Финляндия

Хельсинки, Турку.


Поезд Адлер-Санкт-Петербург прибыл на Московский вокзал Северной столицы бывшей Российской империи около пяти утра, я захватил дорожную сумку и пошел к выходу из вагона. Выехал я из Ростова-на-Дону еще девятого сентября и добрался сюда только на исходе вторых суток, то есть, одиннадцатого числа, попутчиков для тура в страны Скандинавии за весь путь не нашлось. И сама дорога показалась неприглядной из-за пьяных морд молодых парней в нашем плацкартном отсеке, не могших успокоиться даже ночью, и еще из-за того, что после Тулы поезд вдруг поехал в обратную сторону. Я пошел за разъяснениями к проводнице, которая на недоумение равнодушно отмахнулась, мол, они всегда так ездили и какая разница в какую сторону бегут вагоны,лишь бы пассажиры сумели выйти на своей станции. Другого слова вместо «сумели» она подбирать не стала исходя из того, что времена после начала перестройки у нас до сих пор неспокойные, а значит, все может быть. Я уже бывал в Питере, когда приезжал в издательство «Крылов» за гонораром за свои книги, в том числе трехтомника о терских казаках, потом оно решило порвать отношения после размещения мною в интернете произведения «Пирамида Люцифера», раскрывающего лицо истинных правителей не только России, но и всего мира. Немного позже меня перестали печатать все издательства, при чем, разом, доказав на примере, кто в моей стране стал хозяином. Но это уже детали, о которых надо задуматься русскому в первую очередь человеку. Ведь мы все тупеем, и не по дням, а по часам.
На перроне было много народа и чтобы успеть к месту сбора, пришлось поработать локтями. Внутри вокзала я снова испытал странные чувства, которые охватили меня в первые приезды сюда, показалось,что здание как бы приподнято над землей. Это чувство возникало из-за мощного фундамента, на котором разместилось просторное и светлое помещение, отчего потолок казался куда ниже, нежели в московских или в вокзалах других городов. Перебежав через несколько залов, я спустился к выходу по высокой мраморной лестнице и оказался за дверями лицом к лицу с широким и прямым проспектом, освещенном рядами фонарей на чугунных опорах дореволюционного исполнения. Такими же прямыми и пустынными выглядела еще парочка проспектов, ведущих в ночную даль, очень похожих на проспекты в Амстердаме, столице мирового масонства, и даже в Париже с его жидомасонской революцией 1793 года во главе с мюратами и робеспьерами. Последний герой задолго до революции в России показал французам русскую «кузькину мать» в сталинском исполнении, безжалостно подтолкнув под гильотину почти миллион французских граждан. Впрочем, Петербург тоже был построен, как Вашингтон с еще несколькими городами в мире,по масонским замыслам с чертежами, с вливанием в строительство их денег,собранных по тогдашнему миру, чему Петр Первый, член этой же ложи, только обрадовался. Кстати, Ленин с Троцким, Свердловым и другими строителями кагала сефардов в бывшей Российской империи, полной противоположности кагала ашкеназов в США, тоже работали по схеме, предложенной Марксом, не за просто так, а на деньги Парвуса-Гельфанда, члена всей той же ложи в высокой степени. Вот почему они не стали менять в лице Северной Пальмиры ничего, в отличие от азиатской столицы России – Москвы, в которой собор Василия Блаженного с занесенной над ним рукой Кагановича уцелел по чистой случайности.Махровый сионист Сталин в ответ на вопрос махрового сиониста Кагановича поджигать ли бикфордов шнур, ведущий к взрывчатке, заложенной под языческий собор, искажающий жидомасонский вид Красной площади, раздраженно махнул рукой, мол, после уничтожения храма Христа нужно немного подождать, чтобы русские не догадались, что ждет их впереди. Они и сейчас не в силах догадаться, что сотворили с ними темные силы, когда на Красной площади горит не угасая еврейская манука о нескольких мундштуках. А тогда началось переустройство великой страны с многомиллионным населением, одну треть которого пустили по примеру французов под революционную гильотину, такое, что до Василия Блаженного перестали доходить руки. Остался собор стоять на Красной площади символом русского человека в лице Васи-дурачка, того самого, показавшего пальцем на Ивана Грозного и добавившего, что этот так называемый царь на самом деле кровавый упырь. Но тогда получился облыжный по нынешним временам навет, ну каким Ваня Четвертый был упырем – уничтожил несколько тысяч непокорных людишек, решивших по масонской указке сместить его с законного трона, вот и стал неугодным. И опять почему-то не для кого-нибудь, а именно для русских, как Александр Второй, как Николай Второй, как Столыпин… В общем, кто глотку за русский народ дерет и свой пупок за него развязывает, тот и есть по мнению этого народа самый настоящий враг. Почему так происходит? Потому что мозги у русских после татаро-монгольского ига стали извращенными, европейско-азиатскими, проще сказать: ни рыба, ни мясо.
Времени у меня оставалось совсем немного, автобус с туристами должен был отправляться в пять часов пятнадцать минут, а я еще не отыскал Лиговский проспект, на котором должна была стоять гостиница «Октябрьская» - пункт нашего сбора.Наконец я не выдержал неизвестности и обратился к первому прохожему,тот молча развернулся на каблуках ботинок и так-же молча указал на здание рядом с вокзалом, возле которого стояло несколько автобусов. Странное дело, и за версту было видно, что это есть то, что я искал, примерно так-же поступил экскурсовод, увидавший меня еще издали. Показав ему документы, я наконец-то смог успокоиться и занять кресло в международном автобусе, в котором почти все места были заняты такими же как я, но более сообразительными. Еще через десяток минут экскурсовод вошел в салон и пересчитав нас по головам,приказал водителю трогаться,сам взобрался на высокое сидение впереди и взял в руки микрофон. Это был молодой парень среднего роста, по виду потомственный горожанин, чем-то похожий на Митю Брилёва, ведущего программы «Вести», русофоба, судя по тому, как отозвался о гибели под колесами автомобиля одного из пожилых людей, перекрывавших дорогу оборзевшим новым русским на иномарках. Мероприятие было посвящено очередному конфликту рабочих с властью, подгребавших под себя все и даже больше. Брилев с презрительной усмешкой на сытом лице обозвал тех пенсионеров сборищем быдла, после чего лично у меня появилось к нему патологическое отвращение несмотря на то, что дело он знал и встречи с представителями властных структур вел на уровне. Но я понимал, что не бывает незаменимых людей, и что есть люди красивые внешне, но уроды внутренне, этот относился к такой категории людей и он был нужным нынешним власть предержащим именно циничным. Поэтому тележурналисту ничего не грозило даже за национальное оскорбление, которое не прощается ни в одной стране мира.
Предутренняя мгла за окнами автобуса, замешанная на доброй порции тумана, начала понемногу разъясняться, уже можно было различить предметы не только возле трассы, но и вдали,голос нашего экскурсовода не замолкал ни на минуту, подтверждая, что гиду есть чем с нами поделиться. Я вслушивался в его ровный тембр, напичканный цифрами и датами, одобрительно похмыкивал, изредка отвлекаясь на пейзажи за окном.Дрема,спутница всех бродяг за новыми впечатлениями, уходила, уступая место любознательности. До финской границы было четыреста километров и хотелось увидеть своими глазами,по каким местам двигалась в 1939 году Красная армия,чтобы напороться сначала на «кукушек» в густых саамских лесах, щелкавших с вершин сосен наших дедов и прадедов как белки еловые орехи. А потом и вовсе на линию Маннергейма, оставшуюся неприступной до заключения с Финляндией мирного договора. А ведь небольшая эта страна была присоединена к Российской империи в 1809 году императором Александром Первым, тогда она представляла из себя шведский улус, как примерно Русь к Золотой Орде, не имела армии и даже начала забывать язык, довольствуясь шведским, ставшим для нее вторым родным. Опять же как до революции русский в Восточной Европе и Средней Азии с Кавказом, не исключая ту же Финляндию, Папуа Новую Гвинею и прочие улусы. И вот пришли русские войска и практически без сопротивления финнов присоединили их страну к богатой по тем временам «тюрьме народов», как назвали Россию жидомасоны с целью поднять на законную царскую власть массы неграмотного быдла. Позже потомки быдла, которые так и не стали образованными, не сумели вернуть новую Финляндию, даже ценой большой крови, заставив разумных людей сделать еще один вывод о том, что сколько ни учи медведя танцевать, он все равно танцует по медвежьи – косолапо и неуклюже.
Голос гида оторвал меня от раздумий об исторических событиях, происходивших в этих местах, и я снова огляделся вокруг, стараясь примечать необычное. Сама трасса представляла из себя международный автобан с разделительным ограждением посередине и с боков на наиболее опасных участках, металлическим в отличие от западного, которое было чаще из резиновых деталей. За бугром прежде всего заботились о людях в машинах,а не о самих машинах, штамповавшихся концернами по миллионам штук в год. Но знаки перед перекрестками, населенными пунктами и над дорогой на растяжках были неплохо оформленными, имели фосфоресцирующий слой краски, было ясно, что это давала о себе знать близость европейских стран. Зато населенные пункты, мелькавшие по обеим сторонам, не отличались забугорной компактностью с чопорностью, они оставались русскими – развалисто неухоженными, мало того, городков и небольших селений становилось меньше, подтверждая негласную статистику убыли русского населения за время утверждения в стране демократического строя.Картина вместе с северными невзрачными пейзажами за оконными стеклами представала удручающей и оставалась такой до самой финской границы,лишь изредка в сыроватой полумгле вырисовывались на обочинах промышленные объекты новой архитектуры,намекавшие на то,что Россия еще жива и что она выдерживала в своей истории удары и покруче. Это обнадеживало, умиротворяя возбуждение и призывая копить силы для сжатого до восьми-девяти дней рывка по странам Скандинавии. Несколько часов езды практически на одной скорости в сто с небольшим километров пробежали незаметно, лишь перед самой границей,когда за стеклами проплыл Выборг, водитель съехал с трассы, чтобы экскурсовод мог объявить о главном, о том,что колбасные и другие мясные продукты к ввозу в Финляндскую Республику запрещены ихними правилами категорически. Молодой парень в джинсах и легкой ветровке встал с кресла и указал на большие емкости за окном, стоявшие вдоль стены какого-то здания, это были мусорные баки, уже забитые наполовину деликатесами, сброшенными туристами, ехавшими впереди нас.Причина была одна– в Финляндии этого добра было хоть отбавляй.После наглядного примера каждый из нас посчитал нужным достать из сумок многодневный запас жратвы и жадно вцепиться в нее зубами по незыблемому русскому принципу – врагу ни пяди земли, ни крошки хлеба.Чавканье, сквозь которое прорывались матерные слова, продолжалось даже тогда, когда мы обступили вместительные баки, не в силах расстаться с добром, за которое платили деньги. Оно не прекратилось в автобусе, когда мы снова заняли места, неприязненно косясь на емкости за окном с торчащими из них толстыми концами сырой и сырокопченой колбасы, а так-же мясистыми углами окороков с ветчиной. Ведь в зубах настряли не кусочки пищи, а целые ее ломти. Автобус тронулся с места, через сотню-другую метров медленно продрался между толстыми трубами турникета, за которыми серело приземистое здание пограничного контроля с большими окнами, остановился. К зданию растянулась цепочка таких же автобусов,из них вышли туристы в разноцветных одеждах и отправились к дверям, на ходу вытаскивая из сумочек и барсеток документы. Скоро образовалась приличная толпа, не спешащая рассасываться,мы тоже вышли из салона и присоединились к ней, автобусы отвернули влево и пропали за углом, видимо там для них был специальный проезд. Справа от нас двигалась к шлагбауму череда легковых автомобилей, двое полицейских в специальных накидках забирали у водителей бумаги и скрывались в другом здании, стоящем напротив. Я присмотрелся к форме и вдруг увидел, что она российская, удивленно причмокнув, воззрился на стоявшую рядом соседку по салону, с которой еще не успел обмолвиться словом. Молодая женщина лет тридцати с небольшим насмешливо сощурила глаза и снисходительно пояснила, что мы находимся пока в России и проходим российский контроль, и что еще не поздно повернуть назад. Подергав себя за нос, я прошел еще на несколько сантиметров вперед,вспоминая прошлые свои поездки за границу, я успел побывать не только в пяти европейских странах, но прихватил еще Италию, стоявшую как бы особняком. Оказалось, что там было куда проще, поезд довозил нас до Бреста, затем на вокзале мы пересаживались в автобусы и ехали сразу на границу с Польшей, в глаза не видя белорусской таможни. Скорее всего их пограничников заменяли ихние же водители туристических автобусов, не спускавшие с нас глаз на всем пути следования по маршруту.
