Вечный комендант

Я не пропускаю ни одной юбки.
Джинсовой, мини или приталенной, хотя не уверен, что их можно перечислять вот так, через запятую - вряд ли это звенья одной классификации. Годе, расклешенная, плиссированная – девушки, подсказывайте, какие еще бывают?
Впрочем, брюки я тоже не пропускаю, причем не только женские. Только вот эта ваша ироничная ухмылка, право, ни к чему. Можно и схлопотать: я не атлет, но и переносица у вас не бетонная.
Так ведь и колготки, маленькие такие колготочки на тоненьких, кривеньких, беззащитных детских ножках, тоже не ускользают от моего пристального взгляда - получается, теперь моя очередь получать по морде?
Что ж, сам виноват: заболтался, а главного не сказал.
Главное же в моей жизни, как это ни грустно признать – работа. Может ли что-то быть важнее занятия, которому отдаешь, без особой надежды на взаимность, почти весь световой день – самое светлое время своей жизни? Поэтому я мщу, как могу, этому самому времени, убивая его нехитрым способом – провожаю глазами людские ноги, сидя день-деньской за прилавком напротив стеклянной входной двери в магазин.
Вся улица – как на ладони, хотя, по правде сказать, не вся, да и не самый живописный ее участок. Конкретнее - сотрясающийся от бесконечного потока машин поворот на верхнюю Рышкановку – один из самых беспокойных районов Кишинева, прямо напротив магазина бытовой техники «Максимум». Из которого я, собственно, и разглядываю улицу, не лучшую, повторюсь, ее часть. А заодно и ноги – женские и мужские, детские и старческие, в брюках и шортах, колготках и юбках – все-все-все нижние человеческие конечности, что мелькают в экране дверного стекла, по девять часов в сутки, а именно столько длится мой рабочий день.
Не худший, кстати, день - ведь мы, продавцы-консультанты бытовой техники вытягиваем и куда более горький жребий: это когда смена приходится на распродажу. Что на улицу? – себе под ноги не успеваешь взглянуть, черт бы подрал эти дурацкие сезонные скидки. Вкалываешь до потери сознания, иногда в буквальном смысле, потому что перекусить некогда, и чего ради? Товар-то дешевеет, прибыль, как любит повторять наш шеф, не увеличивается, так откуда же взяться премиальным?
- Откуда? – разводит он руками и обводит нас невинным взглядом, как будто и вправду ждет совета от кучки неудачников.
Шеф – редкостный жучара и взгляд у него, по правде говоря, не всегда беззащитный. Особенно в пятницу вечером, священное для поднятия корпоративного духа время, когда он проводит еженедельный брифинг - так в магазине принято называть вечер разносов и головомоек, после которого мы едва уносим ноги. Что вы, не из-за нагоняев, это вообще-то мелочи, а потому, что на часах почти полночь, за спиной – тяжелая рабочая неделя и четыре часа директорской болтовни, а у избранных счастливчиков - еще и смена в выходные.
А еще – потому, что мы пьяны.
- Кто-нибудь объяснит мне, почему здесь все время воняет? – неизменное вступление, которым директор открывает каждое пятничное собрание. – Вам самим-то не противно?
Мы, разумеется, молчим, но про себя посмеиваемся. Директор даже не в курсе, насколько он близок в истине: нам совершенно не противно, ну ни капельки. Наоборот - в ожидании вечерней экзекуции, мы с самого утра пятницы принимаем превентивные меры: сменяем друг друга в соседней пивнушке. Там же в складчину покупаем упаковку «Ментоса», запаса которой хватает до семи вечера, а больше нам и не надо. Днем мы держимся молодцами, но к вечеру алкоголь берет верх и, если учесть, что мятные конфеты закончились, выглядим мы и пахнем к началу собрания как профсоюз бомжей, если конечно, кому-то придет в голову организовать таковой.
Нетрудно понять раздражение шефа, собирающего это зловонное кодло – двенадцать бухих мужчин – в тесном складском помещении, исполняющем, за неимением более приспособленных комнат, и обязанности митинг-рум.
От санкций нас спасают два обстоятельства. Во-первых, в пятницу, так же впрочем, как и в другие дни недели, работаем мы безупречно: консультируем, демонстрируем товар в работе, вежливо улыбаемся и – маленький бонус – обдаем покупателя ароматом свежей мяты. Во-вторых, шантаж – это что-то вроде бумеранга. Не стоит даже заикаться, если знаешь, что в любой момент у кого-то найдется ответный повод схватить тебя между ног. Директор и не начинает, зная – мужик он, надо признаться, грамотный – что своими собраниями нарушает трудовой кодекс.
В итоге верх берет корпоративный компромисс: он на протяжении четырех часов нюхает нашу вонь, мы столько же времени – слушаем его.
- Наш магазин – это максимум ассортимента! – тычет пальцем шеф в пару коробок с пылесосами в углу – все, что осталось после очередной распродажи.
- Максимум гарантий! – прикладывает он ладонь к груди – этот жест у него позаимствовал Вовчик Стратилэ из отдела холодильников, у которого, похоже, проблемы: целых восемь поломок по гарантии за последний месяц.
- Максимум сервиса! – директор кивает в мою сторону.
Что ж, он снова облажался и я чувствую, что меня вот-вот вырвет. Нет, не из-за пива «Кишинэу» - мерзкой блевотины, два литра которой плещется в моем мочевом пузыре. Пиво, если собрание не закончится в течение получаса, выльется мне в кроссовки, а вот мутит меня из-за директора, вернее, от его бреда, которым он потчует нас вот уже третий час.
И так каждую пятницу – день, который мы, в отличие от большинства нормальных людей, совершенно искренне ненавидим. А еще, ждем как пациент операцию - со страхом и нетерпением одновременно, не спасает и пивная анестезия.
- Выбери лучшее! – восклицает директор, и чуть приседает от внезапного порыва перегара: еще бы, ведь его выдыхают сразу двенадцать глоток. Директор еще что-то говорит, но его, как учителя после обрывающего урок звонка, никто не слушает. Слова, которыми он всегда закрывает собрание, произнесены, а значит, счастливчик, сидящий ближе других к двери, займет единственный в магазине туалет, отправив остальных одиннадцать поливать клумбу в соседнем дворе.
«Выбери лучшее» - слоган нашего магазина, вернее целой сети, если, конечно, на это определение тянут четыре магазина бытовой техники, из которых наш, на Рышкановке – последний по площади, ассортименту, количеству работников и, между прочим, по доходности.
- А знаете ли вы, что наш магазин занимает последнее место по прибыли во всей нашей славной сети? – возмущенно вопрошает директор, намекая на то, что нас, бездельников, давно пора разогнать к чертовой бабушке и, конечно, ни словом не обмолвившись по поводу отставания по остальным критериям, с чем, собственно, и связаны проблемы с доходами.
- И все же я верю в вас, ребята, – хрипит директор: сказывается четырехчасовая речь без перерывов, прений и референта, меняющего воду в графине, - поэтому-то мы всё еще вместе. И помните: как бы ни было тяжело, наши товары, наши цены и ваши, черт возьми, рожи должны сигнализировать покупателю об одном – выбери лучшее!
После этих слов нас словно сдувает на улицу, где мы возвращаем природе по праву принадлежащую ей жидкость - кто сколько одолжил. Мутной струей прибивая к земле возомнившие о себе нарциссы, я мысленно констатирую, что последние слова шефа означают для меня карьерный приговор. Если работа продавца-консультанта – лучшее, что я, гуманитарий с высшим молдавским образованием, выбрал, то обсуждать мой вкус всерьез нет никакого смысла.
В отличие от вкуса клиента, явно запавшего – я это сразу понял, как матерый охотник, чувствующий волка по оцепеневшему от тишины лесу – на новую модель Панасоника. Пятидесятидюймовый, черт возьми, плазменный телевизор, последний, заметьте, имеющийся в наличии экземпляр, и, кстати, по смешной для столь совершенной модели цене – да-да, сегодня последний день распродажи – всего сорок четыре тысячи девятьсот девяносто девять леев.
- Прекрасный выбор! – одобрительно хлопаю я покупателя по плечу.
Я всегда так делаю, когда чувствую, как удача безнадежно, скорее уже для вида, трепещется у меня за пазухой. Удивительно, но такая вольность сходит мне с рук, и что вдвойне странно, при общении с теми, кто продавцу не то что руки не пожмет – говорит и то нехотя, брезгливо процеживая слова сквозь зубы.
