Мягкий мир

Наталья ГВЕЛЕСИАНИ


МЯГКИЙ МИР


1
Автобус полз по трясущейся змее, которая, окольцевав лесистую гору, любезно обернулась в автотрассу. Еще во время посадки дети нетерпеливо прильнули к окнам, будто надеясь, что принявшая их на хвост змея гордо приподнимет не голову, а именно хвост и как бы невзначай перенесет прямо на вершину горы, где располагался поселок с пионерлагерем. Но ничего такого не случилось. Водитель решительно посигналил, матери, звонко отцеловавшись, сошли, и автобус, зарычав, пополз. Он долго полз по примелькавшемуся, знакомому вдоль и поперек проспекту, который волочил через весь город крылья из всевозможных лавок, киосков, магазинов. В пыльных этих крыльях мерещилась моль родительских голосов, которые наставляют о том, что можно и чего нельзя.
Но вот проспект отстал от колес и исчез. Теперь рядом с автобусом шел пустырь и хмуро заглядывал в окна, как суровый, но назойливый мужчина. Гомон, а местами и рев детворы, скрадываемый рычанием автобуса, как-то сник, и всем захотелось тех светлых, радостных бабочек в голосах родителей, которые обтрепались от долгой жизни рядом и стали какой-то молью. Но бабочек как-то не стало.
Потом мужик запропал, и прекрасные сосны заструились навстречу.
Мария почти не отрывала взгляда от окна. Ей казалось, что автобус – это огромный рыжий пес, долг которого – беречь и опекать маленьких людей в их твердеющем пути. За свою двенадцатилетнюю жизнь Мария впервые путешествовала без родителей и, может быть, поэтому выглядела не по-детски серьезной. Впрочем, она догадывалась, что родитель – обобщенный и неопределенный, какой-то пустой и серенький – завелся внутри, и его там, внутри, немного мутило, как мутило в автобусе большинство ее спутников. Мария не плакала, не смеялась, не гомонила, не переговаривалась с соседями по сидению. Когда же на поворотах некоторые девочки, побледнев, спешно подносили к губам полиэтиленовые пакеты, Мария закрывала глаза и представляла себя ежиком, который катится клубком по росистой траве и собирает по кочкам крупные, как яблоки, капли. Влажный, весь в яблоках-каплях ежик был смешон, и от мысленной улыбки тошнота откатывала.
Когда Мария открывала глаза, она видела напротив и чуть наискосок такую же серьезную девочку, которая ехала спиной к ходу автобуса и никак не сообщалась со своими хихикающими соседками в цветастых шелковых платьицах. Девочка была не в платье, а в короткой синей юбке и белой в горошек блузке с отложным воротничком. Светлые, прямые ее волосы были аккуратно собраны в хвост. Сине-голубые глаза под бесцветными бровями часто и подолгу задерживались взглядом на Марии. И уж совсем неотрывно «глядел» на Марию нос, словно специально на нее нацеленный – длинный, курносый, мало вяжущийся с другими, довольно правильными, чертами девочки. Неприличный этот нос вызывал у Марии такое же неуважение, граничащее с отвращением, как и шелковые платьица у соседок.
Мальчики и девочки были рассажены отдельно - по трое на двуместных сидениях, и Мария пожалела бы, что оказалась в компании девочек, если бы ей не приходилось чувствовать себя с некоторых пор неуютно и среди мальчиков, потому что те перестали принимать ее за свою.
Две воспитательницы, следившие за порядком с задних сидений, поднялись и объявили обеденное время. Большинство девочек тут же достали бутерброды и, развернув на коленях одинаковые салфетки, принялись угощаться и угощать. Мальчики же, кроме одного или двух, сделали вид, что не расслышали объявления, и воспитательницам приходилось обходить их и оглашать возле каждого сидения на троих особое приглашение. В одном месте даже пришлось на время реквизировать шахматную доску, которая занимала на коленях место драгоценной салфетки.
Пользуясь тем, что воспитатели заняты мальчиками, Мария не стала вынимать своего завтрака и кратко отказалась от груши, которую предложила одна из соседок. Мария не могла понять, как можно так скучно разворачивать салфетки, когда за окном словно съезжают с горы сосны – корабельные, с проседью облаков в кронах. Кроме того, Мария понимала, что после завтрака ей не удастся довести своего ежика до водяных яблок, а подзывать воспитательницу для того, чтобы передать ей наполненный до краев пакет, ей как-то не хотелось.
Не отрываясь от сосен-лыжников за окном, Мария машинально отметила краем глаза, что курносая девочка, которая продолжала поглядывать на нее то прямо, то украдкой, тоже не достала своего завтрака, но от дружной, видимо, давно сплоченной компании девочек, расположившихся в двух повернутых друг к другу сидениях недалеко от кабины водителя, отделилась низенькая рыжая девчушка в очках и, - вот те раз! - тоже предложила курносой грушу и, когда та отказалась, строго передернула плечами и отошла с видом: «Я сделала все, что могла». Вернувшись к своим, девчушка, видимо, сказала какую-то колкость, за которой последовала пара смешков.
Смешки сорвали бдительные воспитательницы. Одна из них подобралась к курносой и, деликатно склонившись над ней, сделала какое-то внушение, после чего девочке пришлось все-таки извлечь свой бутерброд и нехотя приняться за него.
«Вот, варвары», - подумала Мария. Так говорил на уроках учитель истории, добродушно поглядывая на них из-под огромных очков в роговой оправе, и Марии казалось, что класс – это такой экспонат, который учитель разглядывает из своей стеклянной колбы. Хотя правильнее было бы счесть за экспонат учителя.
Наконец автобус выбрался из лесу и, заметно сбавив рычание, понесся по сияющему на солнце асфальту с аккуратными дачными домиками по обочине, повернул раз, повернул другой и, миновавши километровый участок дороги посреди цветущей поляны, остановился у большого четырехэтажного здания с прекрасным двором за сетчатой оградой. Дверцы открылись, все ринулись гурьбой к выходу, и воспитательницам стоило немалых усилий, чтобы отобрать излишек эмоций и построить всех в колонну.
Мария не заметила, как отказалась в колонне с мальчишкой, который едва доставал ей по плечо, как тот деревянно просунул ей ладонь в руку и как все они, все еще гомоня, двинулись в здание – как и все дети, она порой забывала, где ее голова. Но колонна, так же как и класс во время урока, автоматически ставила голову на место. Осознавая это, воспитатели пользовались разного рода построениями, как опытные маги. В передних рядах запели, и вскоре все задорно подхватили мотив, который, пронзив Марию от макушки до пяток, сделал из нее гордого и бесстрашного человека:

Что легенды нам о Боге,
Если бы не мы с тобой?
Наши боги – те дороги,
Что ведут в последний бой.

Пламя разгорается на весь земной простор.
Быть первыми время нас учит.
Ты гори, гори, мой костер –
Мой товарищ, мой друг, мой попутчик.

Так, поющей колонной, они промаршировали на третий этаж, и все опять смешалось и забылось.
Когда Мария снова нашла свою голову, то обнаружила себя сидящей на аккуратно застеленной угловой койке в просторной палате на шестерых. Украдкой приглядываясь к пятерым спутницам, которые хлопотали над сумками, извлекая и раскладывая со смешками по тумбочкам разные вещи и вещички, Мария попыталась угадать свое место в этой давнишней компании. Это были те самые подруги, от имени которых приходил к курносой девочке посол с грушей. По некоторым репликам Мария определила, что компания прибыли из Залайска – маленького городка, расположенного в пятидесяти километрах от их Краеугольска. И с грустью догадалась, что место ей в этой дружной компании вот какое – оно никакое! Это так почему-то повелось в ее жизни: Мария могла нащупать какую-то роль только в свежем, еще формирующемся коллективе, где каждый голос еще сдержан и подается на равных, где не надо ничего раздвигать при помощи того человечка внутри, функция которого – работать локтями. У Марии, конечно, был такой человечек, и она вполне могла выпустить его на свободу, но причина, мешавшая ей определиться порой даже в свежей компании девочек, коренилась, по-видимому, не только в застенчивости.
Между тем время шло, и Мария чувствовала, что вот сейчас, немедленно надо как-то обозначить себя. Если молчание ее не прервется в первые минуты, то оно, возможно, не прервется никогда.
Вдруг смутно она почувствовала, что дело, отчасти, в одежде. Раскрыв молнию на все еще стоящей на коленях сумке, она раскопала среди кучи ненужных кофт, юбок и колготок любимые кофейные шорты и синюю безрукавку. Сорвав с себя небрежным движением платье, – она одевалась в платья только по торжественным случаям, поддавшись уговорам матери, – Мария с удовольствием просунула ноги в шорты и, почувствовав удвоившуюся близ паха ткань, внезапно расслабилась. Взглянув потеплевшими глазами на пятерых смешливых девочек, она подумала, что могла бы, впрочем, и полюбить их. Ей захотелось перекувырнуться в воздухе, ухватившись за спинки стоящих рядом кроватей, хотелось подхватить мячик с пола и, взобравшись на шифоньер, метнуть его в ту низенькую девчушку в очках. Она, должно быть, подхватит мяч и вернет его Марии с очаровательной улыбкой. Мария станет поочередно кидать мяч в девочек, а те – с визгом и смехом – отбиваться.
Но ничего такого не произошло. Мария просто сделала два шага вперед и сдержанно, сурово спросила своим громким, низковатым голосом
- Девочки, вы, наверное, из одного класса?
Все замолкли, как по команде. И самая высокая и серьезная – с фиолетовым бантом в серовато-русых волосах, ответила, стараясь не смотреть Марии в глаза:
- Мы не из класса. Мы из двора. А классы тут разные – кто из четвертого, кто из пятого. А сестра вот – из второго, - она кивнула на рыжую девчушку в очках, которая разглядывала Марию прямо и откровенно, в то время как другие делали это украдкой.
- Тебя как зовут?
- Меня – Мария. А вы из Залайска?
- Лена.
- Даша.
- Да, мы – залайские. А ты – краеугольская?
- Да, я из Краеугольска.
«Ну, все. Хватит на первый раз», - сказал внутри Марии некто – тот самый, кто вечно приглядывал за ней в незнакомых местах, одергивая и тормозя порывы. И Мария, повинуясь ему, внутренне сникла. Но внешне все выглядело эффектно. Она вернулась с независимо-озабоченным видом к вещам на койке, повязала пионерский галстук и вышла на террасу. Широкоплечая и скуластая, с короткой стрижкой под пажа, с громким голосом и серьезным взглядом под чуть нахмуренными густыми бровями, Мария невольно внушала уважение как сверстникам, так и педагогам. Она поняла – место ей обеспечено. Вечное ее место постороннего, который изредка подает голос, когда к нему обращаются с вопросом. И – так же изредка – спрашивает, а, услышав ответ – исчезает…
Но, оказавшись на террасе, по которой носилась разновозрастная детвора, большей частью еще незнакомая друг с другом, где каждый был сам по себе, Мария снова преобразилась и побежала вслед за какими-то первоклассниками, желая понять, где у террасы края.
На бегу она поравнялась с Мавродием – мальчишкой из их двора, который, видимо, прибыл со вчерашней группой. Она обрадовано толкнула его, бегущего, в спину, и тот, встрепенувшись, повернул вечно удивленное веснушчатое лицо:
- Ма-а-рия!
Мавродий был младше на год и едва доставал Марии до плеча
Между ними существовала давняя традиция – Мария была человеком, которому Мавродий сдавал выкраденные у ребят рогатки. Мавродий ненавидел охотников и рыбаков. Сиживая иногда на дереве с молчаливой Марией и охотно болтая, Мавродий делился планами о том, как выучиться выкрадывать удочки у рыбаков, а, может быть, и ружья у охотников. Он даже выкопал яму в овраге, куда будет складывать эти ненавистные, сломанные им надвое предметы.
Вообще-то Мавродий был трусом, мальчишки вечно били его, но он до того не мог видеть, как кто-то режет дождевого червя или обрывает крылья бабочке, что кидался с ревом на мучителя, даже если это был рослый и сильный пацан. Но от усердия Мавродия червю или бабочке доставалось еще больше, и тем паче доставалось Мавродию. Поэтому он отводил душу кражами рогаток. Стянув это ненавистное приспособление, Мавродий как бы невзначай подходил к играющей во дворе Марии и передавал ей трофей из кармана – за пазуху.
Мавродий всегда шепеляво произносил одни и те же слова:
- Сломать и выбросить.
И Мария, едва заметно усмехаясь, с достоинством кивала. Никто из воробьиных охотников ни разу не догадался о наличии у вора сообщницы.
Вот и сейчас Мавродий высунул из кармана край рогатки и, суетливо озираясь, спросил без обиняков:
- Сломаешь? Выбросишь?
Мария привычно кивнула.
Разогнавшись, она далеко оторвалась от Мавродия. Прохладный, пропитанный хвоей воздух бил в лицо, стеклянные двери палаты мелькали, как дорожные столбы и из них выскакивали ребята и тоже куда-то мчались.
В террасе обозначился поворот и, оказавшись на боку здания, Мария увидела вдали высокую гору с желтым галстуком искусственной лыжни. На самой вершине стояли лыжники и один за другим устремлялись вниз, красиво огибали повороты и, взмыв с трамплина, плавно приземлялись на пластиковый снег.
Минут пять Мария заворожено смотрела на летящих камнями лыжников. Одновременно она высмотрела наметанным глазом лаз в сетчатой ограде лагеря и сделала отметку в памяти – отсюда можно убежать к лыжне, можно попробовать прокатиться по ней на доске.
Потом Мария вновь сорвалась с места и, оббежав здание по кругу, спустилась во двор.
Там она сделала с рогаткой Мавродия то же, что делала с рогатками всегда: бережно обтерев об майку, зарядила камешком и прицелилась. Здесь, у заднего выхода, располагалась липовая аллея, и затаившиеся от близости детского гвалта птицы походили на плоды. Целясь в них, Мария всегда так и понимала: если камешек попадет в цель, плод, вскрикнув, сорвется. Победно подхватив его, она примется «работать» над еще теплым, в пуху, комочком – любоваться окраской перьев, водить по скрюченным коготкам пальцем, и, разомкнув клюв, пристально всматриваться в горизонт таинственного рта. Так делали все мальчишки, кроме чудака Мавродия, а после, выпотрошив добычу ножиком или осколком стекла, жарили в костре на углях и торжественно уплетали с небывалым аппетитом.
Сама Мария не участвовала в пиршествах, но охотно отдавала своих воробьев и ворон в общий котел.
Натянутая резина сорвалась с рогатины. Камешек упал на плоский булыжник, где грелась огромная зеленая ящерица, и та, вскинув голову, насторожилась. Подкравшись, Мария попыталась накрыть ее ладонью, но ящерица ускользнула под булыжник. Отвалив камень, Мария обнаружила норку и принялась разгребать ее, помогая себе концом рогатки. Когда норка была разворочена до середины, Мария бесстрашно просунула в нее руку по локоть и вытащила вцепившуюся в палец ящерицу.
Перехватив ящерицу у горла, она заставила ее разжать челюсти и, обтерев кровь с пальца, принялась рассматривать ее нарядную шкурку.
Наглядевшись вдоволь, Мария оставила себе трофей – хвост и отпустила ящерицу, после чего зарыла рогатку в развороченную норку и завалила место булыжником.
На лестнице, где она вскоре снова оказалась, шли как в муравьином потоке, девочки. Она кинула в их скопление все еще извивающийся хвост. Раздался визг, который так удивлял Марию своей бесполезностью. Она не понимала, откуда берется в природе такое излишество – девичий визг.
Пробравшись в палату, она, как ни в чем не бывало, подошла к своей койке и принялась, ни на кого не глядя, перебирать вещи.

