Жили–были старик со старухой

Старик - это я. По крайней мере, старуха стоит на этом насмерть. Может, она и права, ибо не смотря на оставшиеся до старости умозрительные лет двадцать, к мо-лодым утехам меня как-то не тянет, что старухой было сразу и с неудовольствием замечено. Судя по отдельным ее репликам, бабка она довольно скабрезная, любящая в силу своего возраста хотя бы понаблюдать за разгульной молодой жизнью.
Впервые со старухой встретился я на кухне. Маленькая, высохшая до состояния сморщенного яблока, она восседала у подоконника на протертом стуле и сверлила меня злобным птичьим глазом.
- Ты что, жить здесь будешь, или как?, - проскрипела она неожиданно громким и неприязненным голосом.
- Жить буду или что, - ответствовал я, как можно миролюбивей.
Я был наслышан о ней и раньше, но действительность превзошла все ожидания, почерпнутые из сторонних рассказов. Уже через минуту я понял, что она совершенно безумна. То есть, в том, что и как можно съесть или куда надо идти, дабы попасть в свою комнату, она прекрасно разбирается. Однако, все, что выходит за рамки комнаты, кухни и коридора между ними, старуха воспринимает, как таящую в себе массу угроз "вражескую территорию". А, как следствие этого, видит враждебность во всем, что может проходить, пробегать или проползать где-то поблизости, включая кошку.
- ...А тут старик, ишь ты! Кошку стережет! Вчера Америку показывали! Я к участковому пойду, я их отсюда выгоню! Это же надо - он сидит там и кошку стережет... Я к участковому сегодня ходила, только не было его. Но пойду, расскажу всем, - слышал я следующим утром доносящийся с кухни визгливый голос старухи. А приоткрыв дверь увидел, что у нее есть и слушатели в лице маленькой черноволосой женщины и зажатого у нее под мышкой черного бульдога. Женщина посмотрела на меня, и на положенное "с добрым утром" резко отвернулась. Старуха тоже медленно отворотилась к окну и принялась там что-то усердно высматривать. Обе замолчали.
Когда намаявшись с прочисткой стока, мытьем ванны и окатившись холодным душем я вернулся на кухню, соседки с монголоподобным животным уже не было. Поэтому я предложил старухе чаю или кофе на выбор, неожиданной реакцией на что был довольно энергичный, справленный убогим матом пассаж, смысл которого заключался в том, что сейчас приедет милиция.
- Я тебе устрою! Я те щас устрою, ... твою мать!, - орала старуха. Ишь ты, повадились тут мне грязь разводить! А я - мой за ними, говно убирай! Я те устрою щас!!!
Старуха привстала и двинулась в мою сторону.
- Так... Тихо!, - неожиданно для самого себя гаркнул я. Заткнись, старая! Кинь кости на стул и чтобы - ша! ...
Старуха неожиданно улыбнулась, и по ее виду было нетрудно догадаться, что она удовлетворена. Через пару секунд она снова смотрела в окно, а я поставив на плиту чайник, механически ушагал через коридор в свою комнату.
С того памятного утра началась у меня совершенно новая, давно забытая жизнь в общей квартире старого дома в центре Москвы, похожая на то, с чего я когда-то много лет назад начинал. Правда, тогда соседи были иными - осетинский винодел Шурик с женой, и очаровательный бабник Вася, который здорово сдал после того, как женился на племяннице Шурика - Джульетте. В том доме на Грузинской царили благожелательность и уют. Поэтому в сожительстве со старухой именно теперь, по прошествии многих лет, я не мог не усматривать проявления какого-то особого смысла: нынче мне абсолютно все равно, кто присутствует по соседству - славный человек или стихийное бедствие. Более того, исполненная движения жизнь уже приучила меня всегда чувствовать себя в одиночестве, что гораздо логичней культивировать в обществе выжившей из ума одержимой коммунистки восьмидесяти с лишком лет, нежели вызывать неловкие ощущения у добрых и здравых людей.
