по лестнице скакал с гружеными носилками через две ступеньки. Пришло, как ему казалось, время отдохнуть. А молчаливый пожилой напарник работал себе и работал. Гена стал поглядывать на него. Простое лицо ничего не вы¬ражало. Наконец Гена попросил:
- Давайте отдохнем.

- Немного можно. Надо все успеть вынести и спланиро¬вать. Завтра бетон ложить будем.
Словом «бетон» отчего-то удивило Гену.
— Я и вы - будем здесь бетонировать?
— Кто ж еще? Мы...
Третий день на стройке был ослепительный. Выпал снежок и сейчас же начал таять. Они носили в подвал готовый бе¬тон, трамбовали, планировали. В подвале было сумрачно и пахло цементом. А когда выбирались во двор, сияние снега слепило глаза, ветер пахнул водой и смолой, дышалось легко и на душе было легко. Удивительно, но, работая рядом с пожилым строителем, Гена опять был вроде как бы на месте...
И еще были дни - и дождливые, и солнечные. Они бето¬нировали в подвале, потом в здании. И наконец уже не бето¬нировали, а асфальтировали крышу корпуса. Вдруг выпало много снега, и с крыши было видно, как тракторы и машины вывозили снег, а на крыше стоял зной от раскаленного ас¬фальта. Когда не было машин с асфальтом, они надевали стеганки, шапки. И Гена смотрел на то, как вывозят снег, на неподвижные заснеженные крыши вокруг, на небо. И даже не заметил, как в это небо вылетела и без следа рассеялась мно¬го месяцев тому назад поселившаяся в нем то громко ною-щая, то потихоньку сосущая боязнь жизни.
На крыше он чувствовал себя прекрасно.


СЕРГЕЙ МИХАЙЛОВИЧ, УПРАВДОМ

Он сух, моложав, несмотря на хромоту, чувствуется, ловок. На работу он ездит на своем автомобиле. Этот старенький "москвич=407" был когда=то предметом глухих разговоров: нажил, сидя на месте управдома. Но разговоры были глухие, потому что Сергей Михайлович человек резкий, способный ответить так, что хоть с кулаками на него бросайся. Впрочем, Сергею Михайло-вичу давно никто не завидует. Наоборот, те же самые завист¬ники как бы сочувствуют, спрашивая: "Когда вы это старье на "жигули" поменяете?"
Конторка Сергея Михайловича представляет собой большой фанерный ящик, прилепившийся к одному из окон высокого, прос¬торного вестибюля административного здания.
А работа у Сергея Михайловича нервная. Хорошее забывают быстро, с жалобами, с претензиями идут непрерывно. И каждый уверен в своей правоте. Абсолютно.
Утро. Около восьми. В вестибюле административного здания, перед конторкой=ящиком дожидается Сергея Михайловича мастер из стройконторы, лицо хорошо знакомое и не очень приятное.
- Зачем пришли? - спрашивает Сергей Михайлович, берясь за ручку двери.
- Процентовку подписать.
- Но мы в расчете!
- А за сто пятнадцатый, на Народного Ополчения.
- Так вы еще не начинали! - удивляется Сергей Михайло¬вич.
- Новый порядок... Предварительная оплата...
- Перекрестись!
- Серьезно, новый порядок, - уверяет мастер. – Сначала вы оплачиваете, потом мы работаем.
- Покажи распоряжение.
- Можешь позвонить нашему начальнику.
- Еще чего! - Сергей Михайлович наконец открывает дверь и входит в конторку, где за своими столами уже сидят две немолодые пастортистки. Мастер входит следом. Не успевает Сер¬гей Михайлович занять свое место - телефонный звонок. Доволь¬но долго Сергей Михайлович слушает серьезно. Потом начинает отвечать:
- В туалете, говорите, все слышно и дует? А кто вам ви¬новат? Ремонт в доме шел месяц, а у вас всегда заперто. Могли бы ключи соседям оставить. Люди у нас честные, чтобы пропала какая вещь, такого еще не случалось. И почему вы раньше не могли позвонить?.. Когда пришлю людей?.. Теперь придется подождать. Да=да, вам придется еще звонить... Что? Будете жаловаться?.. В таком случае, желаю удачи!.. Я не грублю... Да=да. Всего хорошего.
Только он кладет трубку - новых звонок. И длинный раз¬говор о красках, шпатлевке. Мастер из стройконторы ерзает, сидя на одном из стульев для посетителей. Разговаривая, Сер¬гей Михайлович поглядывает на него и, окончив, говорит:
- Давай процентовку. - И, едва заглянув: - Так и знал! Сплошные приписки.
- Но я делал замеры, - ноет мастер.
- Предварительные? Мешком воздух ловил?.. - Сергей Ми¬хайлович достает из стола папку, листает.
- Вот! По смете ваши работы стоят тысячу двести. И сколь¬ко бы вы там ни написали, подпишу только на эту сумму.
Мастеру хочется сказать что=то решительное, но опять звонит телефон. Тот, у которого в туале все было слышно и дуло, успел нажаловаться начальству.
- Не дам я ему людей, - отвечает Сергей Михайлович. - Целый месяц ему записки в почтовый ящик бросали, целый месяц ему не дуло. Освободятся люди - пошлю. А авральным порядком - ни за что!
И опять звонок. Это уже сам начальник жилищно=коммунальной конторы. Лицо Сергея Михайловича вдруг становится багро¬вым и он орет страшным голосом:
- Да что вы там забегались! Кто он такой? Из треста?.. Ну и в гробу я его видел! Да=да, в гробу... в белых тапочках! Что он такое может в туалете слышать? Самого себя?.. А дует ему, так пусть долго не сидит. Никого не пошлю, хоть выговор, хоть выгоняйте... - и бросает трубку.
Звонок повторяется. Сергей Михайлович достает платок, вытирает лицо, берет трубку и начинает слушать спокойно.
- Теперь Сергей Михайлович будет сдаваться. Уже, уже сдается!.. - смеются паспортистки, явно сочувствующие своему домоуправу. Сергей Михайлович кладет трубку и тоже смеется.
- Ничего подобного... Пусть приезжают, пусть кого хо¬тят посылают, а я - ни с места.
- Так как? - спрашивает мастер из стройконторы.
- Что положено по смете, могу и сейчас подписать. А ес¬ли хотите больше, то делайте работу, потом замерим и если окажется больше, выпишешь еще одну процентовку. Полу¬чить с нас всегда можно.
- А мне надо сейчас! - зло говорит мастер и подымается. - Ты тоже придешь ко мне...
- И приду! И никуда ты не денешься! Видали мы таких, - вновь обозлившись, кричит вслед мастеру Сергей Михайлович,
Время приближается к девяти. В вестибюле непрерывно хло¬пают двери. Сергей Михайлович смотрит в окно. Там начинается утренний парад. Через сквер спешат служащие унээров, в ос¬новном женщины, нарядные, улыбающиеся. Все теснее становится на дорожках сквера, двери в вестибюле уже не хлопают, а толь¬ко скрипят до предела растягиваемой пружиной. Потом дверь опять начинает хлопать, на дорожках сквера появляются уже ни¬куда не спешащие люди. Засмотревшись, Сергей Михайлович не замечает как вплотную к его столу подходит женщина лет трид¬цати, крупная, синеглазая, с толстой русой косой через пле¬чо - чисто русская красавица. Подняв голову и увидев красавицу, Сергей Михайлович вздрагивает, улыбается. Красавица - медсест¬ра из Томской психбольницы. Сюда сопровождала нервнобольную к родным. В домоуправлении ей требуется отметить командировоч-ное удостоверение. Сергей Михайлович ставит печать, расписыва¬ется.
- Так?..
Приходят еще посетители. Все с вопросами ясными, разре¬шимыми. Сергей Михайлович успокаивается. В десять, вновь бодрый, он вскакивает.
- Пошел по хозяйству!
Сначала провел собрание с дворниками. Дворники – все немолодые женщины, разговаривать с ними было не о чем, но распусти по такому случаю собрание, в другой раз, когда дей¬ствительно надо будет, никого не соберешь. Вот и поговорили. Кто=то на вверенных дворникам территориях окурком в урну не попал, кто=то сознательно на лестнице плюется, кто=то, по про¬фессии столяр, имея совесть, мог бы отремонтировать в своем дворе скамейки, да нет у него этой совести... Эх! Если б людям побольше совести.
Потом Сергей Михайлович разбирал письменную жалобу на сорокалетнего гуляку. Дом был гостиничного типа, в длинном коридоре, будто дежурили, сразу появилось несколько пожилых женщин.
- Кто писал жалобу на Хвостова?