2
Потекла лагерная жизнь. По утрам отдаленно и протяжно вторгался в сон горн. Звучание его напоминало солнечную рябь на свежей лужице. Сон оседал на дно, а рябь поднималась к небесам, и Мария, пробудившись в приподнятом настроении, сразу вставала.
После пробудки все спускались во двор, выстраивались в шеренги по отрядам и занимались физзарядкой. Это было не самым интересным, и некоторые норовили урвать у сна еще полчаса и спускались уже к пионерской линейке. Поэтому горнист ходил по палатам и посылал в уши лежебок короткие, хриплые, упругие сигналы.
В то время как все еще делали вид, что звук горна – это так… шум дальний и посторонний, конкретно ни к кому не обращенный, Мария успевала умыться и почистить зубы вкусным порошком с привкусом апельсина – она специально уговорила мать купить ей круглую коробочку с порошком, это было интересней, чем тюбик с пастой. После физкультуры умывальную комнату брала штурмом разновозрастная толпа с зубными щетками. Но, ворвавшись в комнату, некоторые особи в юбках тут же с визгом выскакивали, обнаружив на полу прыгающих лягушек, которых запускала Мария еще с вечера.
Проведя раз-другой расческой по волнистым, до плеч, волосам, в которых никогда не водилось бантов и заколок, Мария охотно шла на физзарядку. Ей нравилось, когда люди в спортивных костюмах выстраивались в одинаковые ряды и словно переставали делиться на мальчиков и девочек, сильных и слабых. Ей смутно казалось: здесь, на спортивной площадке, все становятся равны и нет больше крикливых платьев и кривляющихся голосов. И не то, чтобы она не любила в людях разность – наоборот, люди в разной одежде раздражали ее своей одинаковостью. Здесь же тишина и торжественность, сдержанность в движениях представлялись ей формой для души. Имея такую форму внутри, можно было надеть любое платье – и это не будет крикливым, не будет пустым.
Но особенно любила Мария пионерскую линейку. Выбравшись, словно из куколок, из спортивных костюмов, шумно умывшись и весело начистившись, вся лагерная детвора вместе с воспитателями собиралась во дворе и густо гудела. Марии нравилось быть в толпе, ходить в ней, смотреть и слушать. Где-то играли в «резинки», где-то в «классики». Затесавшись к старшеклассникам, она порой напарывалась взглядом на парочки, которые, не глядя друг на друга, зачем-то соединяли пальцы рук. Все это длилось какое-то мгновение, и пальцы пугливо отстранялись или отскакивали друг от друга, как от удара молнии. Мария не любила женихов и невест. Она представляла женихов обманщиками, которые дарят невестам фату и белое платье, заманивают их в красивую машину, везут в ЗАГС, где берут с них какую-то странную клятву, а после, заручившись клятвой, заставляют всю жизнь готовить и стирать.
Но вот горнист оповещал о начале линейки, и Мария протискивалась к своим.
Странные отношения были у нее со своими – она не завела друзей в отряде, но лица, к которым она незаметно, исподлобья присматривалась, стали для нее такими особенными, что Мария только и думала о том, какое это счастье – видеть именно эти лица. Глядя на них, она словно чувствовала поток теплого ветра в лицо. И когда все стояли по стойке смирно, и председатель их отряда – высокая, стройная девочка Катя – торжественно вышагивала к вьющемуся на флагштоке знамени, чтобы отдать ему честь и звонко отрапортовать: «Товарищ старший пионервожатый, отряд «Буревестник» готов к труду и отдыху! Девиз отряда: «Бороться – искать, найти – не сдаваться!», Мария словно превращалась в ясный, трепещущий голос на жарком ветру. И голос гремел в унисон с тремя десятками братских голосов: «Буревестник!.. Бороться – искать!..»
И совсем иначе было в мертвый час, когда стены палаты отделяли от отряда несколько лиц, и приходилось проживать среди них мучительную роль посторонней.
Мария так и не сблизилась с девочками из Залайска и даже не научилась различать всех пятерых по именам. Как нарочно, залайская компания концентрировала в себе все то, что Мария особенно не любила в девочках.
Они не любили физкультуры и еще больше не любили пионерской линейки. То, что отряд назывался «Буревестником», имело для них какое-то смешное значение. Занимаясь в мертвый час маникюром, они охотно обсуждали туалеты своих мам, но едва разговор соскальзывал на что-то пионерское, как пыл в их голосах угасал, и в них появлялись смешливые нотки. Девочки эти при любом удобном случае старались снять и заныкать в карман красный галстук и держали под подушками сережки, ношение которых было запрещено. Они все время играли, но не в мяч или шашки, а в какой-то беспрерывный «Дом-дом»
Роли в этой игре всегда распределялись одинаково. Всеми верховодила высокая и серьезная Лена – с неизменным фиолетовым бантом в мышиного цвета волосах. Она-то и играла роль мамы. При ней была дочь Даша – совсем не похожая на нее рыжеволосая девочка в очках – любопытная и назойливая, которая вечно одинаково улыбалась полуоткрытым ртом. На самом деле Лена и Даша были двоюродные сестры, и младшая состояла у старшей на побегушках. Три другие девочки не то чтобы прямо подчинялись Лене, но во всем прислушивались к ней и, вяло болтая в русле заданной той темы, казались Марии старушками с вязальными спицами. Представляя свою роль среди них, она видела себя такой же старушкой, а потому… не видела вовсе и, хмуро стиснув зубы, упорно отмалчивалась, лежа за книгой на своей угловой койке.
В мертвый час никому не спалось. Воспитатели не принуждали их ко сну, но следили за тишиной и за тем, чтобы никто не ходил без нужды в коридор. Еще полагалось быть в пижамах, вблизи от разобранных постелей, и эта близость постели нет-нет, да и заманивала нырнуть в свою хрустящую, белоснежную свежесть и забыться если не сном, то мечтательной дремой.
Отложив «Военную тайну» Гайдара, Мария прикрывала глаза и незаметно оказывалась внутри своего сжавшегося сердца. Там, внутри, моросил дождь, и видна была блестящая, черная от сырости лавочка. Над лавочкой склонялась трепещущая на ветру ива – некоторые ее листья удлинялись из-за висящих на концах каплей. Серые, пахнущие валокордином капли срывались и исчезали в черноте цвелой древесины. Мария чувствовала, что это неизвестное место – самое для нее родное на этой Земле. И непонятно почему наворачивались слезы. Она понимала, что непогода изгнала со щемящей душу лавочки под раскидистой ивой кого-то, кого-то… Ах, вот кого! Ее мать!
Отвернувшись к испещренной надписями стенке, Мария стискивала зубами кончик пододеяльника, чтобы не разрыдаться. Дрема в мертвый час навевала ей образы пустого мира – мира без матери. Всякий раз разные, образы эти смутно намекали на то, что мать мучается без нее и, измучавшись, тихо уходит туда, где у привычного мира появляется новая грань – какое-то серое небо, потом черное небо и в него летит капсула с запечатанной в ней Марией, словно Мария космонавт… и она знает, что никогда больше не вернется на Землю.
Передернувшись, как от удара током, Мария хваталась за книгу, но короткая жизнь маленького Альки с его военной тайной обрывалась в конце одинокой могилой, проходя мимо которой отдавали честь пионеры. Проплывали корабли, пролетали самолеты. И все отдавали честь. А Альки уже не было. Его место на Земле было пусто…
И, отбросив читанную-перечитанную книгу, Мария укрывалась с головой одеялом, и в душной темноте постели слезы беззвучно катились по ее лицу, как капли дождя по стеклу. Мария так и чувствовала: она – стекло. А белое белье постели – не то пеленки, не то струи жуткого запредельного света, белого, с фосфорическим оттенком. Вся постель – это капсула.
Как нарочно, за стенкой, в соседней палате, затягивали хором жалостливую песню. Странно, что никто из дежуривших в коридорах воспитателей не обрывал эту надсадную детскую тоскливость. Видимо, взрослые негласно решили: тихому часу – тихая песня. И песня словно пробивалась робким пламенем из тлеющей головешки, а кругом головешки кипел дождь, колошматя головешку по голове. Но голосок просачивался сквозь воду и, дальний, водянистый, звал на помощь тех, кто на суше. И вдруг со всех концов к нему прибивались такие же водянистые голоса и, по-щенячьи сбившись, начинали мерцать болотными огоньками. От огоньков становилось светлей и все погружалось в откипевший, моросящий дождь.
Таких песен в репертуаре соседней палаты было три. Первая повествовала о жизни несчастного-разнесчастного вора, который отбывает срок на Колыме и то и дело кланяется в письмах горемычным детушкам, обещая по возвращении обласкать их сторицей. Вторая песня называлась «Пропала собака» – героем ее был безутешный малыш, преданно ищущий пропавшего друга. А третья была о маме. И в ней повествовалось о том, как пришел однажды сын домой, а мамы больше нет. Мама лежит со свечкой в сложенных на груди руках, а по лицу ее разлита восковая бледность.
Вслед за этой, обычно, последней по счету песней, со стороны террасы их палате прокрадывалась гостья – приоткрыв стеклянную дверь, она широко размахивалась и вылетевший из ее ладони громадный помидор распластывался вдребезги жар-птицей на чьей-нибудь тумбочке. Взметнувшись, девочки возмущенно кидались в дверной проем, но нахалка уже запиралась в соседней палате. Девочки во главе с Леной колотили кулаками в запертую стеклянную дверь, строили рожи и обзывались. Из-за двери неслись смешки и ответные оскорбления.
Мария не участвовала в потасовках, может быть, потому, что помидор никогда не долетал до ее угловой койки. Но обычно она бралась за тряпку и, пока девочки ломали копья, стирала жар-птицу с тумбочки. Мария не понимала, как могла возникнуть такая мальчишеская вражда между девочками на том лишь основании, что одни девочки были из Залайска, а другие – за стеной – из Макеевки, что у одних отряд назывался «Буревестником, а у других – «Соколом».
Вернувшись в палату с безуспешного штурма, девочки из Залайска долго выругивались и принимались за детальную разработку плана мести. Пункты были один похлеще другого: пробраться к макеевским, когда те уйдут в столовую, и надушить мочой подушки. Или обернуть в тряпку дохлую крысу, приладить сверху записку «Небольшой сюрприз» и сунуть под одеяло первой вредине Надьке. Или вот что: выследить эту Надьку во дворе, когда нету своих, окружить и попинать хорошенько ногами. Надо только пронюхать, какие у Надьки планы на вечер, чтобы рассчитать, где ее караулить.
Кровожадный совет обычно прерывался легким шумом со стороны террасы, смешками, звуками короткой возни и резким, подчеркнутым хлопкам двери. После чего в палату нехотя проскальзывала белокурая курносая девочка – та самая, которая запомнилась Марии еще в автобусе своим внешне спокойным, изучающим взглядом. Сделав несколько шагов, она в нерешительности замирала и, необыкновенно высокая, молча погружала куда-то вбок свои спокойные, прозрачные сине-голубые глаза, хотя вид у нее был взъерошенный, а на щеках проступала краска.
- Светка! – строго вскрикивала Даша и, оглянувшись на сидящую со сжатыми губами Лену, подступала к вошедшей девочке, как Моська к Слону. – Они опять тебя мучили, да? У-У! Уроды! Но ты смотри у нас – ты терпи! Ты же наш разведчик! А может… Кто тебя знает. Может, ты уже их разведчик… А ну признавайся – ты теперь чья?
И протянув руки, словно к лампочке над головой, Даша хватала Свету за грудки и принималась со свирепым видом выкручивать кулачки.
Немного попятившись, Света продолжала молчать и даже не пыталась защищаться. Только пятна на ее щеках проступали все резче. Чтобы не видеть ее неловкости, Мария сердито бралась за книжку. Как-то само собой получилось, что из всей неприглядной залайской компании более всего неприятна была ей эта мощная по фигуре, но такая беспомощная, безответная девочка. И хотя Мария догадывалась, что Света оказалась заложницей в зловещей макеевской палате не только потому, что была отрезанным ломтем у своих, но и потому, что это она, Мария, расторопно заняла у залайцев предначертанную той шестую койку, догадка не прибавляла ей снисходительности. Будь Мария на месте Светы, она бы одним только взглядом раскидала по местам всех этих зарвавшихся девчонок. Поэтому безответность высокой, физически сильной девочки вызывала у нее чуть ли не физическое чувство отторжения. Кроме того, была в этой Свете какая-то раздражающая, невыносимая непривлекательность. Нос вздернут, как у Буратино, кожа лица и рук молочно-бела и сквозь нее просвечивают венки, необычайно-белые волосы, по-рыбьи прозрачные глаза… Сталкиваясь взглядом с этой прозрачностью, Мария всегда отводила глаза и проходила мимо, словно и не было вовсе Светы, словно Света была прозрачной.
Пока низкорослая Даша, вцепившись в Свету, висела у той на груди, Лена восседала верхом на спинке кровати и что-то хмуро обдумывала. Четверо остальных как ни в чем не бывало оживленно обсуждали происшествие.
- Они – сволочи, - тихо произносила Лена, и все вдруг замолкали, а Даша, перестав закручивать свои непонятные лампочки, отступала на шаг от своей жертвы, но продолжала при этом строго смотреть ей в лицо, как бы рекомендуя получше прислушаться к тому, что будет сейчас сказано. – Расскажи нам, пожалуйста, что они о нас говорят. Они что-то просили передать? Что?
Руки у Лены были скрещены на груди и глядела она со своего сидалища, словно школьный директор на провинившегося ученика – сверху и искоса. Голос ее был ровен и подчеркнуто-ласков, как у человека, который чувствует свою власть.
Наступала пауза. Очень долгая. Так как Света никак не могла вытолкнуть из себя тех слов, которые насильственно впихнули ей в копилку памяти с приказом «Передать!», не могла их собрать и, видимо, не понимала – зачем.
Она бесцветно роняла:
- Ну… всякое говорили. Что вы гады, говорили. Вот.
- Что еще?
- Что суки.
- А еще? Ну-ну, телься!
- Говорили про Лену плохое. Просили передать, чтобы ты, Лена, уехала. А иначе… грозились, что завернут твою голову в это… не помню, во что, и перешлют маме. Да, вспомнила: в бандероль упакуют.
- Фигушки им! Это мы их в бандероль уложим! Что еще? Ну, быстро, быстро!
Что было дальше, Мария обычно не видела. Какая-то сила вынуждала ее выйти в коридор под предлогом малой нужды. А так как по иной нужде в мертвый час в коридоре обретаться не полагалось, то шла она, как и было положено, в сортир, совмещенный с умывальной комнатой. И там уж, честя про себя свою невезучесть – ведь надо же было оказаться в такой муторно-скучной компании! – а еще больше честя не от мира сего, неприятную, попросту говоря, противную девочку Свету, Мария выхватывала из ведра прикрытых половой тряпкой лягушек, отловленных не далее как утром и, широко размахнувшись, выкидывала в окно. Однажды лягушка улетела, оставив случайно зажатую между ее пальцами лапку. Мария, не церемонясь, бросила лапку вслед, как кидают шапку выставленному за дверь непрошеному гостю. Некоторые квакши грузно шлепались об асфальт. Ничего, сойдет и так!
Вернувшись назад, она уже не заставала Светы. Наговорив ей в оттопыренные, вечно краснеющие уши список ответных ругательств и снабдив инструкцией по применению, залайцы уже схватили Свету под руки, подвели ее к выходу на террасу и со смешками толкнули. Иди, мол, к своим макеевцам! Мария однажды видела, как это делается.
Еще Мария видела, как укрепляет авторитет Лена. Была у той привычка просовывать поутру руку под одеяло сестры Даши и со строгостью в лице проверять, суха ли простынь. И однажды простынь оказалась не суха. Лена сдернула одеяло, присмотрелась, принюхалась. После чего схватила детский утюжок и двинулась к Даше, которая, истерически рыдая, забилась в угол. Даша не выносила вида острых предметов и утюгов так же, как большинство девочек не выносят лягушек и ящериц. Но Лена все равно долго, неотрывно водила по ней утюгом – нежно, нежно, будто ласкаясь. Пока остальные, что вмешивались дотоле нестройно, не сказали вдруг хором: «Хватит!»



3


Прошла уже почти половина лагерного срока, когда случилось непримечательное поначалу событие – отряд «Сокол» расформировали из-за того, что лагерь разом покинула группа одноклассников, составлявших костяк отряда. Оставшихся соколят раскидали по двум младшим отрядам – «Стражнику» и «Буревестнику». Пользуясь неразберихой и освободившимися койками, буревестники и стражники стали меняться палатами, перебираться под шумок на новые места – поближе к новым товарищам. Переселенческая лихорадка охватила и закадычную залайскую компанию. Ворвавшись перед ужином в палату, девочки принялись азартно и в то же время жеманно стягивать наволочки и пододеяльники, укладывать в сумки многочисленное барахлишко. Рисуясь, они грозили кулачками в стену, отделяющую их от макеевцев, а после, закатывая глаза, распускали кулаки веером и принимались брезгливо обмахиваться.
Сложившись, залайцы дружно повели плечами, показали стене фигу и с возгласами «Уходим! Уходим!» вышли, и, кажется, насовсем.
Мария, которую не удостоили на прощание даже кивком, играла в это время в шашки. Заняв среди сверстников третье место в турнире на первенство лагеря, она прослыла неплохим игроком, и поэтому в гости к ней иногда захаживали шашисты. Среди них ей особенно полюбились две девочки.
Первую звали Лика. Она была ростом ниже Марии, но значительно подвижней ее, а, главное, ловчее, выверенней в движениях. Была она вся стремительная и не сидела за шашечной доской, которую они распахивали на середине кровати, а непрерывно, слаженно двигалась – то садилась со скрещенными ногами и, подперев кулаками подбородок, искоса приглядывалась к сложившейся позиции большими серыми глазами в обрамлении черных до плеч волос, то стояла в белоснежных носках прямо на кровати со сдернутым покрывалом, скрестив на груди руки и барабаня по локтям пальцами с пронзительно-красным маникюром, то, отступив на шаг, красиво откидывалась, прислонившись к спинке кровати или, соскочив на пол, кувыркалась между двумя другими спинками, а то и просто расхаживала по палате. Все это делалось без показухи. Марии было видно, что человек нешуточно занят игрой.
Но больше всего любила Мария Лику за песню, которую та серьезно и звонко исполняла на всех концертах, а то и просто – на случайных сборищах или даже одному человеку, даже если этот человек был всего лишь партнером по шашкам.
Песня была про БАМ. Легко и задорно лилась захватывающая дух мелодия:

Веселей, ребята!
Выпало нам
Строить путь – дорогу,
А короче – БАМ.

Мария так и видела двух стальных змеек, вьющихся в голубой тайге впереди грохочущего локомотива. Поезд, который вела Мария, словно преследовал ползучих гадов, оставляя за собой ровные, накатанные рельсы. Всюду, где проходил их состав, вырастали хвостом дороги. Но впереди – вились змейки. И Мария, приподняв козырек фуражки железнодорожника, точными, выверенными движениями все накручивала и накручивала скорость.
Вторую девочку звали Зоей. Обычно она стучала, прежде чем войти, а войдя, стеснительно и в то же время радушно улыбаясь, бросив неопределенное всем: «Здрастье!» проходила к Марии, присаживалась на край кровати и говорила: «Ну что, сыграем?» И они играли партию-другую. Мария вся сладостно изнемогала в чем-то мягком, кошачьем и движения ее руки, передвигающей шашки, сбившись с привычной угловатой резкости, становились плавными, закругленными.
Зоя почти не поднимала глаз от доски, а, поднявши, взглядывала на Марию с улыбкой, в которой намешалась целая песня. Мария просто-напросто переставала быть от этой песни, она вся становилась грустным, мучительно-трогательным слоном.

Где баобабы вышли на склон,
Жил на поляне розовый слон.

Слон жил на поляне и отличался от других слонов тем, что был розовым, а не серым. Но вот пошел дождь, смыло розовую краску, и все увидели, что слон все-таки серый. Все стали потешаться над сереньким слоником:

Слоник, мой слоник, ты не грусти,
В жизни бывают серые дни.
Может быть, завтра солнечным днем
Станешь ты снова розовым в нем.

В тот радостный миг, когда залайцы навсегда покинули палату, Мария как раз доигрывала с Зоей последнюю – вторую – партию. Мария выиграла партию, и Зоя, безмятежно улыбнувшись, сказала обычное: «До свиданья» и удалилась так вежливо и плавно, словно вела за собой на веревочке тихого, услужливого слоника.
Мария стремительно вскочила и принялась расхаживать по палате. На радостях она даже перекувыркнулась между спинками каждой свободной отныне кровати. Ей и в голову не пришло схватить, поддавшись чехарде, сумку и броситься на поиск другой палаты. У нее уже появилась другая палата – вот эта вот, одна-единственная, на нее одну. Мария даже подпрыгнула от этой мысли.
Но тут случилось нечто непредвиденное, нечто совсем ужасное. В дверь со стороны коридора робко постучали и, когда Мария, присев на всякий случай на собственную кровать, крикнула своим громким, преувеличено-решительным голосом: «Войдите!», думая, что это вернулась Зоя, дверь медленно и скрипуче приоткрылась и в нее после секундной заминки протиснулась Света.
Света была в салатовом платье. Оно ядовито облепило нелепую долговязую фигуру с безвольно опущенными руками. И в то же время платье словно боролось, прильнув листом к телу, с неведомой, зреющей в недрах силой. Словно молило оно о чем-то, строя преграду.
Марии тоже захотелось стать преградой, присоединившись к платью. Она поднялась со своего места и, встав напротив гостьи, решительно и выжидательно, впервые в жизни посмотрела той в глаза.
Глаза у Светы были похожи на прозрачные голубые камешки, которые ворочались, попыхивая, в красноватой тьме. Марии были неприятны эти вечно красные белки, неприятны жидкие белые брови и аккуратно собранные в хвост прямые белые волосы.
И вдруг эта неприятная даже при беглом на нее взгляде девочка приоткрыла большой рот и промолвила тихо, но решительно:
- Знаешь, я давно за тобой наблюдаю – ты на меня похожа. Давай дружить.
Мария просто опешила от такой прямоты. Она представляла себе дружбу как игру в поддавки. Если перевернуть шашечные кругляшки вверх тормашками и тихонько продвигать их навстречу партнеру, а тот как бы невзначай будет продвигать свои, и победителем окажется тот, кто первым сдаст без боя свои кругляшки – то это и будет игра в поддавки. Точнее, не будет в ней никакого победителя, а просто доиграют двое партию и как бы невзначай улыбнутся. А чтоб вот так вот, без игры… Нет, так Мария не умела. Она и не думала уметь дружить с девочками, так как все они делились на две неравные категории: одни вызывали презрение или снисходительную улыбку, а другие – восхищение, которое можно было лишь таить – издали.
Но эта Света не просто нарушила правила игры в поддавки, решив пройти сразу в дамки, но и сморозила несусветную глупость. Глупость эта громыхала в ушах Марии как гром, а щеки стремительно заливала краска.
- Как это? Ну нет… Нет, я не похожа. Не похожа я на тебя, - только и смогла она вытолкнуть одеревеневшим языком.
- Нет, ты похожа, - неожиданно живо возразила Света, не своя с нее внешне спокойных и в то же время просительных каких-то глаз.
И отчего бы ей не промолчать? Мария все бы ей простила за одну только паузу. Но Света, дергано приподняв левую руку и прижав ее затем к животу, точно заслоняя его от удара, громко и решительно выдохнула:
- Похожа! Ты тоже ходишь всюду одна, и у тебя нет подруг. А еще ты тоже всегда грустная. Вот.
Света задыхалась, словно за ней гнались. Капельки пота скатывались из-под ее белых волос как огненные, солнечные капли. Она нервно провела по лбу правой рукой и, словно стряхнув частицу жара, сказала уже не тем твердым голосом, а несравненно более робким, но полным неслыханной дерзости человека, который добился своего:
- Можно, я перенесу свой чемодан? Давай жить вместе. И никого нам больше не надо, ведь, правда?
- Перенеси, - только и смогла вымолвить Мария. Повернувшись, она открыла двери на террасу.
И Света принесла чемодан. И выжидательно замерла с гнущим ее к полу чемоданом посреди палаты.
- Располагайся, - сказала Мария, - А я пока схожу по одному делу.
Все это было как во сне.
Мария выскользнула на террасу и побежала.
Дальние горы были как зубы с налипшей на них пеной облаков. Пена была в красном, предвещающем ветер, зареве. Краснота, зацепившись за край глаза, словно бежала струйкой у виска. Из струйки выныривали нарядные полевые цветы на поляне за лагерной оградой. «Не похожа, и все тут», - снова подумала Мария. И она была отчасти права. Ведь у нее был на липовой аллее тайник с рогаткой, был приятель Мавродий, подруги по шашкам – Лика и Зоя, был целый отряд «Буревестник», да что там говорить – взмывало на торжественной линейке пионерское знамя и – Мария чувствовала с замирающим сердцем, что весь этот замерший лагерь – ее… А у Светы не было всего этого. Света жила как моль, заблудившаяся между двумя ладонями – макеевской и залайской. Стоило ей сесть на одну, как другая норовила ее прихлопнуть.
На бегу Мария врезалась в спины двух мальчуганов, которые трясли за шиворот Мавродия. Спины расступились оттого, что она растолкала их обеими руками.
Мучители оставили в покое Мавродия, но теперь Марводий не отставал от Марии. Он бежал следом и надрывно выкрикивал:
- Эй, послушай!.. Эй! Ты куда?
- На кудыкину гору.
- Я – с тобой!
- Отстань, а?
Ей совсем было не с руки привести на хвосте Мавродия в одно тайное место. Но и бороться с ним не хватало сил.
-А… да ладно. Беги ты куда хочешь, - сказала она с деланной небрежностью, чтобы Мавродий не почувствовал атмосферы таинственности и не завоображался.
Так, друг за дружкой, они добежали до хозяйственной постройки в конце липовой аллеи, завернули за ее фасад и поднялись по скрипучей деревянной лестнице на чердак.
По тому, что лестница была приставлена к стене, а не лежала заваленная досками, Мария уже знала, что ребята наверху.
Осанистый, ширококостный цыганенок Алик, отставив свой костыль – он был хром и, может быть, от этого необыкновенно серьезен – сидел в полумраке под низким потолком и напряженно держался рукой за въевшуюся в бревно липу. Он пристально, оценивающе посмотрел в глаза Марии, не обращая никакого внимания на осевшего на пол взъерошенного Мавродия.
- Опять это ты, женщина? – сказал Алик важным, низким голосом. – Я же говорил, Армен, не надо было допускать сюда женщину. Видишь, у нее уже вырос хвост.
- Это мой приятель Мавродий, - сдержанно возразила Мария, - он никому ничего не скажет.
Мария выразительно глянула на Мавродия, который, не замечая возникшей неловкости, изо всех сил вытягивал шею, чтобы разглядеть копошащийся в углу комок. Встав на четвереньки, он как кошка, заворожено двинулся навстречу этому колеблющемуся комочку тьмы и вдруг замер, разглядев контуры щенка.
Щенок был черный, вислоухий и, весь дрожа от холода, неловко сидел на подстилке, тупо глядя на лежащий перед ним на белой тряпочке продолговатый предмет. Тут же возлежал, подперев щеку ладонью, тоненький черноволосый мальчуган Армен и, подталкивая тарелочку, уговаривал питомца приступить к трапезе. Он хитровато взглянул на Мавродия, но, так и не нащупав его вечно блуждающего, жарко-любопытного взгляда, перевел взор на Марию и дружелюбно подмигнул ей.
Мария знала, что на тарелочке возлежит ничто иное, как новоиспеченная ароматная какашка Армена. Ибо был Армен, в отличие от серьезного друга, занятого выпиливанием из бруска безделушек, любителем пошутить. Он как-то заметил, что щенок не прочь угоститься собственными экскрементами и, недолго думая, предложил свои. С тех пор это вошло у них в привычку: сначала – экскременты, потом – оторванная от собственного обеда котлета. Но пойди объясни это Мавродию! Тот аж перешел с четверенек в человеческую позу и, весь напружинившись, уставился куда-то вбок.
Мария взобралась на качели, которые ребята смастерили из доски и веревки и, раскачавшись, звонко спросила у Алика:
- А что там Ленин? Готов?
- Готов, - степенно сказал Алик.
Взяв костыль, он ткнул им, словно шпагой, в большой фанерный лист у стены. Лист упал, обнажив выгравированный среди черной стены профиль Ленина. Ленин словно летел, качаясь свежим беловатым пятном.
Соскочив на ходу с качелей, Мария приблизила лицо к изображению на стене. Ленин был точно такой же, как на пионерском знамени, и она, словно желая удостовериться в его подлинности, провела по дереву рукой.
- Теперь нашу комнату можно назвать пионерской, - сказала она Алику, который, подобравшись, с деланным равнодушием рассматривал что-то у себя на костыле. – Пионерская номер два, но только посторонним вход воспрещен.
- Да уж, пожалуйста, воспретите себе, - буркнул Алик, по-прежнему не обращая никакого внимания на Мавродия.
- Нам пора! – громко сказала Мария. Набрав в грудь воздуха, она подобралась к выходу и, ни на секунды не мешкая, спрыгнула наземь.
Полуобернувшись, она увидела боковым зрением в чердачном проеме Мавродия. С серьезным, замкнутым лицом тот спустился до половины лестницы и неловко спрыгнул куда-то вбок.
И тут же она потеряла его из виду.
Горнист протяжно, грустно созывал народ к ужину. Горнист к вечеру смахивал на потускневшего розового слона, который, как может, печалится об уходящем дне.
Приглушенно гомонящая детвора, толкаясь меж звуками горна, вливалась многоцветным потоком в столовую.
Столовая была огромная, как спортзал, вся поделенная на отсеки. Найдя свой столик в отсеке «Буревестника», Мари я живо оглядела ломтики черного хлеба с ромбиками блестящего масла, которые любила доедать на ходу и, не мешкая, принялась за шницель. Вместе с ней шницель уминали Женя, Слава и Петя. Они были не очень словоохотливые. Но на сей раз Женя сказала:
- А у нас сегодня выселилось полпалаты.
- И у нас, - сказал, не поднимая головы, Петя.
- А ты видел, куда они ушли?
- Нет.
- А давайте, после ужина пройдем по всем этажам и поищем своих. Идет?
- Ага, - сказала Мария. – Поищем.
И они действительно ходили вчетвером по этажам до самого отбоя и, просовывая головы в каждую палату, посылали всем своим воздушные поцелуи. Не заглянули они только в палату Марии, так как Мария сказала самым беспечным голосом, что там теперь никто не живет. Кажется, она и сама верила в эту возможность.
Наконец хрипловатый, местами надрывный звук вечернего горна деликатно затух, а, может быть, даже удалился восвояси из здания и осел в изнеможении наземь где-нибудь за воротами. Это означало, что в коридорах больше не стоило околачиваться иначе, чем по дороге в нужник. А иначе не избежишь беседы с воспитателями.
Мария пнула дверь в родную палату и быстро, деловито вошла. Она бы все на свете отдала за то, чтобы непрошеная гостья оказалась такой же понятливой, как горнист. Кончилось его время, и он удалился за порог. И в первые секунды, покуда глаза привыкали к темноте, она так и думала – посидела ее гостья в одиночестве, пораскинула мозгами и догадалась: надо делать ноги. Вот и свет не включен.
Мария взглянула машинально в дальний угол, где из темноты вырисовывалась высокая просторная кровать, и уже сделала было шаг, как от кровати отделилась тень и тихо замерла темнеющей горкой.
Включив электричество, Мария невозмутимо прошла к соседней кровати и, взобравшись на железную спинку, хмуро, устало взглянула гостье в лицо. Она и виду не подала, что огорчена тем, как свободно расположилась та на ее кровати. Кроватей теперь не перечесть. Выбирай любую!
- Ну, как ты тут? Все в порядке? – спросила Мария сухо.
- Да. Вот только… Знаешь, мне было одиноко без тебя, и я решила немного посидеть на твоей постели. Я сейчас перейду на другую.
- Можешь не торопиться, - сказала Мария как бы невзначай. – Я все равно сейчас буду читать.
Странное у нее было чувство. Стоящая чуть ли не навытяжку девочка с ненаходящими место руками – а она продолжала стоять, несмотря на обещание куда-то там перейти и необычайно-спокойно смотреть ей в лицо нездешним, до странности глубоким взглядом – показалась ей далекой и непонятной восковой фигурой. Марии даже стало жутковато. Наверное, такая же жуть охватывает посетителей воскового музея, когда они видят статуи, которые ничем не отличаются от живых людей. И в то же время отличаются, еще как отличаются.
Поежившись, Мария сошла с железной спинки и принялась разбирать свою постель. Тут только восковая фигура оставила свой нахальный пост у чужой кровати и, механически повернувшись, двинулась к своей – которая отстояла, впрочем, не так далече.
Когда они уже лежали обе в пижамах, - Мария – уткнувшись в «Приключения Незнайки», а восковая фигура – на боку, на кровати через проход, положив под голову ладонь и вызывающе-трогательно пялясь в живой профиль, Света вдруг тихо сказала:
- Слушай, а давай мы сдвинем кровати.
- Нельзя. Здесь это не разрешается, - возразила Мария.
- Я знаю, что нельзя. Но, по-моему, все равно можно. У нас в палате сдвигали. А если кто из взрослых заругается, ставили все по местам, а потом ночью опять… Вот, придумала. Давай сдвигать на ночь, а утром вставать пораньше и ставить, как было.
- Что-то мне не хочется париться по утрам.
- Зато ночью не так скучно.
- Знаешь что, давай, перенесем это мероприятие на день-другой. Мне кажется, что у меня начинается ангина, - я не хочу тебя заразить. На вот, почитай пока книгу - это совсем не скучно.
И Мария, протянув на вытянутой руке «Приключения Незнайки», раз – другой кашлянула в надежде на то, что утром и впрямь обнаружится ангина. Поспешно спрятав руку под одеяло, она приготовилась отвернуться к стенке, но прежде отметила краем глаза, что Света, подперев ладонью щеку, медленно, рассеянно листает книгу.
- Когда закончишь, можешь погасить свет, - сказала Мария, лежа лицом к стене. – Смотри, в общем, сама.
Она была удовлетворена тем, как ловко ей удалось закруглить беседу.
Но из-за спины неожиданно донеслось:
- Знаешь, я, пожалуй, тоже попробую уснуть. Извини, но мне совсем не нравятся такие книги.
- Та-а-ак. А какие тебе нравятся книги? – вырвалось удивленно у Марии.
- Диккенс нравится. Ремарк… Но особенно – «Евгений Онегин»
- Но ведь это же совсем взрослoе!
- А у нас дома в шкафу не было детского. Родители, уходя на работу, оставляли меня с дедушкой. Он, бывало, достанет Драйзера с полки, полистает-полистает и передает мне. Так мы с ним классиков и перелопатили.
- Подожди, а этот… Евгений Онегин тебе чем приглянулся?
- Ну, это долгая история. Понимаешь, там есть такая героиня – Ольга – ей все время весело. Я смотрю на нее, и мне тоже иногда хочется смеяться. А ее сестра Татьяна – ужасная зануда. Совсем, как я. А я не всегда люблю похожих на себя. Ты у меня исключение. Иногда просто не выношу. А из предисловия можно подумать, что надо любить Татьяну. По-моему же, Татьяну лучше совсем никогда не любить. Вот.
- Нда… - только и смогла сказать Мария.
Она очень не хотела говорить со Светой, но почему-то лежала уже не спиной к ней, а развернувшись всем корпусом и приподнявшись для верности на локте. Она строго всматривалась в глаза соседки, надеясь обнаружить где-нибудь на их донышке искорку шутливости, чтобы хмуро прижать ее, как окурок, ко дну пепельницы, но не нашла ничего, кроме ставшего уже привычным сочетания робости со смелостью. Взгляд девочки был по-прежнему ровен, доброжелателен и до странности далек. Мария бы, пожалуй, растерялась перед этой далью, если бы подступы к ней не смягчала грустная, смущенная улыбка.
Свет был потушен, и Мария, шумно выдохнув, повалилась на спину. Она была вся в поту, и полная луна серебрила ей волосы. «Должно быть, и вправду ангина – большая, белая», – успела подумать она, ускользая за грань яви.


4


Но ангины не случилось. Просто она долго шла во сне по белоснежным облакам, и повсюду из белой пены выплывали вершины синих гор с ровно-сияющими снегами. Она просто шла по прохладному небу, и дыхание с каждым шагом становилось все ровней. Потом она проснулась, как от мягкого толчка. И почти сразу же за пробуждением раздались первые, еще прозрачные, звуки горна. С ней это случалось и раньше – просыпаться на секунду-другую раньше, чем хотел горнист. Быстро поднявшись, она попыталась понять, отчего у нее такое приподнятое, умиленное настроение и вспомнила, что сегодня в лагере – день обмена опытом, в честь чего их даже освободили от физзарядки. Это означало, что в гости к ним понаедут ребята из других лагерей, чтобы наглядно изучить, что у них есть хорошего, ну и, конечно, выказать себя. По этому случаю было велено принарядиться, то есть одеть не какие-то там юбки-платья, а школьную пионерскую форму. Мария любила пионерскую форму, несмотря даже на то, что приходилось менять шорты на юбку. Главное, что юбка была подпоясана кожаным ремнем с сияющим на бляхе пламенем костра. Но особенно ей нравилась белая накрахмаленная сорочка с погончиками. Если бы ко всему добавить пилотку, то Мария чувствовала бы себя летчицей, на которую собиралась выучиться после школы. Но пилотка в лагере полагалась только старшему пионервожатому, барабанщикам и знаменосцу.
Мария выскочила в коридор, чтобы успеть, как всегда, сделать все свои умывальные дела до всеобщей катавасии. И добродушно отметила про себя, что белая ее тень уже тут как тут. Завязывая на ходу волосы в хвост, Света вышагивала за ней, как цапля, сонная, глядящая куда-то под ноги. Так и казалось: вот притопает она в умывальную комнату и выловит себе на завтрак парочку-другую лягушек из прикрытого тряпкой ведерка.
Наскоро справившись с туалетом, Мария из вежливости задержалась около Светы, пока та тщательно водила щеткой внутри беззвучного по такому случаю рта. Вообще же, Света была, как видно, большой чистюлей – ногти на ее длинных пальцах, которые водили щеткой, как смычком, были аккуратно подстрижены под корень, так, что некуда было пробраться и пылинке, а пижама выглядела так, будто была надета на манекен, который соприкасается разве что с воздухом.
- Сегодня все одеваются в форму, - предупредила Мария, когда они вернулись в палату.
- Ага, - согласилась Света и как-то так ловко, расторопно вылезла из своей стерильной пижамы, так незаметно обернулась в высокую, стройную пионерку с белыми гольфами под стать сорочке, что, глядя на нее с двадцати шагов, можно бы было, пожалуй, и ее признать за человека. Свете даже пришлось подождать, пока Мария возится с вечно съезжающей на бок пряжкой и сползающей на бедра юбкой.
Теперь можно было идти на линейку.
В коридоре Мария, осадив на ходу мальчишку, который намеревался дернуть Свету за волосы, попыталась отстать на шаг-другой – она не любила ходить плечом к плечу или, не приведи Господь, под руку, предпочитая пропускать спутников вперед. Но, видимо, Света была из того же теста и предпочла пропустить вперед Марию.
Вся надежда Марии была на белое море с красными чайками. Белое море из людей в белых сорочках – вся прибывающая мало-помалу пионерия – уже бурило, катая по двору шумные волны.
Мария, сумев-таки зайти за спину Светы, незаметно нырнула в один из боковых потоков, и ее понесло, как на льдине, словно не своими, не собственными ногами.
«Надо бы не забыть зайти в библиотеку и набрать для нее детских книжек, - подумала Мария, прежде чем окончательно забыть о своей неожиданной подруге. – Пусть привыкает к нормальному чтению, заодно и времени на разговоры останется меньше».
Позже, когда все уже построились, она еще раз вспомнила про Свету, видно, затем, чтобы оценить на почтительность расстояние между ней и собой, но не нашла знакомых очертаний ни в «Стражнике», ни в родном «Буревестнике», куда раскидали осиротевших соколят. «Наверное, Света вернулась в палату и сидит там в своих особенных думах, - решила Мария. – Пионерская линейка, как видно, тоже не шибко взрослое занятие. Ей бы сразу в комсомол!». Но странное дело: только Мария подумала про эти особенные Светины думы, как над белым морем с красными чайками, изнутри этого моря, вдали, у линии горизонта словно выросли снежные горы и от них повеяло такой радостью и таким покоем, что Мария, перестав сутулиться, чуть было не приложила к глазам руку козырьком. В глазах ее было светло и празднично. Так празднично, что она даже не сразу поняла, откуда взялся на площади рядом со старшим пионервожатым Армен. Вроде бы на этом месте положено стоять знаменосцу. Неужели в лагере, наконец, узнали про то, как они с Аликом выстроили на чердаке потайную пионерскую комнату – собственными руками, при помощи пилы и лобзика? И теперь произвели одного из умельцев в знаменосцы?
Но поза у Армена, может быть, от излишней скромности, была отнюдь не горделивая. Высокий, тощий, он походил на крюк и лишь изредка поднимал словно налитые земляной жижей глаза, чтобы прикинуть по лицам ребят: не сон ли все это происходящее?
Мария прислушалась, и ее словно утянуло в глубину сонного болота. Тонкий, похожий в своей зеленой майке на водоросль, старший пионервожатый отрывисто говорил, заложив руки за спину и раскачиваясь взад-вперед всем корпусом:
-… кормил экскрементами. Хорошо, что в эти минуты с нами еще нет гостей. Это позор всего лагеря. Пионер должен быть осужден за недостойное поведение. Потому что из-за того, что упомянутый пионер кормил экскрементами… В общем, щенок остался жив, но его выхаживают наши юннаты. Нет, вы только подумайте, размазать по тарелочке свои экскременты, чтобы…
Последние слова старшего пионервожатого утонули в хохоте. Армен, не поднимая головы, стрельнул взглядом по рядам хохочущих мальчишек и едва надменно улыбнулся. Смеялись даже некоторые девочки, хотя большинство девчонок взирало на Армена как на отпетого негодяя.
Старший пионервожатый, перестав раскачиваться, сделал очень серьезное лицо, поднял протестующе руку ладонью к белоснежным рядам и несколько раз подвигал ею, словно прося прекратить аплодисменты.
Но лагерь шумел слишком откровенно, и Армен, пользуясь случаем, успел несколько раз подмигнуть приятелям, а кое-кому и показать из-за спины кулак.
Потом откуда-то выскочила очкастая приземистая директриса, которую в лагере побаивались, и пустилась чуть ли не взапуски вдоль притихших рядов, остервенело ругаясь и местами рукоприкладствуя. Пробежавшись в считанные секунды из конца в конец, она подскочила к разом осунувшемуся Армену, и, вывалив на него остатки брани, совсем уж жалкие, осипшие и какие-то механические, дала здоровенный подзатыльник и велела стать в строй.
Скромно улыбаясь, Армен влился в ряды стражников и тут же наподдал кое-кому коленом под зад. Все почему-то опять посмеялись, и линейка перешла к своей торжественной фазе – отчету председателей отряда и подъему знамени.
Мария не смеялась и не ужасалась. Она просто вся одеревенела, представляя себе то, что могли подумать о ней приятели по злополучным играм на чердаке.
Едва дождавшись команды «Разойдись!», она протолкнулась к одиноко стоящему и глядящему по сторонам Армену и выпалила:
- Послушай, это не я!.. Ты думаешь!.. Вы думаете!.. Это не я! Не я!
- Ясное дело, не ты, - вяло ответил Армен, приветливо глядя на нее грустными, черными глазами. – Это твой приятель настучал. Сразу после вашего ухода нас и накрыли. Все наши вещички сложили на покрывало, связало в узел, как зачумленное, и унесли. Но поделки – это черт с ним. Алика жалко. Знаешь ведь, он гордый. Сложил в тот же вечер чемодан и дернул в ночь из лагеря. Но менты его сцапали на вокзале, вернули. Сейчас ждут его родителей, чтобы передать из рук в руки. Исключили Алика. Выгнали.
И, махнув неопределенно рукой, Армен отвернулся и побрел прочь.
Вдруг он остановился и, оглянувшись с полуоборота, пристально посмотрел на Марию горящим глазом. И, улыбнувшись, подмигнул:
- А ты не горюй. Поняла? Я сам во всем виноват. Сам эту кашу заварил. Не надо было кормить собачку этими экс…трементами.
…Мавродия она нашла в палате. Она так себе и представляла: палата, запертая дверь, в которую она изо всех сил бьет ногами и никому из ребят не удается ее утихомирить. Наконец дверь приоткрывается, и от нее обречено отскакивает бледный Мавродий. Он кидается в другой конец комнаты, выскакивает на террасу, но Мария настигает его и валит на пол…
Дверь распахнулась без труда, и за нею Мария увидела побледневшего Мавродия. Он стоял в глубине комнаты, закутанный то ли в знамя, то ли в какую-то красную материю и совсем не собирался бежать. Только шея его вытянулась пуще обычного, и кадык так и резал глаза, а сами глаза смотрели как невидящие, куда-то сквозь Марию, то так, словно прошивали ее автоматной очередью.
- Пришла, да? Пришла? Ну, бей! Бей! Заложил я их, выдал! И еще заложу! Каждую сволочь продам за зверя! Не жаль мне людей, и все тут. Люди – на то они и люди, они между собой разберутся. А ты попробуй, поменяйся местами со зверем.
Красная материя на Мавродии была как пламя, и Мария заворожено смотрела, как рождаются из него руки-ноги – скрещенные на груди руки и худющие, все в ссадинах и шрамах, растопыренные, выгнутые колесом ноги. Да это же вовсе не кусок материи. Бог ты мой, это обычное девичье платье.
- Ну, чего смотришь? Дамской одежды не видела? Я теперь в платье ходить буду, раз вы такие бестолочи. Говоришь вам, говоришь… Эх! Ну, украл я это платье. И еще украду. Платье – не жизнь. А вы… Эх!..
Попятившись, Мария нащупала спиной дверь и вывалилась в многоголосый коридор. Сердце ее словно льдинкой мерцало, так оно было обескровлено. Мавродий сбрендил – это было ясно, как день.
Не было только ясности с собственной головой. Голова существовала словно по отдельности, сама по себе. Марии даже пришлось зажать уши ладонями, чтобы почувствовать: голова в руках. Но странная эта голова силилась выскользнуть из рук и взмыть воздушным шариком под потолок. И главное – все это началось еще до Мавродия. Еще там, на линейке, Мария поняла, что голова ее осуждает Армена и что вина его ошеломительная, а, значит, самая что ни есть настоящая, что говорить о ней в тех протокольно-легкомысленных тонах, которые позволил себе старший пионервожатый -–это все равно, что размазать по тарелочке что-то до слез неприличное – правда, неумышленно. Но никто в лагере не понял этого. Если уж говорить – так говорить! А так – лишь самые отъявленные дуры осудили Армена всерьез, сами не зная почему.
Мавродий сбрендил. И в то же время Мавродий не сбрендил. Все не так в этом чертовом лагере, все словно понарошку, все не всерьез.
За завтраком Мария смутно почувствовала, что в столовой не хватает то ли стульев, то ли тарелок, то ли каких-то людей. Но так и не разобралась со своим ощущением, так как обычно тихие ее соседи по столу нетерпеливо ерзали и болтали о необычном существе из пионерлагеря «Спутник», которое привезли к ним сегодня для обмена опытом и поместили в первую палату. Существо будто бы умело останавливать сердце, закапываться на полчаса в землю и глотать горящие факелы. Это были очень интересные сведения и, сгрудив в кучу тарелки с недоеденной едой, все четверо пустились наперегонки в первую палату.
В первой палате уже толпилась масса народу и среди всех Олег Валерьянович с супругой Нелли Николаевной. Нелли Николаевна руководила «Стражником» и, будучи красивой, приветливой и элегантно одетой дамой, вечно ходила в окружении восторженных девчонок. Олег же Валерьянович был шефом «Буревестника» – подтянутый, широкоплечий брюнет, он занимался, в основном, мальчиками – обучал их в свободные часы основам самбо. Мало-помалу поклонницы Нелли Николаевны сплотили настолько дружную команду, что поселились все вместе, в палате номер один, там, где жила сама Нелли Николаевна. Туда же помногу раз на дню хаживал Олег Валерьянович со своими самбистами. Так образовалась неразлучная компания, среди которой завелись даже свои «женихи» и «невесты».
Марии давно хотелось наведаться в первую палату, чтобы посмотреть, как тренируются ребята, как деловито перебрасываются они спортивными терминами с Олегом Валерьяновичем, который нравился ей уже тем, что не совал свой нос в ребячьи дела, как держатся после тренировки за ручки «невест»… Но этот последний пункт – держание «женихов» и «невест» за ручки и их лишенные смысла ужимки – был так тяжел, что начисто обламывал остальные.
И вот теперь все были заняты существом, которое очаровательно стояло на голове, а Олег Валерьянович, присев с секундомером на пол, тихо и озабоченно задавал какие-то вопросы. По-видимому, существо специализировалось как раз на заглатывании вопросов. Отстояв свое время, оно встало на ноги, и все увидели, что это обыкновенная краснощекая девочка, которой тут же преподнесли мороженое.
Начался галдеж, и Олег Валерьянович был вынужден подходить к некоторым из ребят по отдельности и задавать свои огненные вопросы, услышав которые кое-кто вздрагивал и начинал усиленно отмахиваться.
Подошел Олег Валерьянович и к Марии.
- Это ты у нас призовое место по шашкам? Мы тебя отправим на турнир к соседям.
- Ой, не надо! – чуть было не вырвалось у Марии, но Олег Валерьянович уже удалился, чтобы раздаривать свои обещания кому ни попадя.
Однако здесь было любопытно, приезжая девочка много рассказывала про цирк, где она выступала вместе с отцом-акробатом, показывала смешные трюки, а однажды, пристально вглядевшись в Марию, сделала вид, что в руках у нее материализовалась палочка. С этой невидимой палочки она с беспечным видом счистила воображаемым ножичком кору и, небрежно отбросив оба предмета, весело подмигнула ей. И получилось так, что Мария просидела в первой палате до самого вечера – благо, что и мертвый час пролетел среди дня как живой.
И только за ужином она вдруг поняла, что в столовой не хватает Светы. Светы не было ни за завтраком, ни за обедом – ее не было нигде, ни разу за долгий день. Теперь Мария четко отследила это в памяти.

5


Почему-то еще в коридоре она оробела.
Коридор был сквозной и, попав на него с лестницы, можно было, пробежавшись или даже местами проехавшись на ногах по скользкому паркету, попасть к еще одному выходу на террасу, которая опоясывала весь этаж и имела проход к лестнице, ведущей все к тому же коридору. Обычно Мария за день не раз проделывала этот путь, заскакивая минут на пять за чем-нибудь в палату. И странно ей было, что за весь сегодняшний день ни разу не выдалось таких минут. Хотя, чего уж странного, за последнее время с ней случились такие вещи, что ожидать приходилось чего угодно. Собственно, она ни сколько не удивилась, увидев издали Олега Валерьяновича, который, стоя в дверях родной ее палаты, давал какие-то указания кому-то внутри. Только ладони ее разом вспотели, и она подумала, что, вот, если теперь Олег Валерьянович протянет ей руку и поздоровается, ему будет неприятно ощутить в своих борцовских ладонях ее мокнущую руку, хотя и непонятно было, отчего бы это Олегу Валерьяновичу, с которым они провели день в первой палате, вздумалось бы здороваться с ней за руку.
Замедленно подойдя к двери, она увидела издали женщину в белом халате, и загораживающий проход Олег Валерьянович вдруг стал таким маленьким и легким, что она мгновенно отодвинула его плечом от прохода и вбежала внутрь.
Слава Богу, Света была в палате. Удивительно, но она так и подумала: «Слава Богу!», хотя с чего бы ей было заботиться о местонахождении Светы? Вовсе она не собиралась заботиться о Свете, а просто… Сердце ее гулко стучало, дыхание сбивалось.
Кроме женщины в белом платье, которая держала поднос с пустой тарелкой и хлебницей, здесь находились Нелли Николаевна, Лена с Дашей – бывшие ее соседи-залайцы и какие-то незнакомые девочки. Все они стояли полукругом над сидящей у тумбочки Светой и лица у всех были строгие и в то же время ошарашенные. Особенно удивленное лицо было у Нелли Николаевны. Всплеснув огорченно руками, она спросила, как видно, уже не в первый раз в этом роде:
- Как же так, деточка, выходит, ты ничего не кушала со вчерашнего обеда?
- Я… не так уж и хотела, - тихо ответила Света, держась дрожащими пальцами за недопитый стакан.
Увидев Марию, она покраснела и, ни на кого не глядя, растерянно улыбнулась. Тепло, рассеянно улыбаясь и в то же время, не переставая хмуриться, она судорожно взяла в обе руки стакан с еще дымящимся чаем и неловко, механически отхлебнула: - Спасибо, я уже не голодна.
- Но, деточка, если ты узнала после того, как расформировали ваш «Сокол», что тебя забыли включить в список другого отряда, ты должна была сказать об этом! Ты что же, собиралась до конца потока не посещать столовую?
- Я… не знала, из какого я отряда. Я пока… не торопилась.
- Уму непостижимо! Елизавета Васильевна, запишите эту девочку ко мне. И не забудьте проследить, как она у нас с утра позавтракает. Будешь теперь, моя дорогая, значиться в нашем «Стражнике». Ну, что – не будешь больше бастовать?! Кстати, как твоя фамилия?
- Милославская.
- Как? Княгиня Милославская? Вот какая у нас чудненькая фамилия. Теперь-то мы ее запомним. У тебя родители чем занимаются?
- Моя мама – уборщица.
Незнакомые девочки прыснули, а залайцы, закатив глаза, строго, многозначительно переглянулись. И даже Мария почувствовала, как кривятся ее губы в ухмылку.
Нелли Николаевна торопливо проговорила:
- Ну что вы, мои милые, все профессии почетны.
У нее был все еще очень взволнованный вид. Она то растерянно разводила руками, то скрещивала их на груди, и, качая аккуратной головой с модной прической в виде башни, взирала на смиренно сидевшую Свету расширенными, часто мигающими глазами.
Наконец Нелли Николаевна зачем-то отобрала поднос у диетической нянечки Елизаветы Васильевны и, поставив его на поднятую кверху ладонь, слегка огляделась.
- Деточка, а ты что – живешь здесь одна? – спросила она как в тумане.
- Нет, со мной подруга, - ответила Света через долгую паузу.
Мельком взглянув на Марию, она снова покраснела и решительно отодвинула стакан.
- Как – только одна подруга? Елизавета Васильевна, это просто дурдом. Придется тебя переселить.
- Не надо переселять! – сказала вдруг Мария.
Разорвав полукруг, она шагнула к тумбочке и, опершись на нее спиной, глухо вытолкнула одеревеневшим языком:
- Пожалуйста, не надо. Мы тут… сами… управимся.
Теперь она стояла почти на одной линии со стулом Светы, лицом ко всем этим разноликим, безмолвно взирающим людям и чувствовала, как щеки заливает краска стыда – но не перед ними, совсем не перед ними…
- Мы тут одни… Так будет лучше. Нелли Николаевна, вы, пожалуйста, не беспокойтесь, все будет хорошо. Но вам лучше… больше не беспокоиться.
Ей казалось – это всего лишь лепет. Залайские девочки взирали на нее недоуменно, незнакомые – угрюмо-безразлично. Только нянечка Елизавета Васильевна, придерживая за край поднос на ладони воспитательницы, тихонько, одобрительно кивнула с сердобольной улыбкой.
- Ну, как же так? Ну что же это? – проговорила Нелли Николаевна, пятясь из полукруга к двери. – Елизавета Васильевна, и можно их оставить? Ну, ладно, деточка, пусть будет по-твоему до завтрашнего утра, а там посмотрим. Ну, все, все, дети, а теперь марш отсюда. А ты, Милославская, обязательно допей чай и съешь на ночь ломтик хлеба с маслом.
- Нелли Николаевна, а можно Милославскую определить не в «Стражник», а к нам, в «Буревестник» к Олегу Валерьяновичу? – сказала Мария просительно, не имея больше сил сдерживаться. И в то же время голос ее звучал необычайно твердо и деловито. – Нас надо в один отряд.
- Ну, надо – так надо! Елизавета Васильевна, перепиши мне девочку в Буревестник».
- Спокойной ночи, Нелли Николаевна…
- Да-да, спокойной ночи. Но я могу еще вас и проверить.
Все молча двинулись к выходу, из которого давно уже исчез Олег Валерьянович, и Даша, выходившая последней, недоуменно оглянувшись, подчеркнуто-осторожно прикрыла дверь.
Света, сцепив руки на коленях, сидела с опущенной головой. Губы ее были сжаты, на щеках проступала краснота. Красный галстук сбился набок и обнажил расстегнутый у горла стрельчатый воротник, - воротник, так похожий на летящую чайку.
Наконец она улыбнулась какой-то своей мысли и, медленно подняв голову, мягко, нежно сказала, глядя снизу вверх на сумрачно прижавшуюся к тумбочке Марию:
- Нет ли у тебя сахара? Дай мне, пожалуйста, пару кусочков. Я хочу положить их в чай.
- Как – разве ты… пила чай без сахара? – встрепенулась Мария.
Она была готова отскочить от своего места, как ошпаренная. Волна, которая шла сейчас от Светы, могла накрыть ее с головой. И было в ней, в волне, что-то, что могло и убить. А могло и…
- Как, ты разве…
- Они забыли положить сахару, - просто ответила Света, улыбаясь своей странной, отчего-то лучистой теперь улыбкой.
Кинувшись к своей тумбочке, Мария разыскала невесть для чего сунутую родителями в вещи коробку с сахаром и, распечатав ее, сама положила в стакан Светы три кусочка. Она хотела размешать их, но не посмела, и огорченно протянула:
- А… Черт, чай же совсем холодный. Я пойду, принесу кипяток.
- Не надо, - сказала Света почти испуганно, - сахар и сам растает, когда полежит.
- Да, - сказала Мария. - А не растает, так я добуду конфет у соседей.
Опустившись на корточки, Мария быстро взглянула в лицо Светы, и, чуть поддавшись вперед, замерла, подхваченная ее сияющим, но снова унесшимся вдаль взглядом. Там, вдали, в заоблачной выси, сияла синяя вершина горы, и ровный свет ее снегов стелился под ноги, как тропа. Гора была необыкновенно красива, стройна и высока и можно было положить жизнь на то, чтобы добраться до ее холодного, блистающего пика. Но Мария отчего-то все поняла наоборот. Ей смутно почувствовалось, что если и есть такая необходимость – идти в гору, то затем только, чтобы выманить сверху Свету. Да, сейчас Марии нужны были крылья, ведь только на них и возможно преодолеть дорогу в целую жизнь.
И привиделось Марии, что она – огромная, неизвестная птица. И ослепительно-яркое солнце, позолотив ее перья, лежало, словно спустившись с небес, на торжественной, притихшей глади моря. И где-то там, за горизонтом, тоже отражаясь в воде, сияли горы. Птица держала путь на солнце, а это означало, что надо было быть ближе к воде. Плавно приземлившись на ласковую, чуть волнующуюся, золотисто-сияющую гладь, она почувствовала, как все ее тело словно спеленали солнечные пеленки. «Заменить Свету в море и уже после, напитавшись соленой влагой и теплом, идти вместе с ней до конца – обратно к вершине», - это решение произвел не ум Марии, а все ее нутро, все тело, которое, как губка, впитывало каждое движение Светы.
Не отрываясь, Света смотрела ей в глаза своим упорным, не знающим преград взглядом.
Машинально протянув руку к сахару, Мария слепо нащупала кусок и, поднеся ко рту, громко хрустнула.
- Ты умеешь играть в поддавки? – спросила она, вся поддавшись вперед. – Ну, это те же шашки, только выигрывает тот, кто сдаст первым все свои фигуры.
- Да, я видела такую игру, - дружелюбно ответила Света и, взяв стакан, принялась выуживать ложкой полурастаявший сахар. При этом она по-прежнему не отводила от Марии затаенно-счастливого взгляда.
Мария достала шашечную доску, раскрыла ее на середине кровати и, взобравшись на покрывало с ногами, лихорадочно расставила фигуры.
- Ну же, иди скорей! – взмолилась она.
Марии не терпелось сдать Свете шаг за шагом все свои шашки. И когда Света, не выпуская стакана, подошла чуть ли не на цыпочках и, поразмыслив немного над тем, куда приткнуться, слабо махнула рукой и тоже взобралась с ногами на кровать, Мария с наслаждением сделала первый ход.
В несколько ходов она получила значительный перевес, так как Света не торопилась поддаваться. Мария же, отдавая шашку за шашкой, азартно выкрикивала:
- А это тебе – липа с дуплом. А это – наш чердак – там раньше было всего интересней, но его разорили варвары. Обязательно сходим туда, посмотрим, что еще от него осталось. А это – палата номер один. Но там – ничего особенного.
- Подожди… Подожди… - говорила Света, растерянно улыбаясь порывистой улыбкой, которая тщетно силилась распрямить складочку между бровями – вечную ее, клещом вцепившуюся в лоб складочку.
Но Мария не слышала ее и все сдавала шашки.
Неожиданно в комнату вбежали двое. Девочка гналась за мальчиком, пытаясь схватить его сзади за майку. Увертываясь и хохоча, он вскочил прямо в обуви на стоящие в ряд бесхозные кровати, и погоня пошла уже по кроватям. Наконец девочка сумела дать подножку и, когда мальчишка рухнул животом на подушку, оседлала его сзади и принялась ошалело стучать кулаками по спине.
Не помня себя, Мария вскочила и, кинувшись на них, столкнула обоих на пол, и там все трое долго возились, борясь и хохоча на пыльном коврике.
Мария пребывала в каком-то беспамятстве. И, может быть поэтому, вся упоенная, воскликнула:
- А давайте, бороться по-настоящему. Ну-ка, налетай сразу все!
Она знала, что нет среди одногодок такого противника, который одолел бы ее в борьбе.
Не мешкая, случайные гости повисли на ней с боков. Смех прекратился, и некоторое время все трое тужились, пытаясь отыскать точку для перевеса. И все-таки, Мария, раскачав туловище, сумела вывернуться, а, вывернувшись, оказалась в два прыжка перед все еще сидящей возле шашечной доски Светы.
- Поборемся? – спросила Мария бесшабашно, взглянув мельком на поколебленные ее прыжком шашки.
Теперь она нависала над Светой, которая, медленно подняв голову с печальными, будто не видящими глазами, поставила стакан на пол и тоже встала.
Мария увидела ее широкую грудь в белоснежной сорочке и длинную, белую, как горячий морской песок, шею. Размашисто разметал на груди крылья воротник, так похожий на приникшую чайку. Краснел галстук со сбившимися набок концами. И все это до боли в сердце хотелось поколебать и растрясти.
Прильнув к груди Светы и утонув подбородком в ее плече, Мария сомкнула кольцом руки вокруг ее талии.
- Вали ее, ну! – непонятно кому закричали ее прежние соперники.
Мария, тужась, напирала на Свету и так, и этак, но та, слегка покачиваясь, как от ветра, неизменно выпрямлялась, как только Мария ослабляла хватку.
Шашки посыпались на пол, соскочила, накрыв стакан, доска, и даже сполз наполовину матрас, обнажив железную решетку.
Все более погружаясь во что-то живое, обволакивающее, Мария не хотела поддаваться тому, что могло нахлынуть как слезы. Она не понимала: с чего это вдруг оно могло нахлынуть, но на всякий случай старалась это сдержать.
- Хватит… Хватит… - смутно коснулся ее слуха ласковый, словно утешающий голос Светы. Он шел как издалека и, несмотря на ласку, немного укорял:
- Ну же… Маша!.. Ну, пожалуйста.
- «Маша?» – Ее еще никто так не называл, даже родители.
И тут сладкая, пронзительно-нежная волна накрыла их с головой. Теперь в мире была одна только эта волна – все остальное отдалилось и утихло.
Почему-то перейдя на шепот, вышли ребята. Они же, присев вплотную, плечом к плечу, заговорили легко и свободно, то и дело удивленно взглядывая друг на друга. Впрочем, говорила, в основном, Света. Марии оставалось только слушать и диву дивиться.
- А ты ничего дерешься, - сказала Света, - а то, что ты не сумела меня повалить, так это потому, что я тоже очень сильная. Бороться меня научил папа – это единственная наша с ним игра. У меня папа – под два метра, он капитан артиллерии. Только ему все время некогда, и я так и не научилась быть нормальным ребенком. Ты, наверное, не поверишь, но я до сих пор не могу понять, зачем эти дети вокруг… смеются. Мне никогда не бывает смешно, мне всегда грустно. Я не знаю, зачем нужно играть и шуметь.
- Ну, наверное, затем, чтобы собрать побольше шуму в шкатулку и передать ее когда-нибудь внучке, - попробовала пошутить Мария.
На самом деле она понимала теперь беду Светы до самого донышка души. Она смотрела в теплеющие глаза Светы и видела, что они уже не прозрачные, как у рыбы, а синие. Вся синь их вышла наружу, и надо было не дать ей обратиться вспять – обратно, к прекрасной, но холодной еще выси.
И все-таки в Свете оставался какой-то нездешний огонь, который ничего общего не имел с холодом выси.
Света сказала, плотно сжав губы и сверкнув в глазах этим неведомым огнем:
- А ты знаешь, если бы Нелли Николаевна случайно не застала меня в палате во время обеда, я могла бы и умереть. Я бы умерла с голоду, но ни за что не пошла бы в столовую. Я такая – если мне что втемяшится в голову, то умру, но сделаю. Но такое бывает очень редко.
- Тебе бы не дали умереть. У нас в стране – один за всех и все – за одного.
- А вот и неправда. Не знаю, как в стране, а в природе бывает все самое грустное. Я когда гуляю, люблю смотреть на природу – и так, от нечего делать, и потому, что правда люблю. Я один раз видела, как собаке с щенятами принесли костей, и вот щенки набросились на пищу. Трое оказались проворней и схватили лучшие косточки. А один – самый мелкий и хроменький – никак не мог приткнуться к миске, - трое других загораживали ее, поглощая добычу. Тут же была и довольная мать – она заботливо наблюдала за троицей. И вдруг, когда четвертый щенок наконец подобрался к миске и уже было потянул к себе косточку, мать, неожиданно зарычав, оттолкнула его лапой. Слабак отскочил, а те трое, вместе с матерью, ощетинившись, принялись тявкать и лаять, понуждая его убраться еще дальше. Так он и простоял, виновато виляя хвостом, в сторонке. А потом… потом, когда пир закончился, ему милостиво разрешили полизать пустую миску.
- Быть такого не может! – вырвалось у Марии.
При всем своем равнодушии к природе она полагала, что все в ней - соразмерно и благостно, а если кто и нарушает всеобщее благолепие, то это она и не помнящие себя от удали и любопытства мальчишки. Но ведь на них есть Мавродий.
- Может, - упрямо возразила Света. – А знаешь, эту сценку видел еще наш дворник – живет у нас такой дядечка, про которого говорят детям, чтобы они с ним не водились, потому что он баптист. И еще говорят, что он в свое время плеснул себе в глаза серной кислоты, чтобы не служить и что это он у нас только метлой машет, а у них – чуть ли не главное лицо в приходе. Так вот, дядечка, хоть и полузрячий, а тоже рассмотрел, что делается у миски. А потом и говорит: «Вот они его оттолкнули, а он через эту обиду вымахает богатырем».
- Ни к чему тогда богатырь! – сказала Мария сквозь сжатые зубы.
Она чувствовала: еще слово, и из души ее выйдет стержень, а сама она превратится в бескровную медузу. Но, к счастью, к горлу подкатывал ком, и рука в воображении тянулась за камнем, чтобы размозжить им череп озверевшей, не помнящей родства сучки.
Света, видимо, почувствовала перемену в Марии и еще сильнее прижалась к ней плечом.
- А богатырей, если честно, не было и вовсе, - сказала она тихо и торжественно. Выждав паузу, она продолжила, пытливо заглядывая Марии в расширенные, повлажневшие глаза. – Понимаешь, былины сочинял народ, который кое-что позабыл. Так вот, позабытое можно отыскать в летописях. В них ясно сказано, что между борьбой с половцами и печенегами витязи одной княжеской дружины шли войной на витязей другой княжеской дружины, и не куда-либо, а на те же русские земли. А бывало, что витязи просто разбойничали в своих пределах, ведь им не платили жалования. Какие же они после этого богатыри?
- Ты и летописи читаешь?
Света опустила голову и, немного помолчав, сказала, тяжело вздохнув:
- Нет, только отрывки. Есть такая историческая серия в глянцевых обложках – мне ее дед Матвей поскидывал с верхних полок.


6


Этот чудесный-чудесный мотоциклист… Почти невидимый на своем стальном коне, весь растворенный в полутьме и очаровательном рокоте… Он кружится на круглом пятачке арены, - Мария же, вместе с другими зрителями, затаив дыхание, смотрит сверху, как в яму. У ямы отвесные стены и по краям ее толпятся готовые ахнуть зрители. «А-а-а-х!» – слышится Марии. Она опять упустила момент, когда мотоцикл, должно быть, резко накренившись, проворно взмыл на стену. Немыслимо-пьянящий, бесподобный воздух накаляется как от печи и в нем все ближе мелькает неоновый значок на черной куртке мотоциклиста. «Ну, мама, пойдем в цирк еще, пойдем прямо завтра!» – кричит она, не помня себя от восторга, когда артисту удается улизнуть от неиствующей публики и, вывалившись возбужденной толпой на улицу, публика гудит и будоражит случайных прохожих… Потом, может быть, для того, чтобы отвадить Марию от цирка, мать рассказывает ужасную, с ее точки зрения, историю. Оказывается, мотоциклист больше не выступает в цирке, потому что он упал с каната. Да-да, гордому, неистовому мотоциклисту было мало его стен, и он вознамерился проехать по канату. Но, просчитавшись, упал. И вот – повредил позвоночник.
Мария слушает, и эта история вовсе не кажется ей ужасной. Это прекрасная история. Нет для нее ничего выше подвига мотоциклиста. И нет ей радости с его исчезновением. Пригорюнившись, сидит она целыми днями в комнате, схватившись за ручки железной кровати и представляет, что ручки - рули… И как-то в один из тех дней отец, приоткрыв дверь, впускает в комнату настоящего орла, а после вступает в нее сам и загадочно улыбается. Отец и орел – это помнится как одно. Это тянется солнечной дорожкой и слепит глаза. Раскинув крылья, орел летает под потолком, и нет предела ее немому восторгу.
Но вот появляется мать и велит орла удалить, потому что дом – не курятник, в доме – ковры. И орел удален.
Выбежав во двор, Мария находит еще дымящиеся головешки костра. А слабó – взойти на этот ковер – ковер из углей и пепла?
Как была, в кедах, Мария прыгает в середину костра, а после, сцепив зубы, гордо ходит с волдырями на пятках. Она – тоже мотоциклист, ведь она сумела причинить себе вред.
А потом случается поистине ужасная история. Однажды, вырезав из цветной бумаги погоны и разрисовав их звездочками, Мария наклеивает их себе на сорочку и, вырядившись в эту самодельную гимнастерку с нарисованными нашивками орденов, пририсовав себе усы и бороду, долго бродит по дому, улыбаясь, как в сказке… Скоро придет с работы отец, и она отдаст ему честь, он же, счастливо рассмеявшись, посадит ее себе на плечи. И вот вошел отец и, увидев ее наряд, тотчас нахмурился и зло, грубо велел привести себя в приличный вид. Мария повиновалась, но с тех пор отец перестал быть орлом. Мало того – он перестал быть отцом. С его возвращением Мария удалялась в другую комнату и играла одна, больше не допуская этого грубого человека до своих игр. Она так и решила с тех пор: мужчины в своем большинстве – грубые твари. И когда мать с отцом ссорились, всегда вставала на сторону матери. Ей было невдомек, что ссоры всегда затевала мать. Мужчина не смеет грубить женщине, не смеет грубить ребенку. Его предназначение – защищать… Ох, как чувствовала это Мария всем тем, что было в ней мужественного, - тем, что так некстати было поругано отцом!
«Да или нет?! Да или нет?! Да или нет?!» – свирепо кричит какой-то квадратный мужчина с метлой, загородив ей дорогу из подъезда. Мария, приостановившись, удивленно моргает. А мужчина с метлой – тот самый дворник-баптист из рассказа Светы – потрясая перед ее лицом громадной фигой, басисто повторяет нараспев: «Господь, отпуская человека в наш мир из своего аэроплана, спрашивает, прежде чем пнуть коленом под зад: «Да или нет, мой друг? Принимаешь ли ты мир таким, каков он есть или будешь весь век морщиться? Так да или нет?» «Нет!» – отчаянно и в то же время твердо кричит Мария, вцепившись баптисту в метлу, Она отталкивает его, удивленного…
Все. Сон кончился. Кроме баптиста, в нем все было правдой.
Приподнявшись на подушке, Мария торопливо выпустила руку безмятежно спящей на спине Светы. Потом, присмотревшись к ее отрешенной позе, не выдержала и снова положила ладонь на сгиб ее локтя – уже легонько, не сжимая пальцев. И тотчас вслед за этим затрубил горнист.
Света сразу открыла глаза, повернула к ней голову с разбросанными на подушке волосами цвета солнца и взглянула на нее теплым, немного испытывающим взглядом.
- Надо раздвинуть кровати, - сказала Мария, не отнимая руки.
- Надо, - кротко согласилась Света, неприметно смутившись.
И они поскорее встали и расставили по местам кровати.
Горнист продавливал прерывистые звуки, которые, оторвавшись, поднимались вверх, как радужные мыльные пузыри. Другие, отскочив, грузно стукались об пол, как металлические шарики. Гомон, смех детворы, перемешавшись с этими шарами двух видов, тоже казались круглыми, шныряющими, вездесущими. И хотелось в этот поток.
Но поток двигался на физзарядку, а позже – на линейку. А этого сейчас хотелось меньше всего.
- Ты знаешь, - сказала Мария, заворожено разглядывая Свету в ее новом голубом платье. И было на что глядеть: ниспадающие на плечи волосы, которые Света не стала убирать в хвост, казались солнечным водопадом. – Ты, наверное, знаешь, что мне не удалось выспаться этой ночью. И все из-за твоих богатырей. Ты не поверишь, но если я прямо сегодня, вот сейчас вот, не пойму, где живут богатыри, то, может быть, никогда больше не сомкну глаз. Я кушать не буду. Я мыться не смогу. Вот.
- Так давай не пойдем на линейку и обдумаем это, - серьезно сказала Света.
- А ведь это идея! – радостно подхватила Мария. – Вашу руку, княгиня!
Света, слегка потупившись, протянула ладонь и Мария, бережно взяв ее за пальцы, потянула за собой.
Вскоре они уже взбирались по земляным ступенькам в крутой тропе на вершину горы с трамплином в искусственной лыжне. Мария не раз разглядывала, стоя на террасе, как съезжают с вершины стремительные, похожие на птиц лыжники, как срываются они в полет с горбика из пластмассового снега. Не раз присматривалась она к лазу в ограде, откуда вилась, постепенно набирая крутизну, тропа к заветной горе.
Теперь с ней была спутница, которую она галантно пропустила вперед. И эта спутница вовсе не карабкалась по взгорью, а шла, слегка раздвинув руки, словно по канату. Временами она теряла равновесие и делала туловищем изящные, плавные движения, словно балансируя на льду. Ветер теребил ее распущенные волосы, как белое пламя свечи.
Иногда спутница наклонялась и бережно подбирала на ладонь улиток. Она рассматривала их с задумчивой, трогательно-мечтательной улыбкой, а потом опускала в сторону от тропы. Следя за ее взглядом, как бы растворяясь в нем, Мария тоже готова была размечтаться во все стороны от любви ко всему живому. Ей казалось: это она на ладони у Светы. А все они вместе – в узловатых, дрожащих от бережности руках у кого-то еще.
Ближе к вершине Мария, поравнявшись со Светой, приобняла ее за талию. В руках у Марии была похожая на саблю палка, тропу же с обеих сторон сопровождал колючий кустарник.
Она лихо предложила:
- А давай, представим, что это не кусты, а половцы или, там, печенеги. Давай, их всех перерубим.
И, грозно взмахнув палкой, она перелопала разом несколько веток, ударив по ближнему кустику.
Но Света, болезненно нахмурившись, недоуменно отвела взгляд вбок и Мария, стушевавшись, вымолвила:
- Ладно, будем считать, что половцы тоже люди. Пускай себе кочевничают.
Она увидела, как, дрогнув, расслабилось и просияло лицо Светы. И от этого в сердце ее что-то тонко кольнуло и его обдало сладкой волной.
Вершина приняла их. Встав на нее, Света внезапно ссутулилась и с опаской посмотрела на почти отвесную пластмассовую лыжню с горбиком трамплина внизу, за которым, казалось, нет продолжения. Казалось, за трамплином – бездна, и непонятно, как существует приютившийся вдали, словно на краю смертельной воронки, крошечный, со спичечный коробок, лагерь.
Мария привалилась к плечу Светы и всей кожей почувствовала, как та размякла и приосанилась. Более всего Марию волновало то, что гора, как говорили воспитатели, представляла собой потухший вулкан. А это значило, что огненная лава внутри была практически вечная и все время пребывала в движении, весь же видимый мир был при ней не более чем налетом плесени на бутерброде. И существовал на Земле по геологическим меркам не долее секунды. Еще секунда – другая и – изоргнутое из недр пламя сметет все вокруг.
Чувствуя внутри дрожь и непонятное, буйное опьянение - они возникли отчасти от сознания сопричастности к неукротимой силе под ногами, - Мария выговорила срывающимся голосом:
- Ты знаешь, а я, кажется, все поняла про богатырей. Эти люди внизу – они еще ничего не понимают. Они думают, что богатыри были в былинах и жили в Древней Руси, а про все плохое в них они и помнить не хотят. А я вот думаю, что самые первые богатыри – это мы с тобой. Потому что мы сумели увидеть у тех древних богатырей их плохое. И теперь все их хорошее с нами. Вот только эти люди, которые ничего не понимают, все равно ничего не поймут. И мы им пока ничего про себя не скажем.
- Подожди, я все-таки не поняла: так были они или нет, те древние богатыри? – спросила Света, внимательно выслушав ее.
- Были, - твердо сказала Мария. И добавила с улыбкой: - И в то же время не были.
Света не стала возражать, но на сосредоточенном ее лице опять обозначился пугающе-далекий, отрешенный от мира взгляд.
- Понимаешь, эту задачку может разрешить только смех, - внезапно нашлась Мария. – Ты не поверишь, но смех – это бог.
- Да?.. – неуверенно спросила Света, снова вернувшись к действительности. Знаком ее возвращения была для Марии ее застенчивая, немного виноватая, по-детски теплая улыбка.
- Ну, конечно же!
Сгребая Свету в охапку, она принялась щекотать ее, подталкивать легкими движениями к спуску. И вскоре они, хохоча, вновь оказались на тропе.
К завтраку они подоспели вовремя.
Мария уже сидела за столом, когда за спиной бесшумно появилась Нелли Николаевна и гроза лагеря – директриса. Наклонившись к ее плечу, Нелли Николаевна спросила скорбным голосом, почему их не было на линейке.
- Мы ходили в лес за хворостом, - сказала, не моргнув глазом, Мария. – Нелли Николаевна, а правда, что сегодня будет костер?
- Вы не имели права отлучаться, - сухо сказала Нелли Николаевна. – Людмила Александровна чуть было не послала на ваши поиски отряд.
Мария так и чувствовала затылком ледяной взгляд Людмилы Александровны. Выждав паузу, педагоги прошествовали к столику в десяти метрах, где завтракала Света.
Света сидела боком к Марии, и по тому, как серьезно и обстоятельно та ответила на вопрос Нелли Николаевны, Мария догадалась, что ответ Светы правдив до мельчайших деталей. За спиной Светы тоже зловеще постояла директриса со своим неподражаемым, красноречивым молчанием.
Взмахнув рукой, Мария прищелкнула в воздухе пальцами. Уловив краем глаза ее жест, Света повернула к ней раскрасневшееся, виноватое лицо.
Копируя девочку-циркачку, Мария сделала вид, что в руке у нее материализовалась палочка. Изящно взяв со стола воображаемый ножик, она с небрежным видом очистила палочку от коры и, дунув на нее, с пренебрежением отбросила. Потом, раздвинув и подняв обе руки, словно оттолкнула от себя катящийся шар.
«Все – пустяки!» – гласил ее жест.
И Света, поняв, приподняла бровь и стрельнула в нее лукавым взглядом.
Потом они опять бежали, взявшись за руки. Бежали, напарываясь на другие руки, и невольно разрывая их некрепкое, стыдливое соприкосновение.
- Думаю, нам с тобой придется разыскать одного доброго молодца! – крикнула Мария на бегу. – И я сильно подозреваю, что он сейчас в собственном тереме.
Мягкая, податливая ладонь Светы едва уловимо дрогнула в ее руке, и это было больше, чем ощутить всей кожей рукоять меча. Мария была готова на невиданную борьбу – любую, с любым неприятелем.
Привычным ударом ноги она распахнула дверь в знакомую палату и увидела сидящего с ногами на кровати Мавродия, который слепо и угрюмо смотрел в какую-то точку перед собой.
- А где ваше платье, князь? – спросила Мария, подойдя вплотную
- Да иди ты… - сказал Мавродий безо всякого выражения, тяготясь одежками мира, которые никогда не мог сбросить при помощи воображаемой волшебной палочки.
- Именем великого князя Рюрика мы вынуждены задержать вас и сопроводить к вашему брату и благодетелю.
- Какому еще брату?
- Увидишь.
Схватив Мавродия за руки, они повели его, вяло-любопытствующего, во двор и там, разыскав Армена, поставили перед ним как неожиданную, до странности неприличную находку.
Армен, который колол до того орехи на асфальте, даже присвистнул. Полоснув лицо Мавродия гневно-презрительным взглядом, он повернулся спиной и с такой силой саданул камнем по ореху, что тот, отскочив, кажется, покинул их измерение.
- Ты ничего не понял, - сказала Мария вкрадчивым голосом. – Ты думаешь, ты – герой?
- Не герой, а… - медленно начал Армен.
- Этот человек не умеет смеяться.
- Неправда, я умею смеяться, - обидчиво возразил Мавродий.
- Ты думаешь, ты – герой? – быстро спросила его Мария.
Толкнув Мавродия прямо на поднявшегося, выпрямившегося Армена, Мария крепко сжала ладонь Светы и они, отвернувшись, побежали.
Они не знали, что совершается за их спинами. Но Мария почему-то верила, что семя ее упало на верную почву.
- Вот мы и положили конец раздору племен, - сказала она, усмехаясь.



7

Весь день они носились у ворот, в которых почти непрерывно появлялись старшеклассники с валежником и сухостоем. Наваливаясь на старших, младшие буквально выхватывали у них этот ценнейший груз и волочили до громадной кучи посреди двора.
К вечеру костер запылал и, встав в круг, младшие пошли в пляс и запели.

