Третье счастье

Игнат Игнатьич не столько слыл прилежным семьянином, сколько таковым был. Супруга Игната Игнатьича, Инга Гансовна, обрусевшая немка, женщина сухая, жилистая и уже далеко не средних лет, ценила мужа за былое: хозяйственность, практический склад мысли и нечто ещё. Дочки, Инночка и Анночка, любили отца за мягкость и всегда ласково обращались к нему: фатер.
Достигнув шестка в шесть десятков, Игнат Игнатьич удобно устроился на нём и оказался на собственном юбилее. Торжество прошло без размаха, но в довольно широком кругу: семья, родственники, друзья. Дарили. Поздравляли. Желали: здоровья, долгих лет и, конечно же, счастья. Юбиляр благодарил. Один из гостей, расчувствовавшись от горькой, воскликнул: «Да что говорить-то, Игнат Игнатьич! Вы – лишность! Самая что ни на есть! Лишность!». Кто-то из гостей назвал Игната Игнатьича поистине счастливым человеком, человеком, у которого для счастья есть всё: семья, жена, дочки, дом, положение, состояние.
Празднество осталось позади, а мысль – с Игнатом Игнатьичем. Нечаянная мысль о чаянном счастье. Какое такое счастье? Счастливый человек? Человек, у которого есть всё – это ли счастливый человек? Нет, не верилось Игнату Игнатьичу. Счастливый человек, убеждён был Игнат Игнатьич, не должен знать недовольства. Да, как это ни странно, Игнату Игнатьичу чего-то всё-таки не хватало для полного счастья. Но не знал он, чего именно. И чем можно восполнить имеющуюся недостачу.
Просить совета на этот счёт, считал Игнат Игнатьич, не пристало ему, человеку солидному. В его положении. Сочтут за блажь. Ведь чего ещё надо, скажут. Игнат Игнатьич решил самостоятельно, без сторонней помощи разобраться в своём счастье. В недосчастье вернее. Он обратился к самому понятью счастья, к «Краткому толковому словарю современного русского языка». Словарь нашёлся рядом с Помяловским Н.Г. И удивился изрядно Игнат Игнатьевич, отлистав страницы со словами на С: счастья там не было! Ещё раз, внимательнее, просмотрел. Так: сцена, сцеп, сцепление, счертить, счесать, счесть. Нет. Счастью там места не нашлось. А было ли, есть ли вообще счастье? Ни сна, ни покоя не было Игнату Игнатьичу. Погрузившись в раздумье, он ни ел, ни пил. Ссылался на мигрень. Домочадцы забеспокоились о здоровье отца семейства. Доктор, назвав мигрень недугом умственным, прописал Игнату Игнатьичу моционы, микстуру и поменьше думать.
Но не тут-то было, а был – тут, как тут – вопрос кухарки Агнии. «Игнат Игнатьич, что назавтре к обеду сготовить: щей аль борща?», – вяло, позёвывая, интересовалась кухарка (недосып с кухарками случается). «Борщастья бы... – вздохнул Игнат Игнатьич. Неожиданно встряхнулся всем телом, вскочил с места: – Знаю, где! Знаю! Счастье! Знаю! Эге-гей!». Испуганная Агния канула на кухню, Игнат Игнатьич – в кабинет. Он бросился к бюро. «Краткий толковый словарь...». Начал листать. Остановился на С. Но тут же кинулся дальше: У, Ф, Х, Ц, Ч, Ш. Вот. Ща – прошептал Игнат Игнатьич. Так: щавель, щадить, щас. Игнат Игнатьич едва не вскрикнул, когда... нет, всё-таки он вскрикнул, когда увидел щастье. И сперва не поверил, что нашёл его. Он несколько раз открыл-закрыл словарь. Ущипнул себя за рукав рубахи. Дал себе пару щедрых, с размаху, пощёчин. Щастье осталось на месте. Сразу после щас и перед щебень. Вот оно, щастье. Стало легче Игнату Игнатьичу: какое-никакое щастье, ан есть. Всё-таки: есть.
Наутро Игнат Игнатьич выглядел лучше, чем обрадовал близких. Но, вот незадача, что-то всё равно не давало покоя Игнату Игнатьичу. Странно, недоумевал он, щастье-то вроде бы нашлось. Игнат Игнатьич, с чашкой чая в руке, задумался, как вдруг чашка выскользнула из его руки и разбилась об пол вдребезги. К щастью! – обрадовались дочки. А! – ударило Игната Игнатьича, щастье-то я нашёл, а о толке. Игнат Игнатьич выскочил из-за стола, ворвался в кабинет, схватил словарь и сразу открыл Щ. Пальцем, зрачками – в щас. Ниже. В щастье. Щастье – чувство и состояние полного, высшего удовлетворения. Полного и высшего – повторил Игнат Игнатьич и ощутил, что щастье, его щастье, оно какое-то и не полное, и не высшее, а значит и не щастье вовсе... Игнат Игнатьич подозвал после обеда Анночку и Инночку и спросил у них тихо, что они сказали, когда разбилась чашка. К щастью, фатер. На щастье – удивились дочки. – Пошлите, фатер, лучше с нами в театр.
А, может... – удумал Игнат Игнатьич и не пошёл в театр. Дамы и думы ушли, и Игнат Игнатьич попросил Агнию принести в столовую всю бьющуюся посуду, что есть в доме. Опыты – зачем-то сказал Игнат Игнатьич. Дальше – ... Прошу прощения, друзья, но комментарии излишни, когда бьётся фарфор. В особенности китайский...
Назавтра – на моционе – на базаре, пока Агния искала небьющуюся посуду, Игнат Игнатьич подошёл к мужичку. Протянул гривенник. Спросил, не знает ли случайно народ что-нибудь о щастье. Как не знать, знаю, барин, – нашёлся мужичок: первое щастье – коли стыда в глазах нет, а второе: наглость – второе щастье. Нет, мужик, другое, – выпрашивал Игнат Игнатьич, – полное, высшее. Где оно? Щастье-то... Мужичок, сжав гривенник в кулаке, в карман за словом не полез: «Известно где. Щастье в нас, а не вкруг да около. А дураку так везде щастье. Дураку щастье, умному Бог даёт». Игнат Игнатьич понимал, что бог ему дал многое – грех жаловаться, и не дурак, но умным считать себя Игнат Игнатьич не решался: гордыня это. И щастья опять же хочется. А ещё, ещё... – не унимался страждущий Игнат Игнатьич. Ещё, – смекнул мужик, – а ещё, каждый кузнец своего щастья, говорят. Иди, барин, к Микитке, кузнецу. Своего себе щастья он наковал уж. Полна кузница. И тебе. Накуёт.
Микитка, мужичок щуплый и во многом подкованный, больше походил на кузнечика, чем на кузнеца. Выгнув спину, кузнечик Микитка собрался с мыслями и объяснил Игнату Игнатьичу, что щастье – понятие собирательное. И собирать его, отбившееся от копыт, надобно под ногами да по пыльным дорогам...
Совет микиткин Игнат Игнатьич принял за чистую монету, монета осела в кармане кузнечика. Несмотря на подбитые подковами двери и даже некоторые дверцы, щастье, увы, так и не переступило порога дома Игната Игнатьича. Почему? Что-то не так? Не этак? Не там? Не этам? Долго бы ещё копался в розмыслах неспокойный Игнат Игнатьич, не влети в тот момент в комнату через распахнутое в лето окно большая пчела. Шмель. Мысль шумела в голове. Шмель жужжал по комнате. Игнат Игнатьич глядел на шмеля и не замечал гостя. Он кружил где-то не здесь. Но стоило Игнату Игнатьичу увидеть шмеля, он, Игнат Игнатьич, будто охмелел. В голове метнулось: поймать, словить. В коробок. В кулак. В карман. И тогда точно будет. Полное. Высшее. Непременно! Конечно! Присказка – не сказка, народ – не балаболка. Игнат Игнатьич схватил картуз, и, выгадав момент, когда шмель сел на стол, накрыл мохнатого гостя. Заточённый, в картузе, шмель бился и угрожающе жужжал. Ага, поймал! – обрадовался Игнат Игнатьич. Потом он долго думал. Ждал, когда. Что.
Внезапно, блеснув зрачками, Игнат Игнатьич откинул картуз в сторону. Шмель, недовольно жужжа, взлетел к потолку, покружжал глубокомысленно вкруг люстры и сел на подоконник. Игнат Игнатьич, за креслом спрятавшись, притаился. И наблюдал. Шмель поползал по подоконнику и вылетел в лето, в сад. Игнат Игнатьич вылетел следом.
Меж вишен и яблонь, крадучись, Игнат Игнатьич шёл за шмелём по пятам. Пока не увидел то, ради чего. Гнездо. Шмелиное. Шаровидное, с овальными ячейками внутри. Настоящее. Цельное. Полное. Целый рой ща. Немного понаблюдав из кустов за гнездом, за шмелиным роем, Игнат Игнатьич улучил решение: вот он щанс, щасливый случай. Он выскочил из кустов, и, вырвав с лужка гнездо, помчался в своё гнездышко. За Игнатом Игнатьичем – рой ща. Вбежав к себе в кабинет, Игнат Игнатьич водрузил гнездо на стол и, выждав, когда шмелиное семейство (всё шмельё до одного!) залетит к нему, запер двери, окна и приготовился к щастью. Озлобленные, многим недовольные, шмели не заставили Игната Игнатьича ждать. Они облепили Игната Игнатьича и уже на первых порах опровергли заблуждение, что жалость жалит. Нет! – кричал Игнат Игнатьич. – Щастье! Щас – щастье!
Нещастный, – жалела Инга Гансовна вскоре, стоя над постелью, над Игнатом Игнатьичем:
— Ну што за тщеловек!?
А Игнат Игнатьич, искусанный до полусмерти, мудрил мудрость о щастье и о том, что щастье – это, в сущности, искус... И, повертевшись чуть на опухшем языке, слетела с губ Игната Игнатьича шипящая, невнятная и многозначительная формула: Щастье – нешто вещное...
...Но подождите, друзья мои, это ещё не всё. Игнат Игнатьич с тех пор занялся шмелеводством. Никто не верил (и, увы, не верит) в то, что такое возможно, однако факт остаётся фактом: Игнат Игнатьич приручил шмелей. Или что-то в этом роде. Во всяком случае, известно, что в его саду жило несколько шмелиных семей. И, право, никто не отваживался на посещение этого шмелиного сада. И только Игнат Игнатьич, человек во всех отношениях шмелый, сидя в кресле-качалке, неизменно дремал в сени вишен с лёгкой улыбкой на губах. А шмели, шмелки и шмелики ползали по Игнату Игнатьичу, тихо пожужживая, щекотали его своими мохнатыми лапками, осыпали цветочной пыльцой и, одаривая уста Игната Игнатьича нектаром, делили с ним кроткое и неспешное своё щастье и думать не думали о скорой зиме.