Женщина в темно-зеленой форме выстрелила в меня профессиональным взглядом, проставила в загранпаспорте отработанным движением отметку о пересечении границы Российской Федерации и уперлась деревянными зрачками в следом идущего. Я прошел тесный турникет и вышел наружу, наш автобус терпеливо ждал нас в отдалении, экскурсовод рядом с ним не уставал призывно поднимать руки. Наконец формальности остались позади и мы поехали теперь в сторону финского пограничного контроля, до которого было не больше пятиста метров ничейной и неубранной полосы. И снова та же толпа туристов с теми же турникетами в приземистом здании таможни, но лица пограничников за стеклами высоких кабинок, когда мы приблизились к ним, были абсолютно другими. Если на российской стороне мы проходили мимо окошек регистрации сбоку, то финские пограничники встречали нас в лоб, сидя на высоких сидениях за толстыми стеклами кабин перед мониторами и связью под руками, периодически охватывая всю очередь короткими цепкими взглядами. Это были мужчины и женщины лет под тридцать, упитанные и широкоплечие,со светло-голубыми глазами на раскормленных мордах с красными губами, они не переставали переговариваться друг с другом на мягком тягучем языке, показывая ухоженные крепкие зубы. Отличие от наших худощавых погранцов с мелкими желтоватыми зубами и бледным румянцем на впалых щеках было разительным. У финнов щеки, пылающие алым заревом, подрагивали загустевшим клубничным киселем, образовавшим под подбородками солидный запасец, обтянутый розоватой кожицей. Эти здоровяки в форменках бежевого цвета с закатанными по локоть рукавами бросали на туристов из России пренебрежительные взгляды и не переставая перебрасываться тягучими междометиями,находили в паспортах нужную страницу,прикладывая к ней свою печать. Затем так же небрежно подталкивали документы к окошку и клиент переставал для них существовать. С этой минуты мое представление о финнах как о нации довольно худых людей кардинально изменилось, наверное, оно было связано с детскими воспоминаниями, больше со скудной северной пищей из оленьего мяса и с салатом из моха ягеля. Я тогда много читал и одна из книг, скорее всего, была посвящена этой нации. Еще я помнил пленного финна, оставшегося в СССР и женившегося на русской женщине, он производил впечатление человека желчного, редко улыбавшегося и прячущего за спиной финку. Соседи по улице, пережившие немецкую оккупацию, рассказывали, что самыми злыми на войне считались не немцы с итальянцами и румынами, а финны, готовые застрелить человека за малейшую провинность. Мою родную бабушку ударил прикладом по плечу именно финн за то, что она не успела отойти в сторону, когда открыла ему дверь, и если бы он догадался заглянуть в погреб, в котором прятались советские солдаты, попавшие в окружение, то убил бы ее на месте. Я знал, что Скандинавию населяют германские племена, родственные баварцам, алеманнам, тюрингам, саксам и другим, что язык у них тысячу лет назад мало чем отличался от немецкого, как белоусский, украинский или сербский от русского. Но с течением веков, с того момента, как начали образовываться государства, небольшие расхождения в языке привели к тому, что на карте мира появились новые национальные образования,обросшие своей культурой и привычками.Вот и в Финляндии язык,как в соседней с ней Эстонией или Швецией по другую от нее сторону,стал растянутым типа:апте-ек-ка-а, не потеряв однако германской значимости.
За таможней началась финская земля, она мало чем отличалась от той, откуда мы приехали, северные пейзажи что под Питером, что здесь, были куда скромнее наших южных пышностей, и все-таки это была другая страна, живущая по законам развитого капитализма с немалой долей нашего бывшего социализма, который мы не сумели построить и так же бездумно потеряли. Леса вокруг сменялись просторными равнинами или полями, вспаханными под озимые культуры, пашни с ровными бороздами, без комков земли и без белого налета от высохших корней сорняка на гребнях, закруглялись перед березовыми рощами, окружавшими лесные озера с голубой водой. Их было много, они голубели по обеим сторонам дороги до самого Хельсинки, это ожерелье из голубого крупного жемчуга прерывали только крохотные поселения, саамские или чухонские, чистенькие, под красными черепичными крышами с обязательными магазинчиками под скромными вывесками с растянутыми словами на них и забитыми необходимыми продуктами с галантереей под потолки. На обочинах то и дело встречались предупреждающие знаки о том, что на дорогу могут выскочить лоси, олени или выбежать коротконогие бобры с шустрыми белками, но нам в этом отношении не повезло, а может бессонная ночь накрыла глаза пеленой дремы, сделав взгляды поверхностными. Потом, уже в Копенгагене, я фотографировал почти ручную белочку, бегавшую в скверике по столикам с лавками в поисках лакомств, но в руки ко мне она не пошла, зато позировала с удовольствием. Мы прозрели только тогда, когда показались пригороды Хельсинки, утопавшие в хвойно-смешанных лесах, как и все вокруг, похожие на множество красных пятен в зеленом обрамлении. Скандинавские города, большие и малые, не говоря о селениях, строились в лесах, варяги старались не нарушать природного равновесия, не сдвигая с места даже огромных валунов, принесенных на их территорию еще в ледниковый период, и скоро нас перестали удивлять ряды сосен на улицах вместо каштанов и акаций с тополями,привычных в городах России.Лишь столицы государств – Хельсинки,Стокгольм и Копенгаген – были выстроены из красного и розоватого кирпича, а улицы и широкие площади вымощены камнем,не оставив для травы малой щели. Зато она буйствовала вместе с деревьями на территориях многочисленных парков, скверов и местов отдыха, и там ее топтали не только люди, но и белки, косули, кошки, собаки и дикие лебеди с утками, выходящие из водоемов на пастбища из щедрых подачек добрых туристов из разных стран,умиленных общением с живой природой.Из этого ряда столиц выделялся только Осло, когда группу расселили в гостинице Тон-отель и я выглянул в окно на третьем этаже, впечатление было такое, что нас завезли в самую глубину хвойного леса и из чащи того и гляди появятся дикие звери.
Первой остановкой для завтрака оказался объемистый холм возле большого водоема с лодками и парусниками на глади, и даже крупного корабля на другой его стороне. Мы вышли из автобуса и направились к вершине, увенчанной странной композицией из серебристых труб, спаянных друг с другом и висящих крупными гроздьями как бы над землей, можно было рассмотреть, что задние их ряды утыкались в скалистую поверхность холма. Но тут навстречу нам выплыли из-за кустов сбоку два типа явно под серьезным газом, одним из них оказалась дебелая финка с нехилым синяком под правым, голубым и лупастым, глазом и ростом под метр семьдесят пять.Ее широкие и жирные плечи оттягивали толстые бревна рук,а груди лежали тяжелым пластом на животе-дирижабле,колыхаясь при движении вместе с ним.Женщину сопровождал худощавый мужчина ростом под метр восемьдесят пять с настороженно пристальной ухмылкой на лице,смахивающем на тип жителя центральной Европы, он держался позади подруги, подталкивая ее под локоть. Руки обоих занимали грязные сумки,явно не пустые. Финка в этот момент обратила внимание на нас, невольно приостановивших движение к холму, водянистые глаза на рыхлом лице стали еще больше, она шевельнула вздутыми губами и издала несколько нечленораздельных звуков, стремясь выразить недоумение. Провожатый ответил тем же, не прекращая толкать подругу к водоему, но у той прорезались на этот счет иные мысли, женщина сковырнула его пальцы с локтя и остановилась, произнеся в наш адрес несколько финских слов. Мы продолжали молча стоять на месте, стараясь не оскорбить ее угловатым движением, и она повторила те же слова, поводя по нам чуть протрезвевшим взором. Не получив ответа и на этот раз, покачнулась, стремясь развернуться к кавалеру, а когда тот снова подтолкнул ее вперед, тяжело переставила толстые ноги, обутые в сносные ботинки, и сразу забыв про руссишь туриста.Мы невольно переглянулись друг с другом, скорее всего, у всех промелькнули одни и те же мысли по поводу пьяной русской нации, столетиями навязываемой людьми, мечтающими выбить из нас все человеческое, и дружно продолжили путь к холму с необычным сооружением из серебряных труб на его вершине. Трубы были диаметром не менее пятнадцати-двадцати сантиметров и разной длины, они представляли из себя подобие кафедрального органа, только более массивного, составленного из нескольких рядов этих труб с неровными многоугольными краями. Когда я подошел ближе щелкнуться на память, увидел табличку, извещавшую о том, что необычный памятник воздвигнут финскому композитору Яну Сибелиусу, о котором говорил нам гид перед въездом в пригород Хельсинки, и о поющем каком-то монументе. Я обошел композицию и увидел голову творца метра два высотой из того же металла и того же цвета, что и трубы, стоявшую вертикально на скалистом холме в обрамлении шарфа или широкой ленты в складках, вьющейся по обе стороны от нее. В этот момент порыв ветра накрыл холм и послышалось мелодичное звучание, похожее на настройку инструментов большого оркестра перед серьезным концертом. Я прижался ухом к одной трубе, стараясь уловить момент истины, холодный металл ответил легким дрожанием, словно внутри была спрятана древняя арфа. Звучание продолжалось несколько минут, затем все стихло и, прежде чем приступить к осмотру мемориала, все мы постарались стряхнуть оцепенение, и только потом разбрелись по сторонам, не переставая оглядываться на холм. Слишком оригинальным образом воздали финны почести композитору, известному далеко за пределами их страны, в России великих соотечественников чаще величали истуканьими фигурами, торчащими на площадях в одинаковых позах. К водоему вела каменная лестница, я сбежал по ступенькам вниз и стал высмативать пейзаж получше, держа фотоаппарат наготове, но передо мной громоздился не Париж, где каждое здание представляло музейную редкость, вобравшую в себя числительные королей Людовиков. Или высокородную Марию Медичи с религиозной династией Ришелье,а раскинулись молчаливые северные просторы, где главную роль играла природа. Небольшой заливчик был аккуратно обложен по берегам бетонными плитами с выточенными в них причалами для лодок,которых было как машин на нынешних улицах российских городов, испоганивших вредными выхлопами воздух окончательно и перекрывших входы и выходы отовсюду тоже окончательно. Это очень хорошо, что крестьяне пересели с лошадей и быков на иномарки, и плохо в смысле то, что не довершила советская власть, доделала уродливая по русски демократия. Я почувствовал, как входит в меня живая природа простенькими красками начала северной осени, принуждая нервы расслабиться, выдавливая из головы тревоги последних дней и месяцев, вливаясь прохладой, заставляющей умерить вечный пыл. Как там у великого Пушкина, типа: На свете нет любви, а есть покой и воля! Когда приехал домой, я вспомнил слова молодой и красивой туроператорши из тех, кому Куршавель с Бальбоа по плечу, вдруг заявившей мне по свойски, что в Скандинавии глазеть не на что. Там нет мировых музеев наподобие Лувра и чудес света, одинаковых с колоссальной колонной из чистого железа в Индии, нет там и озера Лохнесс с одиноким динозавром, хотя озер в этой стране пруд пруди – более шестидесяти тысяч. Но если выпадет случай, она снова поедет туда, за душевным спокойствием. Девушка оказалась права, я начал с первых минут пребывания в стране Суоми ощущать, что очищаюсь внутренне от заразы, привнесенной в меня перестройками с демократиями, с шагающими с ними в ногу разбоями, убийствами, грабежами и трюкачествами, поразившими русских от низа до верха. Хотя сверху-то как раз все это на нас и спускалось, а мы хавали все это за милую душу.
