Заамин

Заамин.


Часть 1. По следам снежного человека.


Самый высогорный заповедник в мире – Зааминский. Так мне сказали в управлении Главохоты Комитета охраны природы Узбекской ССР. И не было повода усомниться – Зерафшанский хребет, отроги Тянь-Шаня, перерезающие всю Среднюю Азию, по всему своему пути изобиловал вершинами, перед которыми Кавказ или Урал – просто сопки.
Это даже не заповедник, - сказал мне зам.нач. Главохоты Абдуджабар Шомансурович, молодой для такой должности амбициозный узбек, явно с хорошим образованием и не менее хорошей родословной, - это народный парк!
- Национальный, - осторожно поправил я, точно зная, что заповедники бывают только заповедниками и национальными парками, как в Кении и некоторых других странах. О существовании национальных парков на территории СССР я не слышал. В глазах зам.министра (комитет по рангу приравнен к министерству) мелькнула улыбка торжествующего превосходства посвященного над невеждой – странная реакция, начальство не любит поправок от подчиненных, я и так пожалел, что это сказал.
- Народный парк! - с гордостью повторил Абдуджабар, - это не только самый высокогорный заповедник в мире, это единственный в мире народный парк! Ну что, согласен?
Его гордость за наличие такого уникального заповедника в нашей стране, на его родине, да и ещё и в его ведомстве передалась мне. Абдуджабар Шомансурович не уговаривал меня, но каким то образом на подсознательном уровне убедил, что мне выпал уникальный шанс послужить своей любимой биологии там, где я ей больше всего нужен, и нужен именно сейчас. В Зааминском заповеднике запланированы серьёзные научные работы: мониторинг экологии животных и птиц, занесенных в Красную книгу редких и исчезающих животных – Белокоготной Тяньшаньский медведь, Тяньшаньская рысь, Черный аист, орел Бородач, Беркут. Кроме этих, обозначенных в научном плане краснокнижников на прилегающих к заповеднику территориях гнездился Снежный гриф, родной брат американского Кондора, с размахом крыльев в 3,5 м и Ирбис, снежный барс. Их в плане не было, и этих животных мы не обсуждали – Ирбиса изучали на Памире мои коллеги, а Снежный гриф был неплохо изучен американцами. Архара тогда ещё в Красную книгу не включили. По каждому запланированному к научной работе виду предполагалось иметь одного научного сотрудника. Вакантными были все с.н.сы , кроме ботаника, который изучал растения, занесенные в красную книгу, причем сразу все, совмещая несколько должностей с.н.сов. Об этом и шел разговор с Абдуджабаром: параллельно с диссертацией по Белокоготному Тянь-Шаньскому медведю, самому неизученному из всех медведей, он просил меня взять на себя мониторинг по всей зоологии. Аргументы, что я не орнитолог и что экология рыси существенно отличается от медведя и совмещать эти исследования несколько… э-э-э… проблематично, не действовали. Вряд ли Абдуджабар Шомансурович когда-либо занимался научной работой и вообще биологией, он был наверное хорошим управленцем и точно знал, что если есть план - его надо выполнять и на то он здесь и поставлен.
- Слушай, дарагой, ты маладой, ты перспектива, да, панимаешь перспектива? Бисту чор лет – старший научный сотрудник! Где ты такой карьера видел?
- Мне двадцать три… Сказал я что бы хоть что ни будь сказать. Карьеры такой я действительно нигде не видел – до этого я работал в Институте Ядерной физики АН УзССР, где кандидаты наук ходили в м.н.сах. По край ней мере ни одного старшего научного сотрудника без докторской я не знал. Мой профессор на факультете говорил: «У настоящего ученого только три записи в трудовой книжке: м.н.с, с.н.с., профессор». Записей в трудовой у меня было уже намного больше. В ИЯФе я работал простым аппаратчиком в биопрепарате, пробирки, склянки, хроматография, низкий вакуум, высокий вакуум. Никакой с.н.с. мне близко не снился. Я был и польщен и напуган предложением Абдуджабара – он отчитается по плану, но результаты моей научной деятельности будут оценивать настоящие биологи… Несколько таких настоящих уже до меня работали в «единственном мире самом высокогорном народном парке» и сбежали оттуда, плюнув на карьеру, не выдержав жизни в такой дали от цивилизации, и не факт, что я не сбегу… Но живет и работает третий год ботаник…
- Согласен, - сказал я. Тему беру одну, медведя, по остальным веду мониторинг, собираю и систематизирую всё, что смогу, напишу отчет (знал бы я, какой это объем работы, но и Абдуджабар этого не знал).
- Маладец, мужчина сказал! Что город? Джалябский жизнь. Горы! Горы! Какие горы! Мужской работа, Сергей-джан, настоящий мужской работа, да! Скоро машина идет на Супу (перевал Супа, 3,5 000 м/н.у.м.) там рядом сапсем, фотографий сдай, охот.билет оформим, документ оформим. Аппаратура получи, карабин получи, вещи собери – машина домой придет.


Ни тогда я не знал, ни сейчас, спустя много лет, я не знаю причины, по которой я так резко изменил свою жизнь. Формальных причин можно много назвать, и время от времени, когда мне приходилось объяснять свой отъезд или оправдываться, я называл одну из них или несколько. Но я точно знал, что не по этой причине, и точно знал, что не знаю по какой. С тех пор я верю в судьбу, но осознание того, что поехал потому, что пробил час ехать, пришло позже.
Был еще один человек, который знал, что я не знаю, почему бросаю вполне комфортную работу в ИЯФе – ядерщикам в СССР платили хорошо, + талоны на питание, длинный отпуск, быстрая пенсия и др. поблажки и стимулы, и уезжаю туда, где из достижений цивилизации только керосиновая лампа. Тем более здесь Ташкент, а в горах Сибирь. Человеком этим была моя подруга, коллега по биопрепарату и гражданская жена по жизни, высокая, спортивная, зеленоглазая и умная Тоня. Годом старше и на много лет мудрее – она знала жизнь, в нашей с ней супружеской жизни приоритет принятия решений был за ней, при всем при том, что оба мы выросли и родились в Средней Азии и менталитетом обладали восточным – никто на моё первенство в семье не посягал. Мужчина – хозяин, жена принеси-подай, но не всё просто даже в исламских семьях, а уж азиатские русские женщины это такой коктейль, как и европеизированные азиатки, что гляди в оба.
Сам я не мог внятно объяснить, почему ни с того ни с сего ухожу из института и уезжаю далеко в горы, в неизвестность. Мотив, что таким образом я хочу расстаться с ней, рассыпался сразу – для этого достаточно было попрощаться и уйти. Сошлись на том, что это внезапно накрывшая меня ностальгия: я вырос в Душанбе, где горы везде, куда ни взгляни, и так близки, что всё сознательное детство я пропадал в горах, как и многие мои сверстники. В Ташкенте гор нет, они не далеко, но их не видно.
Машина пришла в пять теплого майского, уже солнечного утра. Водитель, увидев мою спортивную сумку и баул с припасами, спросил, знаю ли я что еду туда жить. Можно было бы мебель какую ни будь взять, когда ещё возможность будет. Недалеко от дома у мусорных ящиков уже неделю стоял выброшенный кем-то диван, я попросил помочь и мы загрузили его в машину. Подумав, я взял ещё покрывало, курпачу и бутылку водки из холодильника. Тоня дала напеченные сладкие коврижки, ещё теплые, укутанные в полотенце, покрутила пальцем у виска и всплакнула. Какой то холодок пополз у меня по спине, когда мы тронулись: я не знал, куда еду, зачем и что меня там ждет.

Из Улугбека, поселка физиков ядерщиков, с хорошим транспортным сообщением, городскими телефонами – Улугбек это район Ташкента, несмотря что одиннадцать км от кольцевой, за чертой города, - нам надо было обогнуть Ташкент и через всю Голодную степь, Джизакскую область, добраться до Зааминских гор, подняться на 2000 м/н.у.м. и желательно до темноты. Там, на самом лезвии Зеравшанского хребта, находился теперь уже мой, уникальный народный парк.
Индустриальный Ташкент мало чем отличался от других мегаполисов страны, разве что жарой и пылью. Ташкент одноэтажный, так же как Ташкент махалинский, Ташкент ночной и Ташкент дворов и переулков имели свой, ни с чем не сравнимый колорит. Пока мы ехали по кольцевой, за окном пробегал индустриальный пейзаж, ТашГРЭС, заводы, стройки, много раз мною виденный и потому скучный. Иногда городские пейзажи сменяли хлопковые поля, и обрезанные тутовники вдоль дорог и арыков честно несли свою службу шелковых часовых.
Проехав даже с виду жаркий и уже душный город, наш ГАЗ-53 повеселел, почувствовав шоссе и отсутствие ГАИ. Начинающаяся жара обещала нелегкий день, но ветерок из открытого окна автомобиля пока с ней справлялся. Огромное синее небо, с далекими и нереальными от своей прозрачности облаками контрастировало с нежной зеленью садов, бурой зеленью хлопка. Ярко желтая пыль и мутная вода в арыках совсем не производили впечатления грязи и органично добавляли свои яркие краски в натюрморт. Время от времени вид хлопковых полей прерывался глинобитными строениями кишлака, придорожным базарчиком с многообразием красок свежей зелени, овощей и фруктов, манящим запахом шашлыка. Иногда дорогу пересекал пронырнувший под небольшим мостом зах – мощный оросительный канал с кристально чистой питьевой водой, бегущей с далеких горных ледников. Именно эта система орошения дала воду, а значит жизнь Голодной степи. Благодаря этой мелиорации, которая была для Средней Азии эпохальной стройкой века, о чем написаны трактаты и поэмы, в Голодной (само название!), веками засушливой пустыне расцвели сады, построены и процветают города и всякие учкудуки. Джизак, столица Голодной степи, был родиной нынешнего правителя, 1-го секретаря ЦК КПСС Рашидова. Это имело огромное значение, как и то, что он только что умер, как-то странно и загадочно. Непостижимым, мистическим образом моя жизнь дважды пересекалась с жизнью этой семьи: объективных причин для этого было меньше чем у Ходжи Насреддина стать зятем Падишаха.

Как-то, ещё совсем недолго проработав в ИЯФе, вместе с коллективом лаборатории был приглашен на «корпоративную вечеринку», тогда это называлось обмыть диссертацию – вновь испеченный кандидат накрывал стол для всего коллектива. Такие традиции есть не только в Азии. Может быть, так же обмывают докторские, - докторские мне обмывать не приходилось.
Молодой кандидат «накрыл стол» в давно облюбованном для этого месте: на полпути между Улугбеком и Чирчиком, рядом с мостиком через быстро текущий зах была очень уютная и достаточно вместительная чайхона под названием «Красный мост». Она славилась низкими ценами и отменным шашлыком, из-за чего и пользовалась у сотрудников института популярностью для проведения аналогичных торжеств. Накрытыми естественно были не столы, а дастарханы на покрытых коврами топчанах, но желающие могли устроиться за столиками, которые в каждой чайхоне тоже были.
На главном топчане сидел виновник торжества, его научный руководитель и несколько руководителей института. Выделялся лет тридцати узбек в красивом, явно импортном бежевом костюме, таких и не продавали. Он сидел по другую от руководителя сторону диссертанта, и казалось, что чествуют его. На близь стоящих топчанах расположились люди рангом поменьше, по убывающей, чем дальше стоял топчан. На одном из топчанов, с рядовыми сотрудниками сидел и я, как раз напротив главного топчана. Ребята-европейцы, москвичи и новосибирцы, расположились за столиками. В еде и питье дискриминации не было – пива и шашлыка было вволю, салаты и горячие лепешки – что советскому человеку для счастья надо? Была и водка, и вино, но крепкие напитки не котировались, жара не располагает к водке. Застолье близилось к концу, подвыпившие сотопчанники перешли на узбекский и вяло что то обсуждали, я, наевшись шашлыка и отяжелев от пива, без особого интереса рассматривал публику, полулежа на топчане. Топчаны стояли полукругом, в тени высоких, раскидистых ив, на самом берегу. От журчащей ледяной воды веяло прохладой, день перевалил за чистый, жаркий летний азиатский полдень. Моё внимание привлек «главный топчан», и я даже не успел удивиться: человек в бежевом костюме поднял полную кружку пива и не торопясь, обстоятельно направляя струю, вылил её на голову кандидата - виновника торжества. Не выплеснул, а именно вылил, не торопясь, с каким то сладострастным выражением лица. Действие происходило достаточно медленно и многие успели обратить внимание на происходящее. С какого то момента наступила тишина, и уже все смотрели на это странное действо. Новоиспеченный кандидат нелепо улыбался, даже не пытаясь отклонится от струи. Пиво пенилось, стекая по его лбу, капало с подбородка на галстук, стекало за ушами в воротник пиджака, и уже из за воротника рубашки пенилось на груди. Это было так нелепо, что все окаменели, не зная, как реагировать и что это вообще – шутка или нечто другое? Мой сосед чуть слышно прошептал: «Ну-у, принц дает…» Вылив кружку до последней капли, «принц» спокойно поставил её на дастархан. Ни одна черточка не дрогнула на лицах окружавших их людей, ни одной эмоции не проскочило. Время тянулось как застывший мед, и где то минуту или две спустя, мокрый, с каплями пива на ушах и подбородке кандидат вымолвил: «Акбар Собирович, мне кажется, Вам надо извиниться…». На что «принц» великодушно сказал: «Ну, извини…» и с благодушной улыбкой похлопал кандидата по плечу. Напряженность исчезла, все сделали вид, что не заметили происшедшего.
«Принц» был младшим зятем Рашидова, мужем его младшей дочери и парторгом нашего института. Когда Рашидов умер и закрутилось «Узбекское дело» Гдляна и Иванова, он развелся с женой и отрекся от семьи. Поторопился, клан Рашидова до сих пор очень влиятелен в Узбекистане.

Начало восьмидесятых, период зрелости эпохи застоя, которую по многим параметрам справедливо можно называть сейчас эпохой всеобщего благоденствия, не утомлял водителя дорожными пробками и забитыми трассами. Машин по сегодняшним меркам, было мало, их было видно, но они не мешали. Газон бежал довольно резво, и к полудню мы пересекли Галабинский район, и подъехали к Сырдарье.
Поселок на берегу Сырдарьи рыбацкий, как и все поселки по берегам больших рек. Ни один проезжающий по мосту через Сырдарью водитель не проедет без того, что бы не купить копченой рыбы у местных рыбаков. Но мы спешили, и не до рыбы было нам. Ограничились любованием прекрасного вида этой могучей реки, которая вместе со своей сестрой Амударьей несла воду, а значит жизнь всем государствам Средней Азии, от Казахстана до Афганистана.
Сырдарья поражала своим величавым великолепием, усиленным тем, что катила она свои воды среди пустыни: огромное синее небо, безжалостное азиатское солнце и сверкающие его бликами волны вечной реки, на которые, как на солнце, нельзя смотреть без рези в глазах. «Солнце не водка, солнце не выпьешь, надо родиться с солнцем в крови…» вспомнились строчки известного поэта*, который в молодости жил и работал в Голодной степи и даже написал об этом поэму.
Солнце палило не по детски, горячий ветер пустыни, врывающийся в окно, не спасал, и я пересел в кузов, вернее перелег на случайно захваченный диван. Хлопчатники всё чаще сменялись безжизненной степью, кишлаки попадались всё реже. Один раз недалеко от дороги увидел стадо верблюдов, голов двадцать. Корабли пустыни паслись без погонщиков и пастухов и производили впечатление диких. В это время года отары не перегоняют, они на сочных пастбищах, и это сильно облегчало нам поездку – в

*стихи Л.Пащенко из сборника «Синяя птица»

Азии часами приходиться стоять, пропуская тысячные отары. По дороге нередко
попадались одинокие ослики, неторопливо идущие вдоль дороги с таким же одиноким
всадником в чалме, они придавали пейзажу философский вид и напоминали о чем-то библейском.
Джизак был последним крупным городом в степи, ещё были маленькие, вчерашние кишлаки как Навои, и тысячелетние, как Хаваст, Наманган. Пообедали в чайхоне на въезде в город. Такой же антураж как в Ташкенте на любой автостанции, немного провинциальнее, больше апушек, закутанных в хиджаб, больше груженых ишачков и пестрых халатов. Взяли лагман, горячих лепешек, чайник чая, печак. По лепешкам ощутили близость Самарканда – особые у них лепешки, кульчи, мне они нравятся меньше, чем обычные азиатские, но знаменитыми считаются самаркандские.
С Джизака я пересел в кабину, жара спадала – мы понемногу поднимались, приближаясь к предгорьям Заамина.
Заамин старинный кишлак, как и многие кишлаки Великого Шелкового Пути. Я его увидел маленьким горным кишлаком, гордо называющимся поселком. Подъехали мы к нему по хорошей асфальтированной дороге, змеящейся по ущелью по берегу мелкой, но бурной горной реки. Ущелье становилось всё глубже, подъемы все круче. Среди глинобитных дувалов и увитых виноградниками дворов выделялась центральная площадь, где была остановка автобуса – конечная, он ходил один раз в сутки, - и чайхона, больше похожая на привокзальную пивнушку, где ни будь в Хавасте. Пиво в ней действительно было, «Жигулевское», в кегах, разливное, и водка тоже. Между столиками этого гибридного, азиатско-советского общепита бродили странные люди неопределимой национальности и непредсказуемого поведения, судя по ним кукнара и гашиша было предостаточно в этих далеких местах. Европейцев видно не было, из невидимых динамиков очень громко орала тум-балаки-тум, как мы называли национальную музыку. Можно было подумать, что свадьба, но кто бывал в Кулябе или Курган-тюбе и других провинциальных азиатских городах, тот знает, что это элемент национального самосознания. Где-то здесь же находилась администрация, но я так и не узнал, где, наверное, там, где динамики. Но власть советская здесь была, она везде была.
Заамин последний кишлак, связанный автобусным сообщением с остальным миром. Дальше ишаки, верблюды, кони, у кого есть, остальным – попутки. До цели оставалось примерно 80км, до захода солнца часов шесть, но это самая трудная часть пути. Да, откуда попутки? Попутки это в основном болшегрузные грузовики, работающие на строительстве супермощной РЛС на перевале Супа. От этой стройки до заповедника недалеко, около шести км, можно пешком. Дорога не кончалась заповедником, она шла мимо, на Бахмал, райцентр соседнего Бахмальского района, кишлака аналогичного Заамину, я в нем так и не побывал. И если машина шла на Бахмал, можно было доехать до границы заповедника, откуда до усадьбы всего два км. Но пока машина была, и мы продолжали путь.

Прямо от площади перед чайхоной начиналась дорога в горы. В рабочие дни машины ходили с периодичностью одна-две в час, только днем. В выходные мог проехать легковой частник, или что ни будь служебное, или случайное, как мы. Попутку можно было ждать часами, поэтому желающие добраться в горы находились в чайхоне, а при появлении машины выходили на обочину при выезде. Подвозили бесплатно, может, кто и брал деньги, но я об этом не слыхал. Нас уже ждали пять человек, рабочие лесничества, промышляющие саженцами тополей и апа* с улыбчивой, подвижной девочкой лет семи. Одевался местный кишлачный люд по азиатской моде всех провинциальных населенных пунктов, от Памира до Алма-Ата. Пожилые женщины носили широкие шаровары цветистого атласа и длинные платья, в соответствии с Шариатом, скромно прикрывая лицо платком, обязательным на голове. Мужчины были одеты в пиджак на рубаху, часто от кальсон, широкие брюки, заправленные в мягкие сапоги, неизменная тюбетейка и пояс из широкого платка, в котором носят что угодно, используя его, как современные европейские мужчины барсетку. Под ним обычный кожаный ремень, на нем кожаные ножны, в них пичок – удобный азиатский нож с широким лезвием и тонкой ручкой. Молодые женщины лица не прятали и вместо платка часто носили тюбетейку, более расшитую и цветастую, чем у мужчин. Такие девушки как правило имели много, сорок, тоненьких, длинных косичек, и все девочки тоже. Девочкам иногда пришивали эти косички, отрезанные у неё же или другой, к тюбетейке, а саму стригли наголо – в такой тюбетейке она ничем не отличалась от остальных. Делали это с целью гигиены. Мужчины редко носили цветные тюбетейки, они всегда что-то значили, основная масса одевали черную, расшитую арийским руническим узором «огурцы», которым много тысяч лет и что они означали, знали только редкие ученые-историки.
Мы посадили апу с девченкой-духтарушкой* в кабину и тронулись. Подобранный так кстати диван создавал в кузове приличный комфорт, прохладный горный воздух приятно освежал после знойного ветра пустыни. Дорога петляла змейкой вдоль той же речки, признавая её тысячелетний авторитет и как бы слушаясь её. Как будто река вела дорогу. Тесное ущелье иногда немного раздавалось, и река разливалась ручьями, образуя островки, поросшие ивняком, камышом и осокой. Огромные валуны, от двух-трех метров в диаметре до размеров двухэтажного дома, упавшие неизвестно когда с неизвестной высоты, образовывали перекаты, буруны и бурунчики, заставляя речку рычать и звенеть на разные голоса. Не менее впечатляющие камни нависали над рекой с одной стороны и над дорогой с другой, угрожая путникам внезапным падением, и это могло произойти в любой момент и иногда происходило.

*апа – пожилая женщина, бабушка.
*духтар – девочка (фарси)

Ездить по горным дорогам без страха можно в трех случаях: верующим, как большинство местных, фаталистом, убежденным, что кому суждено быть повешенным тот не утонет и глупым настолько, что бы не понимать опасности. Я относился ко вторым, и помогла мне в этом невольно моя учительница по таджикскому языку Замира Ахатовна, в 5-ом классе.
Я очень боялся ездить по горным дорогам. Однажды мой дядя взял меня со своим сыном, моим ровесником, на Искандеркуль, высокогорное озеро в Таджикистане, у перевала Анзоб. Тот же Зерафшанский хребет, но с другой стороны. Они всем дружным коллективом геофизической лаборатории выписали на работе автофургон ГАЗ-66 и на три дня выехали на своеобразный высокогорный пикник. Некоторые тоже взяли детей, помладше, были и москвичи командированные.
Даже из местных мало кто бывал на Искандер-куле, добраться до этого легендарного озера, получившего своё название по имени Александра Македонского, было непросто даже на мощном вездеходе – нужен был водитель-ас. Впрочем, другие в Таджикистане по горным дорогам и не ездили, а если ездили, то недолго. Дороги в горах, настоящих горах, – это серпантин, их так и называют, и вьются они по горным склонам так, как карнавальной ленточке не снилось. Справа скала – слева пропасть, слева скала – справа пропасть, в зависимости от склона ущелья, по которому проложена дорога. Что бы подняться на десять метров иногда приходится проехать километры пути. Душанбе примерно на 2000 м/н.у.м а Анзобский перевал 3500, что бы подняться на него надо проехать почти 100 км часов за шесть – восемь. Периодически встречаются у обочины бульдозеры и другая дорожная техника – устранять последствия лавин и оползней, которые здесь обычное дело.
Большое впечатление произвел на меня кусок дороги метров пятьсот у поселка Гушары: он лежал целёхонький посреди реки, даже разделительная полоса сохранилась, только рваные края в начале и конце полотна объясняли, что это дорога ниоткуда в никуда. Пласт, на котором лежала эта дорога был смыт прошлогоднем селем. Дорогу построили заново, а этот кусок остался памятником всемогуществу природы. Такой искусственный остров, река обтекала его с двух сторон, подмывая основу и он был уже похож на черный авианосец неизвестной державы с нависшими над водой взлетными палубами.
Серпантин – хорошая дорога. Намного труднее, когда дорога в лоб штурмует перевал: сплошной подъем многокилометровый, когда за капотом видно только небо, потом спуск на пониженной передаче и с дымящимися тормозными колодками. На некоторых перевалах двигатель не способен вытянуть груженую машину на гребень. Там стоят мощные чебоксарские трактора с длиннющим тросом, которые цепляют машину и затягивают на перевал. Впрочем, на серпантинах тоже есть такие подъемы. Когда машина идет по краю, водитель знает, где у него колеса, а мы нет. И когда от края колеса до пропасти ещё сантиметров двадцать, края дороги из окна фургона уже не видно и полное впечатление, что ты висишь в воздухе вместе с машиной или уже летишь в пропасть, просто не чувствуешь падения пока. Страх животный, доисторический, пронзает до каждой клеточки, каждого нейрона. Боятся все. Многие даже не пытаются это скрывать, но даже те, кто владеет собой, один раз взглянув, стараются больше туда не смотреть. А пропасть тянет. Твои сжавшиеся в комок и как будто внезапно охлажденные внутренности подкатывают к горлу, холодные потные ладони дрожат, а голова против твоей воли поворачивается к окну.
И всё: ты видишь, где кончается борт, дальше ты видишь огромное расстояние, наполненное хрустальным горным воздухом, противоположный склон ущелья в нескольких десятков метрах и тонкую змейку реки, толщиной в спичку, на дне ущелья, над которым ты висишь, а по ощущениям – в которое ты летишь. За мгновение, пока ты прощаешься с жизнью, глаз успевает заметить близкие облака, из которых только что выехали, проехав их в виде тумана, кажущиеся игрушечными, не больше спичечной коробки, машины и трактора, в разное время упавшие в пропасть – погибших достают, машины не имеет смысла. И жутко смотреть – и глаз не оторвешь… Лоб покрывается холодной испариной, по спине бегут противные мурашки. Отстраненным усилием не принадлежащей тебе шеей ты поворачиваешь голову и видишь своих окаменелых попутчиков, которые испытывают то же самое. Привыкнуть к этому невозможно. Можно научиться не смотреть в окно, можно научиться терпеть этот страх. Не испытывать этот страх невозможно, если ты человек, а не робот.
В будке автофургона, на котором мы ехали, у передней стенки был стол, а над ним окно, и нам с братом разрешили в него смотреть, поручив стучать по крыше водителя на случай остановки – другой связи с водителем не было. Мне казалось, что машина несется с бешеной скоростью – на крутых поворотах этой страшной дороги всем кажется, что машина едет слишком быстро. И когда приближался очередной валун, мы втягивали голову в плечи – он проносился над нами, и было абсолютно не понятно, почему он не падает. Ещё более непонятно было, как люди не бояться ездить по таким дорогам, под этими непредсказуемыми многотонными глыбами. Некоторые недавно упавшие камни лежали у обочины, сдвинутые бульдозером, и сопровождающий их падение щебень и более мелкие камни, каждый из которых проломил бы нашу машину насквозь, лежали на дороге. Их аккуратно объезжали и ехали дальше. Один раз видели, как бульдозер заканчивает работу по уборке такого обвала. Варзобское ущелье, по которому проложена дорога, местами вырублена в скале – снизу камень, сбоку камень, сверху камень и с одного края – обрыв, в котором грохочет река.
Горные реки очень шумные, вода в них мчится с огромной скоростью из-за резкого перепада высот, и если в неё бросить камень величиной с человеческую голову его будет нести по поверхности метров сто, прежде чем он утонет. Мы всегда показывали этот «фокус» приезжим из России, чем немало их удивляли. Купание в горных реках тоже специфическое – ты прыгаешь метра на полтора от берега и сразу начинаешь изо всех сил грести к берегу. Пока доплывешь, отнесет метров на пятьдесят и больше. Вылез как ошпаренный, – вода +4, отогрелся на раскаленных камнях, вернулся к исходному и снова прыгай.
В отличие от пропасти, камни эти никого из попутчиков не пугали, и я никак не мог понять, почему. Некоторые из этих камней непонятно на чем вообще держались и, по моим ощущениям, надо было быть самоубийцей, что бы ехать под этот камень.
Вылечил меня случай с нашей учительницей по таджикскому языку, вернее её мужем. Замира Ахатовна была самой хорошей учительницей, как мы это понимали – она была очень добрая, никогда не повышала голоса, не заставляла учить уроки, не ставила ниже тройки, рассказывала на уроках что ни будь интересное. От неё мы узнали о Паустовском задолго до того, как начали проходить его по литературе. Мужа её мы не видели, он тоже был учитель, в таджикской школе, много старше её, как рассказала наша классная, тихий безобидный человек. Он никогда нигде, кроме Душанбе и своего родного кишлака не был, вся его жизнь проходила между работой и домом. И тут РОНО определила его вместе с ещё двумя учителями сопровождать плановую экскурсию восьмиклассников в Москву и Ленинград – в СССР каждый учащийся средней школы должен был побывать в столице и родине Великой Октябрьской революции. Поехать сопровождающими хотели все учителя – ещё бы! Такая халява, это было разновидностью поощрения. Так как муж Замиры ни разу ни куда не ездил, а работал хорошо, его решили поощрить и заодно расширить кругозор – все дети были, видели, а он нет, аполитично, да. Экскурсии действительно были познавательными: каждый день посещение лучших музеев страны – Эрмитаж, Третьяковка, Музей Октябрьской революции, Мавзолей и многое разное ещё. Может, в России этого не было, но на окраинах Империи обязательно, и дети действительно гордились масштабом страны и грандиозностью увиденных городов.
И вот в городе Ленинграде этому скромному таджикскому учителю, который первый раз в жизни выехал из родного Душанбе, упал на голову балкон. На него упал балкон и убил его насмерть. Человек шел в перерывах между экскурсиями, может в магазин, может погулять, на него упал балкон и человек умер. Сколько в Ленинграде балконов? В какой промежуток времени в Ленинграде падает один балкон на одного человека? Сколько из этих людей погибают при этом? Сколько из них приехали первый раз в жизни из Душанбе и сколько из них вообще впервые куда то поехали?
И учителя и ученики бурно обсуждали это странное трагическое происшествие. В школе часто звучало слово «судьба». Этот случай вылечил меня от страха перед камнями, нависшими над дорогой и многих других страхов. Я осознал пиратскую истину, что кому суждено быть повешенным - тот не утонет.


Попутчики оказались киргизами, один неплохо говорил на русском. Я вырос в Таджикистане и узбекского языка не знал, в этом была определенная проблема: кто знал хоть один тюркский язык, неважно – казахский, татарский, киргизский, - тот мог говорить и с турками, и с узбеками и всеми тюркоязычными народами включая азербайджанцев. На таджикском – фарси, персидский язык, - можно было говорить только с таджиками, остальные народы, говорящие на этом языке, жили за пределами СССР. Я же ехал туда, где могло не оказаться ни одного русскоговорящего человека.
Из общения с попутчиками узнал, что горы населены не только дикими животными, в горах разбросаны маленькие кишлаки, некоторые по нескольку семей, которые живут в средневековье, занимаются охотой, собирательством и огородничеством. Самое яркое явление прогресса – картофель, который распространился сравнительно недавно. Недалеко от заповедника, за перевалом ущелья Туяташсай, есть кишлак Зартепа, дворов сорок, киргизы, узбеки, есть уйгуры и казахи. Таджики живут по ту сторону Зерафшанского хребта, иногда заходят с отарами овец, наши тоже кочуют с отарами в Таджикистан.
В основном в здешних местах киргизы живут, это странно, Заамин на противоположной стороне Узбекистана от границы с Киргизией. Но сам хребет тянется от Гималаев через многие страны, в том числе Киргизию. Много брошенных кишлаков и крепостей, им тысячи лет, всё, что осталось от Великого Шелкового Пути. По дороге есть небольшой кишлак, куда они едут – неделю назад замочили нарубленные тополиные ветки в реке, должны уже корни дать, спрос на тополиные саженцы есть всегда в долине. Только пошла на убыль кампания по переселению горных кишлаков, от которых народному хозяйству никакого проку, в долину, бывшую Голодную степь, где организованы колхозы. Горцы противились такому переселению, и пришлось властям применять силу – милиция и солдаты насильно переселяли целые кишлаки. До стрельбы не доходило, но трагедий хватало – само переселение с земли, где тысячи лет жили их предки, стало трагедией для этих людей.
В прессе это освещалось по-другому – счастливые жители нищих горных кишлаков на фоне сельских коттеджей богатого степного колхоза. Они исключительно добровольно и радостно переселяются в эти богатые колхозы.
Попутчики вышли у развилки ущелья, грунтовка, больше похожая на верблюжью тропу, уходила по боковому ущелью в горы, к неведомому мне миру, сохранившему традиции и быт многовековой истории этих народов.
Ущелье сужалось. Дорога, повторяющая изгибы бежавшей по дну ущелья реки, освещалась сумеречным светом далекого отсюда, со дна, синего яркого неба, узкой полоской проникающего сквозь трещину глубокого ущелья. Я пересел в кабину после попутчиков, и сквозь лобовое стекло наблюдал за родным с детства и всё же новым пейзажем – горы не бывают одинаковыми.
Высокогорье сравнимо по климату со средней полосой России – временами нам встречались берёзовые рощи, тонкие, сиротливые березки, совсем не похожие на могучие берёзовые рощи центральной России, но всё же березы, заросли шиповника и ежевики, покрывающие склоны ущелья, чинары и арча, создавали необычный пейзаж.
Гротескно вздымались тополя и редкие гордые кипарисы. Чем выше поднимались мы по дороге, тем нереальнее становился ботанический мир. Песчаные стланики, выделяющиеся ярко желтыми боками склонов сплошь и рядом прорастали юганом. Жестокая трава, по виду напоминающая верблюжью колючку, только зелёную и мягкую, но очень жгучая. При малейшем касании на коже вздувался прозрачный пузырек как от ожога сигаретой и долго болел. Зеленые склоны были сдобрены желтыми зонтиками зверобоя, как присыпаны пыльцой. Насыщенный изумрудный цвет эфедры, хвойной культуры палеолита, смягчался оливковым арчи, разновидности можжевельника, прославленной в Третьяковской галерее каким-то художником, картина «Арча на перевале». Дорога не забиралась высоко на склон, и почти весь путь пролегал по дну ущелья, но пару мест было, где мы парили над пропастью – объезжали легендарное ущелье Чортаньги. Дна этого ущелья я не видел, когда выглянул из парящей над пропастью машины – оно терялось в сумраке. Где-то на дне этого глубокого каньона находился выселенный в долину, брошенный кишлак, о котором ходили нехорошие слухи. Он считался толи проклятым, толи заговорённым, и этому предшествовали ещё какие-то легенды. Местный фольклор считал переселение в долину исполнившимся проклятьем – я считал, что это самозащита психики – у жителей окрестных кишлаков не укладывалось в голове, что по чьему то решению их могут выселить с веками обжитой земли.
Расплавленное солнце Заамина уже склонялось к милосердию вечера, когда мы подъехали к усадьбе заповедника.


Для коллектива заповедника из шести человек – я седьмой, - мой приезд конечно событие. Встретили меня старший лесничий Хуршед, небольшой, сухощавый, с мелкими чертами лица и тонкими усиками по верхней губе, в форме. Его офицерская фуражка с дубовыми листьями была великовата и придавала ему очень серьёзный вид. Он радостно тряс мне руку двумя своими, перекинулся двумя словами с шофером на узбекском, и подвел к стоящим тут же мужчине и женщине.
-Лена, ботаник, - представилась она и протянула руку. Внешне она выглядела домохозяйкой – среднего роста полноватая женщина, со среднерусским, рязанским лицом и неожиданно крепким, волевым рукопожатием. Я назвал себя и должность.
- Боря, лесник, - мы обменялись рукопожатием с парнем, на вид мой ровесник, очень небритый и заросший соломенной гривой, произвел на меня странное впечатление. Нехватка нескольких передних зубов придавала ему бомжеватый вид. Взгляд его желтых быстрых глаз выдавали, что он далеко не прост.
Больше в усадьбе никого не было, директора вызвали в район, лесники на кордонах. Они помогли мне сгрузить диван и занести вещи. Хуршед попрощался до завтра – жил он не на усадьбе, а в кишлаке Зартепа, там же жил ещё один лесник Балтабай, к которому поехал ночевать шофер. Остальные жили в служебных домах заповедника и на кордонах.
-Раскладывайся, - сказала Лена, - мы попозже зайдем. Есть хочешь?
Видимо я изрядно перенервничал и от дороги, и от самого факта переезда, есть не хотелось, и я покачал головой.
- Водка есть? – без обиняков спросил Боря.
- Да. Закусить то же найдется. Вы давно здесь?
- Лена три года, я два. Мы поженились. Устраивайся, придем через полчасика, поговорим.
Магазинов здесь нет, - думал я, - Кой черт ты взял одну бутылку? И вина надо было, но я не знал, что ботаник женщина… Магазинов нет… Конфет надо было, колбасы побольше, сыр… они же на подножном корме живут…, - крутилось в голове задним умом.
Усадьба заповедника располагалась на довольно пологой площадке у подножья хребта, разделяющего Туяташсай и Аксуотсай. Прямо у подножия особняком стояло квадратное здание – типовое здание сельского клуба. Я решил, что это дом директора, но ошибся – оказалось, администрация и научная библиотека. Напротив фасадом в фасад библиотеки, в ряд, четыре дома – типовые «коттеджи сельского типа» на две семьи. Они отстояли друг от друга метров на тридцать. Половина дома, куда поселили меня, состояла из кладовки, кухни, небольшой комнаты и большой, метров двадцать. Удобства и все остальное во дворе. Печка была только в кухне, там же стояла железная кровать, там я и поселился со своими немногими пожитками, диван пришлось поставить в «залу». Здесь, в горах, в этом необжитом домика он выглядел великолепно. Другой мебели не было. Небольшая, метр на метр на полтора печка, с двумя покрытыми кругами отверстиями в чугунной плите, казалась большой в маленькой кухне – кровать занимала всё место от печки до окна, и столько же было свободного. Вторая половина дома была нежилая, закрыта. Уехавший полгода назад живший в ней последний зоолог никак не приезжал за своими вещами.
Когда мои новые коллеги пришли, Лена показалась мне моложе, чем при первой встрече. Первый раз на вид ей было 30-35 лет, сейчас она казалась ровесницей. Она переодела ситцевое платье на черные брюки, которые её стройнили и вязаную кофточку поверх футболки. Вечерами в горах прохладно, и я затопил – не столько от холода, сколько придать дому жилой дух и проверить печку. Еще предстояло научиться на ней готовить. И я сразу начал – пожарил яичницу с колбасой, чем очень угодил гостям. На новоселье мне подарили умывальник – на улице был, прибит к стене дома, - этот мне посоветовали прибить в кладовке и умываться там, что я сразу и сделал.
Мне понравились эти ребята, но я чувствовал, что мне они не доверяют, относятся с опаской – под видом нового сотрудника запросто мог появиться проверяющий, а в те времена почти всем было, что скрывать. Но в них ещё чувствовалась какая то тайна, которая касалась только их. Пара странная, она старше лет на десять, из России, готовая кандидатская, защита в Ленинграде. Он Ленинабадский, в заповеднике оказался случайно – работал разнорабочим с ремонтной бригадой дорожников. За время ремонта познакомился с Леной, и она уговорила предыдущего директора, нынешний был назначен недавно, взять Борю на работу. С тех пор они и живут и вместе работают. Может быть, последний сезон, - старый директор был хороший человек, Николай Иванович, они как-то навещали его в Джизаке. Сняли, потому, что человек Рашидова – пошла волна новых назначенцев. Новый директор из райкома, инструктором работал, из влиятельного узбекского клана, старым сотрудникам не доверяет, я первый кого принял на работу он. Знали его плохо, в заповеднике бывать не любил. Бывший, Николай Иванович, безвылазно жил в заповеднике. Остальные киргизы, из местных. Хорошие люди. Хуршед богатый, есть «Нива», злые языки говорят, что все дома в округе имеют лес, проданный Хуршедом из заповедника, но и он сейчас на волоске. У Хуршеда 8 детей, у другого лесника, так же живущего в Зартепе, Балтабая - 12.
Спросил у Лены про название – что за народный парк, и по какой это классификации? На что получил исчерпывающий ответ и понял, что народный парк единственный в мире и может быть только у нас в СССР:
- Красивейшие места эти горы, куда там горной Швейцарии или Альпам, на Кавказе тоже не найдешь такой красоты, там везде красиво, но здесь уникальное высокогорье. Альпийские луга, эдельвейсы у кромки вечных снегов – и тут же бурлящие водопады, зеленые арчевники с непроходимыми зарослями цветущего шиповника, головокружительные пропасти и уходящие в синее небо заснеженные скалы. Все заповедники обмениваются научными сотрудниками, - Лена сама успела и в Белоруссии в Беловежской пуще поработать, и в Таджикистане, в Тигровой балке, но такой красоты не встречала нигде. Постепенно слава о красоте этих мест распространилась далеко за пределы Узбекистана, и даже СССР. Приехали большие люди из Москвы, приезжал сюда с ними сам Рашидов и влюбился в эту красоту. Дал указание организовать заповедник на границе Бахмальского и Зааминского района, весь кусок этой горной цепи: ущелье Чортаньга, Туяташсай, Аксуотсай и хребты, их образующие, долину Кызылсая, где-то около 300га, по примеру национальных парков Кении. Кто-то из организаторов даже в командировку в Кению летал. Построили эту усадьбу, кордоны, обозначили границы. На противоположном склоне Туяташсая, под арчами, за березовой рощей, есть ещё коттедж, я его не заметил. Ничем не отличается от остальных. Это был личный домик Рашидова, он любил отдыхать здесь, приезжал каждый год, и Николай Иванович принимал его в этом доме. Расположен он так, что с усадьбы не видно, кто и чем там занимается.
На открытие приехал сам Рашидов, естественно всё районное и областное начальство. Когда докладчик дошел до слов «национальный парк» - а именно так назвали Зааминский заповедник, подчеркивая, что это первый национальный парк советского союза, Рашидов прервал докладчика:
- Что значит «национальный парк»? В СССР национальный вопрос решен раз и навсегда… Хотите, что бы вся страна сказала, что в Узбекистане создали свой, узбекский национальный парк? «Народный парк» назовем! Совсем не по партийному думаете, товарищи… «Народный парк» в нашей стране надо называть!
Докладчик побледнел вместе с секретарями обкома и райкома, но больше ни разу «национальный парк» не повторил – весь текст читал как надо: «Народный парк».
Так, в СССР появился первый и единственный в мире народный парк.
Обустроен он был лучше многих других заповедников – здесь был дизель-генератор, заглох последний раз год назад и больше его завести не смогли. Правда, и когда работал, заводили нечасто, телевизор посмотреть, который был в библиотеке, или большим гостям. Есть машина, на которой я приехал, но в полном распоряжении водителя, брата нашего директора, и бывает в заповеднике крайне редко – он левачит, где-то в долине. Есть трактор «Беларусь», он на дальнем кордоне, лесник Уразбай, который там живет, служил в армии танкистом и здесь он заодно тракторист. Кроме него с трактором никто управляться не умеет. На складе есть новый мотоцикл «ИЖ - юпитер-3», но его ни разу никто не получал. Мотоцикл меня вдохновил – я был заядлым мотоциклистом и совсем недавно расстался со своей «Явой».
Магазин ближайший в Заамине, но на попутках ездить это наверняка там заночевать, обернуться туда – обратно можно при большом везении. Раз в неделю на стройку на перевал Супа приезжает автолавка с самым необходимым, ходу туда часа три, на лошади быстрее. В Заамин можно на нашей машине съездить, раза два в месяц, а то и чаще, она бывает в заповеднике и возит в магазин. Зарплату выдает директор, раз в месяц. Каждому сотруднику положена лошадь, но лошадей здесь намного больше, почти дикие, носиться по заповеднику табун, как мустанги, голов пятнадцать. Когда надо, киргизы очень ловко отлавливают их и нуздают. Которые постоянно под седлом, у лесников, пасутся стреноженные и всегда под рукой – можно взять любую, если умеешь. Боря пробовал, решил ходить пешком. Лена то же пробовала, но ей без надобности, у неё вся работа под ногами.
- Дали бы мне мотоцикл, я бы гонял в магазин хоть каждый день.
- Поговори с директором, этот может и даст. Николай Иванович бы не дал – он не хотел, что бы по заповеднику на мотоцикле гоняли. Весь смысл заповедника, что бы животные жили в своей среде обитания, их беспокоить нельзя, особенно в период гнездования Черного аиста и Орла–бородоча – они могут покинуть гнездовья навсегда. Многие птицы потому и гнездятся здесь, что вдали от цивилизации, - объяснила мне Лена, - машина и трактор только при необходимости на территорию заезжают, но это редко бывает.
Они здорово соскучились по общению. Жили как Робинзоны, без телевизора, без приемника – батарейки кончались быстро, купить их можно было не ближе Джизака. Ни телефона, ни раций не было. Вернее, рация у директора в доме была, но пользовался ей бывший директор, и то без особого успеха, новый совсем не умел и слушал по ней тум-балаки-тум. Время от времени приезжали сотрудники главохоты, научные экспедиции различных институтов, азиатских и из России. Опытные, особенно геологи, привозили разные необходимые мелочи – батарейки, туалетную бумагу, зубную пасту и тп. От них как правило оставались консервы – мяса было вдосталь. Охота в заповеднике запрещена даже на неохраняемых животных, но за пределами заповедника – пожалуйста. Да и в заповеднике время от времени приходилось отстреливать расплодившихся кабанов – естественных врагов у них мало, корма много, местные мусульмане свинину не едят, и кабаны иногда становятся проблемой. Негласно бывший директор решил, чем организованные отстрелы, лучше время от времени стрелять по кабанчику, и время от времени, под большим секретом, Хуршед и Балтабай брали Борю на кабана, потом делили мясо – если бы не эти кабаны, Балтабаю трудно было бы прокормить своих 12 детей. В кишлаке он врал, что это Архар. В Исламе есть норма, что если человек не знает, что ест свинину, грех не на нём, а на том, кто его накормил, и Балтабай брал на себя грех, что бы дети были сыты. В тайну были посвящены только Боря и Лена, от русских это не скрывали, лишь бы не узнали свои. Охотились редко, брали годовалого подсвинка, мясо пережаривали, раскладывали в стеклянные банки и заливали кипящим жиром – хранилось долго. Хлеб пекли сами, можно было дать муку любому коллеге мусульманину и завтра он принесет испеченные его апой в тандыре лепёшки.
- У наших бабаёв почти всегда в платке лепешка и курт есть, - дополнил Боря, - хлебом всегда поделятся.
Лена почти не пила водку, конфеты у меня нашлись, и я заварил большой железный чайник чёрного, по желанию гостей, чая.
Сумерки в горах быстрые – только смеркается и уже темно. Зажег «летучую мышь», уютно все-таки с живым светом: дрожит и колеблется от случайного взмаха руки или сквознячка огонёк в лампе, игра тени и света на стенах – совсем по-другому все чувствуется, видится, слышится. Шорох из темного угла это не то, что шорох из угла, залитого электрическим светом.
Заметив, что у меня уже слипаются глаза, гости собрались. Провожая, я вышел на крыльцо и обомлел: Черные горы разрывались над моей головой миллиардами разнокалиберных бриллиантов, сияющая трещина простиралась над ущельем. Я стоял как на дне глубокой реки, поверхность воды которой покрыта слоем светлячков. Никогда в низу не увидишь такие звёзды, и сколько раз я их видел, столько раз замирал в восхищении! Давно я не был в горах…
Лег не раздеваясь, накрывшись курпачей, стелить не было сил.


-Сергей-джан, э-э-э-й! Сергей! Э-э-эй! Э-э-эй, давай помогай, змея поймал! Э-э-э-й! – проснулся я от громкого, казалось, прямо над ухом, крика. Ничего не понял, быстро вскочил, выбежал на крыльцо и зажмурился от яркого солнечного раннего утра.
- Давай, быстра давай ведро, змея поймал! – кричал Хуршед.
Разводят, - подумал я, - какие ещё змеи в шесть утра? Но ведро вынес. Спокойно Хуршед взял змею за хвост, и та мгновенно оказалась в ведре, тут же накрыл ведро фуражкой.
- Ядовитый кажется. Осторожно. Возьми, тебе надо.
- Зачем мне змея, Хуршед?
- Раньше здесь Володя был, как ты, зоолог, ловил ядовитый, Ташкент возил, там деньги за ядовитый дают.
Я заглянул в ведро, приоткрыв фуражку – приличных размеров щитомордник, очень ядовитая змея.
- Спасибо, Хуршед. Не лови змей голыми руками, это очень опасно. Такая если укусит ни одна реанимация не примет, сыворотка нужна, не факт, что есть. Не надо их ловить, и эту я отпущу.
- Хай, Сергей-джан, думал надо тебе. Смотрю, ползет, взял. Положить некуда, тебя кричал.
Так началось моё первое утро на новой работе. Прямо «Опасные тропы натуралиста», вспомнил я книгу про змееловов, которую в детстве любил. Змей я не боялся, в детстве держал в террариуме, но есть у некоторых ядовитых змей, я замечал у щитомордника, близкого родственника гремучей змеи, у гюрзы, у кобры, свойство взгляда, от которого жертва цепенеет. С таким взглядом я и встретился, заглянув в ведро. Ещё не определив видовую принадлежность змеи, мне уже стало не по себе от этого взгляда.
- Хуршед-ака, что там за кишлак в ущелье Чортаньга?
- О-о! Аткуда эта кишлак знаешь? Нехорошее место, шайтан там живет.
- Нет никаких шайтанов, сказки это всё.
- У вас, у русских, ни кого нет, ни Аллаха, ни шайтана, а у нас есть.
- Есть у русских и Бог, и черт, побольше, чем у вас у нас нечистой силы, но сказки это все, у вас свои, у нас свои. Почему шайтан именно в этом кишлаке живет, почему в вашем не живет?
Хуршед оглянулся по сторонам, как будто проверяя, не подслушивает ли нас кто нибудь. С удивлением я заметил, что человек, который только что поймал руками опаснейшую змею – боится.
- У нас тоже бывает, - перешел на шепот Хуршед, - Но у нас домулло есть, старики молятся, шайтан убегает. Аллах нас бережет от шайтана и дивов.
- Хуршед, в том кишлаке стариков, что ли, не было, или не молились они?
Меня забавляла его реакция – он действительно чего-то боялся.
- Они нарушили запрет, - еще тише сказал главный лесничий.
- Какой запрет? Мне скажи, вдруг я нечаянно нарушу…
- Царя Мук крепость есть, там мазар, нельзя никому трогать. Из этого кишлака туда ходили, археолог приезжал, 10-й век говорит, экспедиция будет. Они ему дорогу показывали, хотели там копать. Археолог погиб потом, со скалы сорвался. Старики говорили – нельзя ходить, большая беда будет. Они всё равно ходили туда… весь кишлак выселили, а кто ходил, - в горах где-то пропали, не вернулись и не знает никто. А в кишлаке теперь шайтан живет, все дома целые стоят, никто не трогает, даже бывшие жители в своих домах не бывают…

Рассвет в горах такой же быстрый, как и сумерки. Только потускнели звезды, посветлело небо, горы проступили серыми тушами из темноты – и раз, заалела, зазолотилась кромка хребта. Склоны заливаются солнечным светом и туманная утренняя мгла прячется на дне ущелья, забивается в складки гор. Вот уже засверкал, отражая солнце переливающимися бликами ручей, бегущий по ущелью. Мир так меняется вокруг за короткое время, что всегда это изумляет и радует. Бездонная синева простирается там, где час назад сверкали звезды.
Жаль, собаку нельзя в заповеднике держать, - подумал я, - Веселее с собакой.
Запрет держать собак был обоснованным, они нарушали экологию – охотились, пугали лаем животных. Кошки были не запрещены, толи забыли, толи не шумят и охотятся только на мелких грызунов (некоторые землеройки, правда тоже в Красной книге), но все попытки завести кошек моими предшественниками кончались одинаково – их уносил беркут, которому что кошка, что заяц.
Хуршед пригласил меня в контору и выдал уже выписанные на меня в главохоте; фотоаппарат «Зенит» с объективом «Гелиус 1000» - не хилая штуковина, фоторужье, берет за километр; карабин «Барс» с пятью патронами; бинокль армейский артиллерийский, хуже, чем морской, но тоже ничего. Ещё полагался аванс, но это у директора. Я взял всё, что дали, и пошел осваивать – с «Зенитом» у меня было поверхностное знакомство, а карабина не было никогда. Карабин оказался похож на «Калашников» и ещё проще, так что я чуть побаловался с ним, привыкая к мягкому спуску, и отложил, а вот заряжать пленку под одеялом и вставлять и вынимать кассету оказалось сложнее, чем я думал. Битый час потратил, что бы зарядить фотоаппарат и две пленки в запасные кассеты. Впоследствии оказалось, что это главный мой инструмент – карабин и бинокль я не стал брать с собой в горы за ненадобностью: карабин мешал общаться с животными, они избегают вооруженных людей, а объектив «Гелиус 1000» намного мощнее бинокля.
Взялся за изучение карты заповедника и прилегающих территорий. Карту выдали под расписку, такого масштаба карты свободно продавались в буржуйских странах, их мог купить любой турист, но в СССР это был документ строгой отчетности. Когда они изнашивались их полагалось сдавать и только тогда давали новую. Неприятностей за утерю карты было столько, что лучше карабин потерять. Лена рассказала, что однажды упал экспедиционный вертолет – удачно, летел по узкому ущелью, задел винтом за скалу и скатился по склону, никто не погиб, отделались ушибами, она и Николай Иванович тоже были в этом вертолете. Обломки от него использовались в хозяйстве заповедника, колесо лежало в ручье в качестве ступеньки для набора воды. Так вот: три дня всем заповедником искали карту, вылетевшую при падении в окно, причем летчики говорили: «Хрен с ним, с этим вертолетом, карту бы найти!». Нашли. Не нашли бы – под суд.

Пришел Боря:
– Может есть спирт какой для научных целей?
Спирт у меня был – муравьиный, два флакона по 200гр, но он нужен для работы, и главное – пить его нельзя. Не верит, прочитал этикетку: 3% -ный раствор муравьиной кислоты в этиловом спирте.
-Это же чистый спирт!
Выпил пузырек. Никогда не видел, что бы человек так блевал, думал он все внутренности выблюет. Второй пить не захотел, ушел отлеживаться.
Пришла Лена:
- Чем ты его напоил? Он весь зелёный!
- Муравьиный спирт. Сам такой реакции не ожидал.
Отругала меня – справедливо, не надо было давать Боре этот спирт, могло и хуже кончится. Больниц здесь нет.

Для начала решил обойти территорию. Взять Борю в качестве Дерсу Узала и пройти хотя бы Туяташсай и Аксуотсай – по Аксуотсаю шла вполне приличная грунтовка, по ней к дальнему кодону ездили на машине, и при необходимости приезжал оттуда трактор. Ущелье Чортаньга считалось непроходимым – в прошлом году его пытались пройти питерские альпинисты, их потом вертолетом снимали. Куда уж они там залезли? Я был уверен, что непроходимых ущелий не бывает, мне уже приходилось проходить в Таджикистане по слывущим непроходимыми местам, и все такие легенды считал сказками для тех, кто никогда не бывал в горах. Об этом ущелье ходило столько слухов, начиная от брошенного «проклятого» кишлака, где живет шайтан, до крепости царя Мук согдийского царства, примерно 9-10 века. До неё ещё не добрались археологи, и я мечтал в ней побывать.
Но Борю сам же вывел из строя, и когда он теперь оклемается?
Грунтовка пролегала по всему Аксуотсаю, подымалась на небольшой перевал, от которого начинался сай, спускалась с него и по саю, названия которого я не знал, доходила до дальнего кордона. По курвиметру – 36 км, перепад высот с 2500 до 3000 метров. Уже полдень, до темноты не дойти, ночевать в естественных природных условиях моих научных объектов пока не хотелось. Пройдусь по Туяташсаю, - решил я. Этот сай был коротким и крутым, упирался он в безымянный четырёхтысячник, - местное название у него было, но на карте только номер и высота, - но уже за пределами заповедника. По карте это был самый короткий путь на перевал, за которым ущелье и уже следующий перевал – Супа, где идет грандиозная военная стройка, кажется секретная. Там люди, там бывает автолавка, там фельдшер есть. Но в горах самая короткая дорога не самая близкая.
Городскую одежду я сразу сменил на старые джинсы и фланелевую рубашку, как всегда одевался в горах. Лазить по скалам лучше всего в популярных в Азии остроносых калошах, ходить по горам – в самых дешевых кирзовых ботинках с ребристой резиновой подошвой, которые продавались в спорттоварах и, по-моему, так и назывались: «Ботинки туристические». И то и другое у меня было, но я собирался просто пройтись, а не штурмовать вершины, поэтому остался в кроссовках. У меня был хороший пичок, который я повесил под правую руку на брючный ремень, накинул штормовку, на шею повесил бинокль и фотоаппарат, закинул за спину карабин и пошел в ущелье, которое разворачивалось мне навстречу чуть ли не от моего порога.
Ходили сотрудники заповедника по звериным тропам, где они были, – других здесь не было. «Сай» переводится ручей, по дну каждого ущелья летом бежит ручей – тают ледники, - поэтому каждое ущелье какой нибудь ручей, желтый ручей, красный ручей, «Аксуотсай» - с белой водой ручей. Туяташсай переводился примерно как «Твоего камня ручей» или «Твой каменный ручей». Ущелье, в котором никакого ручья не было, могло называться «Сухой ручей». Странным названием обладало ущелье «Чортаньга», по нему бежала настоящая горная речка, но в переводе с таджикского это «Четыре деньги». Названиям этим тысячи лет и докопаться до происхождения этих имен – серьезная научная работа, да и кому это надо. Скорее всего, они получили свои имена, когда здесь шли караваны Великого Шелкового Пути и фаланги Македонского, а может и раньше.
Поднимался всё выше и выше по саю, который в это время дня был хорошо освещён, - солнце палило в зените. Старался найти хоть какие то признаки существования своих подопечных. В глубине души надеялся на встречу с самым неизученным тяньшаньским белокоготным медведем, хоть и понимал, что вероятность такой встречи ничтожно мала – этот медведь очень малочисленный, на территории заповедника примерно десять особей. Вряд ли они бродят рядом с жильем человека.
Тропу протоптали кабаны, сомнений в этом не было – повсюду помет и следы. Но пользовались все, так обычно в горах – все пользуются кабаньими тропами. Кабан не скалолаз и ходит в самых удобных для этого местах, их маршрут совпадает с потребностями любого животного. Архары прыгают со скалы на скалу 5-6 метров, походи по их следам. Архаров ловит только снежный барс, Ирбис, очень прыгучая кошка, и то из засады. У Ирбиса очень мощные лапы на небольшом теле и непропорционально длинный хвост, с его помощью он может изменять направление полета в прыжке. Это такой горный леопард, редкий вид. Истреблялся человеком как опасный хищник и из-за красивой шкуры, в покоях Падишахов обязательно красовалась шкура снежного барса. В природе врагов у Ирбиса нет. Года два назад в заповеднике наблюдали пару Ирбисов, этот факт зафиксирован в летописи научных наблюдений. Потом, кто-то из лесников, видел кошку с котятами, это недостоверно – сомнительно наличие двух котят, у барсов, как правило, один детеныш, но не исключено. Есть ли сейчас в заповедники барсы, никто не знал – они кочуют за стадами архаров. Архары в заповеднике есть, могут быть и барсы. Меня просил выяснить это научный сотрудник из Чаткальского заповедника, с которым я познакомился в главохоте.
Сделал привал на склоне у небольшого болотца со свежими следами пиршества кабанов. Не далее как сегодня ночью здесь кормилось семейство, примерно пять-шесть, может больше. Я не такой следопыт, что бы по следам посчитать количество особей. Поражали размеры валунов, вывороченных из земли – даже не вериться, что носом можно выворачивать такие камни. Вырывают ямы больше метра глубины – это в горном грунте, где и земли то нет, щебень один! Такие они лакомки – выкапывают сладкие корни осоки, личинки насекомых. Может унюхать майского жука под слоем земли, выкопать и съесть. Нюх у них не хуже собачьего, в этом убедился не раз.
Идти по саю оказалось много тяжелее, чем я надеялся. Тропа то подступала к ручью, со следами водопоя, то круто задиралась по склону, где под низкими раскидистыми ветками арчи обнаружил свежие лёжки – как будто только что здесь лежал кабан. Потом, наблюдая за ними, когда я научился осознавать ощущения, понял, что так и было. Горы полны жизнью, постоянно за тобой наблюдают чьи то внимательные глаза, кто-то чует твой запах, слышит шаги, различает по звукам и запахам, насколько опасен и годишься ли в пищу.
Подумав и оценив свои силы, решил возвращаться назад.

Плечо ныло от тяжести карабина, фотоаппарат и бинокль казались гирями на шее, колени дрожали, а сердце билось возле горла, будто пыталось выскочить из груди. Прошел всего то километра три. Трудно в высокогорье без акклиматизации. Альпинисты, перед тем как штурмовать вершину, недели две живут в лагере, так и называется – штурмовой лагерь, приучая организм к разреженному воздуху. Вода здесь кипит менее ста градусов по Цельсию, мясо вариться дольше и всё равно жесткое. Потому почти все азиатские блюда, от плова до харчо, из жареного мяса – сначала жарят мясо, а потом остальное по рецептуре. Шашлык вообще блюдо охотничье – мерган брал с собой соль и муку. Мясо добывали в горах, жарили на шомполах над угольями костра, лепешки пекли на раскаленных камнях. Так и сейчас пекут большие лепешки, которые ни в один тандыр не влезут, но это уже дань традиции, а не необходимость. Я это к тому, что даже посуду горцы не носили с собой – в горах каждый лишний грамм отнимает много сил.
Вниз идти легче для дыхания, труднее для ног. Многие мои друзья, с которыми ходил в горы, легче поднимались в гору, особенно некурящие, чем спускались по крутому склону – нужны очень крепкие ноги. К таким принадлежал и я. Уже спустившись, решил – карабин с собой таскать не буду, одно мученье, пользы, если не охотишься – никакой. Дикие хищники на человека не нападают, если нет серьёзного повода. Знание повадок и рефлексов животных намного более надёжная защита, чем оружие. Самый опасный зверь – человек, но в человека я бы не стал стрелять. Подходил к усадьбе, шатаясь от усталости. На левом плече тащил, как дубину, карабин, в правой нес бинокль и фотоаппарат. Моего опыта хватало на то, что бы не сбить в кровь ноги и сохранить себя на завтра, но устал смертельно.
Есть не хотелось от усталости, но я целый день не ел и заставил себя съесть полбанки тушенки с хорошим ломтем хлеба, готовить не было сил.
Боря оклемался быстро, зашел, где-то через час после моего возвращения, пригласил ужинать. Выглядел вполне нормально, утреннее происшествие не оставило следов. Отказываться от предложенной пищи у нас считалось невежливым, но я так устал, что пренебрег приличиями и отказался. Спросил, не приехал ли директор. Нет, директор не приехал. Хуршед спрашивал, куда я ушел, и лесники верхом приезжали с дальнего кордона, хотели познакомиться, не дождались, ночевать не захотели.
По городским меркам было ещё рано, около восьми вечера, но в горах люди живут, как птички – с закатом ложатся, с рассветом встают. Я расстелил себе постель, в зале принял импровизированный душ из слегка подогретого чайника, оставив после себя лужу на всю комнату, и рухнул. Уснул, не успев коснуться подушки щекой, последний раз так в армии засыпал, в учебке.

Чикалдык

В горы я влюбился с раннего детства, с пионерских лагерей, в которых проводил по 2-3 смены каждое лето. Пионерские лагеря в Таджикистане находились в живописнейших местах Варзобского и Рамитского ущелий. Неоднократно мы, собравшись подходящей кампанией, сбегали из лагеря – не потому, что было плохо, - что бы побродить по окрестностям. За это наказывали, иногда отправляли домой – лазить в горах без присмотра опасно. Но детская любознательность и жажда приключений необорима, и мы, зная, что поступаем нехорошо, нас обязательно накажут, не могли удержаться и убегали вновь и вновь.
Помню первую ночевку в горах. Тогда я и ещё двое, мой одноклассник, сын друзей моих родителей, и мальчишка ещё младше нас на класс, мы тогда перешли в пятый, убежали в горы из дома. О том, что в горы можно уехать на автобусе мы тогда не знали, слава Богу. Доехали на обычном городском автобусе до конечной, на выезде из Душанбе по направлению в Лучоб, где горы были ближе всего. Мы видели их из нашего двора. И пошли дальше по шоссе, ведущему в Варзобское ущелье, поднялись по ближайшему склону. Как часто бывает в горах, за этим склоном открылся второй, за вторым – третий. Мы даже не заметили, как город скрылся из глаз, шли, пока не попадали от усталости – каждый стеснялся признаться, что устал и шли из последних сил. Так как первая половина дня у нас ушла на сборы, вторая на поход – скоро вечер. Оставалось где-то три часа до полной темноты, надо было позаботиться о ночлеге. Экипированы мы были серьезно – у нас был топор, солдатская фляжка с лимонадом, буханка хлеба, несколько вареных яиц и картофелин. Одеты в рубашки с коротким рукавом, шорты и сандалии. На троих – старое покрывало и фланелевый плед. Был ещё кусок полиэтиленовой пленки, которым мы собирались закрываться от дождя – (какой дождь в Таджикистане летом?). Были уверены, что стоит попасть в горы и на наш выбор будет много пещер, таких, в какой Том Сойер и Гекельбери Фин скрывались от индейца Джо. Ничего похожего на пещеру мы не нашли – вокруг поросшие сухой травой сопки, с редкими, чахлыми деревцами миндаля и фисташки. Они громоздились друг на друга, как куски теста, сваленные в кучу и застывшие, за каждым таким куском находился следующий, наплывающий на предыдущий. Решили вернуться, и завтра поискать другие, хорошие горы, с пещерами – мы изначально собирались жить в пещере, и отсутствие пещер разрушило все наши планы. Мы подкрепились имеющимися припасами, и пошли в обратный путь. Возвращаясь, вышли к небольшому саю, который мы явно не проходили. Он круто и извилисто спускался вниз, по дну его бежал ручеёк, вдоль которого еле заметная тропка. Мы пошли по тропке, и вышли к реке – это была наша Душанбинка, которая в ущелье зовется Варзобка, других таких крупных здесь не было. На противоположном берегу проходила дорога, но мы даже не пытались её преодолеть – река грозно ревела ледяной водой и с поражающей скоростью уносила брошенные в неё камни. Идти вверх не было сил, уже алели верхушки перевалов – верный признак скорых сумерек. Решили сделать шалаш, нашли несколько подходящих хворостин – близь реки немало было раскидистых ив и крепких чинар. Тут мы вспомнили о шакалах.
Шакалов в горах много, им здесь вольготнее живется, чем в степи. Горы богаты фауной, которая составляет кормовую базу шакала – грызуны, ящерицы, змеи, насекомые и многие виды трав, которые хищники едят в качестве лекарства и дополнения к основному рациону. Много естественных убежишь, где можно выращивать потомство, и мало естественных врагов. Поэтому популяции шакалов в горах весьма многочисленны, и это умное животное любопытно, везде суёт свой нос. О шакалах мы знали по пионерским лагерям, было такое развлечение: ночью подойти к темному склону горы за территорией лагеря, включить фонарик и направить луч на склон – сотни желтых, как у кошки, глаз, отсвечивали по склону, совсем рядом. Это стая любопытных шакалов всегда дежурила по соседству, в надежде урвать что нибудь вкусное.
Мысль о шакалах повергла нас в шок – о шалаше речь больше не шла, мы были уверены, что шакалы растерзают нас сразу после захода солнца. Смеркалось, и кроме как на дереве, ночевать было негде. Не просто на берегу горной реки, которая чаще меняет русло, чем деревья успевают вырасти, найти подходящее дерево. В конце концов мы забрались на чинару, которая примерно в метре от земли расстраивалась на стволы в руку толщиной, и устроились на ней. Младшего повыше. Отбиваться от шакалов, которые будут прыгать, чтобы нас достать, как мы это знали по мультфильму «Маугли», предполагалось топором.
Это была нескончаемая ночь. Шакалов действительно было много, и подходили они совсем близко – их пронзительно желтые глаза, яркие в свете фар проезжающих по шоссе грузовиков, светились рядом с нашим деревом и усыпали весь склон над нами. Я не столько боялся, что шакалы достанут нас снизу, таких попыток не было, сколько того, что прыгнут сверху, со склона. Несколько крупных выступов скал нависали над чинарой.
Шакал не опасен человеку, только бешенный может укусить, но мы тогда этого не знали и боялись шакалов не меньше, чем волков. Ночи в горах холодные даже жарким азиатским летом, и к утру мы не чувствовали не рук, ни ног, как ни кутались в свои тряпки. Спать не пришлось вовсе – мы просто свалились бы, разжав руки.
Спасение пришло с рассветом, в виде пожилого таджика, водителя ЗиЛ-130. Он заметил, что на дереве, за рекой, сидят какие то дети. В горных реках всегда, ближе или дальше, можно найти перекат, цепочку камней, перепрыгивая по которым, можно перейти реку, или мелководье, когда река разливается по щебенистой осыпи. Так он и перешел, снял нас, замерзших и уже плачущих от страха, холода, голода и бессонной ночи. И довез нас до самого нашего двора в Душанбе.
Дома мы все получили по первое число – родители уже все подобающие конторы обзвонили. Думаю, поэтому дядя и взял меня с братом на Искандеркуль – удовлетворить нашу потребность в горной романтике и научить навыкам жизни в горах.