- Да мы вовсе не писали, - сказала одна. Ее сейчас же перебила другая:
- Я писала! Они его жалеют, а я скажу. Этот Хвостов - аферист и пьяница. Он деньги у нас в долг берет и не отдает. Он электросчетчик поломал, чтобы бесплатно электроэнергией пользоваться. Идите сюда.
Она повела Сергея Михайловича к запертой стеклянной двери и показала. За дверью, в крохотной прихожей; где поло¬жено, висела предохранительная доска со счетчиком. Из того места, куда вкручивались пробки, торчали нож и вилка. Это бы¬ло похоже на анекдот: дальше некуда...
- У него самодельная плитка - за минуту ведерный чайник вскипает. Но ведь он нас спалит! А ему и этого мало. Он вол¬кодава величиной с теленка завел. Это, говорит, моя собачка. А собачка как начнет по коридору в футбол гонять - стены дро¬жат и никто выйти не смеет.
У говорившей было решительное лицо, полуседые волосы коротко острижены, в пальцах правой руки дымилась сигарета.
- Мы его вовсе не защищаем, - сказала та, которая заго¬ворила с Сергеем Михайловичем первая. - Да, гуляет и пьет! И деньги занимает. У человека дар какой=то: смотрит в глаза, знаешь, что врет, а денег дать хочется... Жена с ребеночком ушла. Безвольный он. Мы уж и предупреждали. Напрасно, говорим, ты так - жена ушла, и у нас терпение кончится.
- Кончилось!
- Нет, Марья Степановна, не кончилось и никогда не кон¬чится! - вдруг сверкнув глазами сказала женщина, заговорив¬шая с Сергеем Михайловичем первая. - Если мы начнем с него по всей строгости требовать, то до тюрьмы доведем. У него не душа, а балалайка. Приходят к нему всякие, а он никому отка¬зать не может, всех друзьями считает... Ну оштрафуем мы его сегодня. Ну посадим на пятнадцать суток завтра... Чем это кон-чится?.. Тем, что он и так ничего делать не хочет, а если подтолкнуть, работу бросит и совсем пропадет.
- Ох=хо=хо, Надежда Ивановна, какие страсти! А почему нормальный, как и все мы, он забыл о совести. Как мальчишку его прощаем, а пора и наказать.
- Правильно! Но сначала надо добром.
- Сколько это можно добром? Я просто забываю о добре, когда до трех ночи слышу за стеной песни и пьяный бред.
- А по=моему, он уже никуда не годный человек, - сказала одна из молча слушающих.
- Конечно! Но поймите, женщины, от нашего приговора он не умрет, ему еще лет двадцать=тридцать жить. А как жить?.. Пусть уж лучше как есть. И может быть, он в конце концов обра¬зумится... Нет, я его подталкивать не буду!
"Кто же этот Хвостов?" - силился вспомнить Сергей Михай¬лович. И вспомнил. Высокий такой, смуглый, ширококостный. Зи¬мой ходит в потасканном, крупным рубцом, светолокоричневом драповом пальто, в необыкновенных тупоносых ботинках на тол¬стенной подошве. Много зим одно и то же пальто и ботинки и черная велюровая шляпа. И несмотря на это - очень пред¬ставительный. .. Летнего Хвостова Сергей Михайлович почему=то не помнил. "Аи да старухи! - удивился Сергей Михайлович. В молодости от таких плакали, носятся с ними и до сих пор". Решение его было твердым.
- За песни по ночам сделаем предупреждение. Волкодава из квартиры пусть выводит в наморднике и на поводке. А за продел¬ки с электричеством накажет Горсвет. Сегодня же позвоню, квар¬тиру отключат, Хвостова оштрафуют и, пока не заплатит, будет сидеть без электроэнергии.
Как это ни странно, против такого решения никто не воз¬ражал.
А уходящий Сергей Михайлович вдруг обернулся и сказал:
- Найдите его, пусть приведёт счётик в порядок. Часа через три будет поздно.
После этого Сергей Михайлович направился в котельную.
Спускался он в нее весь подобравшись, стараясь не хро¬мать. Котельную загромождали куски труб, ловнувшие чугунные секции, битый кирпич, затоптанная пакля и обрывки газет. На¬чиная с конца отопительного сезона здесь шел ремонт. Много народу успело позавтракать, пообедать в котельной, по мусору были протоптаны пешеходные дорожки. И посреди этого разора на своих фундаментах стояли два новеньких, в кирпичной рубашке, чистых аккуратных котла... Обмуровщики еще что=то там подстукивали, скребли мастерками, но видно было, что дело кончено, а мастерам просто не хочется отходить от хорошо сделанной ра¬боты. Один обмуровщик разогнулся, улыбаясь, посмотрел на Сер¬гея Михайловича.
- Ну что, командир, скажешь?
Молодым, красивым и мощным вдруг показался он Сергею Михайловичу. С обидой и тоской подумалось: "С таки¬ми людьми никогда порядка не будет".
В полдень Сергей Михайлович вернулся в свою контору, развернул пакет с едой и сел есть в одиночестве. Из головы не выходило, как это он про молодцев=обмуровщиков мог подумать, что с такими "порядка не будет"? Почему про гуляку Хвостова, про мастера из стройконторы он так не подумал, а про двух молодцев подумал?..
Четыре дня тому назад он вызвал обмуровщиков. Явилась не та пара, которая обычно приходила. Новые отказались перео¬деваться и начинать работу.
- Клинового кирпича у тебя нет. Шамоту нет. Асбеста лис¬тового тоже нет!.. А где бочка для огнеупорной глины? Где плотник? Кто сделает кружала?..
- Обо всем знаю. Все будет по мере недобности, - сказал Сергей Михайлович.
- Какой такой "мере надобности"? Здесь на два дня рабо¬ты.
Сергей Михайлович больше всего в жизни не любил хвасту¬нов.
- Что-о! Дай бог, чтобы вы из этой котельной через две недели выбрались...
- А мы говорим, обеспечь фронт работ, и через два дня отмучишься - будут котлы стоять готовенькие.
- Вы кто такие? Чего мне голову морочите? Не хотите ра¬ботать - скатертью дорога! - возмутился Сергей Михайлович.
Новенькие не дрогнули. И пришлось Сергею Михайловичу по¬волноваться. Кипел он при этом. За два дня!.. Ну и артисты... И вот...

В вестибюле по случаю обеденного перерыва на полную громкость говорило радио. Передавали очерк о шахтерах Донбас¬са. Вдруг грянула песня:
"Через рощи шумные и поля зеленые Вышел в степь донецкую парень молодой..." И словно что=то необычайное он увидел. Себя - молодого. Эх! Когда=то все было иначе. О, то была совсем другая жизнь! Точно как в песне, парень молодой, вышел он в степь донецкую. В сухую июльскую пору, жалкий, в толстенных суконных брюках пришел - на шахту. . .
"Там, на щахте угольной, паренька приметили, руку дружбы подали, повели в забой..."
Чудно все казалось. И смеяться он тогда готов был раньше времени, и пугаться... Орали на него: "Давай. Тяни!.. Руби!.'.' В слепящем свете шахтерских лампочек не разобрать, кто перед тобой, видны белки глаз да зубы, он всех слушал - и держал, тянул, рубил, его больные мускулы должны были вот=вот лопнуть.. Со временем всех перерос, ребята выбрали брига¬диром. Сил было с излишком. И работали и гуляли тоже с излиш¬ком... И вот оно что! С тех пор как упала на ногу порода и хирург Козлов отрезал ему ступню, стал он другим человеком. Да=да, силы его и теперь при нем, но не с молодцами, а со всяким бледным народом приходится иметь дело. Бледному челове¬ку ведь не скажешь: "Чего ты ноешь? Неужели не в состоянии починить водопроводный кран? Вот как это делается… И не под-ходи ко мне с мелочами!" И сам он, Сергей Михайлович, с ними колотясь, тоже побледнел.
По ходу очерка песня о шахтерах, видимо, должна была по¬вторяться несколько раз. Снова неожиданно грянуло:
"Через рощи шумные и поля зеленые..."
И снова захватило Сергея Михайловича. За окном было жар¬ко, очень жарко... А честное слово, все=таки в те времена солнце светило ярче!.. Да... Когда=то один неунывающий старик, глядя на молодого Сергея Михайловича , завистливо прищурив гла¬за, пропел: "Были когда=то и мы жеребцами!" Значит, подошло и Сергею Михайловичу время вспоминать и завидовать.
А нельзя ли что=то сде¬лать, как=то изменить свою жизнь? - напрашивался вопрос, над которым и задумываться=то не имело смысла. Что можно изме¬нить, когда ты инвалид, у тебя семья, работа, квартира?..
К четырем дня у них было заведено съезжаться в главную жилищно=коммунальную контору.