Кто – куда, а мы лишь прямо –
Через мрак на свет костра.
Прощай, мама, прощай, папа,
Прощай, младшая сестра.

Пламя разгорается на весь земной простор.
Быть первыми время нас учит.
Ты гори, гори, мой костер –
Мой товарищ, мой друг, мой попутчик.

Мария и Света, крепко взявшись за руки, тоже неслись в кругу, и угольки, постреливая, оставляли следы на багряной от зарева одежде. Потом круг разомкнулся, и только они не выпустили рук, и потому их почти прижали к огню, потому что круг снова сомкнулся – уже из новых людей – и вновь качнулся вбок каруселью.
Поодаль, на концертной площадке, спели, вызвав бурю аплодисментов, Лика и Зоя. Потом на сцену выскочил Армен. Только он мог пропеть в танце зажигательное кавказское: «Аравай – вай! Вай-вай-вай-вай!» Карусель из сцепивших руки людей неслась все быстрей. Задрав голову, Мария увидела, как мечутся, срываясь в небо из костра, искры. Искры не хотели отлетать от костра, не хотели умирать и гаснуть, но сила огня с ожесточенной веселостью порождала их, чтобы вскоре отторгнуть. Еще вверху летали хлопья пепла и, спускаясь плавными парашютиками, оседали у них на волосах.
Света тоже смотрела вверх, и лицо ее под влиянием каких-то своих ассоциаций становилось все грустней и задумчивей. Потом они с Марией взглянули друг на друга и, не сговариваясь, направились в здание.
В этот час в помещении не были ни души. Они вошли в свою палату, и Света, выбрав одну из пустующих кроватей, растянулась на ней в полный рост.
- Знаешь, лучше бы это кончилось поскорей – вся эта наша лагерная жизнь. А то бывает так хорошо, что потом без этого не сможешь. Так хорошо, как сейчас… - сказала она пресекшимся голосом, глядя в потолок.
Как порыв неуклонного ветра Мария покачнулась и, медленно разувшись, села на нее верхом. Она обхватила ладонями длинную, тонкокожую шею Светы и, шутя, слегка сжала пальцы. Но тут же руки ее размякли, и вся она так и поникла, потекла всем нутром от сумасшедше нежного тепла.
-Мы с тобой одной крови. Разве может это когда-нибудь пройти? – тихо сказала она, чувствуя, как набегают откуда-то снизу волны трепетного, соленого моря, как подступают они к глазам странным блеском, готовые нахлынуть каплями, что поползут по щекам. Вернувшись из своего далека, Света бережно коснулась ее щек взглядом повлажневших глаз.
Они даже не услышали, как в комнату прокрался посторонний.
- Вы тут что… А ну, быстро встать!
Мария, вздрогнув, инстинктивно поднялась во весь рост и, не сходя с кровати, недоуменно посмотрела на немолодую воспитательницу, которая, сжав кулаки и выставив вперед подбородок, даже не понимала, как отвратительно ее перекошенное злобой лицо.
- Ну, подождите!.. Я все расскажу директору. Немедленно убирайтесь вниз. Ну! Быстро! Чтобы я вас здесь больше не видела.
Это было все равно, как если бы кто-нибудь, увидев в комнате орла, велел его выгнать из-за того, что комнаты созданы для ковров, а не для орлов.
Растерянно улыбаясь и в то же время наливаясь гневом, Мария не выпускала руки Светы, которую та подала ей, как только эта нелепая тетка завела свою речь. Готовая на отпор, Мария пружинисто спрыгнула на пол, но в это мгновение другая рука Светы легла ей на плечо.
- Что она хотела? – спросила она удивленно, когда они пробежали до лестницы и, спустившись этажом ниже, нырнули в полумрак коридора.
- Ну, понимаешь, она подумала, что мы занимались ЭТИМ.
- Чем?
- Иногда девушки занимаются друг с другом тем же, что и мужчины с женщинами.
- Как это?.. Но ведь… у нас было не это, - потерянно произнесла Мария.
Света промолчала.
Двигаясь на ощупь в густом, словно волокнистом полумраке, они толкнули какую-то дверь и переступили порог палаты старшеклассников.
Здесь, в чужой обстановке, среди неизвестных вещей их опять обступила неловкость – минутная неловкость, которую Мария преодолела молниеносным решением.
- Слушай, а ведь мы можем натырить здесь зубной пасты. А ночью сходим в поход на твоих залайцев.
Это было любимым лагерным озорством – тырить друг у друга, словно яблоки в саду, тюбики с зубной пастой, а после, пробравшись ночью к соседям, выдавливать втихаря содержимое спящим на волосы.
Перевернув пару матрасов, Мария действительно нашла под ними заветные тюбики и, удовлетворенно повертев их в руках, с важным видом рассовала по карманам.
Света, кажется, даже не обратила внимания на эту ее затею. Заметив на тумбочке книгу, она ровным, бесстрастным голосом прочитала вслух название.
- Лев Толстой «Хозяин и работник».
Затем, протянув к книге обе руки, взяла ее с бережностью прилежной ученицы и, неторопливо раскрыв наугад, принялась читать: «Выгребши снег, Василий Андреич поспешно распоясался, расправил шубу и, толкнув Никиту, лег на него, покрывая его не только своей шубой, но и всем своим теплым, разгоряченным телом. Закрепив руками полы шубы между лубком саней и Никитой и коленками ног, прихватив ее подол, Василий Андреич лежал так ничком, упершись головой в лубок передка, и теперь уже не слышал ни движения лошади, ни свиста бури, а только прислушивался к дыханию Никиты. Никита сначала долго лежал неподвижно, потом громко вздохнул и пошевелился.
- А вот то-то, а ты говоришь – помираешь. Лежи, грейся, мы вот как… - начал было Василий Андреич.
Но дальше он, к великому удивлению, не мог говорить, потому что слезы ему выступили на глаза, и нижняя челюсть быстро задрожала».
Осекшись, Света замолчала и, подняв голову от книги, невольно уперлась взглядом в лицо Марии. И как всегда, словно ударившись о человека, что-то хрупкое и пронзительно-синее в ее взоре слегка отпрянуло вглубь, откатило. Но и там, в глубине, не удержалось, а тут же вернулось назад и, будто застигнутое врасплох, не нашло ничего лучше, как просиять кротчайшей улыбкой.
Им больше не надо было держаться за руки, чтобы чувствовать друг друга. Время – эта последовательность мысленного шума и звуков вокруг – текло лишь для них. Вновь оказавшись незаметно для себя у гуще резвящейся у исполинского костра детворы, они, как невидящие, прошли сквозь гущу и, устремившись в дальний, пустынный угол площадки, оседлали качели.
Моросил дождь. Длинная доска на перекладине промокла, и на ней отражался свет полной неоновой луны. Доска слабо, тоскливо поскрипывала, замирая в момент соприкосновения с землей. Соприкасаясь с ней, с землей, Мария смутно видела, как на другом конце доски высится горой Света, как, полуприкрыв глаза и слегка откинувшись назад, плавно отдается она потоку. Казалось в эти секунды – еще немного, и Света сольется с лунным потоком, станет полупрозрачным, мерно качающимся призраком.
Сильно толкнув землю, Мария принялась раскачивать качели все резче и выше, ей хотелось не отпускать Свету в это лунное далеко. Мелькало вдали пламя костра – теплым заревом ложилось оно на щеки.
И вдруг, словно искра исполинского костра заронилась в сердце – так отчего-то оно встрепенулось и сильными, мерными толчками застучало в висках, во всем теле. Затем будто сам орел, выпростав крылья из ее вздымающейся груди, взлетел, темнея, к одинокой горе, на которой пребывала в грезах Света. И тотчас эта гора зазеленела и покрылась цветами, а Света, поддавшись вперед, пристально посмотрела в лицо Марии широко раскрытыми, удивленными глазами.
Так они качались, попеременно касаясь земли и – попеременно – неба. И гордый орел парил между двумя вершинами.
Потом Мария незаметно поймала себя на ощущении, что земли больше нет под ногами, что шелест дождя прокрался под спину, став ей единственной опорой, и она, запрокинув голову, лежит на этом мерном, все нарастающем шелесте. Другие звуки отдалились, и все кругом заволокло зеленовато-светящейся, водянистой полумглой. В этой полумгле явственно послышался плач младенца, который приближался к ней откуда-то сверху. Потом она увидела и самого младенца – он был полурастворен в водной пыли и пытался выпростаться из легких, похожих на складки тумана, пеленок. Спустя еще мгновение Мария вдруг ощутила, что этот младенец – она и увидела склоненную над собой мать. Мать была молодой и еще поэтичной, словно сошедшей с одной прежней фотографии и нежно, кротко улыбаясь, говорила какие-то ласковые слова. Мария же, будучи новорожденной, блаженно перебирала ручками и издавала в унисон благостные, только ей ведомые звуки. Теперь все происходило на пляже, и неумолчный шум моря – взволнованный, но безмятежно-ласковый – облегал ее тело, как раковина. Никогда еще она не чувствовала такой пронзительной связи с матерью. Матерью и всем миром вокруг – блаженной, мудрой, отсекающей хмарь, муть и хлябь.
…Качели остановили свой бег. Мария сидела на земле, радостно, беззвучно плача под нитями сильного, косого дождя. Света же, держа ее за руку, гладила ее по щеке и говорила-говорила какие-то слова, тревожно всматриваясь в нее всю.


А утром, словно вызванная давешним чудесным видением, приехала мама.
- Мама! – кинулась было к ней Мария, но, сделав несколько шагов, стушевалась от неловкости.
Она никогда не знала, что значит - броситься матери на шею, обнять ее – это было не принято между ними.
Придирчиво оглядев палату, где они со Светой просто сидели без слов, жмурясь от сочащегося со стороны террасы в стеклянную дверь сильного молодого солнца, мать ворчливо сказала:
- Ужасно спертый воздух. Вы что – никогда не проветриваете? Здесь вообще кто-нибудь за вами смотрит?
И только потом сообщила, что умер дедушка – отец отца, и надо ехать на похороны. Она приехала, чтобы забрать ее.
Мария никогда не видела дедушку, но, сглотнув слюну, поняла и приняла необходимость отъезда.
Ей еще было слишком хорошо, да и день выдался на редкость ясным, чтобы она могла измерить чувствами предстоящую разлуку.
Пока мать складывала ее вещи – мать непременно хотела сложить все сама, честя воспитателей за невыглаженное белье, словно и впрямь когда-нибудь гладила его дома, – они со Светой, избегая смотреть друг на друга, обменялись адресами.
«Залайск», - написала Света большими разорванными буквами на пионерском галстуке Марии. «Краеугольск», - косо вывела Мария на галстуке Светы. Это была традиция – записывать адреса прямо на пионерских галстуках, чтобы они никогда не забылись.
Присутствие матери сковывало их. Но Света все равно сбивчиво сказала:
- Ты, пожалуйста, пиши. А то я не решусь… первая.
- Конечно, - торопливо согласилась Мария. – Я вообще скоро приеду к тебе в Залайск, это же совсем рядом. И ты ко мне станешь ездить.
Вещи были сложены.
Мать попыталась одеть на Марию кофту, но та, отстранив ее руки, одела кофту сама.
Им было пора. Мать очень спешила.
- Возьми свои тапочки, - сказала Света, достав из-под кровати стоптанные красные тапочки Марии.
Но мать сказала:
- Нам такого добра не нужно. Пусть лучше останутся здесь, может, кому еще и пригодятся.
Как деревянная, Мария глядела куда-то мимо Светы. Она знала – ей надо быть деревянной. Она не должна увидеть лица Светы. Она не должна увидеть лица Светы! Она не должна!.. И вдруг она увидела, что лицо Светы стало багровым.
Отвернувшись, она резко вышла и, обогнав мать, прошла далеко вперед.
Через два часа водитель их автобуса, остановившись у придорожной забегаловки, объявил перерыв. Пассажиры высыпали на лужайку перед почти отвесной каменистой горой, откуда сбегал хрустальными струями звенящий, сам с собой бормочущий ручей. Жались в сторонке овцы, позвякивала колокольчиком коза. И прыгали в ярко-зеленой, по-горному свежей траве, кузнечики. Мария заметила у одного из них ярко-оранжевый горбик. Горбик состоял из скучившихся букашек, которые, впившись в спину кузнечика, пожирали живьем его плоть. Поймав кузнечика, Мария принялась высвобождать его от паразитов дрожащей в руке палочкой. Она знала: так поступила бы Света.
Выпустив кузнечика, Мария бросила затуманенный взгляд на шаг вперед, потом – на другой. И увидела, что всюду прыгают по полю такие же горбатые кузнечики. Издали их можно было принять за оригинальный вид фауны, носящий на спине оранжевые цветочки. Чем крупнее цветочек, тем тяжелее, ближе к земле прыжки кузнечика. Что ж! Опустившись в траву, Мария принялась ловить кузнечиков и освобождать их от их ноши. Она еще успеет, еще сможет… Пусть это будет один освобожденный кузнечик. Десять кузнечиков. Сто кузнечиков.
Водитель нетерпеливо сигналил и мать, высунувшись из окна, что-то сердито кричала ей.
Вскоре после возвращения из лагеря началась школа. Новые встречи и новые отношения завертели Марией – она все-таки была еще ребенком и не чувствовала бега времени. Мария так и не собралась написать Свете, а чуть позже исчез пионерский галстук с адресом – должно быть, мать выбросила его вместе с другими старыми вещами.
И только много лет спустя, когда в стране была перестройка и не стало готовых, раз и навсегда вколоченных с детства ответов, а мысли выбивались мутным потоком и заносили куда-то в сторону, она опять вспомнила про Свету. Но единственным материальным свидетелем существования Светы был сосед Мавродий, который, превратившись в приветливого юношу, уже открыто ходил в платьях, скупая их в уцененных товарах.
Мария поехала в Залайск и отыскала адрес Светы через адресное бюро, но оказалось, что Милославские вместе с семьями других военнослужащих давно покинули и дом, и город.
Часто-часто, подняв трубку телефона, Мария ловила себя на мысли, что она ожидает чуда. А вдруг и в самом деле в трубке однажды раздастся:
- Здравствуй, Маша. Решила тебе позвонить. Вот.