Иван Францизский по прозвищу Джованни

Иван Францизский по прозвищу Джованни

Пришёл домой, после course matinale*, а там мужик в ватнике. Увидел меня, сорвал его с себя, бросил мне под ноги, расстилает, руками оглаживает и орёт, как оглашенный:
- Мира тебе и добра!
Приятно слышать, но, согласитесь, странно это звучит из уст современного человека, только сорвавшего с себя телогрейку. Разве ждёшь от специфической рожи «мира и добра», скорее пёрышка в бок и своего кошелька, очищенного от кредитных карточек.

Когда не знаешь, что сказать или раздосадован чьим-то пассажем, тем паче проступком, лучше молчать. Молчу.
- Меня зовут Иван! Я оттуда, - Назвавшийся Иваном показал пальцем на тучу, одинокую темную тучу, висевшую прямо над балконом.
Молчу в ответ. Иван же проходит на кухню, открывает холодильник и начинает выгружать на стол продукты. Особое внимание он уделил упаковке пива Carlsberg Vintage и бутылке Kauffman Private Collection Luxury 2002, водрузив выпивку на середину стола. Далее в указанной последовательности на стол полетели: Parmigiano Reggiano, норвежская сёмга, чёрная белужья и красная икра горбуши, копчёный угорь, брауншвейгская колбаса, подкопченная цыплячья грудка, помидоры черри и авокадо, остальное так перемешалось, что я уж и не припомню, что там ещё было.

Замелькал огромный японский кухонный нож, рассекая хрустящую французскую булку с тихим шелестом, и, уж только раз блеснув, будто самостоятельно, чикнул и ловко располовинил авокадо, не пощадив косточки.
- До чего люблю эту гадость из-за пользы! – Авокадо исчезло в щербатом рту Ивана, исполнив роль закуски, но первенство по исчезновению уступило, его взяла водка, покинувшая хрустальный бокал для шампанского дизайнерской работы Джона Калейя.
- Ну что же! Выпили, закусили… теперь приноравливайся к новой жизни, поскольку я завершаю её оформление, - Иван постучал по папке, из которой во все стороны торчали документы.
- Не волнуйся, твоё добро переходит в хорошие руки, - Иван показал нежные ладони, не искалеченные тачками и кайлами и вполне достойные музыканта с мировым именем. – Что стоишь? Иди.

Я пошёл. Вручил новому хозяину ключи от квартиры с видом на Храм Христа Спасителя, спустился на лифте с зеркальными стенками, а в мраморном холле кивнул на прощание консьержу и вскоре оказался на набережной. Ноги понесли меня, я не стал возражать, будто уже превратился в записного стоика.

Один лишь раз не выдержал, возмутился и заставил тело присесть на лавочку, прямо напротив Воробьёвых гор, откуда всякая честь совершает обзоры, а нечесть любит совершать полёты, поклявшись на крови. Через четверть часа воля окончательно меня покинула, и я уже ничем не препятствовал своему пешему ходу. Очнулся дома номер семь, строение три – задрал голову: Пенсионный фонд №4. Занесёт же нелёгкая.

Вошёл внутрь, пару раз споткнулся на бетонных ступенях, но уцелел. Потыкался в большим числом запертые двери, но лазейку нашёл, вижу: слева стойка, а за нею два прокажённых. Один ещё ничего – когда-то был миловидной черноволосой девушкой, а другой злющий и очень большой, явно ветеран ВС, он как раз встал и направился ко мне, схватил за шиворот, потряс и говорит:
- Вали, со своей пластиковой картой до самой Тмутаракани!

Делать нечего, вырвался на минутку, расцеловал им с чувством руки, даже получил от этого удовольствие, хотя поначалу испытал желудочный позыв, усилившийся, когда узнал запах увлажняющего крема Alessandro, успел только выкрикнуть, уже в дверях:
- Девушка, лепра глицерином не лечится! Используйте, пока не поздно, хаульмугровое масло. – В меня немедленно полетела чернильница непроливашка, но дверь я успел захлопнуть и не пострадал.

Дальнейший путь мой пролёг во мраке, хотя светило яркое солнце и от реки дул свежий ветерок, но мрак заполонил очи и не собирался расходиться. Долго плутал я в нём, но прошёл всего-то ничего – только до бывшего женского вытрезвителя, где теперь сидел какой-то Гринпис, страшно полюбивший китов полосатиков. Я учреждением не заинтересовался, повернул куда-то влево и, преодолев крутую горку, следуя позади трёх граций, любимых мною мастей, то есть всех возможных, классических: пшенично-белого, смоляного и каштаново-рыжего, - попал на прозрачный пешеходный мостик.

Здесь я встал и вместе с полупьяными студентами долго наблюдал за американским кокер спаниелем, никак не решавшимся справить большую нужду, посреди клочка травы, обложенного низким бордюром. Эти интересные наблюдения поддерживали сочувствием грязные бездомные люди, рассевшиеся у железной двери вычурного элитного дома, на клетчатых сумках с полезными городскими отходами, тщательно ими отсортированными.