Сергей Михайлович ожидал нагоняя. Однако начальник огра¬ничился тем, что созвал в кабинете побольше народу и принялся говорить о культуре на работе.
- Пусть мы на сто процентов уверены в своей правоте!.. Но нельзя же, дорогие товарищи, доказывать свою правоту матер¬ной бранью, чуть ли не кулаками...
М атерной брани не было, но Сергей Михайлович молчал.
В шесть он вышел на улицу, сел за руль "москвича" и в толпе других машин помчался на окраину города, в свой жилой массив. "Москвич" был стар. На прямой свободной дороге Сергея Михайловича обгоняли. Но он был многоопытный, далеко видящий шофер, и когда впереди случался затор, не пристраивался в хвост последнему, а справа, слева обходил препятствие и только что обгонявшие должны были вновь обгонять его. Сергею Михай¬ловичу это доставляло удовольствие. Раз пять нарушив правила, он в конце концов всех их, толковых и бестолковых, оставил позади. Всего десять минут заняла эта гонка. Она очень оживила Сергея Михайловича. Однако ненадолго.
Поставив машину в гараж, пошел он двором, образованным типовыми пятижтажными домами. Двор зарос тополями, диким ви¬ноградом и напоминал муравейник - кругом дети, возвращающиеся с работы взрослые. Между двух тополей показались окна его квартиры на третьем этаже. Окно кухни было распахнуто.
Вдруг Сергей Михайлович вспомнил, что сегодня их дочь уезжает в пионерлагерь и жена поручила купить пионерский гал¬стук.
Сергей Михайлович купить галстук, конечно, забыл. Пото¬му, наверное, что и не стремился: у дочки старый был вполне хорош. Да разве жене что=нибудь докажешь!
О, его жена - это была штучка с двойным дном!
Любила она стать в такую позу. Левую руку в бок, правую ногу чуть вперед, согнутую правую руку на уровне плеча, ладонью вверх, всю в его сторону, и, потрясая кистью... "Какой .ты человек! Если бы ты знал, какой ты человек!.." В первые три года их жизни позу эту она принимала частенько. Потом все реже. Он сразу же начинал трястись, заикаться. "Ну какой? Скажи, какой!.." Ни разу за восемнадцать лет она ему этого не открыла.
Сейчас, едва переступив порог своей квартиры, он услы¬шит: "Ты купил, что я тебе говорила?" И дальше: "Так! Садись, быстренько ешь, и потом быстренько мотай обратно в город за галстуком..."
Представив все это, Сергей Михайлович застонал. До чего же надоело! На работе - работа, дома - тоже одна работа. Хотя бы любовницу завести, чтобы где=то отдыхать душой.
Все было, как Сергей Михайлович и предполагал.
- Ты купил, что я тебе говорила? - едва увидев его, бод¬ро закричала жена.
Есть он не стал...
Вечером на вокзале говорила лишь жена, Сергей Михайло¬вич был вроде как лишен слова. Да, рядом стояли его любимая дочка, хорошенькая, пухленькая, и жена, особа из себя тоже пока ничего, а он должен был глядеть по сторонам и замечать подробности чужой жизни, сравнивать свою семью с другими семья¬ми. Кое у кого складывалось, может быть, и похуже, чем у него. Но почему хуже, когда везде и всюду речь о том, чтобы лучше?.. Дочка уехала.
В полном молчании возвращались домой, каждый из супругов почувствовал, что они, двое, все=таки самые близкие люди на свете, связанные если не любовью друг к другу, то, еще силь¬ней, любовью к своему ребенку.
В огромном их дворе было наконец тихо, и удивительно пахли ночные фиалки, флоксы, табаки...
- Сережа! - сокровенно окликнула жена, прижимаясь к не¬му, и он уже хорошо знал, что последует дальше.
- Сережа, поехали на субботу и воскресенье в Александровку?
Он засмеялся. Любым случаем она пользовалась, чтобы за¬манить его в свою Александровку. "Зачем ты в город приехала?"-не раз опрашивал он, - "Чтобы в своей деревне казаться город¬ской, и чтобы мужа найти?" - бойко отвечала она.
- На этот раз ничего у тебя не получится, - сказал Сер-гей Михайлович. - Давно мечтаю кольца поменять, клапана при¬тереть. Бери билет и лети одна.
- Но она же ездит пока...
- Вот именно, пока ездит, надо сделать... Поезжай одна.
Жена отстранилась, надулась:
- Еще чего, одной разъезжать. Мужа у меня нет, что ли?..
Когда открывали квартиру, на лестничной площадке появи¬лась соседка.
- А вам телеграмма! Я приняла.

Жена прочитала и радостно воскликнула:
- Вот видишь, Сереженька! Вовку в армию берут. Все равно по=моему вышло: ехать надо, проводы завтра.
Потом жена с телеграммой в руках пришибленно сидела на диване. Потом смеялась.
- Вовку в армию!.. И наша скоро невеста... А там и Люд¬ка подрастет. А Ксенина Наташка, наверное, уже с парнями встречается. Шестнадцать лет. Ну=да, уже что=то должно быть.
- Все равно никуда не поеду! - сказал Сергей Михайлович. Настроение у него вновь испортилось.
- Всего четыре часа езды, а ты Вовку провожать не пое¬дешь? - тихо удивилась жена.
- Пойми, середина недели! Работать надо. И вообще... это не жизнь, а сплошная пьянка получится, если на каждые проводы, свадьбы, крестины-именины начнет родня друг к другу съезжаться. Надо быть хоть немного принципиальными.
- Прин=ци=пи=альными?!
И она онемела: не понимала, ничего не понимала... А ему вдруг вспомнилисъ лица Сони и Ксени, их мужей Николая и Ивана. Да нет, он против них ничего не имел.
- Ладно! - сказал Сергей Михайлович, - Завтра в три вы¬езжаем. К восьми будем там... Да, к восьми. Потому что в три с тобой все равно не выедешь. Но утром следующего дня просы¬паемся как можно раньше, целуем Вовку и быстро назад. Чтобы к десяти я был на работе. Слышишь?.. Только так я могу.
Она бросилась ему на шею.
- Все! Клянусь, все!.. Теперь я, это самое... как оно называется?.. Буду угадывать твои желания! Уже никогда, Сере¬женька, тебе не придется на меня сердиться.
Тут же пошли размышления вслух.
- Повезем Вовке твой серый костюм. Ты его носить не бу¬дешь, а Вовка поедет в нем в армию. Это ж деревня... У него все или на тракторе засаленное, или новое. И ситро бутылок десять повезем. И пива. У них вода плохая, ситро и пиво дрянь. И еще московской колбасы в коопторге купим. И тортов надо. О! Это главное - тортов...
- Слушай, Король Паники! Торты и конфеты бывают на свадьбах, на именинах. А на проводах - многих провожал, меня самого провожали, но про торты ничего не помню.
- Се=ре=жень=ка! Там ведь женщины и девушки будут... Ну, понял?..
- А лето на дворе. Пока доедем, они поплавятся.
- Тогда мы по=другому сделаем! Помнишь, ты мне в больни¬цу штуки такие приносил, орехами начиненные?.. Их вместо тор¬тов повезем.
На следующий день она ему названивала:
- Ситро я уже купила... Ты же смотри, договаривайся со своими так, что, возможно, тебя и завтра на работе не будет... А эти штуки, орехами начиненные, знаешь как называются? Так и называются: ватрушки с орехами!..
Ему никуда не хотелось.
- Слушай, работы много. Не понимаю, зачем мне разрывать¬ся? Может быть, поедешь одна?
На это она долго молчала.
- С ящиком бутылок в самолет?.. Ты соображаешь?..
Около четырех дня тронулись в путь. Первые девяносто че¬тыре километра ехали по трассе общесоюзного значения. Едешь по ней, будто над землей летишь. Она как бы сама по себе - высокая, широкая, гладкая. Все просто - места для обгона сколько хочешь, ты обгоняешь тех, кто слабее тебя, тебя обго¬няют те, кто сильнее тебя. Удивительно, радостно стало Сер¬гею Михайловичу. Перед ним было небо, облака, размеченная, до самого горизонта ровная дорога. За широкими, шире самой доро¬ги откосами, пожалуй, пригодными под русла двух рек, буйно зеленеющая земля - точные ряды садовых деревьев, лесопосадки, прямоугольники, треугольники, квадраты полей... А ведь в пос¬ледний раз на этой дороге они были - и ездили тогда тоже в Александровну - в начале марта. Женский день отмечать ездили.
