Марьевка

Моя первая работа в жанре прозы.

Любые совпадения случайны. Деревня и её жители живут
исключительно в воображении автора.




Старенькая, притаившаяся под горой деревушка пестрила покосившимися
заборами, да плетнями. Кому пришло в голову поселиться здесь, в этой Богом забытой глуши, теперь уж и не вспомнит никто. Дороги к ней, отродясь не было. Резвому председателю здешнего, с позволения сказать, колхоза, приехавшему сюда пару десятков лет назад, в строительстве дороги было отказано. Как ни обивал он пороги местных районных организаций, выбивая разрешение, ответ был один: неперспективно, и точка. Так и мучились жители ненастными днями, по нескольку дней дожидаясь фургончика с хлебом и продуктами первой необходимости. Молодежь, какая пошустрее, давно разъехалась по городам в поисках лучшей доли и осела там, наведываясь к старикам на выходные и праздники. В эти дни деревня оживала, вдыхая полной грудью аромат свежеиспечённых пирогов и булочек. Расправляла свои плечи стараниями хозяйственных сынов, внучат и зятьёв, находивших применение запылившимся в сарайчиках стариковским инструментам. И, тогда уж, обновлённая и подправленная, величаво несла своё название, Марьевка.
Пусть неказистая, но, видимо в счёт компенсации за это, Бог наградил её ошеломляющей красоты окрестностью. Не одно поколение выросло на глазах у вековых деревьев, мёртвой хваткой вцепившихся в подножие горы. С какой стороны ни посмотреть, всё радовало глаз. Неширокая речушка, протекавшая тут же, под горой, манила к себе своей прохладой. Хоть и мелкая, но вода в ней почти не прогревалась. Виною тому были роднички, то тут, то там пробивавшиеся из-под камушков и подпитывающие её своею ледяной свежестью. Впрочем, местных ребятишек это никогда не пугало. Не переставая, резвились они в её чистых водах, откликаясь лишь на зов желудка, и то, когда было уж совсем невмоготу. Здесь же, сооружали наспех костерок и, пока он прогорал, нанизывали на веточки пойманных в банку огольцов, глотая слюну от предвкушения вкуснейшего обеда. Наевшись, снова лезли в воду до самого позднего вечера. Потому и болели зимой совсем редко.
Сразу за рекой открывались взору заливные луга, со своим удивительным разнотравьем. Об их лечебных свойствах здесь знали практически всё. Заготавливали на зиму помногу, чтобы долгими зимними вечерами, собираясь поочерёдно, друг у дружки, попивать ароматный, настоявшийся, до невозможности вкусный чай.
Достопримечательностей в деревне не было. Разве что, магазинчик, с громкой для него надписью «Сельмаг», да ещё старенькая, с покосившимся крыльцом школа, над которой красовалась вывеска «Добро… жаловать». Две буквы в середине были потеряны давно и безвозвратно. Но всех устраивало и так. Вот и жаловала она добро немногочисленным местным ребятишкам до четвёртого класса, в лице немолодой уже учительницы Прасковьи Михайловны, бывшей для них и мамкой и нянькой. Каждый год отрывала она от сердца своих питомцев, отправлявшихся учиться дальше в районную школу-интернат. Зато, в награду за потерю, ей вверяли новых ребятишек с пытливыми и умными глазёнками, и она вновь растворялась в них без остатка.



Весёлый солнечный зайчик, пробравшийся в дом, обрадовавшись незакрытой с вечера занавеске, резво прыгал по стенке, пытаясь дотянуться до стареньких часов-ходиков. Надоедливо жужжала муха, бившаяся в стекло, тщетно пытаясь вылететь на улицу. Другая её подружка поспешно доедала остатки засохшей на столе крошки хлеба. Если не считать жужжания, в доме стояла гнетущая тишина, изредка прерываемая кряхтеньем и вздохами деда Матвея.
- Матюх, а Матюх! - послышался голос из-за открывшейся двери. Следом показалась голова тётки Степаниды, жившей по соседству.
- Аль не слышишь? Шумлю уж сколь. Как ты тут, живой? Батюшки святы, никак лежишь ещё? Накось вот, оладушков тебе принесла, поешь, горяченькие ишшо. Молочко то не кончал? Дек я ишшо принесу, - в ответ не раздалось ни звука.
- Матвеюшка, ты чево? Уж не заболел ли, батюшки святы?
Степанида подошла поближе и пригляделась к деду, лежащему на кровати за печкой. Дед нехотя открыл глаза.