Мимо сумок, едва не задев полированным, сверкающим бортом проехал роллс-ройс, совершая выезд из подземного гаража. Он окончательно сгладил приятное впечатление от куда-то исчезнувших граций и возбудил технический восторг, сходный по силе с катарсисом, и даже кокер это почувствовал - наконец, разразился длинной предлинной какашкой, замерев с выпученными глазами.

Мне тоже стало не по себе, когда я увидел, что мои туфли за время длительного перехода утратили свежесть, восполняемую ритуалом ежедневной чистки норковым маслом приходящей прислугой Маруськой. Я застыдился их, опылённым набережной видом, со всей неприглядностью отражённым перламутровой дверью лимузина. Ничего не оставалось делать, как снять туфли и носки одноимённой с ними фирмы и пройти на мост босиком.

Пьяные студенты что-то кричали мне и протягивали пустую наполовину полуторолитровую бутыль пива Очакова. Я догадался, что они собираются избрать меня царём праздника и заставить предводительствовать со скипетром в руках, что мне тут же представилось крайне утомительным занятием.

На прозрачном мосту, представлявшем собою стеклянную трубу, было очень душно, а когда закончилась каменная кладка и пошёл деревянный настил, имитировавший корабельную палубу, стало ещё хуже. Жёлтые и кирпично-красные доски чередовались так неудобно, что наступать только на один цвет было невозможно, я очень расстраивался этим, но воспрянул духом, когда увидел все три грации, на которые я бы наступил и сразу и раздельно, совершенно независимо от их цветов. На душе стало легче.

Грации переговаривались между собой птичьим баском, что было бы и мило и возбудительно, если бы имело ко мне малейшее отношение. Они расстегнули коротенькие курточки, освободили верхние пуговки блузок и теперь прикидывали: как встать напротив Москвы, чтобы и она была видна и они – но ярче и существенней, чем она. Из рук в руки переходил фотоаппарат с уникально огромным объективом, из-за которого совсем не было видно самого аппарата, казалось даже, что для съёмки достаточно чьей-то ласковой ручки, когда держишь ею такой объективище, а печать можно производить той же ладошкой, хлопая по глянцевому листу или отражая ей лучик и направляя на белую стену, что было бы уже показом слайда.

Я смотрел на эти чудеса, но понял, что ослеплён, когда одна из граций легла рядом с дверью со строгой надписью «Закрыто навечно, прохода – нет», - а другая вприсядку её щёлкнула, поймав в объектив стучащий двигателем и дымящий пароходик, открывавший туристическую навигацию. Естественно, ослепила меня не фотовспышка, а два белых шара, вывалившихся из блузки той, что лежала и яркая полоска белого тела с манящей ложбинкой той, которая присела.

Невольно я отвёл взгляд, делая вид, что смотрю вперёд и что же? Перед глазами висели во множестве, точно такие же шары, искусственного происхождения и солнце играло на них полосками, сходными с той, что так мне полюбилась. Это были фонари. Зная, что ничто так не успокаивает человека, как печатная продукция, не ускользнувшая окончательно в призрачный мир электронных чернил, я пересёк палубу моста и остановился у книжного лотка, занявшего добрую треть пролёта.

Среди массы ярких книг сумасшедшего содержания, я увидел одну скромную, из серии Азбука классика. Она называлась «Цветочки Франциска Азисского» и, несмотря на совершенно мне незнакомое содержание, уже чем-то была мне дорога. Как же я удивился, когда лишь прикоснувшись к ней, я моментально отложил её на краешек прилавка и стал раздеваться, методично избавляясь от роскоши, покрывавшей коростой моё бренное тело, да что говорить, я весь принялся перерождаться и понимать, что не вдруг, а ещё тогда, когда прощался с синей папкой и всем, что из неё торчало, когда целовал руки государственным прокажённым людям и не испытывал гнева, ни к ролсс-ройсу, ни к бомжам, ни тем более к нагадившему посреди человеческого общежития кокеру и пьяным студентам, которых, впрочем, любя, остерёгся, не понаслышке зная о неуправляемом гневе напившегося после экзамена человека.

Я ещё не успел сбросить трусики Andrew Christian с кокетливым гульфиком, на который был сделан упор последней весенней коллекции, как вокруг защёлкали фотоаппараты, разнокалиберные, разномастные, включая мыльницы. Я уже переродился полностью, поэтому стыда во мне не было ни на грош. Я обратился к обступившим меня людям с речью, заключавшей слёзную просьбу:
- Господа! Прошу вас! Если у кого-то имеется лишнее рубище, возможно некомплектное – кто жертвует одно, кто-то другое и так я буду прикрыт и не буду бросаться в глаза праздному люду, что не люблю, ввиду жуткой скромности, нахлынувшей на меня, не более трёх-четырёх часов назад, в связи с неожиданной потерей всех акций «Евросеть», а также двух пятизвёздочных отелей в Москве, компании «Лукойл» и многих других, таких же надёжных, вкупе с недвижимостью в районе Золотой мили и в горах Австрии.