Что тогда творилось! Пыльная буря. Ветер поистине смешал землю и небо. Через дорогу тянулись жуткие черные земляные струи, в воздухе кружились, плясали с корнями выдутые из земли кустики озимой. Алексеевки, Александровки, хутора Весе¬лые, Веселенькие, Отрадные, Приветные стояли как в осаде: в домах окна закрыты ставнями, на улицах, что называется, ни собаки... И от той ярости следов не осталось - земля лежала пышная, зеленая. И по трассе навстречу друг другу мчались автомобили с началом серий от "А" до "Я". Велика земля! И ведь каждому человеку, прежде чем он помрет, хорошо бы уви¬деть ее всю.
Когда повернули на дорогу местного значения, более уз¬кую, невысокую, земля стала рядом. Птицу из лесопосадки ус¬лышали, отдельные колоски - один выше, другой ниже, и каждый сам по себе совершенство - увидели. Нива совсем не была по¬хожа на какое=то там покрывало или материал для шубы, как это казалось издали. Вдруг нестерпимо обидно сделалось Сер¬гею Михайловичу.
- Ну почему все Александровка да Александровка! Что нас туда носит? - вскричал он.
Для нее, после хлопот только=только успокоившейся, может быть, как раз об Александровке расмечтавшейся, его крик был полной неожиданностью. Она вздрогнула, отшатнулась. Еще обид¬ней стало Сергею Михайловичу.
- Да! Да! Я не хочу туда. Пусть я плохой, а вы все хоро¬шие, но зачем таскать меня за собой? Хочется тебе - катись на все четыре стороны. В конце концов я тоже из деревни. И рас¬стояние туда то же самое, что и до Александровки. И уж моя де¬ревня намного красивее твоей.
Машина в это время шла то на двух левых, то на двух пра¬вых колесах. Благо, шоссе было пусто.
С ужасом глядя вперед, она закричала:
- Ой=ой! Сейчас вылетим...
Он повел машину как положено. И она тут же закатила:
- Псих ненормальный! Господи, сколько лет я с тобой мучусь...
Снова машина пошла по шоссе на двух колесах.
- Ой=ой! Бандит, что ты делаешь?..
Он резко давал руля влево, потом так же резко вправо. Заставив её таким способом замолчатъ, сам орал. Все было сказано.
Собраться бы как следует, да поехать далеко=далеко. Кое= куда ездили. Но мало!.. Только Александровка! Только Алек¬сандровка!.. А что Александровка?.. Стоит на плоской земле. Пять метров над уровнем Азовского моря. И когда-нибудь будет в море. Восемнадцать лет тому назад далеко оно было от дерев¬ни, а теперь рядом... Конечно, все там, в Александровке, хо¬рошие, да ведь стоит она на толстенном черноземе, все вокруг до последнего квадратного метра распахано. Неинтересно жить на такой земле, александровцам только и остается, что рабо¬тать от зари до зари, а в праздники стараться поедать и выпи¬вать произведенное... То ли дело его родная Константиновка! Стоит на холмах, издалека видная. За селом пруд, белый от птицы, и грушевый сад. А дальше лес есть, и степь нераспахан¬ная, в которой и суслик еще сохранился, и дрофа, и перепел, и жаворонок. И старики его живы. Не знает невестка, о чем с ними разговаривать. А ведь не понимает, что и не надо с ними особо разговаривать. Что ты! Ей нужны бурные встречи, много¬часовые сплетни... Дура! Набитая дура! Села ему на шею и восем¬надцать лет долбит в одно и то же место. Мужик и баба должны каждый свое дело делать, не мешая друг другу. Придумала дочке купить новый галстук - так и покупай сама, надо тебе на ро¬дину - поезжай. Уж яснее ясного дано было понять, что нет у него ни времени, ни желания куда=то ехать. Заставила! Нельзя все время так...
Они вполне могли разбиться. Но как только жена прекратила попытки что=то возразить, он замолчал. И сейчас же гнев кончился. Таково было свойство его натуры: чем сильней он гне¬вался, тем быстрее гнев кончался. Она тихо плакала. На душе у него было пусто. Все это напрасно. На него и на дочку она смотрит как на свою собствен¬ность, как на самую дорогую скотинку. И главной своей задачей считает содержать эту скотинку в чистоте, тепле и сытости. В этом вся ее гордость, радость. И навострив уши во все сторо¬ны, а все=таки дальше своего носа не видя, она старается... старается... Поездки в Александрову не бескорыстны. "Све-женькое"... Сколько лет он высмеивает это словечко! В магази¬нах и даже на колхозном рынке - то все "не свежее". Из Александровки - "свежее". Попав на полмесяца в больницу, она выш¬ла оттуда окончательно уверенная, что находится на верном пу¬ти. В больнице она узнала об обмене веществ в живом организме и о витаминах, необходимых для правильного обмена. Как раз в "свеженьком" витаминов и содержалось больше всего.
А дорога чем дальше, тем хуже становилась. Выбоины, не¬ожиданные провалы профиля. Сергей Михайлович редко сбавлял скорость, чаще наоборот, прибавлял, чтобы перелететь через впадину. Только попав в зону сплошных колдобин, он переходил на третью скорость, на вторую. Наконец пошли приметы, говорящие о том, что скоро конец пути.
На последних восемнадцати километрах шел ремонт и приш¬лось свернуть на грунтовку. Накатаной, замечательно гладкой она оказалась. В сельской местности все, в том числе и дороги от погоды зависят. Может быть, по ночам шли дожди, к утру земля успевала под¬сохнуть, автомашинам оставалось сделать ее такой же твердой и гладкой, как асфальт. Сергей Михайлович повел машину на са¬мых малых оборотах, почти беззвучно. Позади клубилась неболь¬шая пыль, а впереди, и во все стороны тысячи колосьев, пол¬ных, тугих, замерли неподвижно. Солнце уже село, на востоке туманилось, в небе выступил бледный месяц, все замерло в покое. С недоумением и грустью смотрели супруги вокруг себя: день был, в общем=то обычным, полным суеты и столкновений, и вдруг торжественный покой - и после всего, что было, куда де¬ваться, что думать, глядя на этот покой?..
Показалась Александровка - темная масса деревьев, сквозь которую виднелись стены и крыши домов, сараев, заборы, изго¬роди... В центре деревни, посреди широкой улицы встретила их племянница Людка.
- Скорее! Скорее! Все уже за столом.
Людка ввела тетку и дядьку во двор, где за длинным столом сидели гости. Похлопав в ладоши, она звонко объявила:
- Внимание, внимание! Прошу тишины... Извольте радовать¬ся: дядя Сережа с Иринкой прибыли из Ростова на наш пир!
Гости зашумели: "Ну и Людка, ну и чертенок! Не Иринка, а тетя Ира надо говорить".
- Иринка! - топнула ногой Людка.
Навстречу прибывшим выкатился хозяин - стодвадцатикилограммовый Николай. И Соня, черная, худенькая, похожая на ар¬мянку. И новобранец Вовка, какой=то жалкий. Не хватало Ксени с Иваном и Наташкой.
- А где же Ксеня? - было первым вопросом жены.
- Ой, сестрица! Они в Краснодар уехали. Где их там ис¬кать? Неожиданно все получилось. Везет, говорю, нам... Хоро¬шо, что хоть вы приехали. А то глянь=ко, самых родных - и нет. Николай говорит, ну все, и этих не будет. А я говорю: нет, будут, Сережа не такой, он Иринку привезет. А сама думаю, а вдруг как не приедут? Ой, сестрица, хорошо что вы приехали! Сереженька, спасибо тебе! Ты у нас самый лучший... - тарато¬рила Соня, в заключение поцеловав Сергея Михайловича.
И пошло веселье. Сестрички, несмотря на полный двор гос¬тей, ушли в дом поболтать. А Сергея Михайловича усадили за стол и сначала Николай, а потом деревенский танцор Мозоль и деревенский гармонист Федька Лупатый принялись ему подкладывать, наливать. И возбужденному дорогой, проголодавшемуся Сергею Михайловичу скоро стало хорошо. Поднимались над столом мужички - стрижка "под бокс", черные худые лица, черные руки, колом торчащие на острых плечах белые рубашки - трактористы, ком¬байнеры, полеводы - тянулись через стол с полными самогонкой стаканчиками к новобранцу и... Чтобы служил честно... Почитал бы старших по чину и возрасту...
Потом гости поднялись из=за стола. Вернее, взрослая часть гостей поднялась, а молодежь, сидевшая вокруг новобранца, ос¬талась. Федька Лупатый надел гармонь, и завел что=то плавное, бесконечное. "Федя, быстрей!" Федя заиграл другое, все быст¬рее и бысрее. Посреди круга, отставив зад, выламывался, от¬бивая такт, седой, грузный Мозоль. Вдруг одна женщина взвизг¬нула, резко мотнула ногой и ее белая лаковая туфля улетела через забор в соседний двор. Вторая туфля тоже куда-то улетела.