В горах много парадоксов: взобраться на скалу легче, чем спуститься, бежать от медведя (практически бесполезно, медведь бежит быстрее всадника) если придется, надо вниз по склону. Задние лапы длиннее и медведь, разогнавшись, часто кувыркается вниз со спуска, поэтому бежит осторожно, есть шанс куда нибудь успеть.
С одной скалой мы забавлялись на Чикалдыке. Не знаю, откуда взялось название, может, чикалдыкнулся кто когда, может как раз тот камень, о котором речь. Место это было популярным у нашей кампании несколько лет, с 8-го класса, когда я случайно попал туда со старшими ребятами, и пока не рассыпалась наша компания – в основном в армию, кто в ВУЗ, кто в тюрьму. После армии каждый жил уже своей жизнью, но при встречах спрашивали друг друга:
- На Чикалдыке был?
- Нет… съездить бы как нибудь…

Это место отличалось относительной доступностью с транспортом: в кишлак, откуда начиналась тропа на перевал, раз в сутки ходил автобус, 43-й км от Душанбе. Высокой степенью недоступности пешком: тропа по ущелью Гушары, которая вела на перевал, была не столько трудна, сколько не для слабонервных. Некоторые участки даже бывалые ребята не стеснялись преодолевать на четвереньках, тем более новички. Были участки с отрицательным наклоном, был участок отвесной скалы, в которую были вбиты деревянные брёвнышки, настеленные тополиным хворостом, всё это ныло и трещало под ногами. Кишлачные спокойно проводили по этому настилу невозмутимых, груженных хворостом ослов. Мы с ужасом проходили по этому мостику - в метрах десяти под ним ревела бурунами как будто взбесившаяся Гушаринка. Были случаи, когда поехавшие с нами ребята или девчонки отказывались продолжать путь и возвращались назад. Такое желание было и у меня, да и у всех, кто первый раз шел по этому маршруту, стыдно было выдать страх, и шли, будь что будет. Километров через семь, на которые уходил почти весь световой день, тропа упиралась в речку. Форсировать её в этом месте было легко, но без приключений редко обходилось: один раз человек удержался, но унесло течением рюкзак с большим запасом еды, несколько раз уносило оступившихся людей – недалеко, без последствий. Приходилось гнаться за унесенным несколько десятков метров, и вытаскивать, как Шурика в «Кавказкой пленнице». Причем берега были достаточно скалисты и неприступны. Прямо от речки тропа резко шла в гору, на перевал, на всем подъеме не было участка менее 45` . Казалось, ты лезешь прямо в небо, для того, чтобы встать на четвереньки, достаточно было просто руки протянуть. Все были уже вымотаны, и морально и физически, предыдущим отрезком, поэтому перевал давался очень тяжело. Лезли как зомби – подстегивали приближающиеся сумерки. И близость цели. Склон был покрыт густыми зарослями миндаля, фисташки, с островками арчи и отдельно стоящими деревьями грецкого ореха, с буйно разросшимися зарослями шиповника и ежевики. За пределами тропы лес был непроходимым, но на тропе он помогал – в движении участвовали все конечности, руками хватались за повсюду нависающие ветви деревьев, веревки лиан и близко стоящие вдоль тропы стволы. Это здорово облегчало подъем, и не страшно сорваться – лес заботливо ловил тебя кустом шиповника или крепким стволом барбариса. Но лес кончался примерно в ста метрах от вершины перевала. Дальше крутизна склона возрастала, тропа петляла по базальтовым осыпям между острыми скалами.
За скалы можно было цепляться. Но когда тропа, еле заметная на щебне, проходила несколько метров от скалы до скалы, - слева осыпь, почти отвесно вверх, справа почти отвесно вниз. Щебень скрипит, камешки из под твоих ног катятся по осыпи, исчезают за обрывом, край которого в нескольких метрах… за ним, внизу, видно всё ущелье, которое прошли за день… Спина становится мокрой, и ты вдруг замечаешь, что ползёшь по тропинке на четвереньках и клянёшься себе, что никогда, никогда не поедешь не только сюда, но в горы вообще. Последние метры движет тобой исключительно желание выжить.
На перевале отдыхали перед спуском, времени на отдых было немного – солнце склонялось туда, откуда мы пришли. Склон, по которому нам предстояло спуститься, заросший огромными грецкими орехами, уже подернулся предвечерней тенью. Но открывшаяся долина, ещё ярко освещенная солнцем, была такой красоты, что все застывали в изумлении. И всегда эта красота заставала меня врасплох – сколько раз приезжал, столько раз застывал в изумлении. Ради этого стоило жить.
Седло перевала, на котором мы начинали спуск, находилось на линии огромного ущелья, расположенного почти строго на восток. В дали, за чередой покрытых редким арчевником хребтов, перемежаясь с альпийскими лугами, одиноко и гордо уходила в синее бездонное небо величественная скалистая вершина. В это время суток её серо-голубые скалистые отроги казались позолоченными в лучах закатного солнца. А ледники в расщелинах сверкали серебром. Ущелье, в которое нам предстояло спуститься, змеилось правильными зигзагами между ленивыми отрогами правого и левого хребта, и как будто превращалось в хребет, поднимающийся на вершину. Хотелось оттолкнуться от земли и полететь туда, к этой вершине и дальше, в небо. Возможность полета ощущалась естественнее, чем хождение по земле. Отсюда, с большой высоты, речка, бегущая по дну ущелья, казалась тонкой струйкой. На излучине она образовывала небольшую лагуну, рядом с которой лежал кубик чёрного цвета, как будто его нечаянно уронил великан. Это был наш камень, цель пути. Усталость, или красота открывшейся панорамы приковывали к месту, но тронуться дальше всегда было против воли, тяжело. Однако необходимость добраться до темноты до ночлега принуждала торопиться.
Путь вниз был в сумрачном и влажном ореховом лесу, более пологим и проходил без особых приключений. В нем попадались грибы, барбарис, много вкусной, крупной ежевики. Иногда сквозь кроны деревьев открывался вид на вершину, и мы останавливались полюбоваться. Все мечтали когда нибудь добраться до неё, и совершить восхождение. Никто не добрался.
Долина у лагуны, дружелюбно раскинувшаяся в зажатом хребтами, тесном ущелье, была небольшой, но очень комфортной. Трудность пути гарантировало безлюдность этого места, да и мало кто знал о нем. В Душанбе у каждой дружной компании были свои места в горах, но были и общие, популярные у всех ущелья – 21-й километр, 23-й километр Варзобского шоссе, сам поселок на 25-ом километре. Мы любили быть одни.
В центре долины, недалеко от берега реки, образующей в этом месте излучину, лежал наш Камень. Он почти правильный куб, размером с двух этажный дом, каждая сторона 5-6 квадратных метров. Его застывший полет не давал повода сомневаться, что он упал с большой высоты и очень давно, грани квадрата были округлены, как у зарика для игры в нарды. Он нависал над лагуной, как бы продолжая движение. Его можно было принять за искусственно созданный, таким квадратным он был. На нем просматривались трудно различимые петроглифы. Наверное, представлявшие какую то ценность, но мы столько добавили своих, стилизованных, что древние от наших сами не могли отличить. Таких камней с древними петроглифами в горах немало, и мы не понимали их ценности.

Река, разливаясь весной, при таянье снегов, промыла под камнем небольшую, уютную пещеру. Мы усовершенствовали её, построив из плоских камней с осыпи, как строят все в горах, стену, сужающую вход, и очаг. Она давало защиту от дождей, частых весной, ветра, а главное – чувство безопасности. Высота у входа не превышала полтора метра, хватало разместиться вокруг очага. Далее склон сужался, не более метра, где мы спали, и набили немало шишек новички, и превращалась в узкую щель, которой заканчивалась пещера.
Мы затапливали в очаге дымный костер, что бы протопить пещеру – в отсутствие людей её обживали пауки, змеи и прочие местные жители, соседство с которыми не безопасно. Пока они освобождали пещеру, спасаясь от дыма, а на это уходило часа два, мы располагались на прилегающей лужайке. Разводили костер, отдыхали, ужинали. В хорошую погоду я часто оставался ночевать у костра. Когда костер догорал, лежа на спине, смотрел в небо. Лоскут искрящегося звездами неба среди абсолютно чёрных хребтов, окаймлявших его, постепенно превращался в чудесное озеро, дно которого усыпано сверкающими алмазами. Я будто стоял на берегу этого волшебного озера, и мир исчезал, оставался только я и бездна Вселенной. Мне казалось, я физически ощущаю полет Земли сквозь галактику, её вращение вокруг солнца. Мерцающая порой звездочка спутника или ползущие сигнальные огоньки далёкого самолета ничуть не портили картины и не мешали этому божественному чувству.
Утро в горах прохладное, раннее, быстрое. Прогоревшие угли костра седые от пепла, блестящие камни, влажные от росы, мгновенно исчезающей при касании солнечных лучей. Проснувшиеся бегут в лес, потом умываются ледяной водой речки и греются в лучах на солнечных склонах. Самые активные разжигают костер, готовят завтрак. Я умел и любил готовить, если более инициативных не находилось, всегда брался за готовку. Кто нибудь из девушек, если были с нами, подключались помогать, я им поручал мыть, чистить, резать. Более благодарных едоков, чем измученные походом люди, не сыскать, аппетит в горах зверский. Поэтому искусство состояло не в изысканности блюд, а в таком расчете, что бы еда была сытной, и продуктов хватило до конца. Как правило, мы и спускались, только когда кончались продукты, нередко прихватывая к выходным или каникулам учебные дни. Я делил продукты на три части: дающие сытость – все виды жиров, в основном это были хлопковое и сливочное масло, сало, свиная тушенка, тогда она была один жир; вкусовые: все виды мяса, рыбы, колбасы и пр.; наполнители: крупы, хлеб, макароны, мука. В зависимости от времени года в горах можно было солидно растянуть привезенное продовольствие, добавляя найденное в горах – все виды орехов, грибы, ягоды, травы, рыбу. Вдоволь наевшись со старшими пацанами «горного» супа, который варили все кампании, с которыми я бывал тогда в горах – едва вскипевший или разваренный до киселя суп из пачек, заправленный тушенкой или килькой в томатном соусе. Каша из брикетов и стандартный набор консервов: сайра в масле, скумбрия, бычки в томате, самая популярная - килька в томате. С небольшими вариантами так питались все. И я начал экспериментировать. Не всё получалось, но с опытом достиг такого уровня, что когда было мало продуктов или ограничен ассортимент, готовку с облегчением доверяли мне. Недостатка в помощниках не было – собрать в горах компоненты, набрать дров и другие поручения все выполняли с удовольствием. Был ещё приятный момент, кто готовит - не моет посуду. А попробуй отмыть закопченные на костре чайник и котелок!
Из посуды брали ложки и кружки, ели из общего котла. Опытные имели деревянные ложки, ей можно хлебнуть пару раз, пока новички дуют на железные. Мы готовили такие ореховые похлебки из грецкого, миндаля, фисташек! Из полного рюкзака орехов получается полный казан ядрышек. Их слегка перетираешь камнями, добавляешь немного пшена, тушенки, специй, которые всегда брал с собой в избытке – что там чахохбили! Масло экономиться, орехи и так жирные. Проблема была с миндалем – он горький. Однажды сварили целые ядрышки, слили отвар и сделали суп на новой воде – слегка горчил, но есть можно. Потом мы научились готовить из него сладкие ароматные каши. Добавляешь к миндалю любую крупу, любые сухофрукты и конфеты, сахар, мед, соразмерно количеству – вкусно и сытно. Во все без исключения блюда добавляли травы, которые могли в это время собрать: зверобой, ревень, мелиссу, душицу, ромашку, морковь дикую, золотой корень (родиола розовая), девятисил, клевер красный, подорожник, многие другие. Эти травы и к ним патриняя (каменная валериана) и кайкалаф (горец почечуйный) – прекрасный травяной чай, снимающий усталость, вкусный и ароматный. Названий этих трав до университета я не знал, только самые популярные, но знал, какие съедобные. Собирали и самые разные ягоды и семена, в основном шиповник в чай и барбарис в еду. Это было интересно. Удачными рецептами обменивались, обогащая друг друга.
К собранным в горах компонентам добавляли вкусовые продукты, наполнители и, если надо, жиры. Возникал такой азарт найти в горах что нибудь пригодное для еды и притащить на общий стол, вызвав всеобщее восхищение, что некоторых приходилось снимать со скал, куда они залазили и не могли слезть обратно.
Одна из таких скал была прямо над нашей головой, но знали об этом только посвященные. Это был наш камень. Нет, на нем не росло ничего съестного, на нем вообще ничего не росло, но был секрет Камня.
Я тоже попался на эту удочку, когда был на Чикалдыке первый раз. Камень стоял почти посередине небольшой горной долины, часть которой поросла жесткими горными травами, часть покрыта не менее колючей галькой, осколками скальной породы. Загорать можно было, подстелив что нибудь под себя. Верхняя площадка Камня идеально подходила для тусовки: практически ровная поверхность, обработанная временем, имевшая небольшой наклон. С него не скатывалась даже бутылка, описав полукруг. Подняться на эту площадку, без специальных альпинистских приспособлений, которых у нас никогда не было, да мы и не знали ничего, кроме ледоруба, можно было только по одной стороне. Отличить эту сторону от других было невозможно, она имела неприступный вид. Тот, кто не зная, пытался штурмовать Камень, пробовали с разных сторон.
Когда мне сказали, что здесь можно подняться, я не поверил, пока не увидел. Когда увидел, повторить все равно не смог – нужен был очень точный расчет, в необходимые трещины и выступы руки и ноги попадали из положения, когда ты видеть их не мог, весь подъем на ощупь. Для альпиниста, наверное, было бы не трудно, но мы были простые дворовые ребята, никакими особыми навыками не владели, и я бы не смог подняться, если бы мне не показали. Остальные лазили не лучше меня. Мы поднялись, расположились на площадке, расстелили курпачу, загорали, просто валялись, играли в карты. Потом то один, то другой по разному поводу спустились, и я остался один. Прошло достаточно много времени, ни кто не возвращался, ни кто за водой пошел, ни по другим делам. Под Камнем жизнь продолжалась, слышались голоса, смех, время от времени кто нибудь проходил мимо, с улыбкой посматривая на меня. Я решил спуститься, попробовал – никак. Некуда поставить ногу, не за что перехватиться, никак. Рассматривал стену, которая с верхней площадки казалась без единого выступа, и действительно имела небольшой отрицательный наклон. Конечно, можно было повиснуть и прыгнуть, прыгали и с большей высоты, в горах это часто, но внизу не было площадки для приземления – всё усыпано разнокалиберными обломками скал. Не то, что ноги, голову можно сломать. Я не был новичком в горах и попадал в разные ситуации, но после полутора часов попыток почувствовал бессилие перед этим Камнем. Вся компания давно расположилась на склоне и наслаждалась аттракционом. Каждая моя попытка обсуждалась и оценивалась зрителями. Я чувствовал подвох, и это ещё больше раззадоривало меня. Несколько раз уже принимал решение прыгать, останавливала мысль: как ребята потащат меня с поломанными ногами?
Наконец я прекратил попытки, сел, готовый ночевать на скале, и моим зрителям стало скучно. Один из них залез и объяснил, что все они прошли через такое посвящение, Чикалдык экзаменует каждого. Влезть на Камень можно было по одному маршруту, а спустится – совсем по другому, и никому не удавалось наоборот. Это был хороший урок. Всегда в дальнейшем я прежде чем забраться на скалу, внимательно осматривал её на предмет спуска, и поднимаясь, старался замечать всё, что поможет спуститься. И действительно для спуска часто более подходил другой маршрут, чем для подъёма.
Не однократно подшучивал сам потом над новичками, один мой друг прыгнул с камня, удачно, у него уже было три прыжка с парашютом, он готовился в ВДВ. Одного, очень чванливого и высокомерного «горного чувака», как он себя называл, давая понять, что он в горах как рыба в воде, вообще не стали снимать. Вернее, снимать его стали, пришлось, но именно снимать, ему не стали показывать спуск. И он просидел на Камне, пытаясь слезть, с утра до вечера. Когда уже смеркалось, он ныл, скулил и просил снять его оттуда – решил, что мы уйдем, а он так и останется на Камне, кто то из наших ему на это намекнул, и он очень испугался. Когда он заныл о пощаде, ему всё припомнили, - и что он «горный чувак», и многое другое. Подростки бывают жестоки. Парень был спортсмен, качок с завидным рельефом мышц. По имени он был Лёня, но мы звали его Архип, из-за фамилии Архипов, это имя больше подходило к буграм его мышц. Многие внизу, во дворе, были им неоднократно биты, и желающих над ним поглумится хватало. Когда он понял, что над ним откровенно издеваются, у него началась истерика – стал метаться по скале, собирать щебень, который в каком то количестве на камне был, и швыряться в нас. Кто-то бросил в ответ, и, совершенно случайно, попал ему в глаз. Простое стечение обстоятельств, но дело приобретало уже не шуточный оборот. Тем более смеркалось, скоро темно, и если до этого были предложения оставить его на Камне до утра, то вид плачущего нашего товарища с окровавленным глазом во всех пробудил милосердие. Одни, среди них я, полезли на камень успокоить и промыть ему глаз, оказать первую помощь. Остальные кинулись из веревок и одеял сооружать оснастку для безопасного спуска Архипа с камня. Истина, что в горах нельзя баловаться безнаказанно, всегда давала себя знать.
Взобравшись на Камень, мы встретили яростный отпор – Архип не подпускал нас к себе, будучи уверен, что ничего хорошего от нас ждать нельзя. С трудом его уговорили поверить нам, извинились за глупую шутку, наконец, посмотрели и промыли глаз. Глазного яблока не видно, всё заплыло, но кровь текла из ранок на верхнем и нижнем веке, так что глаз, скорее всего, был цел – Архип был уверен, что глаз ему выбили. Выяснить, кто именно бросил камень, так и не удалось, и Ленчик на всякий случай ненавидел всех. На эту канитель ушел остаток дня – показывать спуск с Камня в темноте, человеку в таком состоянии не имело смысла, надо было его спускать. Я сам то ни разу ночью с Камня не спускался.
Мы обвязали его, как сумели, связанными покрывалами, и стали спускать. Внизу страховали остальные, натянув одеяло и подстелив ещё два. Архип был тяжелый, и все время трепыхался, пытаясь достать ногами земли, со стороны могло показаться, что мы хотим его повесить. Когда он коснулся земли ногами, выпутался из одеял, молча пошел в пещеру, взял зеркальце и внимательно рассмотрел свой глаз, не реагируя на попытки заговорить с ним и как-то его успокоить. Потом взял нож у очага и ударил первого, кто под руку попался – распорол бушлат, аж вата полетела. Все шарахнулись, Архип погнался за следующим, и так гонялся за каждым, пока его не скрутили и не отобрали нож. Его действительно накрыло, он все время твердил:
- Вы выбили мне глаз! Вы выбили мне глаз! Вы выбили мне глаз…
Ночь ушла на разборки и поиск компромисса, часть компании взяли одеяла и ушли ночевать в лес, на склон, не зажигая костра – Архип бегал по лесу в темноте с шампурами, ножи мы попрятали, - и всё равно пытался кого нибудь зарезать. Ночевали в пещере втроем: Архип, я и тот парень, который помогал его спускать. Утром этот мальчишка разбудил меня и шепотом сказал:
-Серега, тихо, Архип погнал, - и показал в сторону реки. Картина была действительно странная: на берегу, под первыми лучами солнца сидел Архип, держал перед лицом какой то клочок и дико улыбался. Мы взяли верёвки, на случай если придется его вязать, и крепкую дубинку, если придется защищаться, и стараясь не делать резких движений, подошли.
- Ленчик, ты как?
Он оглянулся – никогда, ни до, ни после, я не видел у него такого счастливого лица:
- Пацаны! Я вижу! Я вижу-у! Пацаны!
Перед нами сидел счастливый человек, в руках держал клочок газеты. Утро ушло на примирение сторон и сборы – о дальнейшем отдыхе речь не шла. Правда, на остановке, в ожидании автобуса до Душанбе, кто-то из ребят по привычке тренькал на гитаре и запел:

- Не жди, меня мама, хорошего сына,
Твой сын не такой, как был вчера-а…

После чего вся остановка – а там были компании других ребят и девчонок, и местные, - посмотрели на Архипа, у которого глаза вообще видно не было и синяк на пол лица. Певец сразу заткнулся, но вся остановка, включая нас, разразилась хохотом, и смеялись потом в автобусе, то один, то другой, то вместе, при каждом взгляде на Архипа, до самого Душанбе.
Всех нас этот Камень чему-то научил. Он был нам домом в горах несколько лет, я уверен, все, кто бывал на Чикалдыке, будут помнить его всю жизнь.

Заамин

Пробуждение было трудным, давала себя знать вчерашняя прогулка по Туяташсаю. Болели мышцы ног, ныло плечо, оттянутое карабином, шея одеревенела.
Только умылся и позавтракал, зашел Усмон, водитель, с которым я приехал в заповедник:
- Сергей-джан, Раис приехал, твой зовет, знакомится надо.
- Рахмат, Усмон-ака, куда придти?
- Домой пойдем, чай пьем, я покажу.
Директор жил в последнем от моего доме, в котором раньше жил бывший директор заповедника. На пороге встретила красивая молодая апа, приветливо провела в комнату, которую в своем доме я называл залом. В мусульманском стиле комната было покрыта ковром, на полкомнаты - свежеструганный топчан, так же покрытый ковром, с подушками и свернутыми курпачами. Видимо раньше здесь была другая мебель. Обычная комната мусульманина со средним достатком. С обстановкой не гармонировала большая железная рация Р-123, хорошая рация, у меня на БТРе такая в армии стояла. Тихо, но чисто, слышалась узбекская народная музыка из динамика с двумя проводами.
Нас встретил симпатичный узбек лет 35-ти, полноватый, с открытым, честным лицом и выражением убеждённой партийности на нём. В конце 70-х начале 80-х в Ташкенте появилось много молодых узбеков – убежденных коммунистов. Один из таких мне сказал однажды: «Если понадобиться, я жизнь за партию отдам!», - и я не сомневаюсь, что это правда. Я видел его глаза. Все последующие события с перестройкой и крахом СССР, стали для этих людей настоящей личной трагедией.
К этой породе принадлежал и недавно назначенный директор – он гармонировал с интерьером ещё меньше, чем рация, хоть и был одет в чапан и тюбетейку. Его лицо и осанка головы принадлежали костюму и галстуку.
Он по обычаю встал, вышел нам на встречу и пожав мою протянутую руку, представился: Халил Рахимович. Я назвал имя, фамилию и должность и он пригласил к дастархану на топчане. Мы расположились напротив друг друга, Усмон присел рядом со мной, на край топчана, как будто на случай моей попытки убежать. Дастархан был выдержан в духе традиций: кишмиш, курага, соленые косточки урюка, жареный нут, навад ( кристаллический сахар). Выпили по пиале, Халил Рахимович рассказал немного о себе, о своей работе в райкоме, прочел небольшую лекцию о сложной политической обстановке, плавно обошел смерть Рашидова и грядущие перемены, на которую я пытался его навести, и приступил к расспросам. Его интересовала моя семья, кто родители, чем занимаются, где учился, кем работал. Всё время разговора он с интересом наблюдал за мной, похоже, я не соответствовал его мнению о том, каким должен быть научный сотрудник, но я ему понравился.
Он же оставил у меня сложный комплекс чувств: симпатичный молодой человек, до мозга костей чиновник, наполненный Властью. Он мог руководить чем угодно, это продукт советской системы – универсальный руководитель. Спустя десятилетия такие будут руководить капиталистами в России. Конечно, он ставленник кого-то повыше, и ему надо себя проявить, заповедник для него только ступенька карьерного роста. Знать бы, какие задачи перед ним поставили.
Когда разговор перешел на общие темы, я попросился покинуть его гостеприимный дом. Мне предложили остаться на плов, который почти готов, но я сослался на неважное самочувствие в связи с акклиматизацией, ушел. Я действительно неловко себя чувствовал в компании с начальством.
Путь к моему дому мимо дома Лены и Бори. Они сидели у крыльца и явно ждали меня с любопытством, как прошло моё знакомство с директором. Я вкратце поделился впечатлениями. Они настороженно относились к новому директору, толи до меня что-то было, толи ностальгия по старому директору, с которым они дружили. Мое, в общем то хорошее, впечатление они явно не разделяли, но вслух не произнесли.
Остаток дня прошел в обсуждении плана научной работы, причем Лена внесла существенные коррективы, полностью раскритиковав мой план.
Взял в библиотеке отчеты зоологов, работающих до меня. Материалы были только орнитологов, по Черному аисту, Орлу-бородачу, Беркуту. И ещё два научных отчета из Беловежской пущи, по кабану и зубру, сделаны очень добросовестно, я с интересом прочитал. Кабан меня удивлял всё больше: он полностью мог выжить медведя из ареала совместного обитания, так как кормовая база идентичная: тот же шиповник, трава, дикорастущие плоды и семена, насекомые, земноводные, пресмыкающиеся, падаль. Медведь практически не охотится, он больше рыболов - на рыбу на Камчатке, и грабитель, может у других отобрать добычу. Кабан от медведя уходит, а секач и отпор может дать. Подранки и прочая случайная, как падаль, добыча охотой не считается. В заповеднике есть посевочные карты, специально для подкормки животных сеют овес, рожь. Кабаны съедают львиную долю урожая, но сажают то не для них, а для охраняемых животных. Кабан нужен в охотхозяйствах, а не в заповедниках. Но больше меня удивило то, что кабан не менее плотояден, чем медведь: в отчете по Беловежской пуще опубликованы наблюдения, что в суровые зимы с глубоким снежным покровом кабаны охотятся на оленей, причем очень успешно. Учитывая плодовитость кабана – до 15 поросят, и медведя – 1-2 детеныша, и периодичность – медведи рожают реже, у медведя только один шанс выжить в этой конкуренции: перейти на питание кабанами. Но не знаю, как к этому отнесутся кабаны.
Засиделся за отчетами до глубокого вечера. Заправил в лампу керосин, приготовил нехитрый ужин типа макароны по флотски. Соседи не навещали. Надо завтра поговорить с Борей об экспедиции в Чортаньгу.


- Чортаньга начинается от нашей усадьбы, - сказал Боря, - Вот этот сай, по которому от дороги идем и есть начало Чортаньги. За дорогой он резко вниз идет, потом всё глубже и глубже. А плато, заметь, на том же уровне остаётся. Представляешь глубину ущелья? Оттуда небо внатуре с овчинку кажется. И грохот такой от реки – скалы то отвесные, в двух шагах ничего не слыхать. Случись что, люди рядом будут, кричи не кричи – не услышат.
- Ты там был? Проходил ущелье?
- Прошел почти до половины, ущелье как ущелье, мрачноватое. Есть пару мест, но пройти можно.
- А ты почему не прошел?
- Я не один был, это ещё в бригаде работал, мы и не знали ничего про это ущелье, так просто пошли. Зависли на одном карнизе, ели выбрались, пацаны побоялись дальше идти.
-А как же альпинисты питерские, говорят, их вертолетом снимали?
- На вертолете только спасатели прилетели, вертолет никак в ущелье не влетит – узкое очень. А снимали их вручную. Могли они пройти. Глупость подвела, там в некоторых местах по реке надо идти, а они по склону полезли. И зависли, ни вперед, ни назад.
- Ты бы пошел?
- Базар тебе нужен. Не с кем, не идет никто.
- Почему?
- Да из-за кишлака этого, с нечистой силой… он и не в Чортаньге вовсе, всё равно боятся.
- А где же он? Я слышал, что в Чортаньге. Может там не один кишлак?
- Нет, один, точно. Был я в этом кишлаке.
- Лапшу вешаешь, Боря, ты же ущелье не прошел, как в кишлаке оказался?
- Хуршед дорогу знает, в обход ущелья. Он в кишлак заходить боится, меня с собой взял. Там родственник его жил, из выселенных вниз. Попросил забрать барахлишко, заначки не успел при выселении прихватить, а вернуться боится. Им запретили, эти выселенные целыми кишлаками убегали из долины обратно в горы, в свои кишлаки. Один кишлак бульдозером снесли, так они вернулись и снова строиться давай. Тогда с них расписку взяли со всех, и предупредили, кто вернется – тюрьма.
- Я уж думал, шайтана боятся…
- Нее… эти шайтана не боятся, он сам в крепость ещё пацаном лазил. А может, просекло после выселения. Короче, попросил Хуршеда, а тот видно и отказать не может ему, и сам боится. Нанял меня за пузырь.
- И как вы туда попали?
- Есть дорога. Мы на лошадях шли, по краю ущелья. Сначала над обрывом, потом свернули, там типа чабанской тропы, но не чабанская. Потом через маковое поле, там людей надо знать, иначе голову отрежут, но это в сезон, а сейчас спокойно можно пройти. Выходишь через эту долину на разлом, крутой обрыв, Карасай называется. Лошадей оставили над обрывом, стреножили. Спустились по кабаньей тропе, можно спуститься, долго очень, крутая тропа. Такой же глубокий, как Чортаньга, но идет поперёк, и где они встречаются, есть долина, из Чортаньги река вырывается, вот на берегу кишлак.
- Сколько на дорогу ушло?
- Часов шесть, без лошадей часов восемь уйдет.
- Ночевали?
- Нет. Обернулись. До темноты успели подняться, а на лошадях уже при Луне доехали. Лошадь не машина, сама дорогу видит, ты хоть спи на ней…
- А мы как, с ночевкой пойдем?
- Да зачем нам с ночевкой? Мы длинным путем шли, по Чортаньге короче вдвое. Спустимся, увидишь кишлак этот, обойдем его по склону, поднимемся по Карасаю и считай дома.
- Сколько вёрст на круг?
- Да Чортаньга около пяти, Карасай так же, даже короче, но там подъем километра два, ну и здесь около четырех.
- Не обернёмся засветло.
- В пять утра выйдем, как раз к вечеру дома будем.
- Часов двенадцать ходу, а надо и поесть, и отдыхать.
- Налегке пойдем, успеем.
- А в кишлак не зайдем, посмотреть?
- Нее… я пас, мне одного раза хватило.
- Шайтана видел?
- Шайтана не видел. Жутко там… не хочу. Что-то там водиться…
- Расскажи.
- Потом как нибудь. Звуки там странные слышал…
- Река же грохочет, какие там звуки?
-Нее… Река рекой, а есть ещё какие то… не хочу.
Желтые, рысьи Борины глаза, до этого бегающие, застыли на круглом Борином лице, не мигая. Он смотрел прямо мне в глаза, как будто решая, стоит ли связываться со мной вообще, и был похож на задумавшуюся сову.


Следы снежного человека.

Будни зоолога, занимающегося экологией животных в естественных условиях, были бы очень монотонны: разбивать по картам ареал обитания, собирать помет, анализировать по помету состав пищи, фиксировать по следам количество особей, места водопоя и пастбища. Считать детенышей, взрослые особи, самцы, самки, лежбища, берлоги. Медведи пасутся, как коровы, очень любят свежую, сочную траву. По крайней мере мои, Тяньшаньские белокоготные, Ursus arctos isabelinus Hartsfieldi. Могут часами пастись в шиповнике, объедая оранжевые плоды с кустов, до последней ягодки, ни мало не заботясь о колючках. Потом всё это считать по формулам биометрии, анализировать. Тоска, если бы не красота природы, интереснейшее поведение животных и приключения, которые профессионалу не нужны, но поджидают на каждом шагу.
Однажды обходил ледник по перевалу, и заметил цепочку следов, глубоко впечатанных в снег, пересекающую ледник метрах в ста ниже по склону. В бинокль толком разглядеть не мог, но похоже человеческие. Спуститься возможность была, и я выточив острый посох из миндаля, аккуратно спустился по леднику – и был поражен: следы при ближайшем рассмотрении оказались следами босых человеческих ног, вполне обычного для человека, примерно моего размера. Не было никаких сомнений, что это отпечаток человеческой ноги. Но кто мог здесь ходить, да ещё и босиком? Заблудившиеся с Гималаев буддийские монахи? Вспомнилось всё, что читал о Йети, снежном человеке, в существование которого не верил, - неужели? Ведь это сенсация!
Оружия у меня не было, только фотоаппарат с мощным объективом – но это же возможность заснять снежного человека! Подтвердить документально его существование! Какой ученый сможет пренебречь такой возможностью? Сфотографировал ледник со следами и пошел по следам, надеясь увидеть его раньше, чем он меня. По леднику мне с посохом было идти намного легче, чем ему без, и раз он прошел, то и я пройду, - и пошел прямо по следу, с риском соскользнуть и лететь до самого мокрого места, которое от меня останется при ударе о камни. Встречи со снежным человеком я не боялся, ни в одном из источников не упоминалось о его агрессивности, не было ни одного случая нападения на людей снежного человека. В конце концов, у меня был нож, острая палка, армейский опыт. Лишь бы увидеть! Лишь бы увидеть! – твердил я про себя, - пусть не заснять, лишь бы увидеть!
Мне обязательно надо было увидеть Йети, не для славы, для себя, что бы убедиться, что он есть. Если бы я его увидел и убедился в его существовании, потом обязательно бы его нашел. Убедил бы Академию Наук, организовал бы экспедицию.
- Редкие явления выбирают редких людей… - твердил я, ликуя от своей удачи. Сколько было научных споров, сколько экспедиций, и всё безрезультатно, а я раз! И нашел! Недели не проработал в заповеднике, специально не искал, и нашел!
Следы были довольно свежие, часа четыре, солнце только слегка оплавило края, слегка запорошенные поземкой – ветер в горах всегда, меняется только направление, и старые следы легко отличить от свежих. Прошел ледник довольно быстро, но на каменистом склоне следы проглядывались с трудом, к тому же петляли, от куста к кусту шиповника, которые были основательно обобраны.
- Тоже любит шиповник, - думал я, пытаясь разглядеть следы на камнях. Попался участок старого селя, на глинистом оползне следы отпечатались ещё лучше, чем в снегу. Убедившись, что следы действительно человеческие и спутать их ни с чем нельзя, я, как бы не торопился, всё же остановил себя усилием воли. Замесил глины, снял слепок с самого отчетливого следа ноги – отпечатались слегка даже папиллярные узоры на пятке. Хоть одно доказательство будет. Слепок положил на солнышко в выступе скалы, что бы подсох к тому времени, когда я буду возвращаться. Несколько раз терял след, спеша наверстать упущенное время, в конце концов пришлось отказаться от погони: след привел в такие буреломы узкой расщелины, что продолжать преследовать по нему никак не получалось. Совсем неподалеку видел пасущегося крупного самца медведя, он тоже видел меня и поспешил скрыться в буреломе.
- Ничего, - думал я, бережно обнимая ещё невысохший как надо глиняный слепок, необходимость нести который сильно осложняла возвращение, - я тебя найду, я тебя обязательно найду. Только к вечеру добрался до усадьбы, не чуя ног, и главное, рук, из-за этого слепка, который к концу пути казался чугунной гирей. Но донес не повредив, и, счастливый, лег спать не ужиная.
Утром пошел показывать слепок директору, но он ещё на рассвете уехал с Усмоном в долину. Показал Хуршеду. Тот внимательно осмотрел слепок – я уже сделал ещё один, обратный, из гипса, как и положено. Особо не удивился, сказал, что видел такие следы и раньше, много раз.
- И кто же ходит босиком в горах, Хуршед?
- Шайтан канечна, - невозмутимо ответил лесничий.
- А про снежного человека слышать приходилось?
- Аа-а… снежний человек, черний альпинист… ваши сказки, городские. Какой человек в горах будет жить, если кишлак есть? Не бывает такой человек…
Пошел показывать слепок Лене, предвкушая её реакцию. Уж она то поймет ценность находки. К моему удивлению, реакция была совсем не та, какой я ожидал. Лена улыбалась как-то загадочно, как будто этот снежный человек ей был хорошо знаком, или даже был её родственником. Но она вообще была странной, и я решил пока никому про находку не рассказывать и не показывать слепок.

В самом устье Аксуотсая обратил внимание на странный холм. Сначала даже не понял, чем он меня заинтересовал, но что-то необычное в нем было. Несколько раз я проходил мимо него, и всё время обращал внимание, никак не мог понять, почему. Заметил тропку, которая не змеилась, как все тропы в горах, а ровнехонько шла по гребню холма, деля его на симметричные склоны. Из него не торчали камни, как из всех в округе холмов. Но когда я пошел по тропке, прямо на пути наткнулся на большой валун, потом ещё на один, с виду такой же, но побольше. И ещё одну странность заметил, сверяясь по компасу, что бы засечь азимут возвращения – хребет шел строго с востока на запад на подъем и, естественно, с запада на восток на спуск. Как по ниточке натянутый. Строго по хребту шла тропка, огибая такие же странные валуны. До вершины я не дошел.
- Лена, что-то странное в этом холме, не кажется тебе? – спросил Лену
-А что тебе странным показалось?
- Ну, расположение, симметричность, камни какие то одинаковые по хребту лежат.
- Много камней видел?
-Два, но я недалеко прошел…
- Там, за вершиной ещё есть. Это мазары, захоронения древние. Пойдем, ещё кое-что покажу.
Мы вышли из дома и отошли на середину поляны, что бы лучше видеть хребет.
- Смотри, он другого цвета.
Действительно, холм как будто был из другой земли, другого вещества: все вокруг склоны были фисташкового цвета, с проплешинами желтого на перегибах, грунта и черно-сиреневыми мазками каменных выступов. Этот же холм мало того, что был абсолютно симметричным, он был ровного, пыльно-изумрудного цвета, границы которого у подножья были четко очерчены, как будто его художник нарисовал.
- Это искусственный холм. Его возвели при царе Муке.
Я с не доверием смотрел то на неё, то на гору перед собой – она была не меньше египетских пирамид.
- Такую махину создали искусственно?! Да где они столько грунта взяли?
- Привезли из долины на верблюдах. У царя были огромные стада верблюдов и тысячи рабов.
- Но зачем? И цвет здесь причем?
- Трава, которая высажена по склонам, растет только на этом холме. Здесь её больше нигде нет, - она произнесла латинское название травы, - её родина средиземноморье. Очень мощная корневая система у этого многолетника, хорошо укрепляет грунт, её тоже привезли сюда специально для этого. Такие горы были созданы по всему согдийскому царству, там, где для этого не получалось приспособить естественные возвышенности.
- Да здесь этих возвышенностей естественных! Для чего приспособить то?
- Для наблюдения. Если подняться на вершину по хребту, там площадка, когда-то на ней возможно, башня была, если археологи доберутся, обязательно раскопают что нибудь. Но и так с неё видно крепость.
- Крепость царя Мук? Она правда существует?
- Её видно, особенно в хорошую погоду. Она неприступна, за счет своего расположения – на выступе отвесного обрыва. И сверху защищена ещё более выступающим карнизом. Попасть в неё можно только снизу, а выбраться вообще невозможно. Только на дельтаплане улететь, - смеялась Лена.
- Попасть можно, было бы желание. А с такой высоты и с парашютом можно спрыгнуть,… зачем им надо было её видеть?
- Сигнальные огни. По всему царству располагались на прямой видимости такие башни и крепости. В крепостях гарнизон, в башнях дозорные. Сообщения огненными сигналами доходили со скоростью света, – какой караван идет, сколько верблюдов, сколько сопровождающих, нет ли какой опасности. Царь Мук всё знал, что творится в его царстве.
- Царь Мук – это династия Саманидов?
- Не знаю, я в истории не сильна. Про эти места знаю от ученных, которые здесь бывают в экспедициях, такая научная элита приезжает! Общаемся, кто одно знает, кто другое. Травим байки по вечерам, но сугубо научные, - опять улыбнулась она.
Я всё больше проникался к ней симпатией.
- Скоро Люциан приедет, он всегда в это время приезжает, с ним можно полазить по горам. Он любит в древностях покопаться.
- Кто такой Люциан? Что за имя такое?
- Имя необычное, а сам обыкновенный ташкентский парень, мой ровесник. Сотрудник главохоты, мониторинги ведет, ездит по заповедникам, собирает данные. Сам тоже, когда-то работал в Чаткале, недолго, так и не защитился. Сурков изучал.
- Откуда знаешь про его любовь к древностям?
- Камни на холме видел? Это могилы, захоронения. Так он каждый приезд подговаривает Борю раскопать, одному ему камень не сдвинуть. Он даже пытался, один, не смог.
- Да что там интересного, в этих могилах может быть? В крепость бы слазить.
- Поговори, может, полезет, но я ни тебе, ни ему не советую, а Борю точно не пущу.

Следующее утро я решил полностью посвятить изучению этого холма и увидеть крепость, если получится.
Встал рано, ещё затемно. Бинокль, поколебавшись, всё-таки взял – объектив фотоаппарата мощнее, но биноклем легче искать, а потом уже наводить объектив, у «Гелиус-1000» узкий луч осмотра. Взял фляжку воды, сало, хлеб, сахар. Сахар у меня был армейский, рафинад, самый сладкий, слаще только навад, но об него зубы сломаешь. Если выкопать корень родиолы, которая здесь растет повсюду, и сжевать её, очистив как морковку, усталость снимает как рукой и прыгаешь по горам, как горный козел. Но она такая горькая, что жевать её не хочется никак. И я приспособился, ел этот поистине золотой корень, как её называют в народе, с сахаром. Обмакнешь рафинад в воду, и кусаешь понемногу то корень, то сахар – вполне терпимо, а эффект даже усиливается.
Я не пожалел, что вышел до рассвета. Предрассветная мгла позволяла довольно быстро идти по комфортной, прямо прогулочной, тропинке, - молодцы древние, позаботились. До вершины было недалеко, я был у второго камня. Расстелив носовой платок на камне в качестве дастархана, решил позавтракать. Атеистическое воспитание позволяло не смущаться, что это хоть и древняя, но все-таки могила. И тут я был вознагражден за ранний подъем: прямо передо мной, между двумя склонами ущелья Чортаньга, как в прорези прицела, появилось солнце, создав неземную, феерическую картину. Какое то мгновения я любовался подаренным мне видом, и солнце ослепило меня. Я отвел глаза от светила, но всё равно продолжал осматривать окрасившиеся алым и золотым скалы и отроги хребтов. Забыл про еду, смотрел во все глаза. Сколько раз, замирая от увиденной красоты, думал что всё, красивее ничего быть не может, и природа всегда покажет, что нибудь новое, необыкновенное, невиданное. Собрал свой платок, пошел дальше, увиденная красота, как благословение, проникла в меня. Есть на могиле, хоть и древней, расхотелось.
Поднялся на ровную, поросшую всё той же травой, площадку, метров десять в диаметре, правильный круг. В центре какая то плешь, трава не росла, наверное действительно стояло сооружение. Почему эта трава за тысячи лет не разрослась по всем склонам, или хотя бы не заросла эта плешь? – подумал я, - Надо спросить у ботаников.
Смотреть в бинокль против солнца бесполезно, я думал, подъем займет больше времени, и теперь приходилось ждать, когда солнце поднимется.
Зато западный склон, спускающийся в Аксуотсай, сам сай, уходящий в глубину заповедника, были освещены - лучше не бывает. Сделал несколько снимков.
Склоны Акусотсая были похожи отсюда на двух откормленных стегозавров. Бока круглели грунтовыми складками, поросшими травой, густой на впадинах и редкой на выпуклостях, – на самом деле трава росла равномерно, это рельеф делал покров то густым, то редким, и склоны переливались разными оттенками зеленого, от светло оливкового, фисташкового, до изумрудно-бурого, с яркими желтыми просветами грунта и фиолетовыми камня. На левом от меня склоне, вдалеке, паслись лошади. Я разглядел их в бинокль, три гнедых карабаира. Не похоже на мустангов, - подумал я, - Карабаир дорогая лошадь, чемпионы по козлодранию только на карабаирах выступают. Своих кто то из наших пасет.
Загривки хребтов, как спины у настоящих стегозавров пластинами, были утыканы торчащими острыми скалами. Вид они имели жуткий, но на самом деле между ними можно было идти без особых проблем, только внимательно, среди такого нагромождения всегда прячутся предательские ручейки осыпей, один неверный шаг – и дай Бог, за что нибудь уцепиться, пока летишь. Время от времени со скал падал камень, которому пришло время упасть, и увлекая за собой другие, устраивал маленький камнепад. За левым хребтом синели четырехтысячники Туяташсая, за правым – огромное синее небо. Прямо надо мной кружила пара снежных грифов. Интересно, удастся мне их обмануть?
Я лег на спину в самом центре поляны, накинул на голову штормовку, пристроив «Зенит» так, чтобы без особых движений сфотографировать их и не спугнуть. В рукав штормовки вставил объектив – он довольно громоздкий, навел его на птиц, и стал ждать, наблюдая через специально оставленную щель. Трупом я прикинулся хорошо, не прошло и полу часа, как грифы стали кружить надо мной, сужая круги. Но им явно некуда было торопиться, у грифов такое хорошее зрение, что они могут увидеть добычу за сотни километров, и уж конечно они выдели, что на меня ни кто не претендует. Солнце поднималось, уже припекало. Может, они поджарить слегка меня хотят?
Грифы летали уже совсем низко, я сделал пару снимков, но видимо какое то шевеление они заметили, и снова поднялись, продолжая кружить надо мной. Ладно, - подумал я, - можно вас так обмануть, но в следующий раз, а то зажарюсь…
Солнце не мешало теперь рассматривать ущелье, и я без бинокля увидел на противоположном от меня склоне, прямо по линии тропы, по линии хребта, на котором стоял, в расщелине Чортаньги, далеко, но явственно, какое то строение. В бинокль это была башня, округлая, прилепилась к скале, как ласточкино гнездо, настоящее гнездо, а не ресторан в Ялте. Я уже видел такую – Гиссарская крепость, недалеко от Душанбе. Да она же из той же эпохи, тоже наверное Мук построил… - пронеслось в голове. В объектив крепость было видно ещё лучше, разглядел темные проёмы окон. Кроме башни вокруг были ещё строения, целый оборонительный комплекс. Заметил одну высокую корявую чинару, редкую в таком месте, среди арчи, похоже, посаженную человеком. И я представил суффийских дервишей, танцующих вокруг чинары свой мистический танец. Мне ещё больше захотелось побывать в крепости.

Аксуотсай

Возвращаться не хотелось, у меня были запрограммированы наблюдения по научному плану в Аксуотсае, и я решил пройти до дальнего кордона. Это было далеко, но я и не собирался возвращаться – заночую на кордоне, а утром обратно, заодно информацию соберу. До темноты до кордона доберусь, далеко, но дорога хорошая.
Дорога шла по середине широкой долины, самой широкой, если не считать устья Кызылсая, в заповеднике. Река петляла, то приближаясь к дороге, то ворчала где-то, невидимая в зарослях ивняка и конопли. Цвела желтыми брызгами мимоза, белыми ковриками всякие кашки, то там, то тут краснели гордые тюльпаны и сиреневые или рыжие пики лисьих хвостов. Весна в горах прекрасна, как в любом другом ландшафте, своеобразна, как ни где. Тяжелым гулом гудели серьёзные шмели, деловито обследуя какие-то мелкие цветочки и огромные сиреневые лисьи хвосты, достигающие 2-х и более метров высоты. Рыжие лисьи хвосты мельче, метр-полтора, но их много и они очень красивые. Не менее деловито их обследовали пчелы. Цветы этих соцветий мелкие, и доступны для пчел, сиреневые могут обобрать только тяжелые насекомые, так же как люцерну, львиный зев – строение их цветка не позволяет пчеле добраться до нектара, это вотчина шмелей. Скоро запоют цикады, и ночи в горах наполнятся их звонкими любовными трелями, наши азиатские соловьи.
От нагретого солнцем разнотравья шел такой мощный медовый аромат, что кружилась голова. Срывал и нюхал все цветы, оказалось источник запаха не красавцы лисьи хвосты, а маленькая кашка. Не зря эти цветочки были полны жизни – на них ползали маленькие, брилиантово-зеленые жучки, черненькие мушки-дрозофилы, пчелы, осы и солидные шмели. Видимо хороший медонос. Из птиц заметил несколько трясогузок у реки, синицы. Издалека видел красивую, как попугай, вызывающую лютую ненависть пчеловодов щурку золотистую. Она всегда там, где пчелы, её излюбленная добыча.
Пчеловоды не зря не любят щурку, она может сесть у летка улья и поедать пчел в огромном количестве, которые беззащитны перед ней. И здесь она с успехом охотилась на них. Тропа поднималась выше и выше, пошли небольшие рощицы, арчевники, то справа, то слева. Остановился передохнуть в тени. Корявый ствол арчи, к которому я прислонился, отдавал прохладой. Сильный запах хвои и можжевеловых шишек бодрили, как нашатырь. Солнце палило в зените, но горный прохладный ветерок не давал почувствовать жару. Это никак не сказывалось на загаре, несмотря на то, что я немного был в горах, уже успел и покраснеть и приобрел красно-коричневый цвет лица, который становился все насыщенней. Лица Аллы и Бори по цвету ничем не отличались от цвета лица местных жителей, а именно хорошо заваренного черного чая. Таким же индейцем очень скоро стану и я, на таких высотах много ультрафиолета.
Дорога в том месте, где я сделал привал, поднялась по склону довольно высоко. Река шумела внизу, здесь жужжание насекомых и пересвист птиц звучали намного явственнее, не заглушаемые грохотом реки. Откуда-то сверху спланировал удод, красивая птица с приметным хохолком на головке с длинным клювом, типа прически «ирокез». В переводе с таджикского эта птица называется «вонючий петух», за сильный, неприятный запах из гнезда – этот запах отпугивает хищников, так удод защищает свое потомство. Темно-коричневые крылья и хвост на ярком желтом теле и оригинальная прическа делают его очень красивым. Удод рассматривал меня точно так, как это делают куры, наклоняя голову то вправо, то влево, одним подозрительным глазом. Я тоже с удовольствием разглядывал красивую, хоть и не редкую птицу. Хлопнул в ладоши и наблюдал, как он планирует вдоль склона.
Здесь, на солнечном склоне весна была уже в разгаре, трава начинала желтеть. Вместо тюльпанов то там, то здесь краснели алые маки. Но я знал, поднимусь повыше и снова приду в весну, а можно и в зиму придти – четрехтысячник над Туяташсаем сверкал девственными снегами. Дорога становилась всё круче и круче, уже не спускалась к реке, а упрямо шла на перевал, и вдруг вышла на широкую долину, шире, чем устье сая – это был сюрприз, обычно так не бывает. Река ушла куда то влево в бок, огибая эту долину у подножья левого хребта, урчала за густым кустарником. На всей долине не было ни одного деревца, передо мной раскинулся прекрасный альпийский луг. Альпийский луг – это не луг в Альпах, это ландшафтное географическое понятие. Он характеризуется высокогорным расположение, определенными климатическими условиями, фауной и флорой, которая мало отличается в разных странах и даже на разных континентах, хотя какие то отличия конечно есть. И тут же я увидел подтверждение этому – маленький невзрачный цветок, нечто среднее между нарциссом и подснежником, на него и внимание никто не обратит – герой высокогорного эпоса, эдельвейс, прославленный одноименной гитлеровской горно-стрелковой дивизией. Их можно было набрать целый букет, я даже хотел, для Лены, но передумал – ботаник, работающий столько лет в горах, нужны ей эти эдельвейсы, да и Боря не так поймет. Центральная часть луга имела небольшую возвышенность, на которой стояли два столба с деревянной вывеской между ними, на которой было вырезано объявление, что это заповедник и все такое прочее. Дорога проходила рядом со столбами, это был обустроенный привал: две крепкие дощатые скамейки, такой же столик. Рядом небольшой сруб – колодец не колодец, родник не родник, типа облагороженного болотца, зеркало которого, не больше метра в диаметре, отражало синее небо. Воды было немного, но напоить лошадь и напиться самому вполне бы хватило. Посидев на этом привальчике, не столько от усталости, сколько отдавая дань традиции, пошел на перевал. Это была седловина отрога правого хребта, прогнувшаяся, как будто специально, что бы её пересекла дорога, и снова резко взмывающая вверх. По обе стороны дороги густые заросли арчи, шиповника, барбариса – и цветущие лисьи хвосты. Как часовые, цветы стояли по склонам, возвышаясь над окружающим их разнотравьем, иногда собираясь группками по 10-20 стволов, как бы советуясь друг с другом. Их насыщенные сиреневым цветочки, которых в каждом соцветии было тысячи, имели обратную сторону лепестков белого цвета. На каждый порыв ветра они отзывались переливами, волны всех оттенков сиреневого и розового пробегали по их пушистым островерхим колоскам. Как будто сказочные пики копий подземных великанов. Этим перевалом кончался Аксуотсай, за перевалом начинался Кызылсай, самое крупное, с многочисленными ответвлениями ущелье заповедника.
От перевала дорога резко поворачивала вправо, и полого спускалась по хребту, потом резко ныряла вниз, метров сто очень крутого спуска – как на подъем то на такой забираться в обратную сторону? – снова поворачивала вправо. Небольшая влажная ложбинка за поворотом, с высокими тонкими стрелами зелёной осоки и пушистыми копнами сочной травы, полностью была занята кабанами.
Они лежали слева от дороги, лежали справа от дороги, они лежали вдоль всей дороги на этом отрезке. Разбрелись по заболоченной лужайке и разлеглись, кто где хотел. Но все разглядывали меня очень внимательно, кто лежа, кто встал и напряженно всматривался в меня, а некоторые лениво, вполоборота и достаточно равнодушно. Стоящая совсем рядом огромная свинья что-то похрюкивала, можно сказать, мне в лицо. Я оцепенел. Это было так неожиданно. Все мои знания о том, что кабан осторожное животное и никогда не подпустит человека, рухнули. Много раз я выслеживал этих зверей, много раз подкрадывался с подветренной стороны, и ни разу они не подпустили меня на расстояние уверенного выстрела. А здесь я врезался в самую гущу стада – несколько кабанов я прошел, не заметив их, и сейчас они стояли у меня за спиной. Наша встреча не была для них неожиданной, в отличии от меня, они явно знали, что я иду. Нюх и слух у кабанов отменные. Так продолжалось несколько минут. Я стоял, не шевелясь, я вообще не знал, что делать, как себя вести. Резкий кабаний запах бил в ноздри. Они рассматривали меня, я рассматривал их. Время от времени то один, то другой кабан всхрюкивал, как бы выражая своё мнение, иногда ему отвечал другой. Так они перехрюкивались, разглядывая меня, минут десять, но мне казалось, вечность прошла. Видимо, они пришли к какому то выводу относительно меня. Крупный секач хрюкнул немного громче, и они лениво, как бы не хотя, поднялись с лежек, встряхнулись, а те, что стояли, потянулись к секачу, образуя строй, в который строились римские легионеры, и который так и назывался «свиньёй».
Кабанье стадо очень организованно, они не ходят толпой, как бараны. Как и солдаты, каждый кабан знает свое место в строю. Впереди идет старый секач с огромными клыками, два верхних бивня торчат грозно, но нижние, помельче, опаснее. Этим оружием секач может выпустить кишки любому хищнику – волку, медведю, и человеку. Справа и слева идут взрослые секачи рангом поменьше, но тоже очень опасные. За ними сразу идут опоросившиеся и беременные свиньи с поросятами, за ними молодые свинки, с боков – годовалые молодые секачи. Замыкают строй два-три взрослых секача с хорошими клыками. Как и у солдат, каждое место в строю имеет свою функцию, боевую задачу, причем руководит стадом взрослая свинья, секач только начальник службы безопасности. Кто бы не напал на стадо – матерый секач бросается в бой. Он смертник, стадо сразу уходит с поля боя, если секач выживет, он догонит стадо, нет – он всё равно выполнит свою задачу, свяжет нападающих и стадо успеет уйти от опасности. Если внезапное нападение с флангов или сзади, аналогично ведут себя и другие секачи – в бой бросается ближайший от опасности секач, а стадо уходит. Ни кто не охотится на кабана без крайней необходимости, даже волк, универсальный и самый опасный хищник в живой природе.
Мои кабаны построились, и, время от времени оглядываясь, потрусили за секачом. Ну, вот и познакомились… - подумал я, не чувствуя под собой ватных ног. С тех пор, как я перестал носить карабин, мне часто стали попадаться животные, которых я никак не мог увидеть с карабином. И хоть я всё реже брал карабин, но заметил – идешь с оружием – никого не встретишь, но по многочисленным признакам замечаешь, что здесь только что был тот или иной зверь. Идешь без оружия – все знают, что ты без оружия, и не особо то и прячутся. Эту особенность животного мира знали все, кто работал в заповеднике, но объясняли по-разному. Боря, который тоже время от времени шастал за кабанами с ружьем, в продовольственных целях, поделился своими наблюдениями с работавшим здесь научным сотрудником. Тот сказал, что животные чуют запах металла. Это не выдерживало никакой критики – металла у каждого хватало и без оружия, уж нож то у всех на поясе висит. Другой, заезжий ученый, сказал, что животные распознают запах оружейного масла. Боря, которого по дороге с перевала Супа чуть не съели волки, намазал сапоги оружейным маслом, и всё равно без ружья его никто не боялся. Тогда решили, что животные чуют порох. Но в заповеднике так редко, и так метко стреляют, что животных, знающих запах пороха, всех съели. А тех, кто чуял, единицы. А отличают вооруженного от безоружного все, как будто какой-то беспроволочный телеграф сообщает всем, с оружием или без оружия идет человек. Тогда мы так и не разгадали эту загадку. Много позже, в передаче типа «очевидное - невероятное», узнал об опыте, который поставили ученые, изучающие чувства растений – да, растения тоже чувствуют, - и эти ученые зафиксировали, что деревья всегда знают, с топором идет человек или без топора. Более того, они выяснили, что когда человек идет с топором, но без намерения рубить деревья, деревья это тоже чувствуют и не боятся. Так что живой мир намного умнее, чем мы привыкли о нём думать, да и вообще человек много на себя берёт, считая себя властелином природы. Потом ещё не раз кабаны и другие животные преподавали мне уроки, что мне даже было перед ними стыдно.

На меня так сильно подействовала эта встреча, что весь путь до кордона я прошел под её впечатлением – мне казалось, я понимал, о чем перехрюкивались кабаны, т.е. мне казалось, что они говорили на понятном мне языке. Наверное, когда-то всё живое говорило на одном языке, а потом человек утратил эту способность. Так углубился в эти мысли, что чуть на зайца не наступил – крупный талай прыснул прямо из под ног. Внимательнее надо, так и скатиться недолго по осыпи. Так же пугали стаи куропаток, но тех смотри не смотри – не заметишь, как будто они специально прячутся, что бы тебя напугать. А на противоположном склоне, когда они перепархивают, их видно очень хорошо. Скоро они разобьются по семьям, но пока держаться стайками.
Нашел грибы – целое семейство, два крупных, с тарелку для первого, несколько помельче, но тоже ничего. Среднеазиатский белый гриб, ничего общего с белыми грибами-боровиками, которые растут в России, не имеет. Ядовитых грибов в Азии нет, один съедобный, вот этот белый, и разные мелкие поганки, сморчки, пылевики, дождевики. Правильное его название средиземноморский, но мы называли среднеазиатский, нигде он севернее Казахстана не встречается, и не факт, что есть в средиземноморье – в Крыму его нет. Похож он один к одному на белый груздь, только ножка покороче, огромная белая шляпка лежит прямо на земле, слегка возвышаясь над короткой травой. В местах с высокой травой я его не видел. Как все грибы, он любит влагу, растет на грибницах метров пять диаметром, походить по кругу, можно найти ещё. Как правило, рядом есть ещё грибницы. Самый вкусный гриб из всех, которые я пробовал. Собрал, пригодится в гостях. Несмотря на то, что прошел много ручьев, нигде не видел следов ловли рыбы. Наверное, ловят руками.
Несмотря на, казалось бы, абсолютно не приспособленные для жизни горные ручьи, с бешено стремящейся вниз ледяной водой, рыба в горах есть. Практически все ручьи заселены небольшим, вездесущим сомиком, который известен под именем бычок. Это не тот бычок, который в море, но внешне ничем не отличается. Его мы в детстве ловили руками, из под камней в горных ручьях. Это не сложно: бредешь по ручью, закатав штаны, и проверяешь каждый подозрительный камень, одной рукой стараешься придавить к грунту, второй ухватить и вытащить. Иногда вместо бычка вытаскивали змею, которую в воде, на ощупь, не отличишь. Ничего страшного, тёмно-серый водяной уж, но кому такая добыча попадалась, бросал её и с диким криком выскакивал на берег. Больше обычно руками рыбу не ловил.
Такая ловля не промысловая, за часа три наловишь штук 10-15, какая это еда. В реках эти бычки ловились на удочку. Кишлачные не занимаются рыбной ловлей, несмотря на то, что в горных реках кроме бычков, есть и радужная форель, и с ядовитой икрой маринка, и некоторые другие, в том числе экзотические, лопатонос например. Ловят рыбу в горных реках памирские таджики. Во первых, у них других рек нет, во вторых им там вообще есть нечего. Они всё ловят, что можно есть. Один памирец научил меня ловить рыбу в горных ручьях, причем так просто, что я до сих пор не понимаю, почему этот способ не практикуют все горцы. Несмотря на примитивность, он весьма результативен, а главное, не требует больших временных затрат. Правда, это способ для любителей полазить по горам.
Горные ручьи бегут с ледников, падая с уступа на уступ небольшими, от нескольких сантиметров до нескольких метров, водопадами. Вода с такой силой бьется о камни, что кажется, будь в ней что живое, разобьется вдребезги. Но это не так. В этих ручьях довольно богатый живой мир, благодаря высокому содержанию кислорода. Знаменитые своим рыбным изобилием северные реки обязаны этим изобилием тому же фактору, высокому содержанию кислорода. Чем теплее вода, тем меньше кислорода.
С перекатами и водопадами легко справляется форель, она поднимается по отвесно падающему водопаду с руку толщиной на несколько метров. И мечет икру у самых ледников. Форель памирским способом не поймаешь, зато всех остальных без проблем. Бычок тоже поднимается высоко, но он переползает, как все сомики, он хорошо ползает, тем более камни вокруг горных ручьев всегда мокрые от брызг. Каждый горный ручей имеет много таких водопадиков, при чем неважно, падает он с высоты нескольких метров, или сантиметров 30-ти, лишь бы лагуна подходящая была. Эти маленькие водопады образуют лагуны, заливчики по полметра и более, глубиной до полуметра. Нарезают тонкие веточки ореха или другого подходящего дерева, более толстые втыкают в грунт, тонкими переплетают наподобие плетня, забора в украинских селах. Вода свободно проходит сквозь щели, а рыба нет, плавает в лагуне. Можно сложить такой «фильтр» из камней. Маринка легко может перескочить через плетень, но она не понимает, что попала в ловушку, как и другая рыба. Форель, как правило, уходит вверх по водопаду, но бывает, спокойно плавает вместе с другой рыбой. Таких ловушек делается несколько, чем больше на разных ручьях, тем лучше. Обычно по две-три запруды на каждом ручье в соседних расщелинах. И всё, ходи, собирай урожай, по 10-15 бычков, две-три маринки в каждой, бывает и форель. Для сбора рыбы нужен сачок, таджики сгибают дугой тонкий прут, привязывают растянутый носовой платок, и этим сачком ловко выбирают рыбу в мешочек-торбочку, с завязывающимся горлом. Правда, за этим уловом приходится полазить по скалам, ручьи бегут в довольно труднопроходимых скалах. Вернее, водопады бывают только в скалистых местах, а запруда работает только под водопадом. Такая ловушка работала недели две, потом надо было переставлять в другой ручей – рыба кончалась. Потом опять. Похоже, здесь никто не знал об этом способе, Памир далеко. А подходящих ручьев хватало. Надо их научить.
Мысли о рыбалке отвлекли от истории с кабанами, я успокоился. День уже клонился к вечеру, когда из-за поворота показался кордон лесника. Это был обычный, не очень большой кишлачный дом из самана, не как однотипные дома в усадьбе. Я ещё подходил к дому, а хозяин уже вышел меня встречать.
- Салам Аллейкум!
- Аллейкум Ассалам! - поздоровался я.
- Откуда идешь, дорогой? Заходи чай пить, - пригласил меня молодой, симпатичный мусульманин с длинным, безобразным шрамом через всю щеку, не дожидаясь ответа.
- Рахмат. Из усадьбы иду, к тебе.
- Ты новый ученый? Птиц будешь ловить? Заходи дорогой, чай попьем, потом поговорим. Ночевать будешь? Правильно, утром лошадь дам, зачем пешком ходишь? Лошадь есть, не один лошадь есть, любой бери, твой будет… - заторопился он, как будто боялся, что я откажусь.
Он был примерно мой ровесник.
Танкист! – вспомнил я, увидев трактор «Беларусь» во дворе. Одет, как и я, в старые джинсы и фланелевую клетчатую рубашку на футболку, на поясе маленький пичок в кожаных ножнах. Небольшого роста, жилистый, обыкновенный ташкентский узбек. На местного жителя не похож.
Мы вошли в небольшую комнату, застеленную старым потертым ковром. Вдоль стен лежали курпачи, заботливо свернутые, что бы на них было удобнее сидеть. Из мебели – сундук, покрытый сложным арийским орнаментом, неизменный атрибут жилища мусульманина и его единственная мебель. Сундуки эти делают специальные мастера, специалисты по сундукам. Сложный, очень красивый узор, сравнимый только с фресками древних мусульманских святынь, таких, как «Регистан» в Самарканде, набивают маленькими гвоздиками тонкими полосками жести. На средний сундук уходит около тысячи гвоздей. Толибы, ученики, делают деревянную основу, режут полоски, обивают жестью сундук, а узор набивает Усто, мастер. Сундуки бывают двух видов – разноцветные, яркие, из раскрашенной прозрачным цветным лаком жести, похожие своей цветовой гаммой на атласное платье мусульманки, и черно-белые: на черном фоне тонкий узор блестящими жестяными полосками. Такие мне нравятся больше, но встречаются реже, мало мастеров – у каждого мастера свой, присущий определенной школе орнамент. Традиции сильны, Усто не будет делать сундук с чужим орнаментом. У Уразбая стоял обычный, со всеми цветами радуги сундук. По виду очень древний, – сундуки прочные и служат столетиями. Заменяют мусульманину и шифоньер, и буфет, и сейф, короче всю мебель. У богатого мусульманина много сундуков.
С женской половины вышла девочка лет 14-ти, в традиционной исламской одежде.
- Моя апа, Биби, - познакомил Ураз.
У ног Биби крутился голый мальчик около двух лет, держась рукой за мамины штаны.
- Уже ребенок есть? – не сдержал я своего удивления.
- Как ребенок есть? Два есть! – гордо ответил Ураз, - три будет осенью!
Он явно любил свою жену и гордился своими детьми. Биби вряд ли знала русский язык и улыбалась робко, застенчиво, придерживая ребенка за лысую головку. Ураз что-то быстро сказал на киргизском языке, она кивнула, улыбнулась и ушла. Меня усадил на почетное место, в центре противоположной от входа двери, сам сел рядом. Я даже не заметил, как перед нами появился дастархан с традиционными для чаепития угощениями, такими же, как у директора и миллионов других азиатов.
- Твоя апа грибы умеет жарить?
- Зачем грибы? Мясо жарить будем, шурпа есть, плов делать будем, какие такие грибы-мрибы?
- По дороге нашел, - протянул я Уразу пакет.
- Аа! Ладна, сделим, - протянул мне Ураз пиалку с капелькой чая на дне. По исламской традиции уважаемому человеку наливают мало чая – что бы он подольше посидел в гостях, что бы проявить к нему внимание, пополняя пиалку вновь и вновь. Если тебе налили полную пиалу, это значит, хозяин хочет, что б ты побыстрее напился и ушел. Так же гостя нельзя расспрашивать, пока не напоил его чаем и не рассказал о себе.
- Где служил, Уразбай?
- Урал, танковый войска, механик был.
- Хорошо на Урале?
- Везде хорошо, дома лучше. Комар как наш воробей. Думал, совсем съест. Привык потом.
- У нас узбеки только поварами были.
- Где служил?
- Капчагай. Южный Казахстан. Войска дяди Васи.
- Стройбат что ли?
- Почти. Всю Азию изъездил, до Термеза и дальше. Трактор хорошо знаешь?
- Лучше всех. Никогда не подведет.
- Почему дизель-генератор не работает?
- Не знаю, так хорошо мотор не знаю. Пускач не заводится, искра бар, бензин бар, не заводиться. Усмон смотрел, русский шофер с Супы смотрел, ещё узбек один, на КамАЗ ездит, смотрел, не заводится.
- Мотоциклы есть у кого нибудь в кишлаке?
- Нет, раньше почтальон из Заамина приезжал мотоциклом, сейчас машина приезжает. На супе есть, «Урал», с коляской, бабай ездит один.
- Мотоциклистам надо было показать, там двухтакный пускач, как мотоциклетный.
- Ты понимаешь? Сам смотри, делай, директор очень рад будет. Большой гость бывает, свет нэт, начальство бывает – свет нэт. Директор перживат. Очень перживат.
- Запустим. Солярка нужна и бензин. Свечи мотоциклетные.
- Это есть, на мой трактор тоже пускач стоит, все есть.
- У тебя другой, там ДТ-75, я работал на таком в Ташкенте, как раз на дизель-генераторе, электриком. Самое трудное – завести. Потом хоть до весны не заглохнет, только соляру подливай. Но свечи подойдут. В крайнем случае, из мотоцикла выкрутим, на складе есть, но не хотелось бы, может мотоцикл дадут.
- Охи, зачем мотоцикл? Лошадь есть, намного лучше в горах лошадь. Ночью спишь, никто не подойдет, такой чуткий, всё слышит, копытом стучит, тебя будит. Никто не подойдет, ни зверь, ни человек. Везде ходит, тихо. Мотоцикл трещит-гремит, воняет, только дорога ездит. Умный на мотоцикла гора ездит не будет, если лошадь ест.
- Ладно, Ураз, умный пешком будет ходить, даже если лошадь есть. Мотоцикл в магазин ездить хорошо, Заамин, Супа.
- Да, это хорошо, - согласился Ураз.
- Ты узбек?
-Нее, кыргыз. Директор узбек, брат его Усмон узбек, ты и Боря с Леной русский, остальной все кыргыз. Раньше директор русский был, узбек совсем не был.
- Хороший новый директор человек?
- Хороший, хороший человек, старый лучше был.
- Почему?
- Пожилой был, добрый. Этот молодой, строгий.
- Это не недостатки, Ураз, это для работы лучше.
- Для работы лучше, охи, для нас хуже, - хитро улыбнулся хозяин. Мне он нравился, этот парень, мой ровесник, успевший наклепать детей, только вернувшись из армии – три года после дембеля, - третьего ребенка ждет. Молодец.