Экскурсовод позволил нам закончить завтрак и ненавязчиво, но настойчиво предложил занять места в салоне автобуса, пояснив, что время поездки расписано по минутам, и стоит где-то задержаться и не успеть к очередному мероприятию, как финны выставят туркомпании неустойку. Но поездка к новому месту обозрения оказалась недолгой, не успел автобус отчалить от одного холма, как минут через пятьдесят причалил к другому ввиде скалы Темппелиаукио – так звучало ее название на финском языке, похожее больше на название вулкана в Исландии или индейской деревушки в Южной Америке. В середине скалы была оборудована лютеранская церковь, в которую струилась жидкая цепочка людей, явно не из местных жителей,мы последовали их примеру. И вдруг, когда я задержался на минуту возле какого-то валуна, привлекшего внимание необычным видом, я увидел краем глаза как по тропинке, присыпанной каменной крошкой, идет невеста в белом пышном платье до асфальта с фатой в одной руке и с хозяйственным пакетом в другой.При чем, длинную и пышную фату, струившуюся почти до земли воздушным облаком, невеста держала на высоко поднятой руке, а руку с пакетом опустила вниз. Я не замедлил воспользоваться фотокамерой,приготовленной к съемке, снимок получился естесственным, что бывает редко, и хорошего качества. Это была девушка лет двадцати с небольшим, ростом под метр семьдесят, симпатичная, стройная, с круглым и немного курносым лицом, полным жизненных радостей, она шла по тропинке широким независимым шагом, живо о чем-то рассуждая, за ней едва поспевали две финки средних лет, одетые в европейские тряпки, в которые были облачены в том числе наши туристы. Невеста поравнялась со мной, я увидел голубые большие глаза, задорные и немного дерзкие, на розовых щеках играли ямочки, светлые волосы были гладко зачесаны назад, образуя на спине пышный хвост.Я отступил с тропы, прижавшись спиной к скальному выступу, девушка озарилась мимолетной улыбкой и не взглянув в мою сторону, скрылась за деревянными дверями церкви, за ней последовали спутницы. Я повернул голову в сторону белой машины, на которой они приехали, но жениха нигде не было видно, это говорило о том, что невеста решила побыть одна перед лицом своего бога,которому доверяла отныне свою судьбу.Недалеко стояла группа моих соотечественниц, выражение на их лицах было как у всех народов мира в таких случаях, и они так-же не спешили войти в церковь, чтобы не помешать таинству. Я причмокнул губами, огладил подбородок и полез по крутой тропинке на вершину холма с каким-то строением, предварительно вручив фотоаппарат одной из попутчиц. И эта фотография получилась хорошего качества, хотя мне еще не попадались женщины, могущие охватить объективом главное. Я увидел невесту снова минут через пятнадцать, она в окружении немногочисленных сопровождающих повертелась у выхода из церкви, все так-же не выпуская из рук фаты с пакетом, и они пошли к той машине белого цвета. Вскоре и мы вошли в лютеранский храм и начали его осмотр, не ожидая увидеть чего-то необычного, но тут мы просчитались. Это была не церковь в русском представлении, помещение скорее напоминало азиатский шатер в европейском исполнении, оно было круглым, вырубленным в скале с наращенным из кирпича в несколько рядов верхом, с поднимавшимися от стен высотой метра полтора деревянными полукруглыми как бы ребрами, сходившимися концами над серединой залы. Крыши не было, пространство между несущими стойками было скорее всего застеклено, потому что через проемы виделось небо и дома напротив. В небольшом по размерам зале стояли ровными рядами скамьи, крашенные в темно коричневый цвет, с центральным проходом между ними, перед передними рядами стоял стол с двумя зажженными на нем свечами и еще каким-то церковным предметом.Священника не было видно,не попадались на глаза и служки, люди входили в помещение, крестились и клали поклоны каждый на свой лад, кто-то по православному складывал пальцы щепоткой, кто-то поднимал ко лбу только два пальца – указательный и средний, а некоторые махали перед собой раскрытой ладонью, не кланяясь вообще. Впрочем, отбивать поклоны было некому, потому что иконы, если не считать распятия с мессией на нем и небольших крашеных фигурок святых по углам, отсутствовали, скалистые стены необычного храма не украшало ничто.Наконец из боковой двери появился священник в странной черной шапочке на голове с поднятыми круглыми полями и с конусом посередине,на плечах его лежала белая широкая накидка, под которой колыхалась складками просторная сутанна. Сложив руки на животе, он пристроился возле стола с двумя горящими свечами и начал подставлять прихожанам тыльные стороны ладони для поцелуя.Это действие продолжалось недолго, скоро поп направился в дальний угол,где было огорожено небольшое пространство для исповедания,скрылся за черной занавеской. Потоптавшись немного, мы потянулись к выходу, чтобы дополнить виденное окрестными пейзажами, но они были больше однообразными, несмотря на яркую раскраску домов, чаще желтую с красной. На улицах народу почти не было, вокруг царили чистота и порядок, о которых в России только мечтали, не ударяя для этого пальцем о палец. Слова о том, что каждый из нас лично не мусорит где попало, звучали фальшиво, чаще являясь той самой правдой, как с пьянством, потому что нам надо было научиться не позволять мусорить и пьянствовать и другим, особенно заезжим гостям, для которых мы, недавние господа, перестали что-то значить.
Наш автобус покрутился по улицам финской столицы и вырулил к аккуратной площади с архитектурным ансамблем вокруг из зданий в стиле ампир и с памятником на высоком постаменте во весь рост человеку при шпаге и с эполетами на плечах, с монументальным культовым храмом за его спиной, до которого нужно было добираться по многим гранитным ступенькам. Голос экскурсовода проинформировал о том, что мы приехали на Сенатскую площадь с медной скульптурой русскому царю Александру Второму, расширившему права и даровавшему конституцию 1863 года автономной республике. За спиной императора высился лютеранский Кафедральный собор, которому более сто пятидесяти лет, это сооружение являлось самым известным и почитаемым в стране. Вообще, столицу Финляндии заложил в 1550 году шведский король Густав Васа, он приказал переселить несколько сот жителей из города Порвоо на территорию нынешнего городского района Арабиа. Но вскоре выяснилось, что место выбрано неудачно, и город был перенесен в район Кауппатори, то есть, Рыночной площади. Отсюда до исторического центра была каких-то сотня метров, он находился на самом берегу Балтийского моря и там до сих пор расположен гигантский рыбный базар, не уступающий рынку сельди в Амстердаме, столице Нидерландов. Я сразу вспомнил во время посещения Голландии огромный рынок сельди, на котором можно было купить ее на любой вкус и с любыми приправами– от лаврового листа до медового или ананасового соуса, от состоящей из одного жира до тощей как вобла, побитая о края пивной бочки. Костлявую и без костей, с головой и безголовую, порезанную на дольки и цельную, едва умещавшуюся на чашах больших весов.А еще там был рынок тюльпанов не меньших размеров и… Голос экскурсовода заставил меня вернуться в действительность. Он поведал, что до Хельсинки столицей Финляндии был город Турку, но в 1748 году шведы заложили на островах напротив Кауппатори крепость Свеаборг или по фински Суоменлинна, после чего начался приток жителей. И уже русский император Александр Первый после мирного Фридрихсгамского договора объявил провинциальный Гельсингфорс столицей Великого княжества Финляндского. Так возник этот город, вошедший в двухтысячном году в число лучших городов Европы.
Я вылез из салона автобуса и направился вместе с другими туристами к памятнику императору Александру Второму, окруженному толпой путешественников со всех стран мира, не устававших щелкать затворами фотоаппаратов. В груди появилось чувство благодарности финнам за то, что они берегли историю России лучше русских, свергших даже с Красной площади памятники царям, собравшим для них Российскую империю с баснословными сокровищами. Такое же чувство вины и благодарности испытал во Франции при посещении русского кладбища в городке Сен Женевьев Дюбуа. Тогда ходил между опрятными могилами,ухоженными заботливыми руками смотрителей кладбища, то и дело натыкаясь на знакомые имена, имеющие историческое значение: Иван Бунин, лауреат Нобелевской премии, графы Толстые, князья Оболенские… Дворян было большое количество,многие из них умерли еще в младенческом возрасте,это говорило о том, что заграница мало кому шла на пользу. Могила балерона Рудольфа Нуриева была покрыта золотым персидским ковром, она отстояла особняком и находилась как бы перпендикулярно множеству печальных аллей. Могила Андрея Тарковского с откровением на живописном камне ввиде свитка «Человек, который видел ангела» замыкала один из рядов, за ней стоял крест казакам-белогвардейцам высотой метра три и с надписью на полированной нержавейке: От донских казаков и благодарных потомков. Вот и сейчас я с благоговением приблизился к памятнику, украшенному вокруг постамента кованными барельефами из фигур мужчин и женщин в дореволюционных одеждах, размером не меньше статуи императора наверху. Композиция была высотой больше пяти метров, окруженная литым чугунным ограждением с яркими цветниками в его середине, Александр Второй стоял с высоко поднятой головой, с руками, немного разведенными в стороны, и с отставленной вперед ногой.Он словно только сошел с корабля на берег, обозревая место для будущей столицы княжества Финляндского, по бокам композиции высились вычурные чугунные фонари, рядом темнел асфальтом проспект. За спиной императора возвышалось колоссальное здание лютеранского Кафедрального собора, к которому вела гранитная лестница шириной в сотню метров из пятидесяти не меньше ступенек,с полукруглым главным куполом в центре и куполами поменьше с боков.Когда я посещал Италию, то после прохода между древними руинами на вершину Капитолийского холма с храмом на нем,каменная дорога привела нас на левое крыло дворца императора Виктора Эммануила Второго с открытой площадкой,откуда мы любовались панорамой Старого города. Затем спускались на тротуар возле оживленного проспекта и вдруг замечали,что дворец почти загораживал небо – таким он был огромным. Такие же чувства я испытал и здесь, когда рассматривал снизу громаду белоснежного собора с разноцветными витражами в продолговатых окнах,с лютеранским крестом на куполе. Даже в Париже на холме Монмартр с базиликой Сакре Кёр на вершине с куполами ввиде разрезанных посередине нескольких скорлуп от яиц не было давящего ощущения от каменного исполина перед глазами, не было его и в Египте перед пирамидами Хеопса,Хефрена и Микерина. Скорее всего из-за того, что гигантские те сооружения представлялись глазу все -таки воздушнее, как например Сакре Кёр, или не могли быть охвачены разумом, как египетские пирамиды. Я неторопливо побрел к началу гранитной лестницы, намереваясь подняться на верх и осмотреть собор вблизи, не замечая, что из нашей группы остался в одиночестве. Как потом оказалось, экскурсовод повез их знакомиться с Рыночной площадью, откуда начался Хельсинки, заодно затариться пряной балтийской селедочкой и другими морскими деликатесами, а кто не захотел ехать или не услышал призыва, должны были ожидать возвращения группы на Сенатской площади.Но я ничего не потерял, на обратном пути из Копенгагена мы все равно не минули торгового места, рассчитанного на выкачивание денег из русишь туриста.