- Вовка! Вот так мы еще на твоей свадьбе попляшем, - стуча пятками по посыпанной свежим песком земле, крича¬ла она.
После этого в кругу каждый творил уж что только мог. Же¬на - о, плясать она умела! - заставила=таки Мозоля пойти вок¬руг себя вприсядку. И Людка, чудо=дитя, вертелась здесь же в кругу.
Подняв тучу пыли, напрыгавшись, начинали хохотать, хло¬пать в ладоши, кто=нибудъ, закашлявшись, кричал:
- Не могу=у!.. В горле пересохло.
- А ну за стол! - требовал тогда Николай.
Сергей Михайлович смотрел на веселье, улыбался. Не хотел сюда ехать, но ему рады, благодарны – оказывается, надо было ехать.
Уж глубокая тихая ночь окружала ярко освещенный двор. Молодежь, сгрудившаяся за одним концом стола вокруг новобранца, подавленная буйством отцов и матерей, дождалась=таки своего часа, вылезла из=за стола и начала танцы под магнитофон. Великим убожеством были эти их танцы! Не двигаясь с места, с зас¬тывшими лицами, остеклянелыми глазами глядя куда=то в прост¬ранство, они качались друг перед другом.
- От бисова ж работа!.. Петька! Ленка! Та што ж вы, род¬ные, так похилились?.. - поражались матери.
И Людка была среди молодых. И тоже качалась и глядела куда=то стеклянными глазами.
- Тьфу! Людка, ты=то шо понимаешь? Коля, а ну гони...
Николай рукой махнул. Ночь была чудная. Прямо над двором стоял в голубом си¬янии месяц. Песни уже слышались на улице. Кто=то кричал: "Э=ге=ге, пошли на море!" И кажется никому не хотелось, чтобы эта ночь кончилась. Чтобы вообще что=то кончалось...
На другой день о том, чтобы уехать, и речи быть не могло.
Рано утром Сергея Михайловича разбудил женский плач. Во дворе рыдала жена, рыдала Соня, рыдали все женщины. Самозаб¬веннее всех рыдала, конечно, жена. Чего только не приплели по случаю проводов бабы. И войну, и болезни вспомнили... Те¬перь уходил в армию старший Сонин ("До детей дошла очередь!") - и ведь это может как угодно обернуться...
Был во дворе и Николай, и новобранец Вовка, подходили вчерашние гости. Николай слушал=слушал и закричал:
- Довольно! Довольно, вам говорю!
И тогда жена метнулась в летнюю кухню и выскочила отту¬да с тарелкой плова и бутылкой водки и, спотыкаясь, через огороды бросилась к хибарке деда Степы, единственного из со¬седей, не приглашенного на проводы, так как дед во хмелю был ужасно скандальный и уже не одну гулянку испортил людям.
Потом на грузовике ездили провожать новобранца в рай¬центр.
Потом, вернувшись домой, долго успокаивали ревущую Люд¬ку.
Она собиралась провожать брата, а ее не разбудили. Сам Николай взялся утешать дочь:
- Людочка, ну не надо!
Впрочем, терпение его на этом и кончилось?
- Замолчи! Нечего было до двух ночи со взрослыми крутить¬ся. А то могу и ремень взять.
Пока ездили, пока суд да дело, наступил полдень. Женщины принялись за уборку, а Николай, Сергей Михайлович, Мозоль и Федька Лупатый уселись на ослепительном от солнца дворе за столиком под абрикосой и принялись пить вино из собственного виноградника, сохраненное с прошлогоднего урожая специально для такого случая. И скоро на дворе раздался, наконец, плач мужской. Плакал хозяин.
Был когда=то Николай не помнящим отца=матери, чаять не смевшим, что обзаведется и семьей, и домом, и детьми, и род¬ственниками. ..
- Папа!.. Мама!.. - поддразнил Сергей Михайлович.
Про это знали все. Это было одним из семейных преданий, которому, по=видшлому, предстояла долгая жизнь. Под Александровкой когда=то стояла рота связи. Явился на под¬ворье, где было две невесты и подрастала третья, лихой сухо¬путный морячок, обыкновенным шагом как=будто ходить и не умев¬ший. И сразу же родителям без согласия невесты: "Папа!.. Ма¬ма!.." - за лопату, за грабли, за молотки хватается, никому никаких тяжестей носить не позволяет... Душно стало на под-ворье. За средней Сонькой ухаживали тогда первейшие женихи - эмтеээсовский механик и колхозный агроном. Этим замечательным женихам Николай оставил одну возможность - испариться.
- Да, папа! Да, мама! А что?.. Ты ихнего отца не знал, а я помню. Он людей чуял. Он про меня Соньке сразу сказал: "Это человек!" - ревел Николай.
И Мозоль точил из себя слезу. Севастопольскую оборону вспоминал. Как на корабли садились.
- Машины приказано было топить. Разгонишься, сам выпрыг¬нешь, а она с причала как бомба - гу=уу. А он бьет и бьет. Четырехэтажные дома - на куски! Братишки пачками гибли... Ах, какие мы были, какие мы все тогда были!..
Гармонист Федька Лупатый не плакал. Он тоже когда=то был горьким, и большая часть его жизни осталась позади. Но ему было наплевать на это. Наливая из трехлитрового баллона своей громадной ручищей в стаканы вино, Николай половину про¬ливал на стол. И Федька, шутник известного сорта, под шумок макал в вино хлеб и кормил этою тюрей цыплят и гусят, окру-жавших стол. Николай, однако, увидел. Стер слезы с лица, поднялся, крякнул, и зажав голову гармониста под мышкой, поволок того через двор к калитке. Потом был какой=то откровенный мужской разговор. В чем=то уверяли друг друга. Николай снял с себя майку и брюки. Сергей Михайлович тоже снял брюки. И Мозолю предложили. Мозоль очень извинялся, он понимал, что жара, но он был постарше, он никак не мог...
Пищали, топтали друг друга вокруг стола цыплята и гуся¬та, лил щедрой рукой вино Николай, и все невыносимей стано¬вился солнечный свет. И наступил момент, когда Сергей Михай¬лович осознавал только одно: надо в тень дома, в прохладу ком¬нат, в постель.

Александровку покидали затемно, в три часа ночи. Во дво¬ре стоял густой туман. Пока Сергей Михайлович грел мотор "москвича", три тени - Николая, Сони и жены - открыли багажник к стали что=то носить в него. Потом появилось еще две тени. Да ведь это Ксеня с Иваном из Краснодара вернулись! Эти=то как узна¬ли?.. Ксеня с Иваном тоже что=то круглое, марлей обернутое в багажник снесли... И уже когда расцеловались, еще две тени появилось - сельская учительница с сыном. У ее сына, курсанта ростовского артиллерийского училища, еще вчера вечером кон¬чилась увольнительная. Пытались улететь самолетом и не смогли. Учительница просила подвезти сына. Курсант, худющий, длинный, стоял безучастно, тогда как мать была страшно взволнована и в случае отказа, кажется, на колени б упала.
Курсанта посадили на заднее сиденье, жена устроилась рядом с Сергеем Михайловичем (никому и никогда она это место не уступала) и поехали.
Местами туман был до того густой, что становилось страш¬но. А вдруг в этот глухой ночной час кто=то бредет посреди дороги? Ведь он не успеет затормозить. Где там! Состояние его было жуткое.
А здесь еще жена развеселилась, развернулась лицом к курсанту.
- Ты сегодня спал?
- Нет... - тянул курсант.
- Всю ночь целовался?.. А с кем? Ну скажи, с кем?.. Ну чего ты боишься?
Курсант что=то сказал.
- Тю=ю! с Симчихиной Наташкой... И давно ты с ней?.. А что если тебя из училища выгонят - женишься тогда на ней?
Когда туман редел и Сергей Михайлович мог чувствовать себя спокойнее, его начинала мучить злоба и раскаяние. В Александровке все сверх меры. Зачем столько пить и есть? Зачем, уезжая, набивать машину съестным? И этот курсант, ночь цело¬вавшийся, на кого он надеялся, будучи в двухстах семидесяти километрах от училища, в то время как увольнительная у него кончилась?
Так до крайности напряженный, проехал Сергей Михайлович худшую часть пути. Давно спал на заднем сиденье курсант. И жена дремала, развернувшись на сиденье боком, поджав под себя ноги. Постепенно дорога улучшалась, туман рассеивался. Нако¬нец слева над дальними деревьями показался красный солнеч¬ный шар. Шар сейчас же исчез в тучах, но и этого было доста¬точно. Сергей Михайлович повеселел. Выезжал он наугад: что будет, то и будет. А теперь и меры кой=какие принял - в рот конфетку мятную положил, воды из термоса попил. Теперь=то он доедет! Дорога стала ему приятна. Пешеход от путешествия наибольшее удовольствие получает, когда отправляется в ту или другую сторону в первый раз, автомобилисту одной и той же дорогой надо проехать несколько раз, прежде чем он начнет что=то видеть, кроме колдобин и встречного транспорта... Вот за этим бугром должно быть болото и возможно посреди него он увидит цаплю... А вот среди этих полей однажды бродил лось.