Апа принесла кассы с айраном, - заправленная мелко нарезанной зеленью, солью и красным перцем простокваша, лепешки. И сразу блюдо с дымящимся горячим пловом.
- Мархамат, охи, хуш келибсиз, - показал на плов Ураз и взял ладонью пробу. Я умею есть руками, хоть для меня это не очень удобно, плов то горячий. Тоже сложил ладонь лодочкой и зачерпнул немного риса. Вкусный плов, с курдюком. Грибы тоже принесли – они их не жарят, а тушат в кислом молоке с луком, но похоже как жаренные в сметане. Ели молча, когда наелись, Ураз сделал знак жене, которая все время выглядывала с женской половины, она унесла остатки плова и принесла свежий чай. Теперь могут поесть остальные члены семьи, а мужчины продолжить разговор, так заведено. Я рассказал про Душанбе, учебу в университете, Ташкент, работу в ИЯФе. Как и большинство простых сельских жителей в Азии, Ураз уважал образованных людей. Здесь не привился нигилизм рабочего человека к интеллигенции, как это успешно было сделано в России. После того, как любопытство хозяина было удовлетворено, я стал расспрашивать о жизни в этих краях.
- Ураз, что за кишлак Зартепа? Почему так называется?
- Родной кишлак мой. Я сирота, у дядя вырос, армия ушел, специальность получил, женился. Хотел колхоз в долина ехать. У моей жена папа есть, мама два есть (у многих мусульман в горах не одна жена, для всех детей они мамы), братья, сестра 9 человек есть, два старший сестра замуж. На её калым мне дядя корову дал, Биби родители мне её за корову отдали.
- Почему именно на ней женился?
- Больше никто за корову не давал, все деньги хотят, а им корова нужна, маленьких детей много. А деньги мне дядя не мог дать, только корову дал. Биби хорошая жена, я и деньги бы дал за неё. Вам, русским, хорошо, калым не надо платить.
- Да, нам хорошо, - согласился я.
- Надо корову дяде купить, еще братья есть, тоже женить надо скоро, вот здесь работу предложили, дом дали жить, поэтому согласился.
Из разговора с Уразом узнал, что в кишлаке Зартепа 43 семьи, 40 дворов. Магазина и медпункта нет. Лечит травами домулло, магазин в Бахмале и в Заамине. Есть участковый, иногда на машине приезжает. В кишлаке машина есть только у Хуршеда, ему дают заявки и деньги, он покупает в магазине, когда едет в район, кому надо, сам едет. Ураз иногда на тракторе едет. Когда много надо привезти. Участковому делать нечего, преступлений нет. Если конфликты бывают, всё решают старики. Летом пасут отары, собирают хворост, косят сено. Коровы есть, делают катык (кислый творог), чака (сметана), курт (сухой соленый творог). Кто режет корову, берет себе лучшую часть, остальное старики делят на всех. Есть очередь, когда кто режет корову, но можно внести баранами, деньгами, мукой, пшеницей. Бедные, у кого ничего нет, все равно получают долю. Баранов кто как хочет своих, так и режет, но всё равно все делятся с соседями и родственниками. В основном барана без повода не режут, а на праздник – туй, а когда туй – у всего кишлака туй. Есть сады, алча, яблоки, урюк, грецкий орех, смородина, вишня. Есть общие, кишлачные бараны, все пасутся в одной отаре, баранов не различают, сколько у кого есть, столько можно из стада взять, приплод чабану за работу. Зимой по домам разбирают, есть и кишлачная кошара. Абрикос, виноград плохо растут, холодно, но есть. Гранат есть, айва, хурма плохо растет. Табак растет, много табака сажают, на насвай (азиатская разновидность жевательного табака). Насвай тоже делают, но в основном табак, сырье продают. На насвай годится только свежий табак, чем свежее табак, тем лучше насвай. А готовый насвай долго хранится, до следующего урожая, но свежий лучше. Каждый изготовитель своим насваем гордится. В насвай идет известь, тополиная зола, но каждый бабай-насвайщик, нас-кади, хранит свой рецепт, у каждого есть своя преданная клиентура. Недавно картофель стали сажать, земли мало, лучшую землю распахали под картофель. В основном на продажу – в Азии снимают в долинах два урожая картошки, один весной, в мае, и тут же сажают и ещё в конце сентября, октябре - второй. Посевной материал везут из России, азиатская картошка вкусная, но вырождается, второй раз её сажать нельзя, урожая не будет. А в высокогорье климат, как в России, выращивают один урожай, но зато посевной, как российский. Спрос большой, привозной дорогой и худшего качества, а высокогорный отличный картофель. Русский был, агроном, приезжал, научил резать крупный картофель на глазки, рассаду делать, теперь все у себя на клочках земли, почти на голых камнях, картофель сажают. Самая большая беда – кабаны. Приходиться охранять, а то все сожрут.
У нас бы кабанов сожрали, - подумал я, - хрен с ней, с картошкой.
- Ураз, почему Зартепа?
- Золото есть.
- Золото на Зерафшане в каждом ручье есть, добывать невыгодно, почему у вас так назвали?
- Наши добывали. Много овец было, каракуль выделывали, от взрослых овец шкура только на пол стелили, вместо кошмы, у кого ковра не было. А остальные стелили в ручьях, придавливали камнями.
Я знал этот способ, таджики на Дарвазе так золото добывали, и древние понтийцы, отсюда – золотое руно. Полежит шкура в ручье месяц, набивается золотым песком, он тяжелый, застревает в шерсти. Потом шкуру сжигали в казане, пепел выдували, а золотая пластинка слитка оставалась. Много золота накапливалось за годы.
- А сейчас?
- Сейчас столько баран нэт.
- Много пчел видел. Пасека есть где нибудь?
- Замбур? Замбур в горах живут, в камнях, много ассал есть, лазить трудно, таких местах живут.
- Почему детей много, а молодежи мало?
- Много родных в долине, молодежь уезжает. Внизу землю дают, в Джизакской степи, сколько хочешь, бахча хорошо растет, воду дают. План в колхоз, остальное твое. Дыни, арбузы – два плана вырастает. Сам хочу туда ехать, никого на мое место нет, тракторист нужен, нет тракториста. Много за нашими девушками приезжают, никто на городских женится не хочет, там один джаляб. У нас хорошие девушки, воспитанные. И калым много не просят. Парни тоже уезжают, здесь работа нет.
- Много зры (тмин) видел по склонам, эфедра растет, собирает кто нибудь?
- Зра собирают всегда. Кто много денег хочет – город едут, там много дают, кто не может, здесь собирают, приезжают заготовители из города, зра всегда купят. Хороший зра, настоящий, душистый, такой нигде нет. Эфедра знаю, мы по-другому зовем. Приезжают заготовители, много платят, только свежий берут. Когда нет заготовитель, никто не собирает – зачем он нужен?
- Лекарство делают.
- У нас один лекарство – кукнар. Всё лечит.
- Нельзя кукнар, наркотик.
- Ээ-э, наркотик, тысяча лет все лечились, теперь наркотик стал. Один мерган есть, охотник, старый, 75 лет, как ишак по горам ходит, не угонишься. Всю жизнь кукнар пьет, никогда не болел. Сын дохтур у него, Ташкент живет. Как приедет, ругается, нельзя, говорит, ата, пить кукнар, наркотик. Всех родственников уговорил, так старика достали, бросил пить кукнар. За неделю его скрутило в бараний рог, сопли потекли. Мучился, мучился, помирать собрался. Дайте, говорит, пред смертью кукнар выпью. Дали, всё прошло. Теперь опять кукнар пьет, по горам бегает. Сын извинения просил, совсем никто не уважает его, какой ты доктор говорят, отца чуть насмерть не залечил. Дать тебе кукнар, вдруг заболеешь?
- Не, Ураз, рахмат, я кукнаром лечиться не буду, это опасно, потом всю жизнь придется его пить. Или пить – или болеть, такое свойство у наркотика. Так что не советую.
- А мне зачем? Я здоровый, все здоровый, у нас здоровый кукнар не пьет, только больной пьет.
- А у нас наш русский кукнар, водку, все пьют, и больные, и здоровые, большая беда. Будете кукнар пить, тоже беда будет постепенно.
- Да, водку пил на Урале, шайтан-вода, совсем дурак от неё становишься, кукнар не так, кукнар дурак не становишься, кунар выздоравливаешь.
- Кукнар такой же коварный, как водка, незаметно подкрадывается, самый опасный враг всегда незаметно подкрадывается.

Давно уже спустились быстрые сумерки. Пора спать. Уложились здесь же, на курпачах.
Проснулся с первыми лучами солнца – Уразбая уже не было. Встал, вышел, умылся из висящего на урючине умывальника. Подбежала Биби, протянула полотенце, прикрывая второй рукой платком лицо – при муже она так не делала. Из за дома вышел Уразбай, ведя под уздцы лошадку.
- Вот, Сергей-ака, хороший лошадь, послушный, всё понимает. Садись и езди где хочешь. На ночь на аркан в хорошем месте привяжи – пастись будет. Домой приедешь, немного отдохнет, воды дашь.
- Зачем мне лошадь, Ураз? Дойду пешком, поработаю по дороге.
- Зачем пешком? Все здесь на лошадь ездят, у кого есть, лошадь хорошо в горах, устанешь – спать ляжешь, лошадь охранять будет, куда надо поехал, лошадь устал – ты не устал. Хорошо. Бери.
Я вспомнил про кабанов. А ведь не только кабанов можно встретить.
- Да я и не садился на лошадь никогда, кроме пони в детстве.
- Аа, пони-шпони, садись и она сама тебя отвезет, потом привыкнешь. Боишься лошадь?
Похоже, он просто не понимал, как это человек может не уметь ездить на лошади, это же не трактор. Мне же много проще было на тракторе.
- Как на неё садиться, Ураз?
- Я подержу, иди, с забора садись. Усадьба приедешь, Хуршед научит тебя. Потом опять ко мне приезжай, всегда приезжай, лошадь легко ездить, уставать не будешь.

И я первый раз в жизни поехал на лошади, взобравшись на неё с забора. Путь, 36 километров по диким горам. Мне всё время казалось, что лошадка еле меня выдерживает, я весил под сто килограмм. И мне хотелось слезть и везти её под уздцы – все равно с ней веселее и не так страшно.

Кызылсай

Я жалел о своей мягкотелости, понимая, что Ураз искренне хотел мне добра, не хотел обижать его отказом и теперь ощущал дискомфорт и душевный и физический. Мне казалось, я мучаю несчастное животное своим весом в центнер, и самому было очень неудобно – я привык и любил ходить пешком, а в седле ехал первый раз.
Совокупность этих впечатлений так отвлекали, что я не заметил, как проехал устье Кызылсая и приблизился к развилке – налево начинался подъем на перевал к Аксуотсаю, вправо уходило ущелье собственно Кызылсая, туда, откуда бежала речушка Кызыл, совсем не красная, а как и все горные реки, хрустально-прозрачная. Шумела, урчала и билась об камни даже на вид ледяная, вода. Ущелье манило к себе, Это не узкая щель между хребтами, это настоящий каньон из голливудского вестерна, типа «Золото Макены», да и куда там Голливуду, пошлая бутафория. Эти горы всем своим видом давали понять – здесь не шутят!
Как ни манило прекрасное загадочное ущелье, я все-таки повернул назад, проехав по нему около километра, - впереди открывались такие виды, что понял – поеду дальше, остановиться не смогу. Будь я пешком, пошел бы, заночевал в горах в крайнем случае. Хотя, судя по карте, если пройти Кызылсай и подняться на хребет, ведущий к четырехтысячнику, перевалить его, то выходишь к истокам Туяташсая, спустившись по которому попадаешь прямо в усадьбу. Теоретически за день это можно успеть, но в горах за два часа можно пройти десять километров, и за десять часов – один. Поэтому если сам не проходил маршрут и не знаешь, как его проходили до тебя, рассчитывать время по расстоянию на карте бессмысленно.
Возвращаясь, притормозил на влажной поляне, где вчера встретил кабанов. Спешиться не решился, - не из-за кабанов, их уже не было, а из-за неуверенности, что смогу оседлать лошадь. Эти эксперименты я решил оставить до поляны на альпийском лугу с местом для планового привала. С лошади осмотрел вчерашние лежки, следы пиршества и жизнедеятельности кабанов. Большое стадо. По статистике кабанов в заповеднике примерно сорок голов, но по моим наблюдениям с этим стадом, и по рассказам Уразбая, их около двухсот, если не больше. При таком количестве кабанов медведи могут голодать. Волков здесь мало, барсов практически нет. Другие хищники на кабана не охотятся, мусульмане свинину не едят. Решения о специальном отстреле принимает директор по заключению зоолога, которого давно в заповеднике нет, и тот, что был, ничего никому не подавал, смена власти и т.д., отстрела не было больше года. Вот хрюшки и расплодились, да их и раньше немало было, старый директор отстрелы не приветствовал.
То, что они не напали на меня, неудивительно, - я агрессии не проявлял, был опасен, еды и без приключений хватало. Но не хотел бы я ещё раз попасть в такую ситуацию.
Обратный подъем на перевал был много круче, это я еще по спуску заметил. Лошадка, смирно несущая меня всю дорогу, - мне почти не приходилось править, видимо дорога была ей хорошо знакома, - заметно напряглась. Да, - думал я, - Ураз в два раза легче, конечно ей тяжело. Мы уже прошли половину пути. Все-таки я решил спешиться, - мне было жаль лошадь. Неловко спрыгнув с неё, держась за холку, я удачно приземлился и даже не упал. Пошел, перекинув уздечку через плечо. Лошадка покорно плелась за мной, иногда притормаживая меня, потянувшись за понравившейся травой.
Перейдя перевал, я увидел вдалеке двух всадников, узнать с такого расстояния их не мог. Где-то часа через два пути мы должны встретиться. Решил спуститься к деревянной вывеске на альпийском лугу, и там дождаться. Дорогу, по которой я шел, пересекала кабанья тропа, уходящая влево, вниз. Я решил пройти по ней – всё равно она, огибая луг, шла по саю, но не напрямую, а вдоль левого от меня хребта-стегозавра. Пробираясь сквозь довольно густой арчевник, перемежающийся тонкоствольными березовыми рощицами, мы вышли к заболоченному оврагу у подножья хребта, с густой, сочной растительностью, в основном камыш и осока. Тропа огибала овраг со стороны арчевника. Ветки деревьев так низко накрывали тропу, что я пошел параллельно, по буйно поросшему разнотравьем склону. Неожиданно лошадь фыркнула и остановилась, всем своим видом давая понять, что дальше не пойдет. Уши лошади тревожно прислушивались к чему-то в овраге, подергиваясь и вздрагивая, ноздри вздувались, передними ногами она переступала, как бы пятясь назад. Кто-то там есть, - подумал я, - но кто? В полдень все хищники, и кабаны, отдыхают в лежках, почти все кормятся в утренних и вечерних сумерках, и без особой надобности днем не покидают своих укрытий.
Привязал лошадь к кривой арче поблизости, опустился на четвереньки, и, замирая время от времени, что бы прислушаться, подобрался по склону к краю оврага. В небольшом болотце на дне оврага кормился крупный медведь, скорее всего самец, самки сейчас чаще всего с детенышами, да и как правило, поменьше. Находится так близко, к такому серьезному зверю, было опасно, но для меня это была большая удача, медведи очень чуткие и не дают к себе так близко подходить. В это время дня теплый воздух из нагретого солнцем ущелья поднимается вверх, и я, спускаясь со склона, подобрался с подветренной стороны. У медведя не очень хорошее зрение, но отменный слух и нюх тоже. Высокая трава заглушала мои маневры, но как он не услышал фырканье лошади? Правда косолапый сам шумел, как хозяин тайги – урчал и чавкал, поедая что-то вкусное в болоте. Было заманчиво сделать несколько кадров с такого расстояния. Я попытался рассмотреть в мощный объектив, что же он там жрет, но не увидел. Сделать кадр побоялся – щелчок «Зенита» довольно звучный и выделяется на фоне естественных звуков. Осторожно, что бы не обнаружить себя, попятился до самого арчевника. Отвязал лошадь, и, вернувшись метров на 200, привязал её снова. С такого расстояния я не боялся фотографировать – даже если медведь обнаружит меня, нападать не станет, убежит. Опасно, когда зверь обнаруживает тебя рядом и неожиданно – он нападет из инстинкта самосохранения, защищаясь. Обогнув овраг, пробрался на удобную для себя позицию, и сделал несколько снимков медведя, оврага, склона и тропы. Медведь так меня и не учуял, увлекся поглощением пищи. А мне осталось вернуться сюда, когда его не будет, изучить, чем он здесь питается, отметить на карте нашу встречу, описать её, собрать и изучит под микроскопом экскременты. По не переваренным семенам растений и пыльце цветов определить качественный состав пищи. Пройти по его следам до колючих кустарников и собрать оставленные мишкой клочки шерсти – по ним можно определить возраст и степень линьки. Потом отправить в лабораторию, вместе с частью экскрементов, там ещё поколдуют микробиологи. И одним неизученным медведем будет меньше. А зимой, когда мишки спят, мы будем анализировать, систематизировать накопленный материал, и весной пойдем в горы за ответами на вопросы, на которые не удалось ответить по имеющемуся материалу. Такая работа.
Возвращаться по тропе не стал, продираясь сквозь арчевник, вышел по лугу, по целине разнотравья к дороге. Я не заметил, сколько времени пролетело, но с всадниками я чуть не разминулся. Это был Хуршед и с ним высокий, что стало заметно, когда они спешились, киргиз лет сорока пяти.
- Салам Аллейкум! – поздоровался я первый.
- Аллейкум Ассалам, Сергей- ака, - ответил Хуршед, второй только улыбался всем своим круглым лицом на крупной голове, - зачем всех пугал? Куда ушел? Где ночевал? Карабин не брал, горы ушел, ночью не ночевал…
- Извини, Хуршед-ака, не собирался далеко, так получилось…
- Познакомься, - Балтабай, лесник наш, Зартепа живет, - представил меня Хуршед.
Я назвал себя. Балтабай ( балта – топор) действительно был похож на топор, если смотреть сбоку – высокий, слегка сутулый, с большой головой. Анфас он своим круглым лицом больше напоминал добродушную кувалду.
- Боря говорит, на гора пошел, крепость смотреть, и пропал. Наверно в крепость пошел, там его шайтан встретил.
- Боря шутит, а ты серьезно принимаешь. На кордон ходил, у Уразбая ночевал. Вот, лошадь дал. А здесь медведя смотрел, работу делал.
- Работа хорошо, надо карабин на работа брать. Нам надо говорить, куда пошел, где ночевать будешь, когда назад идешь, все надо говорить, - он уже тоже улыбался, видимо действительно встревожились, что меня нет, - заблудишься, где искать будем?
- Хай, Хуршед-ака, не буду больше, обязательно скажу. Вы куда сейчас?
- Тебя искать хотели, раз всё нормально, работать пойдем, потом Зартепа пойдем.
- По Кызылсаю в кишлак пойдете? Мимо Ураза?
- По другому нет, только так ходим.
- Возьми лошадь, Уразбаю отдашь, скажи, большой рахмат Сергей передал. Я не буду на лошади, мне пешком больше нравится ходить.
- Ээ-э, не торопись, охи, привыкнешь, лошадь везде можно ходить.
- Потом возьму, когда надо будет. Сейчас и без лошади хлопот хватает.
- Медведь где смотрел?
- В овраге, он и сейчас там.
- Это старый медведь, всегда здесь живет, даже зимой не спит. Иногда близко подходит к домам, ты осторожно с ним. Геологи были, палатка ставили, он нашел, палатка порвал, коробка сгущенный молоко украл, все банки разгрыз, молоко съел, прошлый год. Теперь думает, у всех молоко сгущенный есть, может погнаться.
- Хорошо, Хуршед, я близко не подхожу.

В усадьбе на меня накинулась Лена:
- У тебя с головой всё в порядке? Ты сказал, что на холм пойдешь, крепость посмотреть, и исчез. Мы что должны думать? Что тебя волки съели?
- Извини, Лена, городской менталитет, не подумал, что вы волноваться будете, сама знаешь, в городе всем на всех наплевать…
- Здесь от безразличия люди могут погибнуть. И ты так больше не шути, все работу бросили, тебя искать собрались.
- Ради Бога, Лена, всё понял, искуплю свою вину чем нибудь хорошим. Меня уже Хуршед воспитывал, не надо, понял я всё.
- Боря тоже по началу здесь геройствовал, пока его чуть волки не съели…
Боря стоял тут же, кося рысьим желтым взглядам, ухмылялся и всем видом показывая, что волкам повезло, что они его не догнали.

Мне было неловко перед коллегами за то, что заставил их поволноваться. Физически я чувствовал себя уже нормально, акклиматизация прошла, так мне казалось, и я решил завтра поговорить с Борей о походе в ущелье Чортаньга.
Не успел я подумать об этом, пришел Боря – принес трехлитровую банку с пережаренной, залитой смальцем кабанятиной.
- Возьми мясо, нам не съесть наших запасов. Балтабай приезжал, договорились на кабана идти, на днях пойдем. Пойдешь?
- Нет. Я не считаю для себя возможным ради еды животных убивать, разве что с голоду буду помирать.
- А как же жить здесь тогда? В магазин не набегаешься.
- Да я не осуждаю никого, наоборот, отстрел планирую, много кабанов развелось. И от мяса, сам видишь, не отказываюсь. Убивать не хочу.
- А кто отстрел будет делать? Бригаду охотников из Ташкента вызывать?
- А раньше кто делал?
- Совсем раньше не знаю, а при мне никаких отстрелов не делали, так, для еды стреляли по мере надобности.
- Боря, сколько вы с Балтабаем можете кабанов съесть? Одного в месяц. А мне штук сорок, а то и больше надо отстрелять, иначе у меня из за кабанов, которые не охраняются Красной книгой, медведи вымрут, которые и так исчезающий вид.
- А чё они кабанов не едят?
- Не особо то их поешь, погоняйся за ними по горам. А честно сказать, сам не знаю, не могут наверное охотиться на них. Волки есть, а то же не больно сокращают поголовье кабана. А волк хищник чистый, только охотой живет, он как медведь траву есть не будет.
- А я думал пока есть кабаны, медведи сыты, и нам из-за этого нельзя кабанов стрелять.
- Нет. На территории заповедника любая охота запрещена, это правильно, но конкурентов по кормодобыче охраняемых Красной книгой видов приходиться отстреливать. С целью регулирования численности. Овес сажаем для медведя, Архара, а его, почти весь, пожирает кабан. И в дикой природе то же самое, кабан тоже жрет, что медведь, а охотиться не хуже, а как бы не лучше. Действуют стадом, как волки стаей, загоняют жертву. Сам только узнал, из отчета по Беловежской пуще. А медведь только ослабленное или раненное животное может заломать, он больше падальщик, чем хищник. Насекомоед, муравейники любит, пчел разоряет, больше из-за личинок, чем из-за меда. Были бы пчелы доступны в достаточном количестве, он бы только ими и питался.
- Так что, можно не бояться медведя?
- Только из самообороны может напасть, как объект охоты человек его не интересует. Человек опасен, его все звери избегают, кроме волка, волк универсальный хищник, охотится на всех. При встрече с медведем или барсом волк не об опасности думает, а как его съесть.
- Откуда ты знаешь, что волки думают?
- Много наблюдений записано, как волки нападали на медведя, на барса. Кончается плохо это для них, как правило, но охотяться, когда есть нечего. Насчет барса не знаю, он одним прыжком запрыгнет на скалу, куда волк никогда не залезет, а на медведя бывали случаи удачной охоты, медвежока запросто сожрут если матери рядом нет. Сам подумай, страшнее человека нет никого, а волки нападают, даже на вооруженных. Были случаи, когда отстреливался человек, убил одного или двух, все равно загрызли и съели. Если вожак начал атаку, стая охотиться пока команды отбой не будет. Поэтому сразу надо в вожака стрелять, его по поведению всегда можно отличить, это не всегда самый крупный, и не всегда самец, но всегда самый умный волк в стае. Он первым нападает. Вожака убьешь, остальные рассредоточатся и прекратят преследовать. Пока нового вожака не выберут, охотиться не будут, стаей, так каждый сам по себе, как в брачный период. Потому, что коллективный труд предполагает координацию общих действий, нужен командир.
- Ты не впариваешь мне? Волки что, дисциплину имеют? Может, ещё план действий вырабатывают?
- Нет, конечно, плана нет, вожак сам принимает решение, остальные на него ориентируются. А дисциплина есть, ещё какая, у них без дисциплины никак нельзя. Все коллективные сообщества в живой природе, даже общественно живущие насекомые: муравьи, пчелы, термиты, - очень разумно живут, во многом разумнее, чем люди. Я по ним диплом защищал, сам диву давался, как умно всё настроено, два года пчел держал, изучал. Ещё на 3-ем курсе написал по пчелам курсовую, и увлекся. Хотел диплом по пчелам делать, сказали узковато, бери всех общественно живущих насекомых. И не пожалел, столько интересного узнал, что на наше, человеческое устройство общественной жизни по другому стал смотреть.
- Если такие умные они, чем мы тогда отличаемся?
- Все мировые религии говорят, что свободой выбора. Нет свободы у них – как написано на муравьином или пчелином роду, так они и будут жить, у человека выбор есть, как ему жить.
- Да ладно, скажешь тоже, выбор, свобода, туфта это всё…
- Наш разговор про Чортаньгу помнишь?
- Хочешь пойти?
- Хочу. Когда пойдем?
- Да хоть завтра, пока начальства нет.
- Директор всегда так редко в заповеднике бывает?
- А что ему делать здесь? Бывает и неделю-другую живет, но в основном на два-три дня приезжает, отчеты собрать, зарплату выдать. Скоро картошку сажать будем, приедет.
- Какую картошку, Боря?
- Не знаешь, что ли? Участки есть на каждого сотрудника, по 10 соток земли, картошку сажаем, потом кабанов гоняем всё лето, осенью урожай соберем. Отличная картошка, как российская, только ещё вкуснее.
- А посевную где берете?
- Там же где все, покупаем.
-А у вас есть прошлогодняя? Попробовать.
- Не вопрос, только мелкая, мы её как посевную оставили, крупную продали, а эту едим, сколько останется – посадим. Сейчас принесу.

В Чортаньгу решили идти завтра, с рассвета. Кроме картошки Боря принес вилок капусты, её они тоже сажали, и свеклу. С таким набором продуктов хочешь, не хочешь, придется готовить борщ. Снял с поверхности смальца тонкий слой зелёного пенициллина, выложил в миску треть банки. Смалец слил, растопив в миске на печи, в металлическую баночку от конфет. Удобно носить с собой. Смалец был пересолен, но вкусный, добавил перца, для бутерброда пойдет. Мясо положил в казан, слегка обжарил лук и свеклу, положил крупно нарезанную картошку и капусту. Кто сказал, что зажарку в конце надо класть? В конце я положил зверобой, почечуй и мелиссу. Почистил горсть фисташек, положил вместо фасоли. Это будет горный борщ.
Траву я специально не собирал, но брал, которая попадалась по дороге, и складывал в холщёвую противогазную сумку. Из последнего путешествия принес полную, в основном, родиола, золотой корень. Несколько его крупных корней я тоже почистил и завернул, с собой в Чортаньгу, как допинг.
Борщ удался, пошел, позвал на обед Борю с Леной, но они только пообедали и отказались.

Встал в пять, уже светало. Умылся при дрожащем свете керосиновой лампы, выглянул, - окно соседнего дома так же светилось желтым, значит, Боря встал. Позавтракал холодной жаренной кабанятиной, запил крепким черным чаем. Растворил в оставшейся заварке сахар до приторно-сладкого, наполнил флягу. Взял бинт, йод, армейскую индивидуальную аптечку. Всё. Вышел из дома, - Боря уже направлялся ко мне.
От усадьбы к дороге Бахмал-Заамин шла та же грунтовка, по которой я вчера пришел от Ураза. Она полого спускалась к дороге, сразу за которой и начинался спуск в ущелье. Боря показал склон, на котором большая, огороженная деревянными кольями, поляна, там сажают картошку.
- Туда же трактор не пройдет…
- Лошадью сажаем, сохой, как все кишлачные.
- Какой сохой?
- Обыкновенной сохой, деревянной, обитой железом.
- Я такую только в краеведческом музее видел.
- В Душанбе? Видел там рядом выдолбленное бревно с крышкой, в котором масло сбивают?
- Видел.
- Здесь в таких же масло сбивают.

Мы с Борей были земляки - таджики, он из Ленинабада. Ленинабад это древний город Ходжент, Ленинабадская область находиться на территории Узбекистана, но административно это Таджикистан, и Боря в школе побывал в тех же музеях, что и я. Подолгу мы с одноклассниками задерживались перед Зинданом, мусульманской тюрьмой. Это была круглая дыра в полу, радиусом в метр, зарытая кованой решеткой. Внизу сидели узники в кандалах, манекены, с очень натурально изображенными кровавыми ссадинами, исполосованными плетью спинами. Это была наглядная иллюстрация, как до революции баи издевались над бедняками.

Речка, бегущая из Аксуотсая, у которой располагалась наша усадьба, здесь, в устье ущелья, разливалась на многие ручейки. Всё-таки это было устье Аксуотсая и Туяташсая, они сливались у нашей усадьбы. Хребет, который их разделял, уходил в землю и из двух образовывался один сай. Чортаньга как ущелье начиналась за дорогой, но границы между этим саем и Чортаньгой не было – он как будто резко нырял вниз, и из пологой равнины превращался в глубокое ущелье. Начиналось оно с разлома метра в три, далее края разлома оставались параллельно горизонту, а дно уходило круто вниз, постепенно расширялся и разлом, - края раздвигались всё дальше и дальше друг от друга. Трудно было издалека определить ширину ущелья, когда оно кончалось, отсюда казалось, около километра. Из-за ярко освещенной зелени плато и темной сыростью разлома, грохочущего водопадами, казалось мы спускаемся в преисподню. Только влажная прохлада ущелья мешала этому впечатлению, манила к себе.
Сразу пришлось продираться сквозь густые заросли шиповника, перемежающиеся арчой, увитые диким виноградом и ещё какими то лианами, не колючими, слава Богу. Повсюду заросли ежевики, но тропу, по которой мы шли, они не преграждали. Кабаны, которые протоптали тропу, поедают спелую ежевику вместе с побегами, не обращая внимания на колючки. Видимо, этим объяснялось отсутствие ежевики на кабаньих тропах. Боря вырос в горах, как и я, и в детстве наверное, как и мы, Ленинабадские ребята немало проводили времени, лазая по горам. Но его манера скалолазания была жутковатой, он был обезбашенный, порог разумного страха, необходимый любому нормальному человеку, у Бори явно был занижен. Я встречал таких и раньше, но они очень быстро погибали в горах, но Боря в горах жил и работал, и погибать не собирался. Вот это удивляло.
В горах есть почти вертикальные, с небольшим положительным уклоном каменные склоны, которые, если на них лечь и распластаться, сами держат тебя. Но что бы двигаться по ним, приходиться приподыматься, и можно сразу улететь. Такие отрезки, в основном, и начались, когда кончилась тропа. Преодолевать их надо уметь. На 95-98% держит сила трения, остальных процентов хватает, что бы сорваться, их надо компенсировать. Подходит любой кустик, трещинка в скале, - кончиков пальцев, травинки достаточно, что бы удержаться на таком склоне. Всегда под ногой или рукой найдется неровность, которая позволит удержаться, идеальных поверхностей в горах я не встречал, если это не лед. Но по льду и ходят по-другому.
Боря по ним бегал. Натурально.
Он прикидывал расстояние до ближайшего камня или кустика, за который можно уцепиться, сильно отталкивался от имеющейся опоры, и быстро перебирая ногами, добегал до цели. Там цеплялся и присматривался, до чего отсюда можно добежать. Выбрав цель, отталкивался от скалы, и поймав вертикальное положение, так же быстро перебирая ногами, добегал до следующей зацепки. Это было очень рискованно. Стоило споткнуться или поскользнуться, что было вполне реально, или просто не добежать, - и всё. В горах есть места, которые иначе не преодолеть, это осыпи. Обычно бросают камень, и наблюдая, с какой скоростью он ползет, и вообще, как осыпь на это реагирует, рассчитывают расстояние, которое реально можно пробежать. Если осыпь шире, чем можно преодолеть одним броском, поднимаются выше, где осыпь уже, и там её перебегают. Все равно опасно, но в горах без риска только по тропинкам можно ходить, да и то…
Боря же бегал по скалам. Пока я ползал по скале в поисках опоры, Боря уже её перебежал, добрался до грунтового склона, и кричал, что мы так до ночи Чортаньгу не пройдем. Я в ответ посылал его по известному адресу. Пока я дополз, Боря неплохо отдохнул, и взял такой темп, что я задыхался, еле успевая за ним. Загнать хочет, - понял я, - проверяет. Он был на голову ниже и раза в два легче меня. Сухой, жилистый, такие люди очень выносливые. Бегал я плохо, а ходил хорошо, ходьбой он меня не вымотал. Еще у меня длинные, натренированные в армии руки, которые я активно использовал при любой возможности. Но если бы Боря решил от меня убежать, он бы убежал. У Бори, если он решил меня проверить, или просто показать своё превосходство, мог быть для меня какой нибудь капкан, типа Чикалдыкского камня. Надо быть осторожнее. Ему достаточно скрыться за поворотом, ускорить темп и спрятаться в расщелине, и остается наблюдать, как я один выпутываться буду. Но это меня не очень волновало. Я бы и один пошел бы по ущелью, спокойно переночевал бы в заброшенном кишлаке, а утром вернулся бы другой дорогой. Но было одно но, Боря это тоже понимал, - в одиночку не везде можно пройти, поэтому и говорят «непроходимое ущелье».
Скалистый склон, который я переполз, а Боря перебежал, уходил своим основанием в бурлящую речку, которая с грохотом билась о него, поднимая в воздух миллионы брызг и завесу водяной пыли. Брызги сверкали и переливались, а водяная пыль висела над рекой туманом. Как по такой идти? Не просто же эти зависшие альпинисты по склону полезли… Мы шли над рекой, выше метров на тридцать, дно едва просматривалось через тонкий слой чистейшей воды, из-за водоворотов и перекатов. Повсюду из воды торчали огромные и не очень валуны, самой причудливой формы, от круглых до остроконечных пик. Если бы вода вдруг остановилась – её бы не было видно, такая она была чистая и прозрачная, но вода кипела, как в джакузи. В ней было столько воздуха, сколько в воздухе воды, миллионы пузырьков, взбитых в водяную пену. Скорость реки по виду воды не ощущалась, кипит себе и кипит, но стоило бросить в реку ветку и она тут же исчезала за ближайшим поворотом. Камни тоже улетали, не успевая утонуть.
Мы подошли к небольшому карнизу, ничего особенного. Боря остановился, и сказал, оглядывая склон:
- Здесь надо спускаться к реке. Карниз обманчив, мы на нем зависли с пацанами прошлый раз. Еле выбрались, хорошо, трое были, один бы не выбрался.
Стали искать спуск. Пригодилась веревка. Специального снаряжения не было, но обычные бельевые веревки, две по 10 м, были. Одна у меня, привязана к поясному ремню, другая так же у Бори. То Боря, то я, поочередно цеплялись за подходящую скалу, перекидывали друг другу веревки, спускались к реке. Веревками мы не страховались, а использовали как инструмент скалолазания. Иногда спускались со склона с отрицательным наклоном, ни я, ни Боря по таким не лазили, но чаще как возможность придержаться, балансировать, переползти по маятниковой дуге сложный склон. Наконец спустились к реке. Противоположный склон внушал доверие, но насколько реально форсировать реку?
Пройти над рекой, как мы планировали, не удастся, это сразу стало понятно. Блестящий от влаги каменный бок скалы отвесно уходил в воду, не предлагая никаких шансов. И когда вода бьется о такой берег, возле него всегда глубоко, хоть глубина редкость для горной реки, может быть около двух метров. При такой скорости воды это непереходимая преграда. Плыть даже нечего думать – одному Богу известно, обо что тебя долбанет за поворотом, а ты окажешься за ним через секунды. До противоположного берега было метра три, с небольшим, но не перепрыгнуть, разбега нет. Если бы удалось упереть подходящий шест, можно было бы перелететь с шестом. Мы оглядывали склон, но подходящего деревца не находилось, корявые деревца арчи для этого не годились. Вперед пути не было, но назад можно было. Решили вернуться, поискать место для переправы. Стоял такой грохот, что приходилось кричать, что бы услышать друг друга. Мы уже были мокрые от водяной пыли и брызг, поднялись метров на пять и поползли назад. Нам повезло, метров через пятьдесят, за изгибом ущелья мы увидели несколько торчащих из воды, отполированных водой обломков. Между ними расстояние не больше метра, главное, не поскользнуться. Прыгая с камня на камень, удачно перебрались на противоположный склон. Этот берег был не монолитный, скала перемежалась осыпями и грунтовыми, поросшими густой растительностью, языками. Осыпи были старые, проросшие травой, идти по ним было бы одно удовольствие, если бы не крутизна склона. Довольно быстро преодолели этот участок. Очень редко бывает, что оба склона непроходимы, если есть возможность переправиться, всегда по одному из склонов можно обойти трудный участок. Все опасные участки лучше обходить, получается дольше, но вернее. Дальше склон становился всё более крутым и каменистым, осыпи уже шуршали и шипели под ногами осыпающимся щебнем. То я, то Боря съезжали по осыпи на пару метров, успевая зацепиться за куст или камень. Обменялись концами веревок, создав связку, на случай если один из нас улетит. Идти в связке труднее, но безопаснее. Когда идешь по хребту и если один из связки сорвется, второму надо прыгать в другую сторону хребта, иначе сорвавшийся сдернет, даже если он намного легче, - рывок очень сильный. На склоне это не работает, надо всегда прыгать к ближайшему камню, выступу скалы, и накинуть веревку, повиснуть на ней, создавая противовес. Осыпи переходили по очереди, один в надежном месте, второй перебегает. Солнце стояло в зените, полдень, а мы и половины не прошли. Но ущелье расширялось, мы уже большую часть пути проходили по берегам, - появились берега, и мелководью. Но оно становилось все глубже и глубже, даже залитое солнечным светом Чортаньга оставалась угрюмым. А через час – другой солнце скроется за хребтом, будет совсем мрачно. Подошли к большому, метров около десяти, водопаду. Оба берега – скалы. Спустится по реке, по водопаду, нереально. Придется карабкаться вверх, искать преодолимый участок.
Решили сделать привал, перекусить. У Бори были черствые лепешки, разломили одну пополам, намазали толстым слоем смальца, съели с выкопанным тут же анзуром, горным луком. Запили холодным сладким чаем и ледяной водой. Предложил Боре родиолу, он пожевал, выплюнул, сказал, что не так устал, чтоб есть такую горечь. Поднявшись от реки, полежали на нагретом солнцем склоне. Чувствовалась усталость, а идти ещё далеко. Времени расслабляться не было, стали подниматься. Особой сложности не было, но физически было очень тяжело, подымались круто. Одинаково справедливый и в горах, и по жизни, закон – чем круче идешь, тем быстрее поднимаешься.
Надежды, что немного поднимемся, и обойдем водопад, не оправдались. Мы преодолели почти пол склона, пока присмотрели боле – менее пригодную для обхода осыпь. Но она была широка, и в обозримом участке не сужалась. Подниматься ещё выше не хотелось, решили переходить здесь. Сразу за осыпью торчали вполне комфортные для дальнейшего продвижения зубцы. Штурмовали в два этапа: сначала я, как более тяжелый, пробежал на длину веревки и залег, сполз немного, метра на два. Боря страховал, намотав веревку на подходящий камень. Я немного окопался на осыпи, стараясь работать только руками, не делая резких движений, сохраняя туловище и широко раскинутые ноги практически без движений. Когда почувствовал себя более – менее уверенно, дал знак Боре. Впереди у меня виднелся край хребта и небо, за спиной, далеко внизу, грохотала в ущелье река. Боря отмотался от камня, взял немного выше, чем я, пробежал и сполз почти до меня, остановился немного выше. Причем пока полз, углубил в осыпь по локоть обе руки, и держался теперь очень неплохо. Это какую кожу надо иметь, - подумал я, - осыпь состояла из небольших, но острых базальтовых осколков. Я порезался, окапываясь. Теперь кому-то надо было добежать до края осыпи, до него было метра три. Решили, что лучше Боря, если сорвется он, у меня есть шанс удержать его, я же его сдерну, как бы он не держался. Я натянул веревку, и придерживаясь этим натяжением, укрепился на осыпи понадежней. Дал Боре сигнал, что можно. Боря легко пробежал до камней, чуть не наступив мне на голову. После того, как веревка была закреплена, я тоже без проблем добрался до камней.
Отсюда уже был виден створ ущелья, до него было ещё далеко. Здесь нас поджидала неприятность, - большой кусок отвесной скалы, и вниз, и вверх, и вперед. Хоть возвращайся. И высота не маленькая, и вверх ползти ой-ё-ёй. Возвращаться не хотелось. Единственная возможность двигаться была по границе осыпи и камня, хочешь вниз, хочешь, вверх. Полезли вниз, водопад мы уже обошли, есть вероятность, что можно идти по берегу реки, добраться бы до него. Спустившись метров на десять, мы обнаружили отвесный обрыв, с отрицательным уклоном, разрывавший нашу осыпь метров на шесть – восемь, и за ним продолжение осыпи, которая так же обрывалась через несколько метров, и неизвестно, что за ней. Было искушение прыгнуть, осыпь обеспечит мягкое приземление, но два момента внушали опасение: остановишься ли после прыжка на осыпи, или утащишь всю осыпь за собой? И что там, за осыпью? Если обрыв, как назад? Можно попробовать спустится на веревке, это получиться, но по такой веревке не поднимешься.
- Боря, давай я тебя спущу, дойдешь, заглянешь. Если спуск есть, я прыгну, поймаешь меня по осыпи. Если нет, я тебя подниму.
Так и решили. Спустить легкого Борю не составило труда, но он только заглянул за обрыв и сразу показал мне скрещенные над головой руки – пути нет. Поднять его обратно оказалось намного труднее.
Оставалось карабкаться вверх. Если и вверху мы на отвесную скалу нарвемся, придется возвращаться. А вероятность была – откуда-то же сыпалась эта осыпь. Руки кровоточили, из мелких ссадин и порезов выступали капельки крови, и у меня, и у Бори. Дрожали от напряжения колени, при взгляде вниз к горлу подкатывала тошнота. Мы подымались битый час, отдыхая по нескольку минут, прислонившись спиной к подходящему камню. Так мы скоро из ущелья вылезем.
Осыпь становилась все уже и уже, здесь её можно одним броском преодолеть. Знать бы раньше, сразу сюда бы полезли. Чем выше мы поднимались, тем больше сомнений в успехе, - прямо по курсу нависал высоченный обрыв, край которого упирался прямо в синее небо с плывущими по нему редкими облаками. Наконец мы добрались до этого отвесного утеса. О попытках штурмовать его не могло быть и речи, он был неприступен без специального снаряжения. Осыпь начиналась отсюда, видимо с вершины обрыва в этом месте периодически возникал камнепад. Крупные камни улетали в ущелье, а щебень и песок медленно ползли ручейком, образуя осыпь. На границе между утесом и месте, откуда начиналась осыпь, из камней, которые веками падали, отколовшись от обрыва, образовался небольшой карниз. Скала не была монолитной, имей она положительный наклон, мы бы переползли её. Но скала нависала над нами, лишая всякой надежды. Мы пошли по карнизу, образованному осыпавшимися камнями. Идти было легко, скала давала возможность держаться за многочисленные трещины и выступы, позволяя сохранять равновесие. И даже когда из под ног выламывался неверный камень, и с шумом улетал вниз, увлекая другие, скала позволяла, вцепившись в неё руками, быстро найти новую опору. Так шли мы довольно долго, следуя рельефу скалы, как вел нас карниз. Обогнув очередной далеко выдающийся выступ, мы обомлели: прямо перед нами, на той же высоте, не более чем в километре от нас, на отвесной стене была крепость. Легендарная крепость царя Мук.

Крепость

Она действительно походила на Гиссарскую. Но Гиссарская крепость – это своего рода кремль, она охраняла крупный город, через её широкие ворота проходила дорога, по которой шли караваны верблюдов. А здесь, высоко в горах, такая крепость имела сказочный вид, это был замок дивов или заколдованной принцессы из суффийских сказаний. Растущая вокруг крепости арча и ещё какая то зелень, лепившаяся к скалам, напомнили висячие сады библейского пророка. Две сужающиеся башни с глазницами окон. Похожие на минареты, но короче и больше в диаметре. Их соединяла высокая, до половины высоты башен, крепостная стена. Без окон, но с большими, сводчатыми как в мечети, воротами, через которые мог пройти отряд всадников или даже боевые слоны. Такие ворота предполагают наличие дороги, но здесь её нет и быть не может. Разве что их все строили по одному проекту? Вряд ли. В те времена, без механизмов, строительство было делом тяжелым, ненужные ворота не стали бы делать. Скорее, был какой нибудь подвесной мост на противоположный склон ущелья, а от него – дорога. Крепость лепилась к отвесной скале, и справа, и слева, и вверх, и вниз – отвесная скала. Видимо, специально подбирали такой обрыв, да они здесь не редкость. Без всякого сомнения, крепость была неприступна. Только сумасшедший рискнул бы её штурмовать. Даже небольшой гарнизон, при наличии пищи и воды, мог успешно отразить нападение и держать осаду. Проемы окон в башнях, узкие внизу, с каждым рядом окон становились все шире, самые верхние были шириной такие же, как промежутки между ними, из-за чего каждая башня напоминала маяк. Нижний ряд окон начинался, где заканчивалась соединяющая башни стена, примерно на середине. Это были даже не окна, а узкие щели, из них наверное удобно было стрелять из лука, и лить всякую гадость на головы нападавших. Хотя вряд ли на эту крепость кто нибудь когда нибудь нападал, одного взгляда на неё было достаточно, что бы понять бесполезность такой попытки. Да, должна была быть дорога, как-то же доставляли в неё припасы. Родник, скорее всего, или ручей, в крепости есть. Но еда, оружие, боеприпасы, да даже стройматериалы, не по воздуху же попадали на эту отвесную скалу? Ни тропинки, ни какого мостика, ни канатов, ничего я не нашел на скале, что объясняло бы, как попадают в неё люди. Люди бывают в крепости, чинару с ленточками было видно невооруженным глазом. Судя по пропорциям, она была огромной, может, ей действительно тысяча лет, но ленточки же кто-то повязывает. Такие чинары есть в Душанбе, там даже район города называется «Якачинар», что в переводе «Одна чинара», хоть она там и не одна. Под такой чинарой умещается небольшая чайхона, обхватить её надо человек восемь – десять. Жаль, не взял фотоаппарат, отсюда можно фотографировать обычным объективом. Основание башни выложено крупным скальным камнем, метра полтора – два, а выше похоже, кирпич или саман. Мы смотрели на неё, как завороженные. Казалось, башня обитаема, сейчас закричат муэдзины и жители потянутся на молитву.
Однако надо было идти. Наш карниз вел нас прямо в крепость, но мы видели, что к крепости пути нет, значит, он где-то обрывался. Стали присматриваться к исходящим от карниза осыпям в поисках возможности спустится в ущелье. Одна, в глубокой расщелине, уходящая далеко вниз, конца её видно не было, показалась нам подходящей. Мы остановились в нерешительности, заманчиво было пройти по карнизу до конца, а вдруг он все-таки приведет нас в крепость? Но день перевалил середину, надо было спешить. Если не вернуться, то хотя бы спуститься до темноты надо обязательно. И мы так же по краю осыпи, как поднимались ранее, стали спускаться вниз. На этот раз нам повезло, мы спустились по осыпи до удобного грунтового склона, поросшего арчёй и частыми молодыми чинарами, встречались корявые, низкорослые дубки. Судя по растительности, где-то должна быть кабанья тропа, но мы на неё не натолкнулись. Здесь, почти на дне ущелья, было сумрачно, казалось, что уже вечер, а не было и трех. Время от времени мы поглядывали на крепость, которая была теперь далеко вверху, над головой. Отсюда её нельзя было хорошо рассмотреть, было видно то одну башню, то прилегающие постройки, то не видно совсем.
По лесистому склону мы спустились к реке и пошли по узкому каменистому берегу. Красиво цвел миндаль, наполняя воздух кондитерским ароматом своих цветов. Здесь идти было намного удобнее, склон так густо зарос, что приходилось продираться сквозь заросли арчи, перевитой ежевикой, часто попадавшиеся цветущие кусты шиповника красивы, но радости не добавляли, горный шиповник очень колючий. Склоны здесь, ближе к устью ущелья, были лесистые – повсюду из реки торчали причудливые коряги, стволы деревьев, упавшие со склонов и застрявшие среди камней. Они напоминали то людей, то животных, то сказочных персонажей, застывших по заклятью злого волшебника. А может, так и было.
Река замедлила бег и стала полноводнее, но перейти её вброд можно было через каждые сто метров – по камням перед небольшими водопадами, по перекатам. Она разлилась и была мельче метра в самых глубоких местах, но с ног сбивала. И я, и Боря, несколько раз падали, поскользнувшись на скользких камнях, из ущелья вышли мокрые до нитки. Впереди у нас было часов пять светлого времени и пять километров Карасая, из которых два – сплошной подъем. Это только забраться на плато. Там до усадьбы заповедника ещё километра четыре, но их и при луне можно пройти. Но ночью в горах опасно, могут съесть.
Кишлак располагался на левом берегу реки, у небольшой заводи, образовавшейся из-за перепада высот и углубленной небольшой запрудой из плоских камней. Камни задерживали воду и она поднималась на метр против своего естественного уровня. Мы поднялись по склону метров на тридцать и сделали привал. Отсюда кишлак был виден весь, каждый домик. Вид у него был умиротворенный, он как будто тоже отдыхал на залитом солнцем склоне. После мрачного ущелья и этот кишлачек, и склоны имели приветливый, радостный вид. Ни в какую нечистую силу не верилось. Цвели сады, по разноцветным пятнам цветущих деревьев угадывались вишня, абрикос, персик и ещё что-то красивое. Дома были построены из сложенного плоского камня из горной осыпи, такой камень кладется без раствора, искусно подгоняется и стоят такие домики веками. Был и саман, или оштукатуренные саманом дома. Красивый кишлачек, весь в облаках цветущих деревьев, он очень органично смотрелся среди этих гор, на солнечном склоне у реки. Мне очень захотелось в нем побывать.
Мы наскоро перекусили тем же самым, только анзур не нашли поблизости и до воды неохота было идти.
- Боря, ты Лене, что сказал, куда идешь?
- На работу, по маршруту, как обычно, только далеко, поэтому рано выхожу, вернусь поздно сказал.
- Значит, заночевать в кишлаке не получится, переживать будет, если не придем?
- Где? В кишлаке? Да я туда ногой не ступлю, не то, что ночевать, сам ночуй, если хочешь…
- А один выберешься из Карасая?
- Я то выберусь, а вот ты завтра вряд ли. Я все-таки его проходил уже, и не один, а с Хуршедом, он эти горы как свои пять пальцев знает. Там сюрпризы есть, можешь и не выбраться. Да какая тебе радость здесь ночевать? Местные узнают, шарахаться от тебя будут, скажут, ты с шайтаном дружишь. Теперь дорогу будешь знать, всё равно в крепость попасть хочешь, придешь и хоть живи в этом кишлаке. Скажи в заповеднике, что на неделю уходишь за медведями, чтоб не переживали, и живи здесь, пока шайтана не увидишь.
- Убедил, ладно. Давай я быстро сбегаю туда, только гляну одним глазком, что в садах растет, может звуки услышу, какие ты слышал, и назад. А ты отдохни пока.
Было видно, что не нравиться Боре эта идея, но устали мы здорово, и он согласился.
- Смотри, не задерживайся, до темноты на плато надо быть, иначе до утра над Карасаем висеть придется.

Я быстро встал, пока он не передумал, и спустился к кишлаку. В близи он не казался таким приветливым, чувствовалось, что не жилой. Угнетало отсутствие обычных кишлачных звуков – не блеяли овцы, не кричал ишак, не лаяли собаки. Не слышно детей, нет ни дымка тандыра, мертвая тишина, подчеркнутая рокотом реки, которая была здесь много тише, чем в ущелье. В дома входить я и не собирался, а тут даже в кишлак заходить расхотел. Рассказы о нечистой силе здесь не казались вымыслом. Морок какой-то, - подумал я, и встряхнувшись, перелез через оглоблю заграждения в ближайший от меня сад, прошел между цветущим урюком к неопознанному мной дереву – это оказалась индийская сирень. И остолбенел – на сыром, глинистом грунте, усыпанном падшей прошлогодней листвой и косточками урюка, отчетливо отпечатались свежие босые человеческие следы – разных размеров! Такие я встретил в Туяташсае, но здесь были и больше, и меньше. Здесь гуляла целая семья! Мне показалось, за мной кто-то стоит, но повернуть голову не было сил. Так бывает во сне, когда бежишь, а бежать не получается. Я даже не знаю, сколько так простоял, в оцепенении, пока не услышал:
- Ну ты что, остаешься здесь? - кричал Боря, приблизившись по склону, но не спускаясь в кишлак. Это вывело меня из оцепенения, я даже не заметил, как оказался на склоне рядом с ним.
- Боря, ты там следы видел? Человеческие? Босиком?
- Подумаешь, невидаль, здесь в кишлаках многие летом босиком ходят.
- Нет, здесь другое. Свежие следы, я такие недавно в Туяташсае встретил, у меня слепок есть. Да и холодно ещё босиком ходить. Да и не ходит никто в горы босиком, в кишлаке могут, но в горы, ты сам подумай!
- Но ты же в кишлаке видел…
- Да они точно такие, как те, на леднике. И разные ещё, по величине, их несколько было здесь, не один.
- А ты не знаешь, какой у шайтана размер ноги? – Боря прикалывался, явно не понимая, что меня так взволновало. Мы уже шли по Карасаю, кишлак остался за спиной, а я всё оглядывался, как будто ожидая чего-то.

Карасай был не черный, а зелено – желтый, от начавшей уже выгорать травы, почему назывался черным, было непонятно. Пологий сай, со степным разнотравьем, цветущими по склонам лисьими хвостами и жужжащими над ними насекомыми. Поднимались по сухому руслу когда-то полноводной реки. Русло было много шире, чем речка в Чортаньге, и сай был намного больше, большая, просторная долина, высокие окаймляющие её хребты. То же плато, что над Чортаньгой, только другой разлом. Куда же делась река? Иногда в Азии «Кара» - черный, используют в смысле «сухой», например пустыня «Каракум» - дословно «Черный песок», а по смыслу – «Сухой песок».
Зато подъём был знаменателен. Он был необычайно труден, не сложен, а именно труден. От сухого русла, по которому мы подошли к подъему, вверх вела натоптанная кабанья тропа, видимо хрюшки часто спускались к водопою. Но сам склон был такой крутой, что даже кабаны петляли по нему, превратив свою тропу в серпантин. И основательно заросший лесом, приходилось продираться сквозь заросли. Иногда не столько шли, сколько лезли, цепляясь руками за ветви деревьев и тонкие деревца. Боря был вроде в порядке, а я нет. Видимо не до конца акклиматизировался, или нервное напряжение от увиденных следов, но я еле поднимался, думал, не долезу. Вышли на плато уже в сумерках, дальше я идти не мог. Несколько раз меня стошнило от усталости, я знал, что это бывает, но со мной было первый раз. Предлагал Боре идти одному, а я отдохну и потихоньку доберусь. Хотя понимал, что он меня не оставит, в горах так не поступают. Так и передвигались короткими переходами, десять минут идем, десять отдыхаем. Было бы лучше, если поесть, но вот как раз есть я не мог, организм отвергал пищу. Была ясная, лунная ночь, горы изумительно красивы в лунном свете, но я этого уже не замечал, брел как робот, не глядя под ноги, на автопилоте. Боря поддерживал меня под руку, то с правой, то с левой стороны. Он тоже смертельно устал и держался из последних сил. К усадьбе подходили, опираясь друг на друга, как в стельку пьяные собутыльники. Не помню, как зашел в дом, не помню, как разделся и лег в постель. Ночью вставал, пил воду и отключался вновь. Выпил за ночь трех литровую банку, весь запас, и выпил бы больше, кончилась. Это была не простая прогулка.

Утром я встал, превозмогая боль в мышцах, оделся, застелил кровать и рухнул на неё снова. И только зверский голод, спустя часа три, вернул меня к жизни. Съел полказана своего горного борща, не разогревая, и опять уснул мертвым сном. Ближе к вечеру меня разбудила Лена, пришла проведать, Боря все-таки сказал ей, что мы были в Чортаньге. Принесла банку сгущенного молока, это самая лучшая еда при восхождении. Я пробил её ножом в двух местах и высосал, сколько мог. Потом открыл, налил из чайника воды, сполоснул и запил этой молочной водой, и так пока в банке не осталось ни капли молока.
Поблагодарил Лену, спросил, как Боря. Сказала, что Боря ловит аналогичный отходняк. Ничего не ест, только сгущенку пьет. Я рассказал про следы.
Лена проявила милосердие, и объяснила, что я нашел на самом деле: следы медведя, когда он идет на задних лапах, ничем не отличаются от босых ног человека. Когти у медведя, широкие сбоку в профиль, тонкие и острые анфас. Из пальца они растут прямо вверх, и круто загибаются вниз, имея форму серпа. Когда медведь идет на двух ногах, отпечатывается только ступня, когти в снегу или мягкой глине отпечатываются в виде точек, сантиметрах в пяти от пальцев, даже опытный человек не всегда отличит. А на других грунтах они не отпечатываются вовсе, когти в ходьбе не участвуют, отпечатывается хорошо ступня. Это выяснил работавший задолго до меня зоолог, который был уверен, что нашел снежного человека, потом все последующие зоологи повторяли этот путь.
- И ты бы убил пару месяцев, пока разобрался бы, да жалко тебя и твое время, -улыбалась Лена, - да не переживай ты так, тут один твой коллега, до тебя, поехал в Ташкент, всех на уши поставил, экспедицию приволок, месяц за медведями гонялись, чуть всех не распугали, пока дошло, чьи это на самом деле следы. Вот это было разочарование. А тебе этот слепок для твоей работы пригодиться, - успокаивала она меня, увидев, как я расстроился.



Белокоготной Тяньшаньский медведь часто ходит на задних лапах, и питается, вставая в полный рост, что бы объесть недоступные другим животным плоды и побеги. Так поступают все медведи, но Тяньшаньский любит ходить на задних лапах без всякой причины, может, это дает ему дополнительный обзор. Может, так удобнее в горах, всегда можно схватиться свободной от хождения лапой за скалу, или опереться.

Так меня постигло самое сильное разочарование в моей научной деятельности, я действительно был уверен, что нашел снежного человека. Но работая в горах я встретил много других, не менее загадочных, мистических явлений. И многие из них неизвестны современной науке и никак не могут быть объяснены теми научными знаниями, которые я получил в университете. Я обязательно расскажу о них. И о проклятом кишлаке, который действительно оказался паранормальным объектом, и о крепости царя Мук, которая до сих пор хранит свои тайны, и о древних могилах. И несмотря на то, что за следы снежного человека я принял отпечаток лапы медведя, Снежный человек или существо, так называемое, есть.



11.03.2007 Сергей Басов г.Владимир



«Заамин».

Част 2. Проклятый кишлак.

Мне очень хотелось получить мотоцикл в служебное пользование – можно было бы ездить в Заамин, там есть телефон, звонить в Ташкент Тоне и в Душанбе родителям. Перевал супа с автолавкой и фельдшером становился совсем близким. Но что-то меня удерживало от попытки обратиться к директору с просьбой выдать мне мотоцикл, который пылился на складе и был предназначен, в общем-то, для нас, работников заповедника.
Отношения с директором складывались хорошо, он становился всё более приветливым, и это видимо исходило от моих хороших отношений с остальным коллективом и от количества отчетов, которые я строчил довольно плодовито, материала было много. Но чего-то не хватало мне для этой просьбы. И я решил заняться дизель - электростанцией. Если получиться, - подумал я, - точно не откажет. Или я её опять навечно заглушу.
В Ташкенте я подрабатывал одно время электриком в Горводоканале – очень удобное дежурство, сутки – трое. В основном смены проходят спокойно, но если авария, дизель – электростанцию, смонтированную на тракторном прицепе, цепляют к машине и моя задача дать ток, три фазы. Огромные задвижки, на метрового диаметра трубах открываются и закрываются установленными на них электродвигателями. Моя задача подключить, закрыть, после устранения аварии открыть и отключить. Казалось бы ничего сложного, но это только на первый взгляд. Колодцы часто были залиты водой, приходилось подключать насосы и откачивать воду. В темное время установить необходимое для работы бригады ремонтников освещение – прожектора. Двигателя мокрые подключать нельзя, их надо просушивать специальной воздуходувкой типа большого фена. И если ты не заведешь дизель, ничего этого не произойдет. А он тяжело запускается, огромный дизель от Д-75. Сначала, резко дергая кожаный ремень, надо завести бензиновый пускач, мотоциклетного типа движок, от которого можно сразу оглохнуть, почему - то они без глушителей, и уже им проворачивать дизель, пока он не заведется.
Дизель - электростанция заповедника была точно такая как в горводоканале. Находилась в стационарном сарае, от которого велась разводка обычным способом по деревянным столбам с фарфоровыми белыми изоляторами. В этом же сарае находился распределительный щит.
С начало я сделал ревизию сети – прошелся по столбам и визуально осмотрел: обрывов и замыканий нигде не было. Так как у каждого потребителя, всего шесть зданий, внутри стоял счетчик – непонятно зачем – с пробками, оставалось надеяться, что они сработают в случае замыкания. Так как электроприборов практически не было, за перегруз сети можно было не бояться, такая станция может осветить небольшой кишлак. Были ещё фонари на столбах для освещения «улицы», но лампочка сохранилась только в одном, перед библиотекой.
По дизелю было видно, что он практически новый, только запущенный, очень грязный. Солярка, Бог знает, с какого времени, в баке была. А вот бензина не было. В бачке, в котором должен быть бензин, я тоже обнаружил солярку – видимо кто-то пытался бензиновый пускач на солярке запустить. Волшебник.
Осмотрел щит – фазы распределены равномерно по домам, что бы не было перекоса, вставки целые, вынуты из разъемов и лежат рядом, пакетник выключен. С электричеством всё правильно, грамотный человек работал. Осталось запустить дизель.
Я выкрутил свечу, проверил зажигание по верхней мертвой точке поршня. Немного подрегулировал зазор контактов, зачистил. По сигаретной бумаге отрегулировал опережение зажигания, ввернул новую, взятую у Уразбая свечу, слил из бачка солярку. Всё, надо бензин и шнурок.
Боря, который не верил в успех моих действий и выражал всякие сомнения по этому поводу, при полной поддержке остального коллектива, нашел бензин сразу – в сарае у директора всегда стоял запас в канистрах. Шнурок скрутили из старого кожаного ремня, правда коротковат получился, и мы с концов приделали ему матерчатые «ручки». Я проверил уровень масла в дизеле и в пускаче, и там и там был минимум, но масла мы не нашли. Решил так заводить, потом дольем. С начало прокрутил, не вворачивая свечу, – искра была что надо, а с бензином сухо. Пришлось снимать и промывать карбюратор пускача – запала игла поплавка. И вырезать новую прокладку.
Пускачь затрещал с полоборота, напугав всех близь стоящих болельщиков. А вот дизель заводиться никак не хотел, пускач его еле - еле проворачивал. Из глушителя полетели клубы черного дыма, сажа – хлопья несгоревшей солярки, и дизель все таки заурчал. Как только рокот дизеля стал ровным и из трубы пошел синий дым, я отпустил пускачь и заглушил его. Дизель работал намного тише и приятнее. Родной с армии запах отработанной солярки заполнил сарай клубами сизого дыма. Я вышел на улицу вместе с недоверчиво улыбающимися коллегами – мне не хлопали, но я был героем, это был мой день. Подождал, когда нагреется дизель, и подключил генератор. Приборы показали: 380 вольт, 50 герц. Все. Включил пакетник – единственный фонарь осветил центральную поляну нашей усадьбы. Лена и Боря побежали проверять свой коттедж. Директора не было, я всё это делал в тайне от него, что бы не позориться, если не смогу. Во всех окнах его коттеджа горел свет, в библиотеке тоже, и у меня одна лампочка – других просто не было. Так как директор должен был приехать, решили ничего не выключать – пусть удивиться иллюминации.
Директор действительно был удивлен и растроган. Он обошел все помещения, Хуршед записывал, где не хватает лампочек. Включил телевизор, черно-белый «Электрон» в библиотеке, поймали два канала, союзный и республиканский – записали купить новую хорошую антенну. В чулане библиотеки нашли настольные лампы, новые, без лампочек, и электрочайник. Все были довольны, что теперь у нас есть свой свет – оказывается, были и зарядные устройства, и аккумуляторы для рации, фонариков, приемника. Солярка тогда стоила копейки, и её было полно у любого грузовика и трактора. Тем не менее, Халил Рахимович приказал дизель заглушить, – до особого распоряжения. Мне пообещал премию. От премии я не отказался, но тут же попросил мотоцикл. Халил Рахимович про мотоцикл ничего не знал и очень удивился, однако мотоцикл взять не разрешил, сказал надо подумать.
Лена и Боря высказали по этому поводу недовольство, и мы пошли ко мне, обмывать электричество, на радостях Хуршед съездил на перевал и привез бутылку водки и две портвейна. Мусульмане пить отказались и пошли в «дом Рашидова», там хороший тандыр, кто-то из охотников добыл Архара и они пошли готовить тандыр-кебаб. Нас звали, но так как они не пьют, мы решили не смешивать компанию.
Тандыр-кебаб, или как его ещё называют, тандыр-гушт, это дословно «мясо в тандыре». В заповеднике, где я его впервые попробовал и больше нигде не ел, его готовили так: у коттеджа директора и у «рашидовского» были выкопаны ямы, метр на метр и метр глубиной, выложенные крупными камнями. Это тандыр. Освежеванную тушу разрубают на куски по 6 -8 кг. Каждый кусок натирают солью и специями – зерой, кореандром, райхоном, красным острым перцем. На дно тандыра укладывают крест на крест, что бы лучше горели, дрова, заполняя тандыр до верху. Когда дрова прогорят, остается треть тандыра углей и раскаленные камни стен тандыра. Вырубают тополиные ветки с руку толщиной, заостряют конец и насаживают на каждый такой «шампур» по 3 – 4 куска мяса, всего получается 3 – 4 «шампура». Их ставят над огнедышащим тандыром, предварительно бросив на угли горсти три арчевых шишек – они дают уникальный, не сравнимый ни с чем, аромат. Накрывают арчевыми лапами сплошь. Сверху закрывают мешковиной – обычным распоротым мешком, и присыпают землёй, сантиметров 5 – 7. Так оставляют минут на 40. Мясо одевается на колья таким образом, что бы кол проходил между костей, иначе оно не удержится. Когда достают шампуры, запах стоит – готов барана целиком проглотить. Каждый кусок мяса кладут на ляган, блюдо для плова, целиком. Нож не нужен – мясо легко отделяется от кости, обтекая горячим, душистым соком. Оно не жаренное, не копчёное, даже не горячего копчения, это не шашлык, это – тандыр-кебаб. Остывшие куски можно повесить и они хорошо хранятся, но когда его горячим ешь, прямо из тандыра… Ни в сказке сказать, ни в стихах описать…
Это надо попробовать, об этом не расскажешь. Добавьте к этому столу горячие лепешки, свежую зелень, горный воздух и зеленый чай из хрустальной воды ледников…
Зачем пить вино? Жизнь и так прекрасна!
На «рашидовском» тандыре по негласному уговору готовили только «чистое» по исламу мясо – архаров, кийиков, коз, баранов, говядину. На директорском – любое, и мы с Борей несколько раз делали в нем тандыр – кебаб из кабанов. Тоже деликатесно получается. Самый же вкусный зверь в горах – дикобраз, но его мы в тандыре не готовили, как-то не привелось. Но когда я привозил его домой, мы запекали в духовке и мясо дикобраза, наверное, самое вкусное. А вообще любое мясо, даже ядовитых животных, съедобное, в случае голода можно кобру съесть и ничего.


На следующий день директор уехал с рассветом, вопрос с мотоциклом повис, и я решил готовиться к походу в крепость Мук.
Изучив карту, я проанализировал наш с Борей путь по Чортаньге. Даже не верилось, что такой короткий отрезок забрал столько времени и сил. Но это горы. Отметив на карте место, где мы выбрались из Карасая, проследил, где он начинается. Судя по перепаду высот, Карасай был такой же трещиной в плато, как и Чортаньги, но намного шире и удобнее для прохождения. Можно было, сделав изрядный крюк по плато, вполне ровному и комфортному для ходьбы, как пешему, так и конному, выйти к истокам Карасая. От его начала до проклятого кишлака было примерно 12 км, и примерно столько же до начала сая от нашего заповедника. Пройти за светло 12 км по ровному плато никакой сложности не представляло, и даже спуститься. Вот успеть до темноты в кишлак было уже маловероятным, но сай широкий и по сухому руслу в лунную ночь можно идти. Но страшновато без оружия, а тащить с собой карабин не хотелось.
Если взять с собой лошадь, погрузить на неё рюкзак с продуктами и ружьё, курпачу, короче всё что может понадобиться для жизни в кишлаке 2-3 дня, то можно за день налегке дойти до начала сая. Перепад высот позволяет спуститься с лошадью, в крайнем случае, можно заночевать – с лошадью и оружием не страшно, и утром продолжить путь. Если путь для лошади окажется непроходимым, оставить лошадь пастись и пройти остаток пути самому. После того, как выяснилась тайна следов «снежного человека» проклятый кишлак меня не пугал. Хотя воспоминания будили во мне странные чувства, какой то легкий озноб. И интересовал он меня прежде всего как стартовая база для восхождения к крепости царя Мук. Если местные ходили туда, должна же быть хоть какая-то тропинка, подсказка, где и как начинать восхождение. Специального снаряжения у них не было, веревки и у меня есть. Надо попробовать. Плохо, что у меня не было напарника, Боря наотрез отказался ночевать в кишлаке. Можно конечно и обойти кишлак, заночевать в подходящей расселине, но кишлак меня тоже интересовал, да и по работе Борю на три дня никак не заберешь – ежедневный обход. И он ещё Лене помогал, а у неё график плотный. Тайно не получалось, а я не хотел, что бы знали о моих похождениях.

Попросил у Хуршеда самую смирную лошадь. Он дал мне какую-то маленькую киргизскую лошадку, мохноногую и чубатую, очень симпатичную. Я мог перекинуть через неё ногу с земли, чуть подпрыгнув. И что странно, она как будто не чувствовала моего веса, видимо они действительно очень выносливы, как о них говорят. С вечера я собрал рюкзак: завернул в платок десять лепешек, банку с жаренной кабанятиной закутал в шерстяное одеяло. Положил маленький топор, котелок, ложку, моток шнура из овечьей шерсти – защищает от тарантулов и других насекомых, нужно перед сном окружить свой ночлег. Взял бинокль, фотоаппарат. Тетрадь и ручка всегда с собой. Карабин решил не брать, у нас в специальной комнате хранилось изъятое у браконьеров оружие. Все наши брали оттуда на охоту, потом возвращали на место. Я взял легкое одноствольное ИЖ – 16 «Байкал», 12-го калибра, и коробку патронов. Карабин не дай Бог потеряешь – хлопот не оберешься, а эти вообще нигде не числились. Патроны взял картечь, самую крупную, «волчью» дробь. Охотиться я не собирался, а воевать - лучше картечи нет. Положил прокопченный котелок, когда-то эмалированный кофейник, пачку чая, сахар, баночку варенья, свечу, спички. Вполне. Немного подумав, положил фонарик-«жучок», бинт и йод. Из одежды смену белья, запасные носки и джурабы – высокие памирские носки из шерсти яка. Тепло в любой мороз. Нитки с иголкой, вроде все. Нож на поясе, остальное на лошадку. Подумав, положил в рюкзак литровую флягу с водой. Еды для лошади повсюду найдешь, а к воде не везде подберешься. Мотки веревок так же принайтовал к седлу. Предупредил всех, что с утра ухожу по маршруту, буду через три дня. Идти решил в крепких кирзовых ботинках.

Встал до рассвета. Лошадка моя паслась у дома на длинном аркане, оседланная, только поправил съехавшее седло и затянул ослабленную на ночь подпругу. Закрепил рюкзак и всё остальное так, что бы и самому можно было сесть при необходимости, но ехать верхом я не собирался. Ружье просто повесил лошади на шею за ремень, конечно разряженное. Солнце уже окрасило снежные пики в алый цвет, когда я покидал территорию заповедника.

