Эх, война проклятая…

Иван Григорьевич Русанов после выполненного задания разыскивал свой взвод. К передовой вместе с другими бойцами пробирались по траншеям, покинутым немцами - всё-таки не по голому полю. Со стороны передовой немцы всё ещё стреляли по нашим тылам из тяжёлых дальнобойных орудий, установленных где-то на холмах. Носились в воздухе самолёты. За сутки, похоже, ничего не изменилось.
В нос шибало резким запахом немецкого одеколона и порошка "Wanze", рассыпавшегося из прорванных пакетов, валявшихся на дне траншей. На пакетах была нарисована огромная вошь красного цвета, похожая на краба. Несмотря на отвратительный запах, немцы регулярно пользовались этим "ванце" и всегда возили его за собой, где бы ни воевали. Попадались брошенные патронные ящики, пустые банки из-под консервов, бинты, убитые солдаты, свои и чужие - никто их пока не убирал. В одном месте валялись рассыпавшиеся порнографические фотокарточки размера колоды карт. Ребята принялись их рассматривать, гогоча и отпуская солёные шуточки. Иван Григорьевич пошёл вперёд один. И вдруг за поворотом траншей увидел картину, вызвавшую у него приступ тошноты. На бруствере окопа лежал убитый немец с погонами унтер-ефрейтора. Осколком снаряда, а может, мины ему сорвало с головы полчерепа, который упал на дно, как большое блюдце, а из брюк солдата натекла вниз, в это "блюдце", поносная жидкость, которая уже подмёрзла. Словно ужаленный, Иван Григорьевич выскочил из траншеи наверх и зашагал по ровному полю, забыв про мины и шальные пули.
Впереди стоял краснозвёздный танк - наш, чинился. Подойдя к танку, Иван Григорьевич увидел за ним открывшееся далеко и где-то внизу море. А здесь 2 танкиста возились с соскочившей гусеницей - подбивали её на место молотками, кончив ремонт.
- Бог в помощь! - пожелал Иван Григорьевич.
Вместо ответа один из танкистов спросил:
- Закурить не найдётся?
- Махорочки, что ли? Есть, - ответил Русанов, доставая кисет. - Угощайтесь…
- Куда это ты, отец, один топаешь? - поинтересовался танкист, закуривая.
Иван Григорьевич объяснил. Тогда другой танкист, видимо, командир танка, сказал:
- Мы на передовую сейчас. - И назвал дивизию, к которой шли на поддержку. - Если тебе по пути, садись, подвезём.
- Так это же наша дивизия! - обрадовался Иван Григорьевич. - Значит, и мой полк где-нибудь там, рядом, а?
- Садись, сейчас поедем! А там найдёшь уже сам. Место свободное: одного у нас ранило, только что сдали санитарам.
Иван Григорьевич залез через люк последним. Командир объяснил ему, где сидеть и что делать. Делать было почти нечего: подавать снаряды стреляющему из пушки. Снаряды лежали в раскрытом ящике. Внутри танка пахло не то бензином, не то соляркой, было темновато и дымно. Минут 5 спустя танк развернулся и двинулся не по полю, опасаясь напороться на мину, а по какой-то дороге, идущей вдоль моря на Керчь. Море, как понял Иван Григорьевич, располагалось от них слева.
- Давай теперь, жми на всю железку! - прокричал командир водителю танка обрадовано. - Наши уже отбросили немцев к морю!
Грязь и песок перестали лететь к смотровой щели, но водитель так рванул машину вперёд, что Иван Григорьевич больно ударился головой о броню. Командир протянул ему громадный ребристый шлем, валявшийся на полу:
- Наденьте! Выдержит даже удар прикладом!
Надевая вместо шапки шлем, Иван Григорьевич радовался тому, что ему так повезло: хоть и к шапочному разбору приедет, как говорится, но всё же к своим, сейчас и Сашу увидит, и Кандыбу, и всех остальных, если живы. Плохо всё-таки с чужими…
Словно накаркал, дурак. Впереди на дороге показался какой-то завал. Сначала не поняли, надо было сбавлять скорость, съезжать с дороги, чтобы обойти завал стороной - может, немцы там наставили мин. И вот, когда водитель развернулся правым боком к завалу, они все почувствовали резкий удар и оглохли от взрыва. Иван Григорьевич догадался: наверное, это прямое попадание! Вот только не знал ещё - чем? Гранатой, снарядом, фауст-патроном?