Я медленно поднимался по ступенькам, изредка оглядываясь назад, площадь под ногами становилась все меньше, превращаясь в арену в амфитеатре, в голове промелькнула мысль, что ступенек было не пятьдесят, а гораздо больше. На самой верхней стояла на тонких ногах жирная морская чайка с приглаженными перьями и с длинным черным и тонким клювом, она подпустила меня довольно близко, не собираясь улетать. Я тоже не спешил знакомиться с ее каленым клювом, отвернув немного в сторону и наконец-то обратив внимание на то, что высота ступенек была не меньше тридцати с лишним сантиметров. Когда осилил последнюю, ощутил радость первооткрывателя, во первых потому, что с площадки перед входом в собор открывалась панорама большой части города, застроенного бело-желто-красными домами в три-пять примерно этажей, среди которых маячили редкими истуканами модные свечи этажей под пятьдесят. Во вторых, наверху хотя было ветрено и холодно, зато людей бродили единицы и можно было предаться изучению чужой архитектуры без мнений со стороны. Обойдя огромный фигурный фасад с мощными колоннами вдоль стен, я оказался перед входом в собор, представлявший из себя две створки дубовых дверей с резными поверхностями,высотой до второго этажа. Потянув за массивную ручку, вошел внутрь и ощутил звучную пустоту, царящую от пола, выложенного мозаичной плиткой, до едва видимого во мгле потолка с множеством по его бокам ниш и потаенных резных мест, со стенами с огромными цветными витражами, с колоннами вдоль них,между которыми виднелись перильца небольших балкончиков. Там же стояли саркофаги с мощами святых, закрытые от любопытных глаз крышками ввиде фигур усопших, похожие на египетские мумиии, с как бы круглыми щитами над ними с выпуклым цветным орнаментом.Еще были белые гипсовые фигурки мужчины и женщины перед накрытой словно беседкой с церковной утварью внутри,аналой с кучей зажженных свечей в квадратных подсвечниках На передней стене внутри собора выделялся Христос в широких белых божественных одеждах,в сандалиях на босу ногу как бы нисходящий с небес на землю, люди перед ним упали ниц, они окружали его со всех сторон. Подсвеченная электрическим светом, его фигура едва не упиралась головой в потолок и почти доставала одной ногой до клироса. Картина была очень известная, но кто был ее автором,я к сожалению, запамятовал.По сторонам огромного пустого зала стояли ряды темных лавок с проходом посередине,лишь несколько прихожан жались к изваяниям и распятиям в нишах, ушедшие в себя, с горящими свечами в руках. Прохладная тишина давила на плечи, заставляя осматриваться неспешнее обычного, принуждая замедляться поток мыслей, сосредотачивая их только на религиозных атрибутах. Невольно подумалось о том, что из-за суровой атмосферы в европейских соборах и костелах, из-за педантичной католической религии было мрачнее в самих этих странах, нежели в славянских государствах с богатырями вместо рыцарей и с блаженными на людях вместо вечной ловли ведьм и варфоломеевских ночей.В православных церквях было просторно и тепло от множества свечей, зажженных щедрой рукой перед унылыми ликами святых, от тепла которых даже они, худые и строгие, не казались страшными, а как бы одомашнивались, становясь членами всего общества.Здесь же люди и боги знали каждый свое место, разделенные незримой границей света и тьмы, жизни и смерти, заступать за которую не имели права ни первые, ни вторые, отчего возрастало между ними еще большее отчуждение.
Я вышел за массивные створки, легко открывшиеся и не издавшие ни звука, оглядел улицу, взбегавшую дальше на холм, застроенную больше трехэтажными домами с магазинами и ресторанами в них, с небольшими кафешками под скромными вывесками. Хотел было зайти в один из «каф-фет-те-ерие-ев», но вспомнил, что не поменял еще свои доллары на финские марки или на евро, а без знания курса обмена, показалось, здесь тоже могут обсчитать заезжие кавказцы с азиатами и африканцами, как в родном Ростове. Людей на улицах, что с одной, что с другой стороны, что в переулках, застроенных старинными особняками, заботливо обихоженными от верха до низа, было очень мало, редко какой мужчина или женщина пройдутся деловой походкой по тротуару или до входа в магазин и скроются за его дверями. Такая картина, отличная от оживленных улиц в России, напоминала сонное царство, хотя до захода солнца было еще далеко, но она была присуща всей Европе. Мало того, с наступлением сумерек города словно вымирали, жизнь в них билась лишь на центральных площадях, на которых работали аттракционы и исполняли свои мелодии заезжие музыканты, в основном из Латинской Америки. Лишь на площади внизу не прекращалось вольяжирование туристов от памятника к небольшому базарчику с сувенирами на одной стороне, и к стоянке международных автобусов на другой. Я спустился по ступенькам вниз, не забыв щелкнуть жирную морскую чайку на спичках-ногах, скорее всего другую,пройдя к стоянке автобусов начал искать свой,но его, с неоплановской полосой вдоль кузова, нигде не было.В груди шевельнулось чувство беспокойства,не хватало в начале путешествия упустить конец каната,брошенный каждому из нас из салона при причаливании к очередной местной достопримечательности. Я прошелся вперед, затем назад, потом снова отправился к памятнику императору в надежде отыскать знакомые лица, их было много, при чем разных не только по фейсу, но и по цвету, а нужного ни одного. Снова вернулся к остановке, не спеша соглашаться с одиночеством по своей воле, достал из кармана номера телефонов туркомпании, выданные нам на всякий пожарный случай. И вдруг услышал русское слово, оно донеслось от группы молодых мужчин, живо обсуждавших какие-то проблемы, на душе разом посветлело, словно в груди загорелась лампочка изобретателя Яблочкова. Но мужчины оказались местными жителями, принявшимися на мои приставания энергично пожимать плечами и отворачиваться в стороны, лишь один из них, не уловивший сразу сути вопроса, подался вперед и постарался вникнуть в проблему. Этот молодой человек за тридцать примерно лет вытащил без лишних слов свой сотовый телефон и взялся набирать нужный номер, чуть позже выяснилось, что он приехал в Финляндию больше десяти лет назад, успел здесь освоиться найти нормальную работу и даже жениться на финке.Но абонент на том конце молчал, отнекиваясь долгими гудками, новый знакомый выключил его, решив немного переждать,и заверил,что поможет мне найти мою группу или даже догнать ее в любом случае. Мы разговорились, стараясь побольше узнать друг о друге и о житье бытье в разных своих странах, финны отодвинулись в сторонку, изредка кидая на нас не слишком приветливые взгляды, из чего можно было сделать вывод, что везде хорошо, где нас нет.
В один из моментов, когда чуткий иммигрант снова стал набирать номер нашей фирмы, не забывая материться со мной вместе по русски по поводу русской расхлябанности, что доставляло ему явное удовольствие, меня кто-то окликнул. Оглянувшись, я признал нашего гида, он был в том же легком пуловере и в джинсах в обтяжку, уже через минуту я узнал причину отсутствия автобуса и когда он прибудет сюда снова. Ситуация разрешилась, мы с новым знакомым крепко обнялись, он заметил как бы походя, что в России ничего не меняется, и я пошел опять к памятнику, больше не решаясь отходить далеко.Уже возле него увидел небольшую стайку людей, здорово кого-то напоминавших, молодые парни и девушка с ними были явно людьми публичными, их лица впитали свет софитов, а верхние веки немного опустились вниз под грузом славы.Вскоре выяснилось,что это были музыканты группы «А-студио» со своим руководителем, с полнокровной женщиной экскурсоводом за сорок лет русского происхождения. Среди них выделялась солистка с грузинским профилем и фамилией и в черных очках на поллица, с выразительными большими губами и коротко стриженными волосами, уложенными в модную прическу.На ней было пальто,хорошо скроенное и с меховым воротником,ноги обтягивали дорогие полусапожки, остальные ребята были одеты в неброские куртки и джинсы, и тоже без головных уборов. Сам коллектив, как мне было известно, представлял смешанную группу,в нем выступали грузинка и русские наряду с казахами,один из которых несколько лет назад погибший в автокатастрофе, был в числе основателей. Я не стал подсматривать за ними издалека, подражая остальным туристам из России, а протянул тому из них, кто находился поближе, японский «Никон», попросив сфотографироваться со мной. Они попытались дружно увернуться от моей настойчивости, особенно два казаха и солистка, но тут на помощь подоспел их руководитель, высокий и представительный парень, кажется, он тоже играл на одной из гитар. Забрав мой фотоаппарат, громко огласил, что любое проявление внимания зрителей к группе «А-студио» есть пропаганда творчества. Против таких доводов даже женщина экскурсовод не нашлась что сказать, она убрала руки, стремившиеся вытолкнуть меня из круга, и театрально вскинула подбородок, указывая пальцем на лютеранский собор.Так она и вышла, глаза косятся в объектив камеры, а палец одной руки порхает на уровне ее пышной груди.Я шустро затесался между девушкой и одним из казахов, стремясь принять мужскую позу, но сделать этого не успел, на лице, когда дома перевел кадр на монитор компа, запечатлелась стеснительно- унизительная улыбка,превращавшая меня вкупе с россыпью волос из-под жириновки – я тогда носил волосы до плеч – в жителя городской зачуханной окраины, впервые увидевшего теледив. Буквально через несколько минут к остановке подкатил долгожданный автобус, подобравший нас,не поехавших знакомиться с Рыночной площадью, и мы отправились осматривать сначала Парк Эспланады, представлявший из себя прогулочную зону для туристов и горожан с выступлениями на эстрадной площадке заезжих и местных коллективов.А затем,после короткой прогулки по образцовым аллеям парка, нам представилась возможность посмотреть памятник маршалу Маннергейму, построившему неприступную линию обороны на Карельском перешейке в 135 километров в ширину и в 90 километров в глубину, о которую разбилась в 1939 году первая волна советских войск.Эта линия строилась в течение двенадцати лет с 1927 по 1939 годы и представляла собой военное укрепление, уставленное не только противотанковыми заграждениями, но утыканное дотами и дзотами как на картошкой картофельном поле. Кроме того, маршал посадил перед ней на вершины сосен и елей снайперов-«кукушек», отстреливавших наших солдатиков как куропаток на лесной поляне. Вот таким жестоким образом финны преподали урок хваленым сталинским «орлам» и «соколам», воспетым в том числе в песне из фильма «Трактористы». Линию прорывали дважды – в 1939 и в 1944 годах, но цена за прорывы была не намного меньшей,нежели потери советских войск под Ржевом, когда в котле оказались по вине Сталина и Жукова сразу несколько армий, разбитых немцами почти под ноль. Памятник маршалу был сооружен перед старинным особняком, он представлял из себя медного Маннергейма, сидевшего в свободной позе с руками на коленях на троне, поставленном на высокий, метра два с лишним, мраморный постамент и глядевшего спокойно вдаль. И я подумал, что таким человеком могла двигать не сила и шапкозакидательство,присущие великим нашим военачальникам,героям и победителям всех и вся, преемникам ханов из татаро-монгольских орд, не считавших своих воинов за людей,а разумная мысль, решившая сложнейшую задачу как разбить громаду военной машины необъятного государства малыми силами. Об этом противоречии в подходах к проблемам мира и войны говорили в том числе памятники, генералы и маршалы в бывшем Советском Союзе восседали на конях с шашкой наголо, как Буденный на площади Советов в Ростове-на -Дону или как Жуков перед Историческим музеем в Москве.К слову,маршала Победы пришлые власти в Кремле не пустили на Красную площадь даже после смерти и в каменном виде, а меннергеймам, деголям и бисмаркам в Европе места были уготованы перед сеймами и парламентами, некоторым еще при жизни. Но об этом нужно думать самому русскому народу, возомнившему себя господином и по прежнему влачащему жизнь крепостных на коротком поводке. Вот такие мысли теснились у меня в голове, когда я с интересом разглядывал образ маршала финской Победы, больше похожего на учителя истории или географии, прежде чем мы тронулись дальше, чтобы полюбоваться русским Успенским собором, построенным архитектором Горностаевым в 1868 году.