Одет я был тепло, под штормовкой шерстяной свитер, под ним рубашка, но все равно утро в горах прохладное, пока не встанет солнце. Шел быстро, что бы согреется. Лошадь, несмотря на то, что паслась всю ночь, все время тянулась за какой нибудь понравившейся травой, и приходилось её одергивать и понукать. Мы быстро прошли участок плато, по которому с Борей возвращались после подъема с Карасая, - тогда мне казалось, что это плато не кончится никогда, и вдоль обрывистого края ущелья двигались к тому месту, где по моим вычислениям оно начиналось, к истоку Карасая. Рассвет застал нас далеко от места, по которому мы с Борей когда-то поднялись из ущелья.
Несмотря на то, что долина была ровной, и даже немного спускалась, за два часа непрерывного хода я устал, тропы попадались редко и не по пути, мы шли по целине, сами прокладывая себе тропу. Вообще то меня это настораживало – должна быть вдоль обрыва тропа. Но её не было. Наткнулся на кабанью тропу, ведущую к небольшой фисташковой роще, решил сделать привал, поправить разболтавшийся на лошади груз и перекусить. К моему удивлению, рощица была довольно обжитым местом, - у небольшого родничка много следов, в том числе и лошадей, подкованных лошадей. В горах есть вольнопасущиеся ослы, их следы трудно отличить от лошадиных, но они не подкованы. Между деревьями выложен камнями очаг со следами костра.
- Ещё бы черепа, и как у Робинзона Крузо, когда он нашел стоянку людоедов, - подумалось мне. Никакого кишлака поблизости не было.
Я не стал разводить костер, кипятить чай, напоил лошадь и пустил пастись. Сам сделал себе чудовищный бутерброд, из целой лепешки, с жареной кабанятиной и диким луком, съел его с огромным удовольствием и запил родниковой водой. Вся долина вокруг цвела красивыми бело-сиреневыми цветами, сливаясь в отдалении, они образовывали воздушный, какой-то неземной сиренево-белый ковер, который волнами переливался по долине. Воздух был наполнен тяжелым ароматом медуницы и кашки, а может и этими красивыми цветами. Голова моя была забита мыслями о крепости и проклятом кишлаке, а то бы я присмотрелся к этим цветам.
Отдохнув с полчаса, я перевязал кладь на лошади и пошел дальше. Долина волнами то подымалась, то спускалась, но крутых подъемов и спусков не было. Мы прошли уже довольно много, и наша цель была совсем недалеко. День перевалил за половину, и я сомневался, сделать мне обеденный привал или идти до ужина. Лошадка выглядела довольно бодро, и я решил не тратить время, продолжил путь. Долина сужалась. Мне лень было пересекать её, но с пригорков хорошо было видно, что за равниной, на противоположной от меня стороне, через километр – полтора, обрыв, за которым, с некоторым отдалением, виден склон противоположного хребта. Я шел по краю одного обрыва и чем дольше шел, тем ближе подходил к другому. День уже клонился к вечеру, когда я понял, почему кабаны ходят по такому крутому маршруту, по которому мы с Борей поднимались прошлый раз. Долина кончилась: два ущелья, зажимая её с боков, слились в одно – широкое, огромное, простирающееся как мне казалось, до горизонта. Как нос фантастического корабля нависала острой скалой оконечность плато над ущельем. Я стоял на самом носу этого корабля и ощущал себя властелином мира. Красота открывалась неописуемая и я испытывал смешанные чувства: горечь от того, что заблудился и потерял день, - и восхищение от увиденного. Выбрал место почти над обрывом, лошадь подальше привязал, еле нашел полянку с зеленой травой, всюду цветы, которые моя лошадка не ела.
Вскипятил жареного мяса в небольшом количестве воды, сделал что-то вроде густого супа, с удовольствием поел горячего. Сытная еда и усталость клонили в сон, но красота окружающей природы не давала оторвать глаз, казалось, я могу вечно смотреть, как меняются горы в свете заходящего солнца. Присев на край обрыва, я непроизвольно сложил ноги в позу лотоса. Я не йог, но все азиаты привычны сидеть на полу, подвернув под себя ноги, и я так могу сидеть часами, но в позе лотоса есть особенность – сидя в ней быстрее входишь в отрешенное состояние. В неё легко сесть, и мне даже легко долго в ней сидеть, но если я просижу дольше получаса, потом минут 20 ходить не могу. Открывшийся мне вид был наполнен такой одухотворённостью и торжественностью, что мне показалось очень уместным сесть именно так и немного помедитировать. Я не знал никаких буддийских формул для медитации, и медитировал, углубляясь в себя, как это было мной прочитано в различной, уже модной тогда эзотерической литературе.
Как ни странно, необходимая отрешенность не приходила – горы были так красивы, что мысли не подчинялись мне, и я целиком был поглощен созерцанием расстилавшейся передо мной Божественной красоты. Ущелье, берущее начало от обрыва, на котором я сидел, расширяясь, уходило в даль. Солнце садилось за моей спиной, дно ущелья уже терялось в сине – бирюзовой дымке сумерек, а склоны ещё светились нежно розовым.
В дали, как будто подвешенные в воздухе, как сказочные воздушные замки, из сиреневых сумерек возвышались два пика, удивительно напоминающие женскую грудь с ярко окрашенными заходящим солнцем алыми сосками. Сужающееся от этих пиков ущелье образовывало прекрасное женское тело с тонкой талией, а расходившиеся в стороны два ущелья – её красивые ноги. Будто навзничь на спине лежала прекрасная женщина, закинув голову и широко раздвинув ноги, а я сидел у самого лона, и позади меня находился весь мир, который она только что родила. Так сидел, поглощенный мыслями, что Бог конечно Дух, но он скорее женского рода, как Природа, ведь он творец, создатель, РОДИТЕЛЬ… Логичнее РОДИТЕЛЬНИЦА…

Ущелье скрылось в синих прозрачных сумерках, миллиарды звезд покрыли небо сверкающим ковром, а я всё сидел, погрузившись в эти странные мысли о сотворении всего сущего на Земле…
Еле дополз на четвереньках к остывшему костру. Устроился на ночлег по всем правилам, окружил себя овечьим шнурком, укутался в одеяло, подстелив курпачу. Сразу уснул.

Проснулся, как и не спал, будто минуты не прошло. Серел рассвет. Два всадника на лошадях стояли вокруг, а третий, спешившись, будил меня, тыкая рукояткой камчи в плечо. У одного из всадников я увидел в руках моё ружье, он держал его стволом вверх, но за спиной у него было и своё.
- Вот они, всадники апокалипсиса Иоанна Богослова, - подумал я.
Встал и поздоровался: «Салам алейкум!»
- Салам алейкум, джура. Чи кор мекунад?(Здравствуй, друг. Что делаешь здесь? – тадж.)
- Я здесь работаю, - отвечаю, - биологом, в заповеднике, вот удостоверение есть.
Я достал красную книжечку сотрудника Главохоты республики.
Они внимательно изучили его, передавая из рук в руки, вернули мне. Удостоверение произвело на них впечатление, однако ружье мне возвращать не собирались. Старший сказал что-то по киргизски, я не понял. Один остался со мной, остальные отъехали в сторону рощи, где паслась моя лошадка. Молчание затянулось, и я как мог, объяснил своему конвою,что хочу умыться и позавтракать. Конвой не возражал. Я умылся из фляги и разжег костер, вскипятил чайник, заварил чай и вынул лепешки. Кабанятину предложить не рискнул, обошлись чаем и сахаром.
Долго совещался муссафед (белобородый)с молодыми, и около часа прошло, как они вынесли решение: Если бы я был каламуш (крыса) меня надо было бы убить. Не одну крысу – охотников до чужого кукнара, уже убили в этих горах, - но я не каламуш, я не опий воровать пришел. Если я милиционер – проблем нет, весь опий через милицию продают, они просто крестьяне, которые его выращивают. Но я какой-то биолог – что делать со мной?
Старик, хозяин плантации, остальные все были его сыновья, сказал, - в ответ на обоснованное предложение сыновей убить меня и сбросить в пропасть:
- Биолог - это просто рабочий заповедника. Мы его не убьем. Но отпускать его нельзя. Соберем урожай – отпустим, нам от него вреда нет. Пока не соберем, будет с нами.

Сбор опия сырца дело трудоемкое. На рассвете, пока старшие разбирались со мной, младшие братья и племянники резали мак – каждую коробочку аккуратно надрезали, и оттуда сочился молочный сок мака, который к обеду застывал. Пока одни продолжали резать другие начинали собирать застывшую ханку, опий – сырец.
Весь день наблюдал за резчиками. Мак надо резать так, что бы не прорезать насквозь толстую зелёную кожицу маковой коробочки. Коробочки меньше наперстка не резали – их срывали целиком на кукнар, настой из этих коробочек, толченых в ступке. В среднем коробочки мака размером с куриное яйцо, но есть и с кулак взрослого мужчины. Если прорезать кожицу молочко уйдет внутрь, это брак. Осторожно, острым, как бритва ножом или лезвием бритвы срезали тоненький слой, образуя пятнышко размером с копейку, которое тут же начинало сочиться молочком. Количество порезов в зависимости от величины головки, от двух – трех до пяти – шести. Как только молочко из порезов застывало до коричневого цвета, его собирали до захода солнца с головок баночками от вазелина – видимо очень подходящими для этого дела, или просто пиалками с острыми краями. Я попросился на сбор – что без толку сидеть? И мне дали баночку и показали, как собирать.
Труд каторжный. Меня никто не заставлял, но я не знаю, когда они успели надрезать столько головок. К обеду я собрал две пиалы, столько же, сколько остальные сборщики, но у меня, молодого парня, в прошлом бойца горно-стрелкового спецназа, ломила спина и отваливались ноги. Бабаи собирали опиум как ни в чем не бывало. Обед был скорым. Ата прочел молитву, все мы перед дастарханом помолились и ели плов, приготовленный видимо заранее в кишлаке.
После обеда я продолжил каторжную работу, и до вечера собрал больше, чем остальные сборщики – наловчился, и руки у меня длинные при моем росте. Длина рук имеет значение при сборе опиума.
Аксакал отпустил сборщиков домой, меня оставил.
- Сергей-джан, я не могу отпустить тебя, пока всё поле не убрали, ты понимаешь?
- Понимаю, ака.
- Соберем кукнар, уйдешь спокойно, я своим сборщикам по пиалке кукнара плачу, ты тоже пиалку получишь.
- Ака, мне не нужен опий. Как к крепости попасть?
- Ты молодой. Опий – это деньги. Ты думаешь, мы просто так его выращиваем? Участковый приезжал, третий секретарь райкома приезжал. Они забирают ханку ( опиум сырец), нам что надо? Нам деньги дают, коровы дают, машины дают. Откуда «Нива» у Хуршеда? Здесь связано все. Нам опий не надо, нам кукнар хватит.
- Кукнар что, не нужен никому?
- Почему не нужен, Сергей-джан, это лекарство. Опий не нужен, но деньги платят за него.
- Джапар-ака, эта плантация полугосударственная?
- Охи (парень), ты не понимаешь. Красные маки Иссыккуля кино смотрел? Все с вертолета снимают, красный мак сразу видно. А здесь афганский, белый мак, опиума в нем больше, а с вертолета не видно – все цветет белым цветом.
Джапар-ака улыбнулся:
- Нас только по земле можно поймать, но нам два дня хватит собрать урожай, за два дня никто сюда не придет.
- Но вы только опий собираете, сырец, а кукнар?
- А зачем нам такой кукнар? Мы резаный мак не берем, солома нам не нужна, пусть кому нужен собирают.

Мои расспросы о крепости и проклятом кишлаке ни к чему не привели – Джапар-ака умел молчать. Вернее, говорил он охотно о чем угодно, но эти темы старательно обходил.
На второй день сбор опия-сырца был закончен, и мы расстались друзьями. Пиалку с ханкой я всё же взял – всё-таки расхожая валюта в горах. Внизу, в Ташкенте, её можно было продать за сумму, которую я и за год не заработаю, но такой мысли у меня не возникало. Принципиально против наркотиков, и для меня бабаи, использующие тысячелетиями опий-сырец как лекарство – это одно, а наркоманы городские, сидящие на игле – это другое. Не смотря на свою молодость, я уже потерял немало друзей из-за наркотиков, видел, как хорошие парни на глазах за какой-то год превращались в полное ничтожество.
У меня остался один день, и я попросил Джапар-аку передать Хуршеду, не вдаваясь в подробности нашей встречи, что я задержусь в горах ещё на три дня. И что бы он обязательно сказал об этом Лене.
Пришлось возвращаться к тому месту, где мы поднимались с Борей из ущелья. Спуститься там с лошадью было для меня нереально – это надо очень хорошо уметь обращаться с лошадьми, да и то… Спуск был возможен теоретически. Можно было оставить лошадку пастись, но вокруг не было воды. Ночь на сочной свежей траве лошадь продержится, но хотя бы раз в сутки её надо напоить. Обдумав всё это, решил стреножить лошадку в рощице, где останавливался первый раз, там был маленький бочажок с родниковой водой, тень и трава. То, что лошадь могут увести, меня не пугало, это вряд ли возможно в горах. А вот тащить на себе всё то, что я на неё навьючил, совсем не радовало. Впереди меня ждал очень сложный спуск, потом, правда, вполне комфортный Карасай с плавным спуском и хорошей тропой по дну высохшей реки. Остановился на этом варианте.

От рощицы к кабаньей тропе, по которой я мог спуститься, еле дошел. Не мало я набрал вещей в дорогу, рассчитывая, что не придется их нести. Сам спуск, в свете дня, пугал своей крутизной, но спускаться было легче, чем я думал. Под руками всегда были любезно протянутые ветви деревьев и кустарников, ноги находили достаточно надежную опору на утоптанной не одним поколением кабанов тропе.
Спустился быстро и без особых приключений. У самого подножия хребта, пытаясь перевесить поудобнее рюкзак, уронил его, и он обогнал меня метров на 30. Руки очень устали, спускался больше на руках, чем на ногах. Когда нашел рюкзак, проверил – всё нормально, без потерь. Уложив заново свои пожитки, зашагал по саю в сторону кишлака. Время было к обеду, солнце припекало чувствительно. Сай казался желтым от уже подсохшей травы и разлитого яркого солнечного света. По сухому руслу то там, то здесь лежали большие и маленькие валуны, со следами точившей их когда то воды. Я вспомнил, что где-то в этих окрестностях есть петроглифы, - камни с древней наскальной живописью. Все сотрудники, обнаружившие такой камень обязательно наносили его на карту. Я стал внимательнее присматриваться к большим булыжникам, но ничего не нашел.
Время от времени пугали взлетающие прямо из под ног кеклики. Один раз я даже снял ружьё, но глупо стрелять по куропаткам картечью и я отказался от этого ужина. Еды у меня хватало, а убивать без насущной необходимости вообще не хорошо. Один раз заметил в вдалеке лисицу, которая скорее всего охотилась на куропаток. Часто видел свежий кабаний помет, но самих кабанов пока не встретил. Высоко в синем небе парили, высматривая свою добычу, снежные грифы. Низко стелилась над саем пустельга, её охота была удачной, то и дело сокол пикировал и улетал с каким-то мелким грызуном в когтях. И тут же над ущельем стелился следующий сокол. Вокруг царило такое умиротворение, и какое-то острое чувство отсутствия людей. Прямо шестым чувством ощущалось, что на много километров вокруг никого нет. Нет давно, а если и бывают, то случайно, как я сейчас. Меня окружали НЕЖИЛЫЕ горы, дикие, и это остро чувствовалось спинным мозгом или чем-то ещё.
Путь был не трудным, поклажа тяжелая, но удобная, и я размеренным шагом не напрягаясь, дошел к устью Карасая. Примерно через час уже слышал далёкий шум вырывающейся из ущелья реки. Перевалив через небольшой косогор, увидел кишлак, который с тех самых пор, когда жители были насильно переселены в Джизакскую степь, получил название проклятого.
- Кишлак как кишлак, - думал я, растянувшись на склоне в тени арчи и рассматривая его в бинокль. Вполне мирное зрелище, несколько тревожащее отсутствием собак и людей. Вообще всякой живности. В кишлаке всегда какая нибудь живность – пасутся козы, бегают куры, пройдет корова. Собаки лениво валяются на подступах к кишлаку, днем они никого не трогают. И не по себе видеть пустой, беззвучный кишлак. Особенно тревожило не отсутствие живности, а что-то другое, чего я никак не мог понять. День уже перевалил за 4 часа, давал знать о себе голод. И тут до меня дошло, что так тревожило меня в этом кишлаке: не было дыма. Ни одна печь, ни один тандыр, не было даже струйки от одинокого очага или костра. Говорят, в давние времена шейхи, грабившие со своими нукерами караваны и кишлаки, прежде чем напасть на кишлак, наблюдали, сколько дымков поднимается над кишлаком: если один - два, значит кишлак дружный, хлеб пекут на всех, могут дать отпор, а если над каждым домом, то каждый за себя, можно нападать. Для кишлака вид без струйки дыма неестественный, всегда кто-то печет хлеб, греет воду или готовит еду. Река, бурлящая на перекатах за кишлаком и грохот бьющейся о камни воды – вот и всё движение, вот и все звуки. Чем дольше наблюдал брошенный кишлак, тем меньше мне хотелось в нем ночевать. Уговорив себя отбросить суеверия, тронулся в путь.
Кишлак располагался у самого выхода из ущелья Чортаньги и был довольно большим для горного поселения, домов 40. Я подошел к нему со стороны Карасая, где как раз и была окраина кишлака. Подошел к самому крайнему домику, я приметил его, ещё наблюдая кишлак со склона, и сразу решил не углубляться в кишлак, а переночевать на окраине. Домик идеально подходил мне для ночлега. Он стоял на приличном отдалении от всех остальных строений, и рядом не было деревьев. Это обеспечивало хороший обзор в сторону Карасая и реки, в двух других стенах, к склону хребта и кишлака, окон не было. Узкий проем в глинобитной стене служил дверью. Стены образовывали одну комнату с ровным глиняным полом, усыпанном бараньими «орешками», возможно помещение использовали последнее время как хлев. Оконные проемы такие узкие, что в них с трудом пролез бы худощавый человек, но я всё-таки закрепил в них крест на крест толстые ветки сухой акации, рухнувшее со склона дерево лежало неподалёку. Принес несколько крупных камней, сложил у окошка близ двери очаг, развёл из этой же акации огонь, что бы дымом выкурить нежелательных жильцов типа змей, фаланг и скорпионов. Эта живность любит брошенные человеческие строения. Каракурты и тарантулы избегают соседства с овцами.
Бросил в огонь свежих веток и травы, оставил дом коптиться, и пошел к реке. Река была недалеко, шум воды так хорошо слышен в доме, что заглушал другие звуки. Это вносило определенный дискомфорт, но я по опыту знал, что через часа два к шуму воды привыкаешь и снова начинаешь слышать всё остальное. Река в этом месте разливалась широко, метров 15, и была совсем мелкой, можно легко перейти на другой берег. Это самое просторное место: ущелье Чортанги сливалось с Карасаем, образуя равнину гектара три, и дальше шло широкое ущелье, название которого так же Чортанги.
На берегу реки сложена из камней удобная заводь, в которой легко зачерпнуть воды. Несколько крупных камней лежали так, что к воде было легко подойти и удобно умыться. Пока я шел к реке, как-то само собой получилось, на кишлак не смотрел. Набрал воду и повернулся к выбранному мной домику. Из двери и окон, кое где из под крыши валил дым, это хорошо. Кроме опасных соседей окуривание дымом у горцев являлось ещё и ритуалом, помогающим изгонять злых духов. Вспомнив, что для этого используется полынь, я сорвал по дороге большой куст с намерением сжечь его в очаге, произнося при этом все молитвы, которые помнил. По правую руку у меня лежала долина, по которой уходила заброшенная грунтовая дорога, продолжение центральной улицы кишлака. Она шла вдоль реки в ущелье, наверное, до самого Заамина. По левую руку сад с цветущим урюком и миндалем, за которым виднелись крыши домов. Кроме шума воды ничто не нарушало тишину. Уже подходя к дому, мне показалось боковым зрением, будто в кишлаке что-то мелькнуло, какое-то быстрое движение. Резко повернулся, чуть воду не расплескал, осмотрел кишлак, - ничего.
Дом всё ещё был наполнен дымом продолжавшего гореть очага. Я поставил рядом с огнем котелок с водой, бросил в огонь полынь, дым сразу приобрел характерный аромат. Дышать в домике было нечем, и помолился я с наружи, надеясь, что Всевышнему это не важно. Пока дом дымился, заняться было нечем, до темноты ещё было часа три. Взял лепёшку, съел её с вареньем и ледяной водой. Вкусно. Настроение после еды поднялось, страхи показались смешными, и я решил пройтись по улице на другой конец кишлака, туда, где мы с Борей вышли из ущелья. Захотелось ещё раз побывать в саду, в котором я увидел следы, как тогда думал, снежного человека. Ружьё все-таки взял, зарядил, поставил на предохранитель.
Домик, в котором я поселился, стоял на самой окраине, во дворе большого, видимо позже построенного дома. Сохранились следы грядок, каких-то построек, сад. Сам хозяйский дом тоже был в неплохом состоянии, насколько я мог судить со стороны. Заходить в него не хотелось. Я шел по улице, может быть впервые за несколько лет, по этой улице шел человек. Никаких следов недавнего пребывания человека я пока не встретил. Жителей этого кишлака увозили в степь насильно, под автоматами солдат. На сборы дали достаточно времени, но мало кто верил, что это навсегда и многие взяли только необходимое и скот. Да и живность многие отвели заранее в соседние кишлаки, кто продал, кто оставил в общем стаде. Когда часть жителей вернулась обратно, их арестовали, показательно судили и дали немалые срока, запугав окончательно всех, желающих вернутся. Первое время кишлак патрулировался, такая же ситуация была с другими выселенными в голодную степь кишлаками. Но так как поблизости других выселенных кишлаков не было, местные решили, что это проклятие крепости Мук. Конечно, были смельчаки, которые бывали в кишлаке, или просили родственников, как Хуршеда, что бы вынести что-то забытое или спрятанное, но с годами надобность в этом почти отпала. Степь Джизакская, хоть и называлась по-прежнему голодной, получив воду, такой уже не была. Многие горцы зажили в степи хорошо, взяли в аренду гектары, завели бахчу, нашли работу в колхозе. Жизнь в высокогорье тяжела, зимы суровые, морозы сибирские, работы нет, а на подножном корме жизнь как в средние века. По горам тосковали старики и охотники. Но то, что люди уезжали с уверенностью, что вернуться, оставило свой след, - всё выглядело так, как будто все вышли ненадолго и вот-вот придут.
Я же шел по кишлаку, как по городу призраков, из какой нибудь ненаучной фантастики. Ближе к центру дома всё зажиточнее, с балахонной над воротами, вторым этажом в виде деревянной летней мансарды. Сами дома глинобитные, саман, с такими же саманными высокими дувалами. Некоторые дувалы были выше меня настолько, что из-за них я видел только крыши домов. Часто попадались постройки на сложенных из осыпи камнях, или полностью из этих камней. Так не строили давно, этим постройкам сотни, а то и тысячи лет. Они часто попадаются в горах, вдали от человеческого жилья, на всем протяжении Шелкового пути. Когда-то их строили как оборонительные сооружения, потом они потеряли свое значение. Если рядом жили люди, их приспосабливали под свои нужды, кто как мог. Несмотря на свою древность, никакой исторической ценности они не представляли. Мальчишками, лазая по горам, мы частенько устраивались в таких каменных строениях, напоминающих современные доты, на ночлег. Покопавшись в земляном полу, можно было найти какую нибудь старую монетку или обломок утвари. Таким же способом из таких же камней была сложена крепость царя Мук, я хорошо её разглядел.
Ущелье Чортанги, к каньону которого я приближался, проходя по кишлаку, подавляло своим величием, смотрелось грозно и мрачно, наполняя весь окружающий мир грохотом бьющейся о камни воды. Я уже видел склон, на котором мы стояли, рассматривая кишлак первый раз, и дом, во дворе которого сад со следами. Улица шла в гору, подъем чувствовался. Оглянувшись, увидел почти весь кишлак как на ладони. Многие дома только угадывались сквозь цветущие сады. В долине урюк, персик, а тем более миндаль давно отцвели, а здесь весна поздняя и сады кипели буйным цветом. Большой кишлак для высокогорья. Да и какой смысл переселять маленькие, хлопоты те же, выбирали самые крупные, степь надо было заселять согласно плану мелиорации. Сотни тысяч сельских тружеников должны были пополнить новые колхозы орошаемых земель. На дальней окраине струился дымок от моего очага.
Вдруг я понял, что дальше не пойду. Ничего не случилось, не было новых звуков, не заметил чего-то странного, просто понял, что дальше не пойду. Какой-то подсознательный страх подступил к горлу, я даже снял с плеча ружьё и держал его в руках, и не сразу заметил это. Причем чувство уверенности и безопасности, которое всегда наполняло меня, когда я брал в руки оружие, на этот раз меня не посетило. Я медленно кружился на одном месте, и боялся остановиться – мне казалось, что за спиной кто-то есть. Чувство было, как в детстве в темной комнате – кажется, сзади кто-то есть, а оглянуться боишься, хоть и знаешь, что нет ни кого. Не сразу взял себя в руки, сначала возвращался спиной вперед, постоянно оглядываясь. И только когда отошел на приличное расстояние, успокоился. Мне пришла в голову мысль, что если это медвежьи следы, то они должны быть везде, ведь сады в каждом дворе, и есть, чем полакомиться. Выбрал неподалёку дом с большим пышным садом, через пролом в дувале оказался внутри. Спокойствия мне это не прибавило, видимо тот первобытный страх, который я испытал при виде следов в первое посещение кишлака, крепко засел у меня в подкорке. Солнце клонилось к закату, половина кишлака у хребта уже в глубокой тени, но этот двор пока хорошо освещен. Я ходил между деревьями по косточкам прошлогоднего урюка – никаких следов не было. На бесформенных грядках когда-то ухоженного огорода буйно росла всякая вкусная зелень, и я нарвал себе кинзы, райхона и укроп. Росли и огурцы, и помидоры, но они только завязались. Картошки тоже было много, осенью здесь неплохо можно подкормиться. Кое-где красиво цвел мак, причем привычный, красный, который я сразу узнал. Мак был в каждом дворе, по нескольку растений, видимо сажали для себя, как лекарство, а он разросся как сорняк, здесь его никто не собирал. Только выбрался из дувала на улицу, кишлак накрыла тень – солнце скрылось за хребтом, ещё час - и короткие горные сумерки. Шел быстро, но хотелось бежать, оглядывался так, что шея заболела.
Очаг прогорел, светился красивыми углями, дом уже проветрился и выглядел вполне жилым. Успел до заката затащить внутрь почти всю акацию, разрубив её на крупные ветви, и набрать воды во флягу и кофейник.
- Как к осаде готовишься, - мелькнул в уме нечаянный упрёк.
Ствол акации я прислонил снаружи, поправив его изнутри так, что бы он разделил и так узкий проём двери пополам. Изнутри крест на крест поставил крупные ветви и связал эту конструкцию веревкой, снизу укрепил несколькими камнями. Если бы кабан или медведь захотели бы попасть внутрь, им бы это удалось, но шуму будет много. Этого можно было не опасаться, дикие животные не полезут туда, где пахнет дымом, железом и человеком. А без шума даже шакал сюда не попадет. Мне же было важно, что бы меня врасплох не застали. Кто? Я не знал… Кто-то.
Сварил себе привычный ужин, поел без аппетита, есть не хотелось, видимо перенервничал. Солнце уже зашло, темнота в проёмах неестественно глухая, южные ночи светлы даже при малой луне, а было почти полнолуние.
- Костер! Надо залить очаг, который освещает моё жильё, - понял я, - со светлого в темное всегда темно.
Потушил огонь, и всё сразу изменилось, ночь действительно была светла. Неба из окон и двери видно не было, но всё вокруг было залито лунным светом, весь сектор обзора просматривался очень далеко. Да и внутри хватало льющегося из окон серебристого света, что бы ориентироваться без помощи фонаря. Курпачу я уже постелил в глухом углу, образованном стенами, в которых не было проёмов. Умылся у потухшего очага, почистил зубы и лег спать, положив под голову рюкзак, а рядом ружье. Нож я всегда клал под подушку или что ей служило, под голову. Это не было связано с безопасностью. Однажды ночевали с другом в горном кишлаке, приютил нас домулло этого кишлака, и я пожаловался на бессонницу, я сова и плохо засыпаю. Старик посоветовал положить под голову нож – и я действительно сразу уснул. Самовнушение это или любая железка так действует, но с тех пор всегда, когда не могу уснуть, даже в городе, иду на кухню, беру нож, кладу под голову и спокойно засыпаю. В горах это стало у меня привычкой.
Усталость взяла своё, уснул под мерный шум реки, как в омут провалился.
Проснулся глубокой ночью без осознанной причины. То, что ещё глубокая ночь я знал по внутренним часам, но всё же посмотрел – второй час, ещё три часа до рассвета. Шумела река, из окон по-прежнему лился лунный, серебряный свет. Я лежал не шевелясь, пытаясь понять, что же меня разбудило. В проёмах окон и двери никого не было, мои баррикады не тронуты. Но что-то произошло, сна не было ни в одном глазу, ружьё я взял инстинктивно, и опять заметил это, когда оно уже было в руках. Больше же шевелиться не хотелось, хотя самым разумным было встать, осмотреться из окон.
И вдруг я услышал шаги. Прямо у себя над головой. Спокойные, неторопливые шаги, как будто кто-то стоял на крыше и неспешно сделал несколько шагов. Кровь застыла в жилах, я чуть не выстрелил в потолок. Потолок громко сказано, как и почти все крыши в кишлаках это были продольные лаги из тонкостоя, переложенные поперек сухим кустарником, камыш вперемешку с цыганской коноплей, сверху обмазана саманом и покрыта рубероидом. По такой крыше без опаски провалиться только дети ходили. Но я отчетливо слышал уверенную поступь взрослого мужчины. Не успел придти в себя от первого шока, шаги повторились, в другом направлении. По крыше явно кто-то ходил.
- Он ведь может не знать, что внутри кто-то есть, - пришло мне в голову, - надо бы окликнуть его.
Правильная, по сути, мысль, но исполнить её не было никакой возможности, я просто оцепенел, сжимая ружьё в запотевших ладонях. Время замерло. Уже час я лежал, не в силах пошевелиться, по крыше ни кто не ходил, но человек, если это был человек, находился на крыше – он не мог покинуть крышу бесшумно. Да и никакое животное не могло. Я же в таком состоянии услышал бы малейший шорох, даже взмах крыльев.
- Хорошо, что не выстрелил, - понял я, - картечь бы пронзила крышу, как её и не было, и я бы убил человека только за то, что он ходил по крыше. Может, это бывшие жители ходят тут по ночам, бывший хозяин. Но по кой хрен он здесь по крыше ходит, с риском провалиться и сломать себе шею?
Я уже так устал от этого страха, что начинал постепенно злиться. Злость помогла, я сел. В окно из этого положения выглянуть не мог, надо было встать и подойти к окну. Но я немного размялся, встал, прицепил к поясу нож, положил в карманы патроны. Ружьё одноствольное, перезаряжать надо быстро.
И тут снова услышал шаги, и снова оцепенел. Шаги, как и в первый раз, прозвучали прямо над головой, как будто человек от места, где остановился, прошел к стене, в которой была дверь. Ещё шаг, и он бы спрыгнул прямо перед дверью. От неожиданности я снова чуть не выстрелил в потолок, уже самопроизвольно рука сняла предохранитель. Лоб покрылся испариной.
- Кто бы это мог быть, черт возьми? – Подумал я в растерянности, пожалев тут же, что помянул нечистую силу, хоть и мысленно.
Снова сел. Осторожно обулся. Медленно переступая, глиняный пол позволял передвигаться бесшумно, подкрался к окну. Это было рядом с тем местом, где остановились шаги. И тут меня пронзила простая и ясная мысль:
- Тень!!! Кто бы это ни был, луна уже была за моим домом, и тот, кто на крыше, должен отбрасывать тень!
Осторожно выглянул в окно, - тени не было. Я глазам своим не поверил – не было, и всё!
Это уже какая-то мистика. Все предметы отбрасывают тень, крыша сама давала ровную, чёткую тень, а то, что на крыше, тени не давало.
- Может, он там залег? Но как он лег бесшумно? И даже если он залег на краю, где остановился, тень должна быть… - терялся в догадках я и снова почувствовал, как холод ползет по спине. Возникло желание просто изрешетить всю крышу картечью, кто бы там ни был. Медленно отошел от окна к глухой стене, сел, опираясь спиной о стену. Что делать?
Так сидел долго, иногда вставал, разминая ноги, делал пару приседаний. Тот, на верху, не давал о себе знать. Уснул, что ли? Я представил себе, как какой нибудь каин из этого кишлака в приступе ностальгии приходит в свой дом, забирается на крышу, потому что кто-то завалил дверь ветками, и спит там, ночью, что бы не поймали. От этих мыслей полегчало, какими бы абсурдными они ни были. Человек всегда найдет объяснение, сталкиваясь с непознанным, что бы не сойти с ума.
Я понял, что до рассвета так не досижу. О том, что бы лечь спать, не может быть и речи. Надо как-то действовать. Вышел, еле переступая, на середину, в место, откуда видел в оба окна. Осмотрелся – ничего. Шагнул к одному окну, не выглядывая, приблизил лицо к веткам, осмотрел сектор – ничего. Два осторожных шага к второму окну – ничего, тень от крыши удлинилась, но никакой другой тени не было. Сейчас надо было в центре крыши лежать, что бы не выдать свою тень. Всё это было очень странным. Аккуратно подкрался к двери, сел у проема, снова осмотрелся, насколько мог осмотреться не высовываясь. Как мог, осмотрел край крыши, нигде ничего. Звёзды из пронзительно ярких бриллиантов стали голубеть, ещё час и будет светать. Но совсем скоро луна скроется за горой и будет темно, кишлак накроет лунная тень. Осторожно, останавливаясь и осматриваясь, перерезал веревку, которой связал ветки и ствол, загораживающие вход. Самым трудным было без шума отодвинуть ствол, всё это я делал, сидя на полу, прислонив ружьё к стене рядом с проемом двери. Постоянно держал в поле зрения тень крыши, любое движение привлекло бы моё внимание. Ветки изнутри я убрал удачно, не нашумев. А ствол, прислоненный снаружи, никак. Получилось только отодвинуть верхнюю часть, и он наискось перекрывал проём. Можно было перешагнуть и выйти из домика, но было страшно от мысли что кто-то или что-то прыгнет сверху. Я отошел к противоположной от двери стене. Самым безопасным мне казалось выпрыгнуть через эту ограду как можно дальше от дома и откатившись, встать уже лицом к дому, что бы если прыгнет кто, то лучше пусть прыгает на грудь, я успею снять предохранитель. Был риск разбить себе голову об камни, приземляясь в кувырке, поэтому решил прыгать ласточкой, приземляться на руки, и уже потом кувыркаться. Длинное ружьё было неподходящим оружием для таких кульбитов, и я сомневался, прыгать с ним или бросить его вперед и прыгать на него. Второй вариант мне показался предпочтительнее, главное не зашвырнуть его с испугу так, что не допрыгнешь.
- Буду кувыркаться, пока до ружья не докачусь, если улетит, - решил про себя.
Разбег у меня был чуть больше трех метров, три шага и прыжок. На втором я бросил ружьё, даже ближе, чем хотел, и прыгнул. В секунды кувыркнулся, встал, схватил ружьё… и даже не стал снимать предохранитель – на крыше никого не было. Не верил своим глазам. Огляделся по сторонам: луна уже висела над краем хребта, скоро закатиться, но пока освещала своим бледным светом всю долину. Я стоял в двух метрах от тёмного проема двери, из которого только что вынырнул, - вокруг никого. Позади меня шумела река, вправо уходила дорога, слева кишлак. Не заботясь о шуме, обошел справа дом и поднялся по освещенному склону Карасая над домом, крыша как на ладони – никого, и никаких следов. Она же пыльная, должны быть следы. Это что, такие слуховые галлюцинации? Я ведь полынью дымил, а не чуйской коноплей.
Присел на подходящий камень, не спуская глаз с крыши и дома вообще, стал обдумывать ситуацию. Если представить, что на крыше кто-то был, а я уверен, что был, он мог в момент моего прыжка тоже спрыгнуть с крыши на противоположную сторону. Тогда конечно ни слышать, ни видеть его я не мог. Когда я обходил дом справа, он обходил дом слева, мы кружанули вокруг дома, и если всё так, он сейчас на противоположной стороне прячется, или в доме, если рискнул в него зайти, там ведь могла оказаться засада. Откуда ему знать, что я один? Нет, в дом он, скорее всего, не зайдет. Значит он где-то за углом или между окном и дверью. Как его поймать? Во мне проснулся охотничий азарт, и тут до меня дошло: если у него есть оружие – я мишень лучше не придумаешь. От этой мысли аж подбросило. Залег за камень, на котором сидел, взял на мушку правый угол, за которым мог прятаться мой гость, и стал думать дальше. Сейчас минут на сорок станет темно, потом ещё полчаса серый рассвет, видно не лучше, и только потом рассветет. До темноты надо что-то придумать.
Вскочил и быстро оббежал дом в обратную сторону, надеясь застать врага врасплох. Не застал. Почему врага? Друг не будет прятаться, и мне проще думать, что это враг, потом разберемся. Залег в камнях по дороге к реке, точно напротив угла дома, что бы видеть стену с окном и стену с дверью и окном. Две противоположные стены я не видел, но если враг опять скрылся, перебежав дом в обратном направлении, то он сейчас за домом, а дальше – склон. И склон ровный, поросший вянувшей травой, ни куста, ни деревца. Даже в темноте на фоне этого склона я увижу любое движущееся пятно. А если он внутри – ещё лучше, никак не уйдет незамеченным. Оставалось ждать.
- Времени нет, - успокаивал я себя метафизическими размышлениями, - время придумали люди, что бы иметь точку отсчета для ориентации, на самом деле время как физическая величина не существует.
Скрылась за хребтом луна, глубокая черная тень закрыла кишлак, звезды снова стали ярче, звезд стало больше – стали видны те, которых не было видно при свете луны. Но мне некогда было любоваться звездным небом, я глаз не сводил с дома, лишь мельком поглядывая по сторонам. Позиция у меня получилась идеальная: я залег между двумя крупными валунами, за мной река, её ровный шум не мешал слушать, здесь она не грохотала, как на выходе из ущелья. Специально бросил за спину несколько камней – четко услышал, как они упали. Так что я на всякий случай оглядывался назад каждые полминуты, как летчик-истребитель, но знал, что сзади бесшумно не подойдешь, - весь берег завален сухим плавником. Трещит как выстрел, если наступишь. Мешали разнокалиберные камни, на которых лежал, какой нибудь обязательно упирался больно в ребра, как ни крутись. Ни из-за дома, ни из дома – ни шороха, ни звука, ни какого движения. За ночь долины остывают и холодный, свежий воздух гор стекает по склонам хребтов. Я ощущал это дуновение на своем лице, оно приятно умывало своей первозданной свежестью, в нем чувствовался дым моего очага, запах овец и навоза, и никаких посторонних, подозрительных запахов. Я конечно не собака, но многие запахи различаю на привычном фоне, я легко бы унюхал запах любого парфюма или топлива, даже очень слабый. Но и обоняние ничем мне не помогло. Терпеливо ждал рассвета, что ещё оставалось? Хотя если этот человек не появится и с рассветом, тоже не очень понятно, как его вычислять: зайти в дом, - если он за домом, уйдет и не заметишь. Нет, сначала надо обойти дом. Потом в него заглянуть. Не уйдет.
Рассветное время в горах довольно оживленное. Это излюбленное время кормежки многих животных, кабаны поднимаются с лежек и кормятся до восхода. С первыми лучами солнца поднимаются поближе к лёжкам, в густой арчевник, продолжая кормиться до наступления жары. Потом у них фиеста и вечером, с наступлением сумерек они опять выходят на кормёжку. И многие животные придерживаются такого графика. Странно, но такое богатое хорошим кормом место кабаны не посещали. Следы я видел, и помет, но это явно одиночка, скорее всего старые вепри, уже ушедшие из стада, и то забредут и больше не заходят. Иначе бы давно съели всю картошку и косточки урюка, ещё когда эти косточки были урюком. Может, опасаются человеческого жилья. Сейчас я тоже заметил стадо, голов двадцать, далеко, на противоположном, освещенном луной склоне Карасая. Отсюда они были не больше спичечного коробка, шли к реке, но обходили кишлак стороной. Может кабаны тоже считают, что кишлак проклятый?
Лежать на острых камнях было больно, и я всё время ворочался. Но глаз с дома и склона за ним не спускал, лишь мельком оглядывая окрестности. Наконец четкая граница тени от луны стала стираться, звезды бледнеть, всё становилось серым в предрассветных сумерках. Самое время тому, кто прячется в доме или за ним, попытаться скрыться, - видимость плохая, свет обманчив, расстояния искажены, трудно стрелять, трудно видеть. Если конечно он хотел скрыться, может быть, он так же устроил засаду на меня. Теперь у кого терпения больше.
Рассвет серел светлее и светлее. Как закат, так и рассвет в горах быстрее, чем внизу. Сначала предрассветные сумерки наливаются прозрачностью, становятся всё светлее, потом совсем светло, - и раз, первый луч солнца позолотил гребень хребта, два – и солнце залило всё вокруг ярким утренним светом, играя и переливаясь красками. Мир меняется в какие-то минуты. А я всё лежал, и ничего не происходило. Где же я ошибся в расчетах? Должен он быть здесь, если это не привидение. Я замерз на этих камнях, обдуваемый легким утренним ветерком с гор. Грудь болела, живот тоже намял об камни, болели локти, колени, ноги затекли. Я уже подумывал, как сменить позицию, отступить и этим выманить этого кого-то из домика. Сдерживало то, что если он так же держит под прицелом этот сектор, то он мня просто снимет первым же выстрелом, как и я его, если он появится. Правда, я не собирался в него стрелять, я бы спросил, кто он такой и что здесь делает. Но у него могут быть другие планы.
Было уже довольно светло, вот-вот появиться солнце из-за ближайшего хребта. Интуитивно почувствовал – нет там никого, ни в доме, ни за домом. Моя уверенность, что этот кто-то здесь основывалась на том, что я отчетливо слышал шаги и понимал, что тот, кому эти шаги принадлежат, не мог никуда деться, он должен был быть здесь. И, тем не менее, двухчасовое лежание в предрассветной мгле поколебало эту уверенность. У человека есть шестое чувство, и седьмое и ещё какие-то, взять тех же экстрасенсов. Но элементарное почувствовать может каждый. Все чувствуют направленный на себя взгляд, чувствуют, если близкий человек хочет что-то сказать или что сейчас зазвонит телефон – многие подходят к телефону или берут трубку до того, как телефон зазвонил. Вот каким-то из этих чувств я и почувствовал, что там никого нет. Может быть, я бы и раньше это почувствовал, но или там всё-таки был кто-то, или я слишком возбужденный этими шагами не заметил подсказок интуиции. На интуицию мне жаловаться было нечего, она меня никогда не подводила, поэтому я решил, что просто не заметил того момента, когда хозяин шагов покинул меня.
Злой, не выспавшийся и изрядно замерзший, я встал, и, не пренебрегая осторожностью, обошел дом вокруг, заглянул в окно, - так и есть, никого. И никаких следов. Уперев корявый ствол акации в проем окна, залез по нему на крышу, присел на краю, свесив ноги, моего веса крыша могла не выдержать. Но и так я прекрасно её осмотрел, - никаких следов. Правда и рубероид был так отмыт дождями и продут ветрами, что на нем вряд ли следы бы сохранились. Осмотрел склон, сел на край крыши, свесив ноги, рассматривал кишлак, его цветущие сады в рассветном солнце казались волшебными. Горы вокруг, река, высокое синее небо и розовые вершины над пламенеющими отсветом ледниками, - можно в любую мистику поверить. Грелся в лучах взошедшего солнца и думал о происшедшем. Высококлассный специалист спецназа мог меня перехитрить, и уйти незамеченным, я таким специалистом не был и наделал много ошибок. Вопрос – что такому специалисту делать здесь? Одному, ночью, в заброшенном кишлаке, на крыше какого-то сарая? В голове не укладывается, ответ – нечего. Тогда что это было?
Так ничего и не придумав, слез с крыши и пошел готовить завтрак. Есть хотелось зверски после перенесенных тревог и сумасшедшей ночи, особенно горячего сладкого чаю.
После завтрака так разморило, рухнул на курпачу, даже не заботясь о том, что бы завалить дверь, и уснул в обнимку с ружьем. Проспал до полудня. Встал, умылся в речке ледяной водой, заварил крепкого чая. Пил чай и думал – остаться ещё на одну ночь и с рассветом попробовать подняться в крепость, или поискать возможность подняться сейчас, и заночевать в горах, где придется? Ни того, ни другого не хотелось абсолютно, я чувствовал себя разбитым и морально подавленным. Хотелось вернуться в заповедник и просто осмыслить происшедшее. Так и решил.
От мысли пробраться в крепость я не отказался, но как-то много всего – и мак, и шаги, я решил, что столько препятствий не спроста, надо вернуться и более тщательно подготовиться, собрать информацию. Сразу на душе стало легче, и это укрепило меня в правильности принятого решения.
Так как всё равно стартовать в крепость отсюда, тащить всё назад не имело смысла. Решил оставить то, что не понадобиться в заповеднике. Получилось: ружьё, патроны, котелок, кофейник, фонарик, свечу, спички, сахар, соль, чай. Подумал, и решил оставить ещё смену белья, джурабы, свитер, веревки. Остатки еды съем на обратном пути, курпача и одеяло мне нужны дома. Фотоаппарат и бинокль казенные. Подумав, решил фонарик взять, второго не было, а топор оставить, топоров хватало. Облегчив таким образом себе жизнь, я собрал всё, завернул в кусок полиэтилена, который у меня был и спрятал в полуразрушенном тандыре. Накрыл его от дождя куском валявшегося во дворе рубероида и сверху ржавым куском кровельного железа. Придавил на случай сильного ветра булыжниками. Вернуться я надеялся скоро, но постарался упаковать всё так, что бы и год пролежало.
Собрал в рюкзак оставшиеся пожитки, тронулся в обратный путь. Решение расстаться с ружьем, может быть, было легкомысленным, но я чувствовал, что мне ничего не угрожает. Более того, у меня возникло ощущение, что я сдал неведомый экзамен неизвестно на что и, тем более, неизвестно кому.
Не знаю, как бы я шел, если бы не оставил часть груза – подъем Карасая хоть был и пологим, но ощутимым. А про подъем по склону и говорить нечего, я бы до ночи не поднялся бы со всем скарбом. А относительно налегке я довольно быстро преодолел этот путь, поднялся на плато засветло. Солнце только коснулось вершины хребта, когда я нашел свою лошадку и перегрузил на неё вещи. Всё это время она мирно паслась вокруг рощи. А для меня как будто целая жизнь прошла. Наскоро перекусил, набрал воду во флягу, полежал под деревьями на траве и уже совсем налегке тронулся в заповедник, идти было уже не далеко.
В усадьбу пришел сразу после захода солнца. Окна у Лены с Борей светились керосиновой лампой, но я не хотел никого видеть. Разгрузил лошадь, распряг, стреножил и отпустил. Только успел умыться и заварить чаю, пришел Боря. Спросил:
- В кишлаке ночевал?
- Да, - не стал скрывать, у меня тоже к Боре было много вопросов. Но следующим он меня ошеломил:
- Шаги слышал?
- … ?
- Что ты смотришь на меня, как Ленин на буржуазию, слышал шаги?
- Я то слышал, а ты откуда знаешь?
- Я тоже слышал…
Боря рассказал немудреную историю своего пребывания в проклятом кишлаке. Когда они с Хуршедом приблизились к кишлаку, Хуршед показал Боре дом, в котором у его родственника были спрятаны какие-то ценности, какие Боря не знает. Ему просто надо было забрать кумган, спрятанный в стенной нише одной из комнат большого дома. Хуршед с лошадьми спустился и остался ждать Борю возле реки, метров сто ниже того дома, где я ночевал. А Боря пошел в дом, имея на руках план дома и инструкцию, где взять кумган. Боря честно признался, что имел мысль поживиться ещё чем нибудь, кроме обещанных Хуршедом бутылок водки, - по дороге он выторговал у Хуршеда ещё одну. Он даже приметил ещё пару домов, куда решил заодно заглянуть. Хуршед подождет, куда он денется.
Когда он нашел дом, - это был дом, в огороде которого я побывал! – без труда пробрался в нужную комнату, нашел спрятанный кумган с приклеенной и обмазанной какой-то засохшей смолой, типа мумиё, крышкой. И уже хотел пошарить по углам и перейти к следующему, как услышал шаги. Сначала он даже не испугался, - мало ли, может, Хуршед решил всё-таки навестить дом, в котором не раз бывал ещё ребенком, может, сосед зашел. О том, что никаких соседей здесь нет, Боря даже не подумал. Шаги раздавались в соседней комнате, как будто кто-то ходил не спеша, но громче, чем обычно по глиняному полу. На это Боря внимания не обратил и зашел в эту комнату поздороваться с человеком, как никак Боря был посланцем хозяина дома, и должен был проявить интерес, кто тут без хозяина шастает. Надо сказать, что Боря был вообще не робкого десятка. Когда он вошел в комнату, из которой слышались шаги, там никого не было. Но там была лестница в мансарду, балахону, и Боря явственно услышал шаги у себя над головой. С кумганом в руках Боря идти не захотел, поставил кумган, и видимо что-то его встревожило, взял в руки нож, осторожно поднялся на второй этаж. Никого. Боре стало не по себе.
- Эй, кто здесь? Узун баласы? – окликнул он по-русски и по-узбекски, - в ответ тишина. Боря выглянул с балахоны. Балахона это не второй этаж в европейском понимании, это такой балкон, надстройка над первым этажом. Осматривая тщательно двор, - больше тому, чьи шаги Боря слышал, некуда было деться, только спрыгнуть во двор, - Боря услышал шаги на первом этаже. Несмотря на то, что под балахонной никаких следов не было, Боря решил, что гость всё же спрыгнул, и пока он поднимался, зашел снова в дом. Насторожившись и недоумевая от такого странного поведения этого человека, Боря быстро спустился по лестнице – в комнате никого не было. И не было кумгана. Боря похолодел, - видимо, в кумгане было что-то ценное, и неизвестный злоумышленник охотился за кладом. Выбежав сначала во двор, потом на улицу в надежде догнать вора, Боря остановился – никого не было, а так быстро скрыться из глаз можно только на ковре-самолете, и то не факт. Значит, вор ещё в доме, затаился, - решил Боря, и вернулся в дом. Войдя в первую комнату, он увидел в стенной нише кумган, именно тот кумган, который он только что держал в руках и оставил во второй комнате, перед тем как подняться по лестнице. Боре стало не по себе, он схватил кумган и опрометью выскочил из странного дома, и бежал через весь кишлак, пока не добежал до Хуршеда, причем весь этот путь у него было ощущение, что в затылок ему кто-то дышит, но не было сил оглянуться. Когда его увидел Хуршед, то сам чуть не убежал, - на Боре лица не было. А Боря, увидев, как на него смотрит Хуршед, решил, что тот что-то видит за его спиной, и пробежал мимо Хуршеда. Хуршед догнал его на лошади уже в Карасае.
Боря рассказал Хуршеду, что с ним произошло, после того как выпил одну из полученных бутылок, после чего Хуршед тоже выпил, и они оба решили, что ни за какие коврижки больше в кишлак не пойдут. Кумган был благополучно доставлен родственнику, что в нём было, Боря так и не узнал.
От Бориного рассказа мне, с одной стороны, полегчало, - значит, это были не галлюцинации. С другой я пришел в не меньшее недоумение, чем Боря, который сохранил его до сих пор. Даже сон улетел, и захотелось выпить. У меня была заначка, два 100 граммовых цветочных одеколона, «Ландыш» я взял себе, «Шипр» дал Боре, и мы выпили за удачное возвращение из проклятого кишлака.

Рабочие будни тянулись своей чередой, работы было много, работа интересная. Лето вступило в свои права, даже здесь, в высокогорье было жарко, всю тяжёлую физическую работу старались делать утром и вечером, устраивая себе фиесту с полудня до четырех. Посадили картошку на выделенных нам участках. Пахали на лошади, деревянной сохой, все это я видел в музее и учебнике истории. Хуршед вел лошадь под уздцы, а здоровый Балтабай шел, налегая на соху: ответственное дело, глубина борозды должна быть определенная. А мы за ними закапывали посевную картошку через равные расстояния. У Бори с Леной было два участка, себе они оставляли пару мешков, остальную картошку продавали, это был их приработок. Хуршеду с Балтабаем не хватало картошки с их участков, и они прикупали у Лены. Мне картошка была не нужна и я участвовал в этом просто заодно с коллективом.
Работы стало больше: прилетели на гнездовье Черные аисты, в этом году три птицы. Две пары Орлов-бородачей тоже гнездились, где-то гнездилась пара Беркутов. Мне ещё предстояло найти гнезда, установить наблюдение и оформить результаты мониторинга в научный отчет. Аистов тоже в прошлом году было две пары, но видимо что-то случилось с одной птицей, и теперь непонятно, - аист моногамен, и как будет без пары вторая птица. Снежный гриф гнездился за территорией заповедника, высоко в горах, среди вечных снегов, не зря же он снежный. Он у меня, слава Богу, по отчетам не проходил.
Всё это время мне не давала покоя мысль о проклятом кишлаке. Мы не раз говорили о нем с Борей. Как ни странно, то, что мы оба слышали эти шаги, успокоило и его и меня. И он и я хотели снова побывать в кишлаке, и разобраться, что это нас так напугало, или кто. Мы выдвигали друг другу свои версии объяснения произошедшего, одну фантастичнее другой, и жаждали реванша. Оба были оскорблены тем ужасом, который нам пришлось пережить.
Но рабочая текучка, хозяйственные дела, - весной день год кормит, - не давали нам организовать экспедицию. Мы с Уразбаем вспахали его «Беларусью» несколько равнинных участков, гектаров двадцать, в общем. Засеяли овсом, ячменем, рожью, - подкормка для животных заповедника. Зерновые не убирали, на этих делянках паслись и архары, и кийики, и медведи, и не имеющие на это право кабаны. Кроме того, плодились многочисленные поголовья грызунов, которые были кормом для хищных птиц, лисиц и даже рыси. Тянь-шаньская рысь тоже была занесена в «Красную книгу». За всё время работы я видел её только один раз, и даже помет видел очень редко. Кормились зерном и скалистые голуби, занесенный в красную книгу вид, наша гордость. В Главохоте сказали, что у нас самая большая популяция. Действительно, совсем недалеко от усадьбы заповедника, на хребте Туяташсая находились две огромные пещеры, заселённые несметным количеством этих голубей. Для них наше зерно было не актуально, - голуби летают так далеко, что всегда найдут себе еду. Для них главное безопасность гнездовий, а это обеспечивалось недоступностью пещер и нашей заботой.
Время пролетело быстро, но в начале июля мы выгадали несколько дней, и решили нанести визит в «проклятый» кишлак.
Собираться особо нечего, почти всё, что надо, уже было в кишлаке. Взяли ещё одно ружьё, восмизарядный короткоствольный винчестер 16-го калибра, патроны к нему. Для охоты он не очень, но нам пойдет. Оба взяли бинокли, фотоаппарат брать не стал. Взяли связку верёвок, защелки-карабины, костыли, альпеншток. На случай, если получится найти дорогу в крепость. Из еды взяли трехлитровую банку жаренной кабанятины, банку смальца, сухие лепешки и несколько свежих, курт, армейский сахар-рафинад, пару банок сгущенного молока, немного муки, соль, чай. Курт это подсоленный скатанный в шарики 2 – 3 см. диаметром и высушенный до каменного состояния творог. Очень компактная и хорошая еда длительного хранения. Если раскрошить и развести в воде несколько шариков получается айран, в который можно накрошить подножного разнотравья из съедобных трав и будет полезная полноценная еда. А можно так грызть и сосать, кому как нравиться. Спички, фонарик. Одну курпачу и одеяло, спать вместе теплее и нести меньше. Само собой мыльно-рыльные принадлежности и полотенца, ножи всегда с нами.
От Лены все равно не скроешь, поэтому мы про крепость не стали говорить, а про кишлак сказали, до этого мы рассказали ей все, что с нами там произошло. Как ни странно, она отнеслась к нашим рассказам серьёзно. Оказывается, не просто так ходила дурная слава об этом кишлаке, и раньше были всякие странные происшествия с людьми, пытавшимися переночевать в кишлаке. Она посоветовала мне не говорить нашим мусульманам о том, что я там ночевал, - будут считать меня шайтаном.
Один охотник из кишлака Зартепа, давно, вскоре как проклятый кишлак переселили, остался в нем ночевать, и утром его нашли мертвым. Никаких следов насильственной смерти, но с выражением ужаса на лице. Участковый хоронить не дал, отвезли в морг, и врачи сказали, - умер от разрыва сердца, причем сердце у него было здоровое, как у всех горцев, без патологий. Что-то его сильно напугало. Было там ещё несколько загадочных смертей, но участковому об этом не говорили: по исламским законам человека надо похоронить до захода солнца, а не возить по врачам и тем более резать труп. То есть кроме легенд, как я считал сначала, под дурной славой кишлака имелась ещё и солидная материальная база.
Лене тоже было интересно выяснить, что там неладно, в этом кишлаке, но мы её не взяли. У неё было много работы, и не такой она скалолаз, а тащить её на руках радости мало. Да и подозрительно будет, если все мы вдруг куда-то исчезнем.
Конечно, можно попробовать подняться в крепость, минуя кишлак. Но в кишлаке надо забрать мои вещи, и Боря вспомнил, что когда искал кумган, в той же стенной нише нашел какую-то самодельную рисованную карту. Он её особо не разглядывал, но на поверхностный взгляд на ней было нарисовано ущелье Чортаньги и Карасай, а так же ещё какие-то объекты. Жаль, Боря не помнил, положил он её на место или просто отшвырнул за ненадобностью, но меня эта карта заинтересовала – вдруг там есть какие нибудь тропы, которые помогут найти путь в крепость. Исследовать паранормальные явления в кишлаке, после того, что мы узнали от Лены, как-то расхотелось. Мы теперь собирались в крепость, а не в кишлак, и даже подумывали зайти в тот дом, быстро найти карту, если она сохранилась, забрать спрятанные мной вещи и уйти в горы, ночевать в горах, а утром штурмовать скалу с крепостью.
Вышли в предрассветных сумерках, летом рано светает и впереди у нас как минимум 15 часов светового дня. Лошадей брать не стали, лишняя канитель, да и поклажи на двоих немного. Шли быстро, Боря вообще быстро ходит в горах, но и я за это время восстановил форму. Мы даже толком не проголодались, когда уже подошли к спуску в Карасай. Весной зелени было меньше, сейчас склон так зарос, чистые джунгли. Виноград и другие лианы образовали по верхушкам деревьев сплошной ковер, как армейская маскировочная сеть. Приходилось продираться сквозь эту буйную растительность, что замедляло путь. Тем не менее, через час мы уже были в Карасае и сделали привал. Начинался жаркий летний полдень, долина Карасая с руслом высохшей реки практически на всем пути без тени. Расположились у подножья хребта, в густой тени огромного грецкого ореха. Ночевать под этим деревом нельзя, он испускает какие-то флюиды, потом очень болит голова, говорят, можно вовсе не проснуться, в это я не верю. А передохнуть под ним хорошо. Вода у нас во флягах была, но котелок и кофейник в кишлаке, поели мяса с лепешкой, и запили водой с рафинадом. Несколько раз мимо планировал удод, кричал своим противным голосом, не знаю, тот же или разные. Красивая всё же птица. Полежали немного, навьючили рюкзаки и пошли дальше, винчестер тащил Боря, сам вызвался. Подозреваю, он был не против поохотиться, если попадется кабанчик или ещё что подходящее, барсук например. Это бы задержало нас на сутки, - разделать, пережарить, да ещё потом тащить… Лучше бы этого не случилось. Еда есть, а пополнить запасы мяса мы можем в другое время. Оружия у Бори не было, по штату ему положено, но надо оформить разрешение, а у него нет, и ему не выдавали. Хуршед давал ему из браконьерских запасов, когда они охотились вместе, но сразу после охоты забирал и ставил на место. Стрелял Боря тоже неважно, но очень любил стрелять и оружие вообще, как и всякий нормальный мужчина.
Солнце пекло не на шутку, пока дошли, фляги были пустые. Залегли на склоне, поближе к кишлаку, рассматривали его в бинокли, иногда спрашивая друг друга:
- Ну, что?
- Ничего пока…
Так пролежали почти час, пытаясь найти хоть что нибудь, что могло нас насторожить. Всё было нормально, зеленели сады, птицы наполняли воздух своим щебетом, шумела река. Хорошо просматривался двор дома, в котором я ночевал, и мой схрон, даже отсюда было видно, что его никто не трогал.
Вдвоем было все-таки веселее, вид мирного, зелёного кишлака успокаивал, и мы решили спуститься в кишлак, сходить за картой и заночевать в «моём» домике. И стоял он вроде бы не совсем в кишлаке, а слегка на отшибе. В домике тоже всё было так, как я оставил. Прошло больше месяца, а здесь никто не побывал. Так же окна загораживали ветки акации, так же лежал ствол, и оставшийся от меня мелкий мусор, - горелые спички, щепки от акации, прогоревшие угли костра, - всё было так, как я оставил.
Развели быстро огонь, накидали полыни, - продымить дом надо обязательно. Я вытащил из тайника в тандыре спрятанное здесь, Боря принес воды. Оставили в доме всё лишнее, взяли фонарик, ножи. Винчестер я оставил Боре, из него можно палить, куда ни попадя, а себе взял ружьё, оно лучше для прицельной стрельбы. Пока я служил в армии, Боря сидел, и оружие огнестрельное взял в руки только в заповеднике, поэтому рассчитывать на него там, где надо было попасть, особенно не приходилось. Зарядил ружье и винчестер, выбрал подходящую мишень, старую банку на берегу реки, шагов за сто. Расстрелял её, сначала из винчестера, потом из ружья. Чуть не оглох – отвесные скалы ущелья отражали звук, и выстрел слышался много громче, чем в долине. Особенно мощно бухал «Байкал», 12-й калибр всё-таки. Одним звуком можно убить. Преследовал две цели: пристрелять ружья и напугать, если кто есть в кишлаке. Типа психической атаки. Выдать себя я не боялся, всё равно он или уже знает о нас, или узнает раньше, чем мы о нем. Оба ружья были в порядке. Пошли по улице, в тот дом, где была карта. Теперь, когда я знал о Бориных приключениях в этом доме, я относился ко всему по-другому.
Кишлак сильно изменился за это время, сады отцвели, на плодовых деревьях крупная завязь плодов, а вишню можно уже есть, как и яблоки-ранетки. В огородах видел огурцы. Боря шел впереди, я три шага сзади, не договаривались, само так получилось. Вошли во двор через калитку, пролом в дувале был с другой стороны. Осмотрелись. Я ничего нового не заметил, а Боря и не помнил ничего, кроме страха, который он здесь испытал. Вошли в дом. Боря сразу подошел к стене, в нише лежала карта. Боря взял её и спрятал за пазуху. Я осматривал помещение. Обычная комната в жилище мусульманина. На полу у стен следы от стоявших здесь когда-то сундуков. На стенах следы от висевших когда-то ковров. В углу старый чапан, толи забытый, толи брошенный. Здесь всё было или забытым или брошенным. Люлька из лозы, в которой явно выросло не одно поколение горцев, какая-то посуда, полка на стене, под ней разбитый ляган. В стенных нишах стояла разная домашняя утварь.
- Пойдем или дом осмотрим? – спросил я у Бори.
- Нам это надо? Мы за картой пришли… - у Бори не было желания здесь находиться, у меня тоже. Отходили Боря вперед, я спиной к нему сзади, держа весь сектор под контролем. И даже выйдя из калитки, продолжали в том же порядке двигаться по улице. И только отойдя на приличное расстояние, вздохнули и пошли рядом, постоянно оглядываясь.
- Наверное, распугали мы всех духов своей стрельбой, - пробовал пошутить я.
- Дай Бог, только у того охотника тоже патронов много было, он все расстрелял, всё вокруг изрешетил, и умер от страха. Его поэтому на экспертизу и отправили. Никто так и не понял, в кого он стрелял, не было никого вокруг.
- Может, был, не попал просто.
- Вряд ли, хороший охотник был. Там менты разбирались, так и не поняли ничего, говорят, не в кого ему стрелять было…
- Да шучу… Понятно, что что-то не так. Поэтому давай просто так палить не будем, если что. Сначала попробуем разобраться. Я прошлый раз не стрелял, ничего, живой же. А он стрелял и умер. Поэтому пока я стрелять не начну, ты не дергайся, а ещё лучше вообще без моей команды не стреляй, хотя бы пока я жив.
- Ты сейчас с кем разговариваешь? Сам то понял, что сказал? Может, действительно в горы уйдем?
- А если эти духи не только кишлак, но и крепость охраняют? Мы же туда идем. Какая им разница, где на нас напасть, здесь или в горах? Здесь нас хоть найдут быстрее…
Решили остаться в кишлаке, хотя былой уверенности уже не было. Дом продымился. Расстелили карту. Это был кусок бумаги, возможно когда-то ватман, размером А3, сейчас больше походил на оберточную, специально или нет, пропитанную когда-то, похоже хлопковым, маслом. Карта была калькой с наших обычных карт, её явно срисовали, причем весьма примитивно. Но на ней был и проклятый кишлак, и крепость, и ещё какие-то неведомые объекты, один из которых был холм в Аксуотсае, и могила перед ним тоже была нанесена. Крепость была не совсем в том месте, как я себе предполагал, но здесь трудно было определить, с какого именно склона мы её увидели. Ещё Боря узнал один мазар, которого я пока не видел, он был в ущелье, в котором я пока не побывал. Никаких тропинок на карте не было, но всё равно, зная точно, где крепость, можно было выработать оптимальный маршрут. Первая удача, настроение поднялось.
- Смотри, Боря, если шайтан кумган на место поставил, за картой тем более придет, - пошутил я. Боря даже не улыбнулся и ничего не сказал.
Приготовили еду, плотно поужинали горячим мясом с нарезанной по дороге зеленью. Попили чайку. Так же как прошлый раз, забаррикадировали дверной проем. Погасили очаг. Спать легли в том же углу, каждый положил возле себя своё ружье, заряженное, на предохранителе. Теоретически была опасность, что во сне нечаянно снимешь предохранитель, а потом случайно нажмешь спусковой крючок, но мы этой опасностью пренебрегли. Борю положил у стены, на правах хозяина распоряжался я, и я боялся, что в случае каких нибудь эксцессов Боря начнет палить из винчестера, а так я ему не дам. Положил под голову нож и лёг с краю.
Сон накрыл как покрывалом. Глаза ещё видели проемы окон и двери, лунный неверный свет освещал комнату, а мне уже казалось это сном.
Проснулся опять среди ночи, без видимых причин. Луна светила ярко, как никогда, вся комната была освещена, как будто в проёмы направили прожектор. Прислушался, ожидая услышать шаги, но ничего, кроме шума реки, не слышал. Глаза привыкли к свету, и он уже не казался таким ярким. Лежал, глядя в потолок, и прислушивался. Глянул на Борю, и с удивлением увидел, что он тоже не спит, но смотрит не в потолок, а в дверной проем. Повернув голову, я увидел в проеме двери темный силуэт, человеческая фигура, в длинном чапане или плащ-палатке. Он стоял между нами и светом, и детали мы видеть не могли, только четкий черный силуэт. Но я не сомневался, что он смотрит на нас, и возможно, нас видит. Шевелиться не хотелось, мы оба оцепенели, я понял, что Боря чувствует то же самое, иначе он давно бы держал винчестер в руках. Осторожно вытащил руку из под одеяла, прижал палец к губам. Боря кивнул. Заметил, что у его подбородка из под одеяла блестит ствол, - он все таки держал винчестер в руках, сжимая его под одеялом. Из такой позиции только застрелится. Уж если взял оружие, направляй на врага и держи его на мушке. Я оперся ладонями, стараясь не шуметь, подтянул ноги и сел, опираясь спиной о стену. Сразу взял ружьё и оперевшись на колено левой ноги, прицелился фигуре в живот. После ранения в живот человек сразу не умирает, есть шанс спасти, хотя с картечью это маловероятно…
Силуэт никак не реагировал, может, он просто нас не видел. Скорее всего, вряд ли кто-то может не реагировать на направленное в тебя оружие. Боря скользнул под одеяло и через секунду уже высунулся там, где только что были его ноги, и так же направил винчестер в грудь нашему гостю. Я слегка пнул его в плечо правой, вытянутой ногой, он оглянулся. Я помахал рукой: «Не стреляй», в надежде, что поймет, он кивнул – понял. Силуэт на нас не реагировал.
Я лихорадочно соображал, что бы это могло быть. Галлюцинаций одинаковых у разных людей не бывает, насколько я знаю. Правда, я не знаю, что видит Боря, может дракона или оборотня, но надеюсь, то же, что и я. Шаги же нам одинаковые слышались.
Ситуация опять замерла, как прошлый раз. Я лихорадочно пытался её осмыслить. Допустим, кто-то взял чучело с огорода и поставил нам перед дверью, а потом постучал, или свистнул, сделал что-то, чтоб мы проснулись. Силуэт перед дверью казался безжизненным, правда, ни одного чучела я в кишлаке не видел, но ведь могло быть. Такой финт распространен, что бы отвлечь внимание. От чего? За спиной у нас толстые саманные стены, их даже «Калашников» не всегда берет. Впереди – мы готовы и там и ждем. Остается крыша. Я снова пнул осторожно Борю, и когда он оглянулся, показал пальцем на потолок и опять прижал его к губам. Боря кивнул и привалился спиной к стене, перехватив ружьё, теперь он видел потолок, и мог присматривать за дверью. Я же держал на мушке силуэт и контролировал оба окна, готовый выстрелить в любое.
И сколько нам так сидеть? Осторожно глянул на часы, - около двух. Жаль, петухов в кишлаке нет, пропели в три часа ночи, и сгинула нечистая сила, а тут парься до утра. А почему я так уверен в стенах? Может в них есть замаскированные отверстия, через которые можно стрелять, если знаешь, где находится мишень? Или просто пикой проткнуть… Я представил, как из стены появляется костлявая рука и берет меня за горло, как в американских ужастиках… Непроизвольно отодвинулся от стены. Боря вопросительно посмотрел на меня. Я снова прижал палец к губам, показал на дверь, - Боря перевел винчестер на «призрак», как я мысленно окрестил стоявшую в дверях фигуру. Я оглянулся и стал исследовать стену. Что бы не произошло, я не сомневался, что Боря расстреляет весь боезаряд, а в упор не промахнешься. Стена как стена, глинобитная саманная стена, сто лет ещё простоит. Боря пнул меня, я повернулся и сразу прицелился в проем: в проеме никого не было:
- Где он? – шепотом спросил я.
- Не знаю, исчез, - так же шепотом ответил Боря. Не знаю, как он, а я чувствовал себя полным идиотом. Нас опять провели. Но кто и зачем? Ведь это огромный риск, появляться вот так в проеме двери, ночью, зная, что внутри вооруженные люди. А вдруг мы со страху изрешетили бы его? Нет, конечно, это было чучело. Но с какой целью и кто его поставил? Проверяют нашу реакцию? Провоцируют? Кто? Зачем? Почему просто с нами не поговорить? Пытаются запугать? Опять же, зачем?
Интуитивно я чувствовал, что больше ничего не произойдет, но и спать не хотелось. Разводить огонь – потерять видимость из проемов, мы тогда как на ладони будем, а сами слепы. Попили воды с рафинадом, страхуя друг друга, помочились в дверной проем, на то место, где только что стоял странный силуэт. Завал разбирать и выходить не хотелось, даже не из-за страха, просто вдруг расхотелось что либо делать, как не хочется с шулером играть. Из запаса дров, который мы с Борей обновили из соседнего загона, выбрал длинные лаги, подходящие длинной по высоте нашего потолка, таких нашлось две. Заточил концы поострее и упер в потолок над нашей курпачей. Пусть напорется, сволочь, если крышу решит неожиданно проломить. Из двух покороче связал и поставил в двери крест – Аллах велик и всемогущ и Магомет пророк его, но у него видимо проблемы с шайтаном, а Христос лихо бесов изгонял. Правда, ему для этого свиньи нужны, но их здесь навалом в горах, есть куда бесов переселять.
Защитившись таким образом духовно и материально, легли с надеждой поспать, - скоро рассвет. Я снова уснул, как провалился, а Боря так и сидел до утра, ожидая нападения. Слава Богу, ничего не произошло.
В ярком свете утреннего солнца все наши ночные приключения казались нереальными, как приснившийся кошмар. Но это был не сон – перед проемом двери и вокруг дома полно следов, плохо различимых в пыли, но следов, и если верить Лене, следов медведя. С виду они выглядели как босые человеческие следы, примерно 43-го размера. Следы перед дверным проёмом мы ночью с Борей обоссали, и то, что наши «следы» легли поверх его следов доказывало, что это не сон.
- Какой-то сумасшедший бача здесь бродит в горах. Его выселили, а он с ума сошел. Или из тех, которых посадили за возвращение в кишлак. Своё отсидел, идти некуда или не хочет, крыша съехала на зоне, вот и тусуется здесь, - высказал своё, не лишенное здравого смысла, мнение Боря. Конечно, сумасшествие нашего «призрака» многое объясняет, да практически всё можно объяснить сумасшествием. Я не слышал про сумасшедших, которые могут не двигаясь стоять полтора часа, но наверное, есть и такие.
- Или Черный Альпинист…