Наконец выехал на трассу всесоюзного значения. Сходу обогнал новенький алый "запорожец", в котором сидела свет¬лая, чистенькая седая пара. Решили ранним утром покататься. Особенно светлой была она, ничем не занятая, ничего не знаю¬щая о суровых законах дороги, наивными глазами глядящая на землю и небо, довольная даже тем, что их обгоняет старый, грязный "москвич". Еще подобрел Сергей Михайлович. Простые они там, в Александровке, люди. Пустыми от них просто невоз-можно уехать. Под руководством жены крадутся к машине. Однажды на заднее сиденье поставили двух живых гусей в кошелке. Когда тронулись и один гусь вдруг закричал, Сергей Михайло¬вич так подскочил, что лбом чуть стекло не выбил. Ох, что тог¬да было!.. А в другой раз, когда он в стороне нетерпеливо ждал, скоро ли они управятся, жена тихо позвала тоненьким ехиднейшим голоском: "Солнышко! Уже, уже..." Все вежливо засмеялись. Его потом пол¬дороги трясло от смеха. Городским он стал! Разбираться нау¬чился: то неудобно, другое. А они простые люди, привыкшие ми-риться с чем угодно. Да хотя бы с Федькой=гармонистом. Хоро¬шего гармониста на селе нет. Так, как Федька, умеет играть каждый третий мужик. Но ведь порядочный, толком не умея, за дело не возьмется. А Федька насмешек не боится, бессовестный. Ну и зовут люди, и он где завтракает, туда и обедать, и ужи¬нать. Жалеют дурака.
Но "москвич" уже мчался над лугом, впереди вздывался большой город. В этом городе было несколько десятков домов, за чистотой и порядком в которых Сергей Михайлович обязан был следить.
- Никуда не хотел, да все позади, - сказал Сергей Михайло¬вич и въехал на мост через реку.
В восемь утра он сидел в своей конторке. Сегодня он должен был собрать как можно больше народу - плотников, маляров, дворников, и с этой ратью - убрать мусор из котельной! И мыть, красить, белить ее...
Однако сначала принимал посетителей. Около девяти поз¬вонила жена.
- В чем дело? - спросил Сергей Михайлович.
- Ни в чем... - сказала она. - Просто я тебе, Сережень-ка, очень благодарна. Как хорошо, что мы побывали дома. Вовку проводили. Ты ведь не жалеешь?
- Нет, не жалею, - делая над собой усилие, добрым голосом отвечал Сергей Михайлович.
- Сереженька, ну правда, ты на меня не сердишься, ты не жалеешь?
- Нет! Нет! - крикнул Сергей Михайлович. - Ира, у меня люди. Вечером поговорим.
...Около десяти, когда Сергей Михайлович был во дворе, его позвали в конторку к телефону. Опять зво-нила жена.
- Тебе делать нечего? - сразу же закричал Сергей Михай¬лович.
- Сережа, у нас под боком, в Батайске...
Он все мгновенно понял. Со всего Северо=Кавказского окру¬га новобранцев везли в Батайск на распределительный пункт. Вовка почти наверняка был сейчас в Батайске, жена хотела еще раз над ним поплакать.
Страшно, утрожающе он прошептал в трубку:
- Когда ты будешь принимать меня всерьез? Ты на это не способна?..
После некоторого молчания она ответила едва слышным дрогнувшим голосом:
- Почему? Способна...
Кажется, на этот раз она что=то поняла. Это было неожидан¬но. Мгновенно почувствовал себя виноватым.
Тянутся вверх колосья пшеницы. До цели – солнца - им невероятно далеко. Но они не знают этого, тянутся и вырастают совершенными. Так бытъ должно.
Крестьяне, провожая сына в армию, устраивают пир горой, народ веселится, пляшет, а потом печаль, слёзы... Так бытъ должно.
"Спят курганы тёмные, солнцем опаленные... " А это уже далёкое, безвозвратное…
А в данный момент есть действительность, требующая погружения в совершенно беспамятную обыденность
Весь день Сергею Михайловичу было жаль всего, особенно жену.



СЛОЖИТЬ ПЕЧКУ


Двое печников, один лет двадцати семи, высокий, худой и черный, другой лет сорока, белый, пышный, гладко выбритый, имевший привычку после бритья пудриться, вошли в котельную. Худого и черного звали Валька Длинный, белого и пышного Влад¬леном Петровичем.
- Кочегар, на что жалуешься? - закричал Валька Длинный, останавливаясь в дверях мрачного грязного полуподвала с ото¬пительным котлом марки "стреля" посередине. Впрочем, котель¬ная была хоть и грязная, но просторная, а для тех, кому в ней работать, достоинство это самое важное.
Старый кочегар еле передвигал ногами. Он долго вглядывал¬ся в лица пришедших.
- Ишь ты, параличь, что ли? - успел заметить Валька.
- Новые? Здесь впервые?.. - сказал наконец кочегар. - Дело, ребята, пустяковое. Откройте и выгребите из=под котла, потом вон там и на выходе...
- Значит, из=под котла, из борова и из=под трубы, - уточнил Валька.
В углу котельной стояли продавленный диван и стол. Печни¬ки направились туда, открыли сумки, с которыми пришли, вынули из них рабочую одезду и начали переодеваться. Кочегар подошел к ним.
- Ребята, а кто у вас старший?
- У нас, дед, уде давно демократия процветает, - зас-меялся Валька.
- Может, котел тушить не будем, так обойдется? - продол¬жал кочегар.
- Положено тушить. Сам знаешь, люки вскроем, тяги не ста¬нет, котельная газом наполнится...
- Сейчас лето, не холодно: окна, двери откроем - вытянет...
- Говори... Ладно, потерпим. Как, Владик, потерпим? Де¬душка старенький, заново разжигать котел ему трудно...
- Потерпим, - сказал Владлен Петрович, с великим усилием натягивая на себя комбинезон и от этих усилий начиная потеть.
- Ну и прет тебя! - не мог удержаться Валька. Кочегар между тем обрадовался.
- Сорок лет кочегарю. В этой котельной шестой год. Заболел вот. Черный грипп какой=то. Месяц лежал. Ноги теперь как деревянные: не болят, но и не слушаются.
- Ладно, потерпим...
Они начали. Валька, стоя по пояс в люке, выбрасывал из= под котла сажу. Люк был устроен на уровне пола, сажа, легкая, черная, облаком подымалась над Валъкиной головой. Владлен Петрович нагружал эту сажу в старые выварки с проволочными ручками, приспособленные у кочегаров под шлак, и выносил из котельной. Он, нагружая, оказывался в черном облаке лишь по грудь, но чихал, кашлял, фукал. "Заткнись!" - коротко сказал ему Валька, которому действительно было худо - и ноги припекало в горячем борове, и дышать нечем. Впрочем, лишь до какого=то момента ему было хуже и хуже, а потом стало ясно, что как есть, так это уже и все - наступило рабочее состояние... Котельная постепенно наполнялась дымом, воздух стал сизым. Не обращая внимания на сизый едкий дым, на стелющееся по полу облако из сажи, старый кочегар присел у стола и принялся завт¬ракать... Потом он уходил, возвращался. Печникам при этом ни слова. Даже не смотрел в их сторону.
- Хороший старик, - сказал Валька.
Часа через два печники закончили. Валька позвал:
- Батя, принимай работу.
- Нет, - сказал кочегар, - я так верю. Закрывай люки.
- Вот это правильно! Включай дутье, а то потухнет. Кочегар приоткрыл дверцу котла, посмотрел.
- Ничего. Жару ещё много. Умывайтесь. Мыло берите, полотен¬це.
Владлен Петрович начал стаскивать с себя комбинезон, а Валька, грязный, весь обсыпанный сажей, с размаху сел на стол, ему было весело, ему хотелось поговорить. И старому кочегару хотелось.
- Ну, батя, рассказывай...
- А чего рассказывать? – улыбаясь, спросил кочегар.
- Ну как Берлин брал? Сколько жен имел? Сколько раз в вытрезвителе ночевал?..
Старик рассмеялся.
- Ага, значит было, - закивал головой Валька, и при этом сажа сыпалась у него с ушей и кепочки. - Ладно, на страшном суде признаешься. Скажи лучше, сколько ты здесь получаешь?
- Шестьдесят. Котел ведь маленький, здоровому человеку делать нечего. Я раньше старуху сюда оформлял. За нее дежурил, сто двадцать получалось.