Неторопливо обогнув прилавок, я уже начинаю выписывать чек, когда – я замечаю это боковым зрением - рядом с ногами моего клиента, упакованными в брюки от Бриони, появляется еще одна пара ног. В туфлях с завязками на щиколотках и в драпированной юбке небесного цвета, едва закрывающей колени.
И хотя внешних признаков паники не наблюдается, внутри меня, признаюсь, уже бушует море негодования. Сейчас начнется: ой, такой уродливый, а почему такой большой, а где мы его поставим, а как он сочетается с дизайном комнаты, и прочая ерунда в этом роде. Закончится же эта пошлая эпопея стандартным сопливым хэппи-эндом: все, что мне светит – это двадцатишестидюймовый LG за несчастные восемь тысяч. Вместо, заметьте, сорока пяти штук, премиальные за которые так прекрасно вписались бы в дизайн моего кошелька!
Господи, ну зачем брать с собой бабу? Не в сауну же приехал, за телевизором – что она в этом понимает?
- Боже, какая прелесть! - слышу я, и ручка в моей руке заходится, как сейсмограф при двенадцатибальном толчке.
- Именно о таком телевизоре я и мечтала! – наносит голос второй удар, и хотя я роняю ручку, дрожь в руке не утихает, наоборот, начинает трястись и левая рука, а ноги – так те и вовсе вот-вот раскрошатся, как окаменевшая сахарная вата.
- И чудно впишется в интерьер, как раз слева от пальмы, правда, милый?
Чувствуя себя героем дня, которого на глазах возбужденной толпы волокут на эшафот, я поднимаю глаза. Черт, все-таки надо поменьше сидеть за прилавком. Чтобы не только на юбки глазеть, но и лица иногда рассматривать. Да и как бы я ее по юбке узнал - не носила она ничего похожего на это бархатное великолепие, стоимостью, наверное, десять моих зарплат. Я вспоминаю ее дырявые джинсы, которыми она очень гордилась, благоразумно умалчивая, что носит их со школы и что дырки на коленях и заднице никак не связаны с замыслом модельера.
Впрочем, не уверен, что узнал бы ее, попадись мне в руки даже пухлый альбом с ее недавними фотографиями. С той, прежней Олей – ну ничего общего, кроме сверкнувшей, словно дежа-вю, знакомой искорки в глазах. Дорогая светская дама – куда до нее тому колобку с переплетенными на запястье фенечками. Два совершенно разных человека с абсолютно одинаковым голосом.
Который, собственно и выдает в модельной блондинке – говорю же, ничего общего, Оля была шатенкой – нашу Олю.
Мою Олю.
- Молодой человек, ну что вы застыли? Вы чек нам выписали? – спрашивает Олиным голосом журнальная красотка в небесного цвета юбке.
- Мальчик влюбился, - игриво бросает она, повернувшись к мужу.
Да-да, к мужу, а кто же еще, по-вашему, этот мой холеный клиент, благодаря которому я – вы только представьте – дотронулся до настоящего Бриони. Три штуки евро за костюм, вот интересно, сколько стоит хлопок по плечу?
Муж расплывается в улыбке: похоже, мне перепадет на чай. За ошалелый взгляд, в котором, как внушила ему Оля, кроется мой восторг по ее поводу. Я дописываю чек и, пока счастливые голубки нежно воркуют у кассы, мы с ребятами упаковываем в здоровенную коробку дорогущую дрянь со сверхплоским экраном.
Парни смотрят на меня с восхищением – шутка ли, целых сорок пять тысяч за китайскую сборку. И всего-то пару дней как телек завезли, даже запылиться не успел.
- Кстати, молодой человек, – оборачивается на пороге Оля, а в дверях замирают муж и четыре грузчика, волокущие коробку с телевизором к грузовому такси, - Сорин, всего один вопрос, ладно?
Это она мужу, который – парня явно не проведешь – быстро нагоняет Олю, остановившуюся перед прилавком.
Мы стоим лицом к лицу и чтобы поцеловать ее, мне достаточно чуть наклониться вперед. Но вместо решительных действий я, хмурясь, шныряю взглядом по прилавку и ворошу какие-то накладные, подтверждая худшие опасения по поводу качества обслуживания, выраженные фразой «заплати и катись».
- Всего один вопрос, - повторяет она, и я устало смотрю ей в глаза.
- А вот когда мне будет сорок пять, наш телевизор еще будет работать? – спрашивает Оля и смотрит на недоуменное лицо мужа.
- Ты это вообще к чему? – отвечает он за меня, сам при этом становясь похожим на непреклонного часового: стой, кто идет, стой стрелять буду. - Мы к тому времени десять телеков поменяем.
- Вам сейчас сколько? – уточняю, вроде как, я, но по взгляду мужа понимаю, что встрял – не вовремя, не по адресу, и вообще, почему бы мне не заткнуться.
- Послушай, парень, - накаляется муж, хотя мешки под глазами уверяют, что больше всего ему сейчас хочется домой, в бурлящее спокойствием джакузи.
- Милый, ну что ты, - кокетливо перебивает Оля, - мальчик не имел в виду ничего плохого. – она снова поворачивается ко мне. - Мне сколько? Скажем так: меня устроило бы, чтобы гарантийный срок равнялся разнице между сорока пятью и моим нынешним возрастом. Но поскольку вы не в курсе моего возраста, – Оля чуть повысила голос и посмотрела так, что я чуть не прижался к стеллажам за спиной, - то и говорить, похоже, не о чем.
Она берет мужа под руку и, не сводя с меня глаз, прижимается ухом к его плечу. И без того круглое лицо мужа расплывается в умиротворенной улыбке.
- Гарантия на телевизор три года, - тихо говорю я.
Обиженно дернув губой, Оля гордо отворачивается, и, пропустив вперед супруга, на ходу достающего ключи от машины, бросает через плечо:
- Могло быть хотя бы пять. Не блендер же.
Я смотрю удаляющейся Оле в спину и меня словно током бьет. Мать вашу, да это же вылитая она – та самая полноватая, нелепая студентка политеха, в рваных джинсах и с тремя серьгами в левом ухе. Надо же, ни капельки не изменилась – тот же убийственный сплав расчета, коварства, лицемерия и, представьте себе, страсти. Ничего нового – с той самой встречи, когда я впервые увидел ее, гуляющей под ручку с моим одногруппником Денисом.
- Познакомьтесь: Вова, это Оля, Оля, это Вова, - представил он нас друг другу, не подозревая, что выносит себе приговор.
Оля совершенно не походила на городскую – типичная молдаваночка из райцентра, на которой черная футболка с выцветшим Майком Науменко смотрелась не лучше коромысла на балерине. Казалось, она лишь вчера, кряхтя, стаскивала с подножки автобуса облупленный чемодан, а сегодня, за сутки освоившись со статусом обитателя столицы, клюнула на первый же подвернувшийся крючок – серьгу и козлиную бородку Дениса, для которого рок-н-ролл – не более, чем средство затащить в постель очередную глупышку.
- Вова не кишиневский, - кивает в мою сторону Денис.
- Ааа, - равнодушно отзывается Оля, - понятно, Малая Малина.
- Наш истфак с этого года в общагу на Флорилор перевели, - щурюсь на нее я.
- Ммм, - лениво задумывается она, - там же вроде общежития Экономической академии.
- И одна университетская общага – улыбается Денис.
Боже, как я раньше не замечал, что он настолько глуп?
- Ты-то откуда все знаешь, городской? – Оля легонько бьет Дениса локтем в бок, - Бегаешь к иногородним студенткам?
Прием, что и говорить, безотказный – я, разумеется, не об ударе по ребрам. Пока Денис краснеет, виновато пожимает плечами – не Оле - мне – кивнув на спутницу: дура, мол, и, грубовато обняв ее за плечи, бормочет: «ну, покеда, нам пора», мне хочется крикнуть «эй, ты куда, идиот, разве не видишь, что она меня хочет?».
Но на крик я перехожу лишь за полночь, когда не сдержался бы и вытесанный из дерева чурбан – этакий повзрослевший Пиноккио: настолько сладостным оказалось мгновение, поделившее жизнь на две неравные части - до Оли и с ней.
Потом, правда, появится и третья, самая печальная, глава – без нее. Но пока ни о чем таком я не думаю, а просто улыбаюсь Оле, которая смешно кряхтит, хватаясь за спину – еще бы, прогибающаяся до пола металлическая сетка сойдет разве что за идеальную снасть для рыболовов-садистов: сетью из такой вот сетки в самый раз крошить в кровавый фарш летящие в воде косяки рыб. Иногородние же студенты – существа куда более стойкие – на такой сетке спят, для приличия прикрыв ее отдающим сортиром матрацем.