«Летит по скалам камнепад,
Ревет и стонет водопад
В ущелье ветер носится со свистом…
Угля чернее в чёрной мгле
Я появляюсь на скале
Не зря зовусь я черным альпинистом…»

Напел я детскую песенку. Но Боря был не настроен шутить. Он не выспался и был зол на этого сумасшедшего, который столько издевается над нами. Было начало седьмого, по плану мы уже давно должны быть в пути. Приготовили горячую еду, - надо плотно позавтракать, ещё неизвестно, когда и как придется поесть. Запили сладким чаем. В одну флягу взяли воды, в другую крепкий, очень сладкий чай, хорошо глотнуть, когда устал при восхождении. Ещё по банке сгущённого молока, самая лучшая еда, когда висишь где нибудь на скале. Проверили веревки, снаряжение, упаковали пожитки. Я не собирался брать с собой ружья, но и оставлять их в кишлаке, после всего, было неправильно. Решили спрятать в горах, а на обратном пути забрать. Здесь расставаться с оружием не хотелось. Распределили по весу наши пожитки на два рюкзака, получились довольно увесистые. Быстро человек обрастает вещами, только не было ничего, день пожил и уже какой-то баул вещей набирается. Мы расстелили карты, свою и найденную в доме. При сравнении стало ясно, что найденная карта не во всем повторяет казенную. Это была без сомнения копия, но доработанная, - на ней были расселины и ручьи, которых не было на нашей карте, а ещё были кабаньи тропы, в том числе и та, по которой мы пришли. Обозначены они были странно, не пунктиром жирным, как отмечали мы, а тонкими сплошными линиями, которые сливались с контурными. Не сразу можно было догадаться, что это тропа. Очень неудобно, и я ручкой попытался их выделить, но шариковая ручка не писала на промасленной бумаге. Если верить этой карте, на противоположном берегу реки, около километра вниз по течению был небольшой сай, который под углом 45’ к реке шел от плато и сливался с рекой. Т.е если мы перевалим склон за рекой, то попадем в этот сай. Странно, склон противоположного хребта казался монолитным и почти отвесным, но так бывает в горах. Мы решили не штурмовать склон, а спуститься и начать восхождение по устью этого безымянного сая, которого не было на нашей карте, что тоже очень странно, и есть ли он вообще. Но если есть, это самая близкая дорога к крепости, сай этот как раз и преградил нам дорогу, когда мы с Борей увидели крепость первый раз. Да, карта эта была большой удачей. Там, где мы вышли к этому саю, он был для нас непроходимым. Но если подняться по нему снизу, вполне возможно, что выше или ниже мы найдем возможность подняться к крепости, скорее всего кишлачные по нему и поднимались.
Перейти реку труда не составило, мы легко перепрыгивали с камня на камень. Оказавшись на противоположном берегу, поднялись по склону и осмотрели наше пристанище и кишлак. Ничего подозрительного. Пошли по течению вниз, и чуть не прошли мимо сая, который искали. Не знай мы о его существовании, прошли бы мимо. На карте он был нарисован как полноценное ущелье, только маленькое. На самом деле это был ручеёк, проложивший себе узкую расселину в осыпи. Странно, как такой малыш в устье мог быть таким глубоким саем у своих истоков.… Но идти по нему было намного удобнее, чем карабкаться по склону, и мы были рады, что нашли его. Видимо его вообще не было, когда геодезисты работали нашу карту. Иногда мне казалось, что он искусственный, так не правдоподобно располагалось его русло. В нем не было крупных кустов и совсем не было деревьев, наверное, последствие селя, и сам ручей, скорее всего, русло сошедшего лет 10 назад селя. Значит, карта относительно недавно нарисована, как раз по времени, когда погибший археолог здесь работал, может, он и рисовал.
Русло сая действительно расширялось. Проносившиеся не раз здесь сели видимо оседали в устье, когда теряли свою скорость, жидкая фракция уносилась в реку, а тяжелые камни заваливали устье. Ручей под ногами то появлялся, то исчезал, но густая сочная трава по дну расщелины свидетельствовала, что он есть и совсем не глубоко. Мы уже вскарабкались довольно высоко, когда вышли к небольшой заводи, по долинным понятиям, большой луже, но с кристально чистой водой, образованной этим ручьем во впадине расселины. Поднявшись из русла ручья на гряду, увидели внизу кишлак, речку, устье Чортаньги и Карасая. Отсюда, с высоты птичьего полета, можно было без всяких геодезических приборов нарисовать карту кишлака. Он и выглядел, как расстеленная на столе жёлто-зеленая карта. Мы рассматривали его в бинокли, но ничего, что могло бы хотя бы намекнуть на нашего ночного гостя, не нашли.
- А человек действительно может сойти с ума, если ему был дорог этот кишлак, или хотя бы его дом, - сказал я Боре, в подтверждение его версии, - у нас в Душанбе был такой случай. У одного мужика был «ЗиМ», машина, единственный частный «ЗиМ» тогда в Душанбе, отец после войны привез. Отец уже умер тогда давно, а сын, взрослый уже, стал подрабатывать, левачить на нем. Денег не хватало или обстоятельства какие заставили, с транспортом плохо было, в Курган-Тюбе, Джаргиталь, Гиссар автобусы несколько раз ходили в сутки, а в некоторые поселки и по одному разу. Вот он приедет на автовокзал, найдет семь человек клиентов, по рублю, туда – обратно, 14 рублей, десять дней – 140, а тогда рабочий на стройке столько в месяц получал. Поймали его, незаконная частнопредпринимательская деятельность, дали условно, но там конфискация средств наживы. Конфисковали его «ЗиМ», передали в Государственную Таджикскую филармонию. А у него крыша съехала. Он каждый день приходил к филармонии и ждал. Когда его «ЗиМ» выезжал, кидался на капот, обнимал его и плакал. Сначала терпели, думали, пройдет, потом в Кокташ увезли, больше его не видели.
- И похлеще случаи бывали, - ответил Боря, но рассказывать не стал.
- Допустим, он псих. Допускаю, так как он здесь родился и вырос, знает каждый шорох, ориентируется лучше нас, - легко от нас уходит. Не нападает – на тебя же не напал, только кумган на место поставил. И на меня не напал, просто ходил. Всё остальное – наш страх перед неведомым.
- Почему же он не пробует общаться, еду попросить или ещё чего?
- Это мне как раз понятно, его же выселяли, потом ловили, сажали, скорее всего били, когда поймали. У него запомнилось в его сумасшедшем мозгу, что чужие люди в кишлаке это опасно. Он избегает нас, но с другой стороны его к нам влечет. Вот он стоял у дверного проема больше часа, а может всю ночь, мы же спали, когда он пришел. Проем завален, значит те, кто внутри, не хотят, что бы к ним заходили. Он ведь легко мог нарушить нашу баррикаду и зайти. А он стоял, даже попытки такой не сделал, может, ждал, что позовут, пригласят. А мы в него всю ночь из двух стволов целились. А то, что мы его убить могли, он просто не понимает, в него же не стреляли никогда.
- Может и так…
- Меня другое напрягает: что он ест. Ты видел, сколько в кишлаке съедобного? И зелень, и вишня, черешня. Косточками миндаля и урюка вся земля усеяна. И никаких следов, что кто-то собирает. Где он готовит еду? Из чего? Он же не маугли, среди людей вырос…
- Ну, может он в горах, в пещере живет, сколько здесь пещер. Обустрой любую и живи. Сам же говоришь, страх у него перед кишлаком. Спускается, когда людей видит, может мать, отца надеется найти. Потом видит, чужие люди, прячется, потом снова в горы уходит…
- Что он ест, Боря? Даже с ружьем в горах одной охотой не проживешь, а у него явно оружия нет. Из лука, что ли, охотится? Он бы нас давно из него перестрелял…
- Ты знаешь, сколько в пещерах летучих мышей? Я ел, ничего, особенно на масле пожарить…
Я посмотрел Боре в глаза, - вроде не шутит. А может, издевается, его не всегда поймешь. Летучих мышей здесь в пещерах миллиарды.
Мы подыскали подходящую трещину в скале, под карнизом, спрятать ружья. Боря передумал расставаться с ружьем, предложил оставить топор и кофейник.
- На фиг нам топор? Веток и ножами нарубим. Воды и в котелке вскипятим.
- Я ружьё оставлю, топор тоже, а ты, если хочешь, винчестер тащи, я кофейник и котелок понесу.
Остальная поклажа была распределена между нами равномерно. Ружьё и патроны не тяжелые, но неудобно длинное ружьё таскать по скалам, когда рискуешь им зацепиться и улететь. Без топора можно обойтись, им могилу удобно рыть в скальном грунте, но этого я Боре не сказал. А хворост и руками можно наломать.
Дальше ручеёк превратился в короткие водопадики, а удобная расселина в сплошные скалистые уступы. Мы сделали связку и переползали с уступа на уступ, со скалы на скалу, страхуя и поддерживая друг друга. Остановились передохнуть в ложбинке. Ручейка уже не было, напились чаю из фляги. Поднялись довольно высоко. Я рассматривал уходящий в небо склон хребта, пытаясь увидеть крепость или место, с которого мы её видели, но пока ничего знакомого. Здесь тоже была растительность, скудная, но была. То там, то здесь на склоне небольшими группами, по 2-3, а где и по 5-6 деревьев росла арча. Кусты эфедры, барбариса и шиповника образовывали густые заросли, покрывая зелеными пятнами защищенные от камнепадов и селя места на склоне. Даже по отвесным скалам ползли вьющиеся лианы – дикий виноград и ежевика. Только осыпи серели безжизненным камнем да торчащие из этих зеленых островков отвесные скалы. Мы уже были ближе к вершине хребта, чем ко дну ущелья, и крепость мы видели примерно с этого уровня, она должна была быть где-то здесь. Солнце палило в зените, припекало серьёзно, но спрятаться от его лучей было негде. Далеко под нами был виден кишлак и тонкая струйка реки, еле доносился шум бьющейся об скалы воды. Совсем близко кружил, выглядывая добычу, беркут, а высоко над ним снежные грифы. Напротив, прямо перед нами простирался Карасай, он просматривался далеко, в бинокль мы видели то место, где спускались в ущелье.
Путь нам только вверх, вправо и влево нечего и думать, скалы и смертельные осыпи. Поднялись ещё. Силы уже были на исходе, голод давал о себе знать. Наконец мы вскарабкались к истоку этого сая. Отвесные скалы образовывали узкий каньон, это был тот самый каньон, на обрыве которого стояли мы с Борей, а на противоположной скале увидели крепость. Она здесь, над нами, просто мы не видим её со дна каньона. И карта подтверждала это.
Вдоль скал, как обычно в таких местах, была небольшая осыпь. Падающие со скал камни образовали небольшой карниз, по которому хорошо было идти, цепляясь при необходимости за неровности стены. Так мы и шли, пока не вышли на небольшую каменистую площадку, которая упиралась в отвесную скалу. Дальше хода нет. По скале могли бы подняться альпинисты-спортсмены со специальным снаряжением, мы не могли. Ещё с этой площадки можно было спуститься вниз, используя верёвки, и вернутся назад. Другого варианта не просматривалось. Но как-то же попадали в крепость кишлачные?
К скале жались чахлое деревце арчи и несколько пышных кустов эфедры. На скале росла в расщелинах трава, и какие то желтые цветочки. Камни пятнами покрывал бурый сухой мох. Значит, вода здесь бывала часто. Устроили привал под арчой, тень она давала хлипкую, но всё же тень. Надо держать совет, что делать. Заметил под ногами какой-то черепок керамический, показал Боре, он тут же нашел ещё один. Прошлись по площадке – она вся усыпана черепками и другим бытовым мусором многовековой давности, видимо здесь было что-то вроде помойки. Крепость над нами, это точно. Может, они лестницы делали? Здесь всего-то метров десять подняться…
Съели по лепешке с мясом, запили чаем из фляги. Воду берегли, ещё неизвестно, где придется ночевать. Боря пошел исследовать скалу, а я прилег в тени и думал. Передо мной такая удивительная панорама открывалась! Весь Карасай, только мы сейчас были выше плато. Я видел пятно рощицы, в которой ручеек, убранное маковое поле, и в дымке утес, на котором ночевал. Ущелье терялось вдали. Пришел Боря:
- Никаких шансов.
- Думаю, мы не тем путем идем. Крепость изначально строили так, что она снизу неприступна. Другой путь есть в крепость, должен быть. Здесь сам смотри, даже по этим черепкам, кроме нас тысячу лет никто не был. Местные знали, где ходить, случайных прохожих здесь не бывает. Хоть какая бы тропка была, мы бы её заметили, сам видишь – нет ничего, и мы по целине карабкались.
- То, что по саю тропы нет, её и быть не может. Они по руслу ходили, а здесь ручей только летом смирный, посмотри, как вода поднималась в нем весной, и сели проходят по этому саю, не то, что тропу, асфальтовую дорогу смоет. Так что ходили они, скорее всего, по ручью, а вот дальше куда? Не сюда, это точно, здесь только мы, и то случайно оказались. Там, на той стене каньона, есть расселина горизонтальная, почти до верха идет с уклоном небольшим. Мы прямо над ней стояли, но сверху её не видели. Можно попробовать вылезти по ней на то место, где мы были. По краю каньона зубы торчат, можно в связке по зубам наверх подняться, а если там глухо, успеем сюда до темноты, здесь заночуем.
Так и решили. Это не к крепости, а от неё, но так в горах бывает, хочешь куда нибудь попасть, а идти в обратную сторону приходится. Мы неплохо подкрепились и передохнули, но усталость и бессонная ночь давали себя знать, лезть уже никуда не хотелось. Все чаще соскальзывали ноги, чаще за неверный камень хваталась рука, и темп нашего восхождения сильно замедлился. Хорошо бы поспать, но не было времени. До темноты надо определиться с ночлегом. Хоть эту ночь нормально отдохнуть, если этот дивона и здесь нас не навестит.
К расщелине пробрались без проблем. Я видел её, ещё когда мы поднимались, но не обратил внимания, она была не по пути. Расщелина в виде трещины в скале сантиметров 10, уходила в осыпь карниза, но уже в метре над карнизом она была сантиметров 40, а на высоте двух метров ещё шире, и, всё более расширяясь, уходила к гребню скалы, образующей каньон. Мы залезли сразу в просторную трещину, Боря подсадил меня, подал рюкзаки. Я дал ему руку, и мы, цепляясь рюкзаками, поползли по трещине вверх. И тут что-то меня озадачило.
- Подожди, - крикнул я Боре, он полз впереди. - Здесь что-то не так!
Боря был меньше и тоньше меня, в трещине чувствовал себя свободнее. Он как мог, обернулся ко мне:
- Что случилось?
- Ничего не случилось. Ветер. Чувствуешь ветер?
- Ну, ветер. Что не так?
- Откуда ветер, Боря? Из трещины ветер.
- Хочешь сказать, сквозная?
- А когда ещё из пещеры ветер дует?
- Точно… Так может?
- Может, ещё как может. Только проверить как? Надо в расщелину лезть.
- Давай фонарик, я полезу.
- Нет, не так. Давай вернёмся, упакуем тебя как надо, и полезешь, а я с веревкой здесь подожду, сигналы по веревке, если до выхода доползешь, дернешь два раза, я тебе рюкзаки отправлю на веревке, и сам потом проползу, заодно место там пошире посмотри. Да она впереди расширяется. Можно попробовать вместе пролезть, но когда один застрянет, это одно, а когда оба…
- Да нет, я сам пролезу, там видно будет, - раздухорился Боря.
Боря взял нож, фонарик, веревку одну 10 метров, и вторую покороче. Поднялись уже налегке повыше, где трещина была больше метра, нашли подходящий выступ, закрепили веревку. Если веревка кончиться раньше, чем пещера, Боря привяжет вторую. Когда он выберется, я привяжу свою веревку и его рюкзак, так мы наладим веревочную переправу.
Боря исчез в расселине. Потянулись мучительные минуты неизвестности. Время от времени веревка то натягивалась, то опадала, то дергалась, но это не был условный сигнал. Мне казалось, прошла вечность, прежде чем я почувствовал два четких, уверенных рывка. Дернул так же в ответ, как договаривались, отвязал веревку от выступа, удлинил её сразу ещё на 20 метров, привязал в месте связки рюкзак поменьше, дернул ещё два раза, - веревка пошла. Есть!
Переправив всё имущество Боре, я сам пополз по этой трещине в скале. Она была довольно комфортной, лицо обдувал приятный ветерок, трещина была широкой и пологой. Сначала было темно, свет сзади померк на первом же изгибе, но вскоре забрезжил свет на выходе и довольно скоро я вылез из небольшого колодца с аккуратно вырубленными ступенями – здесь выход имел вполне цивилизованный вид, маскировать его с этой стороны, видимо, не считали нужным. Я стоял на довольно большой площадке перед отвесной скалой. Добрую четверть площадки занимала огромная чинара, не менее пяти метров в диаметре, как бы не больше. Прямо напротив нас возвышалась Крепость, она тоже была огромной.

Конец второй части. Продолжение следует.

Заамин. Часть 3. Крепость.


Лицо Бори выражало такую гамму чувств, что я невольно засмотрелся. Такие лица бывают у художников, когда они закончат картину или скульптуру, отойдут на шаг и рассматривают свое произведение. Я тоже испытывал сходные чувства, и к ним примешивалось удивление, видимо где-то в глубине души я не верил, что мы найдем Крепость и сможем в неё попасть.
Чинара давала тень почти на всю площадку. От колодца, откуда мы вылезли, и который оказался входными воротами на территорию Крепости, вела тропинка к настоящим крепостным воротам, вернее к проему, где они когда-то были. Тропа разветвлялась, тонкая тропинка вела к чинаре, радом с которой был бочажок с водой вполне благоустроенные остатки того, что когда-то было чайханой. Вода в этот маленький хаус бежала по каменистому руслу, явно искусственно созданному. Узкий ручеёк, сантиметров 15 шириной и 30 глубиной, в который вода попадала из трещины в скале, не переполнял водоем, несмотря на то, что водоемом заканчивался. Видимо, это было отрегулировано, вода где-то просачивалась. Мы подошли к хаусу – при зеркале поверхности не более 2-х метров он был очень глубоким и чистым, хрустальная вода позволяла рассмотреть дно не менее 3-х метровой глубины. Дно устилали камни, зеленеющие сине-зелеными водорослями, коряги из упавших веток чинары и прелой листвой.
Мы присели на скамейку из ствола какого-то дерева, заботливо отесанного и закрепленного на каменных стойках так, что спиной можно было привалиться к чинаре. Сколько столетий здесь отдыхали усталые путники? Куда шли, пополнив запасы воды и провизии?
Только сейчас я понял, как устал, каким тяжелым был маршрут и как хочу спать. Глянул на Борю – он привалился спиной к чинаре, вытянул ноги и полулежал с закрытыми глазами, возможно, уже спал. Слева от нас, метрах в 10-ти, высилась Крепость. Перед нами довольно ровная площадка, метров 20-ть, упирающаяся в отвесную скалу. За чинарой площадка перед Крепостью сужалась и образовывала карниз метров 5 шириной, который тянулся вдоль крепостной стены и скрывался за поворотом склона. Почти в центре площадки колодец, из которого мы вылезли. Вверху, высоко, нависающий над Крепостью карниз, а за ним бездонное ярко голубое небо с парящими ещё выше снежными грифами. Нечего и думать было спуститься сюда с карниза, разве что с парашютом прыгнуть. Чинара была огромной, но высотой не доходила и до половины Крепости. А крепость не доходила и до половины видимой части утеса, над которым нависал карниз. Справа, примерно столько же, сколько до Крепости, ровно уложенный бордюр из плоских камней, край площадки, за которым обрыв и ровная отвесная стена, у которой мы с Борей сидели ещё два часа назад, гадая, как попасть в Крепость. Где-то в кроне щебетали птицы, деловито спешили по своим нуждам муравьи, стрекотали кузнечики. Ожидаемый на такой высоте сильный ветер обходил это райское место, видимо роза ветров была очень продумана при постройке Крепости. Кроме чинары, которую из-за её величины было видно с противоположного склона, вдоль крепостной стены росли фисташки, несколько миндалин и большой грецкий орех. Стены были увиты хмелем, виноградом и вездесущим вьюнком, который цвел пронзительными бело-фиолетовыми цветами, довольно крупными здесь. Царило такое умиротворение, если Крепость и защищали злые духи, сегодня у них был точно выходной.
Боря не спал, он так же как я наслаждался этим райским местом и растекающемуся по усталому телу блаженству. Время остановило свой бег, и я не могу сказать, сколько мы так просидели. Жара спала, солнце умерило свой пыл, потянулись тени. Хаус оказался обитаемым, у берега, где мы сидели, сновали какие-то маленькие рыбки. Пригляделся - живородящая гамбузия, индийская рыбка. Как она выживает здесь зимой?
Ствол чинары был узловат и коряжист, вековые трещины и складки коры кое-где были истоптаны и напоминали ступеньки. Торчащие над ступеньками обломанные сучья носили следы рук, некоторые были отполированы как перила, но все это было давно. Тем не менее, ленточки, привязанные к ветвям – а другой причины лезть на дерево я не видел, хоть выцвели и обтрепались, продолжали нести Всевышнему молитвы тех, кто их привязал в этом священном месте.
Сидеть так под этой чинарой можно было вечно, никакого желания шевелиться не было, однако надо было позаботиться о ночлеге. Мы полили друг другу из кофейника, умылись и ополоснули в ледяной воде гудящие ноги – ледяная вода из горных ручьев лучшее средство от усталости и радикулита. Подыскали недалеко от края площадки место под очаг. На плоском камне примерно с метр диаметром, обложенном камнями, явно когда-то горел огонь и возможно, пекли хлеб. Это памирский способ, распространенный по всей Средней Азии – «безтандырный» способ печь лепешки. Равнинные таджики им пользуются для приготовления свадебных лепешек. Нужны большие плоские камни, от полуметра и больше в диаметре. Над ними разжигают костер, и когда камни раскалятся, сгребают угли и пекут лепешку размером с камень, потом процесс повторяется столько раз, сколько надо испечь лепешек. Одной такой лепешки хватит на несколько человек, и они необычайно вкусны.
Очаг создавали люди знающие. Он был максимально удален от крепости и дерева, но со стороны обрыва защищен от ветра высокой каменной кладкой ограждающего дувала. Получился вполне уютный закуток, если не принимать в расчет, что в двух шагах пропасть. Зайти в Крепость мы даже не подумали и это не обсуждали, как-то молча согласились друг с другом, что сегодня в Крепость не пойдем. И чувство безопасности, которое мы оба испытали, попав на площадку, давало покой и беспечность, которых мы не знали с тех пор, как вошли в проклятый кишлак. Если завалить чем нибудь колодец, через который мы пришли, сюда ни кто не попадет, но и этого мы делать не собирались, так хорошо и спокойно мы себя чувствовали. Да и что может угрожать человеку в святом, намоленном веками месте?
Мы собрали под деревьями хворост, его было немного, но на несколько дней нам бы хватило, если бы решили здесь пожить. Поддавшись смутному порыву, я вскарабкался на чинару и привязал к одной из нижних ветвей две ленточки оторванных от нового носового платка, прочтя при этом «Отче наш», ибо другие молитвы не пришли в голову. За себя и Борю, который это одобрил.
Сварили подобие шурпы из жареного мяса и налопались, как удавы, запив крепким сладким чаем. Ночевать решили под открытым небом, у прогоревшего костра, между костром и каменным дувалом. Со стороны дувала пропасть, а со стороны Крепости мы все-таки обложили сектор хворостом, не наступить на разбросанные нами ветки было нереально, а треск сухой ветки в горах как выстрел. Винчестер, который таскал Боря, тоже успокаивал, правда, мы невнимательно взяли патроны, и только здесь я заметил, что у нас бекасиная дробь, только на кеклика охотиться. Пришлось надрезать пару патронов по диаметру на глубину заряда. Такой патрон не выстреливает дробь, гильза отрывается в месте надреза и с подрезанной частью летит в цель, не рассыпаясь. Не пуля конечно, но все-таки, метров 50 как пуля работает. До темноты было ещё далеко, когда мы с Борей, сытые и довольные, уснули младенческим сном. Если и были у нас в эту ночь непрошенные гости, мы об этом не знаем – спали, как убитые и ни кто нас не беспокоил.
Проснулся я на рассвете, отдохнувшим, чудесно выспавшимся и вполне счастливым человеком. Боря встал раньше, уже умылся и разжигал костер.
- Там, у Крепости, улары. Крупные такие, миндаль или фисташку прошлогоднюю клюют. Может, поохотимся?
- Ладно тебе, есть же еда. Да и дробь мелкая, улар не кеклик, на него тройку надо.
- Почти в упор, возьмет. Дай попробую?
- Возьмешь улара, надо будет разделывать, готовить, время потеряем, а я хочу Крепость осмотреть…
- Я его махом разделаю, положим в воду, вечером приготовим.
- Как хочешь, по мне так ни к чему.
Но Борю уже обуял охотничий азарт, взял винчестер и залег у чинары. Спустя несколько минут громыхнули два выстрела, один за другим, и Боря бросился к Крепостной стене. От стены свечкой взмыл улар и скрылся в ущелье, второго окровавленного принес Боря.
- Ты уверен, что мы не нарушили ни каких понятий, убив птицу в этом святом месте? – дошло вдруг до меня.
- Мы сейчас худои сделаем.
Худои это такое ритуальное жертвоприношение, которые мусульмане совершают по особо значимым случаям, - режут верблюда, быка или барана, или, если барана нет, курицу. С молитвой и прочими восхвалениями Всевышнему. Оставил Борю разделывать улара и совершать худои, пошел умываться. Улар крупная горная куропатка, если кеклик это такой горный рябчик, то улар это сравнимо с глухарем. Тот, которого подстрелил Боря, был как фазан. Фазаны здесь водились, но встречались редко.
Боря окропил кровью улара потухшие угли костра, положил внутренности и перья, зажег несколько щепок и помолился, я так же присоединился к нему. Попросили прощения за грехи вольные и невольные, и закончив молитву словами: «Благословен Господь наш, властелин Вселенной!», по аналогу мусульманского «Бисмилло рахмони рахим!», стали собираться в Крепость. Боря ощипывал улара, а я пошел посмотреть с высоты на кишлак и ущелье. Обзор за дувалом, ограждающим площадку, открывался изумительный. Солнце уже высоко, но утренняя прохлада ласкает лицо и руки. Карасай как на ладони, а проклятый кишлак прямо под нами, как нарисованный. Видимо склон, по которому мы поднялись, имел небольшой отрицательный наклон, скала, на которой стояла крепость – точно, мы нависали над рекой. Было впечатление, если прыгнуть, то прямо в реку нырнешь. Внимательно осмотрел кишлак в бинокль – ни кого, ни каких признаков жизни. Маршрут, по которому мы шли, просматривался почти на всем протяжении, погони не было. Но если бы в Крепости кто-то был, они знали бы о нас задолго до нашего прихода. Сквозь легкую утреннюю дымку за плато ущелья Чортаньга угадывалась усадьба заповедника и, совсем хорошо, виднелся холм с неизвестным захоронением в устье Аксуотсая. Он был примерно на одном уровне с крепостью.
Боря нарезал мясо крупными кусками и сложил в котелок битком, еле вместил. Залили водой, посолили, поставили в тень, накрыв крапивными листьями. Ночлег убирать не стали, одеяло и курпачу расстелили на солнцепеке, пусть солнце прогреет. Взяли фонарик, спички, свечи, винчестер, ножи всегда с собой. Набрали во фляги воды. Подумав, взял йод и бинт. Сильно жалел, что нет фотоаппарата. Боря завернул в дастархан пару лепешек и мясо. Вернуться до вечера мы не рассчитывали.
Решили сначала обойти крепость вдоль стены. Шли на некотором расстоянии, осматривая щели, трещины, проемы. Функции проёмов было понятными, но некоторые были очень странными, неизвестного назначения. Структура стены, сложенной из плоского сколотого камня осыпи, позволяла при необходимости подняться прямо по стене – ветер и вода, унося из щелей саман, превратили её в сплошные ступеньки. Когда прошли площадку и начался карниз, идти стало страшновато – с правой стороны выщербленная стена крепости, далеко сверху нависшая скала, слева – пропасть. Здесь ограждающий перед пропастью дувал был совсем невысоким бордюром, около полуметра, время от времени зияющий провалами. Стоять на краю такого провала было жутко – высота скалы, с подножия которой мы поднялись в крепость, была около 10-ти метров, но глубина ущелья, где бежала река, кружила голову. В зарослях шиповника у крепостной стены я заметил какие-то кости, присыпанные щебнем. Раскопав ножами несколько ребер и других костей, мы наткнулись на череп… Верблюда! Каким образом попал сюда этот корабль пустыни?! Разве что в виде мяса, которое съели, а кости выбросили.… Зачем было сюда голову тащить?
За поворотом карниз заканчивался небольшой смотровой площадкой с высокой каменной кладкой в центре, внутри которой углубление, видимо бывший сигнальный или ритуальный очаг, в нем ещё сохранилась сажа. Крепостная стена наглухо примыкала к скале, дальше – пропасть, причем в этом месте отвесная скала уходила далеко вниз, с этой стороны склона мы никогда бы не поднялись. В стене была ниша от двери, но заваленная наглухо осыпавшимися внутри крепости камнями, такими же, из которых была сложена стена. Выше темнели провалами узкие щели-бойницы, но в них не пролезть, и мы пошли обратно. Исследование крепости решили начать с главных ворот.
Несмотря на отсутствие самих створок ворот – от них остались массивные кованые петли с остатками косяка из темного дерева когда-то несущей части створок, так же окованных изъеденными ржавчиной металлическими полосами с крупными коваными клепками, - вход выглядел очень торжественно. Он не отличался ничем особенным от входа в любую мечеть, сводчатая дуга из того же плоского базальта, потом ещё, потом ещё, потом проем. Тянуло пылью и влагой, но без характерного запаха пещеры, пещера пахнет по особому, причем каждая по своему, но есть и характерный запах пещеры, присущий всем, в которых мне довелось побывать, я назвал его запахом мумиё. Из Крепости пахло по-другому, чем-то знакомым, волнующим, но не определимым. Для себя я назвал этот запах запахом древности. Тления, но без плесени. Расстояние от крепостной стены до скалы, к которой прилепилась Крепость, как ласточкино гнездо, было небольшим, метров 10 в самом широком месте, и обойти такое небольшое помещение не должно занять много времени. Но нас ждал сюрприз, мы прошли это расстояние под сумрачными сводами, не сворачивая в боковые ответвления узких коридоров, которые вели скорее всего в башни-минареты, и оказались в просторном помещении. Тусклый свет из проема ворот не освещал стен и потолка и я зажег фонарик – луч уперся в потолок метрах в 5-ти над нами, прямо по ходу высветился круглый зал, не менее 20-ти квадратных метров, а дальше – широкий, метра 3 коридор, сворачивающий где-то на пределе луча. Осмотревшись, обнаружили в стенах ниши, некоторые из которых глухие, в них стояли глиняные амфоры и другая посуда, а некоторые двери в другие помещения. Пещера!!! Крепость внутри была намного больше, чем снаружи! Мы не ожидали такого и немного растерялись. К обследованию пещеры мы не были готовы, это явно была большая и, скорее всего, разветвленная пещера. И конечно у неё не один вход и выход, скорее всего целая система подземных ходов, мы случайно наткнулись на один из них, замаскированный под обычный колодец. Наверное, есть и такие, в который на верблюде можно въехать, …где нибудь в Заамине… - понеслись сами собой странные мысли.

- Серега, здесь мыши летучие должны быть...
- И что?
- Нет их…
Действительно, летучих мышей не было видно.
- Наверное, они глубже… дальше… короче, пойдем или вернемся?
- Давай осмотримся здесь, …потом решим.

Пошли вправо вдоль стены, обходя зал по кругу и осматривая стену. На полу и вообще повсюду лежал толстый слой пыли, Бог знает, с каких времен. Пол выложен каменной брусчаткой, напротив одной из ниш, в которой ничего не было, мы заметили кованную железную крышку люка с массивными петлями – под нами были ещё какие-то помещения. Как и все вокруг крышка была покрыта пылью и не похоже, что бы её кто нибудь открывал с тех пор, как эта пыль здесь легла. Посуда в нишах была очень старинная, но из-за толстого слоя пыли мы не могли разглядеть узора и цвет. Различался лишь рельефный орнамент на самих стенах, которые были сплошь покрыты резным ганчем тонкой работы. Так мы обошли зал вдоль стен, невольно прижимаясь друг к другу, когда проходили мимо темных провалов, ведущих в соседние помещения. Чувства опасности не было, по крайней мере, у меня, но подсознательное ожидание, что из темноты может кто-то выскочить, есть в природе каждого человека. Вернулись к исходному месту, внимательно разглядели потолок – следов, что на нем когда-то крепилась люстра или другие светильники, не было. Он, как стены, был покрыт тонкой резьбой. Углубляться в ведущий внутрь широкий коридор не хотелось – там может быть лабиринт, а у нас даже веревки нет, что бы привязать на входе. Нужен хотя бы мел, чертить черту по стене. Да и древние были большие мастера по части всяких ловушек, и ломится просто так, с кондачка, было бы неосмотрительно с нашей стороны. Решили пройти по боковым ответвлениям, которые попались на входе.
Как мы и думали, по правому коридору уже через несколько метров начались ступеньки, ведущие вверх. Каменная лестница, искусно сложенная из того же оскольчатого базальта, чуть сужаясь, спиралью поднимала нас в башню, и через несколько минут мы стояли на площадке правого, если стоять лицом к Крепости, минарета. Минаретом я называю эту башню из-за внешнего архитектурного сходства, функционально эта башня была явно не для созыва на намаз. Скорее это маяк, сигнальная башня, о чем свидетельствовал такой же очаг, какой мы нашли на смотровой площадке, когда шли вдоль крепостной стены. И наблюдательный пункт конечно – отсюда как на ладони была вся площадка с водоемом, место нашего ночлега частично скрывала крона чинары, которая была не на много ниже башни. И все окрестности, включая предгорья Туяташсая и Аксуотсая, где находилась усадьба заповедника. Шесть узких окон-бойниц по периметру башни сходились конусной крышей. В центре, высотой по уровню окон очаг, на котором разводили сигнальный огонь. Видимо это были огни разного назначения и вариации этих сигналов передавали информацию о различных событиях, а может на площадке, которую мы определили смотровой, зажигали не сигнальный, а ритуальный огонь. Или особый сигнал – очаг на площадке был много больше, и скала служила отражателем, костер на ней был бы более мощным источником света. Странно, что эти башни не облюбовали птицы для гнездовья. Хотя в этих горах столько неприступных мест, что всем хватит и без этих минаретов. Помета птичьего в башне было много, наверное, перелетные стаи отдыхают. Если бы не очаг в центре, здесь вполне можно было бы ночевать. Полюбовавшись окрестностями в ярком свете полуденного солнца, мы решили подняться на второй минарет, осмотреть его и потом пообедать. Скала, к которой лепилась крепость, была такой ровной напротив минарета, что казалась искусственной. Спустившись с башни, мы пересекли входной коридор и вошли в противоположную дверь. Здесь все было зеркальным отражением правого минарета. Отсюда открывался другой ракурс – мы видели место ночлега и под другим углом Карасай. Такая же пыль, такое же запустение. Тщетно я пытался обнаружить какие нибудь признаки того, что здесь бывали наши современники, - спичку, окурок, какой нибудь обрывок газеты, или просто бумаги – ничего.
Мы вернулись в зал – наши с Борей следы четко отпечатались в пыли на полу. Но даже если бы до нас здесь ходили, пыль равномерно покрывала бы старые следы и все равно они бы угадывались под слоем пыли. Но впечатление было такое, что прежде чем уйти отсюда навсегда здесь вымыли полы и протерли всю посуду – никаких следов жизнедеятельности человека. Куда же ходил пропавший археолог и его проводники? Неужели они проникли в Крепость как-то по-другому? Это может быть. И не дошли до этого зала? Не может этого быть. Если он ученый, а по слухам это настоящий ученый, он бы начал с того, что обошел бы всю Крепость, прежде чем углубится в конкретное обследование чего-то для него важного. Как будешь изучать даже самую интересную находку, не зная, что тебя ожидает за стеной?
Мы все перепачкались в пыли и паутине, и решили выбраться из Крепости, умыться и пообедать под чинарой, на солнышке. В Крепости было сумрачно и прохладно, хотелось на свет.
Разожгли наш очаг, сварили привычный суп из жаренной кабанятины. Запасы наши подходили к концу, но и времени оставалось мало – завтра надо возвращаться в заповедник, а то хватятся. Осмотр Крепости не отнял много сил, и мы решили не отдыхать после обеда, а сразу вернутся в Крепость, прихватив с собой веревки и уголь вместо мела, что бы пройти по коридору, уходящему вглубь.
Вошли в зал. Я ещё раз внимательно осмотрел в свете фонарика полы – наши следы прекрасно контрастировали под косым лучом, но кроме них – ничего. Осмотрев бегло стены и потолок, не появилось ли чего интересного, мы вошли в коридор. Слабое движение воздуха свидетельствовало, что где-то есть выход или как минимум, вентиляционное отверстие. Ширина коридора и высота – более 2-х метров, позволяли передвигаться всаднику или телеге с лошадью. Стены были сплошь скальные, но вырублены вручную, видимо естественная трещина в скале была расширена и обтесана. За плавным поворотом была развилка, влево уходил коридор такой же ширины, но полого спускавшийся вниз, вправо вел коридор без наклона, и мы пошли по нему. Дневной свет сюда почти уже не доставал, луч фонарика выхватывал такие же оттесанные скальные стены коридора, плавно поворачивающие то вправо, то влево, ровно настолько, что бы он не просматривался более чем на 5-6 метров, само же направление не менялось, ощущался небольшой подъем. Боря закурил, и по дыму сигареты было заметно, что тяга усилилась. Уже довольно долго шли по коридору, никаких ответвлений, дверей, ходов. Это тревожило, подъем становился всё заметней. Наконец мы вошли в помещение около 10 метров в диаметре. Несмотря на то, что стены коридора были из обработанной скальной породы, пол был выложен каменой брусчаткой. Это помещение имело такую же структуру кладки, какой выложена вся крепость, а пол – сплошная скала. Попытка осмотреть потолок ни к чему не привела – его попросту не было, сужающиеся стены уходили ввысь, и луч фонарика терялся во тьме. Ни какого либо подобия лестницы, ни ступеней, ни признаков подъемного механизма не было. Зато прямо, слева и справа были три одинаковых двери, из плотно пригнанных досок, обитых железом, проклепанных коваными клепками. Попробовали открыть прямо перед собой, налегая на неё плечами – даже не шелохнулась, даже не скрипнула, как будто за дверью была стена. Ни ручки, ни следов от ручки или чего-либо, позволяющего потянуть дверь на себя, мы не обнаружили. Такая же история повторилась с каждой дверью. Попытка подымить перед каждой дверью показала, что тяга направлена вверх, в трубу, в которой мы находились, а из-за дверей есть слабый приток воздуха. Они точно куда-то вели. Это были проходы, а не декорации. Ломать двери мы бы не стали, даже будь у нас подходящий инструмент, тем более его не было. Осмотрев тщательно помещение, не нашли никаких свидетельств недавнего пребывания людей. Погасили фонарь, и ждали, когда глаза привыкнут к темноте – что бы заметить самый слабый источник света, если он где-то есть. Темнота полная. Ни какой щелки не светилось, и «труба» уходила в кромешную тьму. Пошли назад. Пройдя какое-то расстояние, опять погасили фонарь, так делали каждые 5-6 метров, пока впереди не забрезжил свет. Отчеркнули на стене углем черту, написали 16:45 и дату, в это время здесь виден свет. Хотелось написать «Здесь были Сережа и Боря». Спросил Борю, ему такое в голову не приходило. А мне почему то захотелось какого-то варварства.
Вскоре подошли к развилке. Несмотря на то, что свет попадал сюда, освещением это назвать было нельзя, и без фонаря мы не могли обойтись. Те, кто здесь ходил до нас тоже не могли без источников света – на потолке и стенах видна копоть факелов. Но вряд ли археолог и его проводники пользовались факелом. Стали искать, куда бы привязать веревку – идти вниз лучше, имея крепко привязанную веревку, по которой можно выбраться в случае чего. Не так-то просто на плотно уложенной брусчатке найти щель для колышка, про сплошные скальные стены нечего говорить. Пришлось расстаться с Бориным ножом, его удалось запихать в одну из щелей достаточно плотно, что бы привязать к нему веревку. Борин нож хорошо для этого подходил, в отличие от моего мусульманского пичока с тонкой ручкой у Бори был реальный охотничий нож из зиловского клапана в зековском исполнении. Так как наклон был пологий, и висеть на нем вдвоем мы не собирались, нас прочность удовлетворила. Веревка больше нужна как путеводная нить, ну и придержаться, если надо, в сомнительном месте. Похоже, наши опасения были напрасны – немного пологого пола и начались ступеньки, вполне комфортные, горизонтальная плоскость более, чем в два раза превышала вертикальную, сантиметров 10, по ним можно было даже ехать. Тем не менее, спуск становился более крутым, лицо обдувал прохладный, влажный ветерок, показалось, что пахнет водой. Это чувство усиливалось еле слышным звуком журчащей воды. Свет из тоннеля перед развилкой померк после первого же поворота, и мы опять остались в полной темноте, в чем убедились, выключив на время фонарь. Такие же гладкие стены, ступени из брусчатки, но туннель поворачивал все время на право, мы уже находились примерно под тем туннелем, по которому прошли до этого, спускались по спирали. Поворот - и луч фонарика осветил длинный прямой туннель, оканчивающийся, видимо, комнатой, луч растворился в темноте. Толи оттого, что мы ощущали глубину, толи от этого мрака, который ждал нас впереди, нам стало не по себе, о чем мы с Борей тут же друг с другом поделились. И действительно настораживало отсутствие летучих мышей, они всегда населяют такие места в большом количестве. Вдруг здесь смертельный газ? Ни какой живности пока не попалось. Должны же быть хоть скорпионы. Все-таки решили пройти этот туннель. В конце нас ждал сюрприз – мы оказались на берегу довольно большого водоема, можно сказать, небольшого озера. Причем в нем было течение, это была подземная река! Она с бурунами, со звуком весеннего ручья выбивалась из под скалы и бесшумно исчезала под противоположной. Мы слышали этот звук, но и представить себе не могли такое! Противоположная скала была отвесной, пещера образовывала грот, над нами висели сталактиты. Но берег, на котором стояли мы, был ухожен и обжит. Край «набережной» заботливо выложен брусчаткой, метра на два над водой нависал деревянный топчан из толстых, с руку толщиной, стволов, скрепленных железными стяжками. А вот и жизнь – по стене промелькнула ящерица, скорее всего крупный геккон. Значит, есть и насекомые, иначе геккону здесь есть нечего. От воды тянуло прохладной влагой, на лицо ложилась мелкая водяная пыль. Странно, здесь должен грохот стоят, а довольно тихо, как на берегу горного ручья. Видимо сталактиты гасят акустику, или другая причина есть. Мы пошли по берегу, осматривая стены, и время от времени светили в воду, пытаясь увидеть дно. У берега сновали вездесущие гамбузии, должно быть, была здесь и другая, обычная для горных рек, рыба. А значит, эта река впадает в другие, внешние воды. В конце «набережной», как я мысленно назвал ухоженный берег этой подземной реки, прислонившись к стене грота, сидел скелет человека, в чалме, чапане и сапогах. Вокруг него лежали нехитрые пожитки охотника в горах – оловянная миска, медный котелок, кумган, торбочка с какими-то припасами. Сидел он здесь давно.
Осмотрелись по сторонам – больше никого. Странно, по всему эти останки здесь очень давно, а не зверь, ни человек их не коснулся. В тусклом свете изрядно подсевшего фонаря мы внимательно разглядывали то, что осталось от этого человека. Судя по позе, в которой он сидел и по тому, как разложены пожитки, он умер своей смертью, спокойно отдыхая, привалившись спиной к скале. Конечно, всякое могло быть, допустим, он спокойно отдыхал, а кто-то в него выстрелил и он умер, не шелохнувшись, но вряд ли. На чапане и чалме не видно повреждений, несмотря на слой пыли, мы бы заметили. Все говорило за то, что смерть была внезапной и скорее всего, естественной - болезнь или старость, возможно укус змеи. Может, старик сам сюда умирать пришел, такое бывает. Останки находились здесь несколько лет, может, десятилетий, но для крепости это было совсем недавно. Рядом с покойным, прислоненное к скале, ружьё, старинное, но с такими горцы охотятся до сих пор, настоящий карамультук с шестигранным стволом, довольно ржавый. Попытался аккуратно, ножом, приоткрыть полу халата, может при нем есть какие документы – бесполезно, от малейшего прикосновения ткань рассыпается в труху. Боря взял карамультук и протер носовым платком от пыли, деревянные части сохранились неплохо, железо сильно поржавело, но как музейный экземпляр ружьё годилось вполне. Сухо щелкнул курок, выстрела не последовало, даже если оно было заряжено, порох давно отсырел, а пружина работала.
- Надо бы пояс посмотреть, горцы носят в поясе все, как в барсетке, может в нем есть какие нибудь документы, - сказал Боря. Но я только тронул за нож в кожаных ножнах, как он остался у меня в руках, а сам пояс рассыпался и с одного, и с другого бока что-то упало на землю. Посветил фонариком. Кобура! И в ней наган! – рассматривал я находку с немалым удивлением, наган был с полным барабаном. Да, наш покойник умер сам, и он был один. Друг или враг забрал бы оружие. Когда бы это не случилось, оружие в горах ни кто не бросал. И мы не бросили, взяли ружье, наган, нож и, не зная как правильно поступить с останками, – похоронить, как положено, или оставить как есть, пошли в лагерь. Продолжать изучение крепости расхотелось, как-то тягостно подействовала на нас эта находка.
Долго щурились, выйдя из тоннеля, глаза привыкли к полумраку. Когда мы вышли в большой зал, нам показалось в нем светло, как днем. Свет падал от входа, нам на встречу, и контрастные тени позволили по-другому рассмотреть полы – было видно, что в некоторых местах еще возможно не так давно стояли какие-то предметы, слой пыли в этих местах был явно тоньше и отпечатки имели правильную прямоугольную форму, скорее всего это были сундуки. Если это так, то стояли они довольно странно, один почти на середине, обычно сундуки стоят вдоль стен. Что бы не топтать, мы прошли по своим следам, почти след в след, и вышли к чинаре.
День клонился к закату. После довольно мрачного подземелья мир виделся радостным, солнечным и прекрасным. Даже наша грустная находка не могла перебить ощущение такого наполненного радостью бытия летнего вечера. До заката ещё было далеко. Мы сложили находки у чинары, набрали в кофейник воды и тщательно помыли руки с мылом, ополоснув после этого водным раствором йода, – может, наш странник умер от чумы. Этим же раствором промыли найденное ружье, нож и наган, после чего опалили в языках пламени костра. И положили на солнце. Ультрафиолет тоже дезинфицирует. Наган и нож были в хорошем состоянии, кожаные ножны и кобура неплохо защитили от ржавчины. Наган имел номер и изготовлен во Франции, это всё, что на нем было прочесть. Нож обычный в этих краях чустский кованный пичок с толстой ручкой из рога крупного сайгака, довольно большой, больше моего и заметно шире. По всему охотник, но зачем ему наган? Что делал он у подземной реки? Кого ждал? На кого охотился? Или скрывался?
Я подошел к дувалу и оглядел окрестности. Все мирно, спокойно. Взял бинокль и внимательно осмотрел кишлак. Ничего. После этой ничем нам не угрожающей, но все-таки страшной находки стало тревожно. Захотелось убраться по добру по здорову отсюда.
Сделали треногу из веток ореха, повесили над огнем котелок с мясом улара, переложили его соцветиями зеры и прошлогодней зерой, для запаха. Боря остался присматривать за костром, а я пошел под чинару, сел напротив Крепости и решил внимательно её осмотреть, с учетом того опыта, который мы приобрели внутри. Получилось, что кроме башен-минаретов, мы изнутри кроме центральной комнаты, в самой пристроенной части ни где не были, сразу углубились в пещерные туннели, сначала один, потом второй. А снаружи было понятно, что помещений в Крепости было много – окна бойницы в два уровня, и первый без окон – три условных «этажа». Видимо, те проемы, которые в стенах центрального «зала», вели на эти «этажи». Время ещё было сходить и осмотреть их, а вот желания не было. Разглядывал крепостную стену, окна в бинокль. В окнах темно, на стене ничего необычного не увидал. Пошел к ограждающему площадку дувалу, осмотрел в бинокль кишлак и окрестности. Никаких видимых изменений. Подошел Боря:

- Что с находками будем делать?
- Думаю, нам не надо никому говорить, что мы нашли Крепость, даже Лене. Про находки можно сказать в кишлаке нашли, в одном из домов. Но лучше и о них бы ни кто не знал, сам понимаешь.
- Поделим?
- Есть предложения?
- Давай продадим и деньги поделим.
- За наган скорее срок получим, чем деньги. Да и не хочу я наган продавать, давно сам хотел иметь такое.
- Дай мне карамультук, я за него в Ленинабаде реальные деньги получу, есть один антиквар подпольный, всякую старину за хорошие деньги покупает. А наган себе забери.
- Договорились, и нож возьму, получше моего и память все таки.
- Идет.
- Как думаешь, кто это?
- Из местных кто-то, охотник скорее всего.
- А наган зачем?
- Мы же не знаем, когда он здесь ходил, были и лихие времена.
- Не с басмаческих же времен он здесь лежит…
- Может, и с басмаческих.
- Но мы точно знаем, что кишлачные бывали в Крепости. Почему не взяли оружие, не похоронили, как положено? Не может быть, что бы его ни кто не нашел…
- Вокруг Крепости много всяких легенд, суеверные таджики могли просто побояться подойти к этому скелету, особенно если что-то знали о нем или его судьбе, страшное. Ты видел дальше по берегу, где он упирается в скалу, дверь?
- Нет. Я скелет рассматривал, даже и не осмотрелся толком, так увлекся этим покойником…
- Я думал, ты заметил. Там есть дверь.
- Жаль, ты мне сразу не сказал. Сейчас уже не хочется идти в Крепость.
- Давай завтра с утра, дверь приоткрыта, топорик бы все же не помешал… Может, скелет этот специально там посадили, что бы дальше ни кто не ходил?
- Ага, вооруженного до зубов, ему ещё только пулемета не хватает…

Из улара получилось почти по кружке крепкого душистого бульона и полный котелок вкусного мяса, кабанятина изрядно надоела. Съели всё. На такой сытый желудок думается плохо, зато жизнь веселее и спится хорошо. Боря смазал ружье свиным жиром и забинтовал бинтом. Законсервировав таким образом, он решил спрятать его где нибудь в усадьбе, и при случае вывезти в Ленинабад. Я просто тщательно завернул наган в шмотки и положил в рюкзак. Большой чустский нож пропалил ещё раз на костре, ножны сжег, кожа сопрела и не годилась совсем. Кобуру от нагана я сжег сразу. На черном кованом лезвии ножа желтели латунные полумесяц и пять звезд – фирменный знак Чуста. До сих пор не знаю, как они наносят латунь или медь на кованую сталь. Последние годы рядом с клеймом гравируют год, когда сделан нож, но на старых ножах такого нет, самые старые я видел 60-х годов, похоже, этот нож старше.
Заварили крепкого чаю.

- Серега, а что мы будем делать дальше? Хранить в тайне путь в крепость, искать всякие древности, рано или поздно всплывет это, да и неизвестно, что мы тут найдем… Вот, допустим придут сюда менты, найдут наши следы и ещё несколько скелетов внутри, и так как никого, кроме нас здесь нет, на нас всех жмуриков и повесят…
- Ты на изменах и меня загоняешь – какие менты? Кто нам что может предъявить? Здесь и преступления никакого нет, человек своей смертью умер, к тому же сто лет назад. Вот с кем бы посоветоваться, как быть с этим скелетом, может его похоронить надо. Были бы документы какие, можно было бы родственников найти. Он, наверное, из этого кишлака был. Может, не пережил, что кишлак выселили?
- Да не, он намного дольше здесь находится. Умер за долго до выселения, почему и странно, что кишлачные его не похоронили, не может быть, что бы его ни кто не нашел. Тем более, если охотник не вернется с охоты, его другие охотники искать идут, и почти всегда находят, живого или мертвого. Здесь что-то не то.
- Если бы дервиш какой, с легендой мистической, что к нему даже подходить страшно, то при нем бы оружия не было.
- Это и странно, судя по всему, обычный охотник, а как заговоренный, столько лет здесь сидит, и ни кто не подошел. А может, действительно с этой стороны не ходил ни кто и к озеру не спускался? Может, этот ход закрыт был как-то? Может там и другие есть ходы, которые мы тоже не заметили? И этот до нас не видел ни кто…
- Теоретически может, но следы от стены или двери должны были остаться. Не может же быть, что бы кто-то разрушил стену, закрывающую проход, тщательно убрал все следы, а в пещеру не спустился. А если бы эта теоретическая стена сама рухнула, груда бы камней лежала у прохода. Про двери я вообще не говорю.
- Может, он сказал своим, кто знал путь, хочу умереть в пещере и остаться там, не трогайте меня. И ни кто не трогал, а потом уже все, кто ходил, знали, что нельзя трогать, и не трогали. Мы же тоже не тронули, только оружие забрали.
- И другие бы забрали – зачем покойнику оружие?
- Мы толком все там не осмотрели, если внимательно осмотреть, разгадка должна быть…

На том и порешили, с утра изучить пещеру с рекой.
Красивый горный закат догорал, все ярче проступали звезды. Чем темнее становилось небо, тем больше было звезд. Боря пошел отлить и стоя у дувала, позвал меня. Вставать не хотелось, пригрелся, но голос у Бори был тревожный. Подошел. Боря показывал в темноту, там далеко внизу, где был кишлак, светился огонек, как будто в самом центре кишлака кто-то поставил на подоконник лампу, или развел маленький костер. Мы ни разу ночью не смотрели на кишлак, может, он каждую ночь светиться.

- Что это, Боря?
- Не знаю, случайно заметил. Где-то рядом с домом, где мы карту взяли. Или в нем.
Взял бинокль – просто желтое пятно, переливающееся в темноте, похоже, все-таки костер.
- Есть идеи, кто бы это мог быть?
- Да кто угодно, мы даже не знаем, кто нас в кишлаке пугал, и с какой целью. Давай ход завалим?
- А если к нам из Крепости кто нибудь? Так хоть путь к отступлению свободен…
- Серега, какое отступление? Спускаться отсюда ночью, это лучше сразу в пропасть прыгнуть.
- И сюда в темноте никому не подняться, даже кто дорогу знает.
- А если этот шайтан ночью видит как днем?
- Зачем шайтану костер?
- Жарит кого нибудь…

Настроение поднялось – все-таки это не потусторонние силы, есть кто-то в кишлаке, вполне материальный, нуждающийся в тепле и свете. Это открытие нас успокоило. Несмотря на странную находку, уснули мы быстро и крепко. Ночью я несколько раз просыпался и ходил смотреть на кишлак – только под утро огонек в кишлаке исчез.
Утром мы с Борей, не умывшись, бросились искать в бинокль место, где горел костер. Ничего не нашли, таких мест отсюда было много, которые казались нам кострищами, но разглядеть что нибудь подробно не получалось. Ночной огонь можно было видеть и сквозь ветви деревьев.
Собрали рюкзаки и спрятали в дупло чинары, не хотелось остаться без вещей и вчерашних находок. Вскипятив чай и наскоро позавтракав, пошли в Крепость. Теперь впечатления были другими, все изменилось от нашей находки. Мы опять внимательно осмотрели «зал», прошли по своим следам, что бы не делать новых, и спустились к озеру. Наш скелет был на месте, ничего не изменилось. Но теперь нас занимал не он, а то, что вокруг. Мы действительно были очень не внимательны, многого не заметили, растерявшись от неожиданной находки. «Набережная» упиралась в стену метрах в 10 от скелета охотника, и это была не скала, а кладка, и в ней была дверь. И она была приоткрыта! Но самое интересное, что мы не заметили сразу – вокруг скелета когда-то была кладка. Камни, которыми была усыпана набережная, были когда-то стеной. То, что мы принимали за обычный камнепад, как в любой пещере, были камни от разрушенной стены, и, судя по всему, она отделяла ту часть, где сидел покойник, от тоннеля, по которому пришли мы. И если стена развалилась относительно недавно, а землетрясений здесь хватает, каждый год два-три до 5-6 баллов, то мертвый странник мог давно находиться в комнате, его бы ни кто не нашел. Кроме тех, кто пришел не по тоннелю, а через дверь в стене.
Правильно мы решили, или нет, но мы решили его похоронить, умершие должны быть похоронены, нехорошо человеку вот так сидеть, как вечный страж. О том, что бы перенести его не могло быть и речи, он бы просто рассыпался у нас в руках. Мы с Борей возвели вокруг него каменный мазар из камней бывшей стены, получилось очень прилично, и сразу видно, что это не груда камней, а мазар. Не хватало только дерева или ветки, на которую можно привязывать ленточки, но это мы решили оставить на потом. Закончив с мазаром, умылись в реке и продолжили путь. Борин фонарик подсел, светил тускло, и я подсвечивал ему «жучком», который тоже давал слабый свет, но все-таки.
Дверь отворилась почти бесшумно, при легком нажатии, как будто петли недавно смазали. Небольшая комната за дверью была проходной, в противоположной стене ещё одна дверь, вернее, дверной проем без створок. Что-то вроде караульной, вдоль левой стены топчан, покрытый остатками ковра, с какими-то лохмотьями на нем. В настенных нишах немудреная керамическая посуда – пиалы, ляган, кувшины. У топчана на полу медный или оловянный кумган, тяжелый. Воздух был свежий, ощущалось легкое движение воздуха, вентиляция была отличная. За второй дверью небольшой коридор и ступени, ведущие вверх. Проход довольно узкий, около метра шириной, а потолки довольно высокие, не меньше 3-х метров. Поднялись по лестнице и оказались в просторном помещении, примерно 15 кв.метров. Потолок здесь был ещё выше, метра 4, не меньше. Вдоль стен стояли сундуки, довольно старинные, но трудно сказать, насколько – такие сундуки используют в Азии тысячелетия! Вдоль противоположной от ступеней стены большой топчан, покрытий ковром, вернее тем, что раньше было ковром. На равном расстоянии в стенах, примерно в двух метрах от пола небольшие ниши, и в каждой медная «волшебная лампа Алладина», низкий кувшинчик с ручкой и длинным тонким носиком, куда вставлен фитиль, лампа, работающая по принципу лампады. Да, других источников света здесь не было. Хотели взять лампу в качестве дополнительного светильника, осмотрели все – если в них и было масло, давно высохло. Не сразу заметили в боковой стене справа дверной проем. Он ничем не отличался от симметрично расположенных в стенах ниш. Здесь каждая ниша могла быть замаскированной дверью. А двери могли быть ловушками или отводами, ведущими в никуда. Мы пока продвигались по пути наименьшего сопротивления, где видели ход, туда и шли. Большой соблазн открыть пару сундуков, и посмотреть, что внутри. Но мы решили пока не осмотрим всю Крепость, не тронем ничего. Времени у нас было мало – сегодняшний день, и, если понадобится, ночь – внутри пещеры никакой разницы не было, какое на верху время суток. Только со светом у нас было не важно, батарейки садились, а непрерывно жужжать «жучком» руки отвалятся. Осмотрели на последок ещё раз комнату, кроме стоящих вдоль стен сундуков заметили какие-то баулы под топчаном. Следов недавнего пребывания людей не обнаружили. За дверью нас ждала длинная прямоугольная комната, с нишами и двустворчатой дверью в противоположной стене. Дверь была закрыта на внушительную деревянную закладку, тесаный брус, вставленный в кованые скобы по краям в стене и в центре в створках. Мы с трудом вытащили брус, и створки поддались. Вошли в открывшийся проем и осмотрелись, - сомнений нет, мы в комнате – трубе. Это была одна из трех плотно закрытых дверей, правая из обнаруженных нами в первый день. Одну загадку мы разгадали, мы знаем, куда она ведет и что за ней находиться. Как попасть за остальные и что за ними находиться?
Решили вернуться через подземелье, как пришли – что бы запереть дверь изнутри, как она и была заперта, и ещё раз осмотреть помещения. Дверь еле закрыли, брус очень плотно входил в скобы. Последнее помещение, которое мы прошли, было пустым, даже в нишах ничего не было, но вдоль стен были следы стоявших там, может быть ещё недавно сундуков. Исследование комнаты на предмет обнаружения каких либо свидетельств пребывания наших современников ничего не дало. Или здесь никого давным-давно не было, или они хорошо позаботились о том, что бы не оставить следов.
Вернулись в комнату со светильниками, осмотрели сундуки, все они были закрыты на обычный засов и почти одинаковые. Осторожно открыли один – в нем лежали рукописные свитки и книги. Тяжелый кожаный переплет, похоже на пергамент, арабская вязь. Сохранились хорошо, но очень старые. Аккуратно сложили как было, закрыли сундук. В соседних сундуках тоже самое, по крайней мере, сверху, мы не перебирали, похоже, попали в библиотеку. В баулы под топчаном пытались заглянуть, но попытка вытащить баул кончилась тем, что кусок ткани остался у Бори в руках. Из образовавшейся дыры высыпалась какая-то крупа или песок. Взяли горсть в полиэтиленовый пакетик для последующего изучения. Из ближайшего к топчану сундука взяли две книги, одна в металлическом, вторая в солидном кожаном переплете. Рукописные, арабская вязь. Завернули книги в дастархан и спустились в нижнюю комнату. Дверь к подземной реке была плотно закрыта, но нас это не испугало, мы теперь знали, что выход есть. Видимо, дверь захлопнуло движением воздуха, когда мы открыли дверь вверху. Замок примитивный, Боря легко открыл дверь моим ножом.
В пещере у реки все было, как мы оставили. Тщательно осмотрели пещеру и дно вдоль берега, среди обломков сталактитов, веками падающих с потолка и устилавших дно реки попался длинный обломок. Сантиметров 30 у основания он сужался к толщине сантиметров 15 в метре от него и расстраивался на три острых сосульки, разной длинны и толщины, общей длинной метра полтора. Мы решили, что это вполне годится для мазара вместо ветки и даже более естественно для пещеры. У мусульман нельзя нарушать природную среду, человека хоронят в России в лесу, среди деревьев, в горах так в горах, в пустыне так в пустыне. Не нарушая ландшафта. Тщательно закрепили сталактит в центре мазара, но так, что бы встав на большой плоский камень, который мы подтащили специально, легко можно было привязать ленточку, и две мы сразу привязали. Теперь любой бы узнал в нашем сооружении мазар, и понял - здесь похоронен человек.
Осматривая пещеру, заметили, что своды, из под которого выбегал поток и под который уходил, обработаны человеком, на арках были следы отесанного камня и форма арок слишком правильная для случайно проточенных водой.

- Серега, они здесь с аквалангом случайно не плавали?
- Это вряд ли…
- А на кой они арки эти обрабатывали, подо что размер подгоняли?
- Под караваны слонов и верблюдов. Эта вода с ледников, зимой здесь почти сухо. Возможно, русло реки вообще искусственное, и зимой превращается в ещё один проход, который ведет неизвестно куда, туда, куда сейчас течет река.
- Если найти это место, зимой по нему можно в крепость придти…
- Наверное, так и было, по тому пути, по которому мы пришли, зимой не пройдешь. Не могли же они полгода в изоляции сидеть.
- Да, в горах много таких мест, где только летом можно пройти, но что бы только зимой – первый раз встречаю.
- Надо бы поискать, где она из под земли вырывается…
- Она может и под водой в реке в ущелье Чортаньги выходить, как родник. В октябре река в ручей превращается, все реки в горах питаются таяньем ледников. Похолодает, можно поискать…
- Надо исследовать ручьи по склону, в расщелинах есть водопады. А если ничего похожего, то один из нас вниз, по реке, в удобном для наблюдения месте, а второй сюда, с мешком теннисных шариков, и пускать по одному, через интервал, внизу по шарикам определим.

Нас заинтриговала возможность найти ещё одну, возможно, удобную дорогу в крепость. Оттого, что мы похоронили найденный нами скелет, стало как-то легче на душе. Сматывая веревку, поднялись наверх, вытащили Борин нож и вошли в центральную комнату пещеры. После сумрака пещеры в тусклом свете фонарей она казалась светлым залом. Клонящееся к закату солнце хорошо освещало это помещение через проем ворот. Ничего нового мы здесь не увидели и решили обследовать боковой проход.
Осторожно открыв дверь, вошли в проем справа от входа в зал. Это был длинный коридор, похоже, по всей длине Крепости, вдоль левой стены проемы дверей, шесть проемов, правая стена монолитная скала. Из каждого проема лился слабый свет. Свернули в первый проем – лестница, сверху льется свет. Поднялись по короткой, один виток спирали, лестнице, и оказались в довольно большой комнате с рядом узких окон-бойниц, через которые солнечные лучи разрисовали пол комнаты красивыми яркими полосками света. Комната пуста. Осмотрели комнату в поисках следов наших предшественников – ничего. Такими же были остальные шесть комнат, видимо, это казематы, из которых удобно оборонять Крепость. Возможно, в них жили воины, но это было так давно, что следов не осталось. В конце коридора обнаружили лестницу, ведущую вверх. Поднялись на следующий уровень, опять коридор, в обратную сторону. Теперь по правую три двери, по левую скала. В конце коридора стена, в стене арочное окно, виден свет. Двери закрыты плотно подогнанными створками, но щели есть и из них полоски света, комнаты за каждой дверью ярко освещены солнечными лучами. Подошли к окну в коридоре – оно выходило в круглый зал, из которого мы пришли. Сверху он производил совсем другое впечатление. Света из проема ворот хватало, яркие лучи полуденного солнца рассеивались в тоннеле и мягким светом освещали зал. Темнели только ниши в стенах и, от стоящих в нишах амфор и другой посуды, по стенам тянулись причудливые тени. Хищно темнел провал прохода внутрь горы. Напротив нас, в противоположной стене на таком же уровне было такое же окно, но света в нем не было, как будто за ним не было дверей. С наружной стороны подоконник окна продолжался широким каменным карнизом, из-за которого окно не видно снизу. На этом карнизе можно было спокойно стоять вдвоем, но мы не пробовали, а лежа на животе, рассматривали пол под нами. Крепость построена симметрично, под этим окном мы разглядели крышку люка, как и под противоположным, который мы обнаружили в первый день. Куда ведут эти люки? Под нами должна быть толща скалы и пещера с подземной рекой. Надо попробовать открыть один из люков.
Двери в комнаты без усилия не открылись, а ломать мы не стали. Спустились вниз, нашли крышку люка. Хорошо бы ломик иметь, попытки поддеть люк ножами ни к чему не привели, и мы решили повторить их с более подходящим инструментом. Второй люк мы так же открыть не смогли, ножи входили в щель, но усилие было недостаточным, скорее можно было нож сломать. Пошли в симметричный проем напротив того, в котором только что были. Здесь было темно, как будто окна бойницы заложены наглухо, но с площадки у Крепости мы видели, что это не так. Во всех проемах были плотно запертые двери, и ни одной светящийся лучик не пробивался сквозь них. Видимо между этими дверьми и окнами-бойницами существовали ещё помещения, или эти комнаты были забиты чем-то под потолок. Это было странно, и мы решили попасть в эти помещения через проемы бойниц по внешней крепостной стене.
Взобраться по выветренной в течении веков стене не составляло проблемы. Но так как бойницы были на уровне второго этажа обычного панельного дома, падать со стены на площадку, усеянную камнями, было достаточно опасно. Решили выбрать место подъема, расчистить площадку и постелить курпачу – подстраховаться. На это не ушло много времени. Первым, прижимаясь к стене, как ящерица, ловко перехватывая руки и переставляя ноги из трещины в трещину, поднялся Боря, я страховал его внизу. Борис добрался до проема, и заглянул в него. Ловко перемахнув через подоконник в узкий проем бойницы, отвязал конец веревки от пояса и махнул рукой:

- Давай!

Через пару минут я уже был в комнате. Вся противоположная от бойниц стена, в которой были двери, заставлена сундуками, какой-то склад. Как будто кто-то забаррикадировался в этой комнате и ушел, как мы пришли – через окно. Ради сохранности сундуков заставлять ими двери не было смысла, кто хотел, мог спокойно забраться через бойницы, как это сделали мы. Сундук, правда, в бойницу не пройдет, но их можно разобрать и вынести через дверь. Или открыть и вытащить содержимое. Что ни находка, то загадка, а главное – ни каких следов недавнего пребывания людей. Солнце хорошо освещало комнату через окна-бойницы, и мы тщательно её осмотрели.