Моя речь никакого эффекта, кроме прямо обратного желаемому, не производила – жалобы и просьбы в Москве не стоят даже рубища. В довершение беды, я увидел, как ко мне направляются все три грации, из которых все волновали меня почти одинаково, но рыжая все ж более других, надо же такому быть, но имена она произнесла, углядев, что я отбросил гульфик-шедевр весенней коллекции:
- Глядите! Он похож на того подарочного раба Атии из рода Юлиев, что из сериала Rome, а вот из какой серии не помню…

Я не стал ожидать венка, подобранного из цветов Капитолийского холма, точнее сворованных у памятника трибуну Кола ди Риенцо и жёлтой ленты-украшения, взамен утраченного гульфика, а хмуро побрёл, посреди расступавшейся толпы к дверце с упомянутой мною надписью: Закрыто…

Дверца поддалась, и я лишний раз убедился в прозорливости святой братии, к которой смел себя причислить, побыв в роли голого позорного столба. Несколько шагов, небольшое усилие и вот я лечу с моста, имея возможность поймать весьма неожиданный ракурс, но не имея фотоаппарата для его увековечения. О себе я не думал – не думал даже надеяться на вспомоществование высших сил или их посланцев, так был увлечён поиском хорошего угла снимка. Так увлечься можно лишь при условии отсутствия фотокамеры. Однако пришлось задуматься, когда кто-то взял меня за руку и сказал твёрдо, но ласково:
- Да что ж перестал шевелить ногами, не проходишь здесь?
- Боюсь, вода слишком глубока! – Честно ответил я.
- Пустяки! Русло начнут углублять лишь в июне, а так как сменился мэр, вообще неизвестно как сложится деловое партнёрство.
- Да кто ты есть, спаситель? – Вопрос повис в воздухе.

Я стоял в гордом одиночестве, не считая нескольких сот тварей**, фланирующих по странного вида площадке, вымощенной зубчатым камнем – жутко неприятно для босых ног. К счастью, полёт над рекой с помощью Ангела позволил мне проголодаться, что есть несомненный признак жизни, а не грёз. Пропитание становилось проблемой. Я уже подумывал о том, чтобы вернуться на другую сторону и присоединиться к трудягам бомжам, собиравшим и сортировавшим мусор, ведь у них всегда найдётся малая толика съедобного, но тут меня осенило.

Решительным шагом я направился к прозрачному входу на застеклённый мост и плюхнулся на колени. Рука сама знала что делать, а голос легко придал действию необходимое сопровождение:
- Подайте ветерану войны с Перуджией, на пропитание и на прикрытие телес!
- На, подавись, - в руку упал первый рубль и я понял, что во всяком деле нужен реквизит: нужна картонная коробка для денег, чтобы руки могли свободно изображать страдание, а в случае подачи – благодарение.

Подходящая коробка лежала в ближайшей урне, и я решил ей воспользоваться, но как только наклонился, то почувствовал: кто-то мне здорово помогает. Секунда и я болтал ногами в воздухе, а голова моя ухом лежала на банановой кожуре и поскрипывала носом пластиковой бутылкой – ужасно противный звук. Двое центурионов – уж как их называть теперь и не знаю, да и привыкать к названию не хотелось бы – держали меня за ноги и просвещали:
- Новенький, надо сначала узнать, сколько стоит место, а потом уже начинать бизнес. Кто твой хозяин?
- Царь небесный! – Протрубил я из урны.
- Псих. Голый псих. – Сказано было с полной потерей интереса в интонации и чётко слышимым отвращением.

За решёткой собралась неплохая компания. Встав с цементного пола, поклонившись обществу, я тут же припал на колени и, переползая от одного к другому, расцеловал всем руки и поклонился в землю, но уже каждому индивидуально. Как ни был тесно в камере, мне при таком уважительном подходе и понятии, тут же расчистили место на деревянном настиле, сунули в руку корку хлеба с котлетой. Объяснили: у одного несчастного дядьки из города Матери всех городов Руси центурионы конфисковали бриллиантовый перстень, а взамен принесли жратву из Макдональдса всем свидетелям, чтобы молчали в гамбургер.
Нашлось, наконец-то, и рубище…

Через год такой жизни, я значительно окреп физически, потерял добрый десяток килограммов веса, но с ними же купно потерял и свою доброту – теперь я очень злой и умный и никогда не хожу по стеклянному мосту через реку, когда по нему гуляют центурионы, правда и переносить меня через неё, когда очень нужно сходить в ПФ РФ, никто меня теперь не собирается – махнули на меня рукой.
Совсем уж редко, в минуты скорбной печали, я мечтаю открыть на месте своего падения, нет не на вокзале, а где-нибудь на Золотой миле, Новый Храм, желательно своего имени, в который никогда, ни под каким видом не войдёт ни один центурион, ни один служитель Золотого Тельца, зато двери его будут широко распахнуты и стеклянно-прозрачны для всех прокажённых, но лишь жалким своим телом, а никак не духом. Они войдут, широко улыбнутся щербатым ртом и скажут мне:
- Ну что, Ваня-Джованни, как жизнь? Политы ли твои цветочки?



*- Утренняя пробежка (франц.)
** - Это не ругательство, настоящий Франциск Азисский всех так называл.