Федус

Пролог

Никто не знал, когда он появился в нашем посёлке. Казалось, он жил здесь всегда и все его давно знали. Звали его все жители, как и он сам, когда представлялся, протягивая руку и широко улыбаясь беззубым ртом:
- Федус, - и шепелявя, добавлял, - Белалус.
Было ему лет за пятьдесят, хотя по его лицу, часто заросшему еще юношеским пушком, этого трудно было сказать. Словно природа, оставив его ребенком в развитии, остановила и приближение старости. Жил он в одном из старых бараков, недалеко от железнодорожной станции, построенных сразу после войны, как временные, да так и служивших людям по сей день, уже почти полвека. Одноэтажные здания: коммуналки на четыре семьи с общим туалетом и душем.
В одной из таких квартир, в комнате на пятнадцать метров и жил Федус с Иваном Злобиным, инвалидом войны. Вместо правой ноги у Ивана торчала деревянная культяшка. В конце прошлой зимы Иван умер и Федус остался один.

Глава 1

Иван Злобин, или «Железо», как его называли в нашем поселке Ясное, где он поселился сразу после войны: коренастый, с большой бычьей головой на толстой шее, и сильными волосатыми руками. Иван на спор, вызывая восхищение мужиков, гнул медные пятаки, заложив их между двух пальцев. Свое прозвище «Железо» Злобин получил здесь в поселке. Приехав, Иван сразу стал завсегдатаем грязной привокзальной пивнушки. Впервые послевоенные годы в престижных ресторанах и зашарпанных пивнушках был один разговор - о войне. Новые приятели часто беззлобно подшучивали, интересовались у Ивана, где он оставил свою правую ногу. Злобин, в жизни всегда мрачный, неразговорчивый, после выпитой рюмки водки изменялся до неузнаваемости. Говорил, не умолкая, никого не слушая, часто перебивая своих собеседников.
- В Польше заложил за горилку в местном кабаке, - шутил Злобин. – Если без смеха, мужики, любили меня пули, как и бабы. Я, как магнит, железо притягиваю. За войну шесть раз меня ранило. Во мне железа больше, чем мяса. Вот только нога деревянная, - шуткой заканчивал рассказ Иван.
Вот и пошло. В небольшом в те годы поселке, даже не поселке, крупной железнодорожной станции, где все жители знают друг друга и почти все работают на железной дороге, молва расходится быстро. И стал уже через три месяца после приезда Иван Злобин для всего поселка, даже для баб и детей - Иван «Железо» с деревяшкой вместо ноги.

* * *

Пробовал «Железо» несколько раз завести семью – жениться. После войны в поселке на одного мужика было три вдовы или девки. Даже регистрировался один раз в поселковом совете, но прожила его законная жена три месяца: до первого Иванова загула. После первой же пьянки, а они регулярно повторялись у него через два – три месяца, побил «Железо» молодую и выгнал из своей каморки, которую ему сразу дали, как инвалиду войны в первом построенном бараке для железнодорожников. Работал Иван сторожем в местном депо. Злобин был искусным сапожником и хорошо подрабатывал. Благо заказчиков у него после войны было всегда много, а работы у сторожа мало. Потом Иван уже не расписывался: просто приводил жить баб.
- Мороки много с разводом, - подпив, отшучивался он.
Но, как и его «законная», гражданские жены тоже редко жили с ним больше трех – четырех месяцев. Только Клава Усачева, невысокая и не очень красивая, но с точеной, как у куклы фигурой, прожила с ним полтора года. Чем-то задела она больше других «железную» душу Ивана. Он даже ходил к ней мириться, просил вернуться, клялся навсегда бросить пить. Клава обещала подумать, но вскоре уехала куда-то в соседнюю область с молодым машинистом и не вернулась в Ясное уже никогда. «Железо» долго переживал ее уход. Даже не уходил в запой дольше обычного, пробовал начать жить с другой. Привел красивую, но разбитную девку Верку. Но прожив всего неделю: она ушла. Причиной в этот раз стал не очередной запой Ивана. На расспросы баб Верка, махнув рукой, обиженно отвечала:
- Говорит - не подходим друг другу. Что ему еще надо, черту косолапому. Любовь какую-то подавай!
А потом в каморке «Железо» появился Федус и после этого Иван уже не приводил новую жену. Если находил какую-то вдову, ходил к ней в дом сам.

Глава 2

Людям Иван объяснил появление Федуса: назвав его дальним родственником из Белоруссии, где он жил с теткой. Тетка умерла, куда теперь ему больному одному. Он прописал Федуса, как положено в поселковом совете на своей жилплощади. Оформил опекунство и даже пенсию в собесе. Только однажды, после хорошей попойки в пивнушке с местными собутыльниками на день танкиста, который «Железо», как бывший танкист, всегда бурно отмечал. Угощал всех завсегдатаев пивнушки за свой счет, а деньги, благодаря его сапожному ремеслу у него были всегда. Подпив «Железо» проговорился, как встретил Федуса: прояснив историю появления его в Ясном.

* * *

Федор Крунич родился в Белоруссии в деревне Рудня, недалеко от города Бобруйска. Ему было двенадцать лет, когда началась война и его родную деревню оккупировали немцы. В первую же ночь гарнизон немцев был обстрелян. Завязалась перестрелка, много оккупантов полегло в том ночном бою. Местные жители даже не знали, кто совершил ночной налет. Много солдат, отставших от своих частей, после внезапного стремительного нападения фашистских войск впервые месяцы войны отставали от своих частей. Попадали в окружение, с боями пробивались на Восток - к своим. Утром приехали каратели в черных мундирах и, травя собаками, согнали в школу всех жителей, немощных стариков, баб даже с грудными детьми. Требование одно: выдать партизан. Но где они? Как появились, так растаяли с утренним туманом в Белорусских лесах и топях. Школу подожгли. Тех, кто, выбив стекла на окнах, пытался бежать, расстреливали из автоматов фашисты в черном, травили собаками. Федору удалось убежать. Он спрятался в зарослях конопли, когда сгоняли всех в школу, а после уполз к густо заросшему берегу реки. На глазах Федора заживо сгорели его дед, мать, маленькая сестренка Олеся и грудная Груня. Брата Василя, пытавшегося бежать из горящей школы в разбитое окно, разорвали собаки. Федор лежал в вонючей болотной тине, кусая до крови руки, чтобы не закричать и не выдать своего убежища, задыхаясь от боли и слез. Потерял сознание, очнулся уже ночью. Луна ярким матовым холодным светом освещала землю. Слабый ветерок донес до убежища Федора запах дыма и горелого мяса. Или ему только чудился этот страшный смрад дыма от человеческих тел. Не помня, как он выбрался из укрытия, переплыл Березину на другую сторону и пошел: шатаясь, цепляясь за корни, падая, рассекая лицо ветвями кустов. Боли он совсем не чувствовал, словно и не он это был, его двойник. Ничего не сознавая, шел по густому черному лесу. Несколько раз Федор проваливался в болотную рыжую жижу, хватался за ветви, кусты, выбирался, полз на четвереньках. Терял сознание. Очнувшись, снова шел. Падал от усталости и засыпал на мягкой желтой перине опавшей хвои. Сколько он шел, не осознавая куда, не различая день и ночь, пил из луж мутную, пахнущую илом воду, хватая на ходу ягоды и кислые дикие груши и яблоки, неизвестно откуда попавшие сюда в эти дремучие, хвойные заросли. Переходил вброд мелкие ручьи и речушки. Сознание к нему пришло через несколько дней. Он очнулся от голода и нестерпимой рези в желудке. Видимо лесные ягоды, съеденные им, давали о себе знать. Ярко светило солнце, пробиваясь сквозь густые кроны деревьев. На голубом бездонном небе ни облачка. Где-то затараторила сорока, верная спутница людей и жилища. Ей эхом ответила еще одна над его головой, прячась среди ветвей: «Чи-Ча. Чи-Ча». Над Федором наклонился заросший мужик в белорусской рубахе и простых домотканых штанах с большой сумкой на ремне через плечо.
- Эй, хлопец! Ты жив, чии як?
Федор попробовал говорить. Язык не слушал. От жажды он одеревенел, будто прилип к небу. Федор снова провалился в черную бездну. Бородатый потрепал его по вихрам на голове.
- Жив!
Перекинул за спину сумку. Взял на руки и понес…