- Боря, может мы не ту Крепость нашли?
- Как это не ту? Другой нет, я только об одной от бабаев слышал… Да и то многие наши не верят, что Крепость есть, что это не легенда.
- Но мы же случайно на Крепость наткнулись. Ну подумай, какой дурак будет лазить там, где мы с тобой лазили, когда Крепость увидели первый раз. Мы и добрались сюда только потому, что точно знали, что Крепость есть.
- Да с чего ты взял, что это не та Крепость?
- Никаких следов, Боря, никаких. А люди бывали в Крепости. Не могли же они специально следы заметать? Или после них здесь кто-то уборку генеральную провел?
- Думаешь, они в другой Крепости были? А мы случайно ещё какую-то нашли?
- А что ещё думать? Где-то же пропавший археолог вел свои раскопки? Можно вести раскопки, исследования, жить на объекте во время работы и следов не оставить? Да и зачем им было следы заметать? Ну, убрали мусор, и ладно, но здесь даже намека нет, что какая-то деятельность велась, или просто недавно люди были. И покойнику нашему сто лет в обед… И не нашел его никто кроме нас за эти годы. Что вообще не объяснимо, если кишлачные и археолог здесь работали.
- Мы же не всю Крепость обошли… Она намного больше, чем где мы побывали…
- Мы только два дня как здесь. А у них много времени было, неужели они не добрались бы сюда? Тем более, кишлачные, они здесь каждую трещинку бы облазили.
- И нашли бы все крепости, хоть бы их десять было.
- Вот это загадка, но может они знали об этой Крепости, но не ходили в неё, из-за суеверий каких нибудь. А ходили в другую, и археолога туда отвели…
- Да мы можем гадать об этом вечно, и так и не догадаться. Но надо ещё полазить по этому склону, может, действительно ещё одну найдем. Давай посмотрим, что в сундуках?

Это было не просто. Вытянуть нижние невозможно, достать верхний высоко. Сложены сундуки плотно, и за многие годы будто приросли друг к другу. Между верхними сундуками и потолком была щель сантиметров 20. Я присел, Боря встал мне на плечи, держась за сундуки, и когда я встал, оказался на уровне верхней крышки. Открыть не смог – к нам сундук стоял петлями, засов находился на другой стороне. Только петли сшибать, или делать козлы и разбирать завал. Только из чего? Священную чинару рубить? Или извести на это несколько чудом выживших здесь деревьев? Что бы убедиться, что в сундуках рухлядь какая нибудь. Да и ни инструмента, ни крепежа, уж лучше с инструментом придти да петли аккуратно выбить. Одну хорошую оструганную доску, и ломик, можно разобрать завал, спустить верхние по доске на пол. Или выбить петли, разгрузить сундук, а пустой уже снять, дальше пойдет. Решили оставить всё как есть, до более основательной экспедиции.
Спустились по очереди, сначала по веревке я, потом без веревки Боря, я страховал внизу. Веревка нам нужна была при спуске из колодца. Вечерело, но до сумерек ещё далеко. День был насыщенным, мы оба устали, и от физической усталости, и от впечатлений. Мы ещё успели бы спуститься в кишлак до темна, но хотелось есть и отдохнуть. Решили ночевать здесь, а утром спуститься, передохнуть в кишлаке и подняться в заповедник. Дня нам должно хватить, дорогу знаем, груз не тяжелый.
Часть снаряжения решили оставить в кишлаке, как я сделал прошлый раз. Здесь, в Крепости решили ничего не оставлять, и тщательно убрать за собой, как это, возможно, сделали наши предшественники. Забрали свои пожитки из тайника в дупле, старые чинары очень дуплистые, при желании можно было все оставить в ней. Умылись, поливая друг другу, ледяной водой хауса. Поставили котелок с остатками мяса на огонь и пошли собрать что нибудь под деревьями. Набрали с кустов прошлогодних ягод шиповника, горького миндаля. Под грецким орехом вся земля была усыпана прошлогодними плодами, но в пищу они уже не годились. Собрали зры, соцветья зверобоя, молодых листьев подорожника и конского щавеля. Боря сказал, что юган тоже годиться в зеленый борщ, я не пробовал, но кустик югана аккуратно, что бы не обжечь руки, прихватили. Из всего нами собранного и остатков жаренной кабанятины получилась густая похлебка с пряным запахом и горьковатым вкусом. Вполне съедобная и довольно сытная. Из провизии ещё был чай, сгущенка, сахар и остатки смальца, из которого бы получились хорошие бутерброды на завтрак, но хлеба у нас уже не было. Растянувшись у догорающего костра, пили крепкий сладкий чай, наслаждаясь покоем расслабленного усталого тела. Догорал красивый летний закат, тишину только подчеркивал звон цикад, иногда с осыпи с шипением сползал камень, вскрикивала птица в кроне чинары. Легкий вечерний ветерок с вершины не нарушал всеобщего умиротворения, лишь баловался огоньками, вспыхивающими из догорающих головешек. Запах дымка смешивался с запахами разнотравья и рождал чувство уюта и обжитости, чувство дома.

- Хорошо, что здесь остались, - сказал Боря. – Как представлю, что сейчас где нибудь по осыпи бы полз с рюкзаком…
- Да, небольшая заминка в пути, и на склоне бы ночевать пришлось…
- С утра пораньше рванем?
- С рассветом встанем, обойдем площадку, все ли чисто, и тронемся. В Крепости, кроме следов в пыли, мы не насорили. Не подметать же её.
- Неужели действительно это другая крепость?
- Может быть, они обошли Крепость, в этих помещениях что-то взяли, что-то сложили в сундуки и забаррикадировали в этой комнате, куда мы залезли, что-то оставили. Возможно, скелет был за стеной и его не нашли. Стена, похоже, действительно не так давно рухнула. Закончили с этими помещениями, перешли в те, в которые мы пока не попали. Может, в пещере работали, когда воды не было, и завалило, сколько сильных толчков было за это время. Весной вода пошла и окончательно скрыла пребывание людей. Всякое может быть. Мы ведь кроме отпечатков ног на полу, тоже не оставили никаких следов. Пыль, когда слой толстый, плывет, как зыбучий песок. Глубокие следы, от сундуков, и то еле просматриваются, а наши отпечатки намного слабее, их скоро тоже видно не будет. Горы живые, дышат, вибрируют, трясет постоянно.
- Они могли и не в Крепости погибнуть. Возвращались, или сюда шли, раз – замлетрясение, оползнем накрыло, и всё. Горы.
- А где нашли археолога? Откуда известно, что он со скалы упал?
- Он в ущелье сорвался, его ещё живого принесли, с ним люди были. Он сам с ментами говорил, потом, в больнице умер, что-то с головой.
- Но все-таки есть ощущение, что Крепость не безжизненная. Кто-то за ней присматривает, не знаю, чем это объяснить. Сейчас здесь нет никого, но кажется, что иногда бывает. И кишлак тоже. Обычно жилище, оставленное людьми, заселяют животные. В Индии есть брошенные города в джунглях, населены всей фауной. У нас нет обезьян, но те же летучие мыши, змеи, даже барс здесь мог бы жить, кошки любят укрытия.
- Да, похоже, кто-то здесь присматривает за всем. Может быть, что ещё есть сооружения, которые кто-то считает Крепостью, или ещё крепость какая-то. На карте ведь крепость не нарисована, просто квадратик с палочками, мы решили это Крепость, а место не совсем то. А на этом месте, где мы сейчас, на карте нет ничего.
-Может карта неточная. На том месте, где на карте рисунок, отвесная скала.
- Или кажется, что просто скала. Может там скрытый ход в пещеру, а в пещере целый город под землей. А эта Крепость так, КПП. С колодцем вместо шлагбаума и вооруженным скелетом вместо стражи…
- Надо бы сюда капитально выбраться. Взять отпуск, я уже два года не был в отпуске, скажу, что в Ленинабад, а сам сюда. А ты подлиннее маршруты себе разработай, и будешь приходить на недельку, потом появишься в усадьбе на пару дней, и снова сюда.
- Да я могу в Ташкент уехать на месяц, материала накопилось море, и в Чаткальский заповедник по рыси командировка висит. Съезжу, дела за неделю сделаю и сюда. В крайнем случае, за свой счет недельку возьму.
- Надо на сентябрь – октябрь планировать, когда ледники уже не тают, а до снега ещё время есть.
- В Чаткал придется съездить раньше, а в Ташкент я материалы с оказией передам, и свой приезд на середину сентября запланирую.
- Скоро Люциан приедет, любитель по мазарам древним лазить. Его сюда не надо приводить. С ним и отправишь материалы.
- А он зачем сюда ездит?
- Он тоже раньше в заповедниках работал, Лена его давно знает, потом в центральный аппарат, в Ташкент перешел, надоела бродячая жизнь, - семья, дети. Но тяга осталась к горам, вот и рвется во все командировки, то сюда что-то привезет, научную документацию, то отсюда. Директор прошлый считал, что он присматривает за заповедниками, и стучит куда надо. Мне все равно, на меня стучать нечего, Лена дружит с ним. А новый директор его ещё не видел, но знает о нем. А по должности он м.н.с в какой-то лаборатории.
- Борь, ты уже два года в заповеднике, и почти столько же здесь на перевале дорогу строил. За это время много чего узнал, столько людей встретил. Расскажи, чем люди в этих горах живут, какие ещё мифы и легенды о здешних местах знаешь?
- Раньше, до строительства локатора на перевале Супа, здесь совсем средневековье было. Колхоз был, но в нем кроме наличия председателя и агронома никаких цивильных должностей, все кишлачные как жили столетиями, так и жили, да и сейчас так же живут. Пасут стада в горах, где земля есть, сажают овес, пшеницу, по склонам табак. Сейчас все картошку сажают, она здесь после войны появилась, и сразу стала основной культурой, очень хорошая картошка родиться, лучше российской, но семенную надо из России завозить, вырождается. Традиции исламские крепкие, все верующие мусульмане, в каждом кишлаке домулло, мечетей нет, молятся в домах, по праздником вместе собираются на праздничный намаз. Уразу держат.
- А дети? Школы есть?
- В Заамине, В Бахмале, в каждом райцентре есть школа-интернат, туда автобус из Супы, из Зар - Тепа детей на учебу возит, на выходные привозит, и наверное из этого выселенного кишлака так же возили. Местные не любят девочек учить, читать-писать научилась – хватит. Мальчики учатся до восьмого, а кто и до десятого класса. Многие потом в техникумы, в ПТУ, в институт поступают, в Джизак, в Ташкент. Сельская молодежь, без конкурса, лишь бы экзамен сдать. Самый трудный – русский язык, русских школ нет, плохо знают язык.
- Как они без магазина обходятся?
- У них нет потребности каждый день в магазин ходить. Чай, сахар, муку, масло, мыло, спички закупают в большом количестве, В каждом доме запас есть. Ну и если что кончилось, поговорка есть такая: «Базар не базар, сосед всегда базар». Взаимовыручка.
- Ну, эта поговорка и в городах работает. Хошар делают, когда жениться кто нибудь?
- Как везде. В горах в одиночку не прожить, и дом всем миром строят, и в любой нужде помогают друг другу, и нам. Здесь люди чистые, не испорченные, как в городах. Всегда здороваются с незнакомым человеком при встрече, если домой зайдешь, чай, лепешка, всегда приветливо встретят. Сами нищие, по городским понятиям, но всегда есть, чем гостя накормить, голодным не отпустят. Хорошие люди живут в горах, мне в города возвращаться не хочется…
- А как у них снабжение товарами, продуктами, медицина?
- Снабжение так же, как у нас в заповеднике, кто вниз едет, тот все и привозит. Машина колхозная, трактор, бабай на лошади, каждый, по мере возможности, что нибудь привезет. И к нам, в горы если кто едет, то не с пустыми руками. Машины колхозные часто куда нибудь едут, проблем нет. Отправят апушек человек пять, те там закупятся, если надо, переночуют у родни, везде родственники есть, и с оказией назад. В Супе с началом стройки проблем нет, грузовиков много ежедневно приезжает – уезжает, а в Зартепа автобус ходит раз в день, ПАЗик. Пока перевалы не занесет, дети зимой в интернате учатся, или дома родителям помогают и с домулло Коран учат.
- Как там автобус пробирается? Дороги даже на карте нет?
- По руслу реки идет, ты же знаешь, в горах это часто единственная дорога. Там, где по реке не проедешь, взрывники объезд делают. А лечатся они издревле народными способами, у них кукнар лекарство от всех болезней. Если что серьезное, вниз везут, в больницу.
- Да в мире 80% всех лекарств из опиума делают, так что здесь они не ошибаются.
- В Зартепа есть фельдшер, но все равно всех домулло лечит, у него книга Абу Али ибн Сино на фарси, он её читает.
- Они одежду сами шьют?
- Национальную сами, чапаны шьют, изоры, атлас покупают, тюбетейки сами вышивают, поэтому в каждом кишлаке можно наряду с традиционным ещё и свой, неповторимый орнамент встретить. Но и привозят снизу, в подарок, так что со всей Азии можно встретить и чапаны, и тюбетейки. В основном инструмент везут, топоры, косы, вилы и прочий, без чего в хозяйстве не обойтись. В Супу два раза в месяц автолавка приезжает, там всё есть, от гвоздей до шифера. Но здесь мало денег у людей, поэтому покупают самое необходимое. Лепешки сами пекут, у всех корова есть, а то и не одна, масло бьют, чака, курт делают, каймак. Насчет зелени сам видел, все выращивают, сады плодоносят, груши, яблоки, орех в каждом дворе. С мясом есть сложности, но они отрегулированы.
- А в чем сложность?
- Каждая семья обязана держать скот на мясо, бычка или баранов. Есть график, у них здесь типа общак такой, смотрят старики за порядком. Каждая семья по графику режет свою скотину, и старики делят мясо на весь кишлак. Потом следующие, и так круглый год все со свежим мясом. Но держат больше, чем положено для общего, и если праздник, туй какой нибудь, обрезание или свадьба, то этим уже сам хозяин распоряжается. Но всё равно, сколько для туя надо берут, остальное раздают, да и на туй всех приглашают. И нас часто зовут, или передают нам угощение. Если скотины нет, можно деньгами отдать, зарежут другую скотину. А на деньги что нибудь нужное для общины купят – масло хлопковое, или муку.
- А стадо общественное?
- Кто сам пасет, у кого баранов много и есть кому пасти. Но в основном пастухи пасут на пастбищах, а зимой каждый свою кормит. Для этого все лето сено косят. Дети по горам как горные козы, с осликами, хворост собирают и сено возят. Смотришь, копна ползет по склону – значит, под ней ослик и пацан какой нибудь 8-летний, иногда с сестренкой постарше. Или несколько детишек караван из 3-4-х осликов навьюченных ведут. Дети здесь очень серьёзные и ответственные, любое дело можно поручить.
- А мясо, которое с охоты? Мало у кого есть ружья и охотники в семье…
- Ружья почти в каждой семье есть, у кого и не одно. И пожилые мужчины все охотники, кому здоровье позволяет. Молодежь уже отошла от этого промысла. Но кто в город не собирается, те тоже охотятся со стариками. Меткий, удачливый охотник очень уважаемый человек. Бывает падеж скота, или мало кормов заготовили, остается кишлак без мяса, одна на охотников надежда, тогда их старики в горы отправляют за мясом, и все, что приносят – на общак. А в обычное время охотник сам своей добычей распоряжается.
- Ну а кто мак сажает, они как в общине участвуют?
- Да так же. Просто им деньгами выгоднее вносить, деньги у них есть. Это же такие же крестьяне, как те, кто пшеницу или картошку сажает. А чаще те же самые. Это опасное занятие, поэтому те занимаются, кому деньги нужны, - дети в городе учатся, сына надо женить и тп. А взять негде, приходится рисковать. Самим горцам денег много не надо, натуральное хозяйство почти.
- С местными жителями понятно, если биологическим языком выразится их ареал обитания в горах там, где можно выращивать что нибудь, косить траву, собирать хворост и дары природы, пасти скот. По этим скалам они лазить не будут, на такие праздные прогулки у них нет времени и желания. Охотники бывают повсюду, неужели не натыкались на эту Крепость время от времени?
- Охотники бестолку тоже по скалам лазить не будут. В этих скалах только улары, кеклики и то ниже, в траве живут. Да и улары здесь случайно попались, скорее всего. А где живут кики и архары, пути их сезонных переходов местные неплохо знают, и ходят туда, где с большей вероятностью можно добыть мясо. Архары и киики по любым скалам могут прыгать, но питаются они травой, и знают, где она есть. А здесь что им делать?
- А кроме местных и нас кто ещё в этих горах живет?
- На перевале Супа строители живут, ты это знаешь, построят локатор, будут жить его работники. Выше по дороге, в сторону Бахмала, недалеко, живет семья. Трактористы. Интересные люди. Огромный трактор «Чебоксары», муж, Юрий Павлович, тракторист, жена Даша поваром у него числится, пацан лет восемь, сын. У них вагончик, они расширяют дорогу и живут в вагончике. Сделают участок, цепляют вагончик, перетаскивают дальше и работают, так из года в год, только на зиму уезжают, когда перевалы закрываются. Я когда на стройке работал, часто у них бывал, общались. Сядем вечером у костра, пузырек если есть, совсем хорошо. Ему под полтинник, битый мужик, за жизнь много знает. Зову их в гости всё время, когда бываю, но они от своего трактора ни на шаг, а без семьи он не хочет. Как нибудь сходим к ним, познакомлю. Вот и все, постоянно здесь больше нет никого…
- А не постоянно?
- По нашей линии экспедиции бывают разные, геологи всегда к нам в заповедник заезжают, когда работают в здешних горах. Из других заповедников бывают ученые, даже из других республик. Наши тоже иногда ездят в командировки в другие заповедники. Местные власти пришлют иногда на экскурсию небольшую группу то друзей, то родственников, они посмотрят и сразу назад. Ночевать ни разу не остались, да и не общаются с нами почти. Но здесь и совсем странные люди бывают…
- Чем странные?
- Богомольцы какие-то мусульманские. В прошлом году задержали в Заамине дервиша какого-то, то ли стуканул кто на него, чем он внимание привлек, не знаю. Из самого Кабула пришел.
- А ты откуда знаешь?
- Я там в это время в обезьяннике сидел, когда его привели, в кафе по пьяни подрались между собой, нас и забрали. Менты между собой разговаривали, потом передали его в контору. А я его узнал, когда дорогу строили, я его видел здесь, в горах. Местные к нему с большим почтением относились, как к святому. Говорят, он в этих горах какое-то место искал, если побываешь в этом место, что-то происходит с тобой, сила необычайная вселяется в тебя, могущество какое-то.
- Нашел?
- Не знаю. Но такое место здесь не он один ищет. Люциан говорил, что есть легенды, что таких мест на Шелковом Пути несколько, и мусульмане считают, что в таком месте человека Аллах силой духа наполняет и прозрение дает, видение мира. Именно в таком месте Муххамеду был дан Коран. И в этих горах такое место есть, идут к нему чуть ли не из Индии, со всего мусульманского мира паломники здесь бывают. Люциан тоже пытался его найти, даже с одним дервишем разговаривал. Тот сказал, что такого постоянного места нет, иначе вокруг него уже город бы был. Оно появляется в этих горах где-то, может несколько дней существовать, а может и на следующий день исчезнуть.
- А как это место отличить? Может мы уже сто раз в таких местах бывали?
- Нет таких примет, или не говорят. Но если в такое место попадешь, сразу почувствуешь. Доммуло в Зартепе однажды в детстве в этом месте побывал, за всю жизнь никогда такого счастья не испытывал. До кишлака как на крыльях летел, и старики ему дома объяснили, что с ним произошло. Все аксакалы собрались. Пытались его в медресе отправить, но не получилось, в райкоме не дали добро, а без направления нельзя. В Самарканде при мечети жил и учился сам, у муллы.
- И что, он действительно необычный человек?
- Мудрый старик, к нему даже из Ташкента за советом приезжают…
- А почему он не показал этому афганскому дервишу место?
- А там, где его накрыло этим счастьем ничего не происходит с другими, переместилось видимо куда-то это святое пятно. И сам он там бывал после этого, ничего не почувствовал.
- Дал бы Халил Рахимович мотоцикл. Можно было бы и на Супу ездить, там познакомится с ребятами, и в Зартепу, с домулло пообщаться… Тракториста навестить твоего, гаи здесь нет, да я и просто могу посидеть, а ты с ним бухнешь.
- Может, даст. Надо ему основание какое нибудь придумать.

Время за разговором пролетело незаметно, костер догорел, на стремительно темнеющем небе показались первые звезды, над головой повис серебристый серп новой луны. Пошли к обрыву посмотреть на кишлак – огонька в кишлаке не было, может, рано ещё. Мы были так переполнены событиями последних дней, и усталость прошедшего дня давала себя знать, что решили не ждать. Только улеглись, я провалился в глубокий безмятежный сон, и проснулся только утром. Боря уже встал, но и он спал так же крепко всю ночь, и проснулся незадолго до меня. Был в эту ночь огонь в кишлаке или нет, мы не знаем.
Особо собираться нам нечего, мы вскипятили воды, из смальца, крепкой заварки, сдобрив это толченым куртом и солью, сделали подобие тибетского чая. Получилось почти по две кружки очень калорийного странного напитка, позавтракали. У нас ещё осталась банка сгущенки, чай, сахар, курт, мука и немного смальца, до заповедника дотянем. Обошли всю площадку, ещё раз тщательно осмотрели – всё чисто, кроме прогоревшего костра следов нашего пребывания не было. Мы залили кострище водой, такой закон, даже если вокруг нечему гореть, и тронулись в путь.
Из двух веревок собрали связку. Спускаться в черный провал колодца было страшновато, после стольких загадок, которые задала нам Крепость, появилось ощущение мистического. Мир вокруг нас населяли дивы, шайтаны и джины. Борю это чувство тоже просекло, мы понимали друг друга без слов. Первым шел Боря – я был в два раза тяжелее, и если он сорвется, у меня больше шансов его удержать. В пещере на дне колодца мы присели, дали глазам привыкнуть к полумраку и поползли вниз по трещине, по которой поднялись. Сама трещина имела такую конфигурацию, что ни со стороны ущелья, ни со стороны колодца свет виден не был, и только по движению воздуха было понятно, что где-то выход есть. Однако по времени мы уже должны были приблизиться к выходу настолько, что бы увидеть хотя бы слабый, свет. Мы не включали фонарь специально, что бы увидеть его, но света не было. Трещина расширялась, а должна сужаться, когда мы в неё заползли, она расширялась, и у колодца уже можно было стоять. Сомнений нет, мы заблудились, попали в другой рукав пещеры. Нас это не напугало, такое бывает в пещерах часто, особенно в незнакомых, и мы поползли назад, включив слабенький фонарь и подсвечивая «жучком». Будь у нас время, можно было бы проползти это ответвление до конца, и посмотреть, куда оно ведет. Но сейчас нам надо было выбираться, впереди трудный и не близкий путь, до темноты надо дойти до усадьбы. Довольно быстро мы доползли до разветвления пещеры и сориентировались, куда нам надо ползти. Смущало то, что развилка была на три прохода, но мы выбрали правильный, и уже через несколько минут впереди забрезжил рассеянный свет. Мы выключили фонари, проползли еще десяток метров в поисках удобного выхода и оказались над ущельем, откуда поднялись. Боря спустился по веревке, потом принял рюкзаки. Я перекинул веревку через выступ скалы и тоже спустился, Боря держал свой конец в натяг, и выбрал веревку, когда я отвязал её от себя. Идти дальше в связке необходимости не было, но время от времени мы страховали друг друга веревкой, перекидывая её через выступы скал. Спускаться всегда опаснее и тяжелее, когда идешь вверх, нужна хорошая дыхалка, когда вниз – железные ноги. Но по уже пройденному маршруту мы спустились без особых проблем. Забрали вещи, оставленные в тайнике. Передохнули на берегу реки, попивая с наслаждением ледяную воду с рафинадом вприкуску, разглядывали кишлак. Теперь он нам казался другим. Он был жилым, у него были хозяева. Никаких изменений мы не заметили.
Перешли речку, прыгая по камням. В домике, где мы ночевали, тоже ничего не изменилось, похоже, никто в него не заходил. Зажгли костерок в нашем импровизированном очаге, продымить дом и вскипятить воды. Оставили котелок над огнем и рюкзаки, взяли ружья и пошли поискать то место, где мы предполагали, что горел огонь. Не сговариваясь, сразу пошли к дому, где нашли карту. Опасности не чувствовалось, все дышало спокойствием и умиротворением. Зеленели сады, пестрело цветами разнотравье, жужжали пчелы, где-то в садах переливчато пересвистывались птицы. Все эти звуки создавали какую-то особую, звонкую тишину. Тишина подчеркивалась этим фоном и настораживала. Подойдя к дому, осмотрелись, прежде чем войти в калитку, - ничего. Следов костра во дворе не было, тандыр тоже давно ни кто не топил. В дом заходить почему-то не хотелось, обошли соседние дворы, не заходя в дома, следов костра не было. Решили не углубляться в поиски, нарвали зелени и огурцов. Вода уже кипела. Заварили чай. В холодной воде развели курт и накрошили зелень с огурцами, съели с подобием оладий, которые пожарили из жидкого теста на смальце. Был жаркий летний полдень, от самана стен веяло прохладой. Времени на обратный путь хватало, можно поспать часок, что мы и сделали, наскоро перекрыв дверь хворостом.
Мне снился сон – Крепость во времена величия Царя Мук. Просторные залы освещены ярким солнечным светом из многочисленных окон, богатый орнамент стен играет в переливах солнечных зайчиков, отражающихся от полированной меди расставленной в нишах стен посуды и зеркал. Полы застланы богатыми персидскими и меркетскими коврами. Огромные суровые стражи с кривыми саблями в богато инкрустированных ножнах ведут меня по просторному залу, в котором десятки людей, склонившись над небольшими пюпитрами, переписывают книги. Они макают фазаньи перья в глубокие чернильницы и, дописав страницу, посыпают её песком из торбочек, которые я уже видел. Эти люди молоды, но очень солидны, одеты в красивые бухарские халаты, на головах белоснежная чалма. Мы проходим залу и идем вглубь, и, пройдя по освещенным факелами переходам, я попадаю в хорошо освещенную масляными лампами комнату. Это библиотека, я здесь уже был. Вдоль стен сундуки, некоторые открыты, в них книги. В нишах стен стоят чернильницы, пучки фазаньих и павлиньих перьев, красивые кувшины и амфоры, торбочки с промокательным песком. На стене, у которой стоит топчан красивейший ковер с невиданным мною узором светло зеленых оттенков. На топчане, так же покрытом красивым ковром привычного персидского узора сидит белобородый старик в зеленой чалме и бухарском халате. Рядом с ним раскрытая книга, перед ним дастархан, с чайником, пиалами и блюда с восточными сладостями. Освещается комната многочисленными «лампами Алладина», которые расставлены в специальных нишах под потолком. В масло ламп, видимо, добавлены ароматы, в комнате приятно пахнет сандалом. Стражники подводят меня к топчану и кланяются старику. Старик кивает, и войны почтительно пятясь назад, уходят. Я тоже здороваюсь со стариком легким поклоном, прижав к сердцу правую руку. С нами остаются только два человека в белых индийских одеждах и тюрбанах, с короткими черкесскими саблями. Они стоят справа и слева от топчана в готовности выполнить любое приказание. Старик жестом приветливо приглашает меня присесть на топчан к дастархану. Я присаживаюсь на край топчана, один из слуг наливает чай в пиалу и с поклоном подает мне. Я принимаю пиалу так же с поклоном, прижав левую руку к сердцу в знак благодарности. Пробую чай, он очень вкусный и душистый. Старик что-то говорит, я слушаю его с большим почтением очень внимательно. Смысл слов ускользает от меня, но от голоса этого старца мне становиться легко на душе и так спокойно и хорошо, что я готов вечно сидеть и слушать старика. Наконец где-то в глубинах сознания проявляется смысл того, что говорит старик на незнакомом мне языке: «Ты здесь, что бы найти место силы!», - и я просыпаюсь.
Разбудил Борю, про сон говорить не стал, это был не обычный сон, и я ещё был под его впечатлением. Сон был настолько ярким, что я запомнил всё – рисунок орнамента стен, вкус чая и запах сандала, людей, которых встретил во сне, а главное, то, что сказал мне старик.
Немного проспали. Разлили по кружкам сгущенку, развели холодным чаем, пополдничали с остатками оладий, больше похожими на баурсаки. Всё, кроме трофеев, ружей , биноклей и курпачи, решили оставить в том же тандыре. Так и сделали, только завалили по надежней, не поленились притащить большие, тяжелые камни. Подумав, решил спрятать в домике ружье «Байкал – 12». Оно ни где не числилось, тащить его в заповедник ни к чему, да и странно, ушли с двумя ружьями, пришли с тремя. Народ в горах наблюдательный, мало ли кто по дороге встретиться, зачем двоим три ружья? В горах люди лишнее не таскают. Смазал ружье смальцем, завернул в полотенце, нашел хорошее место под крышей домика, щель над саманом стены, никому и в голову не придет там что-то искать. Там же распихал патроны. Наган спрятал в рюкзак, в курпачу, взял у Бори винчестер, он тащил свой замотанный в тряпки карамультук. Теперь можно прийти сюда налегке, практически все необходимое здесь было.
Шли быстро, мы хорошо отдохнули и время поджимало. Однако поднялись из Карасая уже к вечеру, много времени занял подъем. Но до темна было ещё далеко, да и оставшийся путь можно пройти и после захода солнца. Мы напились у бочажка и немного передохнули. Усталость уже сказывалась, но близость дома придавала силы, и мы пришли в усадьбу, когда закат ещё догорал и месяц с первыми звездами только проявился на синеющем небе.

Конец 3 части. Продолжение следует.
Заамин.

Часть 4. Усадьба

В заповеднике за время нашего отсутствия появились новости: приехал в командировку из Туркмении научный сотрудник, Берекет, он уже приезжал не раз и остановился у Бори с Леной, они давние друзья. Вторая – выдали зарплату. Обе хорошие. Нас с Берекетом представили друг другу, и я пошел к себе разгружаться и помыться с дороги, договорились встретиться через час у них и вместе поужинать. Только спрятал трофеи, пришла Лена – хотели сделать плов, уже зербак поставили, а риса нет. Риса у меня тоже не было, лишь несколько пачек вермишели, Лена сказала, что пойдет, и взяла их. Воду нагрел быстро на печке, ведро: два ведра воды - ведро холодной, ведро горячей, - мне вполне хватало. Мылся я по-прежнему, в «зале». Большая часть воды просачивалась через щели под пол, к утру лужи высыхали, я даже не вытирал. С удовольствием вымылся душистым мылом, переоделся. Взял привезенную мне Хуршедом незадолго перед нашим походом бутылку водки и пошел в гости.
Первый и последний раз в жизни я видел, как из вермишели делают плов. Готовил Берекет, в двух казанах – в одном кипел зербак, в другом он в сухую обжаривал вермишель, непрерывно помешивая, как жарят семечки подсолнечника. Когда вермишель приобрела коричневый оттенок, он высыпал её в зербак. В остальном все так же, как это делают с рисом. Пока готовился плов, мы выпили под зелень, и с усталости я сразу захмелел. Плов мне показался очень вкусным, и с тех пор осталось желание как нибудь приготовить такой. Конечно, это не плов, даже в энциклопедии сказано: «Плов это особым способом приготовленный рис…». Но вкусно.
Лена с Берекетом были знакомы ещё по заповеднику «Тигровая балка» в Таджикистане, оба проходили там практику, а Лена потом работала, Берекет приезжал в командировки. Это было сообщество людей, живших наукой, ради науки, делающие науку, и биология была смыслом их жизни. Они были разбросаны по великим просторам страны, но знали друг о друге, вели дискуссии на страницах научных журналов, знакомились с научными отчетами и иногда посещали друг друга, когда была необходимость собрать данные по другим заповедникам или поставить эксперимент в другом регионе. Слушать их воспоминания было очень интересно. Берекет мне понравился, высокий, гибкий как лоза смуглый парень с тонкими чертами лица, я по-другому представлял себе туркмен. Берекет с Леной пели хорошие бардовские песни, одна, про город, в котором побывать никак не удается, потому, что ни кто не знает, как туда попасть, но он есть, и романтики всю жизнь пытаются его найти, особенно тронула меня. Но усталость брала свое, и сытный, необычный плов совсем меня добил, я распрощался, пришел домой и уснул, как убитый.
На следующий день приехал Люциан, ещё длиннее и тоньше Берекета, он был похож на ходячий циркуль. Люциан мне тоже понравился, в Ташкенте он ездил на работу на велосипеде круглый год и вообще был приверженцем здорового образа жизни. Но не фанат, он не курил, занимался йогой, но выпить и закусить был не проч. Оказалось, у Лены через два дня день рождение, Люциан так подгадал с приездом, что бы поздравить Лену, поохотится заодно на кабана, поесть тандыр – кебаб. Согласовать насчет охоты с начальством поручили мне. Директора не было, и насчет охоты я согласовал с Хуршедом, который тоже решил присоединиться, им с Балтабаем нужно мясо. Охотится, конечно, не на территории заповедника, но за пределами заповедника жили те же стада, которые объедали моих медведей. Я вернулся к Лене, сказал, что все уладил, и Боря с Люцианом пошли к Хуршеду оговорить детали. Я от участия в охоте отказался, Берекет тоже. Предложил Лене поселить Люциана у себя, но она отказалась, Люциан с Берекетом отлично устроились у них в гостевой комнате.

Мы с Борей были самими молодыми в компании, Берекету и Лене было под 30, они старше нас лет на 5, а Люциану уже за тридцатник. Дедовщины, конечно, не было, но относились они к нам как к молодежи, и все время припахивали туда – сюда. Мы не обижались.
Углубился в работу, надо быстро подготовить материалы, что бы передать с Люцианом, хотелось и пообщаться с людьми – с удивлением обнаружил, что за эти три месяца соскучился по общению. Да и гости наши были интересными людьми. Бумаги у меня в целом были в порядке, я не ленился обработать собранные данные сразу, результаты весеннего мониторинга я уже передал в Ташкент с директором, экстренного ничего не было, и я за день почти все закончил. Непроработанными были птицы, не нашел гнездовье Черного аиста, Орла-Бородача, но здесь я в оставшиеся дни вряд ли что успею.
Наши охотники в ночь взяли крупного годовалого кабанчика. Разделали у Бори с Леной во дворе, полтуши порубили Балтабаю с Хуршедом, из второй половины решили сделать тандыр-кебаб, натерли большие куски мяса специями и солью и поставили в холодной кладовке. Из ливера приготовили целый казан калапоча, очень вкусное блюдо из внутренностей – брюшина, хорошо промытые требуха, печень, легкие, почки, нарезанные крупными кусками и пережаренные в сале с луком и специями. В приготовлении этого блюда есть два секрета: легкие надо порезать и поварить минут 15, воду слить, а почки и требуху порезать, тщательно промыть и положить на пару часов в проточную воду. И тогда - пальчики оближешь. Два дня ели калапоча со свежими лепешками, которыми в достатке снабжал Хуршед, ему для этого выделили мешок муки.
Шкуру я положил в ручей, придавив камнями. Как правило, шкуры диких животных не выбрасывали, они ценились. В Ташкенте, да и в любом городе, были умельцы, которые из выделанной шкуры могли сделать классное чучело, а это пользовалось спросом. Особенно голова крупного вепря или оленя на деревянной подложке – было модно иметь такое на стене, особенно у тех, кто считался охотником. А охота была привилегированным занятием партноменклатурной элиты, и чиновники любили эти понты. Беда была в том, что мастера делали чучела только из выделанных шкур. А выделать шкуру очень непросто, на это есть свои мастера, к ним обращались в городе те, кто держал кроликов или нутрий. Но в заповеднике шкуру не сохранишь, её надо выделывать сразу. Можно засолить и высушить, потом размочить и выделать, но качество не то, мех полезет, так только кожу можно сохранить. И биологи придумали свой способ выделки шкур, медленно, но отличного качества и без особого труда. Самое трудное в выделке шкур это очистить шкуру от мездры, подкожного жира. С этой задачей прекрасно справлялись рыбы и всякая мелкая речная живность – рачки дафнии, гамарусы, жуки-плавунцы и пр. За неделю – другую в ручье они так обгладывали шкуру, что её не надо было скоблить. А в реках, где обитали пресноводные креветки, Амударья, Сырдарья, там шкура была готова за пару суток. И ещё, в придачу, пару ведер креветок ловилось на неё, если положить шкуру на металлическую сетку с загнутыми краями. Дальнейший процесс выделки шкуры так же не требовал труда, но требовал времени. Свёрнутую для компактности в рулон шкуру клали под гнет в любую подходящую посудину типа таз, шайка, корыто, и ставили в укромном месте недалеко от дома, договорившись со всеми друзьями не разбрасываться мочой попусту. Если народу было много, посудина наполнялась быстро, но и одному её можно было наполнить за неделю. Ещё дней десять шли необходимые химические процессы, потом всё это вываливалось в реку, шкура промывалась от мочи и была готова для дубления. Если это был мех для одежды – сурок, лиса и пр. его надо было дубить и мять, если для напольного использования в качестве ковра или для чучела, то только дубить. Для дубления годиться толстая кора любого не хвойного дерева, само собой лучше дуба, мы брали с чинары. Кору измельчают и вываривают в воде пару часов в нужном количестве, заливают вместе с корой шкуру в той же посудине так же под гнетом. Раз в два-три дня её надо разворачивать и мять, а если не для одежды, то просто перекладывать для лучшей пропитки. Дней через десять промыть в реке и шкура готова. Я не собирался делать чучело из этого кабанчика, просто решил сделать прикроватный коврик. Для этого можно даже не обрабатывать, очищенную от мездры шкуру высушить на солнце и обработать формалином. Будет очень жесткая, но для коврика это не важно.
Два дня пролетели, как промелькнули, я чуть не ушел на маршрут, забыл, что у Лены день рождения. Хорошо зашли Берекет с Люцианом, который привез подарок из города, а Берекет и я как раз и не знали, что подарить. Решили подарить мою гитару. Лена не играла, Боря слегка бренчал, но всё равно жизнь крутилась вокруг их дома и понятно, что эта гитара будет общая. А музицировать мне всё равно было некогда.
До вечера было ещё далеко, Берекет пошел хлопотать о закусках и напитках, а Люциан сказал, что рано утром приехал директор и предложил сходить к нему. Халил Рахимович встретил нас радостно, усадил за дастархан на топчане, напоил чаем и провел небольшую политинформацию о стране и мире, после чего выдал мне премию за ремонт дизель-электростанции. Люциан оказался подкованным политически, он был комсоргом то ли курса, толи всего института, когда учился, и они сразу нашли общий язык с Халилом Рахимовичем. Кончилось это тем, что Люциан попросил у директора выдать мне мотоцикл, аргументируя, что моя работа требует большей оперативности. Халил Рахимович видимо хотел отказать, но потом что-то вспомнил о Люциане и согласился. На радостях и пока он не передумал, я тут же распрощался и побежал искать Хуршеда, который по совместительству заведовал складом. Нашел его у Лены, общались с Берекетом. Новость обрадовала всех, в нашем маленьком сообществе дополнительное транспортное средство было весьма актуальным. Пошли получать мотоцикл все вместе.
Это был «ИЖ-Юпитер 3» с коляской, лучше бы «Планета», то же самое, но с одним цилиндром, чем проще, тем надежней. Коляску я тут же открутил и оставил её на складе – я не умею с коляской, ни разу не пробовал, и желания не было. Полчаса мы с Борей протягивали гайки и убирали консервирующую заводскую смазку, проверил масло, сделал смесь, заправил и завел. Треск двигателя как музыка. Отрегулировал зажигание и карбюратор, сделал кружок по полянке – новый есть новый, обкатать и хоть куда. Чуть не рванули с Борей на Супу, в автолавку, но были остановлены старшими – все есть, нечего зря раскатывать.
Мотоцикл не лошадь, его я не боялся, с детства не слазил с велосипеда, потом «Ковровец», потом «Восход», после армии «Ява». На «Яве» два раза ездил из Душанбе в Ташкент. Один раз с другом, через Байсунский перевал, Самарканд, Карши, двое суток, с ночевкой, второй раз один, 16 часов, через два перевала по 3 500м н.у.м., Анзоб и Шахристан. Поднимаешься выше облаков и полное ощущение полета. «Юпитер» не уступает «Яве» по характеристикам, но качество отвратительное, надо постоянно протягивать и регулировать. Чуть не уследил и все. Так как теперь мотоцикл был у меня в подотчете, я им и распоряжался. Из хозяйственного сарайчика во дворе, которым я не пользовался, сделали гараж. Сделали громко сказано, просто закатили в него мотоцикл.
Воодушевленные такой удачей пошли собирать арчевые шишки для тандыра и добрать хвороста, Боре поручили тандыр, а меня ему в помощники. Тандыр надо разжигать загодя, что бы дрова прогорели, а камни раскалились. Причем все должно быть наготове – мясо насажено на тонкие стволы или крупные, толщиной в руку, ветки подходящих деревьев, момент, когда дрова уже прогорели, а камни как надо раскалены, пропускать нельзя. И хворост и шишки мы набрали сразу, на ближайшем склоне Туяташсая. Наполнили тандыр хворостом и дровами, шишки кидают, когда дрова прогорят, перед тем, как ставить мясо, они дают особый, ни с чем несравнимый аромат. Команды разжигать не было, но у нас всё готово. Боря предложил накатить по поводу такого хорошего дня, но из-за директора я отказался и его уговорил повременить до вечера, мало ли что. И как в воду глядел, Халил Рахимович, раз уж мотоцикл все равно уже в работе, дал целый список и деньги и попросил съездить на перевал Супа в автолавку. Конечно, и у нас нашлось, что там прикупить, и, посадив сзади Борю с пустым рюкзаком, поехал в свою первую поездку на новом мотоцикле.
Это здорово – ощущение полной свободы передвижения! За рулем я не сидел давно, да и новый мотоцикл нельзя перегреть, а он греется во время обкатки, поэтому ехали не быстро, под уклон катились на нейтральной. Когда ты на колесах, всё близко! Чтобы дойти до Супы надо полдня пешком, а на мотоцикле мы там были через полчаса. Мотоциклы очень распространены в сельской местности Средней Азии. Этому транспорту не нужны дороги, а климатические условия позволяют эксплуатировать почти круглый год. Мотоциклы с коляской используют как когда-то ишака с арбой – такие копны сена и хвороста перевозят, что мотоцикла не видно, едет себе копна по дороге, а из неё бабай торчит. Особым спросом пользуются четырехтактные мотоциклы «Урал», «Днепр», страшный дефицит. Большим уважением пользовались люди, умеющие настроить и починить мотоцикл. В Ташкенте на рынке в Сергели был мужичок с чемоданчиком, который за 3 рубля регулировал зажигание всем желающим. Я познакомился с ним, он инвалид, пенсия мизерная, но этот бизнес позволял ему неплохо жить. Делал он и более сложный ремонт, за 10 рублей мог поршневую поменять. Вообще техническая неграмотность аборигенов давала жить многим технически подкованным людям. Я тоже этим пользовался при случае.
Кишлак Супа был маленьким, меньше Зартепа, но рядом с ним вырос целый город строительных вагончиков, строителей здесь было явно больше, чем местных жителей. Кроме длинного ряда вагончиков административно – складского назначения, перед которыми стояли огромные шаланды с тягачами «МАЗ» и военные полноприводные «КамАЗы», был контур из бытовых вагончиков. В них жили строители. Центр контура – площадка, каменистая, вытоптанная, четыре фонарных столба по углам периметра, на двух из них динамики-колокола. Отдельно длинный щитовой сарай с окнами – столовая. Контур был разорван отсутствием двух вагончиков, что образовывало широкий въезд, у которого и стояла автолавка. Народу не было, видимо, все на объекте. Крутились местные детишки, две апы выбирали что-то из детской одежды и ткани. Круглый, как колобок маленький продавец лениво что-то им объяснял. Увидел нас, оживился – новые люди всегда интересны в горах, где все друг друга знают.
- Салам Алейкум! - поздоровались мы.
- Алейкум Вассалам! – вежливо поздоровался с нами продавец, женщины прикрыли лица платками и слегка поклонились, но детишки закричали: «Здрасте!!!», видимо, очень довольные, что умеют здороваться по русским, и мы ответили им так же. Мы спешились, и пока Боря набирал заказы, пошел посмотреть, как живут строители. В некоторых вагончиках двери были открыты, слышалась музыка, но подходить и навязывать свое общение я стеснялся, и просто ходил по площадке, рассматривая, как всё устроено. За коротким высоким дощатым забором виднелись какие-то строения, я заглянул: два вагончика были чем-то вроде душа, баня мужская и женская, судя по рисункам. К ним проложена водопроводная труба, видимо, от ближайшего ручья. У каждого вагончика большой титан на дровах, дощатые столы, наверное, для стирки, и длинные, сваренные из тонкого железа желоба, сверху труба с сосками, - умывальники, как в пионерском лагере. Странно, значит, здесь не только мужчины работают.
Решил зайти в столовую, посмотреть, как устроен прием пищи. В столовой ждал сюрприз – вокруг длинных столов, как в армейских полевых условиях, с двух сторон такие же дощатые лавки, - сновали молодые, вполне цивильно одетые узбечки.

- Здравствуйте! – поздоровался я по-русски.
- Здравствуйте! – нестройным хором ответил они мне.
- А вы местные или городские?
- Мы студенты, на практике. Из Джизака. А вы?
- Я из Ташкента, биолог, работаю в Заповеднике, здесь недалеко.
- Мы много слышали про заповедник, хоть бы раз посмотреть… - сказала одна за всех, самая бойкая, смуглая красавица с косами, в тюбетейке, джинсах и обтягивающей кофточке с красиво очерченной грудью.
- Да у вас здесь красота такая же, чем вас удивить в заповеднике?
- Там у вас медведи есть, а ещё Крепость царя Мук и проклятый кишлак.
- Медведи здесь тоже есть, многие встречали, Крепость понятно, а проклятый кишлак вам зачем?
- Говорят, там Шайтан живет, вот бы увидеть…
- И не боишься увидеть Шайтана?
- Я комсомолка, хочу доказать, что все это сказки и суеверия.
- А как ты это докажешь?
- С нами здесь ещё наши ребята есть, они на стройке сейчас, мы геодезисты, нам проводник в кишлак нужен, мы экспедицию на два дня хотим туда собрать, из студентов. Обойдем все дома, переночуем там, и все убедятся, что никаких шайтанов нет и быть не может.
- А если в кишлаке не шайтан, а что-то другое, что местные считают шайтаном, но тоже опасное, тогда как?
- Да что там может быть?
- Снежный человек.
- Снежный человек существует?!!
- Не знаю, следы встречал, даже слепок ступни сделал…
- Но это же научная сенсация!!!
- Пока нет, надо его хотя бы сфотографировать.

Девушки смотрели на меня с восхищением и нескрываемой завистью. Видимо, их работа казалась им скучной по сравнению с тем, чем занимался я.

- Извините, девчата, там меня коллега уже заждался, приглашение в заповедник я вам делаю, меня Сергей зовут, есть еще научные сотрудники, Лена и Боря, даже если меня не будет, можете в моем доме располагаться, ключи под крыльцом. Они назвали свои имена, но я не запомнил.

Боря совсем меня не заждался, апушек уже не было, детишки крутились неподалеку, а Боря с продавцом пили пиво, с печеными в костре и раскрывшимися от этого как устрицы, косточками урюка. Не знаю, чего уж там Боря наговорил про меня продавцу, но встретил он меня подобострастно, и заискивающе улыбаясь, назвал себя:

- Я Ахмед! Юз грамм, ака? – они, оказывается, пили не только пиво.
- Ты на седле-то удержишься? – спросил я Борю с осуждением.
- Да ты чё, Серега, я и после литра удержусь, а мы всего по соточке…
- Рахмат, Ахмед-ака, выпить не могу, за рулем, приезжайте к нам в гости, у нас выпьем, а сейчас ехать надо, люди ждут.

Мы тепло попрощались с гостеприимным продавцом автолавки. Боря довольно уверенно забрался на мотоцикл сзади меня, вернулись мы без приключений. Встречали нас как космонавтов из далекого космоса, высыпали все, кто был у Лены дома. Для всех это было эпохальное событие, шутка сказать – свой транспорт. Даже директор был доволен, как оперативно мы выполнили его заказ. Поставил мотоцикл в «гараж» и испытал облегчение – ответственность придавила, и за рулем давно не ездил. С непривычки устал. До вечера время было, мясо и без меня приготовят, помощников хватало, и я пошел к себе отдохнуть и уснул. Чуть весь праздник не проспал, мне постучали пару раз в окно, я не услышал, а семеро одного не ждут.
Когда пришел, веселье было в разгаре. Мне сразу налили полстакана водки, штрафной, и достали из тандыра горячий кусок мяса на ляган, большое круглое блюдо. Я зверски проголодался, от запаха тандыр-кебаба слюни потекли, выпил водку за здоровье новорожденной и принялся уплетать сочное, иссекающее горячим жиром ароматное мясо. Кроме Лены, Бори, Берекета и Люциана за столом были Хуршед и Балтабай, они тоже пили водку и ели мясо, нарушая законы шариата. Видимо, это была не первая, и даже не вторая бутылка, все навеселе, глаза блестят, и разговор принял оживленный, но несколько сумбурный характер. Хуршед с Балтабаем по-киргизски обсуждали какое-то районное начальство, которым, как я понял, оба были недовольны. Боря был уже хороший, и Лена вполголоса уговаривала его немного полежать в соседней комнате, отдохнуть. Боря категорически не хотел отдыхать. Меня заинтересовал разговор Люциана с Берекетом:

- Чем обусловлен агрессивный характер кочевой цивилизации, по сравнению с земледельческой? - вопрошал Люциан. И сам же отвечал:
- Кочевники не привязаны к постоянному месту жительства, это раз. У них нет экономической сословности, это два. Каждый мужчина чабан, погонщик караванов и воин в одном лице. Земледельческая цивилизация требует дифференциации экономических сословий. Не может человек совмещать крестьянский труд и одновременно быть воином. Земледельца кто-то должен защищать, отсюда феодалы, в замках которых крестьяне скрывались от набегов врага, рыцари, профессиональные наемники – воины, которые с появлением тяжелой, закованной в латы конницы могли противостоять натиску кочевников.
- Ладно, - соглашался Берекет, это можно наблюдать на Кавказе и даже у нас, в Туркмении. Но где примеры агрессивности здесь, среди этих горцев? Их никак нельзя отнести к земледельческой цивилизации. Они сезонно кочуют за своими отарами в горах, и в кишлаках постоянно находятся только женщины, дети и старики. Женщины и дети занимаются не столько земледелием, сколько собирательством. Экономически это кочевая цивилизация, которой характерны набеги на соседей с целью грабежа. Получается, что только нравственные нормы Корана препятствуют дикому поведению жителей этих гор?
- Нет, Берекет, Коран не мешает тем же арабам или афганцам, и тем же чеченцам и другим представителям кочевых цивилизаций, особенно горцам, совершать набеги на земледельцев, и на соседей, и на караваны. В Афганистане есть племена, которые уже тысячи лет живут тем, что им платят дань все, кто держит путь через их территорию в Индию. А кто не заплатит, того грабят. И это вся их экономика. На Кавказе чабаны пасут отары в горах, но спуститься на равнину и ограбить земледельцев у них не только не аморально, но и являлось доблестью и составляло существенную долю национального продукта на душу их населения. Здесь дело не в морали, мораль позволяла горцам воровать и грабить соседей, даже украсть невесту считалось более достойным, чем просто сосватать её. Всё дело в экономике.
- Люциан, причем здесь экономика? Какая экономика может помешать, если грабить выгодно? Это же какой стимул – нападать на караваны, вместо того, что бы на полях спину гнуть.
- Да, пока не появилась торговля! Поэтому сказано: «Там где торговля, там мир!».
- Охи, торговля здесь причем? Тем более в кочевых или земледельческих цивилизациях, в которых торгаш никогда не был уважаемым человеком, а торговля была постыдным и неугодным Богу делом. Это были презираемые, не смотря на свое богатство, люди. А некоторым сословиям даже было запрещено заниматься торговлей, как неблагородным, постыдным делом. Первая религия, обозначившая торговлю не презренным, а достойным делом, это Ислам. Но запрет давать деньги в рост, ибо это смертный грех, тормозил свободное обращение денег, исключал кредитную деятельность, и это тормозило развитие торговли в исламском мире.
- Не надолго, мусульмане быстро нашли способ обойти этот запрет. Везде с мусульманами жили евреи, которым религия не запрещала заниматься ростовщичеством, и мусульмане отдавали свои деньги евреям, которые вели кредитную деятельность. И мусульманин не грешил, и еврей зарабатывал, а главное, был резервный капитал, который можно было привлечь для снаряжения каравана или морского путешествия, или другие нужды. Еврейские диаспоры в исламском мире были банками, или инвестиционными фондами в современном понимании.
- Ну и как это объясняет миролюбие и гостеприимство местных горцев?
- Очень просто – Шелковый Путь! Великий Шелковый Путь! Который связывал Китай и Античный мир, Индию и Средиземноморье, Европу и Азию, Персию и Скандинавию. И всем на этом пути нужен был мир, и путь проходил только по землям тех правителей, которые могли обеспечить безопасность караванов.
- Торговля была выгоднее грабежей и захватнических набегов?
- Конечно! Кочевники, завоевывая земледельческие цивилизации, сначала просто отбирали у крестьян все, даже женщин, оставляя за собой выжженную пустыню. Но очень быстро поняли, что дальше грабить будет некого. И правители кочевых цивилизаций под страхом смертной казни ограничили поборы с завоеванных территорий. Отсюда «десятина» - 1/10 от урожая.
- В исламе Коран ограничивает правителя брать 1/10 с торговцев и ремесленников, а с крестьянина можно не более 1/40 брать…
- Ещё гуманнее, ведь крестьянин это и есть основа экономики аграрной цивилизации, а грабят его все, кому не лень.

Лена все-таки уговорила Борю пойти отдохнуть и присоединилась к разговору, прервав его:

- Давайте еще выпьем и споем?

Каким бы интересным не был разговор, выпить все согласились. Люциан взял гитару, она оказалась хорошо настроена, видимо до моего прихода уже пели. Мы сидели за небольшим деревянным столом у тандыра, вечер тихо опускался на плечи гор, окрашивая их в изумительные пурпурные тона. Я попросил спеть песню про город, которую слышал прошлый раз, и они втроем – Лена, Берекет и Люциан, негромко и очень красиво спели её. Мы все заслушались, стало грустно. Толи песня подействовала, толи им действительно уже пора, Хуршед с Балтабаем стали прощаться. Мы уговорили их выпить по русскому обычаю «на посошок» и они ушли.
Небо синело все темнее, проступили первые звезды, с гор ласкал прохладный вечерний бриз. Разожгли небольшой костерок рядом с тандыром. Блики огня заплясали по лицам, превратив в сказку все вокруг. Пить после такого ужина больше не хотелось, говорить и петь тоже, мы разлеглись на курпачах вокруг костра и молча наслаждались журчанием реки и покоем. Я понял, ещё немного и я не уйду, останусь ночевать у костра, поблагодарил за вкусный ужин, хорошую компанию, попрощался и пошел к себе.
На душе было спокойно и радостно от общения с хорошими людьми, от этого синего горного вечера и мир наполнился каким-то глубоким, вселенским смыслом, который чувствуешь, но не выразить словами.
Уснул не сразу, разговор Люциана с Берекетом крутился в голове. А когда уснул, всю ночь вел караваны по Шелковому Пути, оборонялся от кочевников и писал какие-то книги в Крепости царя Мук.
Утром проснулся рано, от бившего прямо в глаза луча яркого утреннего солнца. Выспался хорошо, настроение отличное. Решил попробовать найти гнездовье Черного аиста, сфотографировать и понаблюдать хоть пару дней, до отъезда Люциана, что бы передать с ним, что смогу по птицам. Собраться было минутным делом, позавтракал лепешкой с купленным вчера в автолаке плавленым сыром «Янтарь» из круглой коробочки, запил крепким сладким чаем. Взял фотоаппарат, бинокль, флягу с водой, флягу сладкого чая, пару лепешек и остатки сыра – жаренная кабанятина изрядно надоела.
На крыльце дома Лены стоял Люциан, тоже ранняя пташка, подошел поздороваться.

- Куда собрался, друг? – Люциан явно тоже куда-то собрался. На поясе у него висел туристический топорик в кобуре, нож, за спиной тощий рюкзак.
- Хочу до твоего отъезда что нибудь по птицам собрать, передать в Главохоту.
- По птицам? Хочешь, покажу, где много лет подряд Черный аист гнездился? Может и в этом году там же, эти птицы редко место гнездовья меняют…
- Было бы большой удачей для меня!
- И орла-бородача там недалеко гнездовье есть. В Туяташсай надо идти, далеко, но к вечеру обернемся.
- Я то пойду куда хочешь, а тебе не в лом туда идти? Можешь на карте показать, я на месте найду…
- Мне по пути, я там тоже кое-что посмотреть хочу.
- Тогда мне повезло! Ты готов?
- Да, как раз хотел идти и тебя увидел.

Разговаривали мы уже по дороге к Туяташсаю. Далеко по этому ущелью я не ходил, прошел немного первый раз, когда в заповедник приехал, ранней весной, и потом, когда нашел следы «снежного человека». Туяташсай вел в скалистые горы, венцом ущелья был безымянный четырехтысячник, отмеченный на карте номером. Люциан хорошо знал местность, он повел меня не по ручью, как я шел когда-то, а по склону, по кабаньей тропе, которая параллельно ручью тянулась метров на десять выше, и была намного удобнее для ходьбы. Тропа петляла между зарослями арчи, миндаля и шиповника, но кабан не скалолаз и по его тропам удобно ходить. В горах все пользуются кабаньими тропами. Время от времени из под ног брызгали куропатки – кеклики. Кажущийся нестройным хор насекомых, из беспорядочного жужжания и трескотни сливался в гармоничный гимн вечной жизни. За час мы отошли довольно далеко от усадьбы заповедника, и поднялись до альпийских лугов. Впереди сверкала снегом вершина четырехтысячника, но до неё было очень далеко, расстояния в горах обманчивы.

- Километров семь ещё идти, - Люциан присел на камень, переобуться и затянуть шнурки, я сделал тоже самое. Как ни подогнана обувь, а по горам разбалтывается, особенно при интенсивной ходьбе, приходится перешнуровывать. Люциан шел очень хорошо, мог бы меня загнать при желании, он был легче и явно тренированнее меня. Мы выбрали темп, который нас обоих устраивал, быстро, но без спешки. Немного передохнули, напились из фляжки и продолжили путь. На ходу я старался замечать следы моих подопечных – помет, клок шерсти на шиповнике, заломанные кусты, и запоминал для отметок в карте, на потом. Так прошли ещё километра два, иногда Люциан останавливался и сверялся по карте, внимательно осматривая окрестные склоны. Я не спрашивал, что он ищет, захочет – сам скажет. Если бы скрывал что-то от меня, пошел бы один. Усталость чувствовалась, подъем все круче и круче, а шли быстро. День разгорался, уже начинало припекать. Спустились к ручью, в тени большого грецкого ореха сделали привал. Я разулся и с наслаждением опустил горячие ноги в ледяную воду. Люциан взял с собой лепешки и тандырное мясо. Тандыр-кебаб по определению ближе всего как мясо горячего копчения. Холодное оно тоже вполне съедобно. Перекусили мясом с выкопанным здесь же диким луком – анзуром. Запили ледяной водой ручья с армейским сахаром-рафинадом. Самая вкусная вода это с тающих горных ледников, вкуснее не встречал. Высоко в синем небе над ущельем парили беркут и снежные грифы. Стоило нам прилечь отдохнуть, как грифы закружили над нами плавными кругами. Беркут не обращал на нас внимания – мы не его добыча. Пролетел вездесущий удод, вслед пустельга, возможно, за ним. Трудолюбивые пчелы ворошили цветок за цветком в поисках пыльцы и нектара. С жужжанием тяжелого бомбардировщика пролетал шмель, трещали стрекозы. Стрекозы здесь очень красивые, огромные, с большими переливающимися глазами, слюдяными крыльями в мою ладонь и разноцветным туловищем – от зеленого до фиолетового. Внизу лисьи хвосты давно отцвели, а здесь только отцветали, а выше ещё только начали цвести. И так почти всё разнотравье, весна поднимается все лето, к вечным снегам. И насекомые перелетают от одного цветущего растения к другому, поднимаются в горы вместе с весной. Поэтому в горах весь сезон цветочный мед, и пчеловоды поднимаются в горы вместе с весной. И чабаны со своими отарами за сочной травой.
Передохнув, тронулись дальше. Тропа петляла вокруг выступов скал, то забираясь вверх по склону, то спускаясь к самому ручью. Все чаще и чаще приходилось перелазить по скалам, двигались мы теперь намного медленнее. Посмотрев в очередной раз карту, и оглядев в бинокль окрестности, Люциан сказал:

- Дальше по ущелью не пойдем, надо на хребет выбираться…

На хребет так на хребет. Склоны здесь были хоть и крутые, но вполне проходимые. А вот ущелье дальше сужалось в узкий и мрачный каменный каньон, и предложение подняться над ущельем было привлекательнее, чем продолжать путь в эту каменную трещину.
Мы шли по правому склону. Противоположный, на котором я когда-то обнаружил следы «снежного человека», практически ничем не отличался, и по нему тоже шла кабанья тропа. Видимо, Люциан шел по правому, потому, что забраться нам предстояло на правый хребет, эта гряда разделяла Туяташсай и Аксуотсай. Подниматься решили по широкой в этом месте, тянущейся чуть ли не от вершины хребта осыпи. Шли без связки, край осыпи был утыкан скалистыми выступами, и за эти «зубы» можно было всегда придержаться, а то и идти по краю, как по ступеням. Когда-то это была расселина, по которой бежал ручей, потом её засыпало щебнем. Подниматься было не сложно, но очень трудно – склон становился все круче. Шум реки притих, небо стало больше, здесь намного жарче, чем в ущелье. Растительность поменялась, большие деревья остались внизу, на склоне молодые деревца арчи, вездесущий шиповник, кусты барбариса да вьющаяся ежевика, все низкорослое. Ветра, землетрясения, снежные лавины, много факторов, которые не дают на крутом склоне вырасти большому дереву. Хотя бывает.
Подъем занял часа два. Мы выбрались на хребет как раз в таком месте, где острое лезвие скал превращалось в небольшую поляну, метров 15 шириной, которая, в свою очередь, растекалась в небольшое плато, метров 300 шириной и протяженностью несколько километров. Снизу оно никак не угадывалось.

- Если идти по плато, придешь к подножию пика, - показал рукой направление Люциан, - бывал когда нибудь на такой вершине?
- Нет, никогда.
- Надо обязательно побывать. Впечатления непередаваемые, такой вид открывается – дух захватывает. А что чувствуешь при этом! Не передашь словами…
- Заберусь обязательно, как нибудь с Борей соберемся и залезем.
- Да, лучше вдвоем, одному опасно. Пойдем по краю плато, над Туяташсаем, на противоположной стороне есть старая корявая арча, это ориентир, прямо над ней в скальном выступе одна пара гнездилась, а вторая дальше, ещё около километра пройти, там нависающая скала и под ней гнездо. И если дальше идти, на этом же склоне орел-бородач гнездится, его легко узнать, там костей под гнездом куча.
- Когда ты был здесь последний раз?
- В прошлом году.
- Врядли сменили гнездовья, скорее всего, здесь.

Близость цели сняла усталость, я невольно ускорил шаг. Пока лезли, решили, как доберемся до вершины хребта, сделаем привал, пообедаем, но, не сговариваясь, пошли к гнездовьям.
Противоположный склон каньона это практически отвесная каменная стена, изборожденная трещинами. Некоторые осколки скал, весом в десятки тонн, со временем отваливались от склона, образуя каменные впадины среди острых торчащих пиков. В одной из таких впадин, над корявой арчой, под каменным навесом прилепилось гнездо Черного аиста, редкой птицы, занесенной в Красную книгу. Сюда они прилетали в брачный сезон – вывести птенцов, а потом улетали в Африку. От этого склона, на котором находились мы, до противоположного, было не более 150 метров, каньон был узким и глубоким. Что бы не напугать птиц, залегли под низкорослой арчой и разглядывали гнездо в бинокли. Гнездо было обитаемым – самка сидела на яйцах или на птенцах, глубокое гнездо не позволяло это увидеть. Я настроил объектив и сделал несколько снимков. Моя оптика позволяла снимать с такого расстояния как с двух-трех метров. Решили дождаться, когда прилетит самец с кормом. Долго ждать не пришлось и мне удалось сфотографировать этого красавца в полете, на подлете к гнезду и как он кормит самку. Птенцов, если они есть, аисты кормят, отрыгивая уже полупереваренную пищу. Какую добычу принес аист, мы не разглядели. Это была большая удача, я бы ещё долго выслеживал, где гнездятся эти осторожные птицы. Мог и вообще не найти. В азарте я хотел бежать к следующему гнезду и к гнездовью орла-бородача, но Люциан меня остудил:

- Не торопись, никуда они от тебя не денутся. Надо выяснить, есть ли птенцы, если нет, наблюдать, когда появятся. Потом сделать схрон, шалаш маскировочный, и жить в нем неделю, фиксируя количество вылетов-прилетов, количество птенцов, сколько в день кормежка. Теоретически подобраться к гнезду и собрать помет, отправить в лабораторию, определить состав пищи. Здесь это нереально, к гнезду не подберешься, и слава Богу, ещё спугнешь ненароком, и вообще больше аисты сюда не прилетят. А пока для отчета и этих снимков хватит, данные из прошлогодних отчетов перепишешь, скорректируешь, что пара одна и один одиночный аист. А реально выследить, когда птенцы вырастут, как они будут их на крыло ставить. Вот это интересные будут фотографии, у нас в Главохоте таких нет.
- Понятно, хорошо. Давай пообедаем, передохнем и к орлу-бородачу ещё схожу. Посмотрю, там он гнездится, или нет, гнездо сфотографирую.
- Давай…

На этом лугу родника или ручейка с водой не было, лишь у самых ледников можно было набрать воды, так сказал Люциан, но нам хватало и той, что во флягах. Мы разожгли небольшой костерок на плоском камне, вскипятили воды и заварили соцветья зверобоя и зры, вылили в котелок крепкий сладкий чай из фляги и получили замечательный напиток. Вырезали из веток орешника два «шампура», насадили на них нарезанное тандырное мясо, постное съели внизу, а жирное вкуснее есть горячим, разогрели над углями и наелись так, что идти уже никуда не хотелось.

- Серега, давай ты следующий раз за птицами продолжишь наблюдение?
- Хочешь вернуться в усадьбу?
- Да, но через Аксуотсай, здесь есть удобный спуск, и я там мазар один в прошлом году нашел странный, посмотреть хотел…
- Давай, ты мне и так много времени сэкономил, а птиц так и так наблюдать буду, это же работа моя.
- Тогда передохнем немного, и вниз, в Аксуотсай.

Мы прилегли в жидкой тени низкорослой арчи и немного покемарили. День перевалил полдень, потянулись тени. Умылись из фляги, допили остатки чая с лепешкой и пошли вниз. Люциан неплохо облазил эти горы, шел он уверенно. Склон хребта со стороны Аксуотсая не сильно отличался от того, по которому мы поднялись. Травянистый склон, поросший арчой, миндалем, фисташкой и шиповником. То тут, то там торчали каменные зубья скал, зеленели островки зарослей ежевики, шуршали серые осыпи, скатывая щебень вниз и теряясь в ущелье. Съехав по одной такой осыпи метров 200, мы выбрались из неё и оказались на кабаньей тропе. Вел Люциан, я шел за ним, гадая, что там за могила такая, что ради неё Люциан готов целый день лазить по горам.
Тропа, петляя меж скальных выступов, довольно быстро привела нас на дно ущелья Аксуотсай, к реке. Мы сделали привал у воды. Люциан как будто оправдывался:

- Уже недалеко, надо спуститься по ущелью километра два, там поднимемся на противоположный склон, это отрог центрального хребта, невысоко. Я случайно на эту могилу натолкнулся, уж больно необычное место для захоронения. Не по хребту, не вдоль ущелья, там вообще не ходит никто, кроме зверей.
- Сейчас не ходят, когда-то ходили…
- Да, похоже, мазар древний, может быть, со времен царя Мук.
- Люциан, Лена с Борей говорят, ты археологией увлекаешься, раскопки ведешь, могилы ищешь, а про Крепость слышал?
- Крепость царя Мук?
- А здесь ещё другие есть?
- Смотря что крепостью считать. По горам разбросано немало сторожевых башен, они тоже эпохи саманидов, многие их крепость называют, но это не так.
- А настоящая крепость?
- Крепость есть. Но попасть в неё не каждому дано. Люди годы убили, пытаясь в неё попасть, всё зря. Я тоже искал, видел её в бинокль, но проход не нашел. Был один археолог, который по слухам нашел Крепость, работал в ней, хотел экспедицию научную организовать, вроде в ней много старинных фолиантов, даже из Александрийской библиотеки рукописи он там обнаружил. Но это слухи все, документальных, вещественных доказательств нет. А археолог погиб, и все тайны унес с собой в могилу. Да ты слышал, наверное, об этом.
- Слышал. Но ведь в кишлаке, который называют проклятым, были люди, знающие дорогу в Крепость? Можно было нанять проводника, купить карту, ещё как нибудь выведать у них проход?
- Не так все просто. Простые жители кишлака ничего о Крепости не знают, тем более как туда попасть. Был там один древний род, их предки ещё в доисламскую эпоху были жрецами, зороастрийцы, огнепоклонники. Мусульмане не жалуют многобожников, местные муллы всех их в ислам давным давно обратили. Но они хоть формально жили по Корану, и намаз делали, и законы шариата соблюдали, но религию предков сохраняли в преданиях и легендах. И обряды какие-то языческие сохраняли. Поэтому хоть и уважаемые люди были в здешних горах, но держались обособленно, типа наших староверов. Вот этот языческий клан и хранил тайну Крепости, никого в неё не посвящая. Больше в кишлаке никто дорогу в Крепость не знал.
- Но договорился же с ними археолог? Почему другие не могли договориться?
- Ни за деньги, ни за какие другие блага они бы дорогу в Крепость никому не показали. Археолог над эпохой зороастризма работал, хорошо тему знал, он их по понятиям развел. Письмо у него было арабской вязью на фарси от каких-то авторитетных дервишей с Памира, что бы помогали ему. На Памире же до сих пор зороастризм исповедуют, ислам не прижился на Памире, так, чисто формально. И амулет, знак у него какой-то был, чуть ли не от самого Заратустры. Это ему в Афганистане, он там на практике был в далекие советские годы, задолго до афганской войны, еще студентом, при раскопках попался в мазаре древнем. Он взял, как любопытную вещицу, а потом ему какой-то мулла-богослов объяснил, что это очень значимая для зороастрийцев вещь. Ну, он и таскал с собой этот амулет, при случае показывал, вот здесь сработало. Вообще ученый был от Бога, искренне преданный науке человек. Я не был с ним знаком, но общих знакомых много. Такие вещи случайным людям не даются, значит, судьба у него была в Крепость попасть, и здесь погибнуть.
- Обидно. Столько лет шел человек к своей цели, а только достиг – умер.
- Вот с этим, пожалуй, не соглашусь. Может, он как раз потому и умер, что выполнил свою миссию на земле, сделал то, для чего пришел в этот мир. Ведь у каждого из нас есть своя миссия на земле, другое дело, что знать нам этого не дано. Но сказано, когда человек идет своим путем, ему помогает вся вселенная. Я бы добавил, что когда человек не идет своим путем, вся Вселенная ему мешает. Поэтому надо искать свой путь, а окружающий мир подскажет, своим путем ты идешь, или нет.
- А может не потому погиб, что миссию свою выполнил, что-то мне подсказывает, что не завершил он дело свое. Может, наоборот, потому погиб, что обманным путем в Крепость попал. Сам же сказал, развел он этих бабаёв-зороастрийцев. Для них это святое, а он, скорее всего, атеистом был и смеялся в душе над наивной верой этих людей. А над Крепостью, похоже, заклятие серьезное есть, а с этим лучше не шутить. Заколдованная Крепость, иначе давно бы нашли.
- Может и так. Я не встречал ни одного человека, который в Крепости был.