- И пенсия идет?
- Обязательно. Старухе тоже.
- Дети есть?
- Дети? Сын был. На войну вместе призывались. Я вот жив, а его нет. Еще дочка есть. Замужем. Муж - хороший человек. Мы здесь неподалеку жили. Теперь дом снесли, нам в микрорай¬оне квартиры отдельные дали. И бегаем: мы со старухой к вну¬кам, внуки - к нам. Сказать по правде, так пенсии нам бы хва¬тало, да внуков мы балуем. Ну и работа - это ведь развлече¬ние. Если все дома да дома, так я бы давно уж помер. Ну а вы как?
- А мы, дед, в придурков вырождаемся. Скоро таких, как ты, кочегаров, и таких, как я, печников, уже не будет.
- А что же будет?
- А Владя вон будет! Придет, пару спичек сожгет, акт вы¬пишет, что дымоходы чистые, и до свиданья. Котельные под газ переводятся. И везде газ, газ... От газа обмуровка не развали¬вается, сажи не бывает.
- Да, - согласился старый кочегар, - газ теперь всюду.
И оживился: - А по мне уголь лучше! В смысле работы. Я понимаю, что газ дешевле. Но это уже для государства. А для меня лично уголь лучше... Газом топить нудно. Работают эти самые операторы по восемь часов, в три смены, из котельной им вы¬ходить нельзя, потому что все время за приборами надо следить. А здесь я сутки отдежурил - трое суток вольный казак. И на самой работе вольно себя чувствую: почистил колосники, засыпал новым углем и часа два могу хоть спать. Одно с этим газом хорошо, что чисто. Так опять же, совсем это ерунда. Мыло есть. Вымылся, и снова ты человек. . .
Валька начал собираться, умылся, переоделся.
- Ну, будь здоров, батя! На следующий год думаешь коче¬гарить?
- Нет, ребята. Откочегарился. Мне управляющую жалко, то¬пить некому, я бы сейчас ушел...
Когда они вышли на улицу, Владлен Петрович расмеялся.
- Вот темнота! Уголь ему нравится... В грязи сидеть нра¬вится.
- Сам ты темнота, - сказал Валька. И добавил строго: - Хороший старик. Жаль, умрет скоро.
- Он еще нас с тобой переживет.
Валька даже приостановился.
- Ты смотри!.. Как в котельную спускаемся, так от него слова не услышишь: пусть Валя идет вперед, он все знает, все может. Как на улицу - Владя опять самый грамотный.
- Ну ладно, ладно, - сказал Владлен Петрович.
Следующая заявка была у них от обувной фабрики. На обув¬ной фабрике завхоз объяснил, что в помещении для сторожевых собак надо сделать печь под уголь. На этой печи сторожа бу¬дут собакам еду готовить.
- Опять под уголь! - воскликнул Валька. - Сегодня какой=то угольный день. А ведь это, Владя, будет в этом году первая наша угольная печь. Веди, начальник, поскорее!
Служба для собак помещалась на задворках фабрики. Завхоз, провожая туда печников, объяснил:
- Через год здесь все снесут и собак вообще не будет. Но пока приходится их держать.
Сторож, присматривавший за собаками, был сморщенный, с подозрением глядевший старичок. Когда Валька начал работать, этот очень живой старичок все лез ему под руки, мешая и про¬роча:
- Нее... как ты начал, так уже видно, что гореть она не будет. В вашем городе печек делать не умеют. Вот у нас в Жмеринке! В Жмеринке они аж гудят...
- Дед, а ведь ты мне мешаешь, - говорил Валька. Но старика изнутри распирало что=то.
- А ты кому делаешь? Мне на ней работать. Ты тяп=ляп и пошел... Знаю я вас.
Валька оставил работу, выпрямился.
- Ты уймешься?..
Старичок и не думал униматься.
- Теперь ты понял, что такое темнота? - сказал Валька Владлену Петровичу и вдруг рявкнул: - А ну пошел вон! Гад... нервы мотаешь...
Старичок от неожиданности присел перед Валькой, лицо его сморщилось до невозможных размеров. Потом он подхалимски за¬хихикал.
- Не видишь, ведро пустое? Принеси раствору! - приказал ему Валька.
Продолжая хихикать, старичок и раствору, и кирпича при¬нес Вальке.
- А ты часом Нерубэна не знаешь? - спросил он у Вальки.
- Как же не знаю? Вот как тебя... А еще Федю Бычкова и Васю Кабачкова знаю? - отвечал Валька.
После этого старичок потихоньку убрался в уголок похо¬жего на конюшню помещения, занялся какими=то своими делами.
Теперь Вальку стал раздражать собачий лай. Собаки сидели в высоких железных клетках, и как поднялись и начали лаять при появлении печников, так и не умолкали уж больше часу. Особенно бесновался один черный переродок. Пожалуй, если бы не этот переродок, остальные собаки давно бы успокоились.
Валька подошел к его клетке и крикнул:
- Замолчи!
Пес и в самом деле замолчал, склонил голову набок, глу¬по взглянул одним глазом на Вальку, и вдруг подскочил к по¬толку клетки, забесновался сначала молча, а потом залившись лаем сильней прежнего.
- Эге... Он с рождения на людей натаскан. Даже меня не подпускает. Это будет фрукт, а?.. - незаметно подобравшись к клетке, хитро улыбаясь, сказал сторож Вальке.
- А спорим, я его сейчас успокою! - загоревшимися глазами Валька победоносно глянул на старичка и Владлена.
Он вытащил из своей рабочей сумки рукавицы, одну бросил назад, другую надел на левую руку и живо открыл засов клетки и вошел к зверю.
Владлен Петрович и старик так и замерли. И собака в клет¬ке замерла, лишь глаза ее полыхали жутким светом.
- Ко мне, друг! - сказал Валька, встряхивая перед псом рукой в рукавице. Не сводя полыхающих глаз с рукавицы, пес улыбнулся, присел и бросился... Валька не отступил, наоборот, всю левую руку сунул навстречу собаке, поглубже в пасть, а правой, кулаком, ударил в переносицу. Тот взвизгнул, лег, и уже через мгновение Валька отбросил рукавицу, и, приводя в чув¬ство, гладил, трепал пса... И пес лизнул его ботинок, несколь¬ко раз ударил хвостом об пол клетки.
А Валька вышел из клетки мрачный и часа три работал как сумасшедший. Владлен и старик пытались с ним заговорить!
- Вот это ты показал фокус!.. Валька обрывал:
- Под левую руку кирпич ложи, а не под правую...
Тогда Владлен Петрович и старик вышли во двор фабрики и там всем рассказали про Вальку.
- Он же мотогонщик! - говорил Владлен Петрович. - Что ты! И ребра ломал, и ногу, все не каялся. Потом радикулит нажил и бросил. Сейчас его в общество хотя бы судьей зовут - не идет. Характер... Он потомственный печник, его дед на купцов работал. И отец год как ушел на пенсию. Вальку начальство при себе хотело держать. Ну там по звонкам разным, кому по¬лучше... Послали его на дачу одному деляге камин сделать. Валька ничего, сложил. Но хозяин Вальке не понравился, он взял да вместо чугунных колосников подделал ему деревянные. Деляга гостей зовет, камин разжигает. Сначала хорошо загорелось, да колосники=то дере¬вянные, как ухнуло в поддувало... Скандал был...
К четырем дня Валька печь закончил.
- Владик, растопи, - сказал он.
В топке пламя сразу же загудело. Валька наконец улыбнул¬ся.
- Ну, дед, на Жмеринку похоже?..
Потом Валька вымылся в фабричной душевой. Вода смыла с него грязь и усталость. Вернулось почти такое же, как утром, хорошее настроение. К проходной фабрики он шел, веселыми гла¬зами поглядывая на валивших ему навстречу людей второй смены, в основном женщин, среди которых было много молодых и краси¬вых.
А за проходной вдруг стало ясно, что веселитъся=то ему и не стоит, что идти ему некуда. Валька был холост. И куда идти? К дружкам... Но пу¬тевые давно обзавелись семьями, а непутевых он и так видел слишком часто.
Ноги сами понесли Вальку в сторону, противоположную от его дома. Он сел в трамвай, проехал несколько остановок и сошел на широкой площади, окруженной высокими новыми домами с магазинами в первых этажах. Там, где было особенно людно, Валька и остановился. Вдруг за спиной у него раздался голос:
- Молодой человек, вы опять пришли? В конце концов я напишу письмо вашему начальству. Я же ясно сказала вам, что никогда ничего между нами не будет. Потому что я старше вас, потому что у меня муж, который меня вполне устраивает, потому что, наконец, у меня двое детей, и уж это такая преграда, кото¬рая и объяснений, по=моему, не требует. Вы что, из чугуна сделаны?..