* * *

«Железо» впервые увидел Федуса спящим на лавочке под кустами акации, рядом с вагончиком-сторожкой деповских сторожей. Было воскресенье, сменщик Петро попросил Ивана пораньше сменить его: он собрался с женой в облцентр за покупками ребятишкам к школе. Наверное, Петро ушел ночью и не видел спящего парня, в десяти метрах от вагончика. Молодой еще, лет двадцать. В больничных пижамных штанах и солдатской гимнастерке с довоенными сержантскими треугольниками вместо погон. Парень крепко спал, блаженно улыбаясь во сне, положив давно не стриженую голову на армейский вещевой мешок. На лице редкий, юношеский пушок, видимо он еще не бреется. Как они шутили на фронте над безусыми юнцами «бреется полотенцем». Незнакомец что-то пролепетал во сне, перевернулся на другой бок, по-детски положил под голову сложенные вместе ладони. Иван осторожно вытащил вещмешок из-под головы. Парень не проснулся, только снова что-то невнятно сказал. Может, и некрасивый поступок совершал Иван «Железо», роясь в чужих вещах незнакомого человека, но в начале пятидесятых, когда еще не залечены все раны у солдат и окопы не заросли травой, почти ежедневно по радио диктор с поставленным чистым голосом призывал советских граждан быть бдительными. Не проходить мимо незнакомых людей. Не оставаться безучастными к безопасности Родины. Враг не дремлет! Он бредит реваншем! Его можно встретить всюду: и на оборонном заводе, и в столичном метро, и спящим на лавочке под акацией в железнодорожном поселке Ясное. Наверное, не задумывался так масштабно тогда «Железо»; просто взял посмотреть вещмешок незнакомого человека. Не украсть же он его хотел. Просто, узнать, что за человек в странной одежде. Явно сбежавший. От кого? Куда?
Присев на край лавочки, Иван аккуратно высыпал содержимое на траву. Трудно было сказать, посмотрев на кучку безделушек что-то о хозяине. Чего здесь только нет! И перевязанный сверток, обмотанный куском синего бархата, и сухари, и просто хлебные кусочки – объедки. Видимо со столов. И банка армейской тушенки, и даже маленькая детская кукла «пупс» с желтыми волосами в крошечном грязном цветастом платье. Несколько монет: советских довоенных и серебряный царский рубль. Иван улыбнулся. Смешные вещи для взрослого уже парня. Его еще сильнее заинтересовало: кто он, этот чудно одетый незнакомец.
Развернул сверток синего бархата. Наградные удостоверения.
- Федор Богданович Крунич, тысяча девятьсот двадцать девятого года рождения, орден «Красной Звезды», награжден в сентябре сорок четвертого, - прочитал Иван. – Орден «Отечественной войны» второй степени, медаль «За боевые заслуги».
В отдельной замасленной тряпке завернут и сам орден «Красной Звезды». Еще совсем новенький с красной блестящей эмалью по лучам звезды. Других наград не было, только удостоверения. Видно утерял их где-то странный хозяин вещмешка, а может, не хозяин? Украл?
Другие бумаги, написанные неразборчивым беглым подчерком. Иван, много месяцев лежащий в госпиталях, догадался: это справки, медицинские заключения. «Железо» не смог разобрать слов, неразборчиво написанных по-русски и по-латыни. Увлекшись, он не заметил, что хозяин вещей проснулся и сидит на лавочке, смотрит на незнакомца жалким испуганным взглядом.
- Мой, оттай, - сильно картавя, как обычно начинающие говорить после сильной контузии, произнес незнакомый парень.
- Твое, твое. Не бойся. Я просто из любопытства. Прости. Думал, может шпион немецкий. Одет ты парень чудно. Снизу больной, сверху военный. Как зовут тебя. – Иван посмотрел на незнакомца, аккуратно стал собирать вещи, класть в вещмешок.
- Федус, - произнес парень и протянул Ивану грязную ладонь с давно не стрижеными ногтями и добавил, - Белалус.
Иван даже опешил.
- Иван, русский. Или просто «Железо».
- Зелезо? – не поняв, переспросил Федус.
Иван внимательно посмотрел в лицо незнакомца. Наивное, совсем детское лицо с карими глазами. Растерянный блуждающий взгляд.
- Да ты парень больной!?
Федус сразу изменился, стал серьезным, даже испуганным.
- Федус не больной. Федус здоловый.
Для убедительности он встал и стал демонстрировать Ивану свои руки, ноги, убеждая, что он совсем здоровый и все у него на месте.
- Федус здоловый, - повторил он. – Зелезо больной, - и пальцем показал на Иванову деревянную култышку вместо ноги.
Сомнений у Ивана не осталось. Федор болен психически, или юродивый, как всегда звали таких людей на Руси. Но судя по пухлой папке медицинский заключений и трем наградным удостоверениям, он не был Федусом с рождения. Он был Федором Богдановичем Крунич, в пятнадцать лет награжденным двумя боевыми орденами. Федусом он стал потом, видимо после ранения и страшной контузии. Иван видел сотни таких людей. Одни приходили в себя через месяц, пусть и говорили плохо, но память возвращалась. Другим, как говорили в госпиталях врачи, нужны годы, а кто-то оставался таким всю оставшуюся жизнь.
- Ты откуда взялся Федус Белорус? Убежал с больницы? - Иван похлопал своей кувалдой ладонью по плечу своего нового знакомого.
- Федус здоловый. Не надо в плиют, - быстро заговорил Федус, словно испугавшись, что здоровый, небритый и хмурый мужик на деревянной ноге отправит его снова в приют для душевнобольных, откуда он убежал два месяца назад. По щекам Федуса потекли слезы.
- Не бойся, Федька! Я тебя не отправлю никуда. Будешь жить у меня. Проживем, не дрейфь. Один хромой, другой убогий, а вдвоем веселей. Будем жить Федька, радоваться жизни. Пусть каждый по-своему. Но жить надо Федор. Для чего тогда мы прошли этот ад? Для чего победили?

* * *

Иван «Железо» привел Федора в свою коморку. Свозил в районную больницу, через военкомат оформил опекунство. Врачи приюта претензий к Федору не имели. Он считался добрым и спокойным. И врачи были искренне рады, что над ним оформили опекунство. Научно болезнь Федуса врачи поясняли так: он остановился в развитии, стал пятилетним ребенком и может жизнь среди людей, в семье, вернет ему память.
- Каждый человек неповторим. Его организм индивидуален. Смог же он заговорить после нескольких лет полной немоты. И понимает он все, исполнительный очень, - рассказывал Ивану седой пожилой доктор из приюта. – Может, память вернется. Нужно время…
Сколько их израненных горем было после войны? Кто их считал? Душевная рана – самая страшная рана человека.
Но, может, память Федуса не хочет возвращаться? Хочет остаться такой: наивной и бесхитростной, чистой и безответной, как детская душа?

Глава 3

Дядя Данила, проводник партизанского отряда почти сутки нес по одним ему известным и видимым тропам Федора в отряд. Очнулся парнишка в землянке-госпитале. Ночь. Кто-то стонет в углу, бессвязно произносит какие-то имена. Тяжелораненый офицер-сапер Антон Иванов бредит, кого-то зовет, дорогих близких ему людей. Тусклый свет приглушенной керосинки на столе слабо освещает углы землянки. Здесь, кроме Федора и Антона, еще двое раненых: сержант Зубарев и Николай, семнадцатилетний парень из близлежащей деревни. Его деревню, как и родную Федору Рудню, сожгли каратели. Сельчан гнали на станцию для отправки в Германию. По дороге на охранявший жителей конвой напали партизаны. Отбили пятьдесят шесть человек: кто-то ушел в другие деревни к родным. Двадцать пять человек, все мужчины и три женщины остались в отряде. Им было некуда идти.
В памяти советских людей останется сожженная фашистами вместе с жителями деревня Хатынь. А сколько их, неизвестных деревень и хуторов было сожжено? Жители замучены или отправлены в концлагеря в Германию? Десятки! Сотни! По всей многострадальной Белорусской земле. Каждый четвертый житель Белоруссии погиб в годы войны. Каждый четвертый!
Федор остался в отряде, стал разведчиком. Ходил по деревням, в Бобруйск, собирал информацию, передавал донесения и шифровки. Через год по его просьбе его перевели в особую группу подрывников, которой командовал выздоровевший старший лейтенант Антон Иванов.

* * *

К югу от поселка Ясное, по широкой пойме, течет река Сосна. Почему Сосна? В десятках километрах вокруг не было ни одного хвойного дерева. Смешанные леса начинались в сотне километров на север. Здесь растут дубы, липы, береза, орешник и осины. Кто знает, почему назвали так реку предки, когда после знойного дня находили прохладу и отдых. Поили лошадей сторожевые дозоры первых русских крепостей-поселений, построенных на южном рубеже Дикого поля для защиты от татарских набегов. Может, росла здесь на берегу одинокая сосна в те далекие годы? Служила ориентиром русским воинам, охранявшим границу зарождавшегося русского государства?
Весной по берегам Сосны загорались белыми и розовыми огнями кусты жасмина и боярышника. Опьянял чистый воздух, наполненный запахом цветов диких яблонь и груш. Хотелось дышать полной грудью. Просто стоять, смотреть на чистую и быструю речку, бегущую к далекому южному морю. Слушать звонкие чистые трели непревзойденных по всей Руси соловьев, прилетавших в наши края. И дышать!
«Железо» купил Федору новую одежду, дорогие по голодным послевоенным временам покупки. Подарки он принял с радостью, даже лег спать в новом костюме, но уже на следующий день сложил свои обновки в большой зеленый сундук, нарядился в свою гимнастерку. Как не пытался объяснить ему «Железо», что одежда ему куплена ходить в ней, а не лежать в сундуке: убедить не смог. Федус даже применил свое главное оружие – слезы, пытаясь сохранить свою замусоленную, множество раз штопаную гимнастерку. Иван при виде слез сдался. Но этим, же днем отнес соседке бабке Кате, обшивавшей на своей трофейной машинке «Зингер» добрую половину Ясного, свою новую гимнастерку и штаны – галифе. Заказал перешить их для Федора. С тех пор жители поселка всегда видели Федуса только в солдатской форме. С обязательными значками и фуражкой, которые он выпрашивал у демобилизованных солдат. На всех застольях, по случаю возвращения домой солдата из армии, неизменным гостем стал Федус. Подпившие подобревшие солдаты дарили ему свои значки и обмундирование.
Сразу после ледохода берега Сосны осаждали рыбаки: детвора, мужики и даже старики. Одним из самых заядлых рыбаков в поселке стал Федус. «Железо» сделал ему хорошие удочки: с добрыми ореховыми удилищами и настоящими заводскими крючками. У местных рыбаков крючки в основном были самодельными из гвоздей и булавок. Мальчишки, опасаясь колючего взгляда из-под густых черных бровей «Железо», а еще больше его пудовых волосатых кулаков, никогда не обижали Федора. Всегда охотно брали его с собой, даже на ночную рыбалку. Бесхитростный Федус не отличался рыбацким умением и сноровкой, но когда ему удавалось поймать хорошего леща, плотву или карася, радовался, как ребенок, приплясывая от восторга. Если кто-то из пацанов ловил крупную рыбу, всегда звали Федуса: показать удачный улов. Чужую добычу Федор воспринимал с не меньшим восторгом, чем свою. Одобрительно хлопал по плечу счастливчика, показывал поднятый вверх большой палец.
Так неторопливо и размеренно шли годы. Вчерашние пацаны – рыбаки вырастали, уходили служить в армию, возвращались. Первым на железнодорожной платформе разросшейся станции встречал их - Федус. В галифе и гимнастерке, в фуражке, с довольной счастливой улыбкой на лице.

Глава 4

Лютая зима сорок третьего. Немцы, разуверившись в молниеносной победной войне, зверели. Карательные отряды, собранные в основном из предателей-полицаев рыскали по деревням и хуторам, измывались над местными жителями. Слово «партизан» наводило среди этого сброда панический ужас. Страх перед неминуемой расплатой за содеянное. Не может быть Отечества у отщепенцев. Отечество для них те, кто нальет стакан шнапса, даст кусок мяса и власть! Пусть маленькую, лакейскую, но власть! Они не брезговали этой властью, выслуживались перед хозяевами, издевались над стариками и женщинами. Угоняли на принудительные работы молодежь. Их новым господам нужны были рабочие руки. Тысячи рабочих, сотни тысяч. Самое работоспособное население Белоруссии, цвет нации везли за Запад.
Группа подрывников, в которую входил Федор Крунич, уходила на задание за десятки километров, по снегам и бездорожью, по лесным звериным тропам. В холод, мороз, снежные метели. В такую погоду немцы забивались в тепло, ослабляли бдительность. Взрывались мосты. Визжали железом, словно звери, пущенные под откос составы: с фашистской техникой, с солдатами, продовольствием, идущие на фронт. На Восток. На Москву.
В феврале сорок четвертого года группа подрывников была награждена орденами и медалями. Среди них, орденом «Отечественной войны» II степени, Федор Богданович Крунич.

* * *

Здоровье Ивана-«Железо» стало сдавать. Мужик, шутя гнувший двумя пальцами медные монеты, всю зиму болел: с работы он ушел. Да и что за достаток от его работы? Крошечная зарплата?
- Одна морока, - повторял любимую поговорку Иван.
Иногда он брал бутылку, вторую крепкого самогона. Кряхтя, выпивал. Закусывал, медленно разжевывая хлеб и сало. Захмелев, терпеливо объяснял Федусу:
- Федька, ты не смотри на меня, дурака. Никогда не пей эту отраву.
- Иван пьет отлава, - допытывался Федус, хитро улыбаясь, показывал на стоящую, на столе недопитую бутылку.
- Я душу свою хочу залить. Забыться хоть на ночь. Мне сны только пьяному снятся. Цветные, как в детстве. Только закрою глаза и бегу я по лугу к реке. Или на лошади скачу. Я любил лошадей. До войны конюхом работал в колхозе. Вот оставила мне кобыла любимая память на всю жизнь. – Иван толстым коротким пальцем показывал на свой перебитый приплюснутый нос. – А тебе, Федька, зачем забываться? Ты словно ребенок. И душа у тебя, как у ребенка, чистая и безгрешная.
К весне «Железо» все реже стал подниматься. Лежал на своей железной скрипучей кровати, смотрел в потолок. О чем думал он в эти минуты?
Однажды он позвал Федора:
- Федька, я вот, как мозгую… Как ты один без меня будешь? Пропадешь. Может, тебе в приют уйти? Там кормят и няньки добрые. Ты безвредный человек, подружишься с ними. Тяжело тебе с твоей детской душой будет среди людей. Злые люди. Лживые. Прикрываются заботой, добротой, но это маска. Загляни в нутро – черное все, словно могила.
Федор испугался слов Ивана, даже заплакал.
- Федус не хоцет плиют. Федус хоцет зелезо, - запричитал он.
Иван молчал. Он лежал с открытыми глазами. Большой, заросшей щетиной, сложив руки на груди, будто не живой. Только быстро, украдкой смахнул набежавшую слезу.
- Ладно, Федька, может, прорвемся.
Приходила фельдшер с медпункта, но Иван категорически отказался ехать в больницу.
- Нет, Мария Ивановна, какая больница. Как Федька без меня? И хозяйство держу: кролики, куры. Не поеду: давай, что хочешь, подпишу, но не поеду.

* * *

Федус скучал. Морозы и болезнь Ивана: ему приходилось весь день быть дома. Он быстро, с большой охотой, справлялся с нехитрым хозяйством: чистил клетки, давал корм кроликам. Приносил большую охапку соломы в курятник и снова безделье. Сидеть, слушать скучную монотонную музыку метели за стеной барака. В середине февраля потеплело. Солнце уже яркое и ласковое грело землю, словно в оправданье за прошедшие морозы. С крыш свисали плачущие сосульки. Они, как и грачи, первые вестники весны:
- Заплакали сосульки. Прощай зима!
Федус брел по пустынной улице поселка в длинной солдатской шинели с малиновыми погонами внутренних войск, с белым парадным ремнем. В отвернутой шапке, подвязанной под бороду. Даже рукавицы солдатские, трехпалые.
У привокзальной пивнушке толпа местных пацанов. Сегодня у них повод: освободился «Синий», один из самых отчаянных в поселке. Он получил свой срок еще по малолетке. Остаток срока он досиживал уже во взрослой зоне, где считался «авторитетным пацаном», живущим по понятиям уголовного мира.
Подвыпившие пацаны что-то бурно и весело обсуждали, жестикулируя руками, не стесняясь в выражениях.
- Ты что, «Синий», она уже строчится давно и пазуха четвертый номер, - рассказывал о ком-то своему другу «Вано». По паспорту Иван Лебедев. Он даже по делу о разбойном нападении проходил с «Синим». Но Олег Синявский, как истинный пацан, взял всю вину на себя. Наказание «Вано» ограничили условным сроком.
Кто-то из толпы обратил внимание на идущего Федора: все дружно обернулись в его сторону:
- Федус, бродяга! Живой! – «Синий» пошел навстречу, расставив руки. – Не узнаешь старых друзей? Что нарядился, придурок, в ментовский прикид. Сними, не позорь поселок и пацанов.
Олег, подойдя к улыбающемуся Федору, резко одним движением сорвал с его шинели оба погона, бросил в снег:
- Теперь порядок! Нет, еще косяк вижу, - «Синий» обратил внимание на малиновый шеврон на рукаве, попытался сорвать и его. Но хозяин шинели приклеил его на совесть, на ПВА. Так обычно делают демобилизовавшиеся солдаты, подготавливая свои шинели.
Все в толпе одобрительно заулыбались над действиями своего вожака. «Вано» услужливо подал «Синему» выкидной нож, искусно сделанный умельцами из зоны. Федус схватил, брошенные в снег Синявским погоны, прижал их к груди.
- Ти плохой! Это - мой!
- Федус, в натуре, ты, что ссучился за эти годы? Ты старый партизан. Бродяга! Заподло ментовские погоны носить. Они, падлы, четыре года меня собаками травили. Ты что «Синего» не уважаешь?
- «Синий» плохой. Федус обизает.
- Ты че несешь, урод! Ты че, обиженный?
Все дружно загоготали над удачной, по их мнению, шуткой «Синего». Олег вошел в роль, словно актер на сцене. В распахнутой теплой куртке «аляске», на шее большой модный махровый шарф. Он любовался собой под лакейские услужливые возгласы своей «братвы». Синявский взял из рук «Вано» нож. Ловким театральным движением сдвинул кнопку-фиксатор. Лезвие, ярко блеснув серебром на солнце, раскрылось.
- Иди сюда, придурок! Я из тебя человека делать буду.
Федус с испуганным, растерянным лицом стал отходить. Повернулся, побежал. Кто-то из толпы подставил ногу. Федор неловко упал лицом в снег, выронил поднятые погоны, смешно запутался в полах длинной шинели. Синявский нарочно медленным шагом подходил, держа раскрытый нож в руке. Федус заплакал, закрыл лицо дрожащими руками. Слезы текли по его щекам:
- «Синий» плохой! Обизает Федус!
- Ты че плачешь, сука ментовская? Тебе погоны жалко?
Глаза у «Синего» загорелись волчьей ненавистью и злобой, он наклонился над Федором. Тот лежал на спине, поджав ноги, и закрыв лицо руками. Завыл гортанно, дико:
- Ы! Ы! Ы!
«Синий» без усилий перевернул дрожащее тело на бок, поднес руку с ножом к рукаву, пытаясь срезать крепко приклеенный шеврон. Каким-то звериным движением Федор вывернулся из-под придавившего его коленом Синявского, схватил рукой за лезвие ножа. От неожиданности «Синий» выронил нож, он упал в снег. Резким движением, ребром ладони Олег сильно ударил по оголенной шее Федуса.
- Лежать!
Острый, отточенный нож прорезал рукавицу, поранив руку Федора. Из раны текла струйка темной липкой крови. Рукавица быстро набухла.
- Кловь! Кловь! – кричал, бился в истерике Федус, пытаясь вырваться.
«Синий» рукой с силой сдавил его шею, прижал к мерзлой земле.
- Лежать! Пидор! - сквозь зубы процедил он.
- Караул! Убивают! - закричала какая-то старушка, видимо видевшая все с самого начала. Самой ее не было видно. Компания «Синего» имела в поселке не хорошую репутацию. Их просто боялись.
- Люди! Помогите!
На соседней улице от крика громким густым басом залаяла собака. Ее подхватили другие собачьи голоса: тонкие, визгливые. «Вано» подбежал к Синявскому:
- Хорош, «Синий». Брось этого урода! Валим отсюда!
«Синий» еще раз без размаха сильно ударил кулаком Федуса по лицу. Встал, стряхивая снег с джинсов. «Вано» услужливо помогал ему, своей перчаткой отряхивал снег с куртки. Поднял окровавленный нож, протер его своим платочком, сложил, спрятал в карман. Синявский, уходя, плюнул на лежавшего, на спине, рыдающего Федуса.
- Живи, сука! Я добрый!
Компания уходила в сторону вокзала. Олег и «Вано» быстрым шагом пошли за ними, не вступая в перебранку с осмелевшей кричавшей старушкой.
- Бессовестные! Одолели больного! Управы на вас нет, - причитала она на всю улицу..
Старушка проворной походкой, заложив руки за спину, подошла к лежавшему в снегу Федусу.
- Федя, за что они тебя? Ты весь в крови. Господи, что за звери! С кем связались!
- «Синий» плохой. Обизает Федус.
Он плакал навзрыд, вытирая слезы окровавленной рукавицей. Все лицо его было перепачкано темно-алой кровью. Старушка помогла ему подняться, отвела в барак к Ивану. Набежали соседи: промыли рану, обработали перекисью, перевязали. Федус беззвучно плакал: только плечи вздрагивали. Он молчал, как не пытались у него узнать подробности. «Железо» не смог подняться. Он уговорил соседа Петра сходить ему за водкой. Выпив, полусидя на кровати, он говорил уже спавшему Федору:
- Не плачь, Федор! Поднимусь, я на куски этих сук порву… Я клянусь тебе… Слышишь, Федор? Клянусь!...
По давно не мытому, заросшему щетиной лицу «Железо» текли слезы. Он не стеснялся их больше, даже не вытирал. Слезы путались в щетине, падали в недопитую кружку. Иван понимал, что не сдержит клятву. Не поднимется, не отомстит за обиду друга.
Иван Злобин умер на масленицу: когда в поселке праздновали «проводы русской зимы». Не признающая церковных праздников власть так называла прощеный день. Была ясная солнечная погода. По дорогам разбитым колесами машин и полозьями саней бежали мутные ручьи. Во все горло орали в Привокзальном парке прилетевшие накануне грачи. Возле Дома культуры, вокруг обледеневшего столба с призами наверху, собралась большая толпа народу. Дружно подбадривая веселым смехом и улюлюканьем очередных охотников, пытавшихся забраться на верхушку скользкого столба. Смехом встречали неудачников, сползавших вниз. Под веселый, разудалый перелив тульских гармошек и аккордеонов, нарядные бабы наперебой пели частушки. Сегодня выбирали депутатов в местный поссовет.
На бегущего в солдатском бушлате, без шапки, с забинтованной рукой Федора не обратили внимание. Не сразу поняли, что он хочет.
- Зелезо! Зелезо! – только и мог, рыдая выговорить он.
Ивана Злобина, как безродного хоронил поссовет и райвоенкомат. Как инвалида войны, орденоносца, с духовым оркестром и солдатскими почестями. Даже ружейные залпы произвели над могилой приехавшие из облцентра курсанты военного училища.
И Федор остался жить один: в пропахшей дегтем и кожей каморке «Железо».

* * *

Летом убили «Синего». Он вместе со своим «братаном» «Вано» затеял драку с местными на танцах в райцентре, в Доме культуры: куда обычно ездил на выходные развлечься. Ему разрубили голову роликовой автомобильной антенной. К приезду скорой помощи его труп уже остыл. «Вано» и на этот раз оказался везучим: он был доставлен с ножевыми ранениями в реанимацию центральной районной больницы, и врачам удалось его спасти.

Глава 5

Все дальше на Запад уходил фронт. Шел четвертый год войны. Несокрушимая немецкая военная машина доживала свои последние месяцы. Уже редкими стали пышные парады, показывающие блеск непобедимой армии. Не было многочисленных митингов, восхваляющих ее доблесть и отвагу. На восточный фронт брошены основные силы. Все кто мог держать оружие. Штаб партизанского отряда получил секретные сведения: «На станции Узловая готовится эшелон для отправки в Германию. Сотни женщин, детей». Командование отряда приняло решение: любой ценой сорвать план фашистов.
Станция охранялась ротой СС и карателями, набранными из прибалтов: эстонцев, латышей, литовцев. По зверствам каратели превосходили немецкие части СС. Пройти на территорию станции было практически невозможно. Усиленные посты, патрули днем и ночью. Любой чужой человек вызывает подозрение. В патрулях обязательно были местные полицаи, знавшие всех на станции в лицо.
План освобождения советских граждан был под угрозой провала. Тогда к командиру отряда пришел Федор Крунич.
- Товарищ командир! Разрешите мне попробовать. Я был много раз до войны на станции, знаю все подходы. Да и помнят еще меня. Скажу, побираюсь, живу подаянием. Разрешите мне попробовать?
Федор, несмотря на свой пятнадцатилетний возраст, был опытным бойцом и разведчиком. Три года он в отряде: награжден орденом и медалью. Крунич зарекомендовал себя не по годам умным и смышленым. И что, пожалуй, главное для разведчика: Федор был хорошим актером. Умение вызвать жалость, сочувствие, отбросить тень подозрений у противника, притупить бдительность – это важно разведчику. На вид Круничу не больше двенадцати лет. Худенький, не высокий паренек с непослушными пшеничными волосами. Но здесь был особый случай. Огромный риск, цена которому сотни человеческих жизней. Через сутки их увезут в Германию в лагеря. Фашисты словно раненый, истекающий кровью зверь, загнанный в угол, хватались за каждую возможность. Хоть на несколько дней оттянуть свою гибель. Любой ценой, любыми жертвами. Германии нужны рабочие. Сотни, тысячи рабочих на военные заводы, на шахты РУРа. Командование отряда приняло не простое, но единственно возможное решение.
Ночью, одевшись в нищенские лохмотья, с сумкой на боку, Федор Крунич и группа прикрытия вышли из лагеря. Им надо пройти до рассвета тридцать километров до станции Узловая.

* * *

Первоклассница Юля Соболева жила с мамой Зинаидой Васильевной в соседнем с Федоровым бараке. Ее мама – старшая медсестра поселковой поликлиники не редко задерживалась на работе, и из школы до дома Юля шла одна. Вернее она доходила с подружками, жившими в новом трехэтажном доме до перекрестка. От поворота совсем не далеко: всего перейти через небольшой парк. Зинаида Васильевна с утра предупредила Юлю, что не вернется домой к трем часам: уедет в районную больницу получать лекарства. Теплый, ласковый весенний день. На тополях уже раскрылись пахнущие смолой листья – почки. В большой клумбе посредине парка цвели тюльпаны, а среди них, словно нарисованные на алом холсте, белые звездочки нарциссов. Бойкие воробьи, совсем не боясь прохожих, купались в оставшейся после ночного дождя луже. Они и здесь устроили потасовку с громким чириканьем, видимо не поделили места в своем бассейне.
Загулявшая соседская сука Грета со сворой своих ухажеров неторопливой рысцой бегала по парку. Грета часто останавливалась, капризно обнюхивала кусты сирени и акации. «Кавалеры» гуськом следовали за ней. Впереди бок о бок с Гретой большой черный пес с хвостом-бубликом. Юля застыла от страха, всего несколько шагов отделяло ее от загулявшей своры. Наверное, занятые своим делом собаки пробежали бы мимо, но Грета узнала Юлю и, повизгивая, виляя хвостом, побежала к ней. «Ухажеры» потянулись следом, строго следуя прежней иерархии. «Бублик» впереди, остальные гуськом за ним. Юля громко закричала.

* * *

Федус спал на лавочке в парке. После смерти «Железо», он остался один. Люди по-своему жалели его: приносили еду, баба Катя с подругой бабой Лизой стирали, штопали ему гимнастерки, голифе. Но в лице Ивана Федор потерял нить общения. Не стало человека, который, как с равным, говорил с ним: спрашивал, советовал. Вечерами они часами сидели вдвоем: просто разговаривали. Иногда, когда Иван «принимал на грудь», как он обычно выражался, выпив рюмку – другую водки, их разговор затягивался за полночь. Пусть Федус произносил два десятка слов за вечер, и все его прошлое был прожитый день, а то далекое военное детство ушло из его памяти навсегда. Ему всегда было интересно слушать «Железо». Соглашаться с его поучениями и замечаниями. Даже спорить с ним. Иван видел в Федоре человека равного себе. Не как другие говорили: жалостливо, снисходительно, а как равный с равным. Теперь, после потери друга, Федор все чаще разговаривал сам с собой. Людям с их заботами всегда не хватает времени для общения. Они приносили ему чашку борща или каши, высказывали дежурные слова сочувствия, и быстро уходили. Да и общались с ним, словно с ребенком: большим пятидесятилетним - но ребенком. И Федор снова оставался один в своей пропахшей кожей и дегтем каморке. Он пробовал даже, подражая «Железо», подшить оставленные кем-то еще при жизни Ивана, старые валенки. Но больно уколовшись шилом, он бросил эту затею. Сегодня, побродив по поселку, Федор прилег на скамейку. Годы брали свое, он стал уставать, появилась дрожь в ногах. Он больше сидел, лежал. На Сосну, на рыбалку в эту весну он не сходил ни разу.
Разморившись под ярким, ласковым майским солнцем, он задремал на лавочке в парке, подложив руки под голову, поджав к груди острые колени. Раньше он без устали мог бродить по улицам поселка. Ходил на стрелку за четыре километра от Ясного к бабе Шуре, которая дежурила здесь, сидя в своей желтой будке. Она всегда угощала его вкусными и ароматными сырниками. Федор не мог объяснить своего состояния: «Уставал и все!»
- Тезело, - ответил он бабе Шуре, когда она спросила, почему он перестал ее проведывать.
От крика девчушки дремавший Федор очнулся. Вскочил испуганно озираясь. Увидел собачью свору вокруг плачущей Юли. Федор схватил лежащую возле лавочки палку:
- Посли! Посли! – закричал он и побежал к собакам с занесенной над головой палкой.
Грета, испугавшись, шарахнулась в сторону. «Кавалеры», не обращая внимания на бегущего Федуса, за ней. Федор, тяжело дыша, подошел к Юле.
- Не плакать. Федус плогнал.
Девочка уже и плакала, только всхлипывала, вытирая обеими руками слезы. Большой ее портфель лежал рядом: на земле. Федор поднял портфель, бережно взял девочку за руку:
- Посли!
Юля, сжимая грубую, почерневшую от солнца, руку, пошла рядом. Федор знал, где живет эта маленькая девочка с большими бантами в белых гольфах и красных сандалиях. Он довел ее до дверей барака, поставил портфель на кирпичные порожки. Вынул из кармана широких голифе куклу «пупс» с желтыми волосами, протянул Юле.
- На бели. Федус отдал.
Вечером на кухне Юля рассказывала матери и соседке тете Вале, как она испугалась собак, как ее проводил Федус: отогнал собак и подарил куклу.
- Вот смотрите, что он мне подарил! – радостно сообщила она и показала «пупса» в грязном цветном платье.
- Он совсем не страшный. Он добрый.
- Бог мой! Мужику пятьдесят лет, он в куклы играет, - удивленно произнесла тетя Валя, брезгливо взяв куклу двумя пальцами. – А грязная! Он ботинки ею чистит? Посмотри Зин, вшей на ней нет? Я была у него в комнате, еду с Галкой носили. Мочой разит, как в общественном туалете.
Вечером, когда Юлечка уже спала, Зинаида Васильевна взяла мягкий батон, отрезала кусок колбасы и, осторожно вынув из-под подушки у спящей дочери куклу, отнесла Федусу.
- Спасибо вам, Федор Богданович, что проводили Юлю. Это вам подарок. – Зина протянула сверток. – Кушайте на здоровье.
Федус радостно улыбался, кивал головой, но увидев свою куклу, замахал руками:
- Федус отдал.
- Нет, нет. Не нужно ей. Она уже большая. Ей надо учиться, а не играть. Заберите, пожалуйста. Спасибо.
Она ушла, оставив разволнованного, недовольного Федуса одного. Он еще долго ходил по своей каморке, обиженно разговаривал сам с собой.

Глава 6

Страшная боль режет голову, отдает в висках. Кажется, что по тысячи наковален одновременно бьют кузнечные молотки: «Бум! – Бум! – Бум!». Сухость во рту. Глоток воды! Всего один глоток ледяной, обжигающей горло, спасительной влаги! Федус лежит на давно не метеном полу. Сгреб под голову грязный половик из цветных пестрых лоскутков, искусно сработанный и подаренный им с Иваном бабой Катей. Нет сил, открыть глаза. Нет сил, пошевелиться. Вот он кран, всего два шага. Пустота. Он падает в черную холодную пустоту. Он летит быстро, ускоряясь и, кажется это все! Это конец! Полный провал памяти. Где он? Почему на полу? Он не может вспомнить ничего. Как он три дня назад, во второй половине дня шел по Привокзальному парку. В парке, на одной из скамеек, трое местных безработных выпивох: обмывали полученную сегодня и тут же отнятую у матери пенсию одним из этой троицы: «Слоном». Водка лилась рекой! На скамейке открытые банки кильки, нарезанная колбаса, сырки.
- Федус, какие люди! - «Слон» пошатываясь, подошел к улыбающемуся Федору. Обнял его, как старого друга, хотя раньше никогда с ним не общался. Видел, знал, как и, наверное, все в Ясном. Не помнит Федус, как его стали все наперебой угощать: уговаривать выпить.
- Отлава. Федус не дулак.
- Ты, че, в натуре. Все ништяк! – Совал ему в руки до половины налитый стакан Архип, сидевший на зоне несколько раз, правда, по пустякам. Последний раз полгода назад. Он получил год за тунеядство. Но, и освободившись, за полгода он не проработал, ни дня. Так и жил, перебивался случайными подработками. Крал, где, что плохо лежало. Весь день, как на посту, дежурил у спецмагазина, продающего спиртное. Сегодня ему повезло, пришел «Слон» с капустой. Даже не стали брать привычное вино: взяли, как люди – водку.
Не помнил Федус, как «Слон», плеснул в стакан с лимонадом водки, протянул ему:
- Молодец Федус! Не пей отраву. Это мы алкаши конченные. На, пей лимонад!
Лимонад Федор любил, и с удовольствием взял наполненный «Слоном» стакан со сладким шипящим, отдающим в нос напитком. Потом второй, третий…
Водку уже подливали не таясь. Да и не видел уже ничего Федус. Все заволокло густым белым туманом. Ему наливали. Он пил. Не помнил Федор, как он плакал, звал на помощь, катаясь в пыли в парке, возле скамейки. Как его принесли домой, пожалев, идущие на танцы молодые парни из соседнего села Ступино, где его тоже все знали. Трое суток, в страшных агониях от головной боли, обливаясь холодным потом, задыхаясь от удушья, бился Федус. Наверное, только благодаря сердобольной бабе Кате, сидевшей возле него все эти дни, остался жив. Как за родным ухаживала она за ним, поила рассолом, куриным бульоном. Даже фельдшера на дом вызывала: «Сделать ему хоть что-нибудь, «сонный укол», хоть на несколько часов уменьшите страдания!».
- Сволочи, издеваются над юродивым, судьбой обиженным, - говорила она приходившим узнать самочувствие Федора старушкам. – Он сердечный больной на голову, а они его водкой напоили. Сволочи…
Через три дня Федор проснулся. Сел на смятую кровать, обхватив руками заросшую, давно не чесаную, голову.
- Федус дулак! Пил атлава! – бормотал он.
Пошатываясь, под руку с бабой Катей, вышел на улицу. Сели на лавочку возле барака.
- Посиди сердешный. Свежий воздух лечит лучше лекарства. Душно у тебя в комнате.
Вечер. Конец мая. Земля еще не распалилась летним зноем и с заходом солнца остывала. Воздух, наполненный дурманящим ароматом черемухи и нежным, щекочущим ноздри цветов сирени, веял приятной вечерней прохладой. Где-то в зарослях соседнего Привокзального парка робко, словно артист перед концертом, пробует голос соловей: «чук – чук – чук». Пройдет час-два, скроется золотое зарево от зашедшего солнца за горизонт и начнет он свой концерт, соревнуясь в вокальном искусстве со своими сородичами. Будут звучать раздирающие душу трели до самого утреннего рассвета.
Федус жадно, большими глотками дышит чистым ароматным воздухом. Сердце учащенно бьется, словно хочет вырваться из душной груди на волю. Руки дрожат.
- На, Федя, попей рассольчику, - баба Катя протягивает литровую кружку с огуречным рассолом. – Попей, полегчает. Покойник мой, Никита, царствие ему небесное, всегда рассолом отходил.
Федор жадно пьет. Зубы стучат о край железной кружки. Немного легче. Он встает, на непослушных, будто ватных ногах. Идет по аллее в парк.
- Погуляй! Пройдись сердешный, - советует баба Катя. – Я пойду, уберу у тебя и полы притру.
Она открывает окно в комнате. Смотрит на медленно, неуверенно идущего Федора. Что-то шепчет, смахивает слезу краем платка, крестится и исчезает в комнате. Начинает убирать.
Федор сел на угол скамейки. От ходьбы дрожат ноги.
- Федус! – к скамейке подбежала счастливая, улыбающаяся Юля. – Ты гуляешь? Ты болел? Я к тебе хотела прийти, но мамка сказала, ты болеешь.
- Федус дулак. Пил отлава.
- Ты отравился? Я тоже, когда была маленькая, отравилась тортом. Мне желудок в больнице промывали. А тебе промывали?
Федус заулыбался. Этот маленький человек с большими бантами разговаривает с ним, как с равным. Он вынул из кармана «пупса».
- Бели. Федус отдал.
- Ой. Я думала: потеряла! Я спала, проснулась, ее нет! А как ее зовут? Можно я сошью ей новое платье? Как она снова попала к тебе? Ты же мне ее подарил?
- Мозно, мозно. Федус отдал…

Глава 7

Станция Узловая – важный железнодорожный узел Белоруссии. Отсюда шли поезда во все направления: на Минск, на Москву, на Киев. Теперь только в одном направлении шли отсюда составы: на Запад, в Германию.
Федор обошел посты, прошел мимо всех патрулей и донес детонатор до явочной квартиры. План сработал, через три часа начнут грузить людей в вагоны-теплушки. Бригада машинистов – люди подполья, они взорвут заложенный заряд в назначенном месте: в десяти километрах от станции, на триста шестьдесят шестом километре. Они взорвут две платформы с охраной впереди и позади состава. Чтобы посеять панику, чтобы уменьшить число потерь партизан при штурме. Взрывы станут сигналами к атаке. Операция по вывозу детей и женщин в Германию была под строжайшим секретом. Но шел сорок четвертый год и среди предателей, предавших свою Родину, стали находиться желающие, предать и своих новых хозяев, немцев. Этим они хотели сохранить свою жизнь, облегчить наказание. Те, кто вчера говорил, что они не предают Родину, они воюют против коммунистов, сегодня они предают своих «избавителей от коммунистов» тем же коммунистам. У предателей нет ни Родины, ни тем более долга и партии, есть только страх за свою шкуру. Подполье и штаб партизанского отряда знали о секретном эшелоне фашистов, как только военный комендант гарнизона, полковник Шнайдер получил секретный приказ. Каждый шаг немцев контролировали подпольщики. Знали до минут время погрузки и отправки, как принято у дисциплинированных исполнительных немцев.
Началась погрузка. Автоматчики с собаками перегоняли людей из бараков в вагоны. Быстро, почти бегом, грузили в « теплушки» служившие до войны для перевозки скота. Тех, кто не мог идти, несли на руках. Оставить – значит отдать на гибель. Всех обессиленных, не способных идти, каратели убивали на месте. Просто подходили и убивали. Кто больше! Кто изощренней! Латыш Бридикас колол штыком в горло.
- Зачем на свиней тратить патроны, - объяснил он шарфюреру, командующему их отделением. Вагон загрузили. Двери со скрипом закрывают. Следующий вагон… Закрыт последний вагон большого эшелона. Два паровоза потянут его на Запад. Охрана давно на своих платформах, нагруженных мешками с песком для защиты. Ровно в тринадцать часов состав, громыхая, плавно тронулся. Спешка карателей понятна. Необходимо засветло проехать сорок километров лесной дороги, которую уже не так уверенно контролировали фашисты. Они не знали еще, что пост на триста шестьдесят шестом километре уже уничтожен и места охранников заняли переодетые партизаны. Сорок километров, какие-то два часа езды, учитывая тяжесть состава. Лес в километре от железнодорожного пути вырублен. Партизан боятся. Лица охранников серьезные, сосредоточенные. До боли в кистях они сжимают цевье своих автоматов. С трудом верится, что это вчерашние хозяева жизни. Еще вчера, как свою, топтавшие Белорусскую землю. На передней платформе каратели-прибалты, в середине состава и на задней платформе немцы роты СС.
Машинисты категорически запретили Федору ехать с ними. Таков был приказ командира отряда в шифровке, которую Крунич передал им. Он выполнил свою задачу. Основную. Он сделал то, что не смог бы сделать ни один взрослый партизан. Но Федор бывалый партизан с звериным чутьем и повадками разведчика. Как обошел он посты, которые казалось пройти невозможно? Когда состав отошел на три километра от станции из угольного тамбура, весь черный от пыли, вылез Федор. Одни зрачки блестели, как у молодого волчонка перед схваткой.
- Федька, чертенок, ты откуда? – старый машинист Прохор даже лопату выронил от удивления.
- С неба дядя Прохор! Откуда еще черти берутся? Дай угольку подкину.
Потом был бой. Короткий. Страшный. Где десяток секунд имели цену жизни и смерти. Федор с немецким автоматом по крышам вагонов бежал к середине состава. К среднему вагону, из окон которого, как из черной грозовой тучи, шел страшный свинцовый дождь. Минута, две, три… Сколько продолжался этот бой? Федор через окно проник в купе. Два убитых немецких офицера. Женщины, дети, которыми они прикрывались, как живым щитом, лежат, прижавшись к полу. Он не успел опередить третьего раненого фашиста, на мгновение. Тот успел, умирая выдернуть кольцо у гранаты. Федор схватил гранату и кубарем вылетел в коридор, через открытую дверь. Он не слышал взрыва. Он совсем не чувствовал боли. Только провалился в черную бездну.

* * *

Страшная контузия, множество осколочных ранений головы, груди. Врачи спасали партизана Крунич. Его просто собирали по частям. Четыре года он не мог говорить совсем. Потом начал по букве, по слову. Путал шипящие, не произносил твердые и согласные. Он начал говорить! Только память не смогли ему вернуть. Он остановился в развитии, словно остался ребенком. По-детски обижался по пустякам и тут же все прощал. И совсем не умел ненавидеть и делать зло. Менялись приюты и спецбольницы, с которых он всегда убегал. В приют, через пять лет после Победы, пришел приказ о награждении Крунич Федора Богдановича орденом Красной Звезды, где его и наградили. Он радовался, как пятилетний ребенок. Плакал, гладил и целовал свою награду. Ходил по палатам с орденом на груди.
- Холосо, Федус, холосо. – И улыбаясь, поднимал вверх большой палец.
После очередного побега и увидел его Иван «Железо» спящим на скамейки рядом с вагончиком сторожей депо.

* * *

Машинист пассажирского электропоезда, Влад Шипилов, после смены всегда заходил к Зине Соболевой. Она нравилась ему всегда, еще со школы. Зина училась на класс старше, он ухаживал за ней. Как обычно в школе девчонки дружбу и ухаживание младших не принимали серьезно: просто, как должное, как детскую игру. Девчонки старших классов всегда ищут дружбу с более взрослыми, отслужившими армию парнями. После школы Зина Виневцева уехала в облцентр, поступила в медицинское училище, а Владислав через год уехал в один из райцентров области учиться на машиниста: как отец. Отучившись, ушел служить в армию. Зина вышла замуж. Правда, неудачно. После рождения дочери муж, как то сразу охладел к ней. Работая инженером на телеграфе в женском коллективе, он завел себе любовницу. Может, все в жизни и перемололось бы со временем. Тысячи семей сталкиваются с изменой кого-то из супругов. Зина не смогла переломить себя, простить и забыть, хотя муж клялся, просил прощения. Зина Соболева вернулась в поселок работать медсестрой. Воспитывала дочь, училась в мединституте. Она встретилась с Владом случайно, поболтали. Потом встречи стали планироваться. Жизнь продолжается. Время лечит даже душевную боль. Они собирались осенью пожениться.
- Зинуль, мне надоело, как мальчишке, бегать к тебе огородами, - сказал как-то при очередном свидании Влад. – Выходи за меня замуж. Обещаю: всю жизнь на руках буду носить! Согласна? Только свадьбу сыграем, как люди.
Зина ответила согласием. Только защитится летом, а осенью свадьба.
Сегодня она задержалась в поликлинике. Влад зашел в квартиру. Дверь не закрыта. Кто-то разговаривал на кухне.
- Федус, ты кушай. Мама говорит, надо есть манную кашу, чтобы расти.
Влад открыл дверь на кухню. За столом сидела Юля, напротив Федус. Его, как и, пожалуй, все жители Ясного знал Влад, видел много раз, считал больным, юродивым.
- Привет, Юлечка!
- Привет, Влад.
- Что здесь этот гость делает? Федус, ты что приперся?
- Я его пригласила в гости. Федус сказал, хочет кушать.
- Покушал? – Влад подошел к Федору.
- Холосо, Федус, - он довольно гладил себя по животу.
Влад обратил внимание на расстегнутые пуговицы галифе. Резко взял Федора за воротник гимнастерки. Федус испуганно сжался, прикрыл лицо локтем.
- Не дергайся, убогий! Бить не буду. Поел? До свидания. Пора и честь знать.
Юля попыталась заступиться, но Влад остановил ее вытянутой рукой.
- Юлечка, девочка, убери посуду за гостем, пожалуйста!
И потащил упиравшегося Федуса к выходу. Пришла Зина, она непонимающе стояла в дверях с сумкой в руке.
- Влад, что случилось?
- Случилось! Прихожу, этот убогий на кухне с Юлей. Есть, у нее попросил. У ребенка. Она и привела его. Сидит, жрет, ширинка расстегнута, воняет от него мочой. Педофил старый!
Влад с силой толкнул державшего за воротник Федуса. От толчка он упал на четвереньки, пополз к выходу.
- Федус кусал. Федус холосый.
- Иди педофил! Чтоб ноги твоей не было здесь. И не дай Бог подойдешь к Юле. Увижу. Убью!
Федор вскочил на ноги, открыл дверь, убежал. Зина зашла на кухню. Юлечка плакала, положив голову на неубранный стол. Зина увидела в окно быстро уходившего Федуса. Она не видела его лица, но по вздрагивающим плечам поняла: он тоже плачет. Плачет, как обиженный ребенок. Да он и есть ребенок. Даже пуговицы на брюках забывает застегнуть, как это часто делают дети.
Влад подошел сзади, обнял Зину за плечи, нежно поцеловал в шею.
- Устала родная?
- Да, немного. Как обычно… Знаешь что Влад?
- Что, родная?
- Ты не приходи ко мне больше, никогда.
- Ты что, Зинуль?! Ты что говоришь?! Ты из-за этого убогого?! Прости, пожалуйста. Погорячился. Зин, ты пойми, я захожу, он сидит… - начал оправдывать свой поступок Влад.
- Не надо ничего объяснять Влад, - перебила его Зина. – Я не сужу тебя. Может, ты и правильно поступил: защищал семью. Только не приходи больше, пожалуйста. Мы не сможем жить вместе. Разные мы с тобой. Прости… Если сможешь…
- Как знаете, Зинаида Васильевна. Если дурачок вам дороже, чем я! Думаю, переживем!
Влад обиженно ушел, громко хлопнув входной дверью. Зина подошла к плачущей дочери, погладила ее волосы.
- Прости меня Юлечка… Ни кто нам не нужен… Будем жить вдвоем…

* * *

Умер Федус в конце сентября. Умер тихо и незаметно, как и жил. Был ясный солнечный день после декады дождей. Наконец пришло «бабье лето», полетела паутина. Заиграл, как это бывает только осенью, словно зеркальный, чистый до синевы, воздух. Последние дни солнца, тепла перед долгими месяцами осенних туманов и слякоти, перед зимними морозами и метелями.
Он лежал в парке на лавочке, словно спящий. Шел по парку, устал, прилег отдохнуть, как часто делал, положив под голову свои ладони, подобрав к животу ноги. Так и остался спать с блаженной улыбкой на успокоенном, заросшим юношеским пушком лице…







Эпилог

О похоронах Федуса никто не сообщал. Но как-то само собой весть обошла весь поселок. В субботу к часу на кладбище потянулись люди. Десятки, сотни, как не было никогда. Федора привезли военные с райвоенкомата. Военком здесь же зачитал о боевых заслугах Крунич Федора Богдановича. Под жалобную, щемящую сердце, музыку духового оркестра и трехкратный ружейный залп, курсанты опустили гроб в могилу. Стали подходить люди, бросать горсти земли, гулко стуча по крышке.
Виновато прятались за спины «Слон» и Архип. Сжимала в руке колючие стебли двух чайных роз Зина Соболева, гладила волосы дочери. Юля, спрятав лицо в кофту матери, тихо плакала, прижав к груди «пупса» с желтыми волосами в новом розовом платье. Баба Катя крестилась, вытирая глаза носовым платком:
- Господи! Отмучился, сердешный! – тихо шептала она.
- Царство небесное…
- Вечный покой… - шептали старушки.
И все жители поселка словно потеряли что-то свое нужное, знакомое. Пусть часто чудное, даже смешное. Но близкое, родное. К чему все привыкли, и думали, он будет всегда.
- Мир и покой, тебе Федор Крунич. Ты навсегда остался солдатом. Может, теперь ты нашел свое счастье, которого так не хватает нам - живым.