Здесь я чуть не проболтался.

- А где эти зороастрийцы, которые археологу путь в Крепость показали?
- Не знаю, сгинули куда-то. Те, кто с археологом в Крепость ходили просто не вернулись однажды. Искали их охотники в горах, не нашли. А дома женщины остались и дети-подростки, ещё старик один, совсем древний, почти слепой, почти глухой. Их вместе с кишлаком в долину вывезли.
- Ты знаешь, где они жили в кишлаке?
- Если с Чортаньга смотреть, третий дом, с балахонной.
- Я в этом доме был…
- Зачем?
- Так, случайно зашел.
- Встретил что нибудь необычное?
- Нет.
- А то Борю туда Хуршед послал, они родня Хуршеду какая-то, так Боря там чуть со страху не умер…
- Да, он мне рассказывал…

Продолжать разговор не хотелось, Люциан мог понять, что я что-то скрываю. Передохнули, сполоснули уставшие ноги в ручье и тронулись дальше. По Аксуотсаю шла наша центральная дорога, если можно так выразиться, грунтовка, по которой ездили на лошадях к себе в Зартепу наши лесники, и на дальний кордон к Уразбаю. По этой дороге мы и шли, время от времени Люциан сверялся с картой и осматривал противоположный от того, по которому мы спустились, склон в бинокль. Мы прошли уже больше двух километров, до усадьбы оставалось около пяти, когда Люциан нашел, что искал. Не знаю, какие у него были приметы, напротив нас глубоко в тело склона уходил распадок, по дну его бежал ручеёк. По нему мы и стали подниматься. Один склон этого распадка был собственно склоном хребта, второй образовывала скальная гряда, такой мини-хребет, отводок от основного. Мы забрались на гребень этого отводка и карабкались по нему, постепенно он становился более пологим. Ширина гребня около метра, постепенно гребень расширялся, идти было все комфортнее, здесь уже была протоптана кабанья тропа, куда-то хрюшки по нему ходили. Ручей иссяк, лишь иногда среди камней блестела лужица воды, указывая, что ручей есть и он рядом. Это был подземный родник, на хребте, куда мы поднимались, ледников не было. Пройдя немного по хребту распадка, который перед слиянием с основной горой стал совсем пологим, мы остановились перед плоской каменной глыбой, примерно метр в ширину и больше двух в длину. Я не сразу понял, что она плод рук человеческих. Это и была цель нашего пути.

- Вот, Серега. Два года назад случайно натолкнулся. Что-то заставило обратить внимание на этот камень, присмотрелся – рукотворный, видишь, как строго он обтесан.

Я уже видел, что надгробие, если это был могильный камень, не прямоугольной, а ромбовидной формы, неправильного ромба, причем острые концы затуплены, т.е. шестигранник ромбовидной формы, но настолько правильной, что случайность исключена.

- Я его сверху заметил, он так четко выделялся правильностью формы, что я не мог мимо пройти…
- И что под ним?
- Не знаю. Одному его не сдвинуть, я пробовал. И рычаги делал из стволов, и веревками обвязывал, бесполезно, тяжелый.

Я осматривал камень по периметру. Он не врос в землю, лежал на каменной подложке, виден шов. Но раз ни землетрясения, ни снежные лавины не сбросили его с постамента, значит, был замок. Скорее всего, что-то типа выемки, как у крышки кастрюли, эта выемка под весом камня надежно держит его в специальном пазу. Тогда этот камень не сдвинуть, его надо сначала приподнять, что бы он вышел из замка, и потом сдвинуть в сторону. А поднять его без приспособлений нас с Люцианом мало, он не меньше тонны весит. Я высказал Люциану свои соображения. Люциан согласился.

- Есть идеи какие нибудь?
- А это так надо, поднимать этот камень, открывать могилу? Может, пусть лежит, как тысячу лет лежал?
- Неужели у тебя нет научного азарта, узнать неведомое?
- Да мой научный азарт как-то больше с биологией связан, а не с гробокопательством. Хотя археологов понимаю, у меня друг, одноклассник, с 8-го класса по экспедициям рабочим ездил, сейчас археолог, диссертацию пишет. Они все сумасшедшие, хлебом не корми, дай какую нибудь могилу раскопать…
- Это ты сейчас так рассуждаешь, а вот наткнешься на что нибудь уникальное на раскопках, все бросишь и будешь всю жизнь копать!
- А ты слышал про археолога Герасимова?
- Что-то знакомое, напомни?
- Его обвиняют в том, что из-за него началась Великая Отечественная война. Он в 1941 году раскопал могилу Тамерлана, а по преданию кто откроет эту могилу, выпустит дух войны, и будет страшная война.
- А когда он её раскопал?
- Через два дня война началась.
- Ладно, Серега, не пугай меня. Я и так боюсь. Ты человек технически подкованный, придумай, как могилу открыть.
- Без блока не обойтись. Надо треногу из стволов орешника или крупной арчи делать. Крепить её хорошо, подвесить колесико подходящее на оси, хорошие веревки. Но это решаемые вопросы, а вот тягловую силу не знаю, лошадь нужна. Есть правда, одна идея, веревки длинные нужны…
- Что за идея?
- Вон, на гряде, камни, еле держаться. Надо найти подходящий, сопоставимый по весу, но не больше, а то он нам всю конструкцию утащит и сбросит. Обвязать камень, раскачать и скинуть, он через блок поднимет плиту, или, по крайней мере, противовес создаст. А мы уже подналяжем и приподнимем. Хорошо бы ломик, но тащить его сюда… сделаем лаги из стволов.
- Здорово! А я хотел попробовать вдвоем с тобой его сдвинуть!
- Поэтому поджидал меня на крыльце?
- Ага!
- Я догадался, что мы не случайно встретились. Не сможем мы его сдвинуть, не приподняв, он в пазу, а поднять не сможем, сил не хватит. Это только видимая часть, неизвестно ещё, какая у него в пазу толщина, он может быть намного больше, чем кажется. Можно было бы лошадьми через блок, но как сюда лошадей затащить?
- Интересно, как древние это сделали?
- Толпой, наверное, они все толпой делали…

Осмотрели близь лежащие камни на предмет использования их в качестве противовеса, подходящие были, и нависали они над обрывом так, что столкнуть проблем не было. Опасение вызывало то, что невозможно рассчитать силу рывка. Одно дело вес самого камня, другое рывок, который произойдет, когда веревка натянется, вес камня будет усилен инерцией падения, какую скорость он наберет, пока будет лететь? Длина веревки должна быть минимальной, иначе камень разгонится и сорвет нашу конструкцию. Опять же, где взять столько крепких веревок. Бельевые, с которыми мы лазили в горах, здесь не годились. Придется всю упряжь в заповеднике собрать, вожжи подойдут.

- Серега, есть другая идея! Снизу, как мы поднялись, лошадь не поднимется. Но по хребту её можно сюда привести. И здесь она по гряде пройдет, и места хватит. Нам же только приподнять камень, тянуть будет в сторону спуска, и мы лагами поможем.
- Чтобы лаги подсунуть, камень приподнять надо, в эту щель ты только лезвие ножа можешь запихать. С лошадью ты хорошо придумал, действительно возможный вариант. Я о другом думаю, как камень обвязать? Зацепиться не за что…
Мы ещё раз тщательно осмотрели камень – только подрубить щель, что бы вожжа пролезла, больше никак. Взять зубило и подрубить в нескольких местах. Но это реально.

- Люциан, ты с лошадьми как? Нормально управляешься? А то я не очень…
- Нормально, надо только лошадь послушную.
- И сильную желательно. Вон у Хуршеда карабаир есть, но с ним разве сладишь? Хуршед сам его боится.
- Нет, с ним я не справлюсь, попроще найдем лошадку. Нам бы только приподнять, а там мы сдвинем лагами.
- Ладно, здесь ясно все, пойдем в усадьбу, готовиться. Завтра попробуем. Лошадь ты сам подбери. Давай Борю возьмем?
- Давай, если он захочет.
- Попросим помочь, не откажет.

Обратная дорога на спуск, и без препятствий, но пришли уже вечером – устали. Я сразу пошел к себе, сполоснулся, проглотил лепешку с оставшимся от похода сыром, запил холодным чаем и рухнул спать. Приснился мне старик из Крепости. Он укоризненно качал головой в чалме и грозил мне пальцем.
Рано утром разбудил стук в окно – Люциан с Борей. Они ещё вечером привели лошадку, которую дал им Хуршед, покормили её овсом, и всю ночь она паслась у реки на свежей воде. Общаться с лошадьми Люциан умел, да и Боря тоже. Огромный моток вожжей и всяческих веревок был принайтован к седлу. Похоже, они собрали все, что было в заповеднике.

- Все есть, но нет зубила и блока.
- Зубило я где-то видел, по-моему, в сарае с дизелем, сходи, посмотри, - послал я Борю за зубилом, там есть хороший слесарный молоток, его то же возьми.

Начет блока я думал вчера весь оставшийся путь, и не придумал ничего, подходящего колеса взять было негде. Хорошо подошло бы колесо от детской коляски, снять резинку, сделать подходящую ось и блок готов. Но откуда здесь детская коляска? В кишлаке еще может быть, да и то…

- Только колесо от мотоциклетной коляски. Разбортовать, проволока пятерка есть, столбы электросети ей к пасынкам прикручены, много осталось. Пятеркой подвесим за ось к треноге, лишь бы сам обод выдержал, по идее должен. Громоздкая конструкция, но другого не вижу ничего.

- Отлично, нам не красота нужна, лишь бы сработало.
- Тогда я к Хуршеду, за колесом.

Хуршеду пришлось наврать, что проколол колесо, когда ездил в Супу. Сказал, поставлю от коляски пока, потом заклею проколотое. Хуршед без разговора открыл склад, снять колесо минутное дело. В своем коттедже разбортовал его, засунул в мешок. Боря принес молоток, зубила он не нашел. Я тоже не был уверен, что видел зубило именно там, решили не тратить время на поиски, в качестве зубила использовать цельно литой топорик Люциана, если по нему бить тяжелым молотком ничем не хуже зубила получиться. На всякий случай взяли ещё один топорик, а так как с нами лошадь, взяли лом с пожарного щита, не на себе же тащить. Отрубили два куска проволоки – пятерки, достаточных, что бы скрепить треногу подвесить колесо. Приладили поклажу к седлу лошади, в последний момент я понял, чего не хватает – хомут! Как без хомута запрячь лошадь в веревки, что бы тащить камень? Боря махом сбегал за хомутом – он был в его сарае. Гробокопательский азарт охватил и меня, я не думал о том, что мы найдем под этим камнем, меня захватил процесс технического осуществления проникновения в эту могилу. Если это вообще могила, может, тайник какой-нибудь или просто камень.
Поднимались по правому хребту Аксуотсая, по нему шла хорошая, протоптанная тропа. Привыкшая к горным тропам лошадка не проявляла никакого беспокойства, не смотря на то, что частенько тропа нависала над обрывом. Боря вел её в поводу, шли мы налегке, поклажа наша и так была не большой, и её мы нагрузили на лошадь. Хомут принайтовали к седлу, что бы не натереть лошади шею во время восхождения. Шли моча, быстро, торопились, так как не знали, сколько провозимся, ночевать в горах не предполагали и не готовились к этому, решили, что управимся одним днем. Было около 10-ти утра, когда мы прибыли на место.
Само надгробие находилось на практически ровном месте на гребне бокового хребта, может, подобрали такое, а может, выровняли специально. Но в полутора метрах от камня, справа и слева, если смотреть по оси камня начинался крутой склон, лошадь можно было вести или вверх, откуда мы пришли, или вниз, откуда мы с Люцианом поднялись прошлый раз. Логичнее было вниз, расстояние позволяло, но склон был крутой. Привязали, как смогли, лошадь к изумрудному кусту эфедры, у которого она сама нашла какую-то вкусную траву, и приступили к изучению камня на предмет обвязать его веревкой. Несмотря на то, что камень от времени выкрошился, когда-то прямые углы стали округлыми, и щель в некоторых местах так же выкрошилась и позволяла вставить лезвие топорика, раздвинуть её топором ни на миллиметр не получилось. Но для того, что бы приподнять камень нам в первую очередь надо было решить эту проблему. По пути сюда мы заметили несколько подходящих тополей на склоне, хорошо доступных. Срубить их и притащить сюда с помощью лошади было делом нелегким, но не сложным. А вот как обвязать?
Решили подрубить все шесть углов на глубину, достаточную, что бы веревка плотно легла в этот паз, и при хорошей затяжке выдержала вес камня. Цельнолитой топорик Люциана подошел даже лучше, чем зубило. При ударе тяжелым молотком он звенел и отскакивал от камня, но дело свое делал – с каждым ударом от камня откалывалась горсть щебня и мы углублялись в породу. Для ускорения процесса решили разделиться, Люциан остался рубить камень, а мы с Борей взяли лошадь и пошли за стволами для треноги. Пошли к дальнему замеченному нами стволу. Привязали лошадь на гребне хребта, спустились метров двадцать – несколько тополей росло в сухом истоке ручья на склоне Аксуотсая, но нам подходил один, остальные были очень толстые, уже могучие деревья, или молодая поросль. Срубить ствол и очистить его от веток много времени не заняло, а вот вытащить его на гребень эти двадцать метров пришлось попотеть изрядно. Бревно получилось примерно 15см в комле и около 10см в конце, длиной больше 4-х метров, нам такое как раз и подходило идеально, но я не думал, что живое дерево такое тяжелое, этот ствол был вдвое тяжелее тех бревен, которые мне приходилось таскать в студенческом строительном отряде в Стрежевом. Когда мы вытащили его на гребень, оказалось, что приделать его к лошади это тоже непростая задача. Вернее, привязать к вожжам, которые прикреплены к хомуту, не проблема, и притащить куда угодно, если бы это было на равнине. А вот тащить бревно по узкой тропе на гребне хребта – никак, бревно скатывается в ту или иную сторону, угрожая при падении утащить за собой лошадь. Пришлось привязать комель как можно ближе к лошади, чуть ли не под хвостом, а к тонкому концу привязали веревку. Боря вел лошадь под уздцы, а я шел сзади и ловил веревкой конец, который норовил скатиться то в одну, то в другую сторону. Это было не очень тяжело, но требовало большого напряжения, и к концу пути спина у меня одеревенела, а руки горели от веревки. Люциан за это время прорубил не только углы, но и начал рубить щель по периметру. Так как транспортировка стволов оказалась более сложным делом, чем мы предполагали, а рубить камень получалось очень хорошо, за следующим стволом пошли все вместе. Втроем было намного легче, мы споро срубили два ствола и очистили их от веток, дотащили один до гребня, и в том же порядке – Боря впереди с лошадью, а мы с Люцианом сзади с веревками в руках, поволокли. Люциан не давал бревну катиться в мою сторону, а я в его, и мы легко доставили этот ствол к камню. Так же приволокли второй.
Самая значительная часть работы была сделана, - камень подрублен, бревна для треноги есть. Осталось собрать конструкцию, треногу с блоком из колеса и обвязать камень. Мы здорово проголодались, день уже далеко перевалил полдень, было жарко. Нашли небольшую полянку в тени каменного уступа неподалеку. Пообедали без костра, рацион привычный, - лепешки, дикий лук анзур, жареное мясо. Запили холодным чаем со сгущенкой. Немного полежали в тени, но расслабляться было нельзя, дел было много, а день убывал.
Решили изменить начальную схему крепления камня. Вместо того, что бы обвязывать его вожжами, намного надежнее было обвязать его проволокой-пятеркой. Проволоки хватало, и ещё оставалось на то, что бы скрутить треногу. Но не хватало подвесить колесо, это не страшно, ось с гайкой у нас была, и подвесить колесо на вожжах было вполне надежно. Колесо будет крутиться, счетверенная вожжа крепче всей нашей конструкции, а поднять нам надо всего сантиметров 10 – 15, от силы 25. Пару шагов нашей лошадки. Но камень лежал плотно, Люциан уже пробовал поддеть его ломиком в подрубленную щель – даже не шелохнулся. Обвязали проволокой камень по углублению, прорубленному Люцианом, сделали скрутку и просунув лом в свободную петлю, затянули её с одной стороны, оставив место для лома с другой стороны, просунули лом и затянули окончательно. Проволока плотно вошла в щель, и с двух концов образовались хорошие круглые петли, в местах, где при скручивании находился лом. Мы это сделали специально, за эти «ушки» и будем его привязывать вожжами. Нашли подходящие углубления для бревен, углубили топориком, комли стволов встали плотно. Верхушки скрутили оставшейся проволокой. Два ствола направили как упор в сторону, куда собирались тащить, один в противоположную. Конструкция получилась довольно прочная. Не сразу удалось подвесить обод на вожжах, но и с этой задачей мы справились. Привязали две вожжи, одну к одному «уху», вторую к другому, перекинули через обод и прикрепили к хомуту. Люциан с Борей встали по обе стороны лошади, понукать и страховать её, чтоб не скатилась, ненароком, по склону, а я с ломиком приготовился отвести камень в сторону, если он приподнимется.
- Начали! – скомандовал Люциан и хлопнул ладонью лошадь по крупу. Лошадка напряглась и сделала робкий шаг. Конструкция наша немного пошатнулась, заскрипела, но выдержала, вожжи натянулись, камень вроде бы шелохнулся, но не приподнялся ни на миллиметр. Следующий, более уверенный шаг лошади приподнял камень на несколько сантиметров, я тут же просунул в образовавшуюся щель лом, но моих усилий не потребовалось, ещё шаг лошади, камень завис одной стороной в воздухе и начал плавно поворачиваться, угрожая снести треногу, на которой висел. Пока Люциан успел среагировать и сдал назад, камень развернулся на 90 градусов и лег поперек своего ложа в самом начале, открыв почти полностью темный лаз, уходящий вглубь горы. Если это и было захоронение, то склеп, а не могила. Пока Боря распрягал лошадь, мы с Люцианом осмотрели камень, действительно, по всему нижнему краю был вырублен паз, сантиметра три глубиной и около десяти шириной, по ширине основания, но котором он лежал. Даже удивительно, как такой неглубокий паз так прочно держал камень в основании. Луч фонаря осветил короткий коридор и растворился во мраке, высветив мутное пятно на полу – внизу было помещение. Люциан намерился спуститься в склеп, но я его остановил, и он со мной согласился, - в подземелье мог скопиться смертоносный газ. Когда я работал в водоканале все колодцы, прежде чем спуститься в них, проверяли специальным фонариком с зажженной свечой. И были несчастные случаи, когда этим правилом пренебрегали, один раз погибла бригада из трех человек. Если свеча гасла, спускаться в колодец было нельзя, но если в колодце скопился метан, могло и хлопнуть. Как быть с этим склепом, я не знал, стали думать. Решили, пусть проветривается, пока мы разберем треногу и навьючим на лошадь наши пожитки, - задвинуть камень мы могли и ломиком. Разобрали и отнесли бревна под карниз, где обедали. Может, пригодятся ещё. В этих хлопотах прошло около часа, вход в подземелье манил неизвестностью, очень хотелось узнать, что внутри. Наконец Люциан не выдержал:
- Давайте так, пацаны, обвязываем меня веревкой, я с фонариком иду вниз, вы страхуете, если что, быстро вытаскиваете меня, сразу же не задохнусь, откачаете.
Все-таки зажгли веточку и спустили на веревке в этот подвал. Веточка не погасла и ничего не взорвалось. Мы обвязали Люциана вожжами, и он с фонариком спустился в подземелье. Как и договаривались, он все время одной рукой тряс вожжу, если перестанет, мы его вытягиваем. Минут через десять Люциан появился, живой и невредимый.
- Это склеп. Там можно дышать, все нормально, пошли.
Мы с Борей спустились к нему. В три фонарика комната освещалась очень хорошо, плюс свет из входа. Это был склеп, на постаменте лежали останки обезглавленного человека, очень похожие на мумию. Но этот эффект создавал толстый слой пыли. Вдоль стен, на каменных выступах стояли кувшины, какая-то утварь, что-то похожее на свитки, много каменных изваяний, разных размеров, от около метра до совсем маленьких, размером со спичечный коробок, типа нески. Мы обошли всю пещеру, она была небольшая – головы нигде не было, похоже, покойник попал сюда без неё. Рядом с покойником лежало копьё, с большим широким лезвием, такие я видел только в кино про африканские племена. На стене были какие-то надписи и рисунки на неизвестном мне языке. Осмотрев внимательно пещеру, мы выключили фонарики, глаза привыкли, комната была небольшая и света из входа вполне хватало.
- Что дальше? – спросил я Люциана.
- Здесь только специалист разберется, что это за захоронение. Похоже, шаман какой-то, копьё явно ритуальное. Не из местных, мусульмане так не хоронят. Видимо шел караван из далека, и где-то здесь этот вельможа голову потерял. Так и захоронили его, без головы, но сообразно высокому сану. Или воевода легионеров Александра Македонского, пал в бою, а некоторые племена забирают головы поверженных врагов, вешают на ограду, а свои потом нашли тело и похоронили - ответил Люциан.
- Что будем брать? – спросил Боря.
- Я ничего не буду, - сразу открестился я, - боюсь таких вещей, можете считать меня суеверным, но нас сюда ни кто не звал, неизвестно, какие здесь заклятия витают. Ещё неизвестно, как аукнется, что мы могилу открыли. Не зря же её так запечатали этим камнем. И уверен, не мы единственные эту могилу нашли, и до нас находили, однако никто не открывал…
- Ага, - откликнулся Боря, - откроешь её, мы с лошадью, с приспособлением таким целый день промучились…
- Эти приспособления со времен Архимеда существуют, а всем кишлаком можно было и без всяких приспособлений камень отвалить, не стали же этого делать.
Мы с Борей вопросительно смотрели на Люциана, он был старше и вообще, это была его находка. Люциан крепко задумался на несколько минут, и решил:
- Сделаем так, я возьму несколько наиболее характерных предметов, показать археологам в Ташкенте, может, определят, к какой культуре принадлежит эта могила и какой она эпохи. Вы возьмете каждый, что хочет, покойника не трогать. Если это очень ценная для науки находка, приведу археологов, пусть изучают. Если ни кого не заинтересует, решим, что дальше.
Боря согласился, я на самом деле ничего из могилы брать не хотел. Люциан стал изучать фигурки людей и животных, стоящие на уступе вдоль округлой стены, Боря принялся открывать кувшинчики и амфоры. Вдруг в пещере резко потемнело, нам показалось, задвинули камень, я пулей выскочил наверх, - слава Богу, всего лишь лошадь встала над входом, закрыв солнце и бросив тень. Но испугаться мы успели, - за мной выскочили и Боря и Люциан. Это подействовало освежающе, я утвердился в своем мнении, а Боря тоже решил ничего не брать. Отвели лошадь в сторону, привязали, напоили её из алюминиевой миски, флягу воды одним глотком, бедное животное. Спустились снова помочь Люциану выбрать образцы. В амфорах был уксус, видимо, когда то вино, что подтверждало – могила не мусульманина. В маленьких кувшинах какая-то мастика, с виду похожая на столярный клей, толи масло, толи благовония, запах из каждого кувшинчика был разный, но скорее приятный, чем нет. Свитки оказались действительно свитками, но так ссохлись, что разламывались при попытке развернуть, это был пергамент, но очень сухой. Люциан аккуратно, не разворачивая, завернул каждый отобранный в газету и положил в найденный здесь же небольшой пустой деревянный бочонок, возможно, для свитков и предназначенный. Сначала мы приняли его за барабан. После этого попросил нас с Борей светить на рисунки и надписи на стене пещеры, а сам, как мог, срисовал их. Я опять жалел, что не взял фотоаппарат. Ещё Люциан взял несколько каменных фигурок небольшого размера, вместе с бочонком это еле уместилось в рюкзак. Мы поднялись из склепа, перерубили проволоку и сняли её с камня. Аккуратно поддевая ломом, вернули камень на место, это было не сложно. Люциан сказал, что следующий раз привезет небольшую таль, так что даже лошади не понадобиться, соберем треногу и поднимем талью. Оставшиеся куски проволоки мы положили к бревнам, и на всякий случай закидали все ветками и травой, придавили плоскими камнями. Если просто идти мимо по гребню отрога ничего не заметишь. С одной стороны к седлу привязали хомут, лом и прочие пожитки, с другой рюкзак Люциана. Боря вел лошадь под уздцы, Люциан шел рядом с рюкзаком, подстраховывая, а я замыкал наш караван и думал, кто бы это мог быть, там, в склепе, и как он голову потерял. Спустились с хребта, первым делом напоили лошадку. Сами тоже страдали от жажды, последнюю воду отдали лошади еще наверху. Напились, наполнили фляги.
Небо засинело, верхушки гор порозовели, приближался закат. Уже ощутимо сосало под ложечкой, но еды у нас не было, и мы поспешили в усадьбу. Настроение было хорошее, мы не разбогатели, но у нас получилось задуманное и это воспринималось нами как успех.
Дошли быстро, несмотря на усталость, налегке – вся поклажа на лошади. Дома я наскоро помылся, поел, что под руку попалось, и проявил пленки, сделанные вчера. До завтра просохнут, и успею напечатать фотографии, снимки гнездовья черного аиста. Послезавтра Люциан уезжал.

Утром меня, как обычно, разбудило солнце. Негативы были уже вполне пригодны для использования. Наскоро перекусил куском лепешки и чашкой растворимого кофе с сгущенным молоком, пошел в библиотеку. В библиотеке комната, которая у нас у всех служила кухней, была приспособлена под фотолабораторию. Полкомнаты занимал громоздкий, но очень хороший увеличитель «Беларусь», на печке размещались ванночки, на стене красный фонарь. Ещё было реле и тумбочка с реактивами, больше ничего и не требовалось, чайник горячей воды я принес с собой. Фотограф я неопытный, поэтому на изготовление фотографий ушло много времени. Только к обеду я развесил мокрые фотографии на бельевых веревках, специально для этого натянутых по всей библиотеке, закрепив их бельевыми же прищепками. Некоторые снимки получились очень удачными, я их напечатал в трех экземплярах, себе, в заповедник и в Главохоту. Которые мне не очень понравились, напечатал только для заповедника, всё равно научный материал. Жаль, не успеть до отъезда Люциана сфотографировать гнездо орла-бородача.
Люциан сидел на ступеньках крыльца моего дома, в куцей тени небольшого навеса над крыльцом.

- Привет! Ты что на жаре? Дом открыт, внутри прохладней…
- Да я недавно здесь, тебя ищу. Ты где пропадал?
- Фотографии делал, с тобой отправлю…
- Вот насчет этого я и ищу тебя. Геологи заехали с Бахмала, Халил Рахимович их в домике Рашидова поселил. У них «ГАЗ 66» с кунгом, места полно, предложили до самого Ташкента подвезти. Не хочешь сам в Ташкент съездить? Отдашь фотографии, отчитаешься, дома побываешь?
- Заманчиво… Одичал здесь уже.
- Так давай, я уже договорился, что мы вместе едем, осталось с тобой согласовать.
- Мне тогда собраться надо, материалы собрать, с директором согласовать.
-Халилу Рахимовичу я сказал, что нам вместе надо в Главохоту, тебя начальство хочет видеть, он и не пикнул, но для субординации зайди, согласуй.
- Когда едем?
- Они завтра утром, на 8.00 настроены, так договорились, с остановкой на обед как раз вечером в Ташкенте будем.
- Ладно, спасибо тебе, до вечера снимки высохнут, и я готов, утром едем.
- Я ещё почему тебя хотел взять, там профессор с ними из Ленинграда, большой учёный, геолог, но много лет в Азии проработал, знает много об истории Средней Азии, с авторитетными археологами знаком, и мне, и тебе интересно пообщаться будет, дорога долгая, когда ещё такая возможность будет…
- Это ты здорово придумал, что же сразу не сказал, я бы и не сомневался, ехать ли мне!
- Вечером познакомишься с ними, мы их на ужин пригласили, Хуршед с Балтабаем вчера кабана взяли, с тандыр-кебабом не будем заморачиваться, мясо уже замариновали, шашлык сделаем.
- Добро. Может надо чего? В магазин сгонять?
- Да всё вроде есть, они с собой водку, хлеб, консервы привезли, в заповеднике оставить, огурцы, помидоры. Лепешки Хуршед принесет, зелень есть.
- Водка у меня тоже есть, ладно, если что надо, мы с Борей сгоняем на Супу, а нет, так ещё лучше…

Мы ударили по рукам и я пошел готовится к неожиданной поездке в Ташкент. Начал с директора, тот отпустил без всяких вопросов, сказал только, что ждет меня через неделю.
Эта оказия была как нельзя кстати, я давно ломал голову, как вывести в Ташкент свои трофеи из крепости. В общественном транспорте нередко обыскивали менты на предмет наркотиков, если кто-то казался им подозрительным. Я всегда казался подозрительным из-за молодости и явно городской внешности, но когда показывал удостоверение Главохоты, меня не трогали, но мало ли. А в составе экспедиции ни мне, ни Люциану ничего не угрожало, видимо, Люциана это так же устраивало.
Дома я наскоро перекусил и приступил к сборам. Тщательно завернул книгу в махровое полотенце, наган во второе, уложил на дно рюкзака, под пакет с документами. Сверху одежду, нож просто положил в боковой карман рюкзака, к ножу претензий не было. Осталось не забыть фотографии, и я готов. Пошел в библиотеку, фотографии высохли, но свернулись почти что в трубочки. Взял с полки подходящую по размеру книгу и уложил отобранные фото между страницами, пока доедем, отлежаться. Вернулся, положил книгу с фотографиями в рюкзак, к отчетам. Теперь всё.
Какой-то осадок от вчерашних раскопок у меня все таки остался. Такого чувства не было после возвращения из Крепости, наоборот, мне показалось, что мы там кому-то понравились, нам даже как бы разрешили взять то, что мы там взяли. А вот вчерашняя могила оставила странные впечатления. Особого чувства вины я не испытывал, но что-то тревожило, ощущение, что зря мы открыли этот склеп, присутствовало. Надо бы поговорить с Борей, не испытывает ли он похожих чувств. Я лег помедитировать, и не заметил, как заснул.
Разбудил меня Боря, сказал, что геологи уже пришли и собираются жарить шашлык. Мы быстро забортовали мотоциклетное колесо, которым пользовались, как блоком, и пошли присоединиться к остальным. По дороге Боря признался, что испытывает аналогичные чувства по поводу вчерашней могилы.
Геологи, их было трое и шофер, были намного старше нас, всем за сорок, а профессору вообще за шестьдесят. Кандидат в доктора Ханума, доктор наук Анвар из академии наук УзССР и профессор Виктор Иванович из Ленинграда, ещё водитель, но он где-то у машины. Меня представили и все вернулись к своим занятиям, - Анвар с Берекетом жарили шашлык на небольшом мангале, Ханума с Леной колдовали над столом, а Люциан о чем-то оживленно спорил с Виктором Ивановичем. Я присел к ним, с их позволения. Речь шла о вчерашней находке, Виктор Иванович продолжал :

- Теоретически это мог быть кто-то из македонцев. Когда Александр Македонский пришел в эти края, он понял, что его легионы, знаменитые своими фалангами и клиньями «свинья», здесь, в горах, теряют своё преимущество. Победы, которые он одерживал на равнинах, как раз и были обусловлены приёмами тактического боя, которые в горах не работали. И тогда он решил женится на красавице Роксане, дочери падишаха, правителя этих гор, что бы в качестве зятя, без войны пройти через его территорию в Индию. Это был стратегически правильный брак по расчету, но привел к недовольству его военной элиты. Многие военачальники считали, что царь обязан женится на своей соплеменнице, у некоторых были дочери и они надеялись породниться с великим завоевателем. Как бы там ни было, к определенным конфликтам в свите Александра это привело, что не изменило решение Александра Македонского женится на Роксане. Результатом этих конфликтов был уход нескольких легионов в горы. Сомнительно, что они ушли от обиды на Александра за брак с иноземкой. Скорее Александр обвинил их в мятеже, когда узнал о их недовольстве его решением. Военачальники этих легионов убежали, спасаясь от гнева царя, и увели с собой свои легионы. Потеря этих легионов была много меньше потерь, которые ожидали армию Александра, если бы он с боями пробивался через эти горы. Беглецы ушли далеко в горы, вырезали всех мужчин в высокогорных селениях, а женщин взяли себе в жены. По легенде именно так возникла нация памирцев, их язык имеет балканские корни, и ничего общего с персидским и с тюркскими языками. Например, по фарси «иди сюда» будет «инджа биё», а по памирски «тару йа» и так во всем. У таджиков аналог нашего «как дела?» звучит «Чи хель?», у памирцев «Ца ранг?». Конечно, взаимопроникновение языков за столетия сыграло свою роль, и в современном памирском языке много тюркских и персидских слов. Но памирцы и по внешности отличаются, много голубоглазых, форма носа эллинская. Да и их огнепоклонничество и многобожие тоже указывает на эллинские корни. Так что косвенные подтверждения этой легенде есть. Но произошло это дальше и южнее этих мест. Поэтому ваш склеп, скорее всего, принадлежит казненному высокопоставленному чиновнику или воеводе, которого его близкие, тем не менее, уважали, и похоронили со всеми почестями. Голову же добыть не смогли по независящим от них обстоятельствам. В любом случае это интересная находка, думаю, археологов она очень заинтересует, - закончил Виктор Иванович, нас уже звали к столу.

Шашлык испускал такие ароматы, что слюнки текли. Как и плов, шашлык имеет огромное количество способов приготовления. Говорят, способов приготовления плова столько, сколько жителей в Средней Азии. Про шашлык можно сказать то же самое. Наш сегодняшний шашлык, в результате не простой дискуссии, готовили по туркменски. Отличается он с виду большими кусками мяса, с кулак, маринуется в луке и специях, а по вкусу – просто очень вкусное мясо. Жариться дольше, чем наш, обычный азиатский, и требует большего жара и внимания. Меня познакомили с водителем, широкоплечим парнем лет тридцати, он представился как Иван Алексеевич, так его все называли.
Выпили за встречу, с удовольствием закусили, запах жарящегося шашлыка давно уже разбудил аппетит, а я так вообще был голоден. Водка приятно согрела душу.
Геологи представляли собой разительный контраст, как будто кто-то специально собрал в эту экспедицию максимально непохожих между собой людей. Ханума была юркая миниатюрная женщина, явно с наличием корейской крови, неопределенного возраста, ей можно было дать и тридцать и пятьдесят. Анвар крупный, немного полноватый мужчина с пышной, уже начинающей благородно седеть шевелюрой, сильными руками с огромными ладонями и очень приятным, располагающим к себе смуглым лицом, живыми карими глазами. А Виктор Иванович напоминал Калинина с аккуратно подстриженной бородкой. Даже очки у него были как у всесоюзного старосты, видимо, какой-то стиль питерской интеллигенции. Как я понял из разговора за столом, экспедиция у них была не строго научной. Когда-то давно Виктор Иванович работал в этих краях, даже сделал какие-то открытия. Анвар и Ханума его ученики, воспользовались случаем навестить экспедицию, работающую в Бахмале, организовали своему учителю экскурсию по местам боевой славы. И вот возвращаются, полные впечатлений, а профессор так вообще в экстазе. Как обычно, кулинарные дискуссии продолжались и за столом, Анвар всё таки замариновал, по своему, особому рецепту, кастрюлю мяса, и всё рвался пожарить ещё и свой вариант шашлыка, но Берекет столько нажарил, что Анвара отговорили. Решили, что завтра по дороге остановимся, где нибудь в хорошем месте, и приготовим его на обед.
Постепенно водка брала своё, разговоры приобрели непринужденный разнобой, тело было сытым, а душа жаждала духовной пищи. Зазвучала гитара. У нас играли понемногу все, ну а геологов, не умеющих играть на гитаре в то время я не встречал. Переместились к тандыру, разожгли костер. Мне тоже хотелось петь, но репертуар у меня был армейский и уличный, а ребята знали много бардовских песен и здорово исполняли. Многие я слышал впервые. Я все таки спел несколько песен Высоцкого, который то же считался уличным, но принимался в любой среде. Кто бы не пел, подпевали все, а песни, которые пел я, знали все, и недостатки моего вокала компенсировались общим хором, как, впрочем, и у других исполнителей. Это был чудесный концерт бардовской песни, высоко в горах, вдали от цивилизации, в коллективе, где каждый и зритель, и певец, и дирижер, и конферансье. Засиделись глубоко за полночь, не раз подкидывали хворост в огонь, лишь Иван Алексеевич ушел раньше – ему за руль, он и не пил ничего. Такое единение людей, по профессии вынужденных долгие годы жить вдалеке от больших городов, высоко в горах, месяцами вообще в узком кругу своих коллег, в палатках, привыкших сносить все тяготы и невзгоды походной жизни, оставило у меня незабываемое впечатление на всю жизнь.
Утром Люциан разбудил меня не было и семи, предупредил, что бы я не говорил, если спросят, где именно мы нашли захоронение, он назвал геологам другое место, и не хотел, что бы его уличили во лжи. Зачем вообще надо было хвастаться этой находкой? Если кто-то из археологов всерьез заинтересуется, академии наук так прижмут, что всё равно сам покажешь, раз уж факт находки не скроешь. Видимо, Люциан не хотел, что бы об этом склепе узнали раньше, чем он сам оповестит научное сообщество, скрывать наше открытие Люциан не собирался. Мы с ним плотно позавтракали остатками вчерашнего ужина с горячим чаем, взяли рюкзаки и пошли к машине.
Геологи уже укладывались, Иван Алексеевич прогревал мотор, Анвар с Ханумой укладывали рюкзаки и курпачи в кунге так, что бы на них было комфортно сидеть. ГАЗ-66 самый лучший советский джип. В армии я убедился в этом не раз, там, где в солончаках садились и ЗИЛ-33 и даже «Урал», 66-той выкарабкивался. Даже гусеничная техника ложилась на брюхо и беспомощно ворочала гусеницами, а 66-той за счет того, что легкий, пробирался. Геологический газон ничем от армейского кунга не отличался, только оборудован был под научные цели, столы письменные, спектрографы и прочее. Пространство между столами с аппаратурой и кабиной мы заняли рюкзаками, накрыли их курпачой, превратив в роскошные диваны, ехать на которых было намного удобнее и мягче, чем на откидных сиденьях-скамьях, обтянутых дерматином. Несмотря на то, что кунги были всегда оборудованы связью с кабиной, и в армии, и на гражданке этот прибор никогда не работал – стучали в окошко кулаком по крыше кабины и кричали высунувшемуся из кабины водителю, что от него хотят. Это меня позабавило.
Анвар с Ханумой заботливо устроили Виктора Ивановича у окна, что бы он мог осматривать окрестности и фотографировать. Мы разместились с не меньшим комфортом, и тронулись. Теперь судьба нашей экспедиции целиком была в руках Ивана Алексеевича.
Когда спустились к повороту на перевал Супа, открылся сказочный вид на плато, разлом которого и образовывал ущелье Чортаньга. Виктор Алексеевич что то, видимо интересное для геологов, рассказывал про это плато. Но сыпал таким количеством непонятных терминов, что я понимал только палеолит, неолит, мезозойская эра и что-то связанное с меловым периодом. Речь шла о горообразовании, движении тектонических плит. Из всего услышанного я понял, что наши горы растут, из-за наползания материков – Индонезийского на Евразийский, которые движутся на встречу друг другу со скоростью 2-3см в год. Поэтому происходит такое количество землятресений, они сопровождают горообразовательный процесс. И так будет всегда, миллиарды лет, пока движение материков не остановится. Анвар и Ханума это всё знали, но Виктор Иванович показывал в окно наглядные примеры характерных для этого процесса разломов, и непрерывно щелкал фотоаппаратом.
Фотоаппарат меня поразил, это был «Никон» размером с мыльницу, с автонаведением фокуса и выдержки, и больше всего меня удивило, что он автоматически ставил дату и время – для научной работы это очень важно, и приходилось записывать в блокнот, когда снят каждый снимок. Впрочем, фотоаппарат всех восхитил. Кто-то спросил, откуда такое? Оказывается, пару лет назад Виктор Иванович ездил с докладом в Японию, и японские коллеги подарили ему это чудо техники.
Спустились в Заамин, залитый солнцем поселок как будто вымер – колхозники трудятся на горных террасах табака и виноградниках, а остальные прячутся в тени дворов и чайханы. Мы тоже остановились у чайханы, но есть не стали, купили лепешек и зелени у расположившихся в тени чинары апушек. Впереди долгий путь через бывшую голодную степь, но по дороге не мало оазисов и мы решили самую жару переждать в одном из таких мест, заодно и шашлык пожарить. Вчера замаринованное мясо взяли с собой.
Так как всё интересное для геологов кончилось и вдоль дороги простирались обыденные для этой местности предгорья, разговор перешел на темы общего характера, кто о чем. Виктор Иванович расспрашивал нас с Люцианом о нашей работе, об открытиях и находках. Его очень заинтересовала тема моей диссертации – экология белокоготного тянь-шаньского медведя. К сожалению, я мало что мог рассказать, только собрал материал, и даже определенных выводов сделать пока не мог. Зато насмешил всех рассказом, как я нашел снежного человека. Все мы сроднились за эти два дня общения, геологи оказались очень простыми интеллигентными людьми, и я в который раз вспомнил слова матери, что истинная интеллигентность это простота. Когда расспросы о моей работе в заповеднике иссякли, я осмелился задать вопрос, который больше всего волновал меня последнее время:
- Виктор Иванович, вы знаете что нибудь о местах силы? Есть легенды, что в окрестностях заповедника встречают дервишей, паломников в места силы, аж из Афганистана и других краев. И здесь есть люди, побывавшие в таком месте и получившие то ли просветление, то ли озарение…
- Действительно, в этих, и не только в этих горах не мало святых мест, которые издревле считаются местами силы. Научная идеология, априори отрицая наличие Бога как высшей духовной сущности, не поощряет эти суеверия, поэтому нынешние поколения мало знают об этом, а многие даже не догадываются, в каких святых местах живут. За пропаганду религиозных суеверий можно и из комсомола, и из партии вылететь. Но я беспартийный академик, могу и рассказать кое что, с научно-исторической целью, - и Виктор Иванович задорно, как-то молодецки подмигнул. Сразу стало понятно, что знает он много, и даже рад поделиться этими знаниями, которые в аудитории на лекции не передашь.
- На самом деле святых мест, к которым стремятся паломники со всего исламского мира в этих краях много. Прежде всего Самарканд. Крупнейшим суфийским тарикатом в Самарканде традиционно является орден Кадирийя. Его главный культовый центр — мемориальный комплекс Шохи-Зинда, Живой царь. Здесь покоятся останки святого имама Кусама Ибн-Аббаса — двоюродного брата пророка и, как тут считают, второго человека в исламской иерархии. До начала ХХ века, практически до завершения гражданской войны в Средней Азии, вокруг гробницы проходили регулярные массовые зикры членов ордена. В Самарканде находятся сады шейха Бахауддина, а недалеко находится мазар матери Бахауддина, а чуть в другую сторону, ближе к Бухаре, — мазар его учителя, хазрата Амири-Кулола. Саид Амири-Кулол, горшечник, считается наставником-муалимом Бахауддина Накшбанда. Могила Амири-Кулола представляет собой кучу сухой глины, символизирующую его профессию, глина считается чудодейственной.
Бухара — один из самых приятных городов Средней Азии, сохраняющий свое архитектурное единство. Чайхана у Ляби-хауза — любимое место Ходжи Насреддина. Недалеко отсюда стоит памятник Ходже, восседающему на своем знаменитом ишаке. Здесь находится мавзолей Исмаила Самани — основателя династии Саманидов.