- Ну, слава тебе Господи, живой, - облегчённо вздохнула Степанида.
- Чаво мне исделаетца! Устал уж ждать. Забыл про меня Господь-то, из-за печки ему, поди, не видать меня. Да ты вон подкармливаешь, спаси Бог, не даёшь загнутца. Сама - то как?
- Благодарствую, твоими молитвами, - оживилась от участия Степанида, и уже приготовилась обстоятельно ответить на интересующий вопрос, но, увидев отсутствующие глаза соседа, поспешила к выходу.
Вновь всё стихло. Тяжёлые и грустные мысли деда Матвея опять надолго завладели его сознанием.
Перед глазами всплыл до боли знакомый образ его Полюшки. Вот она молодая, да красивая, розовощёкая местная красавица. Голосистая, весёлая, работящая. Это ж как надо было Богу угодить, чтоб он собрал все эти качества в одной этой хрупкой девушке. Но хрупкой она была только с виду.
Убеждался в этом Матвей всю жизнь, раз и навсегда полюбив эту черноокую красавицу. А, уж, сколько парней заглядывалось на неё, но и она, всем сердцем потянулась к высокому и статному Матвею, приехавшему из города к тётке помочь по хозяйству, но так и оставшемуся в Марьевке.
Матвей был старше Поли на десять лет. О его подвигах на фронте красноречиво говорили шрамы на спине и груди. Пара осколков до сих пор прятались от деда, напоминая о себе тоскливыми одинокими ночами, противно и больно покалывая внутри.
Но тогда он был счастлив. У него была Полюшка, любимая до невозможности. Дышать на неё боялся, чтоб не спугнуть своё счастье. О том, что это взаимно, говорили её глаза. Вслух признаваться Поля не любила. Объясняла это странно. Говорила, вот скажу тебе, услышит ветер мои слова, подхватит, и унесёт до злых людей. А те в свою очередь позавидуют, да сглазят. Смеялся Матвей в ответ на её точку зрения, но не возражал. Думал, пусть её, ей виднее.
Поженившись осенью, после уборочной страды, зажили дружно и счастливо. В деревне их уважали. Матвея за безотказность в помощи по хозяйству соседкам, не дождавшимся своих мужей с фронта, а Полюшку, за её умение ладить со всеми.
Поднялись на ноги и окрепли быстро. Благодарные соседи не остались в долгу. В строительстве дома помогли, кто, чем мог. Небольшой, но добротный, по-хозяйски обустроенный, красовался он на радость Матвею и Полюшке на окраине деревни. Замыкал его с трёх сторон большой огород, гордость Пелагеи. Всё, что бы она ни посадила, росло, цвело и родилось на зависть соседкам. То ли наговор, какой Пелагея знала, то ли рука у неё была лёгкая, а только на любопытные расспросы хитро улыбалась, да помалкивала. Капуста, огурчики и помидорчики, засоленные Полей, съедались зимой на ура. Она с удовольствием делилась своими кулинарными способностями, но, ни у кого больше так не получалось. Над этой загадкой не переставали ломать голову подружки – соседки.
- Дед Матвей, а дед Матвей! - донёсся с улицы звонкий голос Васятки. Дед встрепенулся, недовольный посторонним вмешательством в ход его воспоминаний и недовольно забурчал:
- Вот ведь, окаянные, помереть спокойно не дадут, - но отзываться не торопился, может, пронесёт.
- Дедуль, глянь в окошко. Баба Стеша послала узнать, не надо ли чего?
Матвей Иванович нехотя поднялся. Слегка кружилась голова. Вспомнив, что ничего ещё не ел с утра, бросил взгляд на стол, где покрытые несвежим кухонным полотенцем, лежали Степанидины оладушки, сглотнул слюну, и неспешно подойдя к окну, распахнул его.
Обрадовавшаяся свободе муха, тут же вылетела на улицу. Матвей вдохнул полной грудью, ставший уже прохладным воздух, увидел взобравшегося на покосившийся заборчик Васятку и, притворившись страшным злодеем, зашумел:
- А ну, марш с забора! Эк, повадились, нешто своих вам мало? Я вот враз ремень сыму!
Грозные слова деда вызвали у шестилетнего Васятки лишь широкую, до ушей улыбку. Ребятишки любили деда Матвея и часто досаждали своим присутствием. Легендарный ремень, которым дед пугал ребятишек, не принимался во внимание вовсе. Его просто не было, и дети об этом знали. Матвей подпоясывал свои штаны по старинке, пояском.
Для порядка, не по годам рассудительный Васятка, нехотя слез с забора и подошел к окну.
- Дед Матвей, чего на лавочку не идёшь? - Васятка громко шмыгнул носом и приготовился выслушать ответ.
- Занемог я чегой-то, Васянь…силушки уж нет. Вот, отлежусь маненько…
- Баба Стеша ещё спросить велела, не постирать ли тебе чего? Так я мигом снесу, -но дед, отрицательно качнув головой, скрылся из виду.
- Поесть штоль чево? А то и вправду откинисся. Кряхтя, Матвей сел за стол, раскрыл полотенце и взял давно остывший оладушек. За молоком вставать было лень.
- Вот ведь оказия какая. Заботится Степанида, своих ей мало, а тут ишшо и я. Мысленно поблагодарив её, взял второй оладушек, но тут же замер с ним в руке…
В сознании вновь всплыла Поля. Картинки лихорадочно сменяли одна другую, не давая зацепиться. Вот она выходит из сарайчика с полным ведром парного молока, раскрасневшаяся, довольная. Вот сидит на кровати за занавеской и кормит грудью сына. Вот собирает его в школу, наглаживая рубашки, брюки, майки, чтоб хватило на неделю. А вот она в районной больнице, бледная, лежит на кровати с тоскливыми глазами. Матвей отдал всё бы, чтобы оказаться на том месте самому. Но, как говорится человек предполагает, а Бог располагает.



Случилось это в середине осени, когда от дождей насквозь промокла и разбухла земля. Поля, переделав все дела по дому, довольная, что всё успела, шла на ферму к вечерней дойке коров. Почти поднявшись до середины пригорка, почуяла что-то неладное. Откуда-то доносился противный скрежет железа. Подняв наверх глаза, увидела как вниз скатывается, всё быстрее набирая скорость огромная цистерна, много лет стоявшая, наполненная неизвестно чем, и подоткнутая старыми, давно прогнившими железными подпорками. Неделю, почти беспрестанно ливший дождь, размягчил почву настолько, что подпорки ушли в неё, как в масло, высвободив махину-убийцу.
Внизу, прямо на её пути, резвились ребятишки, весело галдя и пуская кораблики в образовавшихся от дождей лужах. Времени на раздумья у Поли не было. Молниеносно оценив возможные последствия, она с истошным криком бросилась наперерез этой махине, чтобы ребятишки услышали и успели разбежаться. Ребятишки услышали... а, Поля так и осталась лежать на склоне,не рассчитав свои силы...
После этого случая Поля не могла больше иметь детей. Матвей чувствовал, что это угнетало жену. Она тосковала по ребёночку, которого придавило тогда вместе с ней той проклятой цистерной. Винила себя, что не уберегла. Часто болела и как-то виновато смотрела на Матвея, за то, что не могла, как раньше, везде поспевать. Всю работу по дому он взвалил на себя, вот только корову доить так за всю жизнь и не научился, пришлось продать родимую. Да и кому было пить молоко. Поля его с детства не любила, а Матвею хватало банки на неделю. Большим любителем этого дела был сын Ваня, единственная их надежда и опора. Но так и не дождались они этой опоры. Сын рано отвык от родительского дома. Учёба в школе-интернате с малых лет приучила его к самостоятельности. Потом был техникум, армия, женитьба, всё как у людей, но не было у парня в глазах того счастья, какое было всю жизнь у отца. Матвей это чувствовал, но в душу к сыну не лез. Разберутся, дело житейское, думал он, когда видел, что сын приезжал к ним на выходные угрюмый, после очередного скандала с женой.
Матвей Иванович очнулся от долгих воспоминаний. Старая кошка,обрадованная пробуждению хозяина жалобно замяукала и бросилась к своей миске.
- Изголодалась сердешная. И тебе тоскливо без хозяйки то. Так оно в жизни бывает, живёшь-живёшь себе, а оно, видать, и незачем. Ну, идём, горемышная, дам тебе молочка. Дед открыл дверцу холодильника, где на полках покоился его скудный провиант. Початая банка с помидорами, засоленными ещё женой, полузасохший кусок сыра, и крынка с молоком. Налив кошке полную миску, дед осторожно поставил крынку назад и озабоченно оглядел содержимое холодильника. Для него это стало уже привычным, если бы не одно обстоятельство. Приближались Полины годины. Надо было подумать, как по-человечески помянуть. Иван обещался привезти из города продукты. Всё остальное опять ложилось на плечи Полиной подруги, безотказной Степаниды. Матвей ещё раз бросил взгляд на кошку, довольно умывавшуюся после обеда, нахлобучил на голову кепку и, тяжело ступая, вышел на улицу.
Солнце ещё не торопилось закатываться и грело, разыгравшихся на поляне, ребятишек. У дома напротив, сидели две великовозрастные подружки, о чём-то весело судача и пересмеиваясь. Увидев деда Матвея, поспешили сменить тему.
- Матвей Иваныч, чтой-то вы сегодня глаз не кажите. Не скучно вам? Всё один, да один. Вон в соседней деревне тётка Марья тоже одна замаялась, так можа вам того, а?
- Цыц, вы, балаболки! Молоко тольки на губах обсохло, а туды же, указывать.
Девчата прыснули от смеха и тут же вновь зашептались о своём, потеряв к деду Матвею всякий интерес.
Матвей пригляделся вдаль. Что-то маячило впереди на дороге.
- Васятка, подь сюды! - крикнул дед игравшему на поляне нашему знакомому соседскому мальчонке.
- Чего, дедуль? - откликнулся, раскрасневшийся от беготни Васятка.
- Глянь-ка своими вострыми глазёнками, не мой ли Ванюшка едет по дороге?
- Не, дедуль, это же дядя Степан на коняке, на ферму поехал.
Васятка с чувством исполненного долга вернулся вновь в игру. Дед посмотрел ещё с минуту на приближающегося Степана, убедился, что Васятка прав, махнул рукой и сел на сколоченную сыном в прошлый приезд, новую лавочку. Солнце с радостью стало припекать ему бок. Матвей довольно облокотился спиной к забору, закрыл глаза и задремал.
Жизнь продолжалась…