В несусветную рань через пару дней меня разбудил истошный бабкин голос. Не-вольно прислушавшись, я разобрал довольно странный текст: "Милиция!... Это милиция? А, милиция... Жарко. Я сегодня всю ночь не спала - так жарко было, что дышать нечем... Это внизу кур жарют! У них там печка всю ночь горит. Вы приезжайте, надо их арестовать, разобраться! ... Приедете, а? А-а-а ...".
До девяти, когда мне было пора уходить, милиция еще не приехала. Поэтому, о дальнейшем развитии событий я узнал позже, от той самой соседки с бульдогом. Прибывший по вызову наряд, состоял из двух молодых парней с автоматами. Старуха открыла им дверь и стала громко рассказывать о том, какая в Москве стоит жара, о том, что внизу - прямо под ее комнатой - есть печка, где круглые сутки "кур жарют". Что они, демократы, делают это специально, чтобы ее со света сжить. И, что надо во всем разобраться. Парни помолчали, переглянулись и сказав: "Ладно, разберемся...", - загрохотали сапогами вниз по лестнице.
Следующую ночь старуха спала сном младенца. Ее не было ни слышно, ни видно вплоть до следующего вечера, когда все повторилось с самого начала. Опять "жарили кур" внизу, отчего "наверху" было нечем дышать.
Худо-бедно, но старуха, проведшая - по рассказам ее бывших соседей - в квартире, чуть ли не безвыходно, много лет, как-то к этому приспособилась. Наверное, это не требовало от нее особых усилий, потому что было своеобразным выходом. Особенно в последние, уже несоветские полтора десятилетия.
Во время войны старухина сестра, в отличие от нее самой, оставшейся работать в Москве, ушла на фронт. Там попала в плен, побывала в лагерях для остербайтеров, откуда была распределена на работу в Германии. После победы она вернулась домой. А сравнительно недавно получила от германской стороны солидную денежную сумму в качестве компенсации за плен. Старуха, служившая всю жизнь коммунистической идее официанткой, сидела целыми днями на табуретке у окна, проклинала свою более "удачливую" сестру и плакала от бессильной зависти к ее нынешнему достатку.
Когда-то, еще в сталинские времена, по соседству со старухой жила еврейская семья, которую однажды ночью навсегда увезли на "черном воронке". Вспоминать об этом она избегает, отнекивается: ничего, мол, я не знаю, и не знала, что у них там. Однако, слыша постоянные старухины звонки по каждому поводу в милицию и зная, как нередки были в те годы такие устранения нежелательных конкурентов по жилому пространству, как сообщения "куда следует" о своих подозрениях, я подумал отчего-то, что дело тут вполне могло быть и нечисто. Тем более, что старуха часто не отдавала себе отчета в том, что не только делает, но и рассказывает многое уже чисто инстинктивно, вспоминая что-то из своего прошлого.
***
Проходили день за днем, сменялись недели. Старуха время от времени успокаивалась, и старику удавалось попадать в ванную не только по ночам, если до того она затворялась там наглухо и могла часами сыпать проклятья из-за обшарпанной двери, но и днем. Это было намного удобней, потому что именно днем давали относительно горячую воду, и можно было хоть как-то постирать копившееся тряпье. Тем не менее, каждая очередная серия водных процедур начиналась с кропотливого извлечения из стока следов старухиной активности - обрывков половой тряпки, пучков волос и непременно мелких клочков размокшей бумаги, в происхождении которой явно присутствовала какая-то старушечья тайна. Иногда в голове у старика даже мелькало подозрение, что старуха постепенно уничтожает некий компромат - архив ВКПБ или частную переписку врагов народа. Но, расправив однажды несколько мокрых клочков, и обнаружив, что они совершенно чистые, он погрузился в уныние и окончательно решил больше на эту тему голову не ломать.
Кошка, которую старик стерег неспроста, оттрубила пару недель всевозможных вариации на тему любовных призывов и затихла, что стало причиной душевного облегчения у всех, кому приводилось слушать ее бесплатные круглосуточные концерты. Правда, что касается старика, то ненадолго: обретя успокоение, хитрое животное обернулось существом донельзя вредным и саркастичным. Оно повадилось, например, нежно, но и настойчиво тереться об исключительно неустойчивые предметы, вроде вазочки или большой незакрытой пластиковой бутылки с водой, в резуль-тате чего старику приходилось в зависимости от обстоятельств либо выгребать из-под дивана осколки, либо закидывать миниатюрное наводнение всеми попавшимися под руку тряпками и салфетками. Похоже, что кошку это откровенно забавляло, потому что она изящно присаживалась в полуметре от района ассенизации и подчеркнуто внимательно наблюдала за ходом работ, изредка поднимая на старика разумные кроткие глаза, в которых светилось сочувственное понимание.
Сменив знойную городскую духоту, за окнами гонял неожиданно холодный ветер. Он забивал под одежду и в щели окон сырую промозглую морось и старуха стала мерзнуть. Не помогали даже печки для жаренья кур, которые исправно работали внизу в кафе, по причине чего милиция в период похолодания отдыхала. А старуха пару дней молча расхаживала, шарила по углам, с какой-то непонятной целью ворошила распиханные по-за ящиками тряпки и прочую ветошь, вынимала, долго вглядывалась куда-то туда, откуда их извлекла, затем снова заталкивала на место. Только на третий день, придя, вероятно, к какому-то окончательному заключению, старуха начала постоянно появляться у двери комнаты, где жила кошка, прислушиваться к щели у разболтанного замка. Будучи застигнутой в столь пикантной позе, она резко ушаркивала к себе, сопровождая поспешное бегство криками: "А мне зачем это? Мне это ни к чему! Какое мое дело?!..." А после того, как исчезала за своей дверью, содержание вещания менялось, и из-за стенки доносилось уже: "Я с вами со всеми разберусь! Вот, милиция приедет... Димка, вот, приедет! Я у вас все двери поломаю, все пообрываю! Стрелять таких надо, сволочи!..."
С наступлением дождливой погоды напомнили о себе коммунальщики. Как-то ранним утром прямо перед дверью подъезда появилась яма. Она ежедневно прирастала в обе стороны метра на два и вскоре превратилась в опоясывающий выход ров, на дне которого, в грязной жиже угадывались изломы труб и куски дробленного бетонного перекрытия. По утрам, в редкие перерывы от дождя, на укрытых газетами и картонными ящиками кусках асфальта вокруг раскопа, сидели и курили сами благоустроители в замызганных оранжевых жилетах. Одновременно, во всем доме отключили воду. Отключили как бы не совсем - только с утра до вечера, но исчезала тонкая струйка именно в то время, когда большинство жильцов просыпалось. А прорываясь снова уже к вечеру, водица представляла собой вонючую коричневую струю, которую надо было сливать не менее часа общими усилиями всех жильцов.
Похолодание было в самом разгаре, когда однажды, уже приготовившись куда-то идти, старик неожиданно наткнулся на старуху в коридоре.
- Ты там свой холодильник выключи!, - размашисто показывая по обыкновению, как именно это надо сделать, прокричала она. Старику, как всегда, надо бы молча пройти мимо, и совершенно неуместный вопрос "Какой еще холодильник? Что, снова что-то показалось?". был непростительной ошибкой. Старухе только того и было надо:
- Я те устрою! Он там холодильник включил и дует мне под дверь - по всему дому сквозняки сделал!
- Да, посмотри сама - где тут холодильник, - распахнул я дверь.
- Мне это не надо - смотреть еще! Это не мое дело! Какое мое дело?! Мне это не надо!..., - зарядила она, потом часто засучила к себе, захлопнулась и разразилась призывами милиции и угрозами все переломать.
Старик вышел под дождь. В яме перед подъездом плавал картонный ящик, на бо-ку которого было написано наискось "Добро пожаловать в ...", а дальше прилипла какая-то дрянь ...
***
Приходящая иногда в гости соседская собачка, как полагается, во многом походила на своих хозяев. Иногда, молча глядящая исподлобья, она напоминала соседку, а иной раз вела себя гораздо активней, что обнаруживало ее сходство с хозяином. Правда, если сам сосед ограничивался исключительно неразборчивой бранью и беззубыми угрозами всем, кто шарахался, встречая его в подъезде с бульдогом на поводке, то у самого животного зубы были, и оно пускало их в ход при первой же возможности. До тех пор, пока приземистое кривоногое чудо довольствовалось беспечностью квартиросьемщиков нерусской внешности, старуха, оповещаемая соседкой об очередной жертве, всякий раз радостно смеялась беззубым ртом, выкрикивая, так, мол, им, жидам, и надо - "а то ходють тут всякие абрамычи". Вероятно, в отношении собачки у старухи была своя незамысловатая теория, которой она при каждом удобном случае делилась с окружающими. Смысл концепции, как можно было догадаться, в том, что "собака жидов чуить". Она их, то есть, "жидов и черножопых потому и кусаить, что не любить нерусских". Все это, как правило, излагалось на кухне, независимо от того, слушал кто-либо старуху или нет.
Но однажды приключился конфуз: бульдог, которого заходящая время от времени соседка всегда крепко зажимала под мышкой, каким-то чудом извернулся и сумелтаки, подлец, тяпнуть застигнутую врасплох старуху.
Несколько дней она скрывалась от позора в своей комнате, оставляя лишь следы потайных посещений толчка и кухни. Примечательно, что в обоих местах общего пользования, она умудрилась без свидетелей свернуть пару кранов, после чего городская канализация получила круглосуточный поток чистой воды на кухне, а слив унитаза, напротив, приказал долго жить. Оставалась ванна, которую старик еженощно травил жидкой хлоркой, пытаясь вернуть относительную белизну ее коричневому из-за многолетних наслоений лону. Но и несчастная ванна, как выяснилось однажды, не избежала аморального надругательства.
Старуха, похоже, страдала боязнью покойников. Поэтому, избегая скончавшегося унитаза, она приспособилась справлять малую и большую нужду в соседнем помещении. И все бы ничего, так как старуха присноровилась посещать для этих целей "помоечное" устройство тогда, когда никого дома не было и остаточные явления, вроде непонятных запахов или отпечатков на кафеле списывались на общую гнилость ветхого строения. Но, как-то раз, старуху разобрало далеко заполночь, когда старик еще не спал.
Прогрохотав по коридору, "по типу" никто не заметит, она ненадолго уединилась в ванной и скоро вернулась в свой затвор, не догадавшись со сна хотя бы сполоснуть результаты своего творчества. После чего старику пришлось поменять расписание ежедневной санобработки, производя ее самым кардинальным образом как можно чаще.
Какое-то время оскорбленная собакой старуха еще продолжала скрываться от посторонних взглядов. Но по прошествии пары недель стала потихоньку-полегоньку изредка показываться тенью на приоткрытой двери, за которой она, недоступная чужому глазу, стояла и прислушивалась к тому, что творится во внешнем мире. Потом начала выглядывать вполголовы и, наконец, решилась на присутствие на кухне, где обнаруживалась лишь у окна, за которым во что-то подолгу и пристально всматривалась. В такие минуты старуху можно было созерцать исключительно со спины. Но делать это было небезопасно, так как заподозрив, что за ней могут наблюдать, она начинала, медленно красться в сторону подозрительного объекта, пристально вглядываясь и прихватив то, что оказывалось под рукой. Таким предметом мог быть кухонный нож, сковородка или грязная тряпка, которыми старуха начинала энергично размахивать во все стороны, как только попадала с кухни в полутемный коридор. Если ей при этом так и не удавалось никого поразить, то лишь потому, что старик вовремя скрывался от греха подальше, а кошка испускала откудато из под ног пронзительный вредный крик, и старуха, пошатнувшись от неожиданности, спасалась бегством.
Кошка, не смотря на то, что сохранила подростковую тягу к шкоде и молодую прыть, была уже старой и умной. Наверняка понимая, что старуха слегка подслеповата и сознавая выгодность при сем своей черной шерсти, она бесшумно расхаживала по коридору вдоль стен, чтобы в случае опасности во мгновение ока стать невидимой в ближайшем затенении. Старику иногда казалось, что старухе существование кошки представляется даже сомнительным, потому что при обнаружении иной раз маленького черного зверька, старуха всем своим видом выражала крайнюю задумчивость, похожую на старание вспомнить нечто давно забытое. А очнувшись, долго и безуспешно разыскивала свою химеру по темным углам.
