Ловец мгновений

ЛОВЕЦ МГНОВЕНИЙ

I
Этого не могло случиться…
Не могло произойти никогда! Бред, страшный сон, затмение…
Закон – гвоздём вбит по самую шляпку, жестко и недвижимо – в тайге нельзя брать чужое. Смотреть на чужое нельзя! Он знал это… Знал не понаслышке - не новичок…
Лопухнулся… Отчего?
Не вернуть…
Солнце светило, речка журчала, трепетала листва и она улыбалась…
Этого не могло случиться…
Лежал, укрывшись под стволом поваленной сосны, обломки сучьев упирались в спину. Перед глазами, в надвигающихся сумерках, паутина сухих веток, заросли мокрой тёмно-зеленой травы, да размытая стена леса впереди.
Сквозь наплывающие волны жаркого озноба отрешенно видел, чувствовал себя со стороны: коротко стриженый, сорокалетний, заросший щетиной мужик, в расстегнутом ватнике поверх “энцефалитки”, в болотниках, раскатанных до верху, неудобно, одним боком, выставив плечо наружу, забился под поваленную сосну, лежит, уткнувшись головой в примятую траву. Одежда промокла, в волосах иголки, белёсые клочки свалявшейся паутины. Не шевелится, тяжело дышит, плечи ходят ходуном. Комары мелькают в воздухе, черными точками на шее, лице, руках. Тишина до звона, пронизанная писком комара. А вокруг, яростно прущая наружу, взламывающая пространство зелень – тайга, заполнившая собой всё вокруг.
Несмотря, на обморочную усталость, пульсирующую боль в простреленном плече, - а так хотелось её облегчить хоть стоном, - всё же пытался как мог оценить, просчитать сложившуюся ситуацию и по всему выходило, шансов выжить, у него нет.
“Вот если бы ружьё…”
Но ружье осталось, там, на берегу… Он даже помнил, как выронил его, падая на землю. Нет бы подхватить, подтянуть за ремень к себе, когда падал… Вместо этого, не соображая, сразу же откатился в сторону, за пенёк.
“Вот если бы ружье, тогда может и был бы шанс… Хотя, вряд ли…”
Сдавленно застонав, попробовал поменять положение – обломанный сук упирался в спину, мешал. Боль мгновенно пронзила плечо, он замер, уткнулся головой в землю, зарывшись в сырую траву, стараясь умилостивить боль, охладить налитое жаром лицо.
“Всё-таки навылет или нет? Похоже, навылет… Вон, сзади, в ватнике какая дыра… Жакан. Дробью так не разворотило бы… Хорошо, что кровь остановилась. Промыть… Воды бы чистой, холодной…”
Пока бежал, только раз напился из какой-то лужи, случайно встретившейся по пути. Во рту кисло-горький привкус желчи, – от жара, от боли, от бега, рвало, мучительно и долго и сейчас приходилось постоянно бороться с подступавшей тошнотой.
“Хорошо бы понять, где эти уроды? Ничего не слышно… Даже птиц не слышно. Должны быть где-то рядом… Темнеет. Там, впереди, за деревьями болото. На ночь глядя, они туда не сунутся, значит, заночуют, костёр запалят. Ну, а я, как стемнеет, попробую… Всё равно деваться некуда. Пока ещё силы есть…
Почему они сразу стали стрелять? Зачем? Почему не окликнули? А впрочем, к чему сейчас эти вопросы? Разве поймешь, что они думали в тот момент. Запаниковали… Скорее всего приняли нас за рыбнадзор, пришлый, заезжий, свой-то они в лицо знают… Одежда больно похожа: те же штормовки, “энцефалитки”, ватники… А, может, ещё что им привиделось… Запаникуешь тут, когда срок светит… ”
Сейчас, он ясно сознавал, что живым они его не отпустят, будут добивать.
“Не могут они допустить, чтобы у него был хоть малейший шанс добраться до людей, огласка им не нужна. Поняли, что туристы… Начнётся следствие… Найдут! Притаёжные поселения слухами полнятся: кто куда пошел, кто кого видел… А так, пропали туристы и пропали. Сами с дуру в тайгу полезли, да еще по реке. Утонули, медведь задрал, заблудились. Тела закопают – никто, никогда не найдёт. Тайга большая всё спишет.
Одному, без еды, без ружья, с простреленным плечом – тоже не выжить, но не идти же самому сдаваться. Это совсем глупо.
Уходить от них надо этой ночью, по болоту – единственный шанс – утону, так утону… Надо побороться…”
Подогнул под себя ногу. Левой, здоровой рукой, провел по лицу, шее, сгоняя комаров. Руки черные, в коросте запёкшейся крови.
Усталость брала своё. Он, время от времени, куда-то проваливался и, когда боль отступала, ярким калейдоскопом начинали кружиться, разворачиваться события последних часов - вся глупость, несуразность, весь ужас произошедшего…

* * *
Утро разливалось над рекой свежестью и солнцем. Журчала, бежала вода – темная гибкая лента реки с проблесками серебра по поверхности. Обступившая тайга, дышала мощно, ровно. Деревья, по низкому берегу, нависали, заваливались в воду. Мелко трепетала листва. Легкий ветерок гнал комара. Утренне, солнечно, радостно.
Течение несло “резинку”, грести почти не требовалось, так, время от времени, чуть подправить ход лодки, правильно и вовремя подгрести, выправляя нос, чтобы вписаться в очередную излучину. Река не широкая, особенно здесь, в верховье, метров двадцать, но довольно быстрая - мелкие перекаты, да сменяющие их плёсы, хорошо, что настоящие завалы пока не встречались. На перекатах, если было совсем мелко, он подтягивал сапоги и лез в воду, проводил лодку между торчащими камнями, или тащил волоком. По-хорошему, надо было в воду сгонять и её, но случилась незадача – не достали ей “болотники”, не было такого маленького размера, а в этих её сапожках заходить в реку нечего и думать – зальёт тут же, а вода-то градусов шесть. Вот и тащил гружёную вещами лодку вместе с ней, замирая порой от предчувствия, что вот сейчас, вот ещё чуть-чуть и порвёт баллоны о камни.
С утра, когда палили костёр, готовили завтрак, собирали лагерь, она, не переставая болтала, о чём-то расспрашивала, всё ей было в диковинку, интересно, а сейчас, убаюканная утренним теплом, собственным бездвиженьем, потоком воды, что плескался, проносился мимо бортов, сидела молча, оцепенело.
В лодке не повернуться – на носу и в центре навалены вещи, укрытые от брызг и дождя прорезиненными плащами, сверху - ружьё, двустволка, собранный спиннинг. Он, – спиной опираясь на груду вещей, - на вёслах; она, лицом по ходу движения, на надувном баллоне, на корме. Лицом к лицу, колени в колени.
Пока ему всё нравилось. Всё шло по плану, без каких либо огрехов, да и Наташка вела себя хорошо. На самом деле, в Москве, когда только начинал раскручивать эту поездку, терзали сомнения – молодая девчонка, впервые в тайге… Да она не только в тайге, и в походе-то ни разу не была, сорвётся, начнутся капризы, недовольство и всё – вместо захватывающего дух приключения, получишь полную задницу! Как ни странно, пока вела себя на удивление покладисто. Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить.
Он мельком глянул на неё. Мешковато сидящий энцефалитный костюм – грязно-зеленая куртка и широкие штаны, делали фигуру бесформенной, толсто-угловатой. Спасаясь от комаров, надела на голову капюшон и стянула завязки под подбородком. Наружу, только симпатичное озорное личико – со стороны и не разберёшь, то ли молодой парень, то ли девчонка. Задумчиво сидит, рассматривая поверх его головы изгибы реки, выворачивающиеся по ходу, провожая взглядом коряги и полузатопленные деревья вдоль берега, изредка, машинально опуская руку в воду - играет с течением.
И, что она к нему присохла? Смотрел на неё и не находил ответа. Активность в их отношениях проявляла она. Его, конечно, привлекали её красота и молодость, но не так, чтобы “ах!” Красивая молодая девчонка, в постели с ней хорошо, да ещё и влюбилась, - конечно, это грело, было приятно. Но это не любовь, по крайней мере, с его стороны.
Они познакомились около года назад, в Египте. Курортный роман, как было принято считать раньше, который, как ни странно, не заглох, а плавно перетёк в заснеженную Москву.
Он приехал в Дахаб с друзьями учиться виндсёрфингу, она же просто болталась там с подружками – тусовалась, жарилась на пляже. Фортуна швырнула кости – где-то, как-то пересеклись, зацепились взглядами, вечерние танцы, бар и вот они уже сидят вдвоём на берегу моря. Тишина, темнота “хоть глаз выколи” и только волны, шурша, набегают на песок. Тепло, бездумно, лениво. Оазис, светящийся огнями за спиной, зыбкий, как мираж, а вокруг вязкая чернота ночи, пыльная пустыня и хриплое дыхание моря.
Двадцать шесть. Разведёнка. Детей нет. Шикарные волосы – густые, до плеч, цвета спелой пшеницы. Чуть выше среднего, худая, длинноногая, даже, пожалуй, слишком длинноногая… Была в её фигуре какая-то несуразность, угловатость, как у жеребёнка, но это и привлекало. И в мозгах у неё было что-то не в порядке, не так, как все, она смотрела на этот мир. Нравилось ей, всё убогое и неправильное. Он хорошо помнил, как уже в Москве, под Новый год, она с восторгом и умилением, всплёскивая руками, рассматривала и восхищалась облезлой донельзя елкой, которую продавал пьяный мужик в переходе. И ведь восхищалась совершенно искренне. На эту ёлку без слёз не взглянешь, а ей она нравилась… В общем, было в ней что-то такое, что притягивало его, как магнитом.
Вот в этих ночных посиделках на берегу моря и родилась авантюрная идея…
Всё просто. Ночь, берег тёплого моря, молодая симпатичная девушка под боком, вот он и завёлся, распушил хвост. Полились бесконечные рассказы из прошлой жизни – про геологию. Это сейчас он в бизнесе, рубит бабки, а раньше… И понеслось! Север, вертолётные забросы, сплав по таёжным рекам, охота, встречи с медведем, голодовка – он щедро вываливал, живописал приключения своей молодости. Подкупало, что слушала заворожено. Она первая и предложила… Даже не предложила, попросила: “Что мы по югам мотаемся? Всё одно и тоже! Покажи мне Север… Давай, сплавимся по какой-нибудь реке. Сам выбери, ты же знаешь… Я, - нормально…, обузой не буду! Обещаю!”
Когда ты ночью лежишь на прогретом бешеным дневным солнцем песке, на берегу Красного моря, перебирая пальцами светлые волосы прикорнувшей рядом девушки, - то конечно! Поедем! Когда? Да, хоть завтра! Главное, что не сейчас, сейчас и здесь хорошо…
Идея поездки на Север должна была умереть, раствориться в мутном мареве монотонных московских будней. Но нет, она помнила и, время от времени, когда встречались, напоминала ему, возвращалась к этой идее. Потихоньку, он и сам начал серьёзно рассматривать возможности такой поездки. Да, что там говорить, - на Север тянуло… Обсудил всё с друзьями, прозвонился по старым связям в Архангельске… К лету, действительно, что-то начало вырисовываться.
Потянулся плёс, длинный, медленный. Он, изредка подгребая вёслами, пристально вглядывался в темную толщу воды, сквозь которую с трудом прорывались солнечные лучи – застревали, расцвечивая воду светло-коричневым. Над головой белёсое северное солнце; бесформенные, тяжелые столбы белых облаков на синем августовском небе. Тихо, спокойно, только время от времени, прощебечет невидимая пичужка, подчёркивая зависшую между деревьев тишину, да журчит вода в камнях переката.
Наконец, увидел. Двумя еле заметными гребками направил лодку ближе к берегу, понизив голос до шепота, стал объяснять ей, куда надо смотреть. Под самым берегом была яма. Солнечные лучи, растворяясь в глубине, мутно высвечивали два тёмных метровых бревна, испещренных бордовыми пятнами – сёмга, царь-рыба! Мечта любого охотника и браконьера.
Рыба неподвижно стояла на глубине, даже плавники не шевелились.
Он направил лодку к берегу. Над водой нависали густые кусты, можно было зачалить к ним лодку и побросать спиннинг. Понимал, что шансы поймать на блесну сёмгу, с его-то умением, были минимальны, но случай упускать не хотелось. Сёмга – рыба сильная, умная, осторожная, поэтому и ловят её варварски – сетями.
Ухватился за торчащую ветку, лодка стала разворачиваться, притираясь бортом к кустам. Он прикрикнул на неё, чтобы не суетилась, сидела спокойно и ни за что не хваталась, - всё сделает сам, но в этот момент ветка обломилась; удерживая равновесие, навалился на борт, лодку сильно качнуло и медленно понесло прочь от ямы.
Можно было, конечно, подгрести, вернуться назад к кустам, но уже расхотелось, что-то нарушилось и он, чертыхнувшись, поудобнее устроился на сидении и погрёб дальше.
Останавливал, успокаивал себя: “ладно, это только первый день, всё и так хорошо, всё ещё впереди, и уж если не сёмгу, то хариуса он наловит, да и её научит пускать “мушку” через перекат… Хариуса много… Может и утка будет… Сегодня надо просто плыть, войти в привычный режим передвижения, чтобы понять, сколько они проходят за день и проверить, правильно ли рассчитал время двенадцатидневного маршрута до места “забора” – вывозить их должны вертолётом и надо вовремя придти в контрольную точку”.
Он, что-то рассказывал ей о сёмге, о хариусе, способах их ловли, как приготовить свежую икру, сам, заводясь от этих рассказов, сдерживая себя, чтобы не остановиться на одном из перекатов и не попробовать ловить.
Они плыли ещё часа два и он, как раз подумывал, что пора сделать короткую “днёвку” – чаю попить, быстренько перекусить, когда заметил впереди сеть, перегораживающую реку. Белые пенопластовые поплавки были притоплены сантиметров на десять, но всё же ясно просматривались в воде.
Перестал грести и показал ей. Она встала и, держась за его плечи, рассматривала цепочку белых поплавков под водой, что протянулась от берега к берегу.
- Смотри! А, вон два поплавка с края утонули! Это, что? Рыба попалась?
Он присмотрелся. Действительно, крайние поплавки были сильно притоплены.
- Давай посмотрим! Вдруг это сёмга? – её лицо загорелось весёлым азартом. – Мы брать не будем, только поглядим… - шёпотом, заговорщески.
Не отвечая ей, огляделся по сторонам, прислушался. Тишина. Ни веточки, не шелохнётся… Солнечные лучи отсвечивают в тёмной воде плёса, синее небо, да белые тяжелые облака над головой. Спокойно, радостно…
Он глянул на её весёлое лицо и, уже понимая, что ввязывается в эту дурацкую затею, решил попугать немного, показать ей, что всё куда серьёзней, чем она думает.
- Давай сделаем так: я, сейчас, с ружьём, выйду вон на ту полянку, видишь, где пень торчит, и буду наблюдать с берега, а ты сама подплывёшь и посмотришь. Справишься?
- Справлюсь, наверное… А, может вместе?
Ему понравилось, что в её голосе зазвучали тревожные нотки.
- Нет, сама! Медленно подгребёшь, развернёшь лодку бортом вдоль поплавков и, не вставая на ноги, только на коленях, будешь перебирать руками по сетке. Поняла? Сетку в лодку не вынимать, рыбу тем более! Только посмотришь и всё! Поняла?
Она неуверенно кивнула.
- Да, ладно, ты не волнуйся, не получится, так не получится – ничего страшного – заберёшь меня, и поплывём дальше.
Резко загребая вёслами, погнал лодку к берегу.
Выйдя из лодки, упер руки в надувной баллон и с силой отпихнул её к середине реки.
- Подожди, пока не греби, я сейчас на берег выберусь.
Он стоял, картинно уперев ружьё в бедро, поставив ногу на пень, торчащий среди ярко-зелёной травы и поросли молодых побегов, щурился на солнце, внимательно всматриваясь в зелёную завесу кустов и деревьев на противоположном берегу реки, одновременно стараясь уловить малейший звук, движение, среди переплетённых веток, но было тихо. Весело посвистывала какая-то мелкая птаха…
- Ну, давай! – дал ей команду.
Неуклюже, шумно загребая по воде вёслами, она стала разворачивать лодку боком, вдоль видневшихся в воде поплавков.
Он, улыбаясь, смотрел, как она неуверенно опустила руки в воду и взялась за сеть.
Что-то его всё же тревожило…
Чуть повернул голову, перевёл взгляд и обомлел! Там, где деревья по краю поляны подступали к реке, под наваленными свежесрубленными ветками – листва уже подвяла, потемнела, - впритык друг к другу стояли три железные бочки. Понял всё сразу, и внутри похолодело от этого понимания. Обвально, вниз по позвоночнику, прокатилась волна страха. Схлынул морок столичной показухи.
“Схорон! Браконьеры, местные… Заготовка сёмги в таком количестве – это верный срок! Бочки, - забрасывали вертолётом, больше сюда никак не попасть, - значит, люди серьёзные, рисковать зря не станут, стрельнут и концы в воду, тайга большая, всё спишет… Сколько он таких рассказов слышал… Рыбнадзор стреляют, егерей стреляют… Остановить! Скорей!”
И только открыл рот, чтобы крикнуть, предупредить, как чем-то тупым и тяжелым ударило в левое плечо. От удара его развернуло, отшатнуло куда-то вбок и, уже падая, роняя ружьё, услышал хлёсткий звук выстрела, что порвал, пробил этот солнечный день.
Ничего не соображая, не понимая, не раздумывая, интуитивно откатился за пень. Плечо взорвалось болью, горело словно обваренное кипятком. Резко вскрикнув, всё же сумел приподняться, опираясь на здоровую руку, и увидел, как она стоит во весь рост в лодке, держась за вещи сложенные на носу, пытаясь разглядеть что-то среди зарослей кустов на противоположном берегу.
Оглушительно грянул выстрел.
Пуля попала ей в голову, сорвала капюшон, вырвалась на свободу копна пшеничных волос…
Она, беззвучно, спиной, заваливалась в воду.
Он окаменело замер, не в состоянии осознать, принять увиденное.
Пустая лодка, покачивая оранжевыми бортами, по инерции медленно плыла к противоположному берегу. Широкими кругами расходились волны вокруг грязно-зелёного горба “энцефалитки”, торчащего наружу из воды…
Он что-то кричал…
Один за другим, ударили еще два выстрела. Гулко отдалось в основании пня, свистнуло, близко, слева… Подломив руку, рухнул лицом в траву.
И, наконец-то, услышал человеческий голос – взрыв матерной брани и крик:
- Уходит, сука! Анатольич, кто тебя стрелять учил!? К лодке, давай!
Не обращая внимания на жуткую боль в плече, откатывался, отползал с поляны под зелёную завесу деревьев.

* * *
Забывался, выныривал из зыбкого полубреда, раскрашенного яркими невозможными событиями, в реальность, наполненную болью, страхом, безысходностью.
Ночь, вытесняя свет, затапливала тайгу чернотой.
В какой-то момент, очнувшись, заметил, что уже не различает деревьев в трёх метрах от себя.
“Ну, что ж, пора…”
Скрипя зубами, морща от боли лицо, сел, привалившись спиной к стволу лежащей сосны.
“Надо тихо, не стонать, они могут быть рядом…”
Плечо болело, но если не шевелить рукой, то терпимо.
“Руку бы зафиксировать…”
Превозмогая боль, правой рукой засунул омертвевшую кисть левой в карман ватника – какая-никакая фиксация. Сразу почувствовал сильную тупую боль в плече, что-то давило на рану. Кряхтя, сунул руку за отворот ватника и вытащил осклизлый, окровавленный комок – обрывок майки, который он оторвал на бегу и, в запале, комом засунул к плечу, под ватник, к ране, пытаясь хоть как-то остановить кровь. Брезгливо бросил к ногам. Подождал немного и аккуратно проверил плечо – кровь не шла.
Впереди, среди черных крон деревьев, был виден слабый просвет – болото. Медленно, стараясь не споткнуться, вытянув перед собой руку, защищая лицо и раненое плечо от веток, направился в ту сторону.
Деревья стали реже, затем пошел низкорослый кустарник, под ногами захлюпала жижа, но идти стало легче - он вышел на край болота. И, даже, несмотря на болезненное состояние, что разъедало сознание, сковывало тело, не смог не восхититься, открывшимся перед ним зрелищем.
Болото было бескрайним, тянулось за горизонт.
Оно заполнило собой всю Землю, казалось, нет ничего вокруг, кроме этой мокрой плоскотины. Небо над головой нависало рваными тучами с редкими белесыми просветами и там, впереди, соединялось с кромешной тьмой уходящего за горизонт месива из травы и воды. Черными, редкими штрихами виднелись сухие стволы деревьев - голые, без сучьев, - да тускло проблёскивали, вытянутые петляющими лентами, участки открытой воды. Уныние, тревожная тишина, опасная открытость пространства.
Опустился на колени, вмял рукой траву, - поверх выступила вода. Напился, стараясь не думать о том, что пьет: - “да, знает он всё! - пить надо, хотя бы через сложенный вчетверо платок, но сейчас-то какой в этом смысл?”
Не поднимаясь с колен, огляделся. Не позволяя себе остановиться, отдышаться, поразмыслить, побрёл вперед, внимательно глядя под ноги, стараясь держаться кочек и островков желтой высохшей травы. Выбирал чернеющий впереди силуэт сухого дерева и шел на него. “Куда?” Просто шел… Наконец, вспомнил: “шест, палка!” Подобрал, валявшийся в воде, ствол молодой березки, долго и мучительно обламывал оставшиеся на ней ветки. Несколько раз потыкал перед собой, и бросил. Одной рукой – тяжело, неудобно.
Шел медленно, аккуратно переставляя ноги, старался, чтобы не было всплесков – звуки по воде, ой как далеко разносятся – и, всё же, не удержался, споткнулся о кочку и завалился в воду, на бок. Хрипло дыша сел в мокрую траву на ближайшем, выступающем из воды, островке, с удивлением огляделся и только сейчас до конца понял бессмысленность затеи – болото не выпустит.
Болото простиралось во все стороны без конца и края – черное, неуютное, тревожное. Хотя нет, там, откуда пришел, в темноте светилась маленькая яркая точка.
“А! Значит, правильно всё рассчитал, в болото, на ночь глядя, они не сунулись, будут ждать утра. Думают, что и я не рискну. Вот вам! Если смогу ещё пройти километр или два хрен вы меня достанете”.
Он не хотел, не мог себе представить, что будет делать один посреди болота, и главное, даже при самых благоприятных обстоятельствах, если выберется, то куда выйдет? Сейчас он ставил перед собой простейшие задачи: “подняться на ноги; дойти вон до того дерева, корявая вершина которого маячит на горизонте; дошел?; давай дальше, вон, до следующего”.
Наступил момент, когда понял, что больше идти не может.
С сожалением смотрел на чернеющий вдали ствол сухого дерева, до которого намеревался дойти, вздохнул и, с трудом переставляя ноги, побрёл к ближайшему островку с кособокой берёзкой посередине.
Опустившись на колени, c шумом втягивал ртом гнилую воду. Напился и сел, привалившись спиной к тонкому стволу. Сейчас важно было не потерять направление и не пойти назад. Поэтому, худо-бедно попытался запомнить характерные особенности деревьев, используя их в качестве ориентиров, и только после этого облегченно закрыл глаза – понеслись багровые круги на черном фоне.
Расслабленно сидел, пытаясь ни о чем не думать, но усталость ещё не до конца победила возбуждение от пережитого. Мысленно, вновь и вновь, возвращался назад: видел лодку; сорванный выстрелом капюшон; как она легко и покорно падает в воду…; вот, он, спотыкаясь и перелезая через поваленные деревья, ломится по лесу не зная куда, лишь бы подальше от реки, от голосов, что доносятся сзади, рвёт на ходу подол майки, выпростав её из под ремня, а она всё не рвётся, а он всё дергает и дергает…; вот она, прикрывается рукой и морщится, размешивая оструганной палкой макароны в котелке, – дым от костра попадает в глаза; а вот…
Калейдоскоп. Цветные картинки, не связанные между собой…
Он не хотел сейчас копаться в себе, знал, что допустил ошибку, не уследил за ситуацией – она умерла… Вина его и только его… Он тоже, наверное, долго не протянет, поэтому, сейчас, не хотел думать о ней. Сейчас надо было попытаться уцепиться за собственную жизнь, попробовать ещё потрепыхаться, не опускать руки, бороться. Но тоска заливала, топила… Ведь она беспрекословно повиновалась, доверяла ему и не только здесь, в этой так кошмарно сложившейся поездке, но и по жизни верила в него. Как же он мог так лопухнуться?
“Супермен хренов, Рембо недоделанный – поддался, повёлся на восторженные взгляды молоденькой девчонки, всё из головы вылетело. Идиот! А, ладно, хватит об этом”.
Сколько он так просидел – неизвестно. Сейчас, его существование протекало вне времени.
Вынырнул из сладостного светлого полузабытья, когда что-то стремительное – птица, - сова, наверное, - черной тенью, расталкивая вокруг себя воздух, пронеслась рядом, низко, и канула в темноту.
Вздрогнув от неожиданности, медленно и изумлённо возвращался в своё тоскливое и болезненное одиночество.
Ночь заполнила, залила пространство вязкой чернотой и только впереди, на горизонте, сияла, манила к себе серая тонкая полоска – то ли гаснущий закат, то ли зарождавшийся рассвет.
“Надо подняться и идти. Надо… Куда и зачем? Руку совсем не чувствую. Гангрена, какая-нибудь, начнётся… Как хорошо здесь сидеть, не двигаясь, закрыв глаза, надеясь, что провалишься опять туда, в забытьё, где светит солнце, нет забот и жизнь протекает плавно и радостно…
Вставай, давай!”
Впереди, на фоне светлой полосы, коряво тянулись ввысь высохшие стволы деревьев, а чуть сбоку, относительно выбранного им направления, чётко выделялся один – прямой и ровный – тонкой иглой устремившийся вверх. Куда идти, в принципе, было безразлично - огонёк от костра преследователей давно пропал из виду…
Он зацепился мыслью за странную “иглу” на горизонте, - хоть какая-то цель, - дойти, посмотреть…
Сразу и не заметил, что под ногами пошла твёрдая поверхность. Всё так же хлюпала вода под сапогами, но почва перестала быть вязкой, засасывающей – была твёрдой, ровной. В другой ситуации, не будь он таким усталым и раздавленным, это бы заинтересовало, но сейчас, просто тупо отметил про себя эти изменения, ничему не удивляясь и ничего толком не воспринимая.
До “иглы”, как он назвал для себя это странное дерево, оставалось несколько десятков метров и оно всё больше и больше напоминало обычный столб с остроконечной длинной верхушкой, искусственно изготовленный и непонятно зачем установленный здесь.
И ещё, он обратил внимание, как постепенно всё менялось вокруг - просто отметил, не анализируя, не стараясь понять. Шел по гладкой и ровной поверхности, напоминавшей скальное основание, непонятно, с точки зрения геологии, как очутившейся среди этого бескрайнего болота. Воды под ногами не было – сухо. Столб проблёскивал в темноте гладкой, черной поверхностью. А главное, та светлая полоса, что он принял за отголосок заката или начинавшегося рассвета, была внизу, почти на уровне земли, совсем близко и, сейчас, всё больше и больше напоминала полоску света, вырвавшуюся из под неплотно прикрытой двери.
Всё вокруг было непонятным, но исчезла тревога… Пришло опустошенное спокойствие.
Потрогал, провёл рукой по гладкой и холодной поверхности столба. Металл или полированный камень – в темноте не разберёшь.
“Откуда он здесь? Кто и зачем поставил?”
Сел, привалившись спиной, пошарил руками вокруг себя. Поверхность, на которой сидел, гладкая, ровная, холодная, как у столба.
“Странно всё это… Неужели люди? Может “вояки”? Чего они только на Севере не понастроили – секретного и таинственного… Ведь, на первый взгляд, совершенно бессмысленное сооружение…”
Сидел, смотрел на свет впереди, а вокруг осязаемо клубилась влажная тяжелая темнота.
Хотелось пить, но возвращаться к воде не стал. Охая и постанывая, поднялся, покачиваясь, пошел в направлении светлой полосы впереди, не сразу сообразив, что это был последний ориентир в сгустившейся темноте. Больше ориентиров не стало.
Шел легко, это не болото, и только было приноровился, пошел, механически переставляя ноги, не контролируя каждый шаг, как вдруг почувствовал, что стала затекать спина, шея, сильнее заболело плечо. Остановился и, с удивлением, обнаружил, что стоит, сгорбившись, вобрав голову в плечи, физически ощущая вязкое давление темноты. Нет, выпрямиться он мог, но при этом сила, что еле заметно давила на плечи, пригибала к земле, только увеличивалась. Разлившаяся вокруг темнота, сейчас, напоминала тяжелое ватное одеяло, придавливающее своим весом к земле всё живое. И можно напрячься, приподнять малую часть, только зачем? – огромная тёмная плоскость, что раскинулась вокруг, жила по своим законам, требовала подчинения.
Десяток шагов по направлению к свету и тяжесть, навалившаяся на плечи, возросла.
И, всё же, он шел… Сначала, согнувшись в три погибели, потом встал на колени и, помогая себе здоровой рукой, по-крабьи, боком, упорно и одержимо стремился достичь светлой полосы. Время от времени, пробовал приподнять тяжесть, что давила сверху, - получалось, и это успокаивало, придавало силы, но долго находиться в таком положении было бессмысленно, поэтому пригибался всё ниже и ниже и, наконец, пополз, неуклюже, боком, стараясь не потревожить больное плечо.
Вот он свет – яркий, белый, неживой!
Рывком протиснулся, прополз, распластавшись, в эту светлую щель.
Лежал с закрытыми глазами – нестерпимо ярко вокруг, после долгих часов блуждания в темноте. Дышал тяжело, со всхлипом.
Не сказать, что он удивился – подспудно, давно ожидал увидеть нечто подобное, не укладывающееся в голове, фантастическое… Предшествующие события настолько измотали психику, что душа закостенела, не поддавалась на внешние воздействия.
Яркий молочно-белый свет разливался вокруг. Неба не было – был свет…
Он лежал на краю огромной чаши, воронки, кратера? Нет слов, чтобы правильно определить и описать это огромное сооружение, раскинувшееся перед ним. Край чаши, из гладкого черного камня, похожего на обсидиан, матово поблескивал уходя вниз. Он видел только часть этой огромной воронки, ближайший к нему край, – остальное терялось вдали, в едва заметной дымке, но в форме сомнений не возникало – чаша или воронка. Внизу, в центре, клубилось что-то белое, напоминавшее облака или медленно перемещающиеся сгустки тумана.
Грандиозность сооружения завораживала. Зрелище было настолько необычным, не соответствующим знаниям природных конструкций и явлений, что он воспринимал увиденное, словно во сне, отрешенно, со стороны: - “ну, есть такая штуковина…, интересно…, - но к нему она не имеет никакого отношения”.
Отстранённость, спокойствие и умиротворение. Даже плечо перестало болеть. Расслабленно лежал, прикрыв глаза от яркого света рукой, на краю громадной воронки, лениво убеждая себя, что скорее всего это сон, что вот сейчас он очнется и снова надо будет заставить себя подняться и брести по бесконечному болоту, спотыкаясь о торчащие из под воды кочки, что пора бы, наверное, закончить этот истеричный побег в никуда самому, волевым усилием…
“Здесь? Здесь хорошо – светло, сухо и спокойно… Что это? Явь? Сон?”
Он вскинулся и оглянулся. Черная вертикальная стена мрака за спиной – оттуда пришёл…
“Ну, что? Назад? В привычный мир – жестокий, мокрый, холодный? Так, там я уже был… Да, и нет у меня пути назад… Закрыта туда дорога – один шанс из ста, что выживу…
Значит, вперёд и не оборачиваться! Смотреть только вперед! За то, что было – спасибо! Но новое - только впереди!
Всё равно, ничего другого не остается… По крайней мере, вниз спускаться легко…
Не оборачиваться!”
Сел, вытянул перед собой ноги, отпихнулся здоровой рукой от края и заскользил вниз, навстречу клубящимся сгусткам белого тумана, навстречу неизвестности.

II
Лежал и непроизвольно улыбался. Сна, как не бывало. Радость и желание немедленного движения.
Заставлял себя лежать не двигаясь, смотрел, как теневые блики листвы едва заметно шевелятся, затемняя солнечную, ярко-желтую бязь потолка палатки.
Чуть повернул голову и посмотрел на неё – вот она, рядом, зарылась в спальник, наружу только прядь светлых волос, да видна часть щеки с двумя красными точками – следы от укусов комара.
Светло усмехнулся, вспомнив, что вчера вечером у костра, оживлённо живописал ей, как им, в своё время, приходилось бороться с комаром. Раньше-то палаток с входом на молнии ещё не было. Может, конечно, где-то и были, но не в геологии. Застёжки – деревянные цилиндрики и обычные матерчатые петли на расстоянии десять сантиметров друг от друга. Комар, мошка, кто там ещё? – заходи! Так вот… Кто не ленился, делал так: забираешься вечером в палатку, при свете свечки достаёшь из рюкзака припасенную заранее иголку и нитку, наскоро большими стежками зашиваешь вход, затем, той же свечкой выжигаешь залетевших в палатку комаров. Здесь важно не увлекаться – сухая бязь вспыхивает мгновенно, палатка сгорает в считанные секунды! Справился? Теперь, наконец-то, можно рухнуть в спальник и провалиться в долгожданный сон. Но это ещё не всё! Дальше-то и начинается самое веселье, замешанное на вечерних посиделках у костра, с бесконечным чаепитием… Под утро, когда вылезать из спальника – “нож острый”, а терпеть уже невмоготу, страдалец, рыча сквозь остаточное марево сна, доползает на коленях до вожделенного выхода и натыкается на брезентовую стену, с вечера воздвигнутую им самим. Матерное бормотание, поиск среди спальника и разбросанной одежды куда-то подевавшегося ножа, остатки сна быстро улетучиваются, пропорционально катастрофическому нарастанию желания освободить мочевой пузырь, нож никак не находится…, тогда, с рыком, двумя руками, изо всех сил в стороны – трещат нитки, страдалец, сквозь образовавшуюся дыру, вываливается наружу. Вот оно счастье!
“Будить или не будить? Ладно, первый день, пусть поспит…”
Для себя ещё раньше решил, что никакого сюсюканья не будет. Скидку на то, что женщина и первый раз в тайге, конечно, сделает, но никакого послабления в лагерном быте – подъём, дрова, костёр, готовка – всё, как в старые времена. Собрались – поплыли. Отдых и расслабуха – вечером, после ужина. Посмотрим, что из этого получится…
Расстегнул молнию на спальнике и сел, касаясь головой, расцвеченного теневым узором, потолка. Стараясь не разбудить, натянул штаны, сгрёб сапоги и “энцефалитку”, кособоко вывалился наружу, в солнечный утренний свет, в зелёный жадный мир, привольно раскинувшийся вокруг желтой двухместной палатки.
Костёр чуть дымил. С вечера, уже перед сном, заложил в огонь два больших бревна, пытаясь устроить “нодью”, - брёвна должны медленно тлеть, поддерживая сами себя. Получилось неважно, но дымок всё же вился, значит, разжигать костер по новой не придётся. Бросил заготовленную с вечера охапку сухих веток и, опустившись на колени, раздул пламя. Весело взметнулся огонь. Подбросил пару сучьев, что побольше, и только после этого направился к реке умываться.
До чего же хорошо было на берегу – тихо, спокойно… Туман, клочьями, низко полз по воде. Солнце светило по-утреннему мягко, осторожно. Лёгкий ветерок едва шевелил листву на деревьях.
Вода – ледяная, чистая, зубы сводит – течёт, бежит, омывая редкие кустики осоки вдоль берега, те играют под напором воды.
Щемящее осознание оторванности от мира людей – никого на многие километры вокруг – один, затерянный среди зелёной мощи тайги. Не к месту вспомнил, как в Подмосковье, на даче, когда приходилось вырубить какое-нибудь, не к месту растущее деревце, да что там деревце, просто ветку, так сердце кровью обливалось, - как же, живое!, нельзя! А, здесь… Рубишь с лёгкостью направо и налево, с каким-то остервенением, наверное, неосознанно стараясь противопоставить себя, утвердиться в этом захватившем, залившим всё вокруг древесно-ветвистом пространстве, интуитивно догадываясь, что тайга сильнее, беспощаднее и ей безразличны твои потуги.
Оставляя в росистой траве тёмный след, прошел от берега к поляне с весело горящим костерком. Подбросил дровишек и повесил чайник на перекладину, между двумя рогатками, вбитыми по краям кострища. И только тогда, повернувшись к палатке, заорал дурным голосом:
- Подъём! Хорэ ночевать! Царство небесное проспишь!
Подождал немного – тишина в ответ…
- Наташка! Вставай лежебока! Смотри, красотища какая! Давай, давай, вылезай на белый свет!
Неразборчивое бурчание. Заколыхалось полотнище палатки, вжикнула молния и в образовавшемся отверстии появилась голова с всклокоченными волосами.
Сонно, непонимающе оглядывалась вокруг.
- Привет! Как тут с комарами?
- Дались тебе эти комары. Нету их, нет! Вылезай! Беги умываться… Чайник, уже сейчас закипит.
- Чайник – это хорошо… - она целиком выбралась из палатки и стояла, потягиваясь и зевая, вытянувшись в струнку, широко разведя в стороны руки со сжатыми кулачками, - а, что у нас на завтрак?
- На завтрак – то, что ты сейчас приготовишь. Вернее не приготовишь, а разогреешь – вчерашние макароны с тушенкой. Разносолов у нас не будет, пока рыбы не наловим. Так что давай, быстро умывайся и к костру.
Пока её не было, повышвыривал вещи из палатки и выдернул колышки – полотнище вяло осело. Экономя время, начал собирать рюкзаки.
Оставалось подкачать лодку. Он надул её с вечера, но за ночь, из-за перепада температуры, баллоны подспустили. Этим он и занимался, пока она копошилась у костра, помешивая оструганной палкой месиво из макарон и тушенки на дне котелка. Слушал, как она, по детски, ругается на дым, попадающий в глаза, разговаривает с ним, просит отстать, оставить её в покое.
Сидели на поваленном стволе, возле которого он вчера сложил костёр, обжигаясь, пили крепкий чай из кружек, и было хорошо и спокойно. День только начинался – светило солнышко, комар куда-то исчез, испуганно трепетала листва, поддаваясь лёгким дуновениям ветерка…
- Так, что, мы теперь будем всё время плыть и плыть? С утра до вечера?
- Это точно! Одна у нас теперь дорога, Наташка, - река! По ней, по родимой… И не дай Бог, тебе отойти от реки – заблудишься моментом, никто не найдёт! Так, что, если соберёшься куда, ну, например, в туалет, реку ты всё равно должна видеть. Это обязательно! Ты не улыбайся, я тебе совершенно серьёзно говорю… Не найдут тебя, если вдруг заблудишься! Тайга это…
- Ладно, не пугай! И так, страшно… Ну, что? Я пошла посуду мыть?
- Что не пугай? – сам почувствовал, что начинает заводиться, - я тебе серьёзно говорю, здесь за собой следить надо. Идёшь к реке – смотри под ноги и не просто так, а специально – не дай Бог оступишься, ногу сломаешь… Это тебе не подмосковный лес… Здесь на триста километров ни одной живой души! Ни рации, ни телефона. Если, что случиться, - заболеешь, заблудишься – всё, кранты.
- Типун тебе на язык! Хватит пугать и разные страсти рассказывать! Да, поняла я всё… Аккуратной буду и опасливой, не волнуйся. Давай, допивай чай и отдай мне кружку, пойду на берег посуду мыть.
Но он уже не мог остановиться, ему было важно, чтобы она поняла, до конца уяснила себе, что это не загородная прогулка, а серьёзный во всех отношениях сплав по таежной реке.
- Мы тогда с Сашкой Онищенко плыли… Река трудная была. Опаздывали к выходу в контрольную точку, спешили. По ходу, пока плывём, решил он спиннинг побросать. Конечно, спиннингом это назвать нельзя… Пустая консервная банка, пробиты края и приспособлена ручка из ржавой проволоки, чтобы банка не вертелась в руке, на банку намотана леска, на леске блесна - вот и вся снасть. Размахнулся, швырнул и мотай себе леску на банку. В общем, относительно удобно, в лодке-то не встать, не повернуться… Блесна здоровая, на щуку, крючок – тройник – во какой?, - он показал на пальцах размеры крючков, - Сашка размахнулся, кинул, леска за что-то зацепилась и крючки ему в голову, прямо в затылок! Вошли глубоко…
Что делать? Время поджимает… Обрезали леску и погребли дальше, а блесна ему по затылку шлёпает. Так и плыли до вечера… Вечером, уже после ужина, на костре ножик прокалили, я обрил ему волосы, как смог, и вырезал крючки ножом…
Он замолчал, скривился лицом, вспоминая, как при свете костра сначала брил лезвием жесткие неподатливые Сашкины волосы, а потом дрожащей рукой делал глубокие надрезы, и ему всё казалось, что режет уже не кожу, а царапает лезвием кость.
- Сашке, вообще, везло… - невесело усмехнулся, - только в Москву вернулся, сразу в больницу – гнойный аппендицит. Неделей бы раньше и всё… Ладно, этих воспоминаний… Начну рассказывать, до вечера просидим! Иди мой посуду, а я собираться начну, плыть уже давно пора.
Она ушла к реке, а он, укладывая в рюкзаки вещи, вспоминал их маршруты с Сашкой. Везло-то ему везло, но не очень… Умер Сашка лет пять назад на каком-то заброшенном железнодорожном полустанке от разрыва сердца. Ей говорить об этом не стал…
Загрузили лодку. Он зарядил ружьё и положил поверх вещей, оттолкнулся веслом от берега и они поплыли.
По этой реке он уже сплавлялся… Пятнадцать лет назад… Тогда всё закончилось благополучно… Часто вспоминал… Можно было выбрать речку поспокойнее и покрасивее, но страшно тянуло вернуться, попытаться найти то место, где стояли тогда лагерем…
Эта река была тёмной. В верховье, текла по плоскотине, русло глинистое, и, потому, вода казалась особенно тёмной. Пробивала себе дорогу среди тайги, крутилась ужом, вырезая берега, отвоёвывая своё право на существование. Тёмная ещё потому, что солнца мало: берега низкие, лесистые; деревья и кусты подступают к самой воде – подмываются водой, заваливаются в воду. Зелёная стена леса, прорезанная черной лентой реки. Река загадочная – вытекает из глухих бескрайних болот, возникая как бы ниоткуда, одиноко течёт по безлюдным местам и пропадает под многокилометровым непроходимым завалом - ныряет под поверхность, образовавшуюся многолетними слежавшимися стволами и ветвями рухнувших деревьев. Потом, снова выныривает на поверхность, но это уже совсем другая река, относительно доступная и добрая, туда еще можно при желании добраться не привлекая вертолет, а вот её верховье совсем в глухих местах.
Течение несло лодку, грести почти не требовалось, так время от времени подправить, поставить носом по ходу течения, обогнуть поваленные в воду деревья. Потянулась стена леса – зеленый туннель, прорезанный сверкающей на солнце лентой воды. Тихо, солнечно, спокойно. Белые столбы облаков в ярко синем небе над головой… Журчание воды вдоль борта…
Плыли молча, разговаривать не хотелось. Завораживала собственная затерянность в зеленом лесном море, раскинувшимся вокруг. Он, время от времени, сверялся с картой; она заворожено смотрела на проплывающие мимо берега, провожая взглядом поваленные деревья и коряги, торчащие из воды, опустив руку в воду бездумно играла с течением.
- Ага, ну вот и началось! – впереди, реку перегораживало упавшее дерево.
Он развернул лодку кормой вперед и, тормозя веслами, медленно поплыл вдоль берега туда, где вершина сосны уходила под воду. Ветви и упавший ствол дерева мешали току воды, тормозили реку и она, стремясь обогнуть препятствие, направила всю массу воды под самый берег, образовав стремительный слив, метра два шириной. Струя пенилась и катилась поверх торчащих веток.
Наташка завертелась, стараясь получше разглядеть образовавшееся препятствие.
- Сиди тихо, не вертись! Попробуем проскочить по этому краю… Только бы баллоны о ветки не пропороть!
- А, мне что делать?
- Ты, главное, сиди спокойно и ни в коем случае не хватайся за ветки руками, когда мимо проплывать будем. Это ещё не завал, так семечки…
Он повел лодку кормой вперед под самым берегом. Зашуршала трава, сминаемая бортом, по днищу проскребла ветка, выпячивая резину, их стремительно подхватило и плавно вынесло по другую сторону преграды. Лодку медленно развернуло, и она закачалась на мелкой волне.
- Ну, вот и всё. Я же говорил, что проскочим!
- А если бы это дерево всю реку перегораживало, чтобы мы тогда делали?
- Смотря какое дерево… Если небольшое, ствол тонкий, то проще рубиться – подплыть и вырубить себе проход. Или попробовать оттащить, сдвинуть в сторону. А, вот если дерево большое, да еще и не одно, так обычно и бывает, тогда только обнос. Приставать, выгружать вещи и обносить на себе лодку по берегу, тут главное не побить баллоны о сучки… В общем, геморрой ещё тот… Подожди, сама увидишь! Ну, что поплыли дальше? Ты как? На берег не надо?
- Поплыли! – она отрицательно замотала головой, - не хочу на берег, там комары…
- Дались тебе эти комары… Да нет их совсем…
Он выправил лодку и стал вяло грести, попеременно работая веслами.
Река становилась шире, пошли чередования спокойных плёсов и мелких перекатов, на которых приходилось подтягивать “болотники” и слезать в воду, проводить лодку, а порой и тащить по камням, опасаясь порвать баллоны. Зато плыть стало повеселее.
Наконец, он увидел то, что подспудно хотел увидеть уже давно, беспрестанно оглядывая поверхность воды за бортом лодки. Яма была чуть в стороне, под самым берегом. Лучи солнца расцвечивали светло-коричневым темную толщу воды. В глубине смутно просматривались два черных размытых бревна, испещрённые багровыми точками. Сёмга! Вот она царь-рыба!
Тронул её за плечо и рукой показал, чтобы смотрела вниз, в воду. Она наклонилась и подалась всем телом вперёд, под отошедшим воротником открылась белая беззащитная шея. Увидела. Восторженно улыбаясь, оглянулась на него.
Двумя еле заметными гребками направил лодку к берегу с нависающими над водой кустами.
Нетерпение и азарт - “попробовать поблеснить! Это же сёмга! Мечта любого охотника и браконьера! Поймать, конечно, не удастся… Навыка нет, тут колоссальный опыт требуется… Ну хоть попробовать… А вдруг!”
Решил зачалить лодку за кусты. Шепотом предупредил её, чтобы ни в коем случае не хваталась за ветки – он всё сделает сам.
Вдруг, отрешенно, с фотографической четкостью, увидел происходящее со стороны: темная гладь воды, расцвеченная солнечными лучами; рыба неподвижно стоящая в глубине; оранжевый борт лодки, медленно надвигающийся на заросли свисающих над водой веток, одна торчит, длинная, с краю…
Привстал, потянулся рукой…
“Сейчас обломится, меня повалит на борт…” – не догадка, абсолютное знание, что произойдёт через секунду.
Схватился, почувствовал податливую древесную гибкость и, потеряв равновесие, завалился набок, на баллон, продолжая крепко сжимать в руке длинную ветку, оборвавшуюся где-то у корня.
Лодку сильно качнуло, от бортов пошла волна, их медленно относило от ямы.
Чертыхнувшись, сел на сидение и взялся за вёсла.
- Не получилось? – участливо спросила она, - а что ты хотел сделать?
- Да, была у меня мысль привязать лодку к кустам и побросать спиннинг, - резко загребая веслами, гнал лодку прочь от ямы.
- Ну, так давай! Развернёмся и ещё раз попробуем.
- Нет. Поплыли дальше. Сёмгу мне всё равно на спиннинг не поймать – кишка тонка, - он улыбнулся, - а вот хариуса мы наловим! И тебя научу. Хариус – не сёмга, его ловить просто, он жадный. Стоит, обычно, на границе спокойной воды, сразу за перекатом, ждёт, когда брызги собьют в воду какую-нибудь мелкую летающую нечисть – кормится. А ты заходишь в воду на самом перекате, или чуть выше, привязываешь к крючку обычную нитку, ещё лучше шерстяную, от свитера, чтобы в воде не тонула и пускаешь леску вниз по течению через перекат. Дальше только подсекай да вытаскивай. Мы, как-то поначалу, от жадности чуть целую лодку не наловили. Насилу остановились.
- Может, попробуем? Ну, давай! Найдем место, пристанем к берегу… А то мне плыть что-то уже надоело…, - глядела просительно.
- Подожди. Давай мы сегодня просто поплывём, отвлекаться ни на что не будем, я хочу посмотреть, сколько мы за день пройдем, правильно ли я всё рассчитал. Если всё нормально, станем днёвки устраивать, рыбу ловить, грибы собирать, может утка будет – я поохочусь.
- Ну, ладно, тогда поплыли. Ты главный, я тебя слушаться буду.
Она поудобнее устроилась на баллоне и достала из кармана сигареты: - Дай мне прикурить, пожалуйста, а то у меня спички всё время гаснут.
Он тоже закурил, развернул лодку и, шлёпая вёслами о воду, погнал её по течению.
Что-то мучило… Не отпускало… Что-то было не так…
Ощущение, что яма с рыбой, обломанная ветка – всё это уже было, причём не в туманной подсознательной дали, а наяву, совсем недавно, вчера… Что происходит?
Он огляделся. Впереди, за поворотом, открывался ровный участок реки с небольшим островком по правому борту.
“За следующим поворотом стоит сетка…” – абсолютным знанием полыхнуло в мозгу.
Застыл, закаменел…
Серебристые капли срывались с приподнятых над водой вёсел.
Перед широко распахнутыми глазами пронёсся калейдоскоп разрозненных картинок, мгновенно выстроившихся в закономерную цепь жизненных случайностей.
Выпустив из рук вёсла, схватился за плечо, не понимая, не сознавая себя, запутавшись в настоящем и привиденном. Тяжело задышал, тело покрылось липкой испариной, капли пота скатывались по позвоночнику и бокам. Страшно было до оторопи, до обморока.
Она испуганно теребила его за плечо: - Что с тобой? Плохо? Где болит? Говори! Не молчи!
Он, не слыша её, смотрел пустыми глазами куда-то вдаль.
С трудом вынырнул из марева страха и безысходности. Отёр пот с лица. Непонимающе глядел на неё, с трудом возвращаясь в действительность.
- Не молчи, скажи хоть что-нибудь! – её лицо искривилось, вот-вот заплачет.
- Всё нормально, - выдавил из себя, - привиделось… Ничего у меня не болит. Успокойся! Мне оказывается ночью такой жуткий сон приснился… Вот, только сейчас вспомнил… Жуть какая-то! До сих пор отойти не могу… Смотри, даже руки трясутся!
- Давай к берегу пристанем, костер разведём, ты чаю попьёшь. Как ты меня напугал! Белый весь… Взгляд остановился… Что приснилось-то, расскажи?, - суетилась, старалась заглянуть в глаза, ещё не до конца поверив, что всё обошлось.
- Нет. Как-нибудь потом… Сейчас покурю и поплывём дальше.
Лодку, тем временем, несло по реке, до поворота оставались считанные метры.
Молча курил, пристально рассматривая приближавшуюся излучину.
Она что-то говорила ему, но он попросил не дёргать его – мол, надо отсидеться, успокоиться.
Ждал.
В голове пусто до звона.
Знал, что за поворотом увидит поплавки.
Лодка, цепляя бортом кустики осоки, торчащие из воды, вошла в поворот.
Он привстал.
Впереди, едва заметной под водой цепочкой, белели поплавки – сетка!
Она смотрела туда же.
- Что это?
- Сетка браконьерская, - хриплым шепотом, в горле враз пересохло.
Его вновь захлестнуло… Боль в плече; копна светлых волос, вырванная пулей из под капюшона; капли крови, стекающие по ладони в траву; ветки, хлещущие по лицу; громкая ругань преследователей; бескрайнее месиво воды и травы; давящая тяжесть темноты; яркий неживой свет; черная громада воронки…
- Смотри! А вон два поплавка с краю утонули! Это что? Рыба попалась? Давай посмотрим, вдруг это сёмга?
- Что посмотрим? – зашипел со злобой, с отчаяньем.
Она с удивлением посмотрела на него, не ожидала грубости.
- Тихо сиди!
“Что делать? Остановиться, не плыть дальше? К берегу? Нет, к берегу нельзя! Так только хуже будет! Развернуться? Против течения не выгребу… Надо плыть. Делать вид, что ничего не видим. Будут стрелять или нет?”
- Капюшон сними!
- Зачем?
- Сними, я сказал! Быстро!
Светлые волосы разлетелись по плечам.
“Не должны стрелять… Видят же, что я с бабой! Мы же просто туристы…”
- Тихо! На сетку не смотри, делай вид, будто мы её не заметили!
Сидел, закаменев мышцами, глядя прямо перед собой, ждал выстрела.
Исчезло всё – небо, солнце, река, тайга, звуки… Только цепочка белых поплавков, весело бегущая от берега к берегу.
Перестал грести, приподнял весла над водой. Ждал.
Медленно… Медленно… Медленно лодка проплыла над сетью.
“Вот сейчас!”
Она не удержалась и украдкой оглянулась по сторонам.
Он незряче глядел вперёд.
Пять метров.
Чуть повернул голову. Поляна залита солнцем. Пень еле виден в высокой траве.
Десять метров.
Тянуло оглянуться на противоположный берег, откуда должны были прозвучать выстрелы, но не решался.
Двадцать метров.
Он знал, куда надо смотреть. Если не знать, то с воды ничего не увидишь. Вон сломанные ветки с пожухлой листвой, вон чуть виднеется тёмный бок бочки…
Лодка медленно двигалась по течению. Он опустил вёсла в воду и стал подгребать, аккуратно, будто опасаясь потревожить водную гладь.
Вернулись звуки. Заверещала в кустах какая-то пичуга. Впереди река делала спасительный поворот.
“ Неужели пронесёт? Только бы не сглазить!”
На повороте оглянулся: ровная лента реки; зелёная стена деревьев вдоль берега, разорванная краем поляны, подходящей к воде. Тишина.
Мельком глянул на неё. Сидела, отвернувшись, всматриваясь в лесные заросли, что открывались за поворотом, по ходу лодки.
И только сейчас поверил: “Пронесло! Не прозвучит выстрел, разрывающий эту сонную радостную тишину; не взметнуться над головой пушистые светлые волосы; не будет выматывающего душу блуждания по болоту…”
Напряжение стало спадать, отпустило мышцы. Трясущимися руками вытащил из пачки сигарету. Прикурил только с третьего раза – спички ломались.
- Ты что так перепугался? Наорал на меня… Что случилось-то? Ну, сетка… Мы же ничего не трогали…
Он молчал, жадно глотая дым.
- Всё! Давай, потом поговорим. Я объясню…
Швырнул недокуренную сигарету в воду. Окурок поплыл по воде белым плевочком, неестественно выделяясь, среди жестокого буйства дикой природы, впрочем, как и они сами, затерянные на своей оранжевой лодчонке внутри громадного, живущего по своим законам, пространства – тайги.
- Может, ты, всё-таки, объяснишь, что происходит?
- Я же сказал, потом!
Он принялся ожесточенно грести, стараясь как можно быстрее уплыть от этого странного и страшного места.
Не разговаривал с ней, не отвечал на вопросы, тупо и упорно грёб до самого вечера. Остановились лишь раз, когда она попросилась в туалет. Молча пристал к берегу и ждал её сидя в лодке, положив ружьё на колени.
На вечерней стоянке к костру не подпустил – всё делал сам, молча и отрешенно, ни на минуту не прекращая копаться в себе. Что-то всё время ускользало. Казалось, понимание происходящего вот-вот должно придти, но вместо этого возникали всё новые и новые вопросы. Нервы были на пределе, от напряжения разболелась голова, продолжали трястись руки.
Они поругались, первый раз со времени знакомства. Даже не поругались – между ними повисла завеса непонятости и недосказанности. Он так ничего ей и не объяснил. Не обращал на неё внимания, – докучливый одушевлённый предмет, мешающий думать и копаться в себе, – она поняла и обиделась, отказавшись от чая, ушла в палатку и забилась в спальник. Ему было всё равно.
Когда совсем стемнело, спустился на берег, к реке. За спиной набухала вязкой темнотой тайга.
Этим вечером лагерь он устроил подальше от воды, не поленился, разгрузил вещи, лодку вытащил на берег и спрятал в кустах. Костер сложил так, чтобы не было видно с воды и, сейчас, стоя на берегу, ещё раз проверил – не видно.
Всё равно, было неспокойно… Лучше бы уж плыть… Умом понимал, что преследовать их никто не будет, нет в этом никакого смысла, но тревога не отступала. День сегодняшний и день вчерашний перемешались, граница между ними стёрлась, и воспалённое воображение рисовало картинки одна страшней другой.
Заставлял себя не думать – не получалось.
Во второй половине дня погода изменилась. Задул резкий холодный ветер. По небу заползали свинцовые тучи, но дождём не разродились. Порывы ветра гнули деревья, шумно ворочались в прибрежных кустах, пускали языки ряби по воде, нагоняли тревогу и неустроенность.
Сейчас, под вечер, ветер стих. Река разгладилась, налилась зеркальным спокойствием, отражая тёмные зазубренные верхушки деревьев, да пятна света, что прорывались в разрывы между тучами.
Поёжился от холода, от наползающей с реки сырости и невесело усмехнулся: “Вот он Север, которого ты ждал, - холодно, неуютно, сурово…”
Вернулся к костру. Машинально подгрёб к центру головешки. Прислушался. В палатке – тишина.
“Может уже заснула, поди намаялась с непривычки, а может, лежит, переживает, злобу копит… Ладно, с этим мы завтра разберёмся… Так, что же всё-таки происходит? Давай, спокойно попробуем разложить всё по полочкам.
Вариантов-то всего два. Первый – самый нереальный и фантастический – я уже прожил этот день вчера…”
Как по заказу, перед глазами возникла поляна, залитая солнечным светом; закачалась на тёмной воде оранжевая резинка; цепочка белых поплавков побежала от берега к берегу; она, с вёслами в руках, смотрит на него, ожидая команды…
“Нет, никаких воспоминаний!” – пытался избавиться от навязчивых видений, маячивших перед глазами.
“Да, всё это было! Её убили, меня ранили и гнали всю ночь по болоту, потом эта огромная чаша…” – его пробило ознобом. Он опять скользил по холодной гладкой поверхности черной воронки вниз, туда, где медленно перемещались сгустки белого тумана.
“Ничего больше не помню… Это было вчера. Сегодня, я проснулся утром в палатке… День начался снова… Так? Вроде, всё так… И, что? “День сурка”!? А, сегодня мы спокойно проплыли над сеткой, и ничего не случилось…”
Он поднял глаза к тёмному небу: - “Спасибо!”
“Так, с этим вариантом всё. Такое может быть? Нет и еще раз нет! Потому, что быть не может!
Второй вариант. Это сон! На этой речке я уже был, правда, очень давно… Присниться эти места, в принципе, могли… Обломанная ветка, вполне может быть совпадением, или додумана позже…
Вот, сетка! Ведь знал, что она будет за поворотом, от этого никуда не денешься.
Все дальнейшие события – это только сон – кошмарный, но сон!
Но, сетка! Не может быть такого совпадения! Я знал, что за поворотом стоит сетка…, и бочки…
Нет, не понимаю! Что-то здесь не так!
Я должен считать, что это сон!
Пускай, это будет сон…”
Ясности не было, тревога не проходила. Стараясь найти разгадку, глядел на язычки пламени, вырывающиеся поверх головешек, на яркие угли, мерцающие в центре, на еле заметный дымок, что тянулся вверх и таял в холодном ночном воздухе. Время от времени, ленивым взмахом руки отгонял комаров. Заворожено глядя на огонь, согретый его теплом, впал в полусонное оцепенение, которое вмиг рассыпалось, раскололось от неожиданно пронзившей мысли, что прорвалась сквозь вязкий морок неразрешимых вопросов: - “темнота…, свет от костра…, я, как на ладони!” Вскинулся, подтянул под себя ноги, потянулся к ружью. “ Не сходи с ума! Кому ты здесь нужен?”
Всё же от костра отошел.
Сидел на принесённом бревне, под нависающими ветвями ели, в темноте, держа заряженное ружьё на коленях, смотрел на костёр, но он был уже не рядом, не согревал, не обдавал рвущимся наружу жаром, - так, пятно света впереди; ясно сознавая, что поездка не задалась с самого начала, что всё теперь пойдёт комом, не будет у них прежних отношений, – видел он, как она падала в воду с простреленной головой, видел!, и виноват в этом только он.
За спиной вздымалась ночная тайга – тёмная, неприветливая, не допускающая к себе – стена отчуждения.

* * *
Открыл глаза. Комната была тёплой, жёлтой. Утренний свет пытался прорваться с улицы через окно, сквозь плотно задернутые бежевые шторы, но у него плохо получалось и, только тонкий нахальный лучик, просочившись через узкую щелку, тонкой яркой полосой делил комнату на две неравные части, угловато изгибался, взбираясь на кровать, где и приютился в ногах, на одеяле.
Плечом, бедром чувствовал тепло её тела.
Он проснулся раньше будильника, который был поставлен на шесть и сейчас лежал, перебирая в голове последовательность предстоящих действий: позавтракать, собрать вещи и сдать номер. В восемь должна придти машина – частник, который привёз их вчера в эту гостиницу и с которым он договорился, что тот сегодня отвезёт их за город, на вертолетную площадку – там они должны быть в девять. Дальше, всё зависит от летунов, но вроде как, по их же словам, можно надеяться, что забросят сегодня… Хорошо бы… Сидеть лишние дни в Архангельске совсем не хотелось. Но это уже никак от него не зависит. Вертолётчики на Севере – народ сложный – “цари и боги” – истина в последней инстанции и последняя надежда, палочка-выручалочка. Их планы меняются ежечасно. Остается лишь верить, что повезёт, всё сложится - они улетят сегодня и не придётся дня три сидеть на вертолётной площадке на вещах, ожидая.
Вставать не хотелось, еще пятнадцать минут до шести. Пожевал губами – во рту неприятный привкус – вчера вечером выпивали, отмечая приезд и начало “великого” приключения. Нет, похмелья, как такового не было – так, лёгкое неудобство…
Потянулся за сигаретами, которые с вечера благоразумно оставил возле кровати, на полу.
Она зашевелилась. Со вздохом повернулась к нему, обняла, прижалась.
Не открывая глаз, сонно, на выдохе: “У-у-у! Как вчера хорошо было! И куда мы едем? Зачем? Давай здесь останемся, из постели вылезать не будем… Там же холодно, комары…” - и снова затихла.
Он замер, так и не донеся сигарету до рта.
Пахнуло холодом, сырой моросью.
Гордился, радовался этим словам… два дня назад, когда лежал в этом же гостиничном номере, в рассеянном утреннем свете, пытавшимся пробиться сквозь плотно задёрнутые шторы.
Это уже было! Он уже прожил этот день! И вот он опять…
А перед глазами растерзанным клубком перекатывались невообразимые образы, цветные картинки, разворачивались разрозненные события, и он знал, и, что ещё более невероятно, помнил, что произойдет в будущем.
Боялся пошевелиться, спугнуть эту фантасмагорию, что-то пропустить, не увидеть… Но больше всего боялся пропустить подсказку, вдруг он уже знает ответ и его надо только вспомнить…
Он даже помнил, что уже дважды прожил завтрашний день, а учитывая день сегодняшний должен прожить трижды… Это не укладывалось в голове. Сейчас он, замерев, застыв с сигаретой, не донесенной до рта, рассматривал, вспоминал то, что произошло с ним в ближайшие два дня, пытался сопоставить себя сейчас и события, разворачивающиеся там, в будущем, пытался понять, что ему делать. Ответа не было, да и не предвиделось.
Запаниковал. Захлестнуло тёмное, холодное, влажное… - услышал собственный хрип, вырывавшийся из перекошенного рта, снова рвал подол майки…, а за спиной маячила освещенная ласковым солнцем поляна, выходящая травяным ярко зеленым краем к реке, оранжевая резинка на тёмной воде, Наташка, заваливающаяся в воду, взрыв пушистых волос, нимбом, над её головой и болото… Не выдержал, судорожно дёрнулся телом, застонал.
Мозг, спасаясь от навалившегося стресса, услужливо выдал другой, более благоприятный сценарий исхода событий: белым пунктиром поплавки под водой, нос лодки медленно наплывает, пересекает эту белую прерывистую черту между жизнью и смертью; он, закованный в страх, сидит замерев, с поднятыми вёслами, капли срываясь бесшумно бьют о воду; спасительный поворот реки; пронесло!
Память услужливо выдавала варианты событий произошедших завтра.
Пронзительным визгливым пиканьем разродился будильник, помог вынырнуть из бредового марева нахлынувших видений.
Лежал, рассматривая несвежую белизну потолка, стараясь вернуться в реальность, в сегодняшний день, который был уже прожит и который предстояло сейчас проживать снова, сжимая сломанную, так и не прикуренную сигарету в левой руке.
- Что, уже? – она нехотя оторвала голову от его плеча.
Он повернулся и холодно, отстранённо посмотрел на неё – “ тебя завтра убьют, тебя завтра уже не будет! Вот ты сейчас здесь, со мной, а тебя уже нет, тебе прострелили голову… Ты так ничего и не поняла, с всплеском опрокинулась в воду… А, может нет? Может всё нормально и ничего не случится? Тогда, что будет дальше?
- Лежи. Поспи ещё полчасика… Я тоже поваляюсь… Время есть.
Удовлетворённо заурчав, она снова уткнулась ему в плечо.
“Что делать-то? Одно ясно, похоже, с этой поездкой пора завязывать… Здесь что-то не так! Может у меня с головой не всё в порядке? В любом случае, надо на поезд и в Москву…
С другой стороны, давай ещё раз: этого не может быть, потому что быть не может! Это аксиома, не требующая доказательства, а тем более размышлений… Вот из этого и будем исходить. Значит, что? Это сон, или какие-то видения. Может, в мозгах у меня что-то сдвинулось, кто знает? В любом случае, все эти воспоминания – фантом – они у меня в голове и только! Наяву ничего этого произойти не могло. Раз так, гнать их! Делать вид, что ничего не происходит. Да и как, сейчас, развернуть весь этот закрученный механизм поездки назад? Отменять вертолёт… Я людей подведу…, Генку… А сколько сил и времени потрачено… Нет, надо лететь…”
Он аккуратно положил в пепельницу сломанную сигарету, которую машинально сжимал в пальцах всё это время, сел на кровати и ещё раз внимательно оглядел полутёмную комнату. Никаких необычных ассоциаций не возникало. Номер, как номер, как в любой гостинице…
“Ладно, считаем, что это был страшный сон! Всё!”
- Наташка! Подъём!
Сунул в рот новую сигарету и прикурил. Дым белым клубящимся облаком поплыл по комнате, молочной белизной закипал, проходя сквозь солнечный луч.
“Сейчас, она повернётся и скажет, чтобы я не курил натощак…”
Скрипнула кровать. Спиной почувствовал, движение.
- Опять до завтрака куришь?! Ты же обещал…
Завтракали они в гостиничном буфете. Вещи, в основном, были сложены. Время подкрадывалось к восьми.
Он привычно поторапливал её, когда вдруг понял, что, по всей видимости, это бессмысленно. Если этот день уже был…, то не улетят они ни в девять, ни в десять. Вертушка пойдёт сначала на буровую, а за ними придёт только к трём часам. И всё это время им предстоит валяться на вещах, сложенных в кучу на краю площадки, глазеть на высокое небо, проплывающие облака и гадать: полетят они сегодня или нет? Так что спешить некуда…
Всё так и произошло…
Его сознание раздваивалось, рушилось представление о сложившемся порядке вещей, но… светило солнце, плыли по синему небу плюхи белых облаков, суета на вертолётной площадке, общение с людьми были настолько реальны, что перебивали видения прожитого завтра, которые копошились, ворочались где-то глубоко внутри. Он гнал их прочь, уговаривал себя: мол, это я просто такой умный и опытный – ведь легко, например, сообразить, что с вылетом гладко никогда не бывает, вот и результат – задержка на шесть часов, никакой мистики, а все эти видения про выстрел, сетку, болото, только сон, и не надо об этом думать, тем более, переживать. И, ведь, уговорил себя…
В этот раз он оставил сторожить вещи её, а сам ушёл на край лётного поля. Бродил по кромке, сидел в траве, среди чахлых берёзок, пытаясь разобраться, понять, что же происходит, но действие уже захватило целиком – он уже летел, плыл по реке, чувствовал упругую натянутость лески, на конце которой бьётся крупная рыба, хотел огня, костра, чая – черного, крепкого, переваренного…
Когда она садилась в вертолёт, знал, что сейчас зацепится ватником за ручку двери, видел уже это раньше, но не стал ждать, проверять себя, - сам, заранее, успел отвести полу ватника рукой, и она спокойно залезла в кабину.
Бешено, с всё возрастающим шумом, замолотили винты, стараясь опереться на податливый воздух. Содрогнувшись нутром, вертолет дрогнул, шасси оторвались от земли. Борт клюнул носом и резко пошёл вперед, набирая скорость и высоту. Веером, волнами гуляла внизу трава.
Посередине, на полу, грудой навалены вещи. По борту, друг против друга, на металлических откидных скамейках, - он и она прилипли носами к иллюминаторам, да скучающий механик, в переговорных наушниках у двери, рассматривает облезлый пол под ногами, ему эти взлёты-посадки надоели до одури.
Внизу, слева, отдалённые пригороды Архангельска. Тут зона, там зона… Вышки, жилые корпуса и заборы, заборы, заборы… Черными муравьями снуют заключенные.
Пошли леса, частично вырубленные, разрезанные частыми нитками дорог. И вот, наконец, внизу отрешенно раскинулось никем не потревоженное зелёное море, без конца и края, разбавленное редкими бледно-зелеными проплешинами болот, с одиноко стоящими высохшими стволами, с рыжими оспинами гнилой воды.
Борт качнуло. Они вошли в дождевой фронт. Резко потемнело. Капли дождя бесшумно расплющивались о стекло и тонкими, неспешными струйками бежали к краям. Монотонный гул двигателя и вращающихся винтов, вибрация корпуса, сводили на нет все попытки что-то показать ей, объяснить… Сидели, уткнувшись в иллюминаторы, изредка переглядывались, и тогда он ободряюще ей улыбался.
Короткая посадка на дозаправку в Пинеге, и вот уже плоской свинцовой лентой покатилась одноимённая река – по северному широкая, мощная. Он с замиранием сердца вглядывался в дома, раскиданные вдоль правого обрывистого берега. Вон старый дом, с краю, там у них была база, сразу за огородом крутой обрыв, видны даже тропинки, сбегающие к воде.
Последний раз вдали тонким серебром блеснула река, борт, натужно ревя двигателем, шел над тайгой.
Во время дозаправки он отошел с механиком в сторону и попросил, чтобы он присмотрел за Наташкой во время выгрузки. Подсаживаться они будут на болото, вертушка там не приземлится, а лишь на пару минут зависнет метрах в двух над землёй. Всё надо делать быстро и слаженно. Поэтому, если она вдруг замешкается или испугается, механик должен её, мягко говоря, выпихнуть из вертолёта. Во время разговора начал ощущать, что опять проваливается в зыбкий тягучий сон. Ему всё казалось, вот сейчас механик его оборвёт и скажет: “сколько можно говорить об одном и том же?, вчера же всё обсудили…” Но нет, тот внимательно слушал и время от времени понимающе кивал головой.
Летели уже почти два часа, когда механик тронул его за плечо, показывая на иллюминатор. Внизу, узкой ниткой, затерявшейся среди расстилавшейся до горизонта зелени, мелькнула река. Рука механика очертила неопределенный круг над головой и резко опустилась ладонью вниз, показывая, что они заложат рекогносцировочный круг и будут садиться. Он понимающе закивал.
Вертушка, отчаянно молотя винтами воздух, зависла над болотом. С силой, с угадываемым скрежетом, механик откатил дверь в сторону. Он шагнул к двери, взявшись руками за проём, на долю секунды задержался, пытаясь угадать, что там внизу, и неуклюже прыгнул. По колено вошел в мягкую податливую кашу из грязи воды и травы, не удержавшись на ногах, плюхнулся на задницу, а в него уже летели вещи, выбрасываемые из чрева вертолёта механиком: брезентовый тюк с лодкой, рюкзаки, два ящика с продуктами и, наконец, спальники. Он старался уложить рюкзаки, продукты, а главное, спальники поверх лодки, чтобы не замочить, и в этот раз не видел, как механик собственным телом выпирал, выдавливал Наташку в открытую дверь, не давая ей задержаться, ухватиться за проём, заставлял, не раздумывая, прыгать. Краем глаза зацепил, что она сидит в болоте рядом с ним, рывком привстал и навалился грудью на вещи, чтобы не разметало ветром, когда вертолёт пойдёт на взлёт. Прощальный, дежурный взмах рукой, бесшумно захлопнулась железная дверь, борт, клюя носом, начал разгоняться над болотом, набирая высоту.
Звенящая тишина вокруг – после многочасового грохота во время полёта казалось, что все звуки исчезли навсегда. Он знал, что это не так. Просто бешеными порывами ветра от винтов разметало, забило в траву кровососущую нечисть, птиц распугал рёв двигателя. Он с улыбкой смотрел, как она ошарашено вертит головой, озираясь по сторонам.
- Всё, Наташка, прилетели!
- Ух! Здорово! Только прыгать немного страшно было… Ну, вот, - она хлопнула себя по лбу, - началось… Не люблю я комаров!
- Здесь не только комары. Здесь еще мошка и гнус. Правда, уже август, этой дряни должно быть не много… Давай-ка выбираться из болота – заедят, мало не покажется! Надо к речке, на ветерок…
Он даже не пошел на разведку. Знал, неосознанно использовал опыт позавчерашнего дня и, поэтому, сразу помог её надеть рюкзак и подняться; груженые вещами они, по колено в воде, побрели по направлению к корявому сухому дереву на краю болота. Река, как он помнил, должна быть там.
Пока ставил лагерь, надувал резинку, стемнело.
Быстрый, нехитрый ужин – макароны с тушенкой и вот, на костре уже пробулькивает чайничек, пыхтит, пускает струйку пара из носика.
Она сидит рядом, привалившись к его плечу, сонная, уставшая, молчаливая.
- Давай-ка, Наташка, пей чай и укладывайся. Ведь засыпаешь совсем…
- Не, я с тобой, - прижалась тесней, - здесь лес, я одна боюсь!
- Ну, тогда сиди… А я еще “чайковского” погоняю… - плеснул в кружку черного, горячего пойла.
Сейчас ему было хорошо. Он ни о чем не думал. Сидел, смотрел на огонь, впитывая, вбирая в себя темноту, что затопила всё вокруг, отблески костра на воде, черные контуры деревьев и пятна кустов, чуть сбоку…
Убедил себя, поверил, что ничего не было – всё начинается с чистого листа и только сейчас, а эти видения, знание, сны…, да пошли они…!
- Всё! Иди, писай, и будем укладываться.

* * *
Вздрогнул, спросонья.
Резкий требовательный стук металла по дереву и удаляющийся голос: - Через полчаса туалеты закрою!
“Что? Где?”
Он лежал на верхней полке в купе поезда Москва-Архангельск. Напротив, уткнувшись лицом в подушку, спал сосед, тяжело свесив руку.
Еле слышно подрагивала ложечка в стакане на столике.
В каком-то оцепенении приподнялся на локте и посмотрел вниз. Наташка лежала на спине, глядела на него.
- Привет! – шепотом, чтобы не разбудить соседей, - уже, наверное, подъезжаем?
Он буркнул что-то нечленораздельное, сел на полке свесив ноги. Тяжело спрыгнул на пол, нашарил ногами тапочки и сгрёб сигареты со столика.
- Ты хоть попей что-нибудь…
Не слушая её, молча вышел из купе, аккуратно притворив за собой дверь.
Стоял в тамбуре, привалившись спиной к холодной стене, незряче глядя в мутное окно, за которым занимался белесый рассвет.
Сегодня, он сразу вспомнил всё. Из ниоткуда, обвально обрушилось понимание, что жизнь сыграла с ним очень нехорошую шутку, и он теперь проживает дни назад. До конца осознать, объяснить это было невозможно, да он и не пытался. Навалилась апатия. Стоял, курил, укутанный маревом безысходности, ощущая себя одинокой песчинкой, перекатываемой порывами временного ветра.
“Ну, и что теперь? Как жить дальше?”
Было страшно.
Старательно уцепился за случайно промелькнувшую в голове спасительную фразу: “Не сейчас, я подумаю об этом завтра!” – так говаривала Скарлет ОХара. “Вот и я, так же – завтра, завтра, всё завтра…”
Он курил уже третью сигарету подряд. Почувствовал тошноту, и это помогло ему вернуться в действительность, начать мыслить конструктивно.
“Одно ясно, - всё началось в этой поездке, поэтому, разворачиваемся и в Москву. И никаких сомнений и метаний! Прямо на вокзале покупаем билеты на ближайший поезд, и в Москву!”
Он умел принимать решения. В глубине души гордился этим. Что-то решив, пёр вперёд, как танк, до тех пор, пока либо не достигал цели, либо не наступала полная ясность ошибочности принятого решения.
Сейчас, впереди замаячила слабая надежда, что возвращение в Москву, возможно, изменит эту замкнутую цикличность разворачивающихся задом наперёд событий.
Понемногу успокаивался, проигрывая в голове последовательность предстоящих действий. Зыбкость мироощущения была пробита целью – скала, возвышающаяся над клубящимся морем тумана, – повернуть вспять эту поездку и вернуться в Москву, в изначальную точку. Может это поможет…
Открылась дверь и в тамбур заглянула Наташка с полотенцем и зубными принадлежностями в руках.
- Ты, что здесь стоишь? Иди, умывайся. Подъезжаем же… Сейчас туалеты закроют!
- Да, умыться надо…, - взял у нее полотенце и, не смотря ей в глаза, зашел в туалет.
Долго плескал холодной водой в лицо. Чистить зубы не было ни сил, ни желания.
В купе уже все поднялись, сидели на нижних полках, раскладывая съестные припасы. Наташка принесла чай и сейчас целеустремлённо копалась в продуктовом пакете.
Встав ногой на нижнюю полку, достал из под подушки мобильный телефон.
- Давай завтракать, всё готово.
- Сейчас… Ты начинай без меня. Я через пару минут… Мне срочно надо в Москву позвонить, – вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.
Стоял, смотрел в окно, сжимая телефон в руке.
Опустошенность и одиночество.
“И, ведь, никому, ничего не объяснишь… Теперь, только сам…”
Приоткрыл дверь в купе и поманил её. Она выскочила в коридор, дожевывая что-то на ходу.
- Ну, ты где? Чай стынет! Я всё приготовила…
- Подожди… У меня неприятности.
- Что случилось? – она вопросительно смотрела на него.
- На работе. Серёга ночью звонил… Налоговая наехала! Вся бухгалтерия арестована. Пытаются какой-то криминал пришить. В общем, это очень серьезно. Как не обидно, но надо возвращаться, - поджав губы, покачал головой, - ничего не поделаешь…
- И, что, всё?! – не хотела, не могла поверить, что поездка, которую она так ждала, уже закончилась, так и не успев толком начаться.
- Извини… Я ничего не могу сделать… Надо в Москву.
Видно было, что расстроилась, обиделась… Повернулась, ушла в купе.
Он стоял у окна. Поезд замедлил ход, втягиваясь в пригород Архангельска.
Вокзальная суета. Выгрузка вещей. Наташка с заплаканными глазами.
На перроне их встречал Генка. Дружеские объятия и похлопывания.
- Это Гена. Это Наташа, - всем очень приятно…
Он отвёл Генку в сторону и, как можно увереннее пересказал, сочиненную по ходу историю про налоговую инспекцию. Было противно от собственного вранья, было неудобно перед Генкой, но не видел, не мог найти другого выхода. Эту поездку надо было заканчивать любой ценой и, как можно скорее. Попросил помочь с билетами на ближайший поезд до Москвы.
Невнимательно, краем уха прислушивался к Генкиному восторженному трёпу. Было скучно. Видел происходящее со стороны. Вещи грудой свалены на перроне. Наташка, отвернувшись, смотрит куда-то вдаль. Генка суетно хватается за рюкзаки. Те же вопросы, те же ответы…
Ситуация отдавала сюрреализмом. Особенно это почувствовалось, когда в этот раз стал знакомить Наташку с Генкой. Тот серьёзно расшаркивался, разыгрывая из себя солидного и взрослого человека, а он насмешливо смотрел, уже зная, что если всё пустить на самотёк, то повторятся события третьего дня – ресторан, вечернее отмечание приезда, плывущий глумливый взгляд Генки, фривольные танцы и, глупая, пьяная попытка, со стороны Генки, наладить с Наташкой более тесный контакт. Выяснения отношений… Извинения…
И всё равно, как же хорошо было тогда, а не сейчас… Тогда, всё было впереди, а сейчас, впереди ничего не было – всё известно.
До поезда на Москву – два часа. Вещи – в камеру хранения; сами – в привокзальный ресторан. Не было сил разговаривать с Генкой, смотреть на расстроенное, понурое лицо Наташки – ребенок, у которого отобрали игрушку. Было противно врать о каких-то несуществующих проблемах на работе. Хотелось скорее в поезд, забиться на полку, отвернуться к стене и заснуть, а проснуться уже в Москве и чтобы закончилась эта поездка и прекратился этот кошмар проживания жизни задом наперёд.
Пил рюмку за рюмкой, стараясь скорее достичь того состояния, когда все проблемы становятся, как говорится, “до фонаря”, а сам себе кажешься умным и смелым, и неважно, что несёшь полную ахинею и передвигаешься неуверенно, зато душа налита свинцом уверенности в себе.
Опьянел быстро. В вагон загрузился с трудом.
Прощание с Генкой, клятвенные заверения в вечной дружбе, обещание приехать в ближайшее время.
Перестук колёс.
Сигарета в душном, прокуренном тамбуре. Глоток водки из горлышка.
На полку и лицом к стене – пропади всё пропадом! Спать!
Что-то мешало. С трудом разлепил глаза. Над ним участливо склонилась Наташка.
- Ты очень громко стонешь во сне… Соседей пугаешь. Давай, я тебе попить дам.
Сухость во рту, головная боль и тошнота. Ощущение нечистой липкости давно не мытого тела.
- Давай.
С трудом оторвал голову от подушки и жадно присосался к бутылке с минералкой. Отдал ей и опять отвернулся лицом к стене.
“Сон… Снился какой-то странный сон… Ах, да, кошки…”
За закрытыми веками разворачивалась чудесная по своей яркости картинка. Серый, вялый рассвет. Долина реки заполнена, залита молочным туманом – густое белое поле, прорванное с краю верхушкой плакучей ивы, ветви обреченно свисают вниз. Самой реки не видно, но он знает, угадывает, что она там… Неподвижность и безвременье, тихо и спокойно. Но вот, постепенно, очень медленно и плавно, что-то начинает меняться. Ветерок. Нет, это еще не ветерок, так, еле заметное дыхание, но белое поле двинулось, начало перемещаться, слегка заклубилось. Вот, дрогнули продолговатые листья на ветках ивы. Колыхание тумана перестало быть хаотичным, всё белое поле двинулось, поползло, оголяя реку. Стала видна свинцовая гладь воды, с комковатыми клочьями тумана над ней. Молочная волна тумана бесшумно отступала, подтягивая за собой остатки, зависшие над водой. Но стоило этим растерзанным клочьям достигнуть берега, зависнуть над черно-зеленой травой, как они исчезали, а на их месте появлялись… кошки! Белые! Абсолютно белые… Одна, две…, восемь… Он насчитал девятнадцать. Белыми пятнами вдоль берега, сидели, лежали, вылизывали себя совсем по-домашнему на темной, мокрой от росы, траве. Поражала нависшая ватная тишина и неестественное сочетание цвета – белые кошки в тёмно-зеленой траве на пустынном берегу свинцовой реки.
“Странный, тревожный сон… Что он может значить? При чём здесь кошки? Почему девятнадцать? Девятнадцать дней? Блин! Голова-то болит. Почему только белые? Ахинея какая-то…”
Он вновь, как в омут провалился в сон, на сей раз, в безграничную матово-черную пустоту.
Проснулся сам, часа через три, с опустошенной душой, с телом, раздавленным похмельем.
Поезд катил в Москву, спотыкаясь на рельсовых стыках. Мелькали полустанки и бабушки с пирожками. Привокзальные лохматые дворняги бродили по пустым перронам, провожая мчащийся мимо поезд.
К вечеру пошли в вагон ресторан, соблюсти традицию – поесть соляночки. Двести водки в графине, дымящиеся плошки с красно-желтым варевом, хлеб на блюдечке, Наташка напротив – ест медленно, аккуратно, не поднимая на него глаз.
Он тяготился её присутствием. Она мешала. Казалось, будь он один, было бы проще, можно замкнуться в себе, думать и думать. А, сейчас, ему приходилось считаться с её настроением, делать вид, что ничего страшного не происходит – ну, поездка не получилась; ну, неприятности на работе, а в остальном, что касается их отношений, всё по-прежнему хорошо и лучезарно.
Они почти не разговаривали сегодня. Искоса бросали друг на друга изучающие взгляды. Ему казалось, что она была слегка напугана его пьянством и отстранённостью. А он несколько раз себя ловил на том, что смотрит на происходящее совсем уже в необычном ракурсе – будто, сейчас, он возвращается из похода в Москву; там, в тайге, на речке, Наташку застрелили; ему, каким-то образом, удалось выжить, вырваться…, и вот, поезд, раскачивающийся вагон, дорога домой. Но Наташка сидела напротив – жива и невредима.
Плечо было цело…
Голова раскалывалась, мысли, неповоротливыми осклизлыми комками, наползали одна на другую. Хотелось еще выпить, полностью задавить мыслительный процесс, чисто просветленно оглядеться и легко улыбнуться. Не получалось.
Вернулись в купе. Он дождался, когда она вышла, достал початую бутылку и ушел в тамбур. Курил, не ощущая вкуса, пил водку из горлышка, смотрел в тёмное окно на проносящиеся мимо редкие огни.
Она лежала на верхней полке, отвернувшись к стене; он не стал её трогать, забрался на соседнюю и выключил ночник. Лежал, смотрел на светлые в темноте волосы, рассыпавшиеся по подушке, на трогательные изгибы тела, угадывающиеся под одеялом.
В затуманенном алкоголем мозгу тлела надежда: поезд остановится, он сойдет на омытый летним дождём перрон, окунётся в толпу вечно суетящихся и спешащих людей, через вокзал выйдет на площадь, и этот, безразличный ко всему, серый город примет, вберёт его в себя. По знакомым, до боли родным улицам, пойдёт пешком к дому, увидит дочь, маму, и не останется даже воспоминаний об этой поездке, жизнь потечет своим чередом – плавно и правильно. Скорей бы Москва… Там, всё будет хорошо…
Дремал, на короткое время, впадая в сонное полузабытьё, очнувшись, прислушивался к равномерному перестуку вагонных колёс, к звяканью стекла о подстаканник, снова проваливался и ждал, ждал, когда за окном начнёт расползаться по небу мутный рассвет, когда будет надо вставать, когда поезд наконец-то подойдёт к Москве.
Перевернулся на другой бок и открыл глаза. Напротив, на верхней полке, уткнувшись лицом в подушку, спал мужик. Не желая поверить, принять, посмотрел вниз. Наташка спала, свернувшись калачиком, по-детски подложив ладошку под щеку. Со стоном, откинулся на подушку.
Поезд шел на Архангельск.
Первый день поездки...
Приключение только начиналось.

III
“Зачем я здесь? Почему меня опять сюда занесло? Еду по звонку, как последняя блядь… Ведь давала себе зарок…”
Приглушенно, мягко льёт свет ночник над разложенным диваном, застеленным серым псевдо-шкурным покрывалом, отсвечивает теплым лаком пододвинутый журнальный столик, два массивных кресла белой кожи, мутный экран телевизора напротив, ветер из приоткрытого окна чуть шевелит задёрнутые занавески. Мягкая, обволакивающая темнота…
После душа…, завернута во влажное полотенце, с ногами на кровати, подушка выдернута, заложена под спину.
Светлый проём двери. Он чем-то гремит там, на кухне…
“Сейчас придет ведь…, улыбающийся, уверенный в себе, притащит традиционное шампанское, включит медленную музыку… Интим, блин! Может, я водки хочу!
А, что я завожусь? Сама же поехала… Могла бы запросто отказаться… Ждешь чего-то, ждешь… Курить-то, как хочется. Не, на балкон идти лень. Здесь, у него не покуришь; он не курящий, ему свежий воздух подавай.
Сама дура!
Мечешься, потому что не знаешь чего надо. Отличный мужик – надёжный, а главное предсказуемый, чего тебе ещё?”
Встала, подошла к зеркалу, распахнула полотенце, осмотрела себя. Чуть развернулась, втянула живот. Придерживая полотенце у груди, ещё раз расчесала волосы. Черные. Короткая стрижка.
“Может, уже хватит? Тридцать два… Чернота старит. Да, нет, вроде ничего… Вон, какая хорошенькая! И фигурой после родов не оплыла.
Что он там возится? Пойти помочь? А, неохота…
Как там Алёнка? Спит уже, наверное… Мама губы поджала, когда я уходила. Не нравится ей, что срываюсь на ночь глядя по первому звонку. Нечего губы поджимать, подумаешь, раз в полгода на ночь из дома ушла… Неужели она ничего не понимает?”
- Что ты там возишься? Помочь?
- Не! Уже иду…
Она снова забралась с ногами на диван.
“ Может, одеться? Зачем?”
Что будет дальше и, как будет - она знала до мелочей. Знакомы уже лет пять. Сценарий не меняется.
Вспомнила, как поначалу страшно завидовала его жене. Казалось, вот она, идеальная семья – наконец-то увидела. И только через несколько лет пришло отрезвление. Нет, ничего плохого, скорее наоборот…
Расслабленно сидела, пытаясь понять, почему её снова занесло в эту постель.
“Генка – врач, психолог, кандидатская на носу, поздновато правда, зато обширная частная практика - сам создал за последние несколько лет - не нищенствует, как остальные, деньги имеются. Машка… Машка при нём. Работает в каком-то НИИ, но это не важно, главное дом, достаток, как они это видят. Своя картина мира и строят они этот мир с маниакальным упорством. Можно, только уважать и завидовать…
Генка, ведь умный, надёжный, всегда поможет, только свистни. И помогал не раз в вещах довольно серьёзных.
Может, я чувствую себя ему обязанной? Расплачиваюсь? Да, нет… Наверное, просто, мужика давно не было, только и всего. А я тут копаюсь, навожу тень на плетень…
Уверен в себе, прёт вперёд, как танк. Нет, скорее не как танк, а как рельсоукладчик. Сначала подгребёт под себя, насыпь обустроит, а сверху новые рельсы, и на чуть-чуть вперед. Всё надёжно, всё сам сделал, ничего сзади не обрушится. И дорогу сам выбирает – там, где попрямее, где точно знает, что справится, никаких горок и оврагов.
Сейчас, вот, квартиру новую купили. Обставили – полная чаша. Гордятся, показывают всем. И ведь есть чем гордиться. Еще один участок дороги выложен.
Всё у него по плану, всё аккуратно разложено – каждое дело, каждый человек на своей полочке. Нужные – здесь, друзья – здесь, жена – вот тут, бабы, любовницы – в уголочке, на нижней полочке. Достаёт по мере надобности. А, что в этом плохого?
Ну, а я кто? Любовница? Так любовницу, вроде как, любить полагается… Здесь все по другому. Жена на Мальдивы, на неделю, а он в чулан – нагнулся, достал, пыль сдул, позвонил… И ведь есть подозрение, не потому, что уж очень хочется, а потому, что так положено – жена из дома, муж должен развлечься. И ведь твёрдо знает, как это должно происходить – либо ресторан, дом, постель; либо дом, шампанское, постель. Заложены в нём эти трафареты, ни шага в сторону. А может, это правильно… Куда сейчас? В компанию, к друзьям, туда, где весело…, так все всё поймут, вдруг всплывёт, до жены докатится, а ему это надо? Здесь всё проще и надёжней. А то, что мне ещё чего-то хочется, так он правильно считает, - это мои проблемы… Точный расчет, каждому своё место.
Нет, Генка – всем хорош мужик, но звезда, звезда над ним не светит…
Вот если бы…
Появился в дверях с подносом. Улыбается широко.
Шампанское, фужеры, как и положено… А это, что?”
- Светка! У нас сегодня клубника со сливками! Холодная, только из холодильника! На рынке брал, первая в этом году.
Она пододвинулась, он сел рядом, поставил поднос на столик.
“В шортах, в этой пестрой рубашке навыпуск, совсем не похож на врача… Коренастый, сильный, круглоголовый, улыбка во всё лицо… А где же музыка? Что-то сегодня идет не по плану, или забыл?”
Клубника была сочной, вкусной. Ела аккуратно, стараясь случайно не накапать на покрывало. Шампанское - сухое, какое любит. Ни к чему не обязывающий трёп об общих знакомых – кого видели, кто куда ездил…
Он понёс поднос с блюдом из-под клубники на кухню. Она вышла на балкон покурить. Светились окна дома напротив, чернели деревья внизу.
“Как там, в том мультфильме: ну вот поели, теперь можно и поспать…
И всё же, какой-то он сегодня не такой. Что-то его мучает… Ладно, сейчас попробуем докопаться”.
На журнальном столике появилась вазочка с поломанным шоколадом, новая бутылка шампанского.
“Ага! Что-то все-таки здесь не так… После первой бутылки полагается постель, а вот вторая, с шоколадкой, уже после”.
Задумчиво смотрела, как он разливает шампанское, как пьёт и наливает снова.
- У тебя всё в порядке? Какой-то ты сегодня не такой… Тебя что-то мучает?
- Да, нет… Всё нормально. На работе заморочки… Даже не на работе, а так… Никак не могу из головы выбросить. Полная ахинея, а зацепило и не отпускает.
- Расскажи!
- Нет, тебе не интересно будет. Тем более сам пока не могу разобраться.
- А ты не с медицинской точки зрения, ты мне просто так расскажи, чтобы понятно было, ну как историю, или рассказ… Глядишь, и тебя отпустит…
- Тогда давай еще выпьем!
- Давай, - она протянула пустой фужер.
Он разлил и они выпили. Вторая бутылка заканчивалась. Он, разглядывая остатки, повертел её в руках и поставил обратно на столик.
“А ведь надерётся… Неужели такое может произойти сейчас? А запланированная постель? Интересно!”
- С одной стороны, обычный случай… Привезли ночью мужика. Позавчера это было… Я, как раз на сутках… Мой ровесник – сорок один год. Вскрылся…
- Что? Не поняла.
- Суицид. Попытка самоубийства. Только, как-то странно для этого возраста. Подобрали его в скверике, возле “Сокола”, он живёт там, поблизости… Разбил бутылку и стеклом вскрыл вены. На улице…
- Пьяный был?
- Да, в том-то и дело, что трезвый… Несуразица какая-то…
- Всякое бывает, может накрыло так, что не вздохнуть.
- Может…
- Ну, так, а в чем проблема?
- Проблемы-то никакой нет…
- Всё, всё, извини, что перебиваю! Рассказывай дальше.
- Понимаешь, мужик-то приличный… Говорит хорошо, не пьянь… Усталый только донельзя. Я связался с женой, с дочерью. Ничего не предвещало… Нормальный уравновешенный мужик, никаких срывов и депрессий. Больше того, судя по их словам, вполне состоявшийся удачливый человек.


Тщательно разлил остатки шампанского. Помолчал.
- Перевязали, накачали антидепрессантами, а утром я с ним поговорил…
Ну, давай, за тебя, за то, что ты такая красивая! - он чуть привстал, они чокнулись.
Смотрела на него, ждала продолжения.
- Вот… А, теперь, представь: сидит напротив тебя мужик, совершенно, на первый взгляд, адекватный, с перебинтованными запястьями, только усталый очень, и рассказывает совершенно фантастическую историю. Нет, он сначала вообще ничего не хотел рассказывать. Это я его помаленьку раскрутил. Как-то мы с ним сразу, что называется, показались друг другу. И начал он свой рассказ, уверенно объявив, что я всё равно ему не поверю, но ему, мол, плевать, хоть выговорится. Завтра, говорит, всё уже будет по другому; передо мной будет совсем иной человек.
Сначала я подумал, что это типичная шизофрения. Сидел, ручкой по бумаге постукивал, готовился выслушать очередную бредятину.
Только я ещё раз повторяю: перед тобой внешне и по разговору совершенно нормальный человек – никаких ужимок, подмигиваний, подёргиваний…
А история такая. В две тысячи шестом году…
Она непонимающе вскинулась.
- Во-о! Тебе уже понятно! Сейчас у нас две тысячи первый…
Так вот, в две тысячи шестом году, он с какой-то молодой девицей поехал в тайгу, куда-то под Архангельск сплавляться по таёжной речке.
Да, забыл сказать, он бывший геолог, окончил Университет.
Завезли их вертолётом, они поплыли и чуть ли не в первый день напоролись на местных браконьеров. Те, не долго думая, девчонку застрелили, а его ранили, и он от них сбежал. Долго мотался по тайге, вышел на какое-то бескрайнее, по его словам, болото, посреди которого располагалась огромная воронка из неизвестного материала. Воронка огромная, несколько километров в диаметре, и глубокая. Внизу всё в тумане. Так как деваться ему было некуда – заблудился, крови много потерял, да и “мозги”, по его же словам, уже “поехали”, - то он в эту воронку то ли свалился, то ли сам соскользнул.
Это только начало истории. Оцени! Ахинея, а красиво…
Пойду ещё шампанского принесу. Ты есть не хочешь? Можно в холодильнике пошуровать.
- Нет, не хочу, спасибо. А у тебя яблоки есть?
Он кивнул.
- Давай, яблочко нарежем. Интересная история…
- Погоди, это ещё не всё, я сейчас тебе дальше расскажу...
Пока он возился на кухне, она успела выкурить сигарету на балконе, вернулась, сбросила полотенце, надела трусы и залезла под покрывало.
“Бред сумасшедшего… Больной человек… И, что его так зацепило? Странно всё это. Похоже, даже интим откладывается… И это при его извечном планировании…”
На столе ваза с яблоками, крупными, матово-зелеными, в пупырышках. На блюдце, еще одно – нарезано дольками, края срезов влажно поблёскивают.
Он сосредоточенно открывает новую бутылку.
Шипение вырвавшегося газа. Россыпь пузырьков на стенках фужера.
Обволакивающий свет ночника.
“Как во сне… Этот рассказ, про сумасшедшего мужика, убитую девчонку, воронку где-то в тайге, совершенно ведь не вписывается в обстановку, не имеет ни малейшего отношения к тому, что должно произойти. Зачем он мне всё это рассказывает? Ах, да, я же сама попросила…”
- Что-нибудь ещё принести?
Не глядя на него, отрицательно мотнула головой.
- Ну, тогда слушай дальше… Сейчас, самое интересное…
Значит, попал он в эту воронку…, - замолчал, что-то обдумывая, - вот воронку он помнит хорошо, а что там было на дне, что случилось потом – не помнит совершенно, якобы полный провал в памяти. Утром, на следующий день, - нет, подожди, у него сложно понять, какой это был день, - в общем, утром он просыпается в палатке, солнышко светит, его девчонка мирно посапывает рядом. Он, естественно, нервничает, ничего не понимает, начинает думать, что приснился кошмарный сон, они плывут дальше – те же места, те же браконьеры, он всё помнит, знает, что должно произойти, но в этот раз ведет себя по-другому, более правильно что ли, и никаких эксцессов не происходит.
- Подожди! Получается, что он проживает этот день дважды? В одном случае девчонку убивают, в другом ничего не происходит? Ты это хочешь сказать?
- Во! Всё правильно. Я тоже, поначалу, думал, что мне рассказывают тривиальный “день сурка”. А ты послушай дальше.
Он понервничал, попереживал и решил считать, что это был страшный сон, а что ему ещё оставалось? Я имею в виду, те события, когда убили девчонку, а сам он попал в эту загадочную воронку. Но на следующее утро, он снова проснулся на день раньше! Это был как раз тот день, когда их завозили на вертолёте. Ошибка исключалась. И он всё помнил, что с ними произойдёт дальше, причем помнил, что события могут разворачиваться по двум разным сценариям.
- Подожди! Ничего не понимаю.
Он, с интересом, наблюдал за ней.
Она, сделав мелкий глоток, медленно проворачивала фужер за тонкую ножку.
- По твоим словам получается, что он каждый раз просыпается в предыдущий день… Не понимаю… И при этом он помнит, что с ним будет дальше… Вот, бред-то!
- Всё правильно ты поняла. Он, по его словам, день за днём проживает жизнь назад. И, если у нас сейчас на дворе две тысячи первый, то он, якобы, знает, что будет, а с его точки зрения, что происходило, до две тысячи шестого года.
- Ну, и он сказал, что нас ожидает?
- Ага, я его тоже об этом спросил. Ну, думая, сейчас он мне вывалит “три бочки арестантов”. Вот и ошибся. Ничего такого уж экстраординарного, говорит, не произойдет. Жизнь, мол, будет довольно спокойной.
- Ну, хоть это “слава Богу”!
Странно… Какая-то фантастическая история. Я хочу сказать, что похожа на фантастический рассказ, а не на бред больного человека.
- Видишь, даже ты это заметила. Нет, с медицинской точки зрения, шизофрения здесь, конечно, “на лицо”, к “бабке не ходи”, плюс “де жа вю”…
- “Де жа вю”? Если не ошибаюсь…, это когда в какие-то определённые моменты, кажется, что всё происходящее сейчас уже когда-то было? Правильно я понимаю? Слушай, а расскажи поподробней.
- “Де жа вю”, “де жа вю”… Ну, во первых, никто до конца не знает, что это такое. Шаримся на ощупь…
Если покороче… “Де жа вю” это, когда настоящее воспринимается, как прошлое. Здесь может быть перемешано всё – например, сны, вера в прошлые жизни.
Исходить надо из того, что у человека различные части мозга отвечают или, образно говоря, специализируются на прошлом, настоящем и будущем. Например, лобная часть отвечает за будущее, височная за прошлое, а промежуточная – за настоящее. У нормального человека деятельность отдельных частей мозга, отвечающих за прошлое, настоящее и будущее, интегрируется, не имеет чётких границ. А ещё, человек обладает долгосрочной и краткосрочной памятью…
Короче говоря…, мне не хочется, сейчас, тебе всё подробно рассказывать, когда начинается путаница в работе отдельных частей мозга, отвечающих за различные временные … э…, э…, скажем, ипостаси, плюс возникновение избыточных связей между кратко – и долгосрочной памятью, вот в этом случае и происходит восприятия настоящего, как прошлого. “Де жа вю”…
- Ну, мне, конечно, не очень понятно, но сойдёт…
- Да, как-то я бессвязно… Подожди!
Старина Фрейд, как водится, сводил всё к потаённым фантазиям и подсознанке. А вот Генри Сно… Слышала про такого?
- Нет. Первый раз слышу.
- Отличный психиатр! Голландец…
“Что он на меня так смотрит…? А, черт! У меня вся грудь наружу!”
Подтянула покрывало под горло.
- И, что этот доктор Сно?
- Он лет десять назад выдвинул идею, что следы памяти человека хранятся в головном мозге в виде неких голограмм. Так вот, каждый мельчайший фрагмент этой голограммы способен восстановить полную картину. Но чем мельче фрагмент, тем картинка будет расплывчатей. Вот и получается, что феномен “де жа вю” возникает, когда небольшая часть сложившейся ситуации совпадает с фрагментом памятной голограммы, запечатленном в нашем мозгу в прошлом.
- Очень наукообразно… Может пример какой-нибудь?
- Пример… Вот тебе классический пример с фотографиями. Допустим, ты меня не знаешь. Тебе кто-то показывает фотографии моих ближайших родственников. Потом, ты встречаешь меня на улице. О чём ты думаешь? У тебя смутные ощущения, что где-то ты меня видела. Понимаешь?
- Ну, хорошо. Будем считать, что я что-то поняла. И, что нам это даёт? Он ведь помнит будущее!
- Не скажи… Здесь целый клубок, его замучаешься распутывать. Получается, что он помнит всё – и прошлое, и настоящее, и будущее. Вот это, как раз, и интересно.
Ещё шампанского?
- Нет, всё, хватит. Посмотри, сколько там времени?
- Сейчас, - вышел в коридор, где на стене висели часы, зажег свет, - без четверти два.
- Ой! Давай ложиться. Мне в восемь убегать надо.
- Ага, иду.
Хлопнула дверь в туалете. Шум льющейся воды.
Она вытянулась, закинула руки за голову и закрыла глаза.
Щелчок выключателя.
Он, по хозяйски, откинул покрывало.

Еще несколько минут назад они плыли в общем временном потоке, а сейчас, каждый из них проживал свои собственные секунды, своё собственное время.
Лежали, в темноте, молча, не шевелясь – то ли отдыхали, то ли делали вид, что спят.
Она не выдержала первой. Повернулась к нему.
- Генк, ты не спишь?
- Нет, а что?
- Сна ни в одном глазу… А, ведь завтра вставать рано…
- Ну, так спи! Устраивайся поудобней, глаза закрывай…
- Не, не получится, я себя знаю. Слушай, а тот мужик, про которого ты рассказывал, он сейчас где?
- В больничке он, у нас, где же ещё?
Темнота, затопившая комнату, определяла бестелесность присутствующих – только приглушенный голос в черной пустоте.
Тишина. Оба молчали.
- Я тебе не всё рассказал…
Она лежала не шевелясь, ни о чем не спрашивала, ждала.
- В общем, я как обычно, завёл “бодягу”, пытаясь понять насколько он адекватно воспринимает реальность и, как соотносит свой бред с действительностью…
И снова ночь, тишина, молчание.
- Ну?
- Подожди, я пытаюсь как-то более чётко сформулировать…
По его словам получается…, черт!, как же всё расплывчато, что его душа ежедневно перемещается на день назад, замещая душу его самого, живущего в том дне. Как-то так. Понятно?
- Не очень. Повтори, пожалуйста, ещё раз.
- Давай лучше вместе попробуем разобраться. Смотри! Жил он себе, не тужил, до сорока пяти лет. Прожил, естественно, энное количество дней – длинная такая цепочка, день - звено. Эта цепочка оборвалась, когда он угодил в воронку, а проснулся он накануне, то есть попал в предыдущее звено цепи. В этот раз, удачно прошел все передряги, я имею в виду браконьеров, и благополучно, как он сам полагает, стал жить дальше. То есть, от последнего звена пошло ответвление, которое закончится, мы не знаем когда.
Так? Правильно я рассуждаю?
- Да, вроде всё верно…
- Давай дальше. Благополучно прожив этот день, его душа попадает в предыдущий. Естественно, он не может досконально повторить свои прежние действия, поэтому пространственно-временные связи – назовём их так – нарушаются, и образуется ещё одно ответвление цепочки. И так до бесконечности, вернее до сегодняшнего дня.
- Ты, только, не раздражайся, но мне всё равно не очень понятно. Почему образуются новые цепочки? Почему цепочка просто не продолжается дальше?
- Ну, ты даешь!
Он сел, подогнув под себя ногу, вполоборота развернувшись к ней.
Размытый силуэт в темноте.
- Помнишь, у Бредбери?, - они проложили дорогу в прошлое, кто-то сошел с тропы, наступил на бабочку, а вернувшись, они попали совсем в иной мир. По его словам, должно происходить то же самое. Правда, он точно не знает, это только его догадки. Сам-то он перемещается всё время на день назад.
Она молчала.
- Да, ладно, не бери в голову! Я сам до конца не понимаю этот бред. Потом, учти – мы, врачи, сами психи, как и наши пациенты, всё время пытаемся поймать черную кошку в темной комнате…
- Черт ногу сломит в этом объяснении, но всё равно интересно…
- Интересно? Давай, я тебе тогда на бумаге нарисую? Мне, кажется, сразу понятно станет.
Потянулся через неё. Щелкнул выключателем.
Из-под прищуренных век рассматривала его коренастое голое тело, мощную спину, когда он чуть согнувшись, доставал бумагу из ящика стола.
Не стесняясь наготы, сел рядом и принялся увлеченно что-то чертить на бумаге.
- Смотри! Вот основная цепочка – она, по-видимому, обрывается - это, когда он попал в воронку. А вот, от каждого предыдущего звена отделяются новые и, тянутся, как он предполагает, дальше.
- Да-а… В голове всё равно не укладывается. Подожди, так что же это получается, сплошные параллельные миры?
- Вот в том-то всё и дело! Практически бесконечное множество параллельных миров. По его словам, нам только кажется, что процесс, именуемый жизнью, стабилен и поступателен, на самом деле, он хаотичен, как движение атомов или молекул, и имеет бесконечное множество степеней свободы.
- Ну, что-ж… Вольному – воля… Каждый вправе сходить с ума по своему. Но, в общем, всё довольно складно… Наверное, если бы у меня такое в голове сидело, я бы тоже на себя руки наложила.
- Он говорит, что это в шестой раз.
- Что шестой раз? Не поняла…
- Жизнь, он, самоубийством кончает шестой раз. Четыре – удачно.
- И, что?
- А, ничего. Утром просыпается накануне.
Растерянно смотрели друг на друга.
За окном, на улице, одиноко и визгливо кричала сигнализация припаркованной внизу машины.
Она поймала себя на том, что думает о несоответствии этой уютной квартиры, тишины тёплой летней ночи, привычно смятого постельного белья, размытого света ночника в изголовье, их, уже не стыдящихся, обнаженных тел, и мрачного, непонятного рассказа о чужой, фантастической жизни, пусть это бред больного человека, но всё равно, тяжелым сгустком тревоги осевшим где-то глубоко внутри.
- Давай больше не будем об этом говорить. Какой-то осадок нехороший… Ложись, - она сдвинулась, освобождая ему место, - спать надо.
- Да. Сейчас, - голос звучал глухо, на неё не смотрел, теребил пальцами край простыни. – Я сегодня беседовал с ним. Утром. Сутки прошли…
Это совсем другой человек… Испуганный, взвинченный… Куда пропала эта усталая уверенность в себе? Никакого контакта… Говорит, что не понимает, как мог пытаться наложить на себя руки – мол, потемнение рассудка, да еще довольно нагло утверждает, что совсем не помнит, о чем мы с ним говорили вчера.
- Прекрати! Ничего больше не хочу слышать! Ты сам свихнёшься, если и дальше будешь, даже в качестве умозрительной головоломки, копаться в этих больных фантазиях.
Всё! Я гашу свет. Ложись.
“Рассвело, наверное… Спать надо… До туалета дойти? Лень… Завтра, с утра, Машку к зубному записать… В магазин… Жарко! Проживать жизнь назад… Может это здорово? Не стариться… Всё знаешь, ситуацией можешь управлять, как хочешь… Отца увидеть… Мастера же надо вызвать, стиралку чинить, тьфу ты черт, совсем забыла!”
За плотно задёрнутыми шторами пространство набухало светом - серым, блёклым, - неотвратимо изгонявшим темноту ночи. На горизонте, за черными громадами домов, выкатывалось солнце. Наступал день. Еще один день…

IY
А он жил…
Самыми тяжёлыми, тёмными стали первые два года … назад. Он слишком хорошо всё помнил.
Дни и разворачивающиеся внутри них события были знакомы, как привычная одежда, надеваемая по утрам. Сначала он метался, разрываясь между желанием проживать день точно так же, как он был прожит когда-то – ему, порой, начинало казаться, что кому-то требуется именно это, - и истеричным переиначиванием всего жизненного процесса – попытка прожить этот день заново. Пробовал и то, и другое. Дни возникали и катились своим чередом, неотвратимо и монотонно – ничего не менялось.
Два года метаний. Три самоубийства от тоски и безысходности. И каждый раз он просыпался накануне утром.
В конце этого двухгодичного срока пришло смутное понимание, скорее вера, что каждый прожитый заново день порождает свою, новую жизненную цепочку развивающихся в будущем событий. А посему ничего нельзя пускать на самотёк. Сам он, прожив этот день, отступит на шаг назад, а он, но уже другой, будет жить дальше, основываясь на тех событиях, что произошли в этот день. Честно старался жить без резких телодвижений, ничего не меняя, но становилось скучно до оскомины. Может так и надо, так правильно, но такая жизнь теряла всякий смысл.
Если бы “день сурка”, если бы только один день повторялся! Тогда было бы проще что-то понять…
Ведь можно повторять один и тот же день до бесконечности, пока “методом тыка” не найдёшь правильного решения, - но “метод тыка” исключает понимание - это счастливая случайность, которая рано или поздно придет… Поэтому, кто-то, с завидным упорством прокручивает всю, полную цепь жизненных событий, добиваясь от него понимания принятия правильного решения. Именно, понимания! Вот в чём вся фишка!
Так, кто?
И, главное, что от него хотят? И, может, это понимание предназначено вовсе не ему, а тому, кто живет дальше? А он только даёт нужный толчок?
Изменились граничные условия. Раньше, временная граница проживания отодвигалась неимоверно далеко – многие, многие годы вперёд. Это позволяло вводить и в без того сложное условие задачи, такие расплывчатые понятия, как вера, надежда, любовь. В результате, путём перебора их соотношений, решались частные задачки внутри основной. Происходило накопление информации, возникала кажущаяся возможность планирования решения глобальной, под названием жизнь.
Что он имеет сейчас? Двадцать четыре часа и никакой надежды на продолжение. Границы жизненного процесса сузились до предела. Суточная дискретность жизни – даётся один день – живи! Как? Вот в этом-то всё и дело…
А за спиной, темным занавесом колышется вера - сделаешь что-то не так, и кто-то, такой же, как ты сам, будет расхлёбывать.
Вот такое сумбурное и невнятное понимание происходящего складывалось в голове.
Это был период непонимания и вселенской обиды на того, кто допустил такое.
Вечерами одиноко сидя на кухне, рассматривая темноту за окном и машинально опрокидывая рюмку за рюмкой, пытался прояснить смысл сложившегося для него миропорядка. Но, в целом, картинка складываться не желала - так, разрозненные пьяно-бредовые мысли и фантазии.
Отринув само нечто, что заставило его жить по новым правилам, пытался уяснить причину: почему не может продолжать жить и радоваться? По всему получалось, что память…
Зачем человеку память? У животных, причём высокоразвитых, только зачатки. Разум – возможность противопоставления животного и духовного. Сюда же вклинивается понятие осознанного счастья.
Имея память, мы можем анализировать то, что уже произошло. Нам это надо? Ведь куда проще соответствовать той ситуации, которая происходит здесь и сейчас, следуя сиюминутному желанию или инстинкту врождённого самосохранения. Но память внедряет опыт, который был приобретён раньше и, что самое интересное, не только нами. Вместо того чтобы отдаться чисто животному чувству разрешения сложившейся ситуации или проблемы мы привлекаем химеры прошлого, накопленные веками. И при этом, над нами довлеет страсть достижения состояния, которое мы именуем счастьем. Так вот, похоже, счастье и память не совместимы. Эфемерное, надуманное понятие счастья приходит только тогда, когда память бессильна – не может подсказать решение проблемы на основе прошлого опыта – тогда возникают новые, не носящие отголосков в памяти, никогда не испытанные ощущения. Наступает счастье и свобода.
Но он ведь помнил, знал, что должно произойти.
О Боге, о Творце, о Компьютере, о Лабораторном Эксперименте – думал много и безрезультатно. Потом, бросил – не имело смысла. Привлекаешь эти эфемерные, недоказанные никем субстанции и всё становится на свои места… Ну и что? Ни радости понимания, ни веры в избавление. И ещё, недоверие вызывала простота объяснения и бессмысленность совершаемого над ним эксперимента – всё же любая из перечисленных выше инстанций была, в той или иной мере, очеловечена – тогда зачем, а главное, за что так жестоко наказывать.
И вот, под опустевшую бутылку, мысли приобретали совсем уж невразумительный характер.
Мы же атеисты, пытливый ум, - ничего не боимся, потому что не знаем чего бояться…
Так, давайте представим… Вдруг, рядом, там, за облаками, течёт точно такая же жизнь – люди: любят, ненавидят, делают карьеру, плачут, страдают и умирают, - и есть насколько человек, сидящих перед белым, чистым листом бумаги.
Белое – пустое – вселенная – незаполненное. И вот, один из них, к сожалению не из талантливых, начинает марать эту бумагу.
Неказистый, похожий на нас, образ обязан жить, страдать, любить, как того хочет автор. Он написан! И возникает вселенная! И этот графоман, извиняюсь писатель, - далеко не Бог…, и мы живём по плохо придуманному им сценарию. Вдруг то, что мы пишем сами, оживает, преобразуется в жизненный процесс где-то ещё… Возникает новый мир.
Глупо? Примитивно? А почему нет? Закрой глаза и всё исчезнет. Тебе может, конечно, повезти, и тогда, за закрытыми веками, появится совсем другой мир, сочиненный тобой или кем-то ещё.
Где, правда? Где истина? Почему мы выбрали этот свет, а не тот, что за прикрытыми веками? Кто знает, как надо? Кто знает, зачем?
Церковь? Стоит ли об этом?
Вера – для слабых духом, для отчаявшихся. Верующий в себя, уже в аду… Любой поступок – что шаг в котёл со смолой; сомнения и противоречия – те же черти с вилами…
Каждый человек – Бог, потому что может создавать! Да, хоть на чистом листе бумаги создать жизнь! Достоевский, Фолкнер, Пушкин! Созданное, может стать реальностью!
Путался… Понимание ходило где-то рядом… Не ухватишь, не дано…
Бутылка пустела. Вслушиваясь в ватную тишину спящей квартиры, пытаясь хоть приблизительно вспомнить события вчерашнего дня, в котором он проснётся завтра, держась рукой за стену, брел в комнату к кровати, на которой мирно спала жена и, едва прикоснувшись головой к подушке, мертво проваливался в темноту сна.
И ещё… Где-то в глубине шебаршилась мыслишка, что виноват-то во всём он сам. Это он, когда-то по неосторожности, не обдумав, страстно попросил, запрокинув лицо к небу, чтобы пожить подольше, чтобы почувствовать всё еще раз, чтобы снова стать молодым – дерзким и весёлым.
Вдруг свершилось? Просьбу исполнили…
Потом, наступил перелом.
Сколько можно жалеть себя? Да, так случилось! Ну, и что? Живём! Что ещё надо? Солнце, карабкаясь по горизонту, всходит? Вот и мы - живём… Кто сказал, что не так? Кто знает, как надо?
Стоял на краю, балансировал и …, шагнул во вседозволенность. Завтра, оно же вчера, всё равно будет! Поверил и нырнул… Смешно, но он превратился в человека, у которого не было завтра, зато всегда было вчера. Да здравствует безнаказанность! Убьёшь сегодня, проснёшься вчера. После нас? А после нас, - трава не расти. Накатила злоба. Мне плохо, почему я должен думать о других? Самому бы выжить!
Цинизм расцвёл ярким цветом – мыльный пузырь, с тонкими стенками, отделявшими его от окружающих. Захлестнуло ложное, Джек Лондоновское понятие силы – я хочу, я могу, я сделаю – дни стали просты и потому отвратительны до безумия.
Невозможность наступления будущего развязывала руки. Живи сегодняшним днём, - дальше обрыв, пустота, безнаказанность. Постепенно превращался в злобного капризного ребёнка – дай мне всё и сейчас. Если не будет завтра, то надо спешить – любые средства для достижения цели хороши. Делай, что хочешь! Да, хоть например, разругайся с женой вдрызг, хлопни в сердцах дверью, навсегда уйди из дома, - всё равно утром проснешься рядом с ней в постели, и всё будет хорошо.
Поверив в безнаказанность, ограниченную бессмертием, совершал совсем уж нелепые поступки. Одни события, связанные со “штурмом Белого Дома” чего стоили! Ведь глупость несусветная – как он сам оценивал их позже.
Нет, он не хотел разобраться, что же происходило на самом деле. Ему было куда интересней понять, что переживали люди, укрывшиеся в обстреливаемом здании, их степень тревоги, обреченности, паники… Взглянуть своими глазами, понять, что чувствует и как ведёт себя проигравший в решающий момент. И, сейчас, он мог безнаказанно себе это позволить.
Не обращая внимания на выстрелы, через дворик, перед кирпичной пятиэтажкой, засаженный чахлыми пыльными деревцами, через забор, вслед за спинами, одетых в камуфляж, бойцов группы захвата, ввалился внутрь разбитого цокольного окна и, падая, больно ударился о бетонный пол какого-то подсобного помещения. Присел в углу на корточки, пытаясь привыкнуть к темноте. По лицу мазнул луч фонарика одного из штурмовиков и… страшный оглушающий удар по голове.
Очнувшись, плохо соображая, через распахнутую настежь дверь, попал в коридор - топая, жестикулируя, крича бежали какие-то люди в штатском. Потом, были ещё коридоры, распахнутые двери, спешащие, мечущиеся люди, с громкими уверенными голосами и белыми испуганными лицами. Его опять схватили, в боевом запале вывернув руки, и заперли в пустой комнате.
Сумбур происходящего.
Через два часа, его и ещё несколько человек под охраной ошеломлённых милиционеров вывели из здания. Он попал в компанию мародёров, что ринулась внутрь сразу после захвата в надежде поживиться тем, что плохо лежит.
Исходивший злобой, молодой бравый лейтенант хлёстко ударил по лицу, разбив нос и губы, при первой же попытке к нему обратиться. И тогда, не обращая внимания на грозные крики и выстрелы в воздух, а может, стреляли и по нему, он просто побежал что есть сил. По широкому пустому мосту через Москва-реку… Увернулся от раскинутых рук милиционера, стоявшего в оцеплении, и со всего хода врезался в толпу, пробился, проскользнул наружу и размазывая кровь по лицу, идиотски улыбаясь, зашагал пустыми тревожными улицами к дому.
Зачем он туда стремился? Что хотел понять? Ни тогда, ни позже не мог найти вразумительного ответа. Так, порезвился… Заполнил день. И таких непродуманных истеричных поступков было множество.
Время сжалось и загустело. Двадцать четыре часа и точка. Успел – получил. Не успел – вини только себя, другого шанса, по-видимому, уже не предвидится. Нет у него времени что-то подготовить, запланировать…
Он всё больше и больше погружался в себя. Стали неинтересны окружение, общечеловеческие заботы, семья, взаимоотношения с друзьями. Смысл этих понятий потихоньку исчезал. Сейчас, он всё чаще слышал одни и те же фразы, что преследовали, настигали его ежедневно: “Какой-то ты сегодня не такой… Может, что случилось? На себя сегодня не похож!”
Даже такая бытовая житейская проблема, как добывание денег, отошла куда-то далеко, не говоря уже о долгосрочных проектах – карьера, квартира, дача. Зачем пытаться сегодня заработать деньги, если завтра их всё равно не будет? Много ли на день надо? Всегда можно занять, да украсть, в конце концов. Не отдавать, не отвечать ведь не придётся.
Отношения с женщинами потеряли остроту ожидания. Всё стало просто… Да – да, а нет – так нет, и разбежались.
С одной стороны, он сознавал убогость и бесперспективность нынешнего существования; с другой, привлекал азарт игры: добейся своего за один день.
Порой, напившись в ночном одиночестве, он начинал чувствовать себя богом – завораживала возможность безнаказанности, а потому, лёгкость принятия решений – да будет так, и мне за это ничего не будет! Нехватка времени приучала к жестокости; возвращение во вчера – дарило безнаказанность.
Окружавшие его люди, с их заботами и надеждами, стали безразличны, вызывали презрение и брезгливость своей мелкой суетой. Другое дело вещи: улицы, дома, мебель, книги … - они не мешали, оставались неизменными вчера и сегодня. Он полюбил их. Они стали его друзьями, основой в этой текущей задом наперёд жизни. Проснувшись утром, проводил, гладил рукой корешки книг, замерших на полках; бродил по вечерним улицам, сворачивая в замоскворецкие затхлые дворики, знакомые с детства. В эти минуты ему начинало казаться, что жизнь идёт своим чередом и всё по-прежнему хорошо – время раскинулось впереди безбрежным океаном – можно плыть, будет завтра, впереди будущее.
Отрезвление от вседозволенности и ощущения собственной псевдосилы наступило довольно быстро. Поигрался, перебесился…
Неотвратимо приближался день смерти друга.
Несмотря на наличие множества достоинств, тот пил… И пил запойно, жестоко по отношению к самому себе и близким, по несколько месяцев кряду. Один из таких запоев окончился трагически – остановилось сердце, не выдержав многодневной пьянки.
Он ждал этот день. Верил, что в силах изменить предопределённое развитие событий.
С утра сидел с ним, ругался, орал, убеждал. Отбирал и выливал в раковину водку, запирал дверь и прятал ключи. Не верил мольбам и обещаниям. И своего добился - наступил вечер – все были живы, время смерти прошло.
Возбужденный и радостный вернулся домой, принял душ, стряхнул с души тягучий морок долгого нервного дня. Довольный собой, лёг спать. Засыпая, болтаясь на зыбкой границе между сном и явью, вдруг ощутил резкий внутренний толчок – удар по нервам изнутри. Кристальная ясность понимания, что ничего-то он сегодня не сделал, никого не спас – так, с трудом отодвинул на один день предначертанную для друга смерть, чуть изменил канву, запланированных кем-то событий. Капля в море, и эта капля не меняет ничего! Всё произойдёт завтра, а его завтра уже не будет… Завтра, друг с удвоенной силой наляжет на бутылку… Ничего-то он не изменил…
Только сейчас, его ежедневные метания и, кажущиеся яркими, достижения последних лет предстали совсем в ином свете – мелкими и несущественными.
Он вновь провалился в трясину тоски и одиночества.
Безразличие.
Как волны, безразлично и мерно перекатываются через почерневшее от времени бревно, случайно затерявшееся на пустынном морском берегу, так и жизнь, ежедневно перекатываясь через него, шла дальше, обтекала его сонное оцепенение. Лениво, скорее по привычке, продолжал копаться в себе, уже не стараясь что-то понять, просто прислушивался, пытался рассмотреть себя со стороны – насекомое, что сучит лапками, передвигается…, а куда?, зачем?
Старался найти оправдание своей никчемно проживаемой жизни. Не получалось, не было!
Отрешенность и безразличие, подернутое безвременьем.
И вот, наконец, медленно, очень медленно, подобно нарождающемуся вечернему туману, что накапливается в мелких глухих низинах, боязливо и осторожно изливаясь наружу, постепенно затапливая всё вокруг, стало возникать ощущение красоты – робкое, трепетное, созерцательное. Отступили обыденная суета и желание непременно что-то делать. Да, у него отобрали завтра, не дав ничего взамен; да, у него будет только вчера - оно уже, к сожалению, сформировано раньше, его не переделать; зато у него есть сегодня! Смотреть широко раскрытыми глазами на жизнь, раскинувшуюся вокруг, впитывать, принимать, научиться любить и восхищаться.
Гонка за светлое будущее закончена, возрадуйся! Живи сегодняшним днём! Ведь это будущее, своей возможностью изменения, не позволяет человеку присмотреться к настоящему. Может, в этом и заключена суть эксперимента? А, впрочем, на это было уже наплевать. Медленно, еле заметно, наступало счастливое умиротворение.
Он стал видеть многое, чего не замечал раньше. Мог часами рассматривать предметы и явления, на которые прежде не обращал внимания, так, мазнул взглядом и всё. Прекрасным казалось всё: тускло отсвечивающий в пожухлой траве бок брошенной консервной банки; тёплая, лучащаяся изнутри светом, древесина обшивки стены дачного дома, испещрённая причудливыми глазками сучков; цокот птичьих лапок по железному отливу за окном; языки ряби, гоняемые ветром по водной глади реки; восходы; закаты; трепет осенней листвы на ветвях деревьев; осторожное падение первых снежинок; огни, рассыпавшиеся в ночи… С отрешенной любовью наблюдал за женой, только сейчас до конца понимая насколько красивы и идеальны грациозные изгибы тела, наклон головы, рассыпавшиеся волосы, беспомощная улыбка… Мама, дочка… - просто смотреть, видеть, вбирать, впитывать. Друзья – их оголтелость, боевой настрой что-то сделать, изменить, получить… - он с любовью смотрел, принимая и запоминая их такими.
Сейчас, он всячески старался забыть своё знание будущего – оно мешало, было ненужным – сейчас он жил настоящим и этого было вполне достаточно.
Открывшаяся перед ним заново и понятая красота сегодняшнего дня, наконец, затмила привычное ожидание новизны завтрашнего. Полнота ощущений затапливала.
Яростная и трепетная красота окружающего мира смела временные границы. Он превратился в одинокого ловца. Ловца мгновений…

* * *
Ну, что господа, Вы ждете продолжения? Его не будет! Его просто нет!
Есть мрак, что мощной волной захлёстывает, сметает зачатки мнимой благоустроенности, широким пенным буруном топит саму жизнь. Слипшийся ком осознания прожитого вышвыривается в темноту безвременья.
Законы жанра – выдумка читателя. В реальной жизни они отсутствуют. В жизни присутствует только один закон – её размеренное течение, которое, нам кажется, мы преобразуем согласно индивидуальным амбициям. На самом деле, наши потуги абсурдны, мягко говоря, бессмысленны.
Но, что может быть прекрасней хоровода бабочек над зеленью травы? Красиво…

май-сентябрь, 2007