Ощущая боль в ушах и запах едкого дыма, Русанов успел заметить, как командир куда-то выстрелил из башенной пушки - видимо, по завалу, за которым прятались немцы. Но тут раздался второй удар, и танк стал вращаться на одном траке, съехав с дороги.
- Горим! - выкрикнул радист.
- Стреляй из пулемёта! - скомандовал водителю командир. - А ты, Шарипов, передай нашим, что нас подбили по дороге возле немецкого завала! Квадрат номер 9-4!
Радист стал кричать в микрофон:
- "Медведь", "Медведь", я – 17-й! Срочно на помощь в квадрат номер 9-4. Ведём бой возле завала на дороге, подбиты! Как поняли, я – 17-й!
Они вели бой, отстреливались, разворотив снарядом из пушки место на завале, откуда в них стреляли, а радист всё бубнил в микрофон свои призывы о помощи. Танк горел уже вовсю, и командир открыл верхний люк, чтобы его не заклинило потом от жары и чтобы можно было дышать. Внутри был сплошной едкий дым. Иван Григорьевич закричал:
- Ну, что будем делать, командир? Сгорим! - А сам каялся уже, что 20 минут назад радовался, когда ему предложили "садись, подвезём!" "Подвезли, называется! - думал он. - В ад на сковородке!"
Механик выключил зажигание, и они ждали в наступившей тишине, что скажет им командир. Тот крикнул:
- Вылезай по одному! Будем отбиваться…
Через нижний люк вылезти было нельзя - он упирался в землю. Значит, только через верхний. Командир, отсоединив Русанову фишку на шнуре его шлемофона – он же ему её и присоединял недавно к абонентному аппарату танкового переговорного устройства - приказал:
- Давай, отец: ты полезешь первым. И сразу кубарем скатывайся вниз, за танк - не задерживайся!
Не раздумывая, Иван Григорьевич выскочил из танка и, пока не подстрелили, скатился вниз, ощутив лёгкими свежий воздух. А вот подняться с земли не успел - лишь полувыпрямился с автоматом в руке. И рухнул, оглушённый чем-то тяжёлым по голове – аж свечки плеснулись в глазах и сразу померкли. Очнулся он, видимо, не сразу, но сразу понял, что лежит возле горящего танка, от которого шло мощное тепло. Опять был разорван танковый трак, несло гарью и дымом и кричала где-то ворона сквозь гул горевшего танка: "Ка-ар-р… ка-ар-р!.." Гудело и в голове, а в теле была немощь и слабость.
Должно быть, он открыл глаза и шевельнулся, потому что вслед за этим, где-то рядом, раздался грубый окрик:
- Штэт ауф! Хэндэ хох! (Встать! Руки вверх! - немецк.)
Иван Григорьевич перевернулся на спину и увидел над собой в разрывах низких туч кусочек голубоватого неба и наведённый на него оттуда ствол немецкого автомата. Лица врага не разобрал от страха - какое-то пятно вместо лица. Теперь обмякла и душа, как тело, и заныла от боли.
Его грубо схватили за шиворот 2 немца и поставили на ноги. И тут он увидел перед затухающим танком своих спутников-танкистов. Лицо командира было в крови, а Шарипов и механик-водитель Малявин стояли с опущенными головами. Шарипову, судя по его ещё ни разу не бритым щекам было лет 19, не больше. Кое-где горели рядом с танком комья земли - видимо, взорвались на танке баки с горючим, когда Иван Григорьевич был без сознания. А сам танк всё ещё дымил чёрным шлейфом, сносимым ветром, дующим, непонятно откуда. Да и всё было пока непонятно. Понял только одно:
- Форвэртс, Иван! Ге, ге! (Вперёд, Иван! Иди, иди! - немецк.) - Солдат показал стволом шмайсера на танкистов.
"Сволочи, даже имя откуда-то узнали! – удивился Иван Григорьевич и, пошатываясь, двинулся к своим. - Эх, надо было лежать, дураку, и не шевелиться там. Подумали бы, что убитый, раз до этого не трогали, и ушли. Сам себя погубил".
Их повели зачем-то к другому советскому танку, уже потухшему - тоже, видать, напоролся на какую-то преграду или наскочил на мину: лопнули оба трака. На самом танке лежал чёрный от копоти, сгоревший танкист - смотреть на него было страшно. Видимо, был убит пулей, когда вылезал. Вот так же могли сгореть и сами…
Через несколько шагов увидели и остальных танкистов, валявшихся на земле, обрызганных кровью. С одного из них слетел шлем, но лица было не разобрать - кровавое месиво. Рядом с ним лежал с вытекшим на щёку глазом ещё один член экипажа. Четвёртого не было видно нигде. Но нашёлся и этот - молодой паренёк, которого немцы присоединили к ним в строй. Этот держался за окровавленный локоть и морщился от боли. Но куда же ведут-то? В плен, что ли?..
Их подвели к офицеру в кожаном пальто и в фуражке с высокой тульей, победно заломленной назад. Ивану Григорьевичу эта фуражка зимой показалась нелепой. Впрочем, какая тут, в Крыму, зима - моросящая гниль, настоящих морозов почти не бывает.
Стоя рядом с мальчишкой Гасаном Шариповым, Иван Григорьевич спросил дурацким шёпотом:
- А немцев-то хоть сколько-нибудь положили?
- Да вон же они, - прошептал Шарипов. - В ряд положили, хоронить, наверное, собираются.
Теперь увидел убитых немцев и Иван Григорьевич. Видимо, их пособирали после боя с танкистами. Он сосчитал: 6 человек. На 2 потерянных танка и 3-х убитых получалось не очень-то много. Ну, да что поделаешь, виноваты сами, что прозевали эти завалы. А всё из-за того, что полагали, будто в этих местах немцев уже нет. А они вот откуда-то появились, вытеснили наших, должно быть, а те ещё не успели об этом сообщить. Опять выходило, что нерасторопны мы, не приучены к чёткости.
Немцы о чём-то совещались со своим офицером в фуражке, а Иван Григорьевич, поглядывая на нескольких солдат с уродливыми трубами-ружьями для фауст-патронов, понял, что вон эти, видно, и гробанули оба наших танка. Сидели, вероятно, где-то в укрытии и ждали, пока танки при отвороте подставят уязвимые места. Чего же тут не подбить, когда стреляли почти в упор. Вот, гады! Теперь из-за них плен, надо же такое!
Страха уже не было - рядом со своими стоит, а не один - и принялся Иван Григорьевич думать в эту неподходящую минуту совершенно о второстепенных, как ему самому же и казалось, вещах, но отделаться от этого не мог. Его заботило, что' теперь подумают о нём после войны, как отнесутся к нему на заводе, когда вернётся из плена, и не отразится ли его плен на судьбе сына. Такое пятно на отце: это же не орден! Лучше бы уж не было у него наград вообще, чем такое…
"Обижался" на судьбу Иван Григорьевич зря. Не собирались немцы отвозить его в плен и тем позорить перед советской родиной и её руководством. Если бы он знал получше немецкий язык, то понял бы, почему кивает своим солдатам немецкий офицер и уходит - согласился на расстрел "всех этих Иванов". И, стало быть, нужно думать Ивану Григорьевичу уже о другом: как принять последнюю и самую горькую каплю судьбы - смерть. Немцам, остающимся в Крыму, как в западне, было не до пленных теперь. Вот и совещались: выхода нет - отправить пленных на работы в Германию невозможно, значит, надо расстрелять и зарыть в канаве. Беспокоило лишь, что будет нарушен международный закон. Но кто об этом расскажет?..
Не зная, о чём это немцы совещались, Иван Григорьевич достал из кармана кисет с курительной бумагой и быстро свернул цигарку. Затем, чиркнув трофейной немецкой зажигалкой, закурил. Немцы, почуяв на свежем воздухе резкий запах махорки, взглянули на него, но ничего не сказали - не запретили, не отняли. Выходит, курить было можно, и тогда закурили и остальные танкисты, переглянувшись между собой. Лица их, только что деревянные, неузнаваемые, очеловечились, стали привычно осмысленными и знакомыми. Пока одалживались табачком у Ивана Григорьевича - подсушил старик, успел где-то, а они вот свой не высушили на горячем моторе, всё некогда - захотелось им поговорить, прийти к какому-то решению, что ли: почему не застрелились, а сдались врагу в плен, чего терпеть не мог в советских людях товарищ Сталин, считавший, что народ, который не желает воевать за советскую власть, это "народ-враг". Именно поэтому, когда в начале войны за несколько дней в плен к немцам попали сразу тысячи бойцов, он придумал свой чудовищный приказ: живыми в плен не сдаваться.