Когда мы вышли из автобуса на широкой площади со скульптурной композицией, повященной рыцарским временам, расположенной недалеко от Финского залива, в глаза сначала бросились старинные здания из красного кирпича высотой в три этажа, среди которых возвышалась башня под остроугольной крышей, напоминавшая башню средневекового замка. Мы решили, что сначала осмотрим ее,но экскурсовод указал рукой в конец площади и объявил свободное время,я отправился по указке, чтобы на обратном пути осмотреть остальные достопримечательности. Идти пришлось долго, я завернул в какой-то переулок и прошел по нему большое расстояние, пока не понял, что погнал не в ту сторону. Развернувшись, пошел обратно по мостовой, выложенной сглаженным булыжником, от которой разбегались в стороны сохранившиеся со времен разных финских йетти. В Москве булыжной осталась одна Красная площадь и может быть еще парочка улиц в районе Лаврушинского и других около кремлевских проездов, все остальные мостовые, как и здания исторической значимости, выкорчевали с большевистским надрывом и покрыли черным позором – некачественным асфальтом с перекладом его по два раза в год с обязательной отмывкой государственных денег. Завершил злодейство, начатое Кагановичем с компанией еще в двадцатых годах прошлого столетия, его соотечественник Лужков-Кац, а по русски – тать, что означает разбойник. А в Финляндии это старое добро продолжало радовать финнам глаза. И вдруг на одном из поворотов, совсем недалеко от площади, на которой мы вышли, я увидел на зеленом бугре узорчатую церковь из древнего красного кирпича, со многими узорчатыми маковками. Их оказалось тринадцать, окрестованных православными крестами, посаженных на кирпичные красные шеи, выпирающие из зеленых круто скатных крыш, с разноцветными оборками вокруг них из зеленого с алым кирпичного орнамента. Они хороводились возле срединной главки срединного строения индюшачьими пестрыми птенцами с клювиками-крестами и с соплями-цепочками, свисавшими с горизонтальных перекладин. Стены небольшой церковки тоже не были ровными, они занимали глазевшего на них зубчатыми выступами по карнизам с узорочьем вокруг длинных окон до высокого фундамента,с овальными верхами.Тут-же вызрело и сравнение по поводу этого чудесного дара людям от русского архитектора Горностаева – индюшка с выводком. Кстати, фамилия у зодчего тоже оказалась на высоте. Я долго бродил вокруг да около бугра, не решаясь зайти за деревянную калитку в низком штакетнике, окружающем красоту земную не заемную, а когда надумал, то увидел, что церковка была закрыта. Лишь с тыльной стороны виднелась чуть приоткрытая дверь, скорее всего служебная, напротив которой урядилось кладбище из нескольких древних могил с замшелыми крестами и плитами с письмом на старославянском. Видно, под надгробиями покоились останки священников, отошедших в мир иной на финской земле спокойно. Я закрыл за собой калитку и прежде чем пройти в один из переулков, в котором увидел бюст кому-то из знаменитых финнов на постаменте столбиком, перекрестился на старинный образ перед главным входом и на саму церковку, кажущуюся игрушечной даже по сравнению с не столь высокими зданиями, окружающими ее. Перед ней рябила водной гладью одна из многочисленных бухт Финского залива с белоснежными лодками с катерами и с берегами, покрытыми зеленой травой, представил, что до дурношальной революции, не добавившей народу ума, в эту бухту заходили русские корабли и первыми их встречали все тринадцать главок миниатюрной церковки, стоящей на финском высоком бугре. Я знал из книг, что подобные православные храмы дожидались русских моряков во многих странах по тогдашнему миру, и всегда их ждали на берегах почет и уважение, заслуженные русским человеком бескорыстием и великодушием.
Автобус вырулил на широкий проспект, бегущий вдоль Финского залива, уставленного плавсредствами на любой вкус, не утратившими с наступлением технического прогресса высоких мачт с парусами и без них, и помчался толкать под себя асфальтовые километры. Я приник к стеклу, размышляя, что вода сопровождает финнов не только здесь, но еще по всей длине одной из сторон их государства, омываемого волнами Ботнического залива, давая возможность хоть плавать, хоть летать, хоть ездить по земле. Оттого в здешних дворах можно увидеть аж три средства передвижения. В России же здорово не поплаваешь, разве что в небольших реках, среди которых с десяток крупных, не поездишь, разве что по десятку автобанов на миллион безнадежных дорог, а летают у нас в основном космонавты, остальные граждане боязливо примеряются к недоизобретенным до нужного разумения крыльям. И сейчас наш «Неоплан», повиляв задом по окраинам сравнительно небольшого Хельсинки – всего пятьсот с небольшим тысяч жителей, чуть больше Калуги - набрал скорость и зашуршал шинами по бетонке без единого ухаба, нацеливаясь на город Турку, бывшую столицу Финляндского княжества. За окнами расстилались бесконечные хвойные леса с редкими окнами ухоженных полей, цвет оставался при этом почти неизменным, он лишь переходил из темно зеленого в светло зеленый, и наоборот. Редкими были и селения с небольшими городками, в которых одинаково краснели черепичные крыши и переливались от светло желтого до темно коричневого стены зданий, в основном двухэтажных, с крохотными балкончиками над пестрыми лужайками перед входами. Хорошо пристроились финны, и погода у них была на уровне, зимой в среднем до минус десяти, а летом до плюс семнадцати, о такой погодке можно только мечтать – не спалишься и не замерзнешь, даже под большим газом. До Турку было всего сто восемьдесят километров, которые пробежали как белая кошка перед носом – незаметно, при възде в городок автобус едва зацепил окраинные строения, похожие на гигантские склады, выкрашенные в темно синий цвет, и сразу подрулил к порту с причалом.На нем стояло вместительное здание, оказавшееся морским вокзалом с красной неоновой вывеской над козырьком крыши «Викинг-Лайн», за которым высилась громада парома под названием «Изабелла». Выйдя из салона, я размял ноги и огляделся, справа через неширокую дорогу вдоль причала виднелся в предвечернем воздухе у подножья высокого холма дом из четырех этажей с балконами по фасаду, с ярко-желтыми стенами и большими окнами с коричневыми выступами вокруг, с красной черепичной крышей и высокими над ней темными трубами, которые так хорошо описала шведская писательница Астрид Линдгрен. Рядом с ним стоял еще один дом о двух этажах сероватого цвета, а потому как бы невзрачный. Больше на крутом склоне, поросшем изумрудной травой и кустарниками, не было ни одного здания, лишь на вершине мостилось у края обрыва какое-то строение,но оно было далеко.Холм огибала дорога,ведущая к началу городской окраины с типичными для этой страны домами в три этажа, возведенными в стиле ампир, так любимом скандинавами. Слева, за причальными надстройками, задрал вверх острый серо-голубой нос военный катер или судно того же класса под коротким номером с поворотной башней на баке для скорострельной пушки и с капитанской рубкой над ней, ближе к корме зависла на талях спасательная шлюпка. На палубе и вокруг стальной посудины никого не было, лишь дальше темнели военными казармами длинные склады. Прямо перед нами застыл морской паром, похожий на «Эстонию», затонувшую еще вначале перестройки в Балтийском море и до сих пор обследуемую водолазами. В печати в те времена промелькнуло сообщение, что в его трюмы загрузили наряду с десятками автомобилей капсулы с ядерным топливом, предназначенные для нужд Швеции, но оно не имело продолжения, уйдя на дно вместе с сотнями пассажиров злополучного рейса. Потом, когда мы пересекли Балтику и высадились в Стокгольме, я видел древнее католическое кладбище при небольшом храме, и на нем стояли с одного бока две серые выше человеческого роста бетонные плиты, каждая длиной метра три, их поставили под углом друг к другу с узким проходом между углами,они были усыпаны от верха до низа именами утонувших пассажиров.Зрелище было не из приятных, хотя вокруг царили тишина и спокойствие, устоявшиеся там в течении более пятиста лет. Я невольно передернул плечами и снова поднял голову, стараясь охватить взглядом плавучую махину, название которой, составленное из огромных букв, висело где-то на уровне двенадцатого этажа обычной городской высотки. Оно отлично просматривалось, прикрепленное к громадной трубе парома, разлинованной по белому фону красными и черными полосами. Над вокзалом возвышались только четыре палубы плавучего монстра, остальные с темными окнами и белыми, как и корпус, поручнями, скрывались причальными строениями, но даже они не могли утаить его длину, выходящую далеко за границы вокзала что с одной, что с другой его стороны. Я не стал превращаться в истукана, уподобившись спутникам,принявшимся как обычно кучковаться недалеко от автобуса и возле своих вещей, а вытащил из чехла фотоаппарат и пошел вдоль пирса, выбирая кадры получше. Ведь чужая страна для нас, советских выкормышей, оставалась пожизненными потемками,хотелось наконец разобраться, что творилось все эти годы за запретным бугром. А мне через месяц с небольшим должно было исполниться шестьдесят пять лет, из которых почти пятьдесят были отданы строительству светлого будущего в первую очередь для всех людей на земле, а уж потом,что останется, для себя и своих детей. Но и тут мы русские прогадали, теперь мы стали кормить еще интенсивнее всех и до отвала, мало того, все вокруг колхозное и заводское, раньше бывшее нашим, перешло неведомым для нас образом в надежные руки незримых тогда представителей звериного капитала, оскалом которого нас пугали в течении семидесяти пяти лет. Короче, фенита ля комедь, как изобразил Прокофьев в своей опере «Наваждение».
Я уже закончил обход окрестностей морского вокзала,не получив даже замечания за снимки боевого финского корабля, когда экскурсовод заторопил нашу группу ко входу в сам вокзал. Внутри огромного помещения с лестницами на этажи мы увидели столпотворение из таких же искателей приключений как сами, все они тоже были с немалыми баулами, наверное, автобусы с туристами подъезжали сюда со всех сторон. Обслуживающего персонала в темно-синих форменках попадалось на глаза немного, посреди зала работали широкие и бесшумные эскалаторы, во многих кафешках вдоль стен велась бойкая торговля фастфудами и хотдогами с бутылочками пепси и кока-колы с другими напитками, которых было стеклянное «сиятельство».Помещение освещалось новыми энергосберегающими лампочками,разливающими немного бледноватый свет, они походили больше на радио лампы в старых приемниках и были заключены под ажурную арматуру. Наш гид раздал всем посадочные талоны, похожие на проездные карточки в московском метро, и пристроился в хвост одной из групп, заставив нас заколыхаться в общей массе, тягуче ползущей к эскалатору с блестящими боками из алюминия. Людское озеро впереди начало суживаться, скоро мы ощутили приличное давление человеческой массы со всех сторон, продолжающее увеличиваться с каждым новым сантиметром, пройденным вперед,а потом плотный поток полился вверх,несомый мощным механизмом со ступенями,на которые мы не заметили как ступили. На третьем этаже ждала кабина лифта размером с хорошую комнату, ползущая вверх так же уверенно и бесшумно, как эскалатор, но давка не ослабла. Наконец движение закончилось, мы вывалились из лифта капитально помятыми манекенами, устремившись теперь по неширокому коридору с широкоплечими людьми по обе его стороны в синей форме с золотыми шевронами на ней. В конце прохода две стюардессы попросили предъявить посадочные талоны с номерами кают и палуб, и вежливо показали руками в белых перчатках кому куда заворачивать. Человеческая масса начала стремительно рассасываться, я прошел несколько шагов в указанном направлении и огляделся, и догадался по низким потолкам с круглыми плафонами и огромными иллюминаторами в стенах, что нахожусь уже на борту парома, готового к отплытию. Судно стояло не шелохнувшись, намертво пришвартованное к пирсу, несмотря на небольшое волнение моря, нигде не было видно ни сучка, ни задоринки, на которые можно было бы указать пальцем. И вновь порадовался за капиталистических инженеров, продумавших до мелочей это чудо техники: ни сходней и трапов с веревочными перилами, прогинающихся под ногами, ни матросов, накалывающих пропуска на штыки, ни даже лошадей, прыгающих с мола в неспокойные волны вслед за хозяевами. Палуба не ходила под ногами, нигде ничто не скрипело и даже рыбой почему-то не пахло. Вспомнилось путешествие по Италии, наш автобус тогда прикатил в Неаполь, из которого мы должны были отправиться на морском катере на остров Капри, предназначенный для жития на нем больше зарубежных миллионеров и лениных с горькими. Мы вышли из салона и закучковались возле него, прежде чем идти на причал, пустынный, пролитый октябрьским дождем насквозь. К группе подкатили две или три иностранные машины, к ним потянулись несколько молодых женщин в туфлях на высоких каблуках, в легких куртках и в откровенных платьях, не закрывавших их задов. Оставшиеся туристы проводили «девочек» понимающими улыбками и отвернулись, не дождавшись отъезда машин с ними. Перед этим в Венеции, первом городе в Италии, который мы посетили после переезда через Альпы, нас покинули сразу шесть соотечественниц женского пола, приехавших в эту страну, скажем так, по своим делам, потом были Пиза, Флоренция, Рим и так далее. Погода была осенняя, да еще с холодным проливным дождем, но за окраинными низкими домами еще можно было разглядеть двуглавый Везувий и развалины Помпеи, засыпанные почти две тысячи лет назад жарким его пеплом, а потом залитые расплавленной лавой. Прогулка туда была еще впереди, а пока мы дружно устремились к причалу с болтающимся возле края мола большим катером, должным отвезти нас по волнам Тирренского моря к райскому острову.Но в теплые каюты пропускать нас,промокших насквозь туристов из России, никто не поспешил, команда из итальянских моряков знаками пояснила, что ждет большую группу туристов, которые скоро прибудут. И мы принялись слоняться по огромной территории причала, покрытой неровным асфальтом, не застроенной ничем, стараясь найти спасение от дождя под собственными куртками с полиэтиленовыми пакетами на головах. И вдруг сквозь водяные струи я увидел,как на бетонные острые края пирса с другой стороны причала надвигается с моря белоснежная громада океанского лайнера высотой примерно с пятнадцати этажный дом и длиной не менее трехсот метров. Гигантский корабль шел бесшумно, словно это был призрак, казалось, он скользит не по воде, а по молу, подстелив под себя подушку из воздуха. Картина была такой необычной, что я сорвался с места и помчался к громадине, чтобы воочию убедиться, что скользит он не по бетону,а по воде,и остановился у края пирса в недоумении.Между бортом океанского лайнера и кромкой каменного мощного сооружения было всего несколько сантиметров зазора, в который можно просунуть разве что ладонь. А лайнер продолжал проталкивать бесконечное белоснежное тело дальше, до тех пор, пока маленькая дверь в его боку, находящаяся на высоте примерно третьего этажа и больше смахивающая на иллюминатор,не оказалась напротив нескольких разметок белой краской на асфальте. Только тогда он замер как вкопанный и выдвинул из открывшейся двери удобный трап, по нему медленно начали спускаться на землю толстые американцы и мордастые немцы,сухопарые французы и маленькие зубастые японцы с корейцами и китайцами повыше их ростом. Это были те самые путешественники о которых предупреждали знаками итальянские моряки и которые по возвращении катера из экскурсии на Капри умудрились сблевать даже на палубу. Надо сказать, что ни один из русских туристов, что мужчины, что женщины, не обратился тогда к юнге за кульком, все ужались на лавках, изредка зыркая из подлобья по сторонам не совсем трезвыми взглядами. Вино на острове в кафешках и возле домиков в готовых к употреблению бутылках с ценниками на горлышках, стоявших на обыкновенных стульях с подставочками, было из местного винограда, оно имело свойство опьянять принявшего на грудь человека не сразу.
Я прошел по коридору с толстым ковровым покрытием и со стенами, обшитыми дорогими породами дерева, до просторной площадки с лестницами вверх и вниз и завертел головой, стремясь угадать, в какой из закоулков нырнуть, чтобы найти каюту, в которой мне предстояло провести ночь одному. Задача предстояла не из легких, если учесть, что длина судна переваливала за сто семьдесят метров, а ширину с высотой пришлось потом измерять самому на глазок. После я вычитал из проспекта, что всего кают насчитывалось шестьсот тридцать семь и в них могло разместиться до двух с лишним тысяч человек, не считая матросов и обслуги, и еще четырехсот пятидесяти автомобилей в грузовом трюме. Дело было в том, что в турагентстве в Ростове-на-Дону туроператорши, смазливые по южному девочки, старались набить цену даже, как говорится, на носовых платках, они приправляли в полный рост одноместные номера что на паром, что в гостиницы, несмотря на то, что двух и трех местных номеров было за бугром пруд пруди. Увидев еще одну стюардессу в синей форме с пилоткой на копне светлых волос подался к ней и молча сунул к ее груди карточку со всеми указаниями на ней, молодая женщина вежливо взялась пальцами за край карточки и что-то спросила на своем скандинавском языке, в котором я был ни в зуб ногой. Поняв это после непродолжительной паузы, в течении которой я нагло разглядывал ее в фас, стараясь найти различия между ними и нами, а она силилась определить нормальный ли я, она твердо указала на один из углов площадки, за которым начинался новый коридор, идущий теперь ближе к середине судна. Но сначала подвела меня к углу площадки с ярко освещенным крохотным закутком, там за стойкой стояла ее сослуживица, такая же миловидная и светловолосая скандинавка, выдававшая магнитные карточки для входа в свой номер. Ее вставляли вместо ключа в узкую прорезь под ручкой двери и после легкого щелчка, означавшего разблокировку замка, можно было входить в помещение. В общем, принцип был тот же¸ что на контроле в метро. Всего коридоров я потом насчитал, кажется, четыре, по два с одной и с другой стороны центрального прохода, прошивающего паром от носа до кормы, кроме того, имелись коридоры поперечные,их пересчитать не удалось.Палуб было пять только для пассажиров, не считая тех, на которых расположились столовые, рестораны,бары, танцплощадки, палубы для обслуживающего персонала, смотровые и трюмные с капитанской, куда вход был перекрыт обыкновенной цепочкой, болтающейся между двумя сторонами лестницы. Но какой русский не любит поглазеть на окружающее пространство с вершины дерева или с верхней палубы морского лайнера, я, как и все мы, перешагивал через цепочку и поднимался на самую верхнюю с громадной капитанской рубкой ближе к носу, мигающей разноцветными огоньками. А еще с не менее огромной трубой ближе к корме, выкрашенной в белую и красную полоску, с мачтами, лебедками и спасательными шлюпками, подвешенными на талях. Но это было потом, а пока я не мог отыскать каюты, заплутав в лабиринте переходов, из которых оказалось не так просто выбраться, ведь симметрия нарушалась различными вспомогательными помещениями, такими как бильярдная, боулинговая или магазинами.
Наконец из одной из кают сбоку выскочила знакомая по автобусу барышня, успевшая переодеться в спортивное трико, указавшая на перекресток, неоднократно пройденный мною, время подступало к девяти часам вечера, она явно торопилась запастись продуктами в кафе или в магазине, открытых специально для туристов. Зайдя за угол, я рассмотрел на одной из дверей знакомый номер и вставил карточку в отверстие,помещение оказалось настолько маленьким,что впору было только умоститься за стул перед крохотным столиком с однорогим бра над ним и проспектами на нем.Справа расположились друг над другом две кровати с панцирными сетками и с матрацами на них, застеленные чистым бельем и с полотенцем в ногах. Возле выхода был вделан в стену плоский платяной шкаф, предусматривавший место для обуви, рядом находился туалет, рассчитанный на одну узкую задницу, совмещенный с умывальником, не рассчитанным на широкие по русски движения при умывании с чисткой зубов. Бросив чемодан на кровать, я переоделся в выходные штаны и рубашку и отправился искать двоих знакомых мужиков, одного из Москвы, а второго из одной из республик Поволжья, с которыми договорился пойти на дискотеку. О ней проинформировал наш экскурсовод задолго до посадки на паром, чем обрадовал с десяток молодых парней и девчат со всех концов еще не до конца раздербаненной России.Я долго искал в лабиринтах коридоров номера их кают, как перед этим рыскал в поисках своего жилья,и вдруг встретил обоих,уже под газом и веселых, на выходе на корму. Оказалось, что наше судно успело отшвартоваться от причала и шло по фарватеру бухты между электрическими бакенами, ложась на курс на Стокгольм. Оба друга, одного из которых звали Володей, а второго Толиком, указали мне на небольшой круглый бассейн посередине просторной площадки на корме, вода в котором бурлила кипятком в кастрюле, предлагая искупаться в нем. Это было джакузи с кристально чистой почти горячей водой, пузырившейся почище минералки, струи били снизу, с боков и неизвестно откуда, массируя тело не хуже доброго массажиста. Но я отказался, потому что ветер, продувавший корму, был далеко не летний, и еще потому, что бросил пить тринадцать лет назад и моя кровь не разогревалась атомами алкоголя, как у новых знакомых. Но на втором рейсе, когда мы вышли уже на другом пароме из Стокгольма в Копенгаген, а погода резко ухудшилась, я все-таки залез в шипучий чан, похожий на чан для засолки капусты, и получил свою порцию удовольствия. Договорившись с мужиками о встрече на дискотеке, прыгнувшими в чудо на пароме в чем мать родила, я подошел к краю металлического борта, окантованного деревом, перегнулся через него и увидел далеко внизу зеленовато-синие валы морской воды, выталкиваемые из глубин мощными винтами, они обрастали по краям белой пеной, образовывая овальные плиты из полудрагоценнного малахита, устилая путь за кормой словно дорогой к хрустальному замку. Зрелище было завораживающим, я долго не мог оторваться от созерцания игры цветов разных оттенков, которыми окрашивались бурлящие пласты морской воды, они становились ярче по мере удаления судна от берега, пока не превратились в настоящие драгоценные камни большой величины. Затем я поднял голову и посмотрел на удаляющийся берег, освещенный небольшой кучкой огней, но бухта была разукрашена красными, синими, белыми и желтыми буйками, росшими по краям фарватеров. Скоро с боков стали попадаться небольшие лесистые островки с усадьбами на них из дома и пары-тройки пристроек внутри двора, обнесенных невысокими заборчиками, с антеннами на крышах и с фонарями по углам. Как мы потом узнали, здешние островитяне были обеспечены необходимым вплоть до газа, электричества и горячей воды, не говоря о продуктах питания с одеждой.В нашем Ростове-на-Дону многие хутора и станицы вокруг города до сих пор не были газифицированы, несмотря на то, что главным газификатором СССР, а потом России, был долгое время косноязычный Черномырдин, над которым смеялась вся страна, бивший себя в грудь кулаком и доказывавший, что он оренбургский казак. Что творилось за Уралом, в Сибири и тем более на Дальнем Востоке с Севером, мы знали только по слухам, изредка доползавшим до наших центральных областей, они утверждали, что в некоторых районах не было даже света.После смерти «сатирика всея Руси» выяснилось, что фамилия у него была Шлеер, к тому же бывший газовый министр, наживший миллиарды когда возглавлял в том числе «Газпром», являлся членом масонской ложи, как Чубайс, Говорухин, Немцов, Горбачев – Гарбер и им подобные. Этот Шлеер вместе с еще одним таким же «казаком» умудрился продать американцам запас уранового топлива бывшего СССР– все пятьсот с небольшим граммов, оставив громадную страну с населением в четверть миллиарда беззащитной на холодном ветру новой жидомасонской перестройки.Он так и ушел из жизни вслед за женой героем юмористических перлов, не понеся за содеянное им никакого наказания.
Но острова, уходившие в море, сопровождали нас недолго, последний исчез из виду вместе с очертаниями прибрежного финского города Турку, а вот те из них, которые были ближе к берегу, маячили светлыми точками до исчезновения из виду горизонта. Паром вышел в открытое море, в котором зарождался шторм под пять баллов, уже было слышно, как крутые волны бьют с размаха в днище, заставляя громадину по утиному кивать носом. Я смахнул с лица водяную пыль и направился к двери в бесконечный коридор, чтобы добраться до площадки посреди судна и с нее подняться на палубу с танцевальным залом. Мужики продолжали плескаться в чане, радуясь как дети, не забывая прихлебывать прямо из бутылок финское вино вместе с пивом и бросая пустую тару за борт, на мое замечание они только и могли ответить:а что,не надо бы!?Но видно было, что это занятие тоже нравилось, ведь не каждый день приходилось им бывать почти на середине Балтийского моря и кидать за борт корабля пусть не турэцкую княжну, зато забугорную посуду. Впрочем, когда я взялся за ручку двери, они тоже повыскакивали из джакузи. Я поднялся по широкой лестнице с ковровой дорожкой на восьмую палубу и за поворотом коридора увидел сначала небольшой зальчик с низенькими столиками и мягкими креслами вокруг них, затем стойку мини- бара с барменом за ней в окружении бутылок со спиртным. Несколько скандинавов – крупнотелых и краснолицых мужчин в неброской одежде– старательно орали под гитару тягучую песню с припевом типа о,ё-ля,среди них было две или три таких же полноватых женщины, подпевавших им. Одна была крупнее и раскованнее остальных, к тому же более пьяная, она все время порывалась пойти танцевать, для чего насиловала гражданина, сидевшего рядом с ней, но тот вежливо упирался. Эта особа была одета в короткую куртку, в такое же короткое платье с высокими сапогами, на голове у нее возвышалась навороченная американская шляпа темного цвета. Я примкнул к группе туристов сбоку, среди которых были скандинавы, перемещавшиеся из одной своей страны в другую, с интересом взялся наблюдать за бесплатным спектаклем, подошли и накупавшиеся мужики с рожами, разомлевшими от радости. Наконец женщине, у которой ко всему была грубая фигура и грубое лицо с сизым носом и глазами навыкате, удалось сдвинуть с места временного бой френда и она с удовольствием взялась оттаптывать ему ноги. Гитара зазвенела громче а голоса перекочевали в рев нескольких восторженных медведей, напоровшихся на заросли малины, ажиотаж усиливался, но все испортил бой френд, не захотевший топтаться на месте на ногах, оттоптанных пьяной герлс, к тому же повисшей на нем сырой тушей. Он изловчился вывернуться из ее объятий и угрем заполз в свое кресло, сразу ухватившись за коньячный стакан с недопитой порцией напитка. Женщина, скорее всего американка на выданье, махнула в его сторону тяжелой рукой и повела воловьими глазами по толпе туристов, окружившей место действия, взгляд задержался на мне, она на секунду задумалась и снова вперилась в меня бестолковыми беловато-голубыми зрачками.Я понял,что меня ждет участь мимолетного ее дружка,поэтому сделал шаг вперед и вежливо наклонил голову, она фыркнула здоровой кобылой, облапила мою спину и закачалась в неровных движениях, перебиваемых частыми подергиваниями. Через несколько минут американка подняла голову и снова фыркнула неудовлетворенной кобылой, я понял, что ей хотелось, чтобы ее прижали к себе не с куриным трепетом в руках и ногах, а покрепче, так, чтобы окончательно расплющились ее груди, сползшие тестом из квашни на мощный торс без талии. Но я был слеплен из другой глины и привык брать слабый пол прежде всего нежностью, а уж потом лосиным напором, когда дело подходило к завершающей стадии, поэтому партнерша вряд ли почувствовала бы когда-либо железные мои тиски. К тому же, сомкнуть руки за ее спиной с нехилым горбом из сала, у меня все равно бы не получилось. Она это поняла, поворочав широкой кормой, бросила якорь и сморщила несвежее лицо в недоуменной ухмылке, за которой должна была последовать на распущенных крашенных губах брезгливость. Я не стал дожидаться, пока ее губы сделают восьмерку, отступив на шаг, развел руками в стороны и снова наклонил голову в знак уважения к женщине, и уже поворачиваясь, чтобы присоединиться к знакомым мужикам, увидел краем глаза, как она сердито махнула ладонью и зафырчала, показывая всем язык с белым налетом. И всем стало ясно, что харчи в России со времен нерусской революции в бывшей империи стали куда более скромными, нежели они были всегда на загнивающем Западе, но никто из варягов с янки не подал виду, а лишь сочувственно улыбнулся. Наша троица не стала задерживаться возле тесной и сытой компании, состоявшей из бывших врагов, потому, пройдя немного дальше, мы попали в просторное помещение с небольшой сценой для музыкантов,крохотным танцевальным залом перед ней с невысоким вокруг барьером, еще рядами стульев за ним для зрителей и приличным баром с высокими столиками на заднем плане. Мы прошли поближе к танцплощадке и разместились на нескольких свободных стульях, окруженные по большей части женщинами разных национальностей. Я хорошо танцевал, поэтому стал сразу примеряться к десятку мужчин и женщин, трясущихся за барьером, тем более, что ансамбль,состоявший из разукрашенных скандинавов с соломенными патлами,играл на электро инструментах куда лучше,чем наши прославленные лабухи из кобзоновского патронташа, приправленного долинским визгом на все времена. И когда по фински объявили новую песню на тот же американский лад на их же языке, зашел за барьер и начал входить в раж,после которого окружающие принимались цокать языками,признавая над ними мое превосходство.Так получилось и здесь, скоро молодые женщины побросали негнущихся своих патнеров и мы образовали небольшой круг, вход в который был по пропускам из качества исполнения танцевальных па.В который раз я убедился, что женщины во всем мире практически одинаковы, их не интересует вероисповедание партнера, цвет его кожи и язык, на котором он общается с окружающим миром, главным для них являлось определение: лишь бы человек был хороший. Редко когда громко заявляло о себе неоспоримое для всех превосходство - более качественное воспитание, тогда каждая начинала вдруг занимать ячейку, к которой ее готовили с пеленок. Танцы продолжались в нарастающем темпе, вскоре выяснилось, ансамбль будет играть до тех пор, пока на площадке находится хоть один человек, так здесь было заведено, и мы все вновь отвязались по полной программе. Я стал замечать, что ко мне клеются две гибких подружки с лицами, схожими со славянским типом, обоим было примерно по двадцать пять – двадцать восемь лет, но времени поговорить с ними не было, а отдельные реплики как две капли воды походили на остальные вопли вокруг. Наконец одна из подружек сумела донести до слуха сквозь всеобщее повизгивание с громом аппаратуры какое-то русское слово, я придвинулся поближе и громко осведомился, русская ли она. На что получил утвердительный ответ с кивком головы в сторону второй молодой женщины, означавший, что они обе из России, и когда наступил небольшой перерыв, подсел к ним в зале для зрителей. Оказалось, что они живут в Финляндии больше пяти лет, успели выйти замуж за финнов и развестись, не сойдясь с ними характером, хотя одна еще продолжает сохранять видимость семьи. Очень скучают по родине, но уезжать обратно не торопятся, потому что в России особых изменений с приходом демократии не произошло, об этом они узнают от соотечественников и из писем из дома. А здесь везде относительное благополучие, к чему советские спешили, да так и не дошли. Но главное, что поразило в откровениях, скороспелых до неожиданности, это то, что обе женщины чувствуют себя виноватыми перед русскими людьми, словно они стали предателями. Некоторое время я не мог понять, в чем они себя винят, я вглядывался в открытые лица, сытые и ухоженные и все равно с виноватым выражением на них, в печальные глаза с грустью в каждой складке под веками, видел, как обе торопятся облегчить душу признаниями. И понимал, что они говорят правду, потому что эмоции у них уже стали не русскими,полулживыми,полуправдивыми, какими начала страдать нация после революции семнадцатого года, сделавшись с приходом к власти дегенеративных большевиков слезливой и беззащитной. Эмоции древних руссов они вернули себе на этой земле,на которой за одно лживое слово можно было потерять не только должность,но работу на всю жизнь, опустившись до ранга отверженных обществом, место которым возле мусорных баков. Недаром в туристических проспектах по этим странам написано черным по белому, что лицам армянской, чеченской, афганской и других национальностей, а так-же лицам, проживавшим на территории тех стран, въезд на полуостров воспрещен категорически. Таким отказом во въезде особям с нечестными помыслами финны, шведы, норвежцы и датчане охраняют себя от проникновения в их вековые устои лжи, коррупции и предательства, поэтому люди там сильны духом и не испытывают ущемления в своих правах. Гляда на соотечественниц,у которых от русскости осталась одна общительность и непреодолимая тяга к соплеменникам,я наконец-то начал понимать, что такое испытывать ностальгию по родине. Побывавший во многих странах мира, встречавшийся с русскими эмигрантами в неожиданных местах и откровенничавший с ними порой в течении не одного часа, я опешил от мысли, что они оказались похожими друг на друга в одном – в неистребимой любви к той самой родине, которую мы, живя в ее чреве, не ставили ни в грош. Мы не думали о своем благополучии, запуская на престол врагов и не спеша скидывать их с вершин власти, не помогали себе при немерянных сокровищах в земных недрах воспользоваться этими благами от Бога для себя, не торопились с выбором в вожди национальной личности, предпочитая считать разумными иноземцами даже цыган и позволяя им обворовывать нас любыми способами. Этот факт не был парадоксом, он объяснялся тем, что русичи оказались сильнее духом остальных наций и народностей,победив татаро-монгол,главного для всех врага, они не истребили ни одного племени, как делали это другие завоеватели – испанцы, англичане, особенно американцы – а подарили им свободы с более высокой культурой, окружили их добротой и вниманием. Взамен побежденные народы сами положили к ногам русичей сундуки с добром ввиде необъятных просторов с недрами, которыми они обладали. Такова истина, исходящая из истории русского народа.
