Люляй

Люляй

Почти невидимый огонёк лучины сгущал вокруг себя тьму. Около него вился мотылёк, заставляя еле живой оранжевый лепесток дрожать и выхватывать из мрака то очертания печи, то неровные складки занавески. А ещё возле него словно гасли звуки. Надсадный кашель стариков, стоны женщин, плач ребёнка – всё это будто тонуло в маленьком светоче. Становился слышен мягкий мелодичный перелив колыбельной. Пусть Оксанка почти шептала слова, но здесь, в крошечном закутке за печкой были только она да Иванко. Да ещё беспокойный мотылёк, непонятно каким образом сумевший дожить до января.

Люляй, люляй мій синочку,
Тато зробить забавочку,
Зробить шабельку кленову,
Та ще й коника гнідого,
Мама вишиє сорочку,
Люляй, люляй, мій синочку.
А-а, котки два, шари-бури, обидва
А-а, котки два, шари-бури, обидва

Оксана погладила влажный лоб Иванко, пригладила светлые волосы. Да, а кудряшки сыночек точно от папаши взял…

-…Нет! Нет!!! Не надо! Не-е-ет! Мамочка. Мамочка. Не-е-ет!
Кричит, что-то кричит, потом бьёт наотмашь, так, что взлетают пушистые каштановые волосы и водопадом закрывают влажное от слёз и крови лицо. Руки словно в тиски зажал, телом каждый сучок на полу чувствуешь. Рвёт, рвёт на груди рубаху, дышит жарко в ухо и трясётся весь, словно на телеге с горы едет. Укусила за ухо, отхватила краешек, испятнала зубы кровью чужинскою, со своей смешала. А он кричит и по голове кулачищем, как молотом паровым ударил. Зашумело, поплыло перед глазами, отнялись руки, ноги. Только и можешь, что елозить по его мундиру непослушными уже пальцами и сотрясаться от плача беззвучного. Боль, боль во всём теле, да пуще всего в терзаемом лоне, оскверняемом извергом с серебряным SS на петлицах. Боль, только боль, плач и похотливые стоны… И трясутся за кровавой пеленой белобрысые кудри.

-… Оксанка, а может ты съела чего? Так ведь все ели то же. Ни с кем из… Постой-постой… Неужели?
Тихо кивает головой, а сама не знает, куда и глаза деть, и руки. Стыдно, гадко, больно, но и тихо-радостно как-то, правильно, что ли. Подумать только – понесла! И от кого!
- Ой, что же теперь… Оксаночка. Счасть… Горе-то какое!
- Шо ж вы, мама, такое говорите?
- Это же фашистск…
- Знаю, мама!
- Это ж гадское сем…
- Знаю, мама! А ещё это живой, мой ребёнок! Мой! Ребёнок, мама!
- Нациста.
- Мой!
- И фашиста…
- Не отдам!
- … который батьку твоего…
- Убегу!
- …за сараем расстрелял!
- Мама! Это внук ваш!
Сидят друг напротив друга. Спрятали глаза в платки, а слёзы так и капают на пол. Не описать, не понять тех чувств, что сплелись сейчас в тугой комок в груди. И радоваться хочется, а горе не дозволяет; кричать от отчаяния, да ненужная нежность не даёт. Вот и плачут они – от боли, от неправильности всего случившегося, всего происходящего и всего, что будет потом.
Так и сидели, роняли слёзы на пол – от радостного горя, от счастливой печали. А только глаза у Оксаны были уж не те, что два месяца назад.

Ой ти, дівчино, з горіха зерня,
Чом твоє серденько – колюче терня?
Чом твої устоньки – тиха молитва?
А твоє слово гостре, як бритва?

... Оксана печально посмотрела на Иванко, поправила сбившуюся дерюгу, в которую укутывала трёхлетнего сына и продолжила колыбельную, которую пела ей ещё мама:

Люляй, люляй, мій Романку,
Завтра вбереш вишиванку,
Припнеш шабельку до боку,
Та й підеш у світ широкий,
А в воротах кінь спіткнеться
Син додому не вернеться.
А-а, котки два, шари-бури, обидва
А-а, котки два, шари-бури, обидва.