Аджина-Тепе. Так местное население называет археологический курган на месте бывшего буддийского монастыря VI–VII веков н. э. В переводе Аджина-Тепе означает «курган джиннов». До исламского завоевания Средняя Азия была частью индо-бактрийского культурного ареала, эллинизированного после походов Александра Великого. Эллинистический буддизм — визитная карточка индо-бактрийской культуры. К началу исламской экспансии священные захоронения монахов-махаянистов распространились на территории современных Северной Индии, Пакистана, Кашмира, Афганистана (Арианы), Таджикистана (Согдианы), Узбекистана, Туркмении и еще в целом ряде примыкающих регионов
В 1966 году в Аджина-Тепе раскопали огромный курган, в которым нашли остатки круглой ступы и других строений монастырского комплекса с росписью и скульптурой. В частности, было обнаружена гигантская статуя так называемого хатлонского (по названию Хатлонской области) Будды, длиной около двадцати метров, а также около сотни Будд поменьше. Гигантскую статую демонтировали и перевезли в Ленинград для реставрации. Как и все остальные находки. На месте осталась лишь сырая порода. Над разрытым захоронением возвышается огромный курган-ступа. Местное население на протяжении столетий считало курган Аджина-Тепе заколдованным местом, где джинны по ночам устраивают свои шабаши. До сих пор ходит множество легенд о том, как люди попадали в разного рода катастрофы, спровоцированные этими джиннами.
Затем знаменитое на всю Среднюю Азию озеро Искандеркуль, переводится с таджикского как «озеро Александра». Согласно местной легенде, Александр Македонский, во время своего азиатского похода, останавливался на берегу этого озера, а его знаменитый конь Буцефал даже якобы здесь утонул. Обитатели этих мест утверждают, что иногда, среди ночи можно видеть, как над черными водами Искандер-куля маячит белый силуэт коня, как бы встающего из водных пучин.На сакральную значимость района Искандер-куля указывает наличие в одном из приозерных ущелий древнейшего культового места — мазара Ходжи Исхока. Ходжа Исхок — это сидящая в одной из потаенных пещер человеческая мумия, почитаемая окрестным населением как чудотворные мощи святого. Некоторые историки считают, что мумия, возможно, представляет собой останки согдийского царя Спитамена, бежавшего в горы от недругов и нашедшего свой последний приют в труднодоступной пещере над озером.
В окресностях озера находится святой источник Кух-чашма — это естественный родоновый источник. Протекая сквозь ароматические целебные травы, в изобилии растущие в этих местах, и насыщаясь горным мумиё, эта вода приобретала целебные свойства и необыкновенный вкус. Кроме того, многие источники в окрестностях Искандер-куля, и в Фанах золотоносны, и золото присутствует в воде, усиливая лечебные свойства. Так как вода действительно лечит, естественно, что местные жители издревле считают эту воду святой.
Ходжа-оби-гарм, кишлак между двух потоков быстрой и полноводной горной реки. В середине этого острова, окруженного впечатляющими пиками и замысловатыми, поросшими джангалом скалами, пробивался горячий источник, считавшийся священным у всего Шелкового пути.
Город Кабодиён, расположенный на юге Таджикистана, почти у афганской границы. Кабодиён, прежде всего, известен тем, что здесь родился знаменитый восточный поэт-мистик Насир Хисрав — один из классиков персидской поэзии и большой исмаилитский пир-учитель, принесший из Египта на Крышу мира тайное учение о сущности космоса и разума. Мазар Насира Хисрава находится в Хороге, на афганской стороне Пянджа. Это место свято для всех исмаилитов мира, одним из регионов компактного проживания которых является Западный Памир.
В долине Хазрати-Бурх расположено два очень известных мазара: пещера с могилой Хазрата Алауддина — сына сподвижника пророка (мир ему!) Салмана Фарси и рукотворный мавзолей Хазрати-Бурх. Хазрат Аллоуддин считается сыном знаменитого сподвижника Мухаммада, одного из семи мудрецов суфийской традиции Салмана Фарси, то есть Соломона Перса. Салман Фарси был евреем, практиковавшим зороастризм, а потом христианство. Позже он присоединился к Мухаммаду и стал одним из столпов раннего ислама. Отсюда «суфизм» -находящиеся под сенью (пальмовым навесом) в доме пророка, как свидетели живого слова Истины. Пальмовая ветвь — это символ новой инициации, в противоположность ветви акации как символу инициации ветхой. Позже «суфизм» стали выводить из слова «суф» (шерстяная накидка из верблюжьей шерсти, носимая дервишами) или искаженного «софия» (греч. «мудрость»). Идрис-Шах считает, что «суфизм» происходит из междометия «суффф!» как особого ритуального восклицания.
Хазрат Аллоуддин появился в этих краях, вероятно, в конце VII века. Место, считающееся его могилой, представляет собой весьма живописный гигантский грот, в котором стоит циклопический каменный гроб, метров пяти длиной. Вход в грот представляет собой бело-розовую арку из чистого мрамора высотой, наверное, более десяти метров, напоминающую по форме арку готического собора. Ее видно издалека, на первый взгляд, кажется — благодаря своим четким и гармоничным формам — творением человеческих рук. Многие мазары мусульманских святых в Средней Азии являются традиционными культовыми местами с еще доисламской поры. Позже, как считают многие исследователи, и особенно в период первоначальной исламизации местного населения, новые власти объявляли эти места мазарами (то есть гробницами) известных в мусульманском мире святых. Вокруг новой ситуации складывалась и новая мифология, часто являвшаяся исламизированным продолжением традиций Хазрати-Бурх (хазрат Бурх Сармаставали) был современником Моисея и происходил из страны Джазира Сарандева, с которой отождествляют Индонезию. После многочисленных путешествий по миру Бурх обосновался в долине Оби-Хингоу и научил местное население ковроткачеству. Вероятно, здесь мы имеем дело с наследием специальных суфийских тарикатов, ориентированных на это древнее ремесло. Вместе с тем, «бурх» означает «горный козел» — культ этого священного животного был широко распространен в горных регионах Средней и Центральной Азии до их исламизации. До сих пор почти на всех священных мазарах можно видеть украшения из рогов горного козла. Вдоль русла Оби-Мазора, в особенности в непосредственной близости от самого мазара, встречается особая красная порода в виде налета на камнях, которую хранители местной традиции называют «кровь бурха». Этот символ очень близок алхимической киновари, а сам образ горного козла-бурха отождествился с хазратом Бурхом как местным святым.
В священных пещерах можно увидеть отпечаток пятерни человека – ладонь с растопыренными пальцами. Священная пятерица — один из ключевых символов исмаилитской традиции, но его сакральная генеалогия, несомненно, более древняя и восходит еще к периоду первых наскальных изображений, сделанных неолитическим человеком. Известно, что большинство фигур так называемой пещерной живописи являются изображениями астральных объектов — прежде всего планет и созвездий. Из этой эпохи тянется традиция отождествления космических объектов с животными, а позже — героями. К примеру, на неолитических стоянках в верховьях Ягноба священные скалы расписаны изображениями горных козлов и «запечатаны» магическими пятернями шаманов. Саркофаг Хазрати-Бурха достигает в длину четырех метров, полутора — в ширину и полуметра в высоту. Он весь покрыт белой известью, как и внутренность мавзолея. Солнце пробивается сюда через входную дверь и щели в куполе, высвечивая на параллепипеде гроба Первопредка и круглых выбеленных стенах гробницы огненные руны космической книги духа — Рух-намэ: «Человек знания жив вечно после смерти своей, хотя кости его под землей сгнили. А профан мертв, хотя ходит по земле и считается в живых, — так он ничтожен», - процитировал на память Виктор Иванович и продолжил:
- Кроме этих общеизвестных и описанных во многих литературных источниках как древности, так и современными учеными, есть святые места, о которых ходят легенды. Кто-то верит, что они есть, кто-то отрицает, считая мифологией народов Шелкового пути, но серьёзные ученые, как советские, так и зарубежные, считают, что такие места есть. Но знают о них только посвященные. Шейхи не доверяют исламским богословам, окончившим советские медресе, считая их агентами КГБ, и не без основания. Информация о нахождении этих мест передаётся от наставника к ученику. О многих таких местах ходят легенды, что надо быть особенным человеком или обладать особыми знаниями, посвящением, что бы попасть в эти места. Одно достоверно, люди, побывавшие в таких местах, совершившие такое паломничество, действительно становятся другими, приобретают такие возможности, которые не доступны простым людям, этот феномен описан многими древними и не очень древними авторами.
Виктор Иванович так увлёк нас этой интереснейшей в моей жизни лекцией по истории страны, где я родился и вырос, и был уверен, что знаю хорошо, что все заслушались. Почти всю информацию о святынях Средней Азии, которой оперировал Виктор Иванович, мы знали из школьного курса истории Таджикистана. Но подавалась она в столь ущербном, идеологизированном виде, что совершенно была нам не интересна, а уж о мистическом содержании этих мест нам вообще не говорили, естественно. Все науки нам преподавали исключительно с позиций диалектического материализма. Особенно от этого подхода страдала история.
Мы бы так и слушали его до самого Ташкента, но водитель лекцию не слышал, а голод не тетка. Машина съехала в уютную тень ореховой рощи у небольшой, звонкой речушки недалеко от дороги. И не заметили, как проехали большую часть голодной степи. Мы с Люцианом быстро набрали хворост и плавник, на нас так подействовал рассказ, что даже не обменялись мнением об услышанном, погруженные каждый в свои мысли. Анвар за это время сложил отличный мангал из камней и уже насаживал мясо на шампуры, Ханума резала салат, а Виктор Иванович с шофером лежали в тени на курпаче, давая отдых затекшим спинам. Мы разожгли хворост, он весело затрещал в нашем очаге, и несколько минут спустя Анвар уже отодвинул пылающий костер в сторону и поставил первые шампуры над молодыми углями. Люциан с бутылкой воды укрощал вспыхивающий то и дело под каплями жира огонь. Вокруг распространился запах жаренного на живом огне мяса.
Только сейчас я понял, как проголодался. Не мудрено, в дороге уже четыре часа, но было так интересно, что мы забыли про еду. Ханума протянула мне насаженные на шампуры баклажаны, помидоры и перец, что бы я запек их на огне. Печёные баклажаны легко расстаются с тонкой кожицей и перемешанные в подходящей посудине с чесноком, луком и печёными помидорами и болгарским перцем превращаются в вкуснейший салат, который мы называли «зеленая икра», в отличие от обыкновенной баклажанной икры.
Хорошо промаринованное свежее мясо жарилось быстро, не успели мы с Ханумой приготовить зеленую икру, как ляган на дастархане уже украсили дымящиеся шампуры. Дастархан удался на славу – свежая зелень, крупно порезанные огурцы, помидоры, перец, зеленая икра, свежие лепешки и ароматное горячее мясо. Веселый говор струящейся по камням воды, синеющие вдали горы и тень орешника дополняли полноту наслаждения вкусной едой. Мы молча погрузились в это наслаждение. Воистину Запад ест, что бы жить, Восток живет, что бы есть.
Дорога петляла по бывшей голодной степи, меж хлопковых полей. Зеленовато-бурые кусты хлопчатника уже украсились белыми раскрывающимися коробочками хлопка, но до настоящего белого кипения было ещё далеко. Придорожные кишлаки утопали в зелени чинар, абрикосовых и персиковых деревьев, на которых наливались плоды. Зеленели поздние яблоки и груши, желтела сквозь листву медовая айва. Виноградная гроздь с налитыми соком ягодами грозила сорвать лозу, затеняющую дворы. Грецкий орех покрылся своими маленькими зелеными плодами, внутри которых в это время года орехи молочной спелости, скорлупа мягкая, из них варят очень вкусное и лечебное варенье. На полях иногда виднелись хлопкоробы, колдовавшие с арыками, регулируя полив. Бригадиры на лошадях объезжали участки. Хирманы, полевые станы хлопкоробов, пустовали, иногда в тени под навесом дымился казан или отдыхала бригада из нескольких человек. Через два месяца и до самой зимы на хирманах будет кипеть бурная жизнь – сбор хлопка, дело государственной важности, причастны все, от мала до велика. Не только студенты и школьники, но и коллективы НИИ, да и от каждого завода хлопкоробы по неволе проживут здесь пару месяцев в антисанитарии, холодные и голодные. Умри, а норму сдай. У каждого гаишника придорожного рядом огромная куча хлопка-сырца, у гаишника тоже норма, к концу смены надо сдать. Останавливает гаишник машину, дает фартук водителю – вот поле, соберешь полный фартук поедешь дальше. Растет куча хлопка, если движение интенсивное. Если торопишься или собирать неохота, можно откупиться, три рубля.
Оставшуюся часть пути до Ташкента проехали в сладостной сытой дремоте. В Ташкенте я тепло простился с новыми друзьями и вышел у Алайского рынка, путь геологов пролегал для меня очень удобно, рукой подать до остановки маршрутки, которая шла в Улугбек, поселок физиков-ядерщиков в Кибрае. Он был за городом, как Зеленоград в Москве, но имел все городские привилегии - прописка, телефоны. Через полчаса я уже входил в Тонькину квартиру. Прошло около трех месяцев, как я уехал отсюда, а казалось, что целая вечность.
Улугбек.
В квартире был небольшой сабантуй, я удачно приехал. Отмечали квартальную премию, собралась почти вся молодежь нашей лаборатории. Традиционно все события, от дней рождения до защиты диссертаций наша лаборатория отмечала неимоверным количеством сухого вина и сопоставимым количеством вкусного плова, обязательная закуска до плова корейское блюдо Хе, о нем стоит рассказать отдельно. Мне все обрадовались, я тоже вдруг осознал, как соскучился и насколько мне дороги мои бывшие коллеги. Оживленные разговоры о взаимоотношениях Улугбекской диаспоры вообще и конкретно Института Ядерной Физики в частности тут же переключились на расспросы о моём житье-бытье в горах. Я устал с дороги и, выпив штрафной бокал вкусного вина, нырнул в ванну, отложив все рассказы на потом, когда немного приду в себя. Надо ли говорить, с каким наслаждением я растянулся в горячей ванне.
Средняя Азия в то время представляла собой самое неимоверное смешение наций, рас, культур и религиозных конфессий. На фоне официальной коммунистической идеологии уживались исламская традиция, частью в рамках национальной политики СССР, частью далеко за пределами этих рамок, как впрочем, и все остальные легальные религии. Тысячелетия Великий Шелковый Путь способствовал в качестве крупнейшей транспортной артерии взаимопроникновению культур и народов. Государства кочевников вообще имели весьма абстрактные границы, их стада и народы перетекали как ртуть по бескрайним степям того времени. Научные и технические достижения Китая становились известными в Европе, а европейские в Азии. На смену кочевым цивилизациям приходили земледельческие, на смену язычеству религии пророков, распространялась письменность, рождалось международное право, образовывались культурные и экономические отношения и военные союзы. Не обходилось и без войн, которые при всех негативных последствиях для людей тоже способствовали взаимопроникновению народов и культур. Азия, в которой я родился и вырос, была пестрым сплавом наследия прошлых веков, щедро удобренная великим переселением народов времен образования СССР и Великой Отечественной войны. Средняя Азия Российской империи имела компактное проживание некоренного населения в губернских городах – Верный (Алмаата), Пишпек, Ташкент, и таможенных гарнизонах. В древних столицах и торговых центрах Самарканде, Бухаре, Хорезме и других правили дружественные царю национальные элиты. Душанбе тогда был обычный кишлак, отличающийся от остальных только тем, что базарным днем в этом кишлаке был понедельник, за что кишлак и получил своё название. Административным центром Туркестана был Ташкент, там была ставка генерал-губернатора Туркестана, большой военный гарнизон, высокий уровень европейской культуры, благодаря многочисленным жителям – носителям этой культуры. До революции это был довольно стабильный регион, массовое переселение Уйгуров, китайцев-мусульман из Китая, вот пожалуй и вся миграция. А вот после революции и гражданской войны демографическая ситуация Средней Азии представляла собой кипящий котел. Это беженцы, бежавшие в Среднюю Азию от продразверстки, коллективизации, последовавшего за этим голодомора, помните: «Ташкент – город хлебный!». Раскулаченные крестьяне, не всех выслали в Сибирь, кто-то, особенно с Кавказа, оказался в засушливых азиатских степях. Разночинный народ, бежавший от репрессий. Комсомольцы - добровольцы Вахшстроя, которые рыли канал, мелиорация сухих степей для посевов хлопчатника (фильм «Человек меняет кожу»), и заключенные, которые на самом деле его рыли. Много технических специалистов, строителей. Их талантом и руками строились дороги, мосты, каналы, были орошены голодные степи, построены заводы, создан мощнейший энергетический комплекс самой дешевой энергии – каскадные электростанции. Из многочисленных лагерей ГУЛАГа тоже многие оставались в Средней Азии, кто не хотел возвращаться, а многим не куда было.
Во время Великой Отечественной войны Средняя Азия приняла огромное количество беженцев с оккупированных территорий и городов центральной России. Кроме организованной эмиграции гражданского населения сюда ссылали «неблагонадежные» народы, прежде всего немцев Поволжья, корейцев с Дальнего Востока и Сахалина, репрессированные народы Кавказа и Крыма. Для многих представителей этих народов ссылка стала настоящей родиной. В Кзыл-Орде даже выпускалась единственная в СССР газета на корейском языке. Причем каждый народ привнес в общую копилку свои знания, умения, и занял свою нишу там, где умел что-то делать лучше других. Корейцы быстро распространились по всей Средней Азии, своим невероятным трудолюбием и умением работать на земле практически монополизировали выращивание лука, риса и многих других культур. Они брали у колхозов в аренду гектары, благодаря им появился термин «гектарщики», и творили на этих гектарах чудеса. Разница в урожае от соседних колхозных гектар с той же культурой могла превосходить в разы. Любому председателю было выгодно отдать корейцам землю в оборот, он получал план, а всё, что сверх плана получали корейцы. Очень быстро корейцы – «гектарщики» превратились в мощный сектор теневой экономики. Сейчас трудно представить, что за честный адский труд на пользу общества людей преследовали и сажали в тюрьму, но так было. Поволжские немцы тоже в основном трудились в сельском хозяйстве, животноводство, свинофермы, мясопереработка, лучшие председатели колхозов, когда стало разрешено, были из немцев, которые так же отличались трудолюбием и хорошей организацией труда. Самое лучшее в Азии пиво – Чимкентское, тоже делали немцы в Чимкенте. Впоследствии из немцев вышло много хороших инженеров, строителей, высококвалифицированных рабочих, врачей. Крымские татары научили всю Среднюю Азию делать выращивать виноград и делать вино, и вообще огородничать. Это не значит, что до татар в Азии не рос виноград и не было огородов. Но технологии, сорта винограда для вина принесли татары. Всё надо уметь, а они умели и других научили. И всё равно у них была не превзойдённая рассада весной, всего, что растет на земле, и несравненное вино. Зато русские научили всех пить это вино и продукты перегонки. Чеченцы и ингуши по всей Средней Азии, в основном Казахстане, строили кошары и другое для села, попросту шабашили, и монополизировали экспедиторскую деятельность, и всё, где страшно было работать другим – можно сесть. Тюрьмы чеченцы не боялись.
Естественно, все эти навыки и умения быстро распространялись. Перенимали все, что могли у соседей, привносили своё, и нередко узбеки делали вино, русские выращивали лук и шабашили, а у нас в институте Ядерной физики было несколько кандидатов наук корейцев, один из которых в сеансе одновременной игры в шахматы сыграл вничью с Талем. Религиозная толерантность, веротерпимость была такой, что сейчас можно только мечтать. Я до сих пор не знаю, какая у корейцев основная религия, у нас они были христианами, почему то протестантами в основном, или атеистами. Немцы придерживались католичества, в основном в семьях, не выставляя свою религиозность напоказ, что в то время было просто необходимо всем верующим. Русские традиционно исповедовали православие, но это всё относится к старшим поколениям. Идеологический пресс был жестоким, могли исключить из комсомола за то, что крестился, и прощай ВУЗ. Одного хорошего специалиста и большого начальника сняли за то, что был в церкви на отпевании матери, такова была её воля. Воцерковленных русских, да и всех остальных, было немного. На ислам особо не давили, во избежание возмущения коренного населения, но местная политическая элита и интеллигенция рисковали точно так же потерей карьеры при посещении мечети. Нечего было боятся чеченцам, любая карьера для них и так была исключена, но они предпочитали справлять свои обряды, собираясь в доме уважаемого человека и приглашая муллу, из своих. За татарами и узбеками, а тем более казахами и киргизами я никогда особой религиозности не замечал, но формально они считали себя мусульманами. Экзотическую общность представляли из себя местные, бухарские евреи. По быту они были мусульмане, язык местный, а вера вроде иудейская. Их приватная экономическая ниша сапожники, парикмахеры и торговцы газводой с переносных тележек в людных местах. Европейские ашкенази были демонстративно атеистами, более того, как и большинство светских людей других национальностей, носителями общей для всех коммунистической идеологии. Среди них было много хороших врачей, журналистов, преподавателей ВУЗов и всяческой другой интеллигенции. В брежневскую эпоху, уже довольно либеральную, человек любой национальности мог быть и учителем, и врачом, и милиционером, и кем угодно. Существовали национальные нормы на партноменклатурные должности – первый секретарь национал, второй русский и тп. КГБ больше интересовалось, есть ли у тебя родственники за границей, судимые, чем дышишь вообще. У евреев и немцев было больше родственников за границей, чем у других, и пятая графа доставляла им определенный дискомфорт. Религиозность в советской Средней Азии существовала в быту как определенные национальные обряды и традиции, а не как идеологическая основа общества, идеологическая основа общества у всех была одна, мы строили коммунизм, самое справедливое общество на земле, в этом ни кто не сомневался. Не знаю, насколько верно определение, что христианство есть религия любви, а ислам религия справедливости, но видимо что-то в этом есть, потому что идеи построения справедливого общества очень органично пришлись к мусульманскому менталитету. Такой европейский апгрейд на восточное мировоззрение. Несмотря на кухонные споры на вечные темы кто виноват и что делать, критиковали только способы построения коммунизма и сомневались, что его вообще можно построить, но в величии цели не сомневался ни кто. И готовы были умереть за идею, и умирали, в том же Афганистане, причем писали заявления добровольцами, рвались выполнить интернациональный долг. Глупо, наверное, но как пел Высоцкий: «… так лучше же, чем от водки и от простуд…». Я люблю своё поколение, это последнее поколение по настоящему советских людей, потерянное поколение по Хемингуэю, мы не успели реализовать себя. У нас отобрали родину предатели страны, но это было позже.
Такое взаимопроникновение народов и культур ярче всего было заметно в кулинарии. Плов, лагман, самса, чебуреки стали общенациональной пищей, так же, как корейские хе, кукси, чимча, острая морковь, которую так и прозвали «корейской». У чеченцев и казахов по одному национальному блюду - чеченские галушки и их казахский аналог бешбармак. Эти блюда готовили в украинских, русских семьях наравне с борщом и другими славянскими кушаньями, так же в столовых и ресторанах с бифштексами и гуляшами можно было съесть всё перечисленное. А шашлык вообще не имеет национальности, только готовят его по-разному, армяне и грузины из свинины, нарезанной крупными кусками, часто на косточке, азиаты из мелко нарезанной, иногда молотой баранины, туркмены из верблюда, на огромных шампурах большие куски постного мяса. Но это если выдерживается национальный колорит, основная масса жарила шашлыки, как Бог на душу положит, было бы что жарить, к этой категории принадлежали и мы.
Улугбек поселок городского типа, построенный в 60-х годах при Институте Ядерной физики Академии Наук УзССР. Курировал его сам академик Александров, создатель реакторов этого типа. С Александровым я даже один раз здоровался за руку, он зашел к нам в лабораторию и поздоровался со всеми сотрудниками. Вокруг института была посажена огромная роща, не знаю, сколько периметр, но ширина лесопосадки три километра – санитарная зона. В роще нельзя было строить, заниматься хозяйственной деятельностью, но разрешалось гулять, устраивать пикники, некоторые выгуливали домашнюю скотину, а я один раз даже ночевал у костра с одной девчонкой. Летом роща была любимым местом у местных алкашей и молодежи. От института в поселок пролегала толстая труба, примерно полметра над землёй, в теплоизоляции, поселок отапливался от института. На этой трубе удобно было сидеть, а придавленные места в оцинкованном кожухе использовать в качестве стола, называлось это «ресторан труба». Особенно посиделки в роще нравились москвичам и новосибирцам, они любили азиатский солнечный климат, буйство зелени и тепло восемь месяцев в году. Руководство академии наук поступало очень мудро, вербуя кадры из России. Своих физиков – ядерщиков ВУЗы республики не готовили, да и другие науки двигали национальные кадры, получившие образование в столичных ВУЗах. В Новосибирске научных кадров было много, там такие маститые авторитеты физики работали, что сделать научную карьеру молодому ученому было не просто, люди десятилетиями ходили в МНСах. Естественно, трудно было и с заработком, и с жильем. Узбекские власти выбирали наиболее перспективных молодых кандидатов наук или углубившихся в какие нибудь важные технологии специалистов и предлагали им сразу должность, до которой в Новосибирске расти и расти, квартиру, которую в Новосибирске неизвестно когда получишь, и многие с удовольствием соглашались. Таким образом к тому букету народов, образовавшемуся в Средней Азии по уже перечисленным причинам постоянно прибывали трудовые мигранты. В Ташкенте после землетрясения, когда город отстраивала вся страна, квартиры строителям давали без очереди, и образовались целые микрорайоны с Украины, Белоруссии, со всего СССР. Кому то климат понравился, кто-то ни где квартиры не имел, образовывались семейные пары, рождались дети, да и вообще от добра добра не ищут. В Улугбеке в ИЯФ работали специалисты из всех наукоградов СССР, кто прикомандированный, а кто оставался жить, даже москвичи. Научное сообщество в СССР было очень мобильным, постоянно кто-то ездил в командировки в другие аналогичные НИИ и постоянно кто нибудь приезжал к нам. Студент МИФИ коренной москвич Женя приезжал к нам на практику преддипломную, защитил диплом и вернулся писать диссертацию, защитился, женился и остался. Защищались наши в основном в Дубне.
По голосам за дверью я понял, что зербак (плов без риса) готов, бросают рис, да и по своему состоянию было ясно, если сейчас не вылезу, точно усну. Прохладный душ после горячей ванны взбодрил меня. Переоделся в чистый спортивный костюм и присоединился к столу. Вдруг выяснилось, что я чернее всех присутствующих, так крепок высокогорный загар. Под хе уже допивали первую трехлитровую банку янтарного вина, но на очереди стояли ещё три, вино в банках разное. Хе это острое корейское блюдо из мяса без термической обработки. Настолько острое, что в исполнении корейцев есть его практически невозможно. Настоящее корейское хе я пробовал один раз в жизни, сосед кореец обмывал какое-то событие, зашел к нам и угостил тарелкой хе и бутылкой водки. В Азии принято угощать соседей по поводу и без повода. Мы с ребятами как раз собрались выпить, на столе уже стояла водка, на плите кипел зербак, готовили плов. Налили, поставили тарелку с хе в середину стола, выпили, каждый ткнул вилкой и закусил. И всё. Весь вечер мы пили водку стаканами и заедали хлебом, не чувствуя вкуса ни водки ни хлеба. Такое хе корейцы готовят для себя. Если же они готовят для смешанной компании, то делают его намного лояльнее и есть его можно вполне, но тем, кто любит острое, не острым хе не может быть по определению. Готовится хе из любого мяса, всех видов рыбы, ел из печени, кальмаров, требухи, собаки. Мясо или рыба нарезается тонкими полосками и замачивается на полчаса в крепкий раствор уксуса. Потом выжимается максимально, добавляется лук один к одному по объему, можно больше, перец, соль, растительное масло немного. Через три часа можно есть, всё это время его несколько раз хорошо перемешивают. Отличная закуска под любую выпивку. Простота приготовления, универсальность и доступность продуктов, и главное вкус этого блюда сделал его очень популярным в молодежной среде, особенно в общагах. Изощренные кулинары добавляют в хе зелень, зиру, кориандр, соевый соус, но это уже изыски. Именно такое изысканное хе и уплетали мои друзья в ожидании плова, и я с удовольствием к ним присоединился. Съесть хе можно очень много, и без последствий, сырой, не свернутый от нагрева белок усваивается хорошо, естественно, речь о здоровых людях, которым можно острое. Мы несколько раз готовили средних размеров тазик хе из рыбы и вчетвером съедали его полностью с ведром вина. Лучшее хе из свежепойманной, живой рыбы. А из магазинной толстолобик, который сам по себе вкусный, но костлявый. В хе косточки рыбы растворяются в уксусе, и этот недостаток исчезает, хе это самое лучшее, что можно приготовить из толстолобика. Мы выпили вина из полулитровых банок, одинаковой посуды у Тоньки на всех не хватало, да и удобно, сразу разлил трехлитровый баллон на шестерых и порядок.
Руководил компанией Толик, на работе зав.отделом Анатолий Иванович, все собравшиеся работали у него в отделе, мой бывший шеф. Это был крепко сбитый, начинающий полнеть розовощекий тридцатилетний парень, прирожденный лидер. С диссертацией у него дела шли туго, многие однокурсники уже защитились, но по должности он пока всех обгонял, благодаря природной смекалки и хозяйственной хватки. Мы создавали электронный ускоритель для космоса. А начальник производственного отдела это, прежде всего, администратор и хороший завхоз, а уж потом ученый. Толик был бойбача – сын бая, так его шутя называли однокурсники, отец Толика раис, председатель колхоза в Каршинской области. У Толика была машина, шестерка-жигуль, предмет всеобщей зависти и восхищения.
Здесь же присутствовал Шорасул, настоящий бойбача. Все шесть братьев и отец у него работали в торговле, а две сестры выданы замуж за сотрудников ОБХСС. Это был мощный торговый клан, но Шорасула отец в торговлю не пустил, решил, что младший станет ученым. По мусульманским законам отец должен построить каждому сыну дом и выдать замуж дочерей. Отцовский же дом остаётся младшему сыну, который и содержит родителей до самой смерти, а остальные ему помогают. Так Шорасул закончил физфак ташкентского университета и пришел к нам. Числился он на какой-то инженерной должности, но делал всё, что скажут, ходил в синем рабочем халате и кто не знал, думал, что он просто работяга. Зарплата его никогда не интересовала, это был добрый, радушный человек, не очень хорошо говорил по русски, и у него всегда можно было взять взаймы, причем он никогда не просил вернуть и некоторые этим пользовались. Однажды он всех насмешил. Зашел как-то во время одной из посиделок разговор о том, как лучше деньги хранить. Почему среди нас, совсем не богатых людей, и, в отличии от Толика и Шорасула, не имеющих даже богатых родителей, возникло это обсуждение, я даже не знаю. Все спорили, предлагая свои варианты, и кто-то сказал, что лучше всего закатывать сторублевки в банки, как огурцы и помидоры. На что молчавший до этого Шорасул сказал: «Нэт, плёхо, год – два труха превращаются…». Когда до нас дошло, что это мог сказать только тот, кто попробовал, мы покатились со смеху.
Была моя одноклассница Лена, она у нас работала по снабжению, её отец главбух института, через неё лимиты выбивали. Хорошая девчонка с неудачным замужеством и прелестной дочкой. У них с Толиком был служебный роман, который они тщательно скрывали, у Толика хорошая, крепкая семья и двое детей. Какой бы хорошей и крепкой семья ни была, мало кто избежал служебного романа. У нас с Тоней тоже с этого началось.
Ещё двое такие же как я в прошлом аппаратчики, специалисты по вакууму и вообще на все руки, мой ровесник Серега Степанов, высокий красавец – блондин с прибалтийской внешностью истинного арийца, и Юра, моложе нас, доморощенный хиппи и рокер.
Серега имел поповские корни, его прадеды были священнослужители и прабабки были все из семей священнослужителей в далеком городе Балашове Саратовской губернии. Прадед Сереги бежал от репрессий во время конфискации церковных ценностей по ленинскому декрету, тогда убивали священнослужителей тысячами, и прадед Сергея спас семью, погрузив всех на подводы, до ближайшей станции и ехали до самого пустынного полустанка, где и сошли. Это был пустынный полустанок у небольшого кишлака Кибрай, новой, только построенной железнодорожной ветки Ташкент – Чирчик. С Серегиным прадедом было три младших брата, жена и трое детей – девочек, одна из которых и стала впоследствии его матерью. Мужики были работящие и умелые, только Серегин прадед был попом, остальные служили при храмах по ремеслу – крыши латали, купола золотом крыли, строили, ремесленничали. Фамилия у них была Лыковы, поставили они дом. Другой брат женился, так же из беженок жену взял, поставили второй, первые четыре дома этих братьев дали название поселку – Лыковский. Посёлок давно утонул в окружении разросшегося Кибрая, но несколько улиц, имея формальное название, всё равно местными назывались Лыковским поселком. Ни кто из Серегиной родни больше по поповской линии не пошел. Все они были работящие, не пьющие, хорошие люди. Девушки в невестах не засиживались, крупные, статные, красивые, работящие. Серега тоже со школы был успешным парнем, спортсмен, он умудрялся добиваться хороших результатов и в игровых видах – футбол, волейбол, и выполнил первый разряд по боксу, ещё соревнования и кандидат, а там и до мастера рукой подать. Ещё Серега был школьным активистом, в десятом классе комсоргом школы, собирался поступать в физтех. Сгубила его карма православная. Мать попросила окрестить племянников, детей сестры. А для этого самому надо было креститься, в детстве Серега не был крещен, побоялись. Ну и крестился, а что такого, ни кто же не узнает. Вот здесь и прокололись, в то время попы обязаны были сообщать куда надо о всех крестившихся. Вызвали Серегу в комитет комсомола, там ещё из райкома и ещё кто-то в штатском, пропесочили по доброму, с большим сожалением сообщили ему, что имели на него виды в райком и исключили из комсомола. А исключенный из ВЛКСМ это намного хуже, чем просто не комсомолец. Некомсомолец ещё как-то мог пробраться в ВУЗ, по болезни не вступил, или переезжали часто, редко, но было. А вот исключенный это всё. С большим трудом в ИЯФ взяли работягой обыкновенным, и то без всякого карьерного роста, квалификация у него на 6-ой разряд была, работал по 2-му, как ПТУшник. Руководство нашей лаборатории ситуацию знало, и втихаря от парторга подкидывало премии и внеурочные, что бы хоть как-то оплатить хорошего и нужного специалиста.
С тех пор прошло уже столько лет, армию отслужили, но Серега так и не пришел в себя от этой истории. Не знаю, что его больше придавило, предательство священника, или сами последствия столь безобидного, как он понимал, поступка, но блеск в его глазах погас, учебники он забросил. Иногда мы пытались подбодрить его, он действительно был талантливый парень, но Серега только усмехался и отшучивался. Семью тоже не заводил, а какие девчонки по нему сохли! Племянников он крестил, и любили они его не меньше, чем родного отца.
Родители Юры строили институт, целая улица, так и называлась – Строителей, это те, которые строили институт и поселок. Хорошие двухэтажные кирпичные дома с высокими потолками. Поселок же в основном, не считая новостроя – двух девятиэтажных стенок, состоял из двухэтажных коттеджей на две семьи, эксклюзив, жить в таком было хорошо и престижно. Всё начальство, партактив и многие ученые жили именно в коттеджах. Коттеджи утопали в садах, да и весь Улугбек был очень зеленым, а весной превращался в рай, так всё цвело и пахло. Окраины поселка это и был старый кишлак, частный сектор. Жили там вперемешку выселенные во время войны крымские татары, невесть как приехавшие ещё до революции русские и местные узбеки, но больше всего татар. К ним мы и бегали за вином – вино делали все, но на продажу многие боялись, а татары этим жили. Отношения с милицией видимо были отрегулированы всерьез и надолго, торговали из года в год. У некоторых можно было купить вино не только этого, но и предыдущего, и даже позапрошлогоднего урожая. Каждый винодел гордился своим вином и у каждого были свои фанаты, но переменчивые. Бывало, открывал хозяин бочку, и в ней оказывалось очень хорошее вино, это сразу становилось известно всему поселку, и все ходили в этот дом, пока не выпьют. Почти все, кто делал вино для себя, иногда, если деньги нужны, продавал свои запасы, полтонны вина. Тоже бывали интересные открытия. В домах, где постоянно торговали вином, во дворе стоял какой нибудь невзрачный столик под навесом, на нем хлеб, лук, соль. Литр рубль, можно сразу выпить и закусить, как многие и делали по дороге с работы. За отдельную плату могли пожарить чебуреки. Вино хоть и сухое, а с литра вставляло хорошо. Делали татары и креплёные вина, но у нас они были не популярны. Каждый дом имел свое название, «Красная корова» - хозяйка держала бурую корову, «Садовая» - по улице, «13-й» - по номеру дома и т.д. Со стороны могло показаться, что мы шифром разговариваем: «Попробуй с «Красной коровы»! – не, мне «13» больше нравиться! – в «угловом» новую бочку открыли, зайдем, попробуем?». Так частенько переговаривались мужики в ресторане «Труба».
Все ждали от меня каких нибудь интересных рассказов, жизнь в поселке тоже довольно замкнутая, всё крутиться вокруг института. Я же взмолился, убеждая ребят, что прожил всё это время в абсолютно диких горах, и ничего там интересного нет, а вот по местным сплетням истосковался. Пока меня не было действительно произошло несколько курьёзов. Один еврей, Лев Моисеевич, доктор наук (то, что он еврей, ни какого значения не имеет, в ИЯФе не мало евреев-ученых, просто это был такой интеллигентный и щепетильный во всем человек, какие часто бывают среди евреев) совершенно случайно устроил радиационную тревогу и всполошил весь поселок. Лев Моисеевич работал в институте с начала его основания, пользовался большим уважением и знал его весь поселок. Лаборатория, которой он руководил, занималась исследованиями геологических пород, с реактором, где облучали породу для дальнейшего изучения, их помещение соединял пневмопровод, такой же, как популярная впоследствии пневмопочта. В специальных контейнерах образцы давлением воздуха передавались в лабораторию, где защищенные специальными костюмами работники переносили контейнеры в боксы. В боксах контейнера открывали манипуляторами, и весь процесс был безопасным. Сам контейнер хорошо защищал от радиации и в закрытом виде образцы не представляли собой опасности даже незащищенному человеку. Лев Моисеевич очень заботился о здоровье своих сотрудников и тщательно следил за соблюдением мер радиационной безопасности.
В тот день Лев Моисеевич по каким-то делам находился в предобеденное время рядом с проходной, а от проходной до реактора километра три, и пошел на обед, не заходя к себе в лабораторию. Сотрудники лаборатории, видимо зная, что шефа до обеда не будет, смылись на обед пораньше. А в соседней лаборатории, не зная, что контейнеры ни кто не встречает, отправили последний контейнер с образцами и тоже ушли на обед. С этого началась необъяснимая цепь случайностей: даже если контейнер не встретить, он просто выпадает из пневмотрубы на стол и всё. Этот же, видимо из-за неравномерной загрузки образцами, перевернулся, покатился, упал на пол и открылся, что тоже странно, даже при падении контейнер не должен был открыться, видимо, был старый, и крышка разболталась, или не достаточно плотно закрыли. Лев Моисеевич пришел с обеда раньше других, ничего не заметил и мирно сел в кресло рядом с рассыпавшимися образцами почитать прессу и покемарить после обеда. Когда пришли сотрудники лаборатории он дал необходимые распоряжения и ушел к себе в кабинет. Работники, обнаружившие рассыпавшийся контейнер, втихаря, пока ни кто не узнал, собрали образцы и отправили по назначению. И всё бы ничего, но пока Лев Моисеевич кемарил в кресле рядом с образцами, он реально облучился. На этом цепь случайностей не прервалась. В институте ядерной физики такая радиационная защита, что малейшее излучение фиксируется на проходной, если кто-то из сотрудников «грязный», т.е. «светит», что на сленге означает радиационное излучение, его сразу выдергивают из потока и отправляют в спецчасть, там с ним разбираются дезактиваторы. Выйти из института Лев Моисеевич никак не мог. Но когда он шел к проходной на выезд ехала машина, и шофер, зная и уважая Льва Моисеевича, предложил добросить того до дома, ведь идти далеко, одна санитарная роща три километра. Лев Моисеевич с радостью согласился. Но машины идут через другую, простую проходную, это был простой хозяйственный ГАЗ-53. Машины для перевозки активного сырья были совсем другие и для них были отдельные ворота, причем каждый рейс у них секретный. ГАЗик со Львом Моисеевичем спокойно покинул институт, датчики на этих воротах грубые и не уловили превышение дозы через металл кабины автомобиля.
Утром ничего не подозревающий Лев Моисеевич придя на работу при попытке пройти через проходную устроил такую радиационную тревогу, что все датчики заклинило, а батальон, заступающий каждый день на дежурство по охране института, был поднят по тревоге. Ничего не подозревающий Лев Моисеевич попал не только на растерзание дезактиваторам, но и на допрос в первый отдел. То, что он никак не мог объяснить, при каких обстоятельствах и где он облучился, да ещё и за пределами института, вызвало у особистов настоящую истерику. Спецмашины с дезактиваторами прочесывали поселок. Коттедж Льва Моисеевича «светился» весь, но «светились» ещё и жена, дети, канализация. Источника облучения найти не могли, и получалось, что источник сам Лев Моисеевич, чего ни кто, включая самого бедолагу, объяснить не мог. Хорошо, что ребята, когда слухи о загадочных явлениях со Львом Моисеевичем и его семьёй расползлись по поселку, пришли в больницу – специальная больница для дезактивации, - и честно во всем признались Льву Моисеевичу. Который, что бы не подставлять ребят, ещё и наврал особистам, что сам рассыпал контейнер, а потом забыл об этом. Время от времени в институте случались такие курьёзы.
Вино легко кружило голову, забытая еда казалась необычайно вкусной. Я тоже рассказал о своем житье – бытье в заповеднике, о людях, о скалах, об ущелье Чортаньга и даже о крепости и найденной нами могиле обезглавленного война, опустив многие подробности. Только о проклятом кишлаке рассказывать не стал, показалось, что посмеются надо мной и моими страхами.
Услышав про кабанов в Юрке и Толике проснулись охотничьи инстинкты. Был у нас в лаборатории парень, Паша Глазычев, сейчас его здесь не было. Здоровый увалень, всем своим видом ходячая иллюстрация произведений Некрасова, настолько ярко выраженный крестьянский тип. Паша бал застенчивый парень, над ним прикалывались все девчонки, и он всерьёз их побаивался. Но охотник и рыболов он был потомственный, имел с отцом зарегистрированные ружья, мотоцикл «Урал», и частенько брал с собой Юру и Толика. Правда, я не помню, что бы они кроме рыбы хоть раз чего нибудь с охоты привезли. Толик сказал, что ружьё у него есть, отец подарил на совершеннолетие, но оно дома у отца, в колхозе в Карши. А то бы он тоже с удовольствием съездил на охоту. Юрка предложил взять Пашу с ружьями и охотится по очереди, на кого ружей хватит. Я смеялся над ними от души. Конфискованных у браконьеров ружей у меня было полно, но я им не говорил. Юрка вызвался сгонять за очень вкусным вином к себе на строительную. Тонька взяла в помощники Серёгу Степанова – крутить фарш из привезенного мной кабаньего окорока, жарить чебуреки.
Юрки не было подозрительно долго и вернулся он не один – с Пашей и младшей сестрой Иркой. Паша с горящими глазами и полным неверием, что существуют такие благодатные места с кабанами, а Ирка из любопытства увязалась. Её мы тут же отправили на кухню Тоньке помогать. Вино они принесли знатное, не покупное, а из Пашиного погреба, «для себя». Шорасул сказал, что старшие братья брали его несколько раз на охоту, ему не понравилось, но ружья дома есть, и он может у братьев попросить. Я успокоил всех, объяснив, что ружей у меня для желающих хватит, только патроны пусть купят на Пашкин охотничий билет, картечь и жаканы, 16 и 12 калибра. На карабин тогда патроны не продавали, их выдавали промысловикам или нелегально можно было купить у военных.
Засиделись до поздней ночи, так взбудоражила всех предстоящая охота. Меня вполне устраивала оказия вернуться в заповедник на машине с охотниками, и если охота будет удачной, сокращение поголовья кабанов в заповеднике, эту проблему мне всё равно решать придется. Вино и закуска не кончались, расходится гости не собирались, и мы с Тонькой уже несколько раз запирались в ванной, что бы насладиться встречей. Не знаю, как у неё, а я вел монашеский образ жизни, женщины у меня не было. К утру сплотился боевой охотничий отряд из Анатолия Ивановича, Юрки, Паши, и примкнувшего к ним по телефону москвича Жени. Охотником он не был, но страстно желал побывать в настоящих горах, и наши охотники великодушно его взяли. Все девчонки, Лена, Тоня, Ирка умоляли взять их тоже, обещали, что будут вести себя хорошо, не хныкать и делать всю черную работу, но мужики были непреклонны – женщины отпугивают удачу.
Охота.
Несколько дней в Ташкенте промелькнули одним мгновением. Днем я разъезжал по начальству с отчетами, вечерами собирались друзья, ночи сгорали в любви и страсти. «Охотники» не на шутку собирались, такую амуницию приготовили, ножи, топоры, а когда я увидел, сколько патронов они накупили, решил, что это не охота, а карательная экспедиция.
- Ты только покажи нам кабанов, только кабанов покажи, хотя бы одного кабана, - жарко молил меня Паша, - сколько раз ездил, ни одного кабана не видел!
- Да покажу, не одного, стадо покажу. Наши каждую ночь почти ходят, никогда пустыми не возвращались…
- Эх, вот бы там несколько кабанов оказалось! – не унимался Паша, - мы бы всех взяли! У меня коптилка сам знаешь, какая! На всех бы мяса накоптили, весь Улугбек бы винца попил с копченой кабанятиной!
Так они доставали меня по очереди до самого отъезда. Я бы и не прочь ещё пару дней с Тонькой покувыркаться, но как только я с работой разделался, они меня чуть ли не на пинках в машину и в горы.
- Ничего, Серега, - утешал меня Паша за рулем отцовской «Волги», - следующий раз мы сами к тебе приедем. Если хоть одного кабана увидим, мы постоянно к тебе ездить будем!
О проблеме кабаньего перенаселения я им уже рассказал.
На «ГАЗ-24» ехать комфортнее, чем на «66» или «53». Палатки, спальные мешки и ещё много лишнего я заставил из машины выложить – не понадобиться, все таки у нас в заповеднике усадьба, где у меня свой коттедж. В освободившееся пространство багажника набрал много действительно нужных в заповеднике вещей, от туалетной бумаги и батареек до продуктов, канистры хорошего вина и пару бутылок водки, не считая, сколько вина и водки взяли мои «охотники». В библиотеке нашел книгу по дизель-генераторам, последний раз за ней обращались несколько лет назад, и я договорился держать её до первого требования. Кроме этого у меня были списки от Лены, Хуршеда, набрался целый рюкзак выполненных заказов. Так что оказия с охотниками была очень кстати.
События этого недолгого пребывания в Ташкенте так меня утомили, что почти всю дорогу до Заамина я проспал. Сквозь сон слышал, как бурно мои попутчики обсуждают открывающиеся пред ними пейзажи. На Сырдарье остановились, купили пару огромных копченых жерехов. Пообедали в чайхане, в маленьком кишлаке за Джизаком, где нас накормили приличной шурпой, свежей зеленью с помидорами, горячими лепешками и вкусным пловом с зеленым чаем. Лишь в Заамине меня оставила сладкая дремота, и я пересел на переднее сиденье. Начинались настоящие горы, смотреть здесь лучше в оба, тем более Паша никогда в этих краях не бывал. Да и выспался я не плохо, отоспался за все последние ночи и дни. Колхозные поля за неделю побелели раскрывающимися коробочками хлопка. Мы прикупили у чайханы свежей зелени, огурцы, помидоры, купили дыню и арбуз – везти всё это из Ташкента не имело смысла. Петляющий над ущельем Чортаньга серпантин произвел на моих друзей впечатление, ни кто из них круче Чимгана ничего не видал, а Женя был на Кавказе, поднимался на Эльбрус, но в наших горах просто растерялся от обилия впечатлений. Сейчас горы были покрыты кудрявой зеленью, но за ними сверкали вечным льдом заснеженные пики на фоне бескрайнего синего неба. Женя без конца щелкал фотоаппаратом – у него была пленка для цветных слайдов, которыми он собирался поразить свою московскую тусовку. Я ему советовал не тратить пленку, - впереди много пейзажей ещё поразительнее этих.
В заповедник приехали уже под вечер. Мои охотники были немного придавлены величием высокогорья, но энтузиазма не потеряли. В усадьбе нас встретили только Боря и Лена. Хуршед с Балтабаем уже уехали в кишлак, Директор с Усмоном три дня как в Джизаке – Халила Рахимовича вызвали в райком по поводу предстоящей хлопковой кампании. Берекет уехал к себе в заповедник с материалами наблюдений, дописывать диссертацию.
Лена с Борей очень обрадовались, что я вернулся, и приехал не один. В заповеднике уже были случаи, когда сотрудники уезжали на два дня и не возвращались даже за своими вещами, именно так случилось с моим предшественником.
Машину поставили у моего дома, а сами расположились в зале, в котором у меня стоял диван. Весь пол мы застелили курпачами, растопили в кухне печь, посреди зала расстелили дастархан – вечера в горах прохладные, что бы сидеть на улице, нужен костер, решили пока обустроится в доме. Я завел ребят в комнату, которая служила оружейной и предложил выбрать каждому себе по ружью, у нас из всех только Паша был со своим ружьём, современное, ИЖ-27, 16 калибр, таких в моем арсенале не было, а вот попроще – навалом. Толик выбрал себе одноствольный «Байкал» 12 калибра и легкую двуствольную тулку 16-го, сказал, что у него 16-го калибра картечь и 12-го жаканы. Юра честно признался, что ничего в ружьях не понимает, и я дал ему простую, но хорошую ИЖ-18 16-го калибра. Женя подумал и взял такую же. Сам я решил идти со своим служебным карабином, охотится я не собирался, так, на всякий случай. Тут подоспели Боря с Леной и позвали ужинать. Борю от участия в охоте я сразу отстранил, для людей это праздник, а для него повседневный быт. Не надо смешивать компанию.
Мои Ташкентские друзья закидали Лену расспросами о житье-бытье в горах, она сначала смущалась, но потом сама закидала их расспросами о житье-бытье в городе. Боря быстро влился в компанию, правда изысканный вкус кибрайского вина не оценил и налегал больше на водку. Наши же ребята с удовольствием уплетали жаренную кабанятину, которая нам в заповеднике изрядно поднадоела. Лена к сладостям и привезенной из города колбасе осталась равнодушна, ей понравилось вино с зеленью и сыром. Паша с Юрой и Анатолием Ивановичем, дойдя до определенного градуса, пристали к Боре с расспросами о кабанах и охоте вообще. Боря дал волю фантазии и я еле сдерживал смех, слушая ту лапшу, которую он им вешал. Лена же не всегда могла удержаться и время от времени заливалась смехом, на что наши охотники не обращали внимания, думая, что она смеётся какой-то шутке. Я предложил отдохнуть денёк, адаптироваться в горах, и послезавтра идти за кабаном. Но мои охотники были непреклонны, времени у них всего три дня, и завтра же они хотят на охоту. Паша даже поставил под сомнение мои рассказы, что кабаны есть и их действительно много, раз я буксую с выходом на охоту. Тогда я разогнал всех спать – на охоту выходить надо затемно, часа в четыре утра, а время уже десять.
В три я поднял всю честную компанию, умылись, позавтракали остатками ужина, наполнили фляги крепким сладким чаем, проверили оружие и патроны. У каждого на поясном ремне болтался дичайшего вида огромный охотничий нож, - Паша снабдил, в свободное время в институте многие увлекались такими поделками. По моему, таким ножом без ружья кабана завалить можно. Звезды уже поблекли, вершины приобрели контуры, серый рассвет вступал в свои права, когда мы вышли из дома. Идти было не далеко, до первой расселины Аксуотсая. Стадо, облюбовавшее тучные заросли камыша в этой расселине каждый день кормилось там почти до рассвета, и примерно в пять утра поднималось по расселине прямо к хребту. Там они растекались по солнечной стороне склона на дневные лёжки под низкими ветками арчи. Можно было их встретить в расселине, можно на хребте, где меньше растительности и все стадо как на ладони. Это было небольшое стадо, голов около двадцати. Его надо было проредить, потому что оно обитало прямо в центре заповедника, и постоянно травило посевы овса и ржи, а так же наш картофель. Другие, более многочисленные стада, тоже загуливали по заповеднику, но обитали на приграничных территориях.
Когда подошли к расселине, я завел ребят на противоположный склон и показал в бинокль пасущееся стадо. Мы были с подветренной стороны, но тишину соблюдать приходилось, кабан чуткий зверь. Когда Паша увидел кабанов, забыл обо всем на свете и чуть ли не бегом бросился в расселину. Еле догнал его и остановил.
- Паша, подожди, они там ещё час кормиться будут. Потом пойдут по расселине, давай решим, где мы их встретим, время есть.
- А как мы в расселину попадем? Заметят, уйдут.
- Аккуратно обойдем по саю, потом поднимемся с подветренной стороны и будем ждать. Там арчевник густой, они мимо пойдут. Стрелять надо сразу всем, распределить цели и по команде, после первого выстрела они в рассыпную бросятся. Потом пойдем за подранками, добьём. Сколько сразу будет попаданий, столько кабанов и возьмём. Можно подняться на хребет, они всё равно туда выйдут, там уже прицельно можно стрелять пока они по склону после первых выстрелов будут убегать, шансов больше, можно пол стада положить.
- Не, Серега, давай в расселине, а то пока будем на хребет карабкаться, они нажрутся и слиняют. Скоро солнце взойдет.
- Как хочешь, это ваша охота, я охотиться не собираюсь, так, за вами присмотрю. Аптечка у меня и вообще. Командуй сам, ты здесь самый опытный.
Паша быстро распределил роли и повел остальных к месту засады. Вел он правильно, видимо сразу наметил ориентиры, время от времени слюнявил палец и проверял ветер. Я не торопясь следовал шагах в двадцати за ними. Кабанов я им показал, остальное их дело, нельзя лишать людей удовольствия. Я бы в расщелину не пошел, поднялся бы на хребет, и когда стадо вышло, спокойно бы взял двоих, а то и троих по открытому склону. Но это их охота. Да и не пристало мне по должности охотиться в заповеднике. Я даже патрон не досылал и карабин с плеча не снимал. Немного замешкался на склоне, увидал свежий помет медведя, не более часа назад здесь проходил. Насчет медведя я всех тщательно проинструктировал – лучше сами застрелитесь, чем медведя застрелить. Да и не должно здесь мишки быть, они выше в горах кормятся в это время. Пока я разглядывал медвежьи следы, пытаясь угадать, откуда и куда шел мой подопечный, ребята скрылись за отрогом расщелины, и видимо, уже лежали в засаде. Что бы не попасть случайно в чей-то прицел, вместо кабана, решил остаться с этой стороны. Но не успел выбрать место присесть, передохнуть в ожидании охотников с трофеями, как за холмом загрохотала оглушительная канонада. Такое впечатление, что не четыре, а как минимум десять человек палят не переставая. Через пару минут пальбы на меня из-за бугра выскочила большая свинья и чуть не сбила меня с ног. Затормозив с разгона всеми четырьмя копытами и подняв облако пыли, она еле обогнула меня и юркнула в кусты. Я даже за карабин схватиться не успел. После этого канонада смолкла так же внезапно, как началась. У меня было ощущение, что мои гости всё стадо положили. Судя по тому, как ухал Толикин «Байкал», тащить нам кабанов придется много. Надо бы за лошадью сходить, подумал я. В наступившей тишине поднялся на бугор и оглядел расщелину. Все мои охотники стояли с ружьями в руках и растерянно оглядывались по сторонам. Я так же осматривал расщелину, но кабанов не видел.
- Где кабаны, Паша? – крикнул я.
Они аж присели, так неожиданно и громко прозвучал мой вопрос.
- Здесь где-то… должны быть… - как-то неуверенно ответил Толик за Пашу.
Среди стреляных гильз и скошенных картечью листьев мы не нашли даже капли крови. Даже за подранком идти не куда. Если раненый кабан не истекает кровью, его сильный организм залечит рану, затянет жиром и многие кабаны годами носят в себе обволоченные жиром картечины и даже жаканы. Ни одного реального попадания, пальба ради пальбы.
- Ну вы и даете, мужики. Стоило ради того, что бы в воздух пострелять, так далеко ехать?
Охотникам было стыдно.
- Даже не знаю, как так получилось… - оправдывался Пашка.
Ему было хуже всего, он самый опытный, и косить, что ружьё чужое, не пристрелянное, как это делали остальные, он не мог. Мне стало жалко охотников. Мы ещё побродили по расселине в надежде обнаружить подранка или следы крови, но так ничего и не увидели.
- А как вы расположились для стрельбы? Как стреляли? – спросил я Пашу, - мимо меня свинья пробежала, чуть с ног не сбила…
-Женьку в центр, сами по флангам, я крайнего слева стрелял, Толик крайнего справа, а Юрка с Женькой по центру в какого попадут…
- Так вы стадо в лоб встретили, как панфиловцы танки Гудериана?
- Ну да, а как?
- Они должны были мимо вас пройти, вы сбоку почти в упор могли стрелять, с подветренной стороны они вас никак бы не учуяли. В бочину картечь всадить, из восьми дробин хоть одна в жизненно важный орган попадет. Или жаканом в область уха, тоже верняк. А лучше пропустить и стрелять сзади, кабан сзади очень уязвим, «в жопу попал – убил наповал», охотничья пословица. У кабана такая густая и прочная щетина на холке и голове, что картечь рикошетит, в лоб картечью только глаз можно выбить. Я из карабина в лоб кабану попал, а он голову приподнял клыками вверх как раз, только лоскут шкуры снял со лба. Боря его жаканом в ухо уложил, а то бы он меня на клыках бы потаскал, все кишки бы выпустил.
- Да я кабанов только на картинках и в зоопарке видел. Сколько ездили на кабана на охоту, только треск в кустах слыхал…
- Ну ладно, не грустите, первый блин комом. Вон Женя довольный какой, берите с него пример.
- Да что мне эти кабаны! Мяса не ел, что ли? Я и не стрелял по кабанам, просто так по кустам палил. Вы посмотрите, какая природа! Горы какие!!! Серега, давай на ту вершину заберемся?, – показал Женя на сверкающий в лучах восходящего солнца четырехтысячник над Туяташсаем.
- Не так просто, минимум день уйдет, я сам на него ещё не восходил.
- Так у нас есть ещё два дня!
- Не, так не пойдет, - вступил в разговор Анатолий Иванович, - я по горам лазить не мастак, и не большой любитель. Вот на охоту бы сходить с кем нибудь из настоящих охотников, - он покосился на Пашу, который понуро брёл сзади.
- На охоту можно, с Борей поговорю, сходит с вами в ночь. А мы с Женькой выспимся и с утра в Туяташсай рванем. Вершину штурмовать не будем, научную работу проведем, гнездовья черного аиста и орла-бородача заснимем, за медведем понаблюдаем. Хочешь, Жень?
- Ещё бы! На хрена мне эта охота!
Мы не спеша спускались по руслу Аксуотсая, по пути я показал им древний холм и с него в бинокль крепость царя Мук, которая еле просматривалась в сиреневой дымке набирающего силу рассвета.
В усадьбе нас встретили с удивлением. Боря уже дров натаскал и тандыр приготовил, думал, мы много мяса принесем, собрался тандыр-кебаб делать. Я хотел сказать, что кабанов не нашли, что бы не смущать ещё больше гостей, но они сами всё по честному рассказали, чем рассмешили Борю с Леной до слез. Сходить с ребятами ночью на охоту Боря согласился, за пределами заповедника, в соседнем урочище, обитало большое стадо, которое постоянно совершало набеги на наши картофельные посевы. Ночи стояли лунные и охота у Бори всегда была удачной.
Так как жаренная кабанятина пришлась городским гостям по вкусу, привезенные из города продукты я разделил с Леной, свои заскладировал. В большом казане сварили то, что узбеки называют кувордок, мы кавардак, а правильно картофельный мясной соус, пол казана обжаренного мяса, половину картошки, лук, морковь, вода. Еда вкусная и сытная, между первым и вторым, среднее блюдо. После сытного обеда, который с нами с удовольствием разделили приехавшие из кишлака Хуршед и Балтабай, мы завалились спать и проспали почти до вечера. О нашей охоте я попросил Борю ничего не рассказывать, но у нас и так не принято было болтать о таких вещах.
Проснулись часам к четырем. Я с удивлением ощутил запах дымящегося тандыра. Вышел на крыльцо – точно, у Бори дымиться тандыр, судя по запаху, с мясом. Оказывается, Хуршед с Балтабаем ночью взяли кабанчика, и узнав про гостей, привезли Боре полтуши. Боря решил угостить ребят отменным тандыр-кебабом, и ему это удалось. Охотники от алкоголя отказались, что правильно, правда Боря на правах инструктора всё таки злоупотребил. Хуршед с Балтабаем с удовольствием выпили вина, но в кишлак взять отказались. Юра и Женя не плохо играли на гитаре и пели. Одну гитару ребята привезли с собой, одна у нас была. Репертуар у них, в отличии от нашего обычного бардовского, был эстрадный, и мы получили превосходный концерт у костра, - Пугачева, Леонтьев, «Самоцветы», «Цветы», «Машина времени», «Воскресение», - вся популярная эстрада в их исполнении звучала сегодня в наших далеких от цивилизации горах, под искрящимся звездами небом. Мы с Женей не стали засиживаться, завтра нас ждал трудный и интересный день. Ребята стали собираться на охоту. Что бы не будить нас с Женькой, они решили с Борей и Леной, что после охоты заночуют у них.
Мы с Женей выдвинулись в семь утра, экипировавшись, как я обычно в горах, оружие не брали, только фотоаппараты, я свой служебный «Зенит-Гелиос», у Жени тоже «Зенит» но с панорамным объективом, хорошо пейзажи снимать. Только фотографии не сделать, пленка слайдовская. Следов ночной охоты мы не заметили.
По Туяташсаю поднимались той же тропой, по которой меня вел Люциан. Женя всю дорогу восхищался бурной растительностью, огромными цветущими лисьими хвостами, которые внизу уже давно отцвели, красотой скал и небольших водопадов, тут и там образованных падающими струями горных ручьёв. Непрерывно щелкал фотоаппаратом, видимо запасы плёнки у него были серьёзные. Он даже пытался снять парящих высоко в небе снежных грифов, менял объективы наших фотоаппаратов для этих съемок. Перед восхождением на плато сделали привал. Перекусили лепешками с толстым слоем смальца, запили крепким сладким чаем из фляги, наполнили флягу ледяной водой, ещё одна у нас оставалась с чаем. Голодная смерть нам не грозила, у нас были лепешки, тандырное мясо, повсюду рос анзур и дикий чеснок. А вот где будет следующая вода, я не знал, Люциан говорил, что у подножия пика, с ледников.
Поднялись на плато без приключений. Женя хоть и был чисто городской парень, да ещё и москвич, от меня не отставал – в студенческие годы занимался дельтапланеризмом, спускался на байдарках по горным уральским рекам, увлекался альпинизмом. Спортивно он был не плохо подготовлен, и любил горы, почему и рвался к покорению вершин. Будет чем похвастаться в Москве. Взобравшись на плато, мы немного передохнули в тени арчи и пошли дальше, время к двенадцати, надо много успеть. Я запланировал, если удачно сфотографируем гнездовья, дойти до ледника и осмотреть подступы к восхождению. Вот и то место, откуда мы с Люцианом наблюдали гнездо черного аиста. Арча разрослась, мы подползли к пропасти напротив гнезда. Птенцы в гнезде были, их трудно было разглядеть, похоже, три. Родители уже не сидели на яйцах, то одна, то другая птица прилетала с кормом, было слышно, как кричат птенцы, выпрашивая корм. Скалу под гнездом украшали белесые потеки помета. Третьего аиста ни где не было видно, но его сиротское гнездо было в сохранности, может, охотится вдалеке, а может, нашел где нибудь себе пару. Мы сделали хорошую фотосессию, аккуратно покинули укрытие, что бы не спугнуть птиц, и пошли не торопясь дальше, то и дело осматривая в бинокль противоположный склон каньона, где то недалеко должно быть гнездовье орла-бородача. И прошли бы мимо, если бы не спикировавшая к гнезду птица. Мы по инерции рассматривали примерно тот же уровень скалы, а гнездо орла оказалось намного ниже. Зато его было видно, как на ладони. Три крупных, уже оперившихся птенца с голыми шеями, в огромной корзине из крупных сухих веток. По глыбам окаменевшего помета и количеству костей животных под гнездом было понятно, что гнездо используется не один год. Мы с трудом нашли подходящий куст на нашей стороне, под которым можно было укрыться так, что бы и нас не было видно, и гнездо хорошо просматривалось. Здесь пришлось пролежать подольше, орлы намного реже прилетали кормить своих птенцов. Приносили каких-то мелких грызунов, сурков или сусликов. Три кормежки за полтора часа мы всё таки сфотографировали, причем несколько снимков очень удачно. Глубоко в ущелье заметили в бинокль кабанье семейство, вепрь, несколько свиней и штук десять поросят, шли вдоль ручья, время от времени что-то выкапывая. Моих подопечных не было видно, в это время они спят где нибудь в тени, если не голодны. Повсюду на плато в мягкой земле попадались следы копыт кийика, горного козла, но не свежие, два-три дня, не позже. Пастбище для кийиков и архаров идеальное, но видимо где-то есть лучше или безопаснее. У них сейчас ягнята, на открытых пространствах беркут опасен, да и других хищников хватает.
- Ну, что, Жень, программу по науке мы выполнили, пойдем к леднику, восхождение на пик поизучаем?
- Давай до основания дойдем, не много осталось, там пообедаем и посмотрим по времени. Может, маршрут для восхождения определим?
Так и решили. Но близость вершины была обманчивой. Когда мы подошли к леднику, было уже часа четыре, мы взмокли от жары и быстрого марш-броска по плато, которое хоть и было довольно ровным, но имело стабильный подъем. Разделись и с наслаждением поныряли в обжигающие струи небольшого водопада бегущей по леднику талой воды. Эта процедура сразу сняла усталость и обнаружила зверский аппетит. Из нескольких камней соорудили очаг, поставили варить похлебку из жаренного мяса с разнотравьем. Хотелось горячего. Пока варилась похлебка, перекусили тандырным мясом с лепешками, не боясь испортить аппетит, аппетита у нас было в достатке. Отсюда, от подножья уходящих в небо скал вершина выглядела неприступно. Она уходила прямо в бескрайнее синее небо, и снежные грифы, плавно кружившие вокруг неё или над ней, подчеркивали недосягаемость цели. После обеда навалилась усталость. Предложил Жене придуманный когда-то мной эксперимент: он притворится трупом на полянке, и сквозь рукав попробует снять грифов своим широкоугольником. А я из укрытия в камнях буду фотографировать со стороны, могут получиться классные снимки, если грифы нам поверят. Время вернуться назад у нас вполне хватает, а исследовать вершину ни сил, ни времени уже нет. Женя согласился, сюда в два этапа надо идти, день на изучение маршрута восхождения и устройство стартового лагеря, на второй – штурм вершины.
Женю я проинструктировал, как мог – главное, не шевелиться. Зрение у грифа отменное, малейшее движение его спугнет, они знают, что трупы не двигаются. Поэтому самое сложное это иметь терпение лежать не шевелясь, сколько – не известно, пока не прилетят. А кружить над добычей они могут долго.
Женя лежал идеально. Он улегся поудобнее, я накрыл его штормовкой, настроил рукав штормовки так, что бы было видно небо, он просунул в рукав объектив фотоаппарата и через него наблюдал за грифами, держа палец на спуске. Я залег в расщелине камней, как в пещере, мне даже неба с грифами не было видно, но и меня не заметить даже вблизи. Если грифы начнут спускаться и кружить над Женькой, то место для фотографирования у меня идеальное. Хватило бы терпения. К моему удивлению, ждать пришлось не долго, то ли грифы осмелели, то ли голод заставил их рисковать, у них тоже сейчас птенцы, но спустились к Женьке они довольно скоро, примерно через полчаса. Я прошлый раз вроде дольше лежал. Хорошо, что я вставил новую кассету, пока грифы кружили над Женькой, а потом ходили вокруг, приноравливаясь, с чего бы начать его есть, я исщелкал полпленки. Не знаю, снимал ли Женя, мне казалось, он просто уснул. Ходивших по земле грифов он видеть не мог, разве что в щель из под штормовки, а фотоаппарат его был через рукав направлен прямо в небо, но кадры пикирующих на него грифов должны быть идеальные. Я же из своей расщелины имел возможность снимать всё на поляне, и как грифы кружили над «трупом», и как садились, ходили вокруг и приноравливались к трапезе. Вдруг раздался громкий клёкот и грифы взмыли в воздух, не переставая кружить над поляной, я сразу понял, что их что-то напугало. Но что? Женя не шевелился, это точно, может, я просто не заметил. И тут на поляну в поле моего зрения вышел медведь. Довольно крупный самец изучаемого мной вида. Я даже забыл о Женьке на мгновенье, и щелкал медведя кадров пять, пока он направлялся к своей законной добыче. Медведи большие любители лакомится падалью, которую не гнушаются отбирать у других хищников. То ли грифы, заметив медведя, так быстро спустились к добыче, то ли медведь, заметив пикирующих грифов, понял, что есть чем поживиться, но друг другу они помешали, а мне подарили отличные фотосюжеты. Медведь осторожно обошел «труп» Жени, принюхиваясь. Я решил, что хватит, боялся, что Женька испугается, когда увидит медведя, и вышел из укрытия, что бы медведь убежал. Медведь очень удивился моему появлению и встал на задние лапы, издав при этом ворчливый, негодующий рык. Услышав столь странный для птицы рык Женя выглянул из под штормовки и с удивлением уставился на медведя. Я фотографировал. Медведь с не меньшим удивлением смотрел на оживший «труп» Жени. Хорошо, я успел сфотографировать этот момент, потому, что в следующую секунду они молча бросились в разные стороны друг от друга. Медведь сразу понял, что творится что-то неладное и надо бежать, а вот что подумал Женя я так и не узнал, он не смог вспомнить, о чем думал в этот момент. Я остался один на поляне, грифы тоже сообразили, что здесь что-то не то и взмыли в небеса. Только штормовка, одиноко брошенная посреди полянки, напоминала о недавних событиях. Треск кустарника позволял угадать, куда направился медведь, но было непонятно, куда так мгновенно исчез Женя. Я пошел в сторону, в которую он бросился от медведя – открытое пространство плато, не в пропасть же он сиганул. Громко позвал его:
-Женя!!! Жень! Всё нормально! Ты где?! Ау-у-у!!!
Тишина.
- Женя! Я тебя с медведем сфотографировал, представляешь, какие снимки?! Ау-у-у!!!
Тишина. Вдруг, из под ледника, с которого струился водопадик, Женькин голос:
- Я чуть не обосрался от твоих экспериментов!!!
До сих пор Женя думает, что грифы это только предлог, а на самом деле я на него медведя выманивал. Но за снимки, благодаря которым он стал героем – шутка ли, лицом к лицу с медведем в живой природе, далеко в горах, - он мне это простил. Назад возвращались в смешанных чувствах – я был очень доволен собранным материалом, Женя дулся на меня, считая, что я использовал его в темную, как приманку для медведя. Он знал, что тема моей диссертации медведи, и решил, что птиц я придумал, что бы заманить его в этот эксперимент. Но к концу пути он успокоился и даже стал шутить над происшествием. Договорились с ним ни кому ни чего не рассказывать, пока не сделаем фотографии. Всё равно не поверят.
В усадьбу пришли вечером, усталые, голодные. Компания встретила нас холодным вином и зеленью, над углями дымился шашлык, ночная охота была удачной. Взяли годовалого подсвинка и крупную свинью. В эту ночь собрались снова.
- Куда вам столько мяса? Увезете?
- Сами на крыше поедем, а мясо увезем. Мы уже два тандыра пожарили, сколько сможем, здесь пожарим, какой смысл сырое везти? В городе такой тандыр-кебаб не сделать, а так я его ещё дома подкопчу – пальчики оближешь! – ответил за всех довольный Паша.
Мы с Женей сняли стресс хорошей порцией вина и шашлыка, и пошли в библиотеку проявлять пленки. Удивленному Боре сказал, что хочу фотографии в главохоту с ребятами передать. Когда проявили плёнки - просто обалдели от таких удачных кадров. Женя ликовал, даже я позавидовал, у меня таких фотографий с медведем не было. Повесили на сквознячок, что бы быстрее просохли, решили напечатать сегодня. Женя был более опытный фотограф, дал мне не мало ценных советов, и выбрал самую подходящую фотобумагу, оказывается я печатал не на той. Мы вернулись к костру, послушали охотничьи байки под хорошее холодное вино – канистра стояла в реке. Через два часа, когда мы показали ещё тёплые от глянцевателя фотографии, на наших охотниках лица не было. Лена с Борей тоже были в шоке, зато Женя светился от гордости. На фотографиях сцены с медведем были намного более впечатляющими, чем в жизни. Даже кружащие над прикинувшимся мертвым Женькой огромные снежные грифы, с размахом крыльев почти четыре метра, производили жуткое впечатление. А уж что там про медведя говорить.
В эту ночь наши охотники взяли ещё два кабана, и весь следующий день коптили мясо в тандыре, получился полный багажник тандырного мяса. Паша и шкуры прихватил в мешок, на верхний багажник привязал, что бы дома выделать. На следующий день мы тепло простились с нашими гостями. Все были довольны, а Женя счастлив. Не смотря на удачную охоту, и кабанятину, которую попробовал весь Улугбек, настоящим героем этой поездки стал все таки он.
После отъезда гостей я было заскучал, но навалилось столько работы, что скучать было некогда. Засевали с Уразбаем карты озимых – овес и ячмень, для подкормки животных. Халил Рахимович привез из Джизака весточку от Люциана, он сообщал, что наши находки очень заинтересовали археологов, в Академии Наук рассматривают вопрос о выделении средств для экспедиции на следующий год. Халил Рахимович был в недоумении – какой такой павлин-мавлин? О наших раскопках мы никому не говорили. Сказали, как договаривались с Борей, что Люциан древний камень нашел в горах, а мы помогли выкапывать. Халила Рахимовича тема не заинтересовала, сказал, что бы держали его в курсе и без его ведома никаких археологов в заповедник не пускали. Время от времени гонял на мотоцикле в автолавку на перевал Супа, со снабжением у нас стало лучше намного. Иногда навещал Уразбая на его дальнем кордоне, ездил в окружную, по Бахмальской дороге. Когда со мной увязывался Боря, мы брали водку и по пути навещали трактористов, Боря оставался, а я ехал дальше, ночевал у Уразбая, а на обратном пути забирал Борю. На корову Уразбай так и не накопил, и я отдал ему пиалку с опием, которую заработал весной на маковом поле. Уразбай выменял на неё корову и рассчитался с дядей. Это было самое лучшее применение содержимого пиалки, я вообще её выбросить хотел. Незаметно пролетел август, материала было столько, что не успевал обрабатывать. Однажды ездили с Борей в Заамин, звонили, он матери в Ленинабад, я в Ташкент. Тоньке не дозвонился, позвонил в институт, попал на Анатолия Ивановича. Он обрадовался, передавал от всех привет. Сказал, что пытались взять неделю в счет отпуска и приехать ко мне, но все отпуска запретил парторг – аврал, на носу хлопковая компания, все планы научные и производственные спрессованы до нельзя. Я тоже всем передал привет и надежду на скорый свой приезд, мне всё равно материалы в главохоту везти.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Часть 5. Место силы

Вроде всё шло нормально, отношения с сотрудниками заповедника и начальством прекрасные, работа спорилась, мне часто везло, я натыкался на такие факты и открытия, за которыми биологи годами охотятся, у меня уже материала было больше, чем на кандидатскую. В главохоте тоже были мной довольны. Но осталось у меня с того памятного похода с Женей в Туяташсай какое-то странное чувство, будто я чего-то не понял, что-то видел, но не осознал. Иногда это чувство отпускало меня, иногда так накатывало, что хоть всё бросай и беги туда, не знаю, куда, а главное, не знаю, зачем. И вопреки здравому смыслу, никакой надобности идти в это ущелье у меня не было, я и птенцов первые полеты снял, и видел, как аисты кружат с птенцами, обучая их охотиться и подготавливая к перелету в дальние страны, о чем составил подробный отчет с фотографиями. И медведи мои спустились кормиться в Аксуотсай, а меня все тянуло к подножию четырехтысячника. Как то предложил Боре совершить восхождение на этот пик, он вроде был не против, но тоже времени не было, тут ещё картошку убирать да заготавливать на зиму, у Лены по ботанике самая работа, поспели семена. Так и не выбрались, и в один из дней, когда ностальгия по этой вершине меня особенно накрыла, я решил сходить, просто сходить и всё. Правда, экипировался по серьёзному, взял, что мог, для скалолазания, еды на три дня. Лене и Хуршеду сказал, что иду по птицам в Туяташсай, буду из шалаша мониторинг вести, вернусь через три дня. Ни у кого вопросов не было, обычная работа.
Вышел часов в семь, шел упорно, не отвлекаясь, первый привал когда уже поднялся на плато. Устал, конечно, но за время работы в заповеднике организм привык к таким нагрузкам. Есть не хотелось, но я заставил себя выпить банку сгущенки с крепким чаем и сгрыз несколько хороших корней родиолы розовой. Отдохнул, и двинулся дальше, по плато. Повсюду следы и свежий помет и архаров, и кийиков. Трава по пояс. Пастбище что надо, но самих круторогих не видел, они чуткие, задолго до моего прихода обо мне знали и ушли. До подножия вершины дошел быстро, около часа дня. При этом особой усталости и голода не испытывал, что меня удивляло. Ледник заметно подтаял, но водопадик так же бурно падал, разбрызгивая о камни хрустальные капли воды с веселым рокотом и журчаньем. Теперь он падал с большей высоты и звучал намного громче. Я разделся до гола и нырнул под его ледяные струи – выскочил ошпаренный холодом. Хорошо! Кожа сразу покраснела и покрылась пупырышками. Нырнул ещё раз, потом ещё, потом встал и постоял под струёй. Как заново родился! Сел на теплый камень на самый солнцепек, согрелся, позагорал. Проснулся зверский аппетит, у меня, кроме мяса и других припасов, были бутерброды с сыром, помидоры, зелень и я съел их, запивая ледяной водой. Попозже приготовлю что нибудь, посущественнее. Подыскал подходящую расселину для ночлега, сложил очаг, собрал хворост для костра. Времени ещё было много, решил обойти вокруг подножия вершины, осмотреть склоны, то, что мы хотели с Женей, но не сделали. Ледник нависал широким козырьком, под ним можно было стоять в полный рост. Некоторые языки торчали на пять – шесть метров, в некоторых местах ледник разрезали ручьи, заканчивающиеся такими же водопадами, в котором я купался. Наконец я нашел каменистую гряду, выступавшую изо льда и тянущуюся откуда то сверху, может, от самой вершины.
Гряда была вполне удобна для восхождения, если не думать о том, что она обрывается прямо в пропасть каньона Туяташсая. Правильнее было обойти весь пик, что бы выбрать оптимальную стену для подъема, но на это ушел бы весь следующий день, и пришлось бы карабкаться по подтаявшему леднику, который начинался сразу за грядой, на которую я натолкнулся. Или попытаться обойти подножие с юга, со стороны, куда убежал медведь в прошлое наше посещение. Там были густые заросли шиповника, арчи и барбариса, много сухих, поваленных деревьев, настоящий бурелом. С одной стороны, это знак того, что там редко бывают лавины, а значит, склон более пологий и может даже безо льда, южный все-таки. С другой стороны, неизвестно, что лучше, идти по крепкому льду или пробираться через буреломы. Решил подняться по гряде, на сколько получиться, и там осмотреться. Растрескавшийся базальт скалы, пересыпанный плотно слежавшимся гравием осыпи, как будто звал пройти по нему, всегда находился упор для ноги или что нибудь зацепится рукой. Но как только начал подъем, ощутил, что до меня здесь ни кого не было, по крайней мере, очень давно здесь не было людей. Это ощущаешь каким-то шестым чувством. Скорее всего, гряда эта бывшее русло ледника, который стаял за лето, и она обнажилась. Я поднимался всё выше и выше, подъем становился круче, но был таким же удобным для восхождения, я не столкнулся с серьёзными трудностями, даже когда забрался довольно высоко и уже подумывал о возвращении. Надо мной по-прежнему сияло бездонное синее небо. Кружили грифы, а вокруг открывалась такая панорама, что я не выдержал, выбрал далеко выдающийся над пропастью уступ, сел на округлый, обточенный за века ветрами теплый камень, и застыл, зачарованный этой красотой. Было около четырех часов, разгар дня, но неуловимо он уже клонился к вечеру. На многие километры вокруг не было людей, но горы дышали жизнью, я ощущал это каждой клеточкой своего тела, каждой стрункой своей души. Мне вдруг показалось, что я не один, что со мной незримо присутствует кто-то ещё, кто-то очень важный для меня, очень значимый, и я обязательно должен пообщаться с этим неизвестно кем. На мгновение показалось, что этот кто-то стоит за спиной, но повернуть голову, оглянуться не было сил. Так бывает во сне, когда пытаешься убежать, а ни рукой, ни ногой пошевелить не можешь и просыпаешься в ужасе и не сразу понимаешь, что это всего лишь сон, и испытываешь огромное облегчение, но страх все ещё держит тебя за сердце, отпуская постепенно. Но сейчас мне не было страшно, наоборот, я испытывал какое-то непонятное чувство удовлетворения, как будто нашел то, зачем сюда пришел. В таком наваждении просидел до самого вечера, наблюдая, как синеет воздух, загораются золотом отроги и вершины, а зеленые склоны розовеют в лучах закатного солнца. Мне показалось, будто тронули меня за плечо, а потом ласково толкнули в спину, мол, иди вниз, хватит на сегодня. Я оглянулся без всяких усилий, естественно, за спиной ни кого не было, но сама гора показалась мне живой, от нагретых солнцем камней исходило тепло, и даже казалось, она дышит. Я встал, сошел с утеса на гряду, всё ещё в пелене испытанных ощущений без всякого труда спустился по гряде к подножию и вернулся в свою пещерку. Чувствовал себя странно, расстелил курпачу, свернул под голову чапан, лег и уснул, не заботясь об ужине и очаге при входе в пещеру, наполненном хворостом. Мне снился сон, что-то очень важное, что я должен был понять. К утру проснулся от холода, сна не помнил. Надел свитер из рюкзака, закутался в чапан, огонь разжигать не хотелось. Вышел на поляну, в который раз восхитился красотой звездного неба. Лед отливал синим холодным пламенем в свете Луны, водопад искрился синими брызгами. Ощущение, что я не один, что со мной кто-то сильный, умный, добрый не покидало меня. И абсолютное чувство безопасности, как у хорошего хозяина в гостях. До рассвета было ещё далеко, я вернулся в пещерку, положил под голову рюкзак и уснул, укрывшись чапаном.
Рассвет проспал, проснулся от яркого луча солнца, поймавшего меня в камнях. Я был голоден, но так странно голоден – мне было приятно это чувство. Так, наверное, приятно испытывают чувство голода постящиеся верующие. Солнце уже нагрело камни, было тепло. Я разделся и нырнул в водопад, выскочил через секунду ошпаренный и бодрый, ледяная вода смыла остатки сна и наваждение снившегося мне, но не запомненного. Странно вел себя организм – я был очень голоден, но мне хотелось сохранить это чувство, не было желания разводить огонь и готовить еду, даже вскипятить чаю или перекусить в сухомятку. Во всем теле чувствовалась такая легкость, что мой голод как нельзя лучше гармонировал с этой легкостью, которая тоже была приятна, и её тоже хотелось сохранить. Ощущение легкости было настолько явным и сильным, что мне казалось, что я могу взбежать на эту вершину прямо по леднику, и даже не знаю, что меня удержало от этого.
Согрелся под лучами уже жаркого солнца после ледяной воды, оделся, напился прямо из водопада, и пошел к гряде. Хотелось убедиться, что всё вчерашнее – утес, камень, на котором сидел, есть на самом деле, что мне не пригрезилось это. Шел очень легко, тело на самом деле ничего не весило, я как будто не шел, а летел, слегка касаясь носками ног скалы. Сила тяжести перестала существовать или сместилась – меня тянуло вверх. Успокоился, только добравшись до камня, на котором просидел вчера полдня. Всё тоже безмятежное синее небо, плавно кружащие снежные грифы, стремительно упавший в ущелье за очередной жертвой беркут. Вниз от подножия вершины уходили отроги Туяташсая, за хребтом виднелся хребет перевала Супа, за ним долина реки Зеравшан, где-то там, в глубине долины древний город Пенджикент, - я этого не видел, я это знал, но сейчас я всё это ЧУВСТВОВАЛ. Я чувствовал весь окружающий мир. Всю Планету, всю Галактику, всю Вселенную. Голова немного кружилась от голода, но уходить не хотелось, я так спокойно и радостно чувствовал себя на этом выступе скалы, на этом теплом, веками обласканном ветрами и снежными лавинами камне, мне было хорошо. В голове кружились несвязанные фрагменты вчерашнего сна, и мне казалось, я вот-вот вспомню всё и пойму что-то важное. Перед глазами проходила моя жизнь, но не последовательно, а фрагментарно, и непонятно, почему возникал то один фрагмент, то другой. Вот зеленый дворик в пригороде Душанбе, где я родился и жил первые годы с прабабушкой и прадедушкой (бабушек и дедушек со мной не было). Старикам невмоготу было за мной успевать, и я носился по двору, предоставленный сам себе, придумывая игры и забавы в одиночестве. Я создавал себе целые миры, участниками которых были куры, пчелы, муравьи, случайно выползшая из под дувала черепаха, суетливые воробьи и шуршащие в подполе мыши, прочая живность. Я разговаривал с ними, и они общались со мной на том вселенском языке, на котором общается вся природа и дети. Я создавал эти миры, разрушал их и снова создавал. Это был мой мир, где-то далеко, за пределами этого мира существовал другой, чужой мир, в нем были мои родители, другие дети, ещё много разных родственников и просто людей, но этот мир был мой. Моё детство кончилось, когда меня забрали из этого мира. Потом передо мной мелькали то армия, то пионерский лагерь, то отец, то мать, то отчим, вереница событий и эпизодов из школы, пионерских лагерей, уличных драк и яркие моменты удовольствий. Вся моя жизнь предстала в странном калейдоскопе событий. Передо мной мелькали люди, о существовании которых я уже давно забыл, и люди, которых ни когда не видел, но знал по рассказам родни. Со мной общался белобородый старик в одеянии православного священнослужителя, и я знал, что это мой прапрадед, и понимал всё, что он мне говорил. Какой-то гордый кавказец с шикарными усами, в национальной одежде с газырями и красивым кинжалом, в папахе, обнимал за шею коня, на его глазах были слёзы, и я знал, что это другой мой прапрадед, - наяву я не знал, что у меня в роду были кавказцы. Все они говорили со мной, и я понимал, что они говорили, и было это чрезвычайно важно. Не только для меня, но и для всего человечества, и я должен был донести эти истины, но вот суть всего сказанного всё время ускользала от меня, и мне было больно и обидно оттого, что я такой глупый. Видимо из этого чувства беспомощности в памяти возник эпизод из далекого детства, когда мать с отчимом уже забрали меня у стариков, и мы с сестрами уехали в другой город. Я после садика должен был пойти в первый класс, и на лето меня по какому-то блату отправили в пионерский лагерь. Я был самый маленький в этом лагере, все уже учились в школе, это была другая страна, со своим говором и привычками, я никогда не находился в обществе такого большого количества незнакомых людей. Некоторые из них были добрые, другие злые, кто-то старался помочь, кто-то обидеть, но один раз они все повели себя одинаково. У нас в душанбинском дворе не росла крапива, и я её не знал, местные украинские дети крапиву знали хорошо, и громко смеялись, когда я по незнанию зашел в самые заросли и, сильно обжегшись, не знал, как вылезти обратно. На глаза навернулись слезы, губы задрожали, я готов был разревется, дети заметили это. Они стали аккуратно, обернув носовым платочком руку, под корень срывать кусты крапивы и хлестать меня ими. Я успевал только прикрывать глаза, воспитательницы поблизости не было. Не знаю, как, но я понял, им нужны мои слезы, им нравится, когда кому-то больно, когда плачут от боли. И вся беспомощность, которую я ощущал, превратилась в ясное понимание того, что эта боль вполне терпима, и они не получат удовольствия от моих слёз. Я был маленький, я не мог дать сдачи, постоять за себя, да и не умел, мне раньше не приходилось. Я убрал руки от лица и стал смотреть прямо в глаза моим истязателям. Одет я был, как и все, в шортики и короткую маечку. Они сначала с остервенением хлестали меня крапивой по голым ногам и рукам, некоторые пытались попасть по лицу, но постепенно их пыл стал убывать, и я рассмеялся, и смеялся, пока они не побросали крапиву. Стояли, и с удивлением смотрели на меня.
- Мне нравиться крапива, - сказал я, щекотно, - и пошел сквозь крапиву, не обращая внимания на хлеставшие меня заросли и вздувающиеся волдыри. Потом на меня приходили из других групп смотреть как на достопримечательность, некоторые приходили с крапивой и хлестали меня, проверить, но я только улыбался в ответ.
Почему мне вспомнился эпизод, который я забыл сразу после лагеря? Да я и сам лагерь забыл. Наверное, было что-то важное в этом эпизоде для моей судьбы. А может, те девчонки и мальчишки, которые с наслаждением хлестали крапивой беззащитного мальчика, выросли, и иногда вспоминали этот случай, им становилось стыдно, и они становились лучше.
Среди людей я, выросший в замкнутом душанбинском дворике стариков, чувствовал себя как Маугли. Я мало что видел и знал за пределами этого двора, а когда меня выдернули оттуда, не оказалось человека, который объяснил бы и помог реализовать себя в открывшемся мире. И я совершал одну ошибка за другой, полжизни потратив на то, что другие имеют с детства, - правильное восприятие окружающего мира. ТЕРПЕНИЕ, - вдруг зазвучало где-то глубоко внутри меня. ТЕРПЕНИЕ – и мне показалось, что над заснеженными перевалами, в голубой дымке растворяющегося горизонта возникло лицо старика из Крепости царя Мук, оно застилало полнеба.
- Это ты сказал? – еле прошептали мои губы. Старик улыбнулся и исчез. Мне стало не по себе. Наверное, высокогорные галлюцинации, такое бывает у альпинистов, но как правило, на большей высоте. И вдруг я вспомнил, - этот случай с крапивой мне вспоминался ещё несколько раз в детстве, и именно тогда, когда мне приходилось что нибудь терпеть, и мне помогало это воспоминание, потом я его с возрастом забыл. Это был пример ТЕРПЕНИЯ, который научил меня смеяться над теми, кто делает тебе больно.
Почувствовал себя школьником, выучившим урок. Но урок был явно не последним, я вдруг вспомнил обшарпанный подъезд стандартной пятиэтажки шахтерского городка, и я, уткнувшийся в облупившуюся краску грязного подъезда лицом, рыдающий так, как ни когда, ни до, ни после, не рыдал. Пришла телеграмма, что умер мой старик, прадед, у которого я вырос. Мама пыталась увести меня в квартиру, но я не в силах был оторвать лицо от этой грязной, обшарпанной стены.
ОДИНОЧЕСТВО, - прозвучал во мне тот же голос, который назвал моё предыдущее состояние терпением. И я понял, что такого одиночества, которое я испытал тогда, я уже никогда в жизни не испытаю. Мне тогда первый раз в жизни расхотелось жить. Когда умерла бабушка, я был слишком мал, что бы осознать масштаб потери. А когда узнал, что умер старик, понял, что остался по-настоящему один и это навсегда.
Мне захотелось плакать, и я бы зарыдал, стесняться было не кого, но появившееся чувство теплоты и сочувствия высушило навернувшиеся слезы, и мне показалось, что старик здесь, рядом, со мной. И едкое чувство щемящего одиночества покинуло меня, исчезло, так и не выдавив из меня слезы. Это переживание закалило меня. Я мог долго оставаться один, я оставался один в круглосуточном садике, когда всех детей разбирали, а я хозяйничал в саду, пока моя воспитательница-студентка писала конспекты, или гулял со сторожем, ни кто не заставлял меня спать. Мне было хорошо, а сторож и воспитатели удивлялись и говорили, что оставшиеся одни дети всегда плачут. Я не плакал никогда, мне действительно нравилось одному.
Мелькнуло знакомое лицо из далёкого детства – дедушка, которого я почти не знал, и в честь кого меня назвали Сергеем. Старенький, он совсем не напоминал того бравого офицера, вся грудь в орденах, которого я знал по фотографиям. Это был отец моего отца, который бросил нас с мамой, когда мне было года два. Мы с дедом были похожи, я испытывал исходящее от него чувство любви и грусти, по моему, он плакал и называл меня Сереженькой. За ним, как солдаты в строю, шли очень похожие на него люди, разного возраста. Они улыбались мне и время от времени протягивали ко мне руки, то ли что бы потрогать меня, то ли погладить по голове, а я совсем ещё малыш, озираюсь и сжимаю в руке теплую руку деда. Мне не страшно, я чувствую, что все эти суровые с виду мужчины любят меня. И тут вспоминаю, что вместе с дедом их было восемь – восемь братьев, которые ушли на войну, а вернулся только дед. А у деда только один сын, мой отец, а у него только я, и то он меня бросил, и кончился их род, я последний. И узнаю в этих солдатах братьев своего деда, для которых я тоже последний в роду. И мне грустно от этого, и жалко дедушку, которого я почти не знал, и жалко его братьев, погибших, не оставив потомства, но защитивших страну.
День клонился к вечеру, а я сидел на этом камне, как Будда, даже не имея желания шевелиться, и при этом мне было необычайно тепло и комфортно. Как будто я поговорил со своими далекими предками, познакомился с ними. Встретил деда, который на самом деле был моим прадедом, и самым родным и близким человеком. Встретил деда, которого почти не знал, но для него и его погибших братьев я был единственным продолжателем рода. И кто этот кавказец на коне? Надо порыться в родословной. В обозримом прошлом я таких родственников не знал, но сегодня точно понял, что это родной и не равнодушный ко мне человек. Он тоже видит во мне своего потомка, может, гордится мной, а может многого ожидает. Я вдруг понял, что каждый из нас это мир наших предков, мы не одни, и когда умираем, не уходим насовсем, а продолжаем жить в наших потомках, нас радуют их успехи, огорчают неудачи, нам стыдно, если они совершают недостойные поступки. И мне стало радостно за своих предков, что они есть, и стало стыдно за многое, где я мог поступить иначе, но смалодушничал или соблазнился. Мне захотелось просить прощения у каждого из них. И вот здесь я расплакался, как ребенок, и просил, просил простить меня за всё недостойное, что я совершил в своей короткой жизни и просил наставить меня и не допустить, подсказать, научить… я не помню, что я просил у них, но очень хотел, что бы они простили меня и гордились мной. На душе было спокойно и радостно, как будто они действительно простили меня. Вечер сгустил тени, на темном, синем небе проявились пока ещё бледные звезды и Луна. А я всё сидел и не мог сдвинуться с места. Хоровод событий моей жизни продолжал кружиться у меня перед глазами.
Захотелось встать, оттолкнутся от скалы и полететь над ущельем. И я встал и полетел – по крайней мере, мне так казалось. Мой спуск на поляну, к пещерке, которую облюбовал, больше походил на полет, чем на пеший спуск, так легко я шел и так легко себя чувствовал. Луна уже светила в полную силу, усталости я не чувствовал, голода тоже. Не разжигая костра оделся потеплее, накрылся чапаном и уснул, не успев дотронутся головой рюкзака, служившего мне подушкой.
Проснулся глубокой ночью, без видимой причины. Как будто кто-то позвал. Было тихо, если не считать журчания водопада, ничего не нарушало тишины. Я закутался поплотнее в чапан и вышел из своей пещерки. Чувствовал себя абсолютно выспавшимся, хотя спал часа три – четыре, вряд ли больше. Поляна у подножия скалы серебрилась в лунном свете, Луна была прямо над головой, камни не отбрасывали тени. Я посмотрел на небо, нашел среди россыпи звезд большую медведицу. Я всегда находил это созвездие, его легче всего было найти. Это меня успокаивало. Зимой, в армии, в Южном Казахстане, в шесть утра, когда сразу после подъёма выскакиваешь из казармы на зарядку, большая медведица прямо над головой, и я всегда смотрел на неё, и мне было приятно её видеть, как старую знакомую.
Я не удивился и не испугался, когда услышал голос, даже не услышал, а почувствовал внутри себя:
- Вот эти звезды, которые ты сейчас рассматриваешь, и есть Великий Путь человеческой цивилизации. И как бы вы не мудрили в поисках смысла жизни, нет у вас другого смысла, кроме того, что бы каждую минуту, каждый миллиметр пройденного пространства, каждый микровольт расходуемой вами энергии приближал, продвигал вас по этому пути.
Мне казалось, говорит Большая Медведица. Даже не оглянулся по сторонам, настолько мне казалось естественным, что она заговорила со мной. А когда огляделся по сторонам, с уверенностью, что увижу приснившегося мне старика из Крепости царя Мук, никого не увидел. Всё та же залитая лунным светом поляна, черная стена скалы с неосвещённой стороны, голубое сияние льда в лунном свете и черный бархат неба, усыпанный миллиардами звёзд, переливающихся над моей головой. Тем не менее, голос звучал, где-то во мне, ушами я слышал только водопад да иногда шелест сползающей льдины или треск ветки в лесу. Обычные звуки, и я потерял грань между явью и сном – голова была ясной, ощущения чистыми, но мне всё равно казалось, что я сплю.
- