Глава пятая

Село было просто замечательным. Во-первых, оно было огромным. Широкие, но не асфальтированные улицы, большие крепкие дома – зажиточные, с примыкающими к ним обширными дворами, в которых везде, в изобилии присутствовала разнообразнейшая живность. Уже на въезде, у самой тройной развилки, одно из ответвлений которой и вело в Новосилки, в нос ударял густой запах навоза и свежескошенного сена. Жара раскаленно лезла в глаза, вместе с невесомой пылью, безраздельно властвующей здесь уже много недель в отсутствие дождя или хотя бы небольшого намека на него.
Во-вторых, люди в селе жили тоже презамечательнейшие, вопреки распространенному тогда мнению о творящих всевозможные бесчинства западно-украинских националистах. Возможно, потому, что мы прекрасно говорили на чистейшем, хоть и литературно неправдоподобном, украинском языке.
Нас радушно встретили, расцеловали в обе щеки троекратно и повели в огромный дом, в котором постоянно проживали только дед Марьян и баба Олэна (Елена по-нашему) – наши прадед и прабабка. В гости к ним, в эту тишину и благость, постоянно наезжала многочисленная родня, вот и тогда к нам навстречу выбежали две дивчины, похожие друг на друга как две капли воды, Зоряна и Светлана, чуть постарше нас, как потом выяснилось – внучатые племянницы радушных хозяев. Нас разместили в отдельной, обычно пустующей, служащей гостям, просторной комнате – прохладной, затемненной, с белыми скатертями и яркими национальными вышиванками, а также большой богатой иконой Божьей Матери, заботливо обрамленной традиционным украинским рушником.
Настоящую икону мы, городские дети, выросшие в стране, где не было не только секса, но и Бога, видели впервые. Впрочем, многое для нас было внове – радушие незнакомых, никогда прежде не виденных нами людей; полностью домашняя еда, добытая и приготовленная своими руками – даже макароны они делали сами, из собственной намолотой муки (из собственноручно выращенной пшеницы); огромная разлапистая старая мельница, на которой эту муку мололи; широкий и очень глубокий колодец, с печально опущенным журавлем, вода в котором была чистейшая и даже в самое полуденное пекло такая студеная, что от нее сводило зубы; и еще бесчисленное множество различных мелочей, на которые мы взирали с любопытством, изумлением и даже – восторгом…
Да, лето было незабываемым – своей новизной, радостным ощущением свободы, благодатно развившимся на бесконечных просторах колосистых полей, лежащих к югу от села, аж до самых отрогов Карпат, которые местные жители величали не иначе, как «берг» (от немецкого слова «гора») – «там, на берзі»* или «ото там, за бергом»*.
Единственное, что омрачало мое лето – постоянное присутствие младшей сестры. Мы были как раз в том возрасте, когда, казалось бы, совсем незначительная разница воспринималась еще непреодолимой пропастью – мне было уже тринадцать, а сестренке не исполнилось еще и восьми. Она страшно раздражала меня своим непрекращающимся детским лепетом по поводу и без, а главное – невозможностью отвязаться от нее дольше, чем на несколько минут. В конце концов я начала бессовестно сбегать от Наташки, мучаясь потом угрызениями совести после взглядов ее обиженных, на мокром месте, глаз. Но ничего не могла с этим поделать, потому что интересы у нас, как ни крути, уже разительно отличались: меня волновали исключительно мальчишки, а ее – бабочки, цветочки, вездесущие зайцы и ежи, на которых мы постоянно натыкались в самых неожиданных местах (ах, какие они милые и забавные, посмотри!) и прочая подобная дребедень…
Конечно, не обошлось без увлечений. Их случилось у меня три, за те недолгие счастливые несколько недель. Два – мимолетных, и одно – из тех, что сбивают с ног. Мимолетными были: приезжий шестнадцатилетний парнишка по имени Костя, из Львова, очень худенький и очень модный, одетый в какие-то нереально дорогущие шмотки, напыщенный и наверняка сразивший меня наповал именно этой своей смешной напыщенностью, однако ровно на два дня; а также огромного роста блондин Петро, лет семнадцати-восемнадцати, тоже приехавший в гости, к нашим соседям через забор – я сквозь щели в паркане* могла часами наблюдать за ним, днями напролет валяющимся в гамаке в тени могучей старой яблони, с неизменным томиком чего-то там (мне казалось, что это непременно должны быть какие-то стихи), и лениво поедающим время от времени подобранные тут же, с земли, очень красивые, наливные, но судя по недовольным энергичным сплевываниям, очень червивые яблоки.
Третьим, сбивающим с ног, увлечением был местный украинский парубок Василий – Васыль, как его все называли: невысокий, но статный, очень хорошо сложенный, чернявый и бронзово-загорелый, и такой красивый! Он был каким-то дальним моим родственником, как оказалось, и почти ровесником, всего на несколько месяцев старше. Мы познакомились на свадьбе – шумной, веселой, собравшей чуть ли не все село. Помню, я стояла сиротливо и скромно в стороне от всеобщего гама, и чувствовала себя всеми покинутой, как вдруг отчетливо услышала за спиной:
- Хто ота маленька, темненька?*
- Та де?*
- Та ота, в тебе що, повилазило, чи що? Стоїть до нас у профіль, файна така дівка!*
- А, ота… та бачу вже. Так, дуже файна, та забудь, напевне…*
- Чого це?*
- По-перше, вона кацапка…*
- Ну то й що? Налякав!*
- Та кажу ш, це ще не найстрашніше! Вона ж родичка твоя!*
И возмущенный голос начал объяснять голосу заинтересованному о степени предположительного нашего с ним родства, на что заинтересованный голос уже через несколько секунд нетерпеливо перебил:
- Та то вже не фамілія…*
И уже в следующее мгновение передо мной материализовалось все это вышеописанное великолепие, и, чуть помявшись, непривычным для меня тогда жестом протянуло руку и представилось:
- Василь.*
- Эмилия, - слегка обалдевшим дребезжащим голосом ответила я.
Вася хихикнул, видимо, не ожидая услышать такого старческого дребезжания от столь юной особы, и констатировал:
- То ти Мільця? А казали – кацапка… хіба у кацапів так діточок нарікають?*
- Ну… кацапка я тільки на чверть,* - легко согласилась я на его определение моей русской составляющей, - а ще в мене є українські, німецькі та польські корені взагалі-то…*
- Ти ба, повний інтернаціонал!* – он восхищенно воззрился на меня, как на какую-то диковину, а потом, недолго думая, сгреб меня в охапку и потащил куда-то, легко, как пушинку, хотя, надо признаться, что пушинкой я никогда не была.
Оказалось – в какой-то сарай, битком набитый сухим колючим сеном, противно залезающим под одежду, когда мы лежали в нем и до одури целовались, и хохотали как сумасшедшие, а потом опять целовались, пока нас не застукал какой-то мужик, скорее всего, хозяин. Делая страшные глаза, бесспорно имеющие своей целью припугнуть, он с громким гиканьем выволок нас оттуда и прогнал со двора, шутливо угрожая расправой и постыдным разоблачением.
С тех пор все дни, с раннего утра и до поздней ночи, когда иссиня-черное высокое небо было уже все усеяно разнокалиберными горошинами звезд, мы проводили вместе. Мы рассекали село и его окрестности как два неутомимых молодых олененка, носились по пыльным дорогам и усеянным коровьими лепешками полям, купались в мелкой местной речушке, отчего-то очень холодной, питались почти одними только яблоками, вели долгие и легкие, бессодержательные разговоры обо всем на свете, и – целовались, целовались, целовались. Я стала тоненькой, как тростиночка, и почти такой же загорелой, как мой маленький друг, смотрящий на меня с неизменным восхищением и все время норовящий нахлобучить на мою голову уродливые колючие венки из мелких разноцветных полевых цветов. Цветы были неказистыми и, как правило, вонючими, но, по всей видимости, таково было понятие красоты у моего простого и наивного деревенского мальчика. Но я никогда не подтрунивала над ним, как бы не смешны мне были порой его незатейливые зачатки нежности, потому что я знала одно – вместе с шершавыми его ладошками, несмело гладящими меня по лицу и волосам, уходила, испарялась моя память об Андрее, и к концу лета от нее уже почти ничего не осталось…
А когда мы собрались уезжать домой, и родителей наших накануне известили о точном времени прибытия и номере вагона, и уже были собраны чемоданы, битком набитые собственными вещами и подарками, я побежала с ним попрощаться. Мы ни в чем друг другу не клялись, не давали никаких обещаний, по-взрослому почему-то зная, что они все равно никогда не будут исполнены. Помню только, что взглянула напоследок в его черные с голубоватыми белками глаза, словно в замерзшие угольки, и не в силах сказать хоть слово, убежала, а потом всю ночь рыдала в поезде на верхней полке и слышала, как жалобно и сочувственно вздыхала внизу моя сестра. И только спустя много лет я получила от Василия короткое и очень официальное приглашение на его собственную свадьбу, и вот тогда с уверенностью поняла – не забыл он, все это время помнил, моя светлая, почти детская еще, отрада, то наше хмельное поцелуйчатое лето…

* - украинский

2011

© Copyright: Ксана Етон