Разглядывая теперь себя в такой ситуации, они как бы вновь узнавали друг друга, оценивали: не выдаст потом, не окажется сволочью? В общем, думали теперь не только о своей личной, отдельной судьбе, а ещё и об общем их деле - как им быть всем вместе? Чтобы одинаково держаться и после войны.
- Ну, что будем говорить потом своим, ребята? - тихо спросил командир экипажа, вытирая рукавом кровь на лице. - Как считаешь, отец?
- А чего тут считать, - спокойно произнёс Иван Григорьевич, твёрдо поглядев в глаза каждому. - Контужены были в танке. Забрали всех без сознания. И точка на этом!
Докуривали, уже повеселевшими, сроднившимися: хорошие мужики, даже пацан этот! Хоть и комсомолец, а жизнь уже знает. Повеселел и Русанов. Затягиваясь дымком, думал о том, как бы вырваться из их дурацкого положения, тогда и врать ничего не надо будет. Однако возможности такой не увидел. И немцев полно возле них - 7 человек, и оружия ни у танкистов, ни у самого нет - куда тут денешься? Может, по дороге в плен представится какая-нибудь возможность? А пока…
Немцы, кончив совещание, повели их за дорогу, поближе к морю, где была песчаная почва - там копать было легче. Один почему-то остался возле убитых.
С песчаного пятачка хорошо было видно очистившееся от туч и тумана море. Оно казалось внизу ровным и необъятным после утихшего шторма. Танкисты, да и Русанов, смотревшие без дела на море, ещё не понимали, зачем их сюда привели. Поняли только, когда на мотоцикле с коляской оставшийся немец подвёз им шанцевые лопаты, чтобы вырыли неглубокую траншею.
"Так это же они для нас… на расстрел?!." - похолодело у Ивана Григорьевича всё внутри. Впереди серое море, а позади… останутся немцы и прожитая жизнь. Всё, конец пути!..
И сразу же всем свело скулы, закаменели лица и нехорошо сделалось в животах - заныло, засосало. Малявин даже обмочился - потекло у него через ватные штаны наружу. А может, просто человеку стало невмоготу - больше 3-х часов уже никто из них не отливал. Почему не расстегнулся? А зачем это теперь - только негнущиеся пальцы показывать всем, что трясутся и не могут справиться с ширинкой? Всё равно уж…
"А каково это мальчишке? - в ужасе подумал Иван Григорьевич о Гасане. - Тоже ведь понимает, что скоро смерть!.." По щекам у Шарипова катились слёзы, но он держался - не дёргался, не рыдал, чтобы не опозориться перед мужчинами.
- Ничего, Гасан, крепись, ты молодец! – сказал Иван Григорьевич по-узбекски, чтобы ободрить татарчонка - язык похожий, поймёт, а больше никто. Только разве же можно чем-то утешить в такую минуту, когда кончается жизнь? Парень не спросил даже, откуда Русанов знает тюркский язык. Иван Григорьевич понимал это и больше ничего говорить не стал, думая совершенно нелепо о том, что оставил в танке свой вещевой мешок, а там фотографии жены и сына - сгорели, наверное.
Не успели они вырыть траншею, как немец на мотоцикле подвёз в коляске своего убитого, потом другого и стал свозить трупы к траншее. Лица у танкистов ожили, попросили ребята табачку снова. Но радость эта у всех была недолгой - покурили, и немец, который был за старшего, унтер-офицер, принялся втолковывать "Иванам", чтобы поторопились, так как нужно копать ещё одну траншею, покороче - на пятерых:
- Фюнф, фюнф! - выбрасывал он 5 пальцев. – Хир зинд зэкс ди ляйхэнамэн, абэр зи зинд нур фюнф!
Всё, сомнений больше не было: для немцев траншея одна - на 6-х, а для них - покороче, на 5-х. Мысли Ивана Григорьевича закружились в мрачном хороводе так, что и в чувствах не мог уже разобраться - то ли обмирает, то ли гневается на что-то. А главное, он торопился: "Побежать? Но куда? Убьют. Так ведь и не бежать - убьют. А что же делать? Ждать, когда выстрелят в спину? А почему не договориться всем ещё раз, и разом броситься на сволочей! Всё равно ведь смерть. Так хоть подороже… Фюнф, фюнф, будет он мне, харя, объяснять про меня же! … А вдруг сейчас наши уже мчатся на выручку? Радист же передавал…"
Иван Григорьевич даже прислушался, затаив дыхание и напрягая слух - не почудится ли рёв танков? Но было тихо везде. Тогда он догадался сорвать с головы шлем. Всё равно тихо. Ревёт, правда, что-то где-то, но далеко. Наверно, самолёт.
"А может, они только пугают, хотят нас проверить? - подумал он, не понимая сам себя: что проверить, зачем? И продолжая не понимать, ухватившись за эту спасительную мысль, он развивал её дальше: - Ну да, возьмут сейчас и отменят расстрел. Молодцы, дескать, вы, русские: не запросили пощады. А мы, немцы, ценим во врагах мужество. Ну, конечно же! Немцы, говорят, любят вот так себя показывать. Кто-то рассказывал, не помню, или где-то читал про такое. Но не это важно сейчас. Важно, что могут отвести от могилы - пугают… А потом скажут: "Ну, а теперь сознавайтесь, сукины дети, какие планы у вашего командования". А мы - в дурачков сразу, в "ванечек" - не знаем, мол, ничего, мы только солдаты. Или даже наврать можно с 3 короба, чтобы думали, что мы рассказываем им, сознаёмся. А чего? Пусть проверяют потом, на это время потребуется, а там видно будет…"
И хотя Иван Григорьевич другим сознанием, подспудным, понимал, что ни хрена, видно, уже не будет, это конец, тем не менее продолжал с быстротой молнии накручивать какие-то планы, химеры - уже бессвязно, по-детски торопливо, и полностью выключился из реального мира, где, наверное, действительно надо было не ждать, словно кролики, смерти, а по сигналу бросаться на врагов с лопатками, может, кто-то и спасётся. Но так поступить он уже был не в состоянии, настроившись на другую волну, упустил инициативу и время. То же, видимо, происходило и с его товарищами, покорно рывшими себе могилу и ждавшими какого-то чуда, как и он. Сложно, противоречиво устроена душа у людей, и главное в этой душе, наверное, неистребимая человеческая надежда на жизнь, которая не может, не должна оборваться именно у него, конкретного имярека, это у кого-то - может, бывает, но не у него же! Об этом жутко даже подумать. И превращает эта надежда человека в парализованного кролика.
А время шло. Уже и немцы потеряли терпение – лаяли что-то своё, торопили. Наконец, решили, что хватит копать - дали выйти из могилы и покурить: потому что остался лишь один немец, который должен был расстреливать. Остальные куда-то ушли, втянув головы в плечи, не желая смотреть. А оставшийся унтер тоже стал закуривать - нервничал. И как только Иван Григорьевич увидел, что пальцы у немца подрагивают, так сразу бросился наутёк - вниз, под горку. На его счастье, пока немец сделал перезарядку, побежали и остальные, кто куда, и он дал две очереди сначала по ним, а потом уже шарахнул по нему, но не попал второпях – пули прошли у Ивана Григорьевича над головой. А там и патроны в магазине кончились: слишком длинными вышли очереди. Тогда начали стрельбу и ушедшие в сторону немцы, да поздно уже - Иван Григорьевич был на расстоянии, петлял и скрылся за большими камнями. В погоню за ним солдаты не бросились - а ведь был у них мотоцикл. На бегу Иван Григорьевич наткнулся на убитого своего солдата и подобрал его автомат, вещмешок с дисками патронов, снял с пояса гранату. Хрен теперь просто так подпустит к себе! Залёг за камнями. Немцы, словно ничего не произошло, уже закапывали там, где он только что рыл, своих. А может, и не своих - далеко было, не разобрать… "Эх, война проклятая, скольких ты загубила!"


Свой взвод Иван Григорьевич Русанов отыскал не на передовой, а в третьем эшелоне, куда отвели весь полк для укомплектования после тяжёлых потерь. Шапку-ушанку раздобыл у вещевиков: не ходить же зимой без шапки! Но где осталась его прежняя шапка, Иван Григорьевич не говорил. Понимал, нельзя признаваться в том, что побывал у немцев в плену, пусть и коротком. Затаскают. И Русанов помалкивал и про плен, и про расстрел, тем более что ничего героического в его действиях не было. Получил только прикладом по кумполу, вот и весь героизм. Не будь на нём шлема танкистов, так уже сообщили бы жене, что пал смертью храбрых. Так что, слава Богу, что не храбрый. Зато живой. Может, нескольких немцев сам успеет отправить на тот свет. Значит, способен принести ещё родине пользу…

Конец