Было бы несправедливо считать, что старуха совсем утратила способность к ка-комй-либо адекватности. В отношении всяческих каверз и порождения новых мифов, так или иначе связанных с квартирой и теми явлениями, что находились в зоне ее внимания, соперников ей было не найти. Как-то в старухиных беседах с самой собой ожила в виде рефрена случайно ухваченная тема о том, что у старика есть некое вредоносное приспособление - то ли холодильник, то ли вентилятор, которое он имеет обыкновение включать, чтобы старуху извести. Несколько попыток предъявить ей отсутствие подобной аппаратуры не только не увенчались успехом, но и еще больше утвердили старуху в ее подозрениях. Дело в том, что в одном из углов длинной комнаты старика, под самым потолком висела появившаяся неизвестно откуда огромная карнавальная маска, изображающая что-то среднее между дьяволом и очень пожилым сатиром. Черный провал рта под огромным кривым носом, что запечатлелся, похоже, в старухиной памяти, почему-то немедленно был связан ею с вентилятором, соплом, холодильником и прочей чертовщиной одновременно. Выяснилось это случайно, когда старику рассказал об "открытии" старухи сосед. И вызывавшие до той поры недоумение громкие старухины сообщения о том, что "там у него второй сидит - он и дует", стали гораздо понятней.
***
Внизу, за свинцовыми от времени стеклами окон, затихая лишь на ночь, бурлит пешая Москва. Рядом - Белорусский, и представить, насколько плотна здесь жизнь, нетрудно. Огромное количество цветов круглый год, шум толпы вперемежку с визгом носящихся автомобилей, отдающие эхом вокзальные объявления, ленивая и упитанная милиция, многочисленные бомжи, которые греются по утрам у входа в метро. Толстенная полусонная баба неприветливо глядит сквозь стекла того, что должно было бы означать fust food. Насчет "fust", впрочем, сомнений быть не может, насчет этого - всегда пожалуйста. Но, вот, "food" гораздо уместней было бы заменить на "decayed". Разумеется, через дефис, потому что всяческие пирожки под названиями "с мясом" и "с рыбой", начинены одной и той же желеобразной дурно пахнущей массой. Иные москвичи, кроме бомжей, их не берут. А те, кто пересаживается с поезда на поезд, неизменно прихватывают к пирожкам бутылку водки, которую можно купить тут же рядом, прямо из рюкзака у крепкого краснорожего мужика - так не отравишься.
Я иду вдоль киосков, высматривая газету, и впервые встречаю старуху вне квартирного коридора. Она бойко шлепает по пыльному асфальту, опираясь на толстенную палку, и неотрывно вглядывается куда-то вдаль. На локте у нее старинная выцветшая капроновая авоська с кошельком внутри. Какая же она маленькая! Идя мелкими шажками по прямой, она вряд ли способна различать кого-то в отдельности. Толпа для нее, наверное, похожа на огромный перистальтирующий кишечник, в котором она улавливает лишь основные течения. Прохожие, бегущие, как принято в Москве, сломя голову, автоматически огибают фигурку моей замечательной соседки с той же грацией, с которой умудряются не спотыкаться о разбросанные на дороге изуродованные картонные коробки. Но старуха ничего этого не замечает, и идет по своим делам до тех пор, пока у нее не спрашивает что-то такой же, как она старый дед. Несколько секунд она слушает его, опершись двумя руками о палку, потом ловко перехватывает ее где-то посередине и энергично замахивается, неразборчиво крича нечто, вроде "...я тебе!!! ...на хуй!!!". Старичок тут же испуганно отбегает, а старуха, не оглянувшись, невозмутимо продолжает свой путь.
А я, как и бывает почти каждый день, снова спускаюсь в метро и долго еду вниз на эскалаторе, с благодарностью вспоминая о случае, столкнувшем меня с моей неподражаемой соседкой.

PS: ... со времени описываемых событий прошло более пяти лет. Старуха померла, коммуналка давно уже продана и переоборудована под вылизанные новорусские хоромы со всяческими прибамбасами. Почти никого из старых жильцов дома на Белорусской не увидишь. А старик, бывая иногда неподалеку, обязательно проходит через знакомую подворотню и не спеша закуривает перед тем, как бросить взгляд на этажерку из окон закрытого теперь подъезда...