Танцы закончились, мы разошлись по палубам с каютами, я проводил соплеменниц до площадки с лестницами вверх и вниз,отправился к себе,не забыв ухмыльнуться в спины знакомых мужиков,решивших продолжить вечер за барной стойкой в знакомом кафе. В нем продолжались танцы под гитару и лупастая американка в ковбойской шляпе все так-же искала на ночь бой френда, но видно было, что это у нее плохо получается из-за передозировки спиртным. Каблуки туфель то и дело подворачивались внутрь,грозя выбить щиколотки из суставов, губы растрепались от носа до подбородка неровными как бы лоскутами крашенной кожи, физиономия превратилось в сизоватую маску мима, на которую не хотелось смотреть. Дама, завидев меня, качнулась было навстречу, но я ускорил шаг. Проходя мимо двери, ведущей на палубу, не удержался и дернул за ручку, по щекам ударила волна воздуха, насыщенного водяной пылью, узкое пространство прохода между стеной и поручнями было залито водой. Но я схватился за железные трубы, крашенные белой краской, опоясавшие паром от носа до кормы, хотелось немного проветриться, чтобы душа вновь заняла свое место. Было неприятно осознавать, что родина относилась к детям как блудная сука к щенкам, брошенным ею под забором на произвол судьбы, что она в руках прохиндеев от власти не удерживала их возле себя, а старалась наоборот отпихнуть,чтобы на освободившееся место запустить более прожорливых и наглых особей, главное, чужих для нее самой. Этот парадокс невозможно было разрешить без поллитры выпитой, после чего наступило бы прояснение ума. Но я не пил уже тринадцать лет, на ум приходила пословица, сказанная нашими предками после того, как Русь стала Россией: Русичи сущие переродились не только в русских прилагательных, они превратились в собак на сене – и сам не гам, и другим не дам.
Внизу бесновалось Балтийское море, волны в свете фонарей по бокам парома вздымались из глубин водяными горами с дымящимися вершинами, создавая у подножий закрученные пропасти, с гулом обрушивались на корпус судна,принуждая его непрерывно гудеть.Никто из пассажиров не слышал этого гула ни на танцах,ни в кафешках с ресторанами,если не считать того обстоятельства, что палуба то и дело уходила из-под ног, заставляя цепляться за нее каблуками с носками туфель, или пальцами за платья партнерш. Они были не против, приникая к груди потеснее, щекоча волосами шею и подбородок. Дальше отсвечивала хаотичными грядами одна сине белая клочковатая пена, а за ней ничего не было видно, словно водная стихия срослась с небесной, темной и косматой. Я почувствовал знакомый приступ клаустрофобии, приобретенный со шрамами на голове, усложненный разными воспалительными процессами и преследовавший меня почти всю жизнь.Невольно оглянулся назад, дверь во внутренние помещения была закрыта, в мозгу пронеслась мысль, что кто-то успел защелкнуть ее на замок или она захлопнулась сама. В проходе в сторону кормы никого не было, как не видно было никого у поручней на нижних палубах, я дернул за ручку, дверь не поддавалась, надавил посильнее, осознавая, что на любом корабле соблюдалась водонепроницаемость обшивки,не исключавшая возможности автоматического задраивания отверстий.Эффект получился тот же, мало того, попросить кого-то открыть дверь с той стороны оказалось невозможным, потому что толстые дверные стекла, в том числе в иллюминаторах, были задернуты занавесками. Перспектива остаться на ночь на открытой палубе, продуваемой насквозь ветром и хлестаемой метлами холодного дождя,меня не устраивала, тем более, от гребанной клаустрофобии можно было ожидать чего угодно. Эта паршивая сука была способна породить панику, после чего человек терял над собой контроль и мог натворить что угодно, хоть прыгнуть за борт, лишь бы вырваться из объятий страха, неконтролируемого сознанием. Я в таких случаях старался как можно быстрее найти выход из положения, пока был при памяти, что последовало бы дальше, если бы его не оказалось, я не знал, всегда стремясь не доводить нервное возбуждение до крайности. Первое, что сделал, это попытался оценить положение, в котором оказался, затем пошел быстрым шагом в сторону лестницы, ведущей на верхнюю палубу, пробежался вдоль нее, но и здесь ни одна дверь не открылась, словно их задраили намертво специально для меня.Дальше подниматься не имело смысла, потому что капитан судна и его помощники в рубке не поняли бы моего состояния, посчитав меня в лучшем случае сумасшедшим и изменив в связи с этим отношение ко всем русским в худшую сторону еще больше. Этого я не желал категорически и круто повернул обратно, ступеньки были мокрыми, подошвы ботинок скользили, грозя отправить меня за борт, такими же были поручни, покрытые пеной словно мылом.Я проскакал восьмую и седьмую палубы и очутился на шестой,на ней должны были находиться магазины и столовая с огромным по другую сторону перекрестка залом на ширину парома, это все, что я успел запомнить во время короткой экскурсии по своей воле. Быстро продвинулся по железному полу к первой двери, она снова оказалась запертой, заставив сердце забиться заячьим хвостом. Вдруг порыв ветра донес громкий возглас от противоположного края прохода вдоль бушующей за поручнями бездны, за ним еще один и еще, я подался вперед, напрягая зрение и проклиная слабое освещение и длину парома, не дававшие вместе с хлестким дождем рассмотреть происходящее там. Казалось, несколько мужчин и женщин стараются удержать кого-то от бездумного поступка, а тот продолжал идти напролом. Я оглянулся назад, но там спасения от страха, навязанного проклятой клаустрофобией, не было, а впереди дверь внутрь судна была,скорее всего, открыта,иначе как могла группа людей оказаться на палубе. Оставался один путь, прорваться сквозь возбужденную толпу неизвестных людей и скрыться в теплых коридорах, в одном из которых находилась моя каюта, а если придется защищать свое достоинство, то это будет почетнее, нежели борьба с невидимым противником внутри себя.Подобравшись внутренне и ощутив, что навязчивое состояние тревоги отступило перед лицом реальной опасности, когда цена за шкуру возросла, я ринулся вперед будто на вражескую амбразуру, успев подумать, что какая разница где сложить голову. Я почти бежал, не угинаясь от ветра, не успевая стряхивать с ресниц обильную влагу,мешавшую разглядеть что творится впереди и стукаясь бедрами о стены с поручнями. Я проскочил расстояние в сто семьдесят долгих метров на одном дыхании и почти уткнулся в крутые плечи скандинавских парней, пытавшихся с горячностью кавказцев решить свои проблемы. Они толпились возле одной из лестниц, за которой начиналось закругление надстроек перед открытым пространством на носовой части судна. Здоровые их лица, подогретые спиртным, пламенели, а светлые глаза метали громы и молнии,парни размахивали руками,не слушая друг друга, доказывая каждый свое. Заметив меня, они не убавили мощи страстей, а лишь косились зверьками, пока я продвигался мимо них к долгожданной двери, оказавшейся не запертой, а после, когда она закрылась за мной, взорвались гневом неизвестно на кого с новой силой.Но этот истеричный припадок, не слишком яростный по российским меркам, уже не волновал, я с вожделением ощущал, как протекает тепло сначала за шиворот, потом под рубашку и струится дальше за брючный ремень, отогревая заледеневшие ляжки под мокрыми брюками. А когда добрался до своей каюты и раздевшись нырнул под матросское толстое одеяло, чувство тревоги окончательно улетучилось, и я уснул, укачанный равномерным как маятник перевалом корабля с борта на борт.
В восемь утра наша группа нацелилась на столовую, прихватив с собой кто сумки, а кто полиэтиленовые пакеты для того, чтобы набить их дармовой жратвой, заняла столики подальше от центрального прохода, чтобы не маячить перед глазами проверяющих из числа сотрудниц, наблюдавших только за туристами из стран бывшего соцлагеря. Следить за своими им было не надо, скандинавы обычно рассаживались на самом видном месте и неспеша пережевывали свой сытный завтрак. Мы же заставляли подносы всем, что горбилось на прилавках из нержавейки в несколько ярусов, вдоль которых двигались гуськом, стараясь утраивать без того солидные порции, а потом спешили дотащить все это до места, вызывая у «местных» кривобокие ухмылки.Прежде чем приступить к еде, мы расправляли под столиками эти пакеты и принимались сталкивать в них с тарелок колбасу, сыр, ветчину, буженину, нарезанные дольками, еще жирное сало, что-то похожее на студень, какое-то вишневое желе, и прикрывали все тостым слоем пирожных, фруктов и мороженого в пластмассовых ванночках.Оно тоже было в рационе.После чего с блудливым взглядом и неспокойной душой – ведь еще предстояло пронести это мимо контролера на выходе– уминали то,что оставалось на столе,не забывая наведываться к прилавкам за добавками. А так как слюны на деликатесы не хватало, то в тех местах, где сидели бывшие советские, слышался постоянный кашель из-за того, что пища застревала в горле и ее приходилось проталкивать в желудок путем кулака по спине. А за широкими окнами парома – столовая находилась в носовой части– проплывали обжитые острова с хорошими усадьбами под красными черепичными крышами и со спутниковыми тарелками на их гребешках. С изрезанной за ними береговой линией, утонувшей в предутреннем тумане, сквозь который можно было рассмотреть лишь силуэты зданий с зубцами старинных крепостей. Шторм, а вместе с ним бортовая качка, немного утихли, волны покруглели, с них исчезли наросты из белой пены, делавшие зеленовато-синее Балтийское море похожим на ковыльную степь под Новочеркасском. Мы входили в Ботнический залив, на берегу которого раскинулся Стокгольм, столица могущественной когда-то Швеции,не оставлявшей попыток присоединить к себе весь северо-запад Российской империи в течении почти семисот лет.Войны с этой страной продолжались до тех пор пока русский император Александр Первый не поставил точку, отобрав у нее в 1809 году кроме прибалтийских стран еще Финляндию и сделав ее независимым княжеством в составе своей империи. Только тогда шведы успокоились окончательно, не посмев претендовать на бывшие свои территории, отошедшие к России, даже в Первой мировой войне с последующей в ней революцией,когда едва ли не каждая из европейских стран стремилась оторвать от колосса хоть клок земли с маслицем Как поступала Германская бывшая империя под водительством воинственных кайзеров. А ведь еще Бисмарк предупреждал воинственных своих соотечественников, что можно идти с войной куда угодно, но только не на Россию. Шведы в этом вопросе оказались куда умнее родственных им германцев,избежав нашествия варваров из девственных лесов,им не пришлось с утроенной энергией воспроизводить насильственную убыль населения и отстраивать свои города заново. Наш корабль заложил пологий вираж и направился прямо в стокгольмский порт, заставленный многими судами под флагами разных стран.