... Кричит. Опять кричит. Хорошо, что Оксанка с сёстрами в поле. Успеет ли он..? Нет, не слышу, не слушаю, не приду. Куриц пошла кормить, яйца-то откуда? Да, куриц. А потом в лес по Чернуху пойду. А до лесу сама знаешь, сколько… И из ле… да что же ноги мои стоят, не идут? Что же на душе так тошно?! Оксанка, как с поля придёт, пшеницы принесёт, так и хлеба испечём, покушаем всей семьёй. Даром, что с сёстрами пошла, допекут ведь её! Уж как она плачет от обиды и бессилия, когда к Иванку прижимается. Уж как мы плачем. К Иванко… к сыну своему, внуку моему… Внуку ведь! Нет, нет, не слышу. Пусть кричит. Ему же, ей… нам легче будет!
Всё одно доведут ведь ненавистью своей. Не зря Оксанка дитятко оставляет, боится за него, на меня надёжа одна… А я в лес пойду. К Чернухе. Только чтобы плач этот не слыш… Или вот опустить подушку на лицо. Просто опустить, прижать, давай! Всего минутку, ему больше и не надо. На этот маленький носик, на белобрысую головочку, на эти чёрные глазёнки и влажненькие губы… Ублюдочное семя… Внучёк мой ненаглядный. Просто… не могу. Не могу! Господи, да что же со мной творится-то? Что же я, как же… родного внука, кровинушку – и чуть не задушила! Грех, грех на мне. Ай, люли-люли-люли.

Ой, одна я, одна
Як билиночка в полі,
Та не дав мені Бог
Ані щастя, ні долі.
Тільки дав мені Бог
Красу – карії очі,
Та й ті виплакала
В самотині дівочій.

-...Halt! Hände hoch! – остановился тягач, вылезли двое, подходят, с хрустом прессуя снег сапогами. Каски заиндевевшие, морозом в белое покрыты, от усов сосульки вырастают. А хоть и были завёрнуты по самые носы в шарфы, а узнала его. По глазам узнала, по блеску в них лихорадочному, по прищуру трусливому и по вечной похоти.
Потыкали автоматами в узелок, заставили высыпать на снег тряпки обгоревшие да икону опаленную. Брезгливо отодвинулись от вещей – а ну, вдруг, блохи там? Один что-то моему сказал – и вприпрыжку к тягачу, за поворотом скрывающемуся, побежал. Одно только поняла: «партизан».
Стоит. Смотрит. То на неё смотрит, то на сына. «Что, бегите, гады? Прижали вас, твари? А всё одно по этой дороге только к пепелищу нашему и выйдешь, гад. Помнишь ещё его, сволочь?.. Твои же дружки и пожгли. Что так смотришь, фашист? Узнал? Узнал…Ну, так стреляй быстрее, что ждёшь? Иначе я сама в патлы, в горло твои вцеплюсь. Этими так мало в последние годы жующими зубами. Глаза выцарапаю. Этими вот стёртыми пальцами. Вот так… шаг… ещё шаг… Да-да, твой он, чего смотришь? Твой, да не твой. Что смотришь, стреляй давай, сволочь!»
Но немец, отступая от этой страшной женщины, которая шла на него с вытянутыми руками; женщины, которую он когда-то изнасиловал; матери его ребёнка, ведь мальчик, закутанный в платок, был вылитая копия он сам в детстве, только и мог, что лепетать на своём языке «Я не мог. Я не виноват. Это не я». Потом он вытащил из кармана шоколад, кинул перед ней на снег, саданул очередью прямо под ноги и побежал, побежал так быстро, как мог, оскальзываясь на ледяном насте дороги, оглядываясь в ужасе.
А она, упав на колени, прижав к себе Иванко, выла, выла в серое небо, проклиная судьбу за то, что вновь оставила их в живых.

Ані братика я,
Ні сестрички не знала.
Між чужими зросла
І зросла – не кохалась.
Де ж дружина моя,
Де ви, добрії люди?
Їх нема, я сама,
А дружини й не буде!

-… Стройся! В колонну по три… марш! Вы что, сучье племя, думали, что на курорт вас везут? Ничего, поживёте с нами, враз спесь сойдёт. А то привыкли там, под фашистским крылышком, хлеб для наших врагов печь. А вот теперь и искупите вину, твари!.. Подтянись! Бригадиром у вас Остап будет, и ох же ж я вам не завидую! У него фашисты всю семью сожгли. А вы в то же время им сапоги лизали, дармоеды! Ох и злой Остап, да ещё и калека к тому же – пол-лица у него нет, маской прикрывается. Шире шаг! Вот он вас и заставит вину перед Родиной искупить… А вот те три дома – ваши. Там и жить будете. До особого распоряжения. Ну и что, что по двадцать человек на дом. Хотите – стройте больше. Поесть? Еду заработать ещё надо! Пошли! Бендеровцы, твою мать!

… Завтра рано вставать, до света. И – на весь день в тайгу, валить деревья. Искупим вину! Ничего, год уже прошёл. Главное – войне конец. Теперь-то жизнь наладится. Искупим. Всего девять лет осталось. А пока спи, засыпай, мой сыночек.

А в неділю вранці рано
Кінь вернеться осідланий.
Вийшла з хати стара мати,
Стала коня напувати,
Як напоїть, та й заплаче,
Люляй, люляй, мій козаче.
А-а, котки два, шари-бури, обидва
А-а, котки два, шари-бури, обидва.

Мотылёк, опалив крылья, загасил лучину, и последний огонёк в доме погас.