В этот раз она была с тяжелой хозяйственной сумкой в руках, усталая, выглядевшая на все тридцать пять, не меньше. И видимо понимала, что выглядит плохо.
- Как вам не стыдно? - сказала она, чуть ли не плача, и пошла от него.
Эту женщину он увидел впервые месяц тому назад. Их с Влад¬леном послали в одну квартиру нового жилого дома, где на кух¬не не работала вентиляция. Вальку поразила чистота квартиры и красота хозяйки. И уж Валька постарался и удалил завал с блеском, за какой=нибудъ час. Хозяйка его ловкости не оцени¬ла, так как не знала, что другому здесь пришлось бы повозить¬ся день, а может быть и два... Тогда Валька сам себя похвалил, завел разговор о том, что вообще он парень лихой, а если за любовь, так и на все способный. "Это плохо", - улыбаясь, сказа¬ла хозяйка. Владлен между тем кое=что уловил и поддакнул, что, дескать, хозяйка, перед тобой мастер на все руки, даже мастер спорта, отчаянный человек. Хозяйка опять лишь улыбнулась и вежливо их проводила. И тогда Валька в один прекрасный день вырядился в свой лучший костюм, предстал перед ней во всей красе и сказал, что она ему очень понравилась и он жить без нее не может. Еще потом он два раза перед ней появлялся. И ничего не получилось.
Медленно побрел Валька назад, к центру города. В голове было пусто: нет так нет, что ж поделаешь. И вдруг увидел вы¬ворачивающую из переулка лощадъ, везущую дроги с какой=то кладью под брезентом. Лошадью управлял мужичишко вроде того, которому Валька только что сложил печку. Размахивающий кнутом, ругающийся, скверный мужичишко, который, сойди он с дрог на тротуар улицы, был бы как грязное пятно посреди по=летнему яркой, в будний день нарядно разодетой толпы. И глядя на лошадь, на мужичишку, Валька почувствовал себя нелепым, не¬нужным. Всюду вокруг сносятся кварталы старых домов, лошади на улицах - редкость, и собак во дворе обувной фабрики через год не будет, их заменит элетрическая сигнализация, и сам он, Валька, потомственный печник, сделал по=видимому одну из своих последних печек под уголь.
У Вальки в самом деле еще дед был печником. На богатых работал. Кафельные, со всякими ангелочками, статуэтками печи делал. О, печи те делались долго! Сначала печь на сухую, без раствора складывалась. Если какие кафели друг к другу не под¬ходили вплотную, их притирали. Раствор готовили за три дня до кладки, чтобы глина раскисла и как следует с песком смешалась. Несколько дней уходило на одну подготовку. И только когда каж¬дая деталь была известна, начиналась кладка. По две недели уходило на одну печь, дымоходы внутри тщательно промазывались раствором и делались гладкими, как яйцо. Так работал дед. Ну а Валькин батя на самую свою лучшую печку не больше двух дней тратил. Время уж наступило другое, не до ангелочков стало, которых после революции и делать=то прекратили. Война, после¬военное время - здесь не до красоты было, не до прилаживания и приглаживания. Лищь бы печь побольше тепла давала и в то же время поменьше угля и дров "съедала". И Валькин отец творил чудеса. Зимой, летом, на работу, на дом шли и шли за батей люди. Это было богатырское существование. Начиная с апреля и вплоть до ноября отец работал без выходных, день до поздна, а случалось что и ночь. Единственным его отдыхом было пьянство. Детство запомнилось Вальке как цепь непрерывных скандалов между отцом и матерью. Такая жизнь до времени свела мать в мо¬гилу, а вышедший на пенсию отец, когда=то очень крепкий человек, был глух, руки у него тряслись... Валька успел научиться у отца всем премудростям ремесла. Но город переходил на газо¬вое топливо, от печников никакого особого искусства не требо¬валось. Валька страдал. Страдал и завидовал отцу. Пусть одно-бокая жизнь была у отца, а все=таки он был нужен людям...
Вальку, собственно, что угнетало: неужели отныне будет так и только так?
Он зашел в кондитерский магазин, стал в небольшую оче¬редь у кофеварочной машины. Впереди было две парочки. Одна парочка - люди молодые, другая - в возрасте. Сначала Валька смотрел на молодых. Его он немного знал - капитан городской футбольной команды, высокий, стройный, с простодушным, честным лицом. Пожалуй, слишком простодушным и честным. Его дев-чонку, казалось, ноги не держали. Она висела на капитане. Валька такую и двух минут не потерпел бы. "Эта выжига его окольцует", - подумалось Вальке мрачно. Потом взглянул на не¬молодых - и эти туда же?.. И сначала удивился. Они были немо¬лодые - морщинки, бородавочки, бледная кожа. Но как же они глядели друг на друга. Что=то тихое, согревающее...
И вдруг Вальке сделалось стыдно за свою силу, грубость, нетерпение. Со стариком=сторожем, с собакой, с незнакомой чужой женщиной плохо он себя вел. И Владлена не имеет права унижать...
Растерянно смотрел он на влюбленных немолодых мужчину и женщину, повторяя про себя: "Вот как надо". А те съели свои пирожные, выпили кофе, вышли из магазина, сели в троллейбус и уехали.
Истомившийся Валька наконец пошел домой. Было жалко себя, в голове вяло клубилась мысль: проглотить бы какой=нибудь отравы, чтобы враз отмучиться. Пусть потом таращатся друг на друга и спрашивают: "Зачем он это сделал?.." А вот захотел - и сделал!
Он пришел домой. Жили они с отцом в новом девятиэтажном доме, построенном на месте старого, двухэтажного.
Отец сварил картофельный суп с уткой. Картофель весь разварился, мясо утки тоже.
- Ну и фантазер же ты! - сказал Валька отцу.
- Кушай, - умиротворенно ответил глухой отец.
Валька поел и вышел посидеть на балкон. Сначала он смот¬рел на небо, потом, с высоты пятого этажа, во двор. И на небе, и на земле все обстояло обыкновенно: на небе догорал закат, во дворе мужички стучали костяшками домино, резви¬лись дети.
И вдруг Валька расмеялся. Ерунда! Все есть как есть, все правильно! И что вместо угля - газ, и что сносятся старые дома и строятся новые, и что собак заменит сигнализация, а лошадей давно уж заменили автомашины. Все правильно... И работы, между прочим, ему пока хватает. И каждому свое. Одному печки, другому науки. Просто давно пора бросить бестолковую холостяцкую жизнь. И завтра же он начнет действовать. Их, баб этих, которым надо, которые хотят быть осчастливленными, вок¬руг тысячи...
Спать Валька лег как будто бы уверенный в будущем.
Однако спал плохо. Всю ночь снились сны.
Первый сон был о том, как его, еще совсем маленького, отец решил взять с собой делать печку. Из игрушечных деревян¬ных кирпичиков Валька давно складывал печки. А здесь предстояло помогать отцу делать настоящую. Валька трепетал.
- Папа! Папа! А во сколько ходов дым пустим?
- В три, - отвечал отец. - в дверь, в окошко, и в трубу немножко...
Ах, как смеялся Валька. И вдруг между отцом и матерью начался яростный спор. Мать не доверяла Вальку отцу.
- Напьешься там, да упустишь на ребенка кирпич.
- Дура! Как же это я могу на свое дитя кирпич упуститъ?
Чтобы унизить мать, доказатъ ее глупость, отец посреди какого-то старого двора начинает класть из неизвестно откуда появ¬ляющихся в его руках кирпичей не печь даже, а фабричную трубу. Труба растет с невероятной быстротой, выше и выше, и отец вместе с ней подымается. Потом и мать рядом с отцом появляет-ся. Они грызутся, толкаются. Труба медленно, как ракетоноситель, отрывается от земли, ползет вверх, отец и мать прощально машут Вальке руками...
Он проснулся, задыхаясь. Уже наяву попробовал и так и не смог выжать из себя слез жалости и страха.
Еще была вереница снов. Разные люди, знакомые и незнако¬мые, что=то советовали Вальке, о чем=то предупреждали. И на¬конец явился и сел у Вальки в ногах два года назад погибший во время соревнований Женька Сырцов и сказал: "А думаешь, те¬бе много отпущено? Несколько призов, несколько девчонок, несколько печек - вот и все твои дела". Валька пытался воз¬ражать. "Да! Да! Скоро убедишься", - твердил на его возражения Женька.
За окном первыми проснулись воробьи. Дж-жив! Дж-жив! То есть, жив, жив… Ну да, ночь им всегда страшна, дождаться света – радость, о которой стоит кричать. Потом послышались голоса дворников. Наконец по улицам понесся городской тран¬спорт. Живы, живы, все живы...