Алёха, Бог его знает, и другие жители Хужира.

Часть первая.
(Ольхонские юродивые и не только, в 60е годы 20 века)


(Для чего пишу? Да для себя, вроде дневника. Для своих земляков ольхонцев, так как интернет там стал уже обычным делом. За давностью лет всё забывается, а прочитав, вспомнят те давние события, людей живших там в это время, друзей, родных. А подросшая молодёжь, может впервые узнает прошлое острова Ольхон и посёлка Хужир.)
Задумав рассказать о нескольких колоритных личностях, местного масштаба, нашего, небольшого посёлка на острове Ольхон, в акватории Малого моря на Байкале, я понял, что не могу о них написать в отрыве от действительности того времени. Довольно долго собирался это сделать, а тут и воля случая, хвала интернету, нашлись земляки, с которыми жил там в это время, дышал одним воздухом. С миру по нитке и мне на рассказ. Каждый чем-нибудь да дополнил: одни своими воспоминаниями, другие фотографиями. Большое спасибо:
Романову Ивану Романовичу - бывшему начальнику планового отдела ММРЗ, позже секретарь двух сельских райкомов партии, секретарь Иркутского обкома КПСС.
Власову Виктору Дмитриевичу – ветерану ММРЗ, байкальскому моряку.
Каплиной Зинаиде Ивановне, которая, не смотря на солидный возраст, собирает материалы и рассказывает в районной газете о боевых и трудовых подвигах наших земляков.
Козулину Павлу Степановичу – сыну директора ММРЗ в 1962-1972гг., инженеру связи, давшему возможность познакомиться с фотоархивом родителей.
Кирильчук Любови Глебовне (Власовой) – работнице поселковой библиотеки, скрупулёзно собирающей историю посёлка и острова Ольхон.
Гаптрахмановой Ларисе – работнице районной газеты «Байкальские Зори», предоставившей возможность знакомиться с материалами родной газеты.
Моим землякам, без общения с которыми, уже и жизни не представляю.
Вместе с тем прошу прощение у земляков за фамильярность в обращении с именами. Одних запомнил по фамилиям, других и по именам, а уж отчество за давностью лет и не помню. Писать дядя и тётя заберёшься в дебри, да и у самого возраст уже старше, чем у многих моих земляков в то далёкое время.

Наша семья приехала на Ольхон в феврале 1959 года по ледовой дороге на грузовом такси Газ-51 из Иркутска, когда лёд на Байкале был уже достаточно крепок, но всё же, в одном месте, оказались в достаточно рискованной ситуации.

Водитель, дядя Саша Днепровский, фамилия почему-то запомнилась, а став взрослым встречался с ним в Хужире, поздно заметил широкую щель во льду и чистую воду, и стал тормозить. Зеркальная поверхность льда, лишённая снежного покрова, не способствует быстрому торможению автомобиля, поэтому «газик» стало крутить по спирали, стремительно приближая к чистой воде. Я с отцом сидел в кузове, закрытом тентом и не видел происходящего, только ощущал вращение, а вот матери, сидящей в кабине с моей сестрой, пришлось страху натерпеться. Но, Бог миловал и машина, не дойдя до кромки льда, остановилась, после чего водитель, отойдя от испуга, стал сдавать машину назад и объезжать многокилометровую по длине трещину. Так и добрались до Хужира, где жила мать моей матери Анастасия Павловна Воронцова и её сестра Нина Дормидонтовна Березовская.
Анастасия Павловна приехала в Хужир в 1947 году, после смерти своей матери, которая перебралась к ней из Нижне Ангарска в Еланцы, а отец Воронцов Павел Николаевич умер ещё в 1943 году. Бабушка уехала на Ольхон совершенно неожиданно, бросив своих двух дочерей, которым было 15 и 18 лет, и детей второго мужа Спиридона Ланина, пропавшего без вести на фронте. Уехала с мужиком из соседней с Еланцами деревни, Тыргана, Бархатовым. Не знаю, что это была за страсть, но он пил и дебоширил. Бабушка жила в домике на территории поселковой больницы, где работала прачкой и истопником. Тётка моя, Нина, приехала к матери в Хужир в 1949 году и жила тоже у неё. Анастасия Павловна выгнала своего сожителя Бархотова, но вскоре появился Ветров Константин Ефимович. Фигура Ветрова тёмная и скользкая, а в чём это заключалось, знали только они. О нём я ниже расскажу.
Бабушка с Ветровым купили небольшой домик у Глызиных на Песках и перевезли его в Хужир, поставив в Рыбацком переулке, между домами Алексея Маркова и Алексея Копылова. Недавно мои друзья из Иркутска прислали мне фотографии дома моего деда Чулина Дормидонта Максимовича в селе Анга, отобранного во время коллективизации, после ареста деда. Дом пятистенок, которому уже больше ста лет, а стайка для скота, которая тоже сохранилась, больше нового бабушкиного домика раза в три. Вот парадокс. Бабушка с детьми скиталась по чужим углам с 1933 по 1949 год, имея в родных местах такие хоромы, но зато выжили, не попав в лагеря.

Закончилась наша приполярная эпопея. Уехав в 1957 году из Еланцов, наша семья провела две зимовки в районе Туруханска, Красноярского края. Отец, Кретов Николай Фролович, ходил капитаном на буксире по Енисею и Тунгуске, водил баржи с грузами и зимовали там, где заставал конец навигации. Первую зиму жили в Большом Пороге. Летом грязь несусветная, в которой возле барака, где мы жили, стояли самосвалы Зил-164, утонув по самое днище кузова. Рядом какие-то строения, закрытые ограждениями из колючей проволоки. Летом донимают комары, мошка, а зимой мороз.
Запомнилась общественная баня, в которую мать нас водила в женский день. Большое чёрное здание, с высокими потолками, а в холодном тумане плавают намыленные тётеньки худые и толстые, а на скользких ледяных лавках дети, сидящие в больших тазах с водой.
Потом был Келлог, отдельный дом без двора, но имелась корова. Летом опять тучи гнуса в воздухе и дома. От него мать сшила полог из марли в три слоя, загородив родительскую кровать, а рядом на полу, на матрасе спим мы с сестрой. Вечером мать разводит дымокур, чтобы выкурить из дома этих летающих грызунов и кровопийц. Те забьются где-то в щели, а потом всю ночь победно звенят в темноте. А ещё кошмарные полярный день и ночь, и всполохи чарующего северного сияния.

Зимой тунгусы или кеты тащат горы убитых глухарей в обмен на водку или спирт. Весной, когда запасы спирта в доме закончились, эти аборигены в меховых кухлянках, все в соплях, ползают у порога и выпрашивают у матери в обмен на кучу красивой дичи, флакон одеколона «Кремль», стоящий на тумбочке. Мать, ругаясь, производит обмен. Охотники хватают со стола стакан, выливают в него одеколон, добавляют воды и тут же по очереди пьют эту ароматную смесь белого, похожего на молоко, цвета. Потом садятся у порога на скрещенные ноги и закуривают трубки. Пьянеют быстро, и мать их выпроваживает на улицу, где они валятся на нарты, в которые запряжены олени и уезжают. Так в памяти остался запах одеколона «Кремль» в бутылочке типа кремлёвской башни и вкус мяса запечённого в духовке глухаря.

Все эти переезды и перелёты от Туруханска до Красноярска, а потом зимняя дорога почти четыреста километров в кузове «газика» от Иркутска до Хужира на Байкале, отрицательно сказалось на моём здоровье. Я жестоко простудился и подхватил воспаление лёгких, с которым почти месяц провалялся в кровати. Меня родители оставили жить у бабушки в маленьком домике в Рыбацком переулке, а сами поселились в таком же маленьком домике у сестры матери, на улице 19 партсъезда, центральной улице посёлка.

Помнится, что я долго был с температурой в бреду, спал с бабушкой в постели и представляю, что ей пришлось перенести за это время. Когда стал приходить в себя бабушка кормила меня куриным бульоном и баклажанной икрой, которая и сейчас бывает не редко у меня на столе.

В доме маленькие окна с одной рамой, в которых от мороза нарастает толстый слой инея. Дышишь на окно, пока не протает глазок, потом выглядываешь в него, как в бинокль. Ночью от мороза и ветра звенят провода на столбах, а ты лежишь, вглядываясь в темноту, и слушаешь эти таинственные, завораживающие звуки. Утром сквозь сон слышно монотонную песню сепаратора, это бабушка в кухоньке за печкой сепарирует молоко. Скоро будут свежие сметана и масло. Или будит запах свежеиспеченных булочек, бабушка у меня большая мастерица. То ватрушки испечёт, то шаньги или вот булочки с брусникой, черёмухой или с маком, да просто обмазанные куриным яйцом. Вкуснятина! Мать у меня тоже всю жизнь пекла, а я вот помню бабушкины.
Сибирские булочки особенные. Сложный замес теста, требующий особого умения. Зимой их пекут с запасом. Когда вытащенные из духовки или пода русской печи булочки отстоятся и остынут, их выносят на мороз, а по мере надобности, необходимое количество заносят в дом, и через минут десять – двадцать они отойдут от мороза готовые к употреблению, совсем, как свежие. Так же загодя морозили в чашках молоко, щи, борщ, пельмени. Хранить на морозе удобно, взять с собой в тайгу или дальнюю дорогу, остаётся только разогреть. Незамысловатая в доме еда, а вот не забывается: суп с макаронами и тушёнкой (Китайская стена), мелкая картошка, сваренная в «мундирах», почищенная и поджаренная на коровьем масле и солёная или жареная рыба.
В доме пахнет малосольным хариусом, и дёгтем, которым смазывают кожаные ичиги, в которых ходит дед Ветров. Это не родной мой дед, но бабушке пришлось доживать с ним свой век, после многих жизненных коллизий. Константин Ефимович 1891 года рождения и гад редкостный, это я потом, став старше, узнал. А тогда поглядывал на него со страхом. Среднего роста, сутулый, короткие, седые и реденькие волосы на голове, лицо худое, дряблое с седой щетиной, щеки впали, потому, что зубов мало осталось. Синюшние, блеклые и отвисшие губы, глаза выпуклые и белесые, красные, слезящиеся веки, совершенно лишённые ресниц. Курит самокрутку из махорки или трубку, а на печке всегда стоит кружка с холодным чёрным чаем (чифирь).

Он рано утром уходит на лёд на рыбалку, волоча за собой деревянные саночки с железными полозьями, на которые складывает необходимые принадлежности, а на Байкале сидит на них. У ичигов совершенно ровная кожаная подошва без каблука. В них кладут сенную труху, а на ноги носки и портянку. Идти легко и ноги не сильно мёрзнут, без всякого утеплителя. При сходе на лёд к ноге подвязывают ледоступы в виде плоского овала с двумя шипами по бокам, вроде, как конь подкован.
Наступил март и я стал выползать на улицу. Во дворе безумно пахнет талым снегом, капелью, «горящим» коровьим навозом. Небо голубое - голубое и яркое весеннее солнышко, по ограде бегут, журча ручейки. Сядешь на лавку у поварни, пригреешься, и такая на тебя сходит благодать.

Когда окреп, стал выходить за ограду, знакомиться с окружающим миром и его обитателями. Рыбацкий переулок небольшой, всего восемь жилых дворов, но детей было много.
Сейчас, живя в Германии, детей играющих на улице или во дворе не увидишь. Зелёные, стриженые лужайки, кусты, много цветов, а детей нет, им и места нет для игр, кругом частная собственность. Туда нельзя, сюда нельзя, да и детьми обзаводятся не охотно. На детей охочи негры и мусульмане, эти уж стараются, видимо обожают сам процесс воспроизводства.

В крайнем доме от кирпичиков живут Копыловы Алексей с Верой и её матерью Лидией Глызиной, двумя детьми Толей и Надей. Бабушка моя и купила свой домик у Глызиных. За бабушкиным домиком, дом Марковых, добротный пятистенок, с крышей шатром. Двор с амбарами, стайками. Основательное хозяйство. Хозяин Алексей Марков на рыбалке, один из лучших бригадиров, жена его Парасковья крутится по хозяйству. С ними живёт и старик Марков. Ему уже много лет, на улицу он не выходит, но его видно, когда он по нужде выходит в огород. У Марковых семья большая: трое Настя, Иван и Федор уже взрослые и живут отдельно, трое младших Людмила, Юра и Толя живут с родителями.
Следующий домик на курьих ножках Лены Молчановой. В доме нет даже перегородок. Вдоль стен кровати и печь посередине, но обитателей полно. Лена баба одинокая, а детей нарожала от кого придётся, они и фамилии носят разные. Старший Анатолий взрослый и живёт в Хаготе, следующий Сергей Молчанов, потом Гена Рыков, Надя Молчанова и младший шкет Валера Молчанов. С ними же живет и мать Лены и её брата Пети Лыкова. Старой уже много лет, но она привыкла переносить тяготы и лишения. (прожила 92 года)
В тесноте, да не в обиде, живут дружно и весело. Лена зарабатывает немного, а на детей, видимо, субсидии выделяет Советская власть. Все мужики в доме с детства играют самоучками на гармошке, баяне и аккордеоне. Пацаны горозды на выдумки. У них во дворе большая, с клочьями свалявшейся шерсти на боках, дворняга Моряк, так вот они запрягают его в самодельную тележку с колёсами от детской коляски, надевают постромки и хомут из женского чулка, набитого ватой. На тележку ставят деревянный бочонок и возят воду из колодца. Для нас, пацанов, потеха, а им воду не на себе таскать.

Следующий дом Кичигиных. Хозяин Николай ходит капитаном на буксире «Победа», это у него мой отец навигацию лета 1959 года был старшим помощником. Жена Ефросинья работает в коптильном цехе рыбзавода. У них четверо детей: Гена, Таня, Нина, Люда.
В крайнем доме по этой стороне я уже и не помню, кто жил, да они вскоре и съехали бросив его на произвол судьбы.
На другой стороне только два дома. В крайнем от проулка живут Меркушевы. Сами муж с женой нормальные, а вот с дочерьми им не повезло. Старшая дочь уже взрослая, но живёт с ними, делает работу по дому, ходит в магазины. Но по ней видно, что интеллект ей не достался. А младшая, Тамара, вообще ни на что не годится. Довольно крепкотелая, с рыхлым лицом дебилки так и не осилила начальной школы, просидев по два-три года в каждом классе. Раньше меня пошла в школу, потом училась со мной, опять осталась на оный год, а потом и школу бросила. Угрозу обществу она никакую не представляла, но и пользы от неё никакой.
В Хужире ещё две семьи, в которых есть молодые женщины с нарушениями психики. Они так же не вышли замуж и прожили в домах своих родственников приживалками, делали работу по дому, нянчились с детьми. Так и жизнь прожили.

Из-за одной такой девушки, живущей, на соседней улице, как раз за домом Меркушевых, пострадал и муж моей тётки – Георгий. Он смуглый, как цыган любил всё, что шевелится и пил, всё, что горит. Видимо чуял свой короткий век и торопился всё успеть. Работая шофёром, он эту девушку где-то подвёз, и уболтал на любовь. Потом это стало достоянием общественности, и он получил свои три года общего режима. Сейчас, вспоминая те годы, моя тётка не зло посмеивается, а тогда ей, конечно, было не до смеха. Но вот уже сорок один ходит на могилу мужу, ухаживает за ней и зла на него не держит. Может у той молодухи это и был единственный мужчина в жизни.
Следующий дом Дьяковых. Хозяева Владимир и Анна работают в рыбзаводе. У них сыновья Василий и Виктор. У Василия с детства способности к рисованию и он рано начал работать масляными красками, расписав внутренние стены дома и печь картинами глубокой старины.

Конечно, всё это я изучил позже и со всеми познакомился, как и обитателями соседних улиц Ленина и Пушкина. А тогда сидел на лавочке, грелся на солнце и поглядывал на играющих детей, а те на меня, мол, кто это ещё появился.
Дети сходятся быстро, знакомятся, а потом всю жизнь имеют дружеские или просто хорошие отношения. В этом околотке между маяком, «кирпичиками» и большой оградой сельпо жили если не дружно, то терпимо. Я не помню, чтобы кто-то решал вопросы с помощью кулаков, хотя дети были из разных семей, с разными судьбами.
Четыре улицы: Первомайская, Ленина, Рыбацкий переулок и улица Пушкина упираются в длинный, высокий, деревянный забор «Кирпичиков» - местный кирпичный завод. Короткая улица тоже носит название «Кирпичная». Зимой он не работает, а летом там кипит жизнь. В этом месте, недалеко от знаменитой скалы Шаманки (Бурхан), выходит на поверхность месторождение красной, жирной глины из которой для местных нужд изготавливаются кирпичи, там же и обжигаются. Летом мальчишки постарше устраивались туда на работу, а младшие могли попасть туда коногонами. Глину месили в больших ямах специальными приспособлениями с помощью лошадей, которые ходили по кругу и крутили ворот. Мальчишки же водили коней в поводу и так же, как они крутились целый день. Но это давало небольшой, но заработок. Вот и Сергей Молчанов с братом Генкой летом там работали. Утром шли на другой край посёлка в конюшню за лошадьми, а оттуда гарцевали на конях, перегоняя их на кирпичики, а вечером обратно. Или гнали лошадей пастись в ночное, за Шаманскую гору. У ворот «кирпичиков» стоял дом, в котором жили сторожа Рыковы. У них было двое детей Светлана и Володя, имеющие большой дефицит зрения. Светлана окончила институт, и преподавала в школе математику, носила очки с толстыми линзами, через которые были видны огромные, с блюдце, глаза.
У Володи зрение было минус 28. Он никогда не носил очков, но метров с десяти мог узнать, кто идёт, а уж где водку наливают - носом чуял. Много читал газет, книг, не пропускал ни одного фильма в местном клубе и всё это видел через большую лупу. За Светланой и Володей с детства и на всю жизнь закрепилась кличка «Барбос» и «Барбоска».

Возле «кирпичиков» жили Лыковы, Брянские, Владимировы, Горбуновы и другие, дети которых вечерами собирались на улице играли в городки, лапту, футбол, ножички и «зоску».

«Зоска» это кусочек плоского свинца, прикреплённый проволокой к кусочку собачьей или медвежьей кожи с мехом. Подбрасывали «зоску» вверх и подбивали стопой согнутой ноги, кто больше выбьет не прерываясь.

Любили ходить на самодельных ходулях или катать «гармозило». Круглый стальной обруч, служащий для забортовки колёс грузового автомобиля, который катили с помощью крючка согнутого из стальной проволоки. Согнувшись в каральку, залазили внутрь автомобильного баллона от газика, и катились в нём вниз с крутой горы.

Устраивали побоища, выточив саблю из стального обруча для бочек и сделав щит из прессованной фанеры тоже от бочек. Бились, аж щепки от щитов летели, но не было покалеченных, играли без жестокости, хотя после кровавой войны прошло всего пятнадцать лет. Вечерами любили запускать ракеты. На горе, за сельпо, разжигали костёр, в котором разогревали припасённые куски магния (дверные ручки, куски старых умывальников), привязанного к проволоке и, раскрутив, запускали в небо. Раскалённый магний горел, разбрасывая искры, как настоящая ракета. Или делали дымовушки из старых пластмассовых расчёсок, гребней или цветной кино-фото плёнки. Их заворачивали в бумагу и поджигали, потом пламя сбивали, а целлулоид сгорая дымил вонючим дымом.

Мастерили и запускали воздушных «змеев», которые при достаточном ветре поднимались высоко в небо и там парили, связанные с землёй нитью или шпагатом. В общем скучно нам не было.

На крайней горе, которую омывал Байкал, вечерами летом зажигали маяк и он периодически вспыхивал и гас, посылая сигнал в темноту ночи, для проходящих мимо судов. У маяка любили сидеть вечерами влюблённые парочки под аккомпанемент волн, разбивающихся о скалы далеко внизу.


Ко второй Шаманской горе с боку, притулилось сельпо обнесённой оградой, там же находилась и местная хлебопекарня, выпекающая изумительный по вкусу хлеб, пекли большие пироги с яблочным или сливовым повидлом.
Запах свежего хлеба разносился далеко окрест, от чего рот наполнялся слюной.
С западной стороны сельпо на косогоре стояла вырытая землянка, в которой хранились ГСМ для сельповских машин. Склад не охранялся, да никто и не воровал. В посёлке автомашины полуторки, Газ-51, а из личных автомобилей, только у Антонцева советский джип Газ-67, потомок американского «виллиса», да несколько мотоциклов.

На самом бугре перед Бурханом стоит ещё один склад ГСМ для машин рыбзавода. Там тоже сплошная красная глина. Для заправляющихся машин бугор срезан бульдозером, а подъезд вымощен деревянным лафетом, иначе после дождя автомобили бы оттуда не выбрались, да и не заехали бы.

По косогору между Бурханом и скалой Богатырь установлены цистерны для соляры, которой заправляют катера местной флотилии. Для швартовки катеров сделан деревянный пирс. Сейчас только смутно в прозрачной воде на дне можно угадать его былое местоположение, по контуру оставшегося в воде деревянного каркаса. У ворот, перед въездом на ГСМ, стоял домик для сторожа и начальника заправки Бараноева, который ходил в очках с коричневыми или зелёными стёклами, а жил напротив дома директора рыбзавода на улице Ленина. Он в своих затемнённых очках казался каким-то загадочным существом, похожим на персонажа фильма-сказки про Буратино, кота Базилио.

С другой стороны заправки выходящей к Сарайскому заливу стояла усадьба стариков Власовых - Дмитрия Ивановича и Дарьи Егоровны (Шимаревой), огород которых спускался вниз к пляжу. Сам дом стоял почти на берегу, напротив которого располагались стапеля из деревянного бруса для ремонта судов и другие принадлежности рыбзавода. Сейчас на месте этого огорода глубокий овраг, увеличивающийся с каждым годом. Склон горы, покрытый соснами и лиственницами, подмытый штормами давно сполз на берег Байкала и был унесён волнами.
Дом Власовы в шестидесятые годы перевезли и поставили на улице Нагорной, где и дожили свой век.

Интересна судьба Дмитрия Ивановича. Вспоминает его внучка Любовь Глебовна Кирильчук (Власова):
- Мать Дмитрия Ивановича, Маланья, была замужем за старым купцом Власовым в Тюмени, но встретив и полюбив Ивана Рыжкова убежала с ним в город Иркутск, где жили в Глазковском предместье. Поскольку с прежним мужем Маланья была официально не разведена, то и рождённые дети от Ивана Рыжкова, стали носить фамилию Власовы.

Вот же перипетии судьбы. Сестра моей бабушки Воронцова Дарья Павловна из села Анга, Качугского района, вышла замуж за Евлампия Рыжкова и они тоже жили в Иркутске в Глазково. А уж переплетаются ли корни где-то, то уже спросить не у кого.
В Глазково же жил и двоюродный брат Дмитрия Ивановича –Шмелёв, за которым первым браком была замужем наша землячка Полина Леонтьевна Головных, мать Геннадия Ивлева. Что Полина Леонтьевна, что её сын Геннадий, люди трудолюбивые, добрые, всегда пользовались уважением ольхонцев.

Род Власовых в лице сыновей Дмитрия Ивановича - Владимира, Глеба, Виктора и их потомков, пустил крепкие корни на Ольхоне. Вся их жизнь связана с Байкалом, Хужирским рыбзаводом, где они трудились не покладая рук и так же пользуются уважением земляков. Так уж получилось, что в давние уже годы мне довольно часто приходилось общаться с Власовыми, обращаться за помощью к ним и мне не отказывали.
Рассказывая о малой родине, всегда делаю отступления, чтобы рассказать о ком-то, кого больше знаю, запомнил, уважаю. Чтобы и другие люди знали о них, может кто – нибудь найдёт своих родных, знакомых. Так у меня уже было.

Продолжу своё повествование о далёком уже времени.

Чуть дальше дома Власовых стояли вытащенные на берег Сарайского залива деревянные сейнеры «Сталинградец» и «Ленинградец». Они были построены во время войны на верфи в Большой Речке под Иркутском.
Сейнеры, построенные по типовому проекту 30х годов, оснащены двумя мачтами, могли ходить под парусом и мотором, но мотор имели слабый, соответственно и тихий ход. Имели не высокие борта, что было их большим недостатком, так как при сравнительно небольшой волне их заливало водой. Но катер с мотором это уже техника и ему, конечно во время войны, да и после, были в рыбзаводе рады. «Сталинградец» затонул во время шторма осенью 1954 года вместе с командой и пассажирами, потом был поднят и отбуксирован в Хужир. Он был восстановлен, отходил ещё одну навигацию, но больше работать на утопленнике желающих не нашлось. С улучшением благосостояния ММРЗ, прибытием других катеров, был списан и вытащен на берег и другой сейнер – «Ленинградец». Сейнеры стояли на песке: один носом, другой кормой в берег, с подпёртыми упорами бортами.

Летом нас, детей из детского сада, водила на берег наша воспитательница Римма Николаевна. Мы загорали и лазили по этим кораблям, представляя себя моряками, крутили штурвал, не представляя реальную судьбу этих катеров их команд.
Павел Козулин добавляет к этому свои прошлые впечатления: « Пахло старым деревом, впитавшем в себя запах моря, водорослей, паклей и смолой от бортов, солярой, а ещё дерьмом. Суда стояли давно, а народ наш, хотя и деревенский, но стеснительный, поэтому при нужде ныряет в старые корабли. До леса бежать далеко, а на песчаном пляже фигуру видно на три километра от Шаманки до Рыбхоза. Кроме местных там побывало немало и приезжих туристов и отдыхающих, которых привозил пароход «Комсомолец» и самолёты, все они внесли свою лепту».

Позже эти корабли сожгли, и вот на старой цветной открытке начала 60х годов, сейчас можно видеть остовы тех судов и до недавнего времени иногда вылезал из песка гребной винт одного из сейнеров. Но его срезали автогеном и увезли на металлолом.

Песчаный, трёхкилометровый пляж Сарайского залива тянется от Хужира до Харанцов, вернее до Рыбхоза. В Рыбхозе остался единственный дом с хозяйственными постройками, где живёт многодетная семья Василия Копылова, все дети в которой рыжеволосые и конопатые. Василий всю жизнь браконьерничал, а рыбу сбывал прилетающим экипажам самолётов Ан-2, которые в те годы делали летом до 10-12 рейсов в день. Позже Василий утонул вместе с женой на Байкале.

За Копыловским домом в лесу разместился заводской пионерский лагерь, в который попасть летом было всегда много желающих. В связи с большим наплывом туристов в летнее время, да и местных жителей желающих летать самолётом было много, было принято решение об удлинении взлётно-посадочной полосы в южную сторону для приёма самолётов Ил-14. Хотели, как лучше, а получилось, как всегда. Лес вырезали, пионерский лагерь закрыли, а летали самолёты только Ан-2, Як-12 и вертолёты. Народ стал жить богаче, покупали машины «Москвичи», «Жигули», дороги улучшили и из Иркутска до МРС каждый день автобусы выполняли два рейса.

Господи! Как это всё давно было.

Но со всем этим я познакомился позже, благодаря своим новым друзьям.

Ярким воспоминанием остался Коля Чебыкин, он жил с матерью Дусей в маленьком домике на углу улицы Ленина. Не знаю, родился ли он таким или был после какой-то болезни, но он не говорил, а мычал, изо рта текли слюни, и не ходил, а ковылял, волоча одну ногу и размахивая руками, как каракатица или скорпион. Но старался участвовать в наших детских играх, играть в городки. Я уже говорил, что дети вокруг были разные, многие став взрослыми пошли по тюрьмам и лагерям, но никогда его убого не отталкивали от себя, не смеялись над ним, не издевались. И он гонялся за нами, любил кино и не пропускал нового фильма. Уехав из Хужира я уже давно забыл про него, думал, что его нет на свете. Оказалось жив. Чуда не произошло, он так же не говорит, но физическая закалка с детства ему помогла. Мама его, Дуся Чебыкина, умерла в прошлом, 2010 году и сейчас он остался один, но сам обслуживает себя.

Неполноценные дети в российских семьях были горем и стыдом, их стеснялись и старались, чтобы их не видели другие. Так в Хужире в семье Шагаевых был младший ребёнок, мальчик, инвалид детства. Его естественно не выпускали со двора, возились с ним родители и старшие братья Слава и Эдик. Когда они жили в бараке на улице Обручева, его видели все, так, как двор был проходным, а когда они переехали в купленный дом возле клуба, то его уже не видел никто.

Приехав в Германию, мы были поражены наблюдая, как детей - уродов и различных инвалидов, вывозят в общество, берут в магазины и другие общественные места. Они, сидя в инвалидных колясках, гримасничают, мычат, кричат, кривляются, и на них никто не обращает внимания. Их очень много. Государство платит большие деньги родителям, чтобы уроды жили в своей семье и за ними ухаживали. Взрослых, способных работать, трудоустраивают. Вот и у нас на заводе есть одна молодуха Ванесса, она работает на конвейере. На смену приходит за полтора часа раньше с большим рюкзаком за спиной, килограмм 15-20 ( чего только она в нём не таскает), сидит в столовой, читает журнал или книгу, одновременно слушает музыку с плеера, вставив в уши наушники, и ест. Её челюсти похожи на прямую лопату экскаватора Э-305, если их повернуть друг к другу. Пищу берёт и запихивает в рот не глядя на неё, того и гляди, что мебель поцарапает. Читает книгу и на её лице отражаются все эмоции, она, то плачет, то смеётся, хлопая в ладоши, то что-то быстро говорит, споря или одобряя. Полноценный член общества, куда нашим россиянам, здоровые-то никому не нужны.
По улице Ленина, стоит большой почерневший дом-пятистенок. В одной половине живёт директор Маломорского рыбзавода, в другой семья Савиновых. Павел Козулин вспоминает, что отец его говорил, будто этот дом перевезли из Онгурёна, посёлка, который притулился у подножия Приморского хребта. Там был рыбоприёмный пункт ММРЗ. Дом принадлежал богатому буряту, и при раскулачивании советская власть его реквизировала в пользу государства. После решения о строительстве посёлка Хужир, дом разобрали и перевезли на остров Ольхон, где и собрали. Поскольку грунт в посёлке песчаный, то от дома директора до конторы рыбзавода был уложен деревянный тротуар. Второй тротуар так же до конторы рыбзавода шёл от поселения на Песках, где люди в основном жили в землянках.


Отец мой, Николай Фролович Кретов, устроился в Мало-морский рыбзавод старшим помощником капитана на буксир «Победа», на котором отходил навигацию 1959 года, а мать стала работать на Хужирском маслопроме мастером. Этот маслопром стоял у подошвы горы на улице Матросова. Добротный дом для приёма молока от населения и местного совхоза, и последующей термообработке, а так же склад готовой продукции наполовину углублённый в землю. Отец получил от рыбзавода комнату в 16 бараке на улице 19 партсъезда, центральной улице посёлка, куда мы и вселились со своим небольшим скарбом, так, как во время переездов ничем особенным не обзаводились. Неплохо жизнь таких, как мы обитателей показана в фильме 1999 года «Барак», правда у нас она была уже не такая разгульная, но барак есть барак.

Кроме нас в бараке жили: тётка Наталья Рыкова с дочерью Матрёной Дмитриевной, фельдшером Хужирской больницы; Андрей Убошкин с женой и детьми Валеркой, Володей и дочерью Зоей; Галя Краснова с сыном Юркой; Ирина Храмцова с новорожденной дочерью; Маша Баязитова с сыном Витькой; Галя Тирикова с сыном Витькой Юргиным; Аня Щукина с сыновьями Русланом и Вовкой; Семён Гуралёв, Лена Гуралёва с сыновьями Пашкой и Сергеем; Нина Гуралёва с сыном Колькой; Тамара Гуралёва (Забелина) с сыном Вовкой; Вера Гуралёва с сыном и дочерью, Мишка Кульмаментьев, Галя Гаптрахманова с сыном Юркой Поповым.

Наша общага, разделённая перегородкой на две половины, гудела, как улей, особенно в аванс и после получки. Большое окно нашей комнаты выходило на центральную улицу, по его сторонам у стен стояло две кровати; одна родителей, а на другой спали мы с сестрой. Комната делилась печью на прихожую – кухню и зал – спальню. Из мебели были: стол обеденный да табуретки. На стене висел чёрный диск картонного радио, у которого звук регулировался гаечкой. Когда мы жили на севере, у нас был большой ламповый приёмник с анодной батареей и мерцающим глазком неоновой лампочки, но с переездами кончились большие деньги, впрочем кончились они уже навсегда. Мать с отцом вскоре разошлись, а деньги в стране в 1961 году поменяли с больших и по размеру и по номиналу на очень маленькие.

Миша Кульмаментьев, живший напротив нашей комнаты, вечерами и в выходные дни играл на гитаре и пел свою любимую песню: « Когда после вахты гитару возьмёшь и тронешь струну за струной …» и другую « Чёрное море мое …»

Андрей Убошкин, выпив, устраивал разгон своей семье, и домашние разбегались от его кулаков по соседям и знакомым.
Ирина Храмцова красивая и статная молодуха, не знаю по каким уж причинам решила свести счёты с жизнью. Она напоила уксусной кислотой дочь и выпила сама. Дочь, маленькая крошка, скончалась, а её, Ирину, успели спасти, благо в то время у нас была приличная больница в акватории Малого моря.

У Анны Щукиной вернулся из лагеря муж Володя. Сколько он отсидел, знают только взрослые и, конечно, он сам, но блатная героика из него так и прёт. На той стороне барака, где они живут, высокое крыльцо. Пьяный Володя Щукин сидит на крыльце среди мужиков, в зубах загнутая зигзагом папироса «Казбек» и хриплым голосом поёт:
« Я помню тот Ванинский порт
и вид пароходов угрюмый,
как шли мы по трапу на борт,
в холодные мрачные трюмы».
Мы, пацаны, играем в сторонке, но слова этой песни запомнились и оказались вещими, я став взрослым полтора года прослужил на берегу Татарского пролива, рядом с портом Ванино.
Володя Щукин вскоре исчез, может вновь посадили, а может подался искать лучшей доли, а жена его Анна оставшись с двумя пацанами позже сошлась с Семёном Гуралёвым, с которым прожила оставшуюся жизнь.

Мне барачная жизнь запомнилась ещё одним эпизодом. Как-то зимой или весной набегавшись по улице, мы с сестрой вернулись в свою комнату, родителей дома не было, может в гостях были или ушли в кино. Мы нашли на плите, оставленную в кастрюле еду, поели и легли спать. Когда мать вернулась, то нашла нас спящими, а комната была полна дыма. Оказывается, я поставил по - хозяйски валенки на плиту, а она была ещё горячая, вот они и загорелись. Мать, убедившись в том, что мы живы, отходила меня этим валенком по худой заднице. Прошло уже пятьдесят лет, а эти валенки ещё не забылись.

Осенью 1959 года в посёлке произошло жестокое и на первый взгляд бессмысленное двойное убийство: закололи ножом двух молодых парней Виктора Ревякина и Иннокентия Хазагаева, и положили их на перекрёстке улиц Первомайской и 19 партсъезда. Следствие шло долго, прямых улик не было, а обвиняемый вину не признал и, видимо, посадили или расстреляли совсем другого человека. Но осмысленно об этом я узнал и потом запомнил на всю жизнь только позднее, года через три.

В беседе с Павлом Козулиным в 2010 году, наш земляк Иван Романович Романов, рассказывает:
- 7 ноября 1959 года, большой праздник для всего советского народа и отмечался всегда с большим духовным подъёмом. Утром в Хужире состоялась праздничная демонстрация. Мимо большой трибуны установленной между поселковой администрацией и библиотекой прошли праздничные колонны людей: работников рыбзавода, представителей колхозов и школ, поселковой больницы с красными флагами и транспарантами. На трибуне представители советской власти, дирекции завода, парткома и месткома. Играл заводской духовой оркестр. Нарядные люди веселились. Позже в местном клубе состоялся концерт поселковой художественной самодеятельности, танцы. Друзья и знакомые собирались компаниями и отмечали вместе праздник.

Романов с женой был приглашён к Маркисеевым, которые жили как раз напротив поселковой библиотеки. Тимофей Александрович Маркисеев был участником войны, работал в школе преподавателем труда. Жена его, Пана, работала в поселковой столовой, стоящей за конторой рыбзавода. Вечер прошёл хорошо, весело. Выпили, пели за столом песни, вели беседы. Ближе к полуночи гости стали расходиться по домам. Свет в посёлке был от местной дизельной электростанции и горел с 6 утра до 12 ночи, поэтому чтобы не идти в полной темноте, поторопились пройти по освещённым улицам.
Мы с женой шли снизу от рыбзавода вверх по улице в сторону школы. Ночь оказалась светлая, светила полная луна. На углу улиц Первомайская и центральной имени 19 партсъезда стоял дом из бруса на два хозяина, позже в нём была столовая школьного интерната. А тогда в одной половине жила Маша Попова, а в другой капитан катера Михаил Налобин с женой Лидией Гуревич.
Когда мы поравнялись с этим домом, то увидели двух человек лежащих на земле. Осень на дворе и холодно, думаю, замёрзнут люди, поэтому решил подойти, посмотреть, кто это, помочь. Видимо, мы первые наткнулись на них. Это были, сын главного инженера рыбзавода Фёдора Михайловича Хазагаева – Иннокентий и сын учителя географии и основателя местного краеведческого музея Николая Михайловича Ревякина – Виктор. С Виктором Ревякиным я дружил и знал, что он не пьёт так, чтобы валяться на земле, да и Кеша Хазагаев был таким же. Парни были смирные, не забияки и не драчуны, поэтому я опешил, увидев их лежащих рядом на земле, да ещё без пальто.
Нагибаюсь, чтобы привести их в чувство и поднять на ноги, как вижу на их телах тёмные пятна, трогаю их рукой, а это что-то липкое, похожее на кровь. У Виктора Ревякина в области солнечного сплетения видна дыра, как ножевое ранение, палец войдёт, а у Кеши Хазагаева дыра в области подмышки, там, где сердце. Оба не подают признаков жизни. Мы с женой принялись стучать в окна соседних домов, подняли тревогу, вызвали скорую и милицию. Чуда не произошло, оба уже мертвы, вот такой дикий случай.
Долго разбиралось следствие, был суд. В убийстве обвинили Михаила Налобина, так, как у него в гостях был Кеша Хазагаев. В доме нашли следы крови, местами замытые. Налобин был мужик привязистый, слово за слово и конфликт, поэтому имел репутацию скандалиста и симпатии у местных жителей не вызывал. Мишку посадили, хотя он вину полностью отрицал, а свидетелей не нашлось.
Со временем это злодейское убийство забылось, Ревякин и Хазагаев были похоронены на новом местном кладбище за посёлком, в самом его начале, впереди высоких крестов умерших литовских спецпоселенцев. Через много лет рядом с сыном похоронили родителей Виктора Ревякина.
Во время войны Виктор Ревякин учился вместе с моей тёткой Березовской Ниной Дормидонтовной в одном классе в Еланцах Он окончил начальную школу в Семисоснах и семилетнюю школу в Еланцах, потому что на Ольхоне были начальные школы. Дормидонтовна приехав в 1949 году к матери в Хужир, встретилась с ним там, вспоминали годы учёбы. Она тоже хорошо о нём отзывается и помнит до сих пор.

Недавно прочитав рассказ З.И. Каплиной о гибели команды сейнера «Сталинградец» пришёл к неожиданному выводу. Иннокентий Хазагаев сын главного инженера рыбзавода, а жители посёлка в случившейся трагедии с сейнером обвиняли руководство рыбзавода, братьев Хазагаевых, которые отправили сейнер в последний рейс навигации 1954 года, ставший действительно последним для 17 человек. Родственники погибших затаившие обиду и зло на Хазагаевых отомстили, зарезав Иннокентия, а заодно и его друга Ревякина, сына учителя географии местной школы и основателя местного краеведческого музея. Это только лишь версия, но наш остров хранит столько тайн, что всякое возможно.

Продолжу рассказ о жизни в бараке.
Юрка Краснов 1949 года рождения с братьями Убошкиными Валеркой и Володей, и Володя Храмцов (по кличке Глухой) в урочище Песчаное нашли старый, ржавый револьвер «Наган», отмочили в керосине, почистили, а потом стреляли из него в лесу. От них я впервые услышал, что до 1955 года там находился лагерь для заключённых, которые под конвоем ходили в море на вёсельных лодках, добывая рыбу, омуль, для страны во время войны. Там же был рыбоприёмный пункт и консервный цех, в котором изготовляли вкусные консервы «Бычки в томате» и шпроты в масле из этого же бычка ( в простонародье «ширики»).

Улицы в нашем посёлке широкие и вся жизнь его, как на ладони. Вот на углу дом Ильи Храмцова, он лодочник, изготавливает деревянные лодки для рыбзавода: большие байды для невода и маленькие «подъездки» для так сказать оперативной работы. Лодки строятся прямо на улице, возле дома и видно, как начиная от киля и рёбер, покрывается бортами, конопатятся и смолятся смолой, пахнет свежей древесной стружкой, смолёной паклей и гудроном. Завораживающее зрелище для пацанов. Застывшую смолу мы жуём, как жевачку и зубы от этого становятся чёрными.

Рядом с Храмцовыми стоит дом старика Баязитова. Дети у него давно выросли, в Хужире живут две его дочери: Мария с сыном Витькой и Нина с дочерью Светланой Шакировой. Есть у него в Еланцах, кажется, тоже дочери, так как на каникулы приезжал к деду внук Витька Курочкин, хулиганистый подросток мы в детстве встречались. Есть и ещё один, он сейчас в Иркутске бардовская знаменитость, Ринат Баязитов. Но с ним мне не приходилось видеться. Старика Баязитова, высокого, худощавого и сутулого, всегда можно было увидеть в посёлке, то в магазинах, то провожающего утром или встречающего вечером с поля корову. А вот жена его, содержащаяся в строгой мусульманской вере, находилась только дома, и выглядывала на улицу, приоткрыв калитку в глухих воротах. Баязитовы и открыли потом отдельное захоронение татар рядом с православным кладбищем.

Но многие татары предпочли быть после смерти похороненными рядом с русскими: рядом жили, рядом и лежать будем, чего нам отделяться. У каждого человека своя правда.

Временами в посёлке видна экстравагантная фигура в долгополой ватной куртке, крытой фланелью, типа армяка, как их в то время называли «москвичка». С простым матерчатым воротником, без пуговиц. Это Алёха, Бог его знает. Кряжистый мужик среднего роста, нестриженый и небритый, быстро семенит по посёлку, запахнув свою куртку, а руки засунув в рукава. Иногда ест на ходу, одной рукой удерживая запахнутые полы куртки и прижав буханку хлеба к груди, другой рукой отщипывает кусок хлеба, кидает его в рот и быстро жуёт.

Если его кто-то рассердил или обидел он бежит по улице, громко выкрикивая молитвы. Живёт на берегу Сарайского залива, за Шаманкой в маленьком домике без окон и дверей, и естественно без печки, как зверь. Домик этот стоит на бывшей тоне колхоза «Герои Арктики», рядом с ними тоня бригады Дудеева, одного из лучших бригадиров ММРЗ.

В удобных заливах заводили невод, там же его выбирали, а рыбу увозили на рыбоприёмный пункт. Люди жили в домах, имелись и хозяйственные постройки. Рыбача на вёсельных лодках, домой часто не наездишься, тем паче, что империя Мало-морского рыбзавода простиралась от Онгурёна на севере и до Бугульдейки на юге в Большом море, плюс побережье острова Ольхон, это больше ста километров. Было много рыболовецких колхозов. С постройкой Иркутской ГЭС, поднялся уровень Байкала, исчезла кормовая база для омулёвого малька и рыбы не стало. Экологическая катастрофа. Исчезли и колхозы вместе с деревнями и людьми.

Вот в маленьком домике, оставшемся от рыбаков, и нашёл себе пристанище Алёха, Бог его знает. Местные мужики несколько раз разбирали его дом по брёвнышкам и раскидывали по сторонам, а он опять его собирал сам, один.

Носил кирзовые сапоги, подошва которых была притянута проволокой, ходил на босу ногу без портянок и носков. Моя тётка и многие другие, одинокие бабы приглашали его помочь по хозяйству, напилить, наколоть дров. Сила в нём была дурная. Колол дрова, широко размахиваясь, с силой всаживая топор в чурку, воздух под его рукой свистел, а он при ударе ухал. За работу кормили его, давали одежду. Тётка отдала ему старые, но ещё крепкие сапоги, а утром он бежал в них, но уже с оторванной подошвой. На вопрос тётки, зачем он это сделал, Алёха ответил: « А Бог его знает». Не желая отвечать на заданный прямо вопрос, он всегда отвечал уклончиво: «Бог его знает».

Людмила Дубинина, жившая в то время на Шаманке (часть посёлка Хужир за горой, примыкающей к скале Бурхан (Шаманка) пишет мне:
- «Алёху помню очень смутно, можно сказать его самого и нет, но сохранилось в памяти, что его избушка стояла в песках за нашими огородами, но в лесочке и ближе к морю. И мои родители иногда давали ему одежду: фуфайки, брюки старые форменные, папе выдавали на работе в пожарке, и он ему давал, время от времени. Может, поэтому помню, что он ходил в "солдатских" (по цвету) штанах. А когда он шёл по горе в Хужир мы - ребятишки, носили ему какую -то еду и он всегда брал её, но мы его боялись и быстро отбегали, хотя он не проявлял никакой агрессии.»

В беседе с Павлом Козулиным наш земляк Романов И.Р., бывший до 1965 года начальником планового отдела ММРЗ, вспоминает, что появился Алёха в Хужире где-то в 1956 году. Кто он, откуда пришёл никто не знал, кроме соответствующих органов, но комендатуру МГБ с острова уже убрали, а милиция, в лице участкового Бориса Тыхеева, его не трогала.

Пробовали устроить над Алёхой товарищеский суд, ведя борьбу с тунеядством. На вопрос, почему он не работает, Алёха сказал: « Дайте мне оперативную работу, на другую я не согласен». Что он имел в виду под оперативной работой, Алёха не пояснил. Но работать так и не стал, как в то время говорили, вёл паразитический образ жизни. Летом 1963 или 1964 года Алёху и ещё двоих немцев (один из них по фамилии Лефтер), увезли в Иркутск и определили в дом престарелых. Алёха, Бог его знает, из дома престарелых убежал и почти четыреста километров зимой, при морозе минус сорок, шёл до Хужира пешком, перейдя пролив Ольхонские ворота по льду. Сруб его дома уже перевезли в Хужир, пустив его на постройки, так что жить Алёхе стало негде. Его опять увезли в Иркутск в дом престарелых. Позже ходили разговоры, что передавали про Алёху по радио, мол, в Иркутске неосторожно переходил трамвайные пути и его задавил трамвай. Так закончилась жизнь этого мистера Икс.

Вначале 60х нашу общагу, вернее большую её часть, расселили в маленькие, но отдельные квартиры. В восточной части посёлка, прилегающей к лесу, были построены из лафета (толстое бревно, окаймлённое только с двух сторон), двухквартирные и четырёх квартирные дома с кладовой и верандой с барьером. В четырёх квартирных домах тоже было тесновато: комната 3 х3 и такая же кухня, но это уже отдельная квартира. В 1965 году четырёх квартирные, переделали в двух, и это уже стало нормальным жилищем на многие годы.
Половину 16 барака, в которой мы жили, перестроили под поликлинику, а вторая половина так и осталась барачной. Так что переселенцы из барака опять оказались по соседству, живя на улицах Ленина, Обручева и Лесной.

На нашей стороне дома соседом был старший сын Барнашовых Юрий. Он жил с женой и маленьким сыном. Вскоре они уехали, а соседкой стала пожилая женщина бурятка Катерина или как её в народе называли Красная шапочка. Катя – Красная шапочка, потому что она постоянно носила или красную вязаную шапочку или красный платок. Жила она одна, ни кому не мешала и курила резную бурятскую трубочку, которую набивала махоркой «Вергун» или «Моршанская». Трубку изо рта почти не вынимала и от дыма её костлявые пальцы были чёрными. Сядет на крыльце, дым из трубки тянется к небу, а она в мыслях где-то далеко.

На соседней улице Обручева стоит женское общежитие и три барака, в которых много детей. В общежитии идеальный порядок, там комендантом тётя Шура Хамидулина. Она татарка из высланных или приехавшая по вербовке (не знаю), небольшого роста, но не боялась ни чёрта, ни дьявола. А вот местные ухажёры, приходящие к подругам её боялись и уважали. Если она выгоняет, то нужно уйти, иначе найдёшь приключений. Она, когда разозлится, ругается путая русские слова с татарскими, перемежая речь матами и строчит, как из пулемёта, при этом сверкая одним глазом, на другом у неё было большое бельмо. Жила она в самой большой комнате с дочерью Соней, моей ровесницей. В комнате уютно и свежо. Здесь же она гладит общежитское бельё, накатывая на скалку деревянным с ручкой бруском, на котором сделаны рубчики.
В Пасху богохульствующая молодежь приносила со старого, в центре посёлка кладбища, подгнивший и упавший крест, которым подпирали двери женского общежития, пугая девушек, вернувшихся из кино или танцев. Девушки, если пришли одни, стояли у двери не решаясь взяться за крест, чтобы его убрать, а ещё больше боялись постучаться в окно комендантше и её разбудить. Если пришли с женихами, то вопрос с повестки снимался сразу, парни решительно сбрасывали крест с высокого крыльца на землю, освобождая дверь для прохода подруг. Утром тётя Шура потащит крест обратно на кладбище.

Мальчишки, помельче, тоже пакостили. Вот возвращаются взрослые из кино. Мужики нервно курят в темноте, а женщины, идут, обсуждая фильм, хлюпая носом и вытирая слёзы. Смотрели очередной индийский фильм типа «Бродяга», «Сын прокурора» или «Сангам». Сплошная мелодрама, страдания, разлука, а им война самим до чёртиков знакома, хотя и далеко от фронта. Многие родных потеряли, друзей, земляков в войну, вот и сострадают далёким индусам от чистой души, не глядя под ноги, да и что в темноте увидишь. А шпана натянула через дорогу понизу проволоку от дерева к дереву, или от столба к столбу и, спрятавшись, подальше, наблюдают, как взрослые, зацепив проволоку, падают на землю. Мужики матерятся, на чём свет стоит, женщины взвизгивают и чертыхаются. Все ищут развлечений и развлекаются, как могут.

На другой соседней улице, Лесной, построили новое общежитие для мужчин. Там порядка меньше, оно гудит, как улей, хотя комендант общежития сестра Хужирского участкового Бориса Тыхеева. У мужиков праздник каждый день, пьянки во всех комнатах, не обходится и без драк.

На той же улице имеется «Красный уголок», это типа Ленинской комнаты в армии и агитпункта. Здесь тоже можно посмотреть любимый фильм с кинопроектора «Украина»: «Александр Пархоменко», «Чапаев», «Олеко Дундич». Потом «Красный уголок» закрыли, а в здании сделали поселковую гостиницу. А заведующей гостиницей стала жена украинца Левощик. Они с мужем были из высланных, с Украины, бандеровцев. За дело были высланы или под общую гребёнку, знали это только они, да бывшая спецкомендатура МГБ, которая к 60-м годам приказала долго жить. Детей у супругов не было, ни с кем особо не дружили и никуда, кроме Иркутска они не ездили.

В этом новом, полученным нами, доме на улице Ленина мать с отцом разошлись, был, наверное, год 1962. Кто из родителей был виноват, я никогда не разбирался. Может мать, потому что она позже никогда отца не хаяла и не винила. Единственно, что она говорила, так это то, что он любил поспать. Но работая сутками на буровой это было естественно. Окончив в 1949 году Минусинское ФЗУ он работал капитаном на судах речного флота, мастером на буровой и даже делал мебель из дерева своими руками: буфеты, столы, этажерки, диваны. Причём пружины к дивану изготавливал сам. Однажды пружина, вырвавшись из его рук, разрубила бровь и лоб, но он отделался шрамом и испугом.

Сейчас в Хужире наш дом стоит без жильцов уже семь лет, а в кладовой стоят изготовленные Кретовым буфет, комод и этажерка, которым уже пятьдесят лет.
Так вот, сытая жизнь на этом нашей семьи, закончилась. Обмен денег в 1961 году основательно почистил карманы Советского народа, а развод родителей избавил семью от больших денег геологов. Мать добилась через поселковый совет и милицию отправки отца с острова в 24 часа. Развода, как токового не было. Отец приезжал через два года в гости к бабушке, привёз мне в подарок настоящую гармонь-хромку, но я встречаться с ним не стал. Я не забыл, как он перед отъездом сидел пьяный куражился, разбросав по столу деньги и папиросы, упавшие даже на пол, а потом грубо потребовал, чтобы я их подобрал. Делать я этого не стал, как не делал никогда того, что мне не нравится.

Отец приехал в следующий раз через двадцать пять лет уже в Иркутск, куда я перевёлся по службе из Хабаровска. Остановился он у моей тётки, а та привезла его ко мне. Мы просидели с ним ночь, выпили бутылку водки, но к общему консенсусу не пришли. Он просил, чтобы я его называл отцом и чтобы дружил с его детьми от другого брака. На это я ответил, мол, как ты себе это представляешь. Когда ты мне был нужен, тебя не было и мне не важно, кто из вас был виноват, а мать всегда была рядом и в голоде, и в холоде. Лечила, когда я болел, и лупила, когда я, по её мнению, был этого достоин. А он присылал нам с сестрой десять рублей в месяц на двоих и считал, что этого достаточно, хотя работал на молибденовом комбинате и получал хорошую зарплату. Дружить с его другими детьми, конечно же, не плохо, но они росли с мамой и папой в сытости и достатке, и нам друг друга не понять. К тому времени я уже был второй раз женат и дети от первого брака жили со мной.

Так мы и расстались в 1987 году, не поняв друг друга, чтобы больше не встретиться. Сейчас на просторах интернета я встретился с отцовскими детьми от второго брака – Наташей и Виктором, иногда общаемся. Как говорит поговорка:
- Чей бы бычок не прыгал, а телёночек-то всё равно наш.
Так перефразируя поговорку, приходим к выводу, что отец у нас общий и от этого факта не уйти, делить нам нечего. Тем более, что отец уже умер, в своём родном селе Кавказское в 2005 году.
Так прошлое переплетается с настоящим.

Со времени развода родителей в моём альбоме лежат портреты матери и нас с сестрой, сделанные в канун Нового 1963 года, в местном фотоателье фотографом из сосланных литовцев (лесных братьев) и открытка-виньетка с видом скалы Шаманка и на её фоне летящим спутником.

Поскольку в посёлке было много государственных домов, а у них все удобства на улице, то были у нас и колоритные личности золотари – ассенизаторы. Зимой они чистили помойки и уборные. Контингент постоянный это старики: Вокин – маленький, щупленький и весь сморщенный, Черкашин – высокий, слегка сутулый. Он был и знахарем, лечил многие заболевания, в том числе испуг, но больше, наверное, колдун. Он и жену себе Варвару Волкову молодую приворожил, которая имея сына Николая от первого брака, родила ему ещё троих: очаровательную Полинку, Володю и Виктора. Ветров Константин Ефимович, я о нём уже говорил. Немец Лефтер, не знаю из каких, своих советских или из военнопленных. Он жил на Песках и коряво говорил по - русски. Вместо слова барышня говорил «барышка» и так далее. Я, приехав в Германию, вспомнил этого Лефтера, как он говорил «барышка» и это напрочь, отбило у меня охоту говорить. Читаю бегло на немецком со школы, понимаю, как собака, но не говорю.

Следующей фигурой среди золоторей был старик Иванов, высокий, худощавый живший на улице Первомайской. Он отец Галины Зурмаевой.
Иванов с женой приехали с Дальнего Востока из Приморья и поселились в Хужире.

Мой земляк Иван Романович Романов, в разговоре с Павлом Козулиным, вспомнив этих золотарей, оживляется. Он их прекрасно помнит, а особенно Иванова. Оказывается Романов родственник Зурмаевых.
Муж Галины Зурмаевой – Владимир Зурмаев из ольхонских и родной брат матери Романова. Был репрессирован в 1937 году, срок 10 лет и 5 лет ссылки. Наказание отбывал на Колыме и прошёл все круги тамошнего ада. Ему повезло, он остался жив. После освобождения ссылку в пять лет отбывал там же. Вернулся на Ольхон в 1955 году и не один, а семьёй – женой Галиной и сыном Валерием.

Галина Зурмаева работала в Приморье продавцом в сельском магазине. При ревизии у неё обнаружилась недостача и по закону от 07.08. 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» получила срок с последующей ссылкой. Наказание так же отбывала на Колыме и после лагеря жила там на поселении. В ссылке она познакомилась с Владимиром Зурмаевым и они поженились. В 1950 году родился сын Валерий. В Хужире родился ещё один сын Сергей. Жили они в 4х квартирном доме, угол улиц Ленина и Горького. Романов жил с ними через стенку. Владимир Зурмаев умер в 1963 году.
Иван Романович Романов тепло отзывается о своём дяде и его жене Галине:
- Галина была, очень хорошая женщина, добрая, работящая, и вздыхает, жаль, что тоже рано ушла из жизни.

Я тоже её прекрасно помню, она работала в рыбзаводе и большую часть на малой пилораме в лесотарном цехе – рамщицей. С её тяжёлым прошлым удивительно, что Галину видел спокойной, не взбаламошенной.
Я работал одно лето на каникулах на пилораме и знаю, что это такое. После работы еле ноги тащишь домой, а ведь был молодым. Мой отчим, Кудряшов Анатолий Александрович, тоже три срока отсидел по молодости, и из него уголовное ухарство так и пёрло во все щели. Носил финку за голяшкой сапога и по пьянке ей размахивал, пугая окружающих. Это он позже успокоился, когда все друзья и собутыльники исчезли. В 1976 или 1977 годах Юра Краснов, вошедший уже в мужицкую силу, не испугался финки отчима и заехал ему кулаком в ухо. Лопнула, видимо барабанная перепонка, и Анатолий Александрович стал глохнуть. После этого он окончательно понял, что его блатное прошлое уже осталось далеко позади, на смену его поколению пришли новые кадры. Он отодвинулся в тень.
А вот о Галине Зурмаевой плохого ничего не скажешь, хороший человек, остаётся человеком всегда.

Летом все золотари работали на филиале рыбзавода в Смолокурне, что стояла на «Первом ключике» в 2-3х километрах от Хужира в лесу. Изумительное место. Ручей с ледяной, очень вкусной водой, вдоль него заросли чёрной и красной смородины. Из огромных стволов деревьев, уложенных поперёк ручья, сделана запруда, поднимающая уровень воды. Лишняя вода через окно падает сверху в низ – маленькая Ниагара. По медным лоткам вода подаётся к печам для охлаждения перегона. На берегу стоят рядом две кирпичные печи, в которые загружают березовые чурки и, подогревая снизу, проводят выгонку скипидара и дёгтя, получая ещё и древесный уголь для кузницы. Дёготь вытекает из печи по деревянным желобам и собирается во вкопанные в землю бочки.
Безотходное производство, всё идёт в дело. Колёсная мазь для телег, там же жгут известь. Стоит дом для рабочих, хозяйственные постройки. Если судить по старым фотографиям, то много людей там работало и зимой.
Зимой на ручье намерзала огромная ледяная шапка, которая не таяла и в июне, в разгар лета. Там уже давно ничего нет. Обмельчал и чуть дальше вообще исчезает в земле ручей, вывелась смородина. На месте печей размытые остатки кирпичей, вклеенные смолой в землю желоба и остатки бочек с ней. Деревья на запруде сгнили. Нет ничего вечного.
Мои детские воспоминания о смолокурне:

Знойное марево Красного лета,
Запах сосновой хвои.
По лесу еду я с дедом в телеге-
Вон смолокурня вдали.

Ветра байкальского нет и в помине,
Лошадь понуро бредёт.
Мы не торопимся, тянется время,
Едем тихонько вперёд.

Вот смолокурня-поляна средь леса,
Домик, ручей, две печи.
Два старика-углежога, в них возятся,
В них не пекут калачи.

Запах угля, аромат скипидара,
Дегтя из жерла печи.
Воздух насыщенный, очень полезный
Только дыши и дыши.

Здесь, на ручье, ледниковая шапка,
Что от суровой зимы.
Лето в разгаре, она и не тает,
Даже у самой печи.

Бревно на ручье - небольшая запруда,
Заводь хрустальной воды,
Вкус изумительный этой холодной
И родниковой воды.

В доме прохладно, сюда не заходит
Тепло сквозь открытую дверь.
Тихо и сумрачно, слышно едва лишь,
Как бьётся в окно дикий шмель.

Писк комаров, чудный запах смородины
И трескотня саранчи,
Душу мою столь волнующе трогает,
Хоть от восторга кричи.

Много уж лет с той поры миновало
Домика нет и печей.
Запах смолы и остатки запруды,
И старый, всё тот же, ручей.

Сергей Кретов
Баден-Баден, август2010-29 апреля 2012 года