Два взгляда на "Полёт скумбрии" Андрея Белле

"Полёт скумбрии" - взгляд женский

Ядовито-жёлтая маленькая хищная головка вытягивает шейку, внимательно всматривается в глаза. Я цепенею, не в силах отвести взгляд, загипнотизирована и цветом, вызывающим стойкий страх, и толстым сытым брюхом жуткой твари, словно бы примеривающейся ко мне, оценивающей, с какого бока удобнее приступить к разделыванию моей души и тела… В зеркале на мгновение проступает строгое властное лицо… мама… Но тебя уже нет? Или ты смотришь на меня из зеркального небытия, цепко придерживая силой, сопротивляться которой нет и не было у меня никакого желания.
Воздух едва выцеживается из горла, последними усилиями, разрывая желтоватые газетные бинты, опоясывающие оконные проёмы, распахиваю рамы, пыльные складки штор недовольно отползают в сторону, нехотя пропуская свежее дыхание другой жизни. Той самой, которой ты всегда боялась, мамочка! И безумие отступает, прячется в ворох старых газет, устилающих стол, в ненужные теперь никому страсти в маленьких заметках, в мокрый круг, оставленный белоснежной (ты всегда любила только белые цвета!) тарелки. И жёлтый чайник распластал широкое своё чрево, поблёскивая начищенным важным боком. Куда-то делась крышка, я многих предметов не нахожу, словно они исчезают, прячутся в серых сумерках, в складках вечно зашторенных окон, в пыльные углы, шевелящиеся по ночам с мягким утробным причмокиванием.
Я всматриваюсь в тот, как будто знакомый мне мир, и понимаю, что пропорции собственного, наполняемого мною, пространства, искривлены, изломаны, неточны. Плоскости разъезжаются куда-то, увлекая за собой предметы, о существовании которых часто не подозревала, скользила мимо… Как, почему здесь оказалась скумбрия, масляный бок её кажется неприятно живым, гораздо живее, чем голова, наполовину отделённая от туловища кривым надрезом? Место среза розовеет нежным глянцем, глаз тёмен и задумчиво грустен. Мёртв.
Скумбрию купила я? Но этого не может быть! Моя ненависть к этой масляно- влажной, обманчиво сладковатой рыбе, сытной, стойко сохраняющей в теле отчётливый рыбный вкус, долго не смываемый запах даже лимоном и вцепившийся в меня словно навечно, зрела исподволь, долгие, долгие годы.
Я помню первый свой поцелуй, мальчика, как казалось, единственного на свете, охапки мартовского снега падали к ногам… Я помню собственное счастье… До того самого момента, когда ты, мамочка, усадила меня за стол и медленно разрезала на ровные кусочки такую же рыбу, и дымилась картошка последними осенними горькими кострами … И задушевный обстоятельный разговор… И мальчика моего словно бы разделывали как ту скумбрию, тщательно и осторожно, так нежно, так щемящее-любовно, что не было желания сопротивляться. И стучали за окошком снежные слёзы…
Сколько их было потом, этих мальчиков, юношей, молодых и не очень мужчин? Я не помню, память моя защищает разум, не позволяя ему скатится с проложенной жизненной дороги, в которой шаг вправо, шаг влево всегда – попытка к бегству… Я помню вкус скумбрии, только и всегда – вкус скумбрии. Ритуал, ставший частью моей жизни: белая тарелка, белая салфетка, узорная шкурка, разрез, разделяющий тело и голову с тёмной плёнкой круглого глаза, мёртвого глаза… И, уходя, ты просила моего прощения: никто и никогда не будет любить меня так, как я, прости за то, что моя любовь не дала тебе шанса…
Простила ли я? Не знаю…
Прошло много лет, я стала другой. Попыталась стать другой. И накрываю на стол, ожидая дорогого мне человека.
Взгляд мой цепляется за белую тарелку… Ядовито-жёлтая маленькая хищная головка вытягивает шейку, внимательно всматривается в глаза… Блестящий бок сыто урчит, подмигивая неизвестно откуда взявшимися вмятинами-глазами. Кажется, я кричу, поймав в маленьком зеркале знакомый оценивающий взгляд. Спасительный сквозняк в раскрытое окно приносит запах мартовского снега, хотя на улице ранняя осень, и ещё не пожелтели, только чуть-чуть приглушили цвет, листья.
Взмах рукой – и летит в свой последний полёт толстобрюхая скумбрия, увлекая за собой и тарелку, и старые газеты с уже ненужными никому сенсациями, ставшими прахом. Я лечу вместе с ней, кружусь в водовороте всего, что успеваю зацепить, слышу звон разбитого стакана, дзыньканье маленьких пузырьков, упругий перестук крепких сочных лимонов…
…Я лечу, видишь, скумбрия! Я… лечу…
9 декабря 2010года.

*********************
"Полёт скумбрии" - попытка взгляда мужского


Птичка моя, рыбка моя вуалехвостая, плотвичка, скумбрийка… Ты вся тогдашняя – сложное нагромождение острых углов, твои коленочки, лопаточки, рёбрышки, грудки твои – всё хрупкое, остренькое, колючее. И только испуганные глаза – круглыми тёмными пятнышками на бледном , синевато-голодном личике. Что праздновали мы, разве вспомнишь? Ты неуверенно разрезала острым ножиком толстенькую скумбрию, каждый кусочек отливал перламутром, словно распахнутая ракушка, и внутри непременно отыщется маленькая жемчужинка. Я поглаживал твои крохотные позвоночки, позволяя огромной луне укрывать тебя жёлтым нежным светом. По спинке ползали, создавая странный узор, лунные блики сквозь рисунчатые гардины, острый запах скумбрии пробивался сквозь слои земляничного мыла, кожа влажнела и была солёной на вкус…
Скумбрийка моя, ты помнишь, как мы пробирались на кухню и пили прохладную воду прямо из жёлтого пузатого чайника, и по подбородку стекала тонкая струйка и, соединяясь с твоим телом, солонела и слегка горчила, как морская вода… Я собирал её губами, а за окошком лунная дорожка становилась взлётной полосой, и мы мчались прямо в огромный слепящий круг. Помнишь, как коротка была тогда лунная дорожка?..
Рыбка моя, скумбрийка… Помнишь тот день, когда я принёс тебе целую охапку цветных фантиков, ещё накануне бывших солидными денежными знаками? Как мы тогда играли, никогда больше не было столь щедрой публики, заполнившей все рестораны, направо и налево кидавшей то, что утром отняли у всей страны… Я купил тебе в подарок большой кусок белой рыбки и с купеческой щедростью шмякнул на стол, а ты нерешительно трогала тонким пальчиком нежную мякоть, податливую, похотливую. Показалось, что влажный круглый глаз на мгновение подёрнулся глянцевой ледяной корочкой, пыльным налётом…
Ты ненавидела этот запах и научилась натирать руки лимоном, убивая его, но никогда до конца не исчезал тот остренький, пахнущий ночной страстью и лунным узором тюлевых гардин, рыбный аромат. Иногда мы вместе выбирали ту заветную рыбку, шептались нервно, щекоча друг друга опаляющим дыханием… Но взлётная полоса становилась всё длиннее и неопределённее, влажный тёмный глаз твой мутнел, исчезала в нём прозрачность жизни. Я не заметил, когда и как исчезли ажурные тюлевые шторки, и луна качалась неясным бледным фонарным пятном за плотными гардинами…
Рыбка моя, скумбрийка! Где ты теперь летаешь? С кем скользишь беззвучно по лунному пути, вздрагивая каждый раз плотным, потерявшим прежние очертания, телом, прикрываешь ли круглые тёмные глаза, или равнодушно смотришь в потолок, отсчитывая минуты…
Жажда поднимает меня среди ночи. Я бреду на кухню, раздёргиваю, разрываю плотную пелену войлочных от пыли штор. Луна скалится где-то там, в небесных высях, выхватывая из темноты пустобрюхий канареечный чайник, в ленивом зевке раскрывший мятый старческий рот. В воздухе стоит запах тлена, рыбного тошнотворного привкуса лежащей на тарелке скумбрии. Живот её отвратительно толст и наполнен вязким желтоватым веществом, запах которого долго не смывается с рук. Бутылка пуста, но где-то там, на шкафчике, кажется, были маленькие запасы, так, на всякий случай, хранимые не помню уже с каких времён. Но и они абсолютно сухи и не утолят мою жажду.
Я смахиваю со стола старые газеты, каждая из них была когда-то одним из дней моей жизни, они обезображены мокрыми кругами стаканов, тарелок, они питаются крошками хлеба, крошками моей теперешней жизни. Сколько их, этих пожелтевших газетных дней скатывается, шурша словно речной песок, но нет и никогда не будет среди песчинок крохотных жемчужинок, как никогда не будет летать толстая скумбрия…
Только падать…
13 декабря 2010года