- Понравилось? – щуриться Оля и охнув, хватается за поясницу. - А Денис может два раза без перерыва.
Не дав мне опомниться и словно забыв про боль, она целует меня в живот и, застенчиво занавесив лицо волосами, соскальзывает губами вниз - доказывать, что я не хуже Дениса.
Я оглядываюсь по сторонам в надежде, что парни не приметили бугорок, приподнявший мою ширинку. К счастью, они быстро забывают о моем коммерческом триумфе и расползаются по магазину как сонные мухи, застрявшие в паутине повседневности. Я же, хотя возбуждение быстро отпускает, думаю о том, что память – не такая уж умозрительная штука и уж во всяком случае способна на физиологические сюрпризы.
Вижу возвращающихся в магазин грузчиков и, смахнув с прилавка пятьдесят леев (да-да, на чай мне все-таки перепало), беру листок бумаги, ручку и выписываю себе сертификат на главный подарок. Можно сказать, на гран-при.
К сорока пяти годам, до которых Оля, надеюсь, доживет, а вот телевизор, между нами, вряд ли, прибавляю тринадцать - разницу между сорока пятью и моими тридцати двумя (мы ведь с ней ровесники). Приплюсовываю пятерку – да-да, ту самую, которая лучше трех, если, конечно, мы толкуем о гарантийном сроке.
Откладываю в сторону ручку и с гордостью любуюсь изобретательностью самого совершенного из женских умов, одну из ячеек которого я, похоже, до сих пор имею честь занимать. За что мне полагается, как я уже упоминал, солидная награда. А именно - шесть скучных на вид цифр: 45-13-05.
Номер Олиного телефона.

***

- Что ты, мать твою, творишь?! – ору я в трубку и, подняв глаза, вижу переминающегося, словно перед закрытой изнутри кабиной туалета, продавца стиральных машин Диму Варзарского.
- Как тебе вообще взбрело такое в голову?! – кричу я, а Дима косится назад – в торговый зал, где явно требуется мое присутствие.
Только возвращаться на рабочее место я не спешу. Уже минут десять как я топчусь в подсобке и кричу, рычу, ору и горланю в телефонную трубку – иногда такой способ помогает вернуть женщину в русло осмысленной деятельности.
Только, похоже, случай не тот. Во-первых, Оля совершенно спокойна и ее ответы звучат как минимум весомее моего крика. А во-вторых, и это, похоже, главное, она на все сто уверена, что поступает разумно.
- Чем, ну каким местом надо было думать, чтобы звонить мне на работу? – бешусь я, но уже не так яростно – не потому, что злюсь меньше, просто голова к концу рабочего дня и без того раскалывается, а от собственного крика, как оказалось, вдвойне.
- На минутку, - шепчет Дима, но я толкаю его с такой силой, что он вылетает в зал, где, встряхнувшись как свалившийся с дерева кот, уныло плетется к испуганным покупателям – отстреливаться от тупых вопросов о телевизорах, в которых он ну ни бельмеса не смыслит.
Я же, теперь, когда ни один придурок не отвлекает, с ненавистью чеканю в трубку:
- Зачем ты это сделала?
Возможно, я псих, но, ей-богу, несправедливо лишать меня права на истерику. Две недели я, как последний идиот, разыгрывал из себя Джеймса Бонда, меняя, словно пароли и явки, таксофоны – а их в Кишиневе осталось не так уж много и мне приходилось колесить по всему городу, чтобы запутать – я не сомневался, что он попытается напасть на след – ревнивца в костюме от Бриони.
Мобильным не пользовался – что я идиот, что ли? Ментам проще простого отследить звонок, и, сколько карточки не меняй, все равно сцапают: полиция, как объяснил Серега – наш спец по телефонам, отслеживает аппарат, а не симку. Не будешь же, в самом деле выбрасывать телефон после каждого разговора? Такое лишь Олиному мужу по карману, так ведь и расходы на услуги полиции для него не вопрос, так что какие проблемы, братан?
Оля? А что Оля? Конечно, я думал о ней! Я, черт возьми, последние две недели только о ней и мог думать! И о том, что ее телефон могут прослушивать, тоже: стал бы я иначе каталогизировать кишиневские таксофоны. Только почему-то я был уверен, что если нас засекут, из переделки с меньшими потерями выйдет лишь один, и этим одним буду точно не я. Слишком уж непохожей выглядела Оля во время нашего рандеву в магазине на склонную к суициду особу, мечтающую свести счеты с жизнью столь оригинальным способом – быть заколотой рогами собственного супруга. К тому же и жизнь моя, будем откровенны, не стоит и десятка ее мелированных волос.
Так, или примерно так – никогда не помню дословно, что говорю в гневе – я и отвечаю Оле. И в ответ на ее последний вопрос: «мы можем, наконец, договориться о встрече?», не задумываясь говорю: «нет» и с размаха вымещаю трубкой остаток злости на и без того оглохшем телефонном аппарате.
Из магазина я вышел через час, а мог и позже, не потереби меня за сторож: «че спишь, иди домой». За окном темень, на часах – пол-восьмого, все, оказывается уже полчаса как разбежались, и только я, как капитан застрявшего на мели судна, сижу на палубе, за которую сойдет и тумбочка под телефоном и пялюсь на остывающий рядом аппарат. Подаю слабую руку сторожу, который нетерпеливо закрывает за мной дверь – дежурство идет, а бутылку, с которой он связывал планы на ночь, до обидного долго тоскует в его вонючем рюкзаке.
На улице я съеживаюсь и быстро перебегаю через дорогу, но на углу, где обычно сажусь в маршрутку, не задерживаюсь: транспорт ходит и до полуночи, да и дети дома не плачут. Собственно, и детей-то никаких нет, а домом я называю комнатку в хрущевке, которую снимаю у Федотовны – выжившей из ума старушки, принимающей меня за внука, чему я совсем не противлюсь. Неожиданное родство дарит мне сплошные преимущества: борщ каждый день и пирожки по выходным, но главное – никакой квартирной платы, за исключением двухсот леев, которые совестливый «внук» ежемесячно отстегивает растроганной «бабушке» в качестве материальной помощи.
Прохожу еще метров тридцать и присаживаюсь за столиком в кафе «Спартак» – невесть как выплывшей в море пиццерий и коктейль-баров совковой тошниловки. Отсюда мне отлично виден освещаемый фонарем «Максимум», я же, спрятавшись за высоченными кленами, вымахавшими между забегаловкой и тротуаром, сижу за своим столиком будто в засаде и, пока мне несут пиво, с ужасом понимаю, насколько я уязвим - на собственном, представьте себе, рабочем месте. Чего стоит вот так: ба-бах - прямо из-за погруженного во мрак столика, и нет тебя, голодранец без постоянной прописки, охотник до чужих богатеньких жен.
Залпом выпиваю первый бокал и, прищурившись, читаю надписи на огромных рекламных изображениях, целиком закрывающих окна магазина, отчего в зале даже в летний полдень мы вовсю тратим электричество: без ламп у нас темно как в погребе.
«До 40», читаю я и, хотя плакат уверяет, что это – процент сезонной скидки, меня не проведешь – я точно знаю, что сообщение адресовано мне. На пенсию у нас теперь, кажется, выходят в шестьдесят пять, но мне – да-да, реклама не врет – ввиду наклевывающейся амурной авантюры теперь и сорокалетний юбилей, похоже, не светит.
Перевожу потяжелевший взгляд на второй плакат и вижу три нуля: за ставку по кредиту, за первый взнос и за залог. Все это, зазывает реклама – возможность приобретения техники в беспроцентный кредит. И, разумеется, только в сети «Максимум».
Конечно же, все не так, вы правильно делаете, не доверяя рекламным заклинаниям. Денег – ноль, секса – ноль и вообще, парень, ты – ноль без палочки, расшифровываю невеселое письмо самому себе я и заказываю еще пива.
- Освежиться, - слышу из-за спины, оборачиваюсь и никого не вижу.
- Освежиться, - повторяет голос и, присмотревшись, я различаю в темноте чей-то силует, - пивком бы освежиться.
Все ясно – передо мной бомж-алкоголик, карауливший где-то в кустах все время, пока я пью. Теперь, когда пиво вот-вот польется у меня изо рта, он тут как тут – шакал, крадущийся к остаткам добычи насытившегося волка.
Спотыкаясь, я добираюсь до остановки, где, в ожидании маршрутки бужу засыпающих горожан внезапным приступом пьяного хохота.
Нет, ну что за бред! Прослушивают телефон, ага, щщас! Конспиратор хренов, тоже мне, таксофонный террорист выискался! Рассказать кому – не поверят, а если и поверят - в лучшем случае засмеют.
С благодарностью оглянувшись на «Спартак» - все-таки алкоголь отлично смывает паутину с мозгов - я чувствую, что улыбаюсь и, покачиваясь, ничего не соображаю, кроме одной, единственной во всем организме трезвой мысли: Никто. Ничего. Не узнает.
Меня ослепляет свет фар и, прищурившись, я успеваю разглядеть сто десятую маршрутку, к моему счастью, еле плетущуюся. Увы, проголосовать у меня не получается и, боюсь, опьянение тут ни при чем.
Кто-то, черт возьми, заламывает мне руки и что-то звонко щелкает за спиной. Похоже, я закован в наручники и, кажется, за нарушение общественного порядка. Была бы здесь пьяная разборка, ментов, или, как их, карабинеров, разглядеть которых мне никак не удается, не то что калачом – бочкой вина не заманишь. А так, все верно: я неуверенно перебираю ногами, время от времени хихикая – в общем, налицо все признаки правонарушения.
О-о-о!
С каких это пор менты разъезжают на Ауди А4, объем двигателя два с половиной, турбонаддув, разгон до ста километров за восемь секунд, стоимость – от двадцати семи тысяч евро? Меня кидают на обитое рыжей кожей заднее сиденье, нацепив на глаза повязку из какой-то теплой, но колючей ткани.
- Допрыгался, баклан? – слышу я и понимаю, что вопрос адресован мне, хотя в машине я успел разглядеть трех типов, из которых двое жмут меня с боков, а один – голос, видимо, принадлежит ему – сидит за рулем.
Я моментально трезвею.
- Да че с ним базарить? – раздается другой голос, справа от меня, и мне становится холодно, в чем нет ни капли вины прохладной октябрьской ночи.
Допрыгался, мать вашу, лучше не скажешь. Дальнейший сценарий известен, уж простите за банальность, но что может быть достоверней банальности?
Итак, представьте лесопосадку за городом и субботний студенческий шашлык на полянке. Скованные утренним ознобом деревья медленно просыпаются, разбуженные звонкими голосами и дымком от костра, нежно окутывающим красные и желтые листья, которые из последних сил цепляются за породившие их ветви. Царственное спокойствие природы кажется таким же вечным, как снующим на поляне людям – их собственная жизнь, как вдруг – что, что там такое? – величественное спокойствие разбивается о крик отошедшей по малой нужде девушки. Рыдая, она несется к людям, ее трясет, девушка прикрывает рот рукой, не может вымолвить и слова, а из глаз льются соленые водопады. Вмиг помрачневшие парни хватают что попадется – отсыревшие в осенней листве палки, покрытые мхом камни, даже привезенные с собой бутылки и шампура и направляются туда, где так и не успела присесть их подружка. Через минуту они останавливаются, столбенея, как новые знакомые Горгоны. Ну что, что там?, визжат остальные девчонки, трясущие за плечи все еще мычащую подружку, но немая сцена затягивается – еще бы, как тут не потерять дар речи!
Парни застывают, они не могут на это смотреть, но и отвести глаза выше их сил. Взгляды, точно магнит, притягивает страшная находка, сержант, записывайте: молодой мужчина 30-33 лет, лежит на животе, в виске – дыра, одет в голубую куртку с пятнами крови на ней и – о, ужас! – с выполненной методом шелкографии надписью «Maximum» на спине.
Картина занимает мое внимание без остатка – такое под силу лишь самым черным страницам памяти, которые, словно приступы эпилепсии, преследуют до конца жизни. На черном фоне – а что еще я могу видеть, глаза-то завязаны – медленно, с какой-то садистской неспешностью вырисовывается лицо мужчины лет сорока, с проседью в висках, в костюме Бриони. Похоже, он единственный, кого труп в лесу не поверг в ужас – а чем еще объяснить его хладнокровную улыбку?
- Короче, любовник с женой в постели, в это время звонок в двеpь. – слышу я голос слева, рассеявшие мои кошмарные видения. - Входит муж и спрашивает: «А что вы тут делаете, а?». А жена, значит, любовнику: «Ну вот, я же говорила тебе, что он дурак!».
Машина подпрыгивает – нет, не на очередном кишиневском ухабе, просто мерзавцы трясутся от смеха и гогочут в полный голос. Я же, как нетрудно догадаться, юмора не оценил - в данной ситуации анекдот, как я понимаю, это оригинальная форма обвинительного заключения. Похоже, что и с исполнением приговора никто тянуть не намерен.
- Выходи – толкает меня он, ну этот, который рассказал, и сам же ухохатывался от своего бородатого анекдота: оцепенев, я пропустил момент, когда машина остановилась.
Ног я не ощущаю, но это не мешает мне определить, по обычно умиротворяющему, а сегодня – отдающим пульсацией в висках шороху листьев, что развязка близка. Я уже чувствую характерный аромат осенней прелости, или, возможно, представляю, как вот-вот начну чувствовать - стоит пройти еще немного, метров двести, не больше, главное - подальше от дороги, чтобы фары попутных машин случайно не засвидетельствовали факта жестокой расправы.
Но вместо неповторимого вечернего аромата золотой осени я чувствую удивительно знакомый запах, от которого в любое другое время наверняка бы поморщился. Сейчас же я лишь недоуменно хмыкаю. Так пахнет в больницах и в детских садах: невообразимый букет хлорируемых туалетов, подгоревшей каши и подвальной сырости.
Меня бесцеремонно подталкивают в спину и на лестнице – ага, значит нам, по меньше мере, на второй этаж – я дважды спотыкаюсь, но цепкие руки уверенно подхватывают меня в нужный момент, как будто их обладателям точно известно, на какой из ступенек мне суждено оступиться.
- Стоять! - приказывает один из голосов; здесь, не в машине, не разобрать, водитель это, или один из моих соседей по заднему сиденью.
И хотя я послушно останавливаюсь, меня все равно хватают за плечи – для того, чтобы повернуть направо. Пока мой мозг честно, но тщетно пытается свыкнуться с нелепостью происходящего, меня быстро раздевают, оставив на моем, пока еще не изуродованном теле, лишь три предмета – повязку на глазах, трусы и наручники.
Я вздрагиваю – прямо перед носом сильно скрипнуло, и мое воображение рисует дверь, которая быстро материализуется – а куда еще меня могли втолкнуть? За спиной повторно скрипнуло – это, догадываюсь я, парни – жаль, что они не менты – отгородились от меня этой самой дверью с плачущими по маслу петлями.
До того, как перейти в другое измерение, успеваю почувствовать линолеум, на котором я, босой, с закованными за спиной руками и с повязкой на глазах, застываю, ожидая то ли удара, то ли выстрела.
А еще – царапнувшие живот пальцы, легко стянувшие с меня трусы.

***

Едва распахнув дверь, я с грохотом хлопаю ею же. Меньше всего я хотел увидеть то, что увидел – мясистое лицо коменданта, окаймленное касающимися плеч волосами, в очках с такими толстыми линзами, что огромные бегающие зрачки напоминают мечущихся за аквариумным стеклом рыб. Хотя, на что еще я рассчитывал, услышав знакомый голос и, чтоб их, чертовски знакомые слова: «немедленно откройте!».
Оборачиваюсь и вижу Олю под простыней, точь-в-точь как тогда, на третьем курсе, когда меня чуть не вышвырнули из общежития. Что за дьявол, неужели снова открыв дверь, я увижу и Людку, выглядывающую из-за спины коменданта?
Ну да, Людку, соседку через стенку, которая, проворочавшись до трех ночи, не вынесла наших с Олей стонов и криков и, как была в ночнушке, поскакала на первый этаж, будить Дмитрия Иваныча – коменданта родного общежития номер шесть.
- Собирай вещи! – выпучив покрасневшие глаза, орал он на меня, стоявшего в дверях совершенно голым, в то время как Людка – говорю же, из-за комендантской спины – мстительно щурилась на прикрывшуюся простыней Олю.
По правде говоря, я и сейчас не уверен, что комендант испытывал ко мне искреннюю неприязнь. Я не оправдываю его, но и не знаю, как бы сам поступил на его месте. Вся общага была в курсе его и Людки, которая, стоило жене Дмитрия Иваныча умотать в очередную челночную поездку в Турцию, почти не появлялась в своей комнате – да-да, в той самой, через стенку - предпочитая ей комендантскую постель.
Людка, надо отдать ей должное, не наглела, и коменданту даже приходилось – я лично слышал, приложив ухо к стене – чуть ли не навязывать ей свою помощь.
- Только шепни, я все решу, - гудел за стеной Дмитрий Иваныч, но ответом, сколько я не прислушивался, было лишь молчание, во время которого, почему-то думал я, Людка лишь отрицательно мотала головой.
Промолчала она и о том, что по уши втрескалась в меня, и потому-то не удержалась от бочки дегтя в нашу с Олей медовую ночь. Более удобного и безопасного случая для расчета с любовницей за полученное удовольствие могло и не представиться, и поэтому гнев Дмитрия Иваныча совсем не походил на показной; мне даже казалось, что он вышвырнет нас с Олей тотчас же, не позволив и одеться.
К сожалению Людки, на деньги комендант был более падок, чем на женщин, и не брезговал даже скромными суммами - например, двадцатью леями в месяц – третью моей стипендии, которую я стал выплачивать за право Оли ночевать в моей комнате. А поскольку еще треть я отдавал сокамернику Сашке Бойку который, если честно, мог совершенно бесплатно оставлять нас вдвоем – зачем вообще общага студенту, кочующему по многочисленным кишиневским родственничкам – то не будет преувеличением сказать, что о цене любви я был неплохо осведомлен еще с юношеских лет.
Что же теперь потребует комендант, думаю я и, чуть помедлив, все-таки открываю дверь.
- А ты совсем не изменился! – улыбается Дмитрий Иваныч мне сегодняшнему, который, как и я тогдашний, полуголодный третьекурсник, стою перед ним в дверном проеме, в чем мать родила.
Черта с два ты дождешься ответного комплимента, думаю я, тем более, что это и не комплимент вовсе – тридцатидвухлетний я куда красивее, тем более обнаженный, чем тот щуплый прыщавый пацан девятнадцати лет от роду.
- Чего не скажешь о вас, - без раздумий хмурюсь в ответ я, решив, что бояться мне, после пережитого пару часов назад, по меньшей мере смешно.
Комендант оборачивается – нет, не к Людке, которую он, скорее всего, уже позабыл. Вместо Людки за спиной – его собственная супруга, которой я шепчу «здрасьте», прикрываю рукой свое достоинство и чувствую, что у меня от смущения вот-вот воспламенится лицо. Из рук супруги комендант принимает – сниться мне все это, что ли? – большой овальный поднос. С бутылкой шампанского, двумя бокалами, блюдом с фруктами и вазочкой, наполненной черной икрой.
- Разрешите? – чуть отталкивает меня, застывшего в дверях с ладонями на причинном месте, комендант, и я с удивлением понимаю, что сегодня это всего лишь первая, пусть и незначительная, бесцеремонность с его стороны.
Поставив поднос на стол и, по-офицерски четко кивнув улыбающейся Оле (еще бы каблуками щелкнул) комендант быстро уходит, скрипнув хлопнувшей дверью.
Я поочередно смотрю на шампанское, на фрукты, на икру и на Олю и до меня, наконец, доходит, что все это не телешоу. Как и то, что мы два часа занимались сексом, из которых первые минут сорок я провел лежа, с закованными за спиной руками. Олю я узнал с закрытыми глазами – в буквальном, разумеется, смысле, о чем, конечно, догадалась и она и потому не торопилась снять, вслед за трусами, колючую повязку с моих глаз. Тряпку эту я нетерпеливо сорвал лишь после того, как с моих посиневших запястей спали эти чертовы железки.
- Зачем все это? – тихо спрашиваю я и обвожу глазами обшарпанную комнату.
Нет, гнева я не испытываю. Я вообще не испытываю ничего, кроме внезапно, словно лавиной, накрывшей меня усталости. И, как трясущийся в ожидании ареста мятежник, которого вдруг поднимают на руки, чтобы отнести во дворец – на место свергнутого узурпатора, я размякаю, оставив в прошлом пик напряжения.
Усмехаюсь, вспомнив, как по привычке испугался коменданта, но дело, ей-богу, не в нем. Не думаю, что кого-то потянуло бы на танцы после вечера, вместившего в себя мучительное ожидание смерти и звериный секс с подругой юности.
- Тебе не понравилось? – спрашивает Оля, но в ее голосе, так же как и на лице – ни тени обиды или даже смущения.
Я делаю несколько тяжелых шагов и присаживаюсь к столу.
- Да нет… Все прекрасно… Но почему здесь и… так?
- А как? – по-прежнему улыбается Ольга. Похоже, мне придется изрядно постараться, чтобы испортить ей настроение.
– Знаешь, мне ведь шифроваться, как минимум, не легче, чем тебе. Ну кому придет в голову искать меня здесь? И потом, - она встала с кровати и положила руки мне на плечи, - я хотела, чтобы все было как тогда. До мелочей, понимаешь? Та же общага, та же комната, все то же самое, кроме разве что этого, – кивнула на поднос с деликатесами.
- И тот же комендант? – оборачиваюсь к ней я.
- Я же не виновата, что он все еще комендант – наклоняется Оля и целует меня в макушку.
- А как же твои эти? – киваю я на дверь, за которой, уверен я, прогуливаются трое молодчиков.
Оля выпрямляется и чуть слышно вздыхает.
- Не все слуги верны господам, - с грустной иронией говорит она, - в особенности те, кто верны госпожам.
Я вспыхиваю – неужели это ревность – но тут же успокаиваю себя тем, что Оле виднее. Да и в конце концов, мы свободные люди: не станет же она в самом деле требовать от меня лебединой верности?
- А кстати, что будет, если господин все же узнает? – задаю я риторический и, признаюсь, глупый вопрос.
- Ты и сам знаешь что будет, – спокойно, будто только и ждала вопроса, чтобы испытать меня, отвечает Оля.
- Только ведь, знаешь, - добавляет она, - узнать ему будет ой как непросто. Он по восемь месяцев в год катается по заграничным командировкам.
Я заглядываю Оле прямо в глаза и вижу в них невероятное сочетание: спокойствие айсберга и страсть вулкана. Математический расчет и животное желание. Мне наверное, стоило бы запаниковать, схватить первые попавшиеся вещи и бежать прочь, чтобы сегодня, сейчас же уехать из города и в какой-нибудь богом забытой деревне – а таких, к моему счастью, в Молдавии большинство - затаиться от этого умиротворенного, этого бешеного взгляда.
Но я слишком устал и поэтому в одной моей руке – фужер с шампанским, которое слегка выдохлось, но еще вполне сойдет, а в другой – ложка с черной икрой. Я выпиваю шампанского, закусываю икрой и, чувствуя на плечах тепло нежных ладоней, думаю о том, что так, наверное, выглядит счастье.

***

Я – самый сильный человек на свете, хотя, как вы уже знаете, не атлет.
И, безусловно, лучший продавец телевизоров. За последнюю неделю я продал семь плазменных моделей диагональю от пятидесяти до шестидесяти пяти дюймов общей стоимостью четыреста тридцать семь тысяч леев. Впервые в жизни заработав восемьсот долларов в месяц, я могу смело повести девушку в дорогой японский ресторан, открывшийся в самом центре города.
Хотя девушка моя, надо сказать, предпочитает куда более экзотичные виды отдыха. Например, секс с парнем юности в комнате общежития – в той самой, где они упивались друг другом двенадцать лет назад. С этой целью она заплатила коменданту пять тысяч евро и теперь может целый год наслаждаться моим обществом, словно и не было этих лет, и мы все те же беззаботные студенты - точно такие же, как те два парня, которыми, освобождая для нас территорию любви, Дмитрий Иваныч уплотнил и без того перенаселенную угловую комнату.
Любовь определенно творит со мной чудеса – я словно летаю. Не уверен, что млекопитающие и птицы произошли от общих предков, но одно могу сказать с определенностью: на моей спине будто выросли крылья. На работу прибегаю гладковыбритый, чистый, пахнущий дезодорантом, не знаю усталости и неудач, так что директор, помимо материального поощрения, не скупиться и на словесные, каждое собрание начиная с воспевания моей персоны – этакая молитва за здравие.
Зато после работы, не заезжая – привести себя в порядок – домой, помятый и потный, я спешу в общагу, где она, не говоря ни слова, раздевает меня прямо на пороге. Оля – само воплощение животной страсти, а мой запах для нее – как приманка для хищника. Я точно знаю: ей, как первоклассной собаке-ищейке, не составит труда найти свою жертву, даже если я ослепну и потеряюсь – а заблудиться в нашей маленькой столице можно, разве что потеряв зрение.
Возможно, Олю я немного перехваливаю, но я ведь и вправду ничего не видел, что, впрочем не удивительно - от окружающего мира я вновь отгородился повязкой для глаз. На этот раз – по собственной воли и без принуждения. И конечно же не на заднем сиденье автомобиля, а на входе в общагу, путь от которого до комнаты с ожидающей меня Олей я и вправду могу пройти с завязанными глазами.
Что я, собственно, и сделал.
В коридоре – звенящая тишина. Неудивительно: начались зимние каникулы и иногородние – а других тут и нет – разъехались по домам, чтобы вернуться через две недели поправившимися и с горящими, жаждущими продолжения дикого студенчества глазами.
Держась за перила, поднимаюсь на второй этаж, где, отсчитав ровно девять шагов, останавливаюсь и поворачиваюсь направо – лицом к двери, за которой меня ждет очередная бессонная ночь. Немного постояв, улыбаюсь неожиданной мысли и вот уже с моих плеч падает пуховик, а вслед за ним в разные стороны, как от объятого пламенем бедолаги, летит вся остальная одежда. Кроме повязки на глазах. Толкаю всегда открытую к условленному часу дверь и делаю шаг вовнутрь, чувствуя, как от комнатного тепла гусиная кожа на моей, успевшей-таки замерзнуть в коридоре заднице снова обращается в человеческую.
Сюрприз явно удался, сужу я по гробовой тишине в комнате. Я жду, когда схлынет волна Олиного удивления, и, по достоинству оценив великодушие господина, избавившего свою нежную рабыню от нетерпения – вечного спутника ритуала раздевания, она сразу пустит в ход весь арсенал ласок, отчего я, как кэролловский кролик, буду безумно долго падать в пропасть, пока, устав от полета, не плюхнусь на заботливо подложенный матрац.
Вместо этого в море удивления погружаюсь я сам, когда слышу: «Ничего не скажешь, красавец!» - насмешливый мужской голос.

***

Боже, как она очаровательна в своей беспомощности!
Теперь, хотя бы отчасти, мне понятны чувства маньяка, возбуждающегося от одного вида связанной женщины. Занятно, но стул, к которому привязана Оля, кажется естественным продолжением ее самой, и я покрываюсь потом от одной мысли, что погладить Олино бедро не более сладостно, чем потертую деревянную ножку, а вцепиться пальцами в стягивающую ее запястье веревку – не менее волнительно, чем в переливающиеся блеском волосы.
- Ну и как он? - слышу я голос, тот самый, что окатил меня на входе и понимаю, что это он.
Муж. Суженый. Ее, будь он проклят, судьба.
- Как он в постели, спрашиваю? - уточняет, видимо считая ее тугодумкой, он.
- О, прекрасно! – смотрит прямо в глаза мужу Оля. – И, кстати, у него огромный член, не то что у некоторых, - насмешливо бросает она. – Не член, а какая-то генно-модифицированная кукуруза. Да что кукуруза – торпеда! Останкинская телебашня, слышишь, мать твою!
Продолжать Оля могла бы, кажется, еще долго, точь-в-точь как та сексапильная брюнетка в «Четырех комнатах» – этой безумной комедии, которую мы частенько крутим на работе. Если бы не одно «но»: все эти комплименты она произносит лишь в моей голове. Потому что реальная Оля, хотя и привязана, подобно воображаемой, к стулу, но у нее, у реальной, изо рта торчит здоровенный кляп.
Вот мне и приходится додумывать за нее ответы, и сбрендил тут скорее не я, а ее благоверный, который – надо же додуматься – устроил допрос жене, которой сам же заткнул рот.
Хотя, возможно, я немного преувеличиваю, и кляп в Олин рот вставлял не лично Сорин, а кто-то из его, так сказать, ассистентов. Которых сюда, в тесную комнатушку шестого общежития госуниверситета, набилось аж восемь человек.
Собственно, их присутствие и удерживает меня от россыпи откровенных метафор в адрес воображаемой Оли – мне ведь тоже нетрудно: «бублик, нора, туннель»; фантазия – единственная бесконечная субстанция во Вселенной, кроме, разумеется, самой Вселенной. Но сейчас я не решаюсь даже мысленно произнести эти и тысячи других подходящих к Олиному естеству слов. Не потому, что стесняюсь посторонних, просто, так же как Оля, я привязан к стулу - этими же посторонними, которые в качестве компенсации избавили меня от повязки на глазах.
А еще – потому, что ко мне подходят два бугая, легко поднимают стул – нет, не с Олей с кляпом во рту, а со мной и без повязки на глазах. Лучше б не снимали, думаю я и зажмуриваюсь, когда стул, а значит и меня ставят на подоконник и настежь распахивают окно.
Не открывая глаз, я безошибочно могу предсказать развязку. Прощальный немой взгляд любимой – от ужаса ли, или от кляпа ли во рту, уже не разобрать, и мой немой взгляд – этот-то точно от ужаса. Даже пискнуть не успел, что, может, и к лучшему: безмолвная смерть – это как-то очень по-мужски. Два бугая без усилий приподнимают передние ножки стула и равновесие меняется не в мою пользу. Комната исчезает, зато появляется до бескрайности голубое небо, уносящееся вдаль – только ради этого эффекта стоило выпасть из окна – на фоне которого лицо Оли, с растекшейся тушью и кляпом во рту, парит прямо перед моими глазами как трехмерная голограмма, неподвластная элементарным законам физики.
Только вот перед тем как исчезнуть, наша с Олей комната в последний раз проходит через сканнер моих глаз – вся, вместе с восемью мрачными ублюдками, среди которых где-то стоит ее муж, где именно, я не разобрал, все они для меня – одна сплошная серая масса. Я успеваю увидеть прогнувшуюся кровать, стол с непочатым шампанским и – вот это да! – старый распахнутый настежь шкаф.
Из которого разве что не вываливаются – покруче меня со стулом из окна – женские шмотки. Платья, кофты, сорочки, чулки, джинсы. И юбки – как это я, тот, который ни одной не пропускает, мог так облажаться? И ежу – вот только его, в компанию к тараканам, мокрицам и мышам, в общаге не хватало – ведь понятно.
Любовь – это как дальний свет, грустнею я, понимая, что был ослеплен. Теперь же, оказавшись на грани – в буквальном смысле, ведь стул со мной никто с подоконника не убирал, хотя, если честно, и не сбрасывал, все это лишь плод моей бескрайней как Вселенная фантазии, – я прихожу к выводу, который вряд ли скрасит эти, возможно последние мгновения моей жизни.
Оля здесь вовсе не для того, чтобы встречаться со мной – в общаге она, представьте себе, скрывается, расставшись с мужем и прихватив свой гардероб. И, кстати, деньги – уж не думаете ли вы что шампанское и икра прописаны отдельной строкой в моем скромном бюджете?
Совершив над собой форменное издевательство, я мучительно приоткрываю глаза и натыкаюсь прямиком на взгляд Олиного мужа. Взгляд – о нет, не убийственный и вряд ли способный покончить со мной, столкнув с подоконника, к примеру. У него – я имею в виду мужа – в распоряжении гораздо более верные способы расправы, чем, признаемся, весьма травматичный, но вряд ли смертельный для меня вариант падения со стулом со второго этажа. Его браткам ничего не стоит порвать меня в клочья – для них это такая же часть работы, как для меня – оформление гарантийного талона. Только вот взгляд Олиного мужа наталкивает на мысль, которая еще несколько мгновений назад сошла бы за слабость обреченного: может, все обойдется?
Что ж, для столь нелепого оптимизма у меня, признаюсь, есть хоть и одна, но серьезная причина: Олин супруг не выглядит взбешенным ревнивцем. По правде говоря, он выглядит не лучше нас с Олей, и, не будь на подоконнике серьезного препятствия – меня верхом на стуле, богатенький рогоносец, кажется, сам с удовольствием сиганул бы в окно.
- Вон! – командует вроде как он, и все без исключения присутствующие смотрят на него с удивлением.
Мы молчим: Оля по техническим причинам, я – в надежде, что обращается он не ко мне, ведь другого выхода из комнаты, кроме окна у меня нет. Видимо, понимая это, инициативу принимает на себя один из бугаев, которых мне наконец-то удается рассмотреть, чтобы убедиться в очевидном: трех приближенных Оли, впервые притащивших меня сюда, среди этих семерых нет.
И нет, вероятно, вообще.
- Что, шеф? – спрашивает, видимо, главный громила.
- Вон, я сказал! - срывается муж. - Все вон пошли! Оставьте нас втроем!
Пока здоровенные парни, плавно и бесшумно, как балетные лебеди за кулисы, поочередно выплывают из комнаты, до меня доходит, что стул со мной, совершенно голым, все еще возвышается на подоконнике у распахнутого окна - спасибо хоть спиной к посадили - и что зад мой не только закоченел на январском морозе, но и отлично виден с улицы.
- Вот как получилось, - вздыхает муж, когда мы остаемся, что называется, а труа и выглядим как застывшие в ожидании очередного дубля персонажи жесткого порно.
- Телек, кстати, говно, - кивает он мне, - лучше бы Сони взял.
Я чувствую, что перестаю чувствовать спину, не говоря уже о том, что ниже. Еще немного, и меня не придется сбрасывать, я и так сдохну – пусть не в результате переохлаждения, так уж точно от двустороннего воспаления легких. А еще меня осеняет мысль, что Оле ненамного лучше – она, хотя и располагается метрах в четырех от окна, одета лишь в байковый халат на голое тело, а при нынешней температуре в комнате не спасет, пугаюсь я, и халат.
- Вот что, - похоже, переходит к главному муж, - я тут подумал, как с вами поступить. Вернее, с нами со всеми. И вот что решил.
Муж вздыхает, отходит от стены, о которую все это время опирался и открывает дверь. Я инстинктивно съеживаюсь – хотя, казалось, куда еще – ожидая возвращения его, мужа, личных гестаповцев. К моему удивлению, никто не входит, а муж, похоже никого и не собирается звать. Он лишь оборачивается к нам и, перед тем, как выйти и захлопнуть за собой дверь, с трудом, словно между его челюстями - пружина из толстой проволоки, мямлит:
- Будьте счастливы!
Я же, вцепившись в край подоконника потерявшими чувствительность пальцами ног, срываюсь, но не в окно, а совсем в противоположном направлении и, грохнувшись головой о пол, вырубаюсь.

***

- Мне нравится, когда ты так делаешь, - рисует она в воздухе что-то вроде восьмерки и падает щекой на мою грудь, - милый, любимый мой…
Вместе мы уже полгода. Хотя, почему «уже» - с ней время и вправду летит незаметно и никакая эта не метафора, я сам проверял.
- Ну, вставай, лентяище, - превращается она из ласковой кошечки в напористую рысь и зубами стягивает с меня одеяло, – десять часов уже.
Спустя час мы сидим в Макдональдсе, жуем остывшие – пластмасса пластмассой! – гамбургеры.
Да-да, теперь, на новой работе, я могу себе позволить водить девушку в Макдональдс. Раз в неделю, по крайней мере. Сегодня именно такой раз – четверг, не моя смена, поэтому в Макдональдсе совсем не так как в выходные, когда не протолкнуться, и мы можем позволить себе поздний – на часах почти одиннадцать – американский завтрак.
По правде говоря, я не уверен, что американцы завтракают гамбургерами, пусть и с пылу, с жару. Наши же остыли потому, что мы словно сговорились – хотя, ей-богу, ни слова не проронили – сыграть в игру: кто первым не устоит перед нахальством голода. Просто сидим и глазеем, как два придурковатых актера из мыльной оперы, друг на друга и время от времени прыскаем со смеху.
Что и говорить, любовное похмелье забавнее алкогольного, да и, чего скрывать приятнее.
Через двадцать минут нас нетрудно заметить – потому как, повторяю, утро буднее, и каждый прохожий на вес золота – гуляющими вдоль центральной площади Кишинева.
Мы садимся в троллейбус – нет, постойте, к чему это, ведь день, хотя и будний, но у меня-то выходной. Поэтому мы пропускаем громыхающий сарай на колесах, которого мне немного жаль, как и всех рогатых созданий. Сцепив пальцы так, что не чувствуется, где начинается моя рука, а где ее, мы несемся по «зебре», благословляемые бронзовым крестом в руке бронзового же господаря Штефана. Ныряем в зелень центрального парка и переходим на шаг, хотя сердца – говорю во множественном числе, потому что уверен: наши сердца бьются в унисон – продолжают свой бешеный кросс.
Оставляем за спиной центральный фонтан Кишинева – боже, даже это бронзовое чудище не выдерживает вида моей спутницы и изо всех сил лупит струей, пытаясь дотянуться до неба. Моя любовь взвизгивает, оттого что мой мозг, словно обезумевший пулеметчик, садит, не разбираясь, сигналами по всему организму и один из них заставляет пальцы впиться ногтями в ее беззащитную ладошку. Я охаю и прилипаю губами к темнеющим зарубкам, прерывающим линию сердца, и тогда она снова взвизгивает – теперь наигранно, и я понимаю, что наигранно было и в первый раз – до чего все же коварные существа эти женщины!
Нет-нет, не здесь, конечно.
Мы сгораем от нетерпения, но здесь, в этом чертовом парке даже в будни шатаются толпы народа – на какие средства они живут, ума не приложу! Переглядываемся и снова переходим на бег: озеро!
Ну конечно, Комсомольское озеро! Из парка бежать минут семь, но это – правда – ерунда: награда стоит усилий героев. На наше счастье, водуы в озере давно нет, в нее попали какие-то вещества, убившие все живое и поэтому ее, воду, спустили прямиком в преисподнюю. В принципе, можно и не бежать, все равно успеем: на озере, вернее, в парке вокруг котлована, некогда бывшего озером, теперь почти никого не встретишь, ведь вода притягивает человека ничуть не меньше огня. Вот только воды в озере больше нет – горестно повторяют чиновники, стоит на любого из них направить включенную телекамеру.
Но судьба озера нас мало занимает, нас привлекает своей наготой опустевший вокруг озера парк и потому мы несемся, не чувствуя усталости, хотя дорога тянется к верху холма – одного из семи, на которых, подражая, как и во всем плохом, Риму, лениво раскинулся Кишинев. Сбившись с ритма – не торопись, читатель, я все еще о беге – мы едва не летим – нет, не оттого, что у нас от любви выросли крылья, а потому, что спотыкаемся – кубарем по лестнице. Ныряем в аллею, под навес, сотканный из крон высоченных кленов и теперь уже точно останавливаемся.
Плевать на косые взгляды – я даже не удосуживаюсь оглянуться вокруг и на ее «пусти, ну пусти же!».
Я хватаю ее за плечи, за спину, за грудь и за шею.
Целую в лоб, в щеки, в губы, в шею и бормочу слова, от которых, а может, от зноя моих раскаленных ладоней, она таят прямо у меня в руках.
«Я не могу без… я хочу… я люблю тебя…»
И шепчу еще одно слово, от которого плавлюсь, стекая к ее ногам, сам:
«Аня!»

***

90-60-90.
И почему я решил, что это телефон?
- Абонент с таким номером в базе не обнаружен, - отчеканила справочная, язык не повернется назвать ее девушкой.
У меня, конечно, есть оправдание – травма головы, но сконструировать логическую цепочку, объясняющую, почему я вбил в свою пострадавшую голову, что это - ее номер, я бы даже в здоровом состоянии вряд ли сумел. Наверное, я еще слишком слаб, а может, меня меньше всего занимало обоснование, а просто хотелось с ней поговорить.
Ей же, как оказалось, хотелось, чтоб я ее захотел.
- Это мои параметры, - покраснела Аня, когда я помахал перед ее носом бумажкой. Ну, той самой – «90-60-90» – которую она накануне вложила в мою ладонь, быстро прикрыв моими же пальцами, а сама выскочила прочь.
Из палаты, в которой я пролежал десять дней – а что вы хотите, сотрясение мозга, шутка ли? Выскочила, оставив повисший в душном помещении парфюмерный шлейф, просочившийся-таки между пуговицами на белом халате, и меня – в твердом, несмотря на хаос в травмированном мозге, убеждении, что теперь я – счастливый обладатель телефонного номера.
Ее, медсестры Ани из отделения неврологии Республиканской клинической больницы города Кишинева, номера. Боже мой, как же я благодарил тебя, какие только молитвы не сочинял в твой адрес!
Как за что? За свалившееся на меня счастье – возможность слышать ее голос, даже после того, как меня, наконец, выпишут из этой треклятой больницы с ее сбивающим с ног сквозняком в коридоре, треснувшим унитазом без обода, дрянной жратвой и углами, потемневшими от плесени. А еще я попросил тебя, Господи: пусть меня поскорее выпишут, чтобы Аню я мог слышать, ведь вид ее, если честно, совсем не украшает больницу – этот свинарник не украсила бы своим присутствием и Одри Хепберн, а лицом Аня, буду откровенен – далеко не Одри.
Какое же разочарование поджидало меня на следующий день – в ту самую секунду, когда я, предъявив ей бумажку с шестизначным номером, увидел, как шевелятся ее побледневшие на фоне порозовевших щек губы: «Это мои параметры».
Справедливости ради скажу, что разочарование меня так и не дождалось. Возможно, я снова киваю на пострадавший мозг, но на кого же, в конце концов, мне еще валить? Есть ли другой я, кроме того, что у меня в голове? И, кстати, почему бы не допустить, что это голос разума – голос, молчавший всю предыдущую жизнь и прорезавшийся, пусть и от удара об пол? Как бы то ни было, но кто-то же правил моими глазами, когда я, смерив взглядом упрятанную в халат фигуру, сразу поверил: 90-60-90 – не номер телефона. Кто-то водил моими руками, когда я расстегивал – черт, пуговицу оторвал, ничего, милый, не останавливайся – этот самый халатик (да-да, теперь уже уменьшительно-ласкательно) в спешно запертой изнутри подсобке и где я умудрился получить повторную черепно-мозговую травму – на этот раз от удара шваброй, саданувшей меня по затылку с деревянным равнодушием и с силой наступившей на нее моей же собственной ноги.
Из больницы я выписался через пять дней после грехопадения одной из ее сотрудниц. Нет-нет, Аня не была девственницей – только этого не хватало – но каким еще словом, так, чтобы не обидеть, охарактеризовать секс медсестры с пациентом?
С тех пор мы вместе – полгода, но об этом я кажется, уже говорил. Номер ее телефона, как нетрудно догадаться, я теперь знаю, вот только теперь это и мой номер – да-да, квартира Ани куда как просторнее – целых три комнаты – и удобнее моей хрущобы, да и родители – возможно, мои будущие тесть и теща – лет восемь, как не показывают носа из Португалии. Не худший, согласитесь, вариант, только, уверен, от меня ждут совершенно иных объяснений. Я так и чувствую на себе укоризненно-вопросительные, свинцовые взгляды. Их много, и все они, словно ружья целой роты солдат, смотрят в мою сторону.
Что ж, можете смело возводить курки, но клянусь, господин капрал, в последний раз мы видели Олю вместе с вами – ну, помните, там, в комнате на втором этаже студенческой общаги, привязанной к стулу, от которого она – к моему счастью - все же освободилась без посторонней помощи.
По словам Ани, в больницу меня привезли без сознания, с подозрением на перелом основания черепа, но обошлось – всего лишь сотрясение, хотя и для такой травмы полторы недели стационара – не более, чем краткосрочный отпуск, именно так Аня и выразилась. Больше о больнице мне говорить не хочется, воспоминания о ней и без того не дают мне покоя. Вместе с головными болями ¬– обычным, успокаивает Аня, последствием сотрясения мозга.
Что же до Оли… Не хочется, чтобы об этом узнала Аня, но, так уж и быть – я действительно часто думал о ней. Даже когда мы уже были вместе – с Аней, я имею в виду. Я и сейчас вижу, как она – Оля, конечно – умоляет шофера остановить – ну пожалуйста, всего на минутку! – напротив «Максимума».
Как угловатый мерс высокомерно и нехотя – ну вылитый водитель! – притормаживает у бордюра, пополнив список автомобильных пробок в радиоэфире дорожной хроники. Как взволнованная женщина на заднем сиденье не торопится опускать стекло – а зачем, прекрасно видно и так, а то, что окно затонировано, это даже лучше – избавляет от нелепых элементов конспирации: темных очков, платка, паранджи, наконец. Впрочем, была ли она в очках или в парандже, я, признаться, не разглядел, пускай Оля и вышла бы из машины, или, вконец обезумев, переступила бы порог магазина.
Не разглядел, потому что меня в магазине не было. Как, возможно, не было и Мерседеса, и он не останавливался, в нарушение всех правил, на бурлящей транспортом полосе движения.
Все что я видел – смутная картинка в моем же воображении, уж простите за качество трансляции. Другой возможности увидеть Олю не представилось. Как минимум, по двум причинам.
Во-первых, из «Максимума» меня турнули. Точнее, выкинули, причем, как я узнал потом, в тот самый день, когда мой ослабленный организм перевели из реанимации в обычную палату. Впрочем, утверждают, что всем вместе умирать не страшно, поэтому, каждый проезжая мимо «Максимума», я лишь хмыкаю, припоминая, что вместе со мной без работы остались еще двенадцать его сотрудников. Да-да, двенадцать – директора, хотя и не турнули, как меня и остальных парней, а просто вежливо попросили, и теперь исправлять плачевное положение с доходностью будет другой не дурак поговорить.
Искала ли меня в магазине Оля – кто знает? В любом случае, кроме обычных провинциальных заклинаний: Кишинев – город маленький, все друг друга знают, и прочей ерунды в этом роде, ее шансы на встречу со мной стремятся к нулю. Получив трудовую и ни с кем не попрощавшись, я навсегда покинул магазин, к Ане же переехал прямо из больницы, не оставив старухе Федотовне никакого, как пишут в интернете, информационного повода.
И, кстати, зачем, собственно, Оле искать, если она уже нашла?
Не меня, естественно.
Мужа, разумеется.
Откуда я знаю? А что, спрошу вас, известно астроному, тычущему в пустое место на ночном небе: здесь, мол, такая-то звезда? Ни в один телескоп ее не разглядеть, да и видеть звезду совершенно не обязательно: астроном ее вычислил, поэтому она – факт не менее очевидный, чем разрезающий темноту небосклона лунный серп. К звездам я, по правде говоря, равнодушен, но в формуле исчезновения Оли из моей жизни не обойтись без разделившей нас дроби – ее, Олиного, мужа.
Да-да, того самого, что пожелал нам счастья – более коварного хода и представить себе нельзя.
- Не надо, прошу тебя!
- Нет-нет, не уходи!
- Умоляю!
- Любимый, дорогой!
- Забери меня отсюда, прошу!
- Я дура, я стерва!
- Прости, умоляю!
- Клянусь, я все исправлю!
- Сделаю все, что захочешь!
- Прямо сейчас, здесь, хочешь, милый?
- Умоляю, не уходи, не оставляй меня!
- Не бросай меня в этой дыре!
- Я хочу быть с тобой, слышишь!
- Всегда!
- До самой смерти с тобой!
- Я не люблю этого сопляка, слышишь!
- Я его ненавижу!!!
Боже, как она кричала захлопнувшейся двери! Не грохнись я головой об пол, услышанного хватило бы не на пол-страницы, как сейчас, а на целый рассказ.
Еще бы не голосить: променять особняк (по слухам, не один, и не только в Молдавии) на ячейку в разваливающемся студенческом улье? Валютные счета (не в молдавских банках) на ветер в моих карманах? Каменную стену, за которой так уютно и сытно, на лю…
А была ли, кстати, любовь? И кричала бы Оля, если б любовь была? А ведь кричала, сам слышал, слов, правда, не разобрал – через кляп только бубубу и получается. Вот и решил тогда, за секунду до удара об пол, что это ее надрывное бубубуканье – страх за меня: что-то вроде крика скворчихи, на глазах которой кошка запускает лапу в кишащий птенцами скворечник.
Теперь-то я точно знаю, что за жалкие мгновения, отделившие прощальное пожелание ее мужа от моей отключки, Оля все продумала и все просчитала. И волновалась, естественно, не за меня, пусть даже я бы и вывалился в окно.
И все же, раз уж мысли о ней время от времени добавляют мне головной боли, любовь, смею полагать, была. А может – только пожалуйста, не проболтайтесь Ане – и есть. Если и не она меня, то я ее – точно любил. А может быть – кто знает? - и люблю. В своих чувствах подчас так же легко заблудиться, как в потемках посторонней души.
Только вот чувства свои я дарю другой. Той, с которой мне хорошо – ну чем не формулировка любви? – и блузку которой я расстегиваю дрожащими пальцами в сумерках пустого парка. Еще немного, и я, старший продавец-консультант магазина бытовой техники «Бомба», куда меня охотно взяли без конкурса и испытательного срока – ну еще бы, специалист со стажем, прекрасно знаком со спецификой, тыры-пыры – так вот, еще немного, и я, сотрудник магазина «Бомба» и в самом деле сдетонирую, как оставленный на солнцепеке динамит.
Но скорее всего, я расплавлюсь, медленно оседая к ее ногам, и лишь после того, как мы сплетемся, подпалив фитиль страсти в окружающей нас тишине, лишь после этого мы, наконец, взорвемся, и тучи испуганных ворон с криками поднимутся вверх, и вода заструиться из-под земли, заполняя собой и новой жизнью котлован рождающегося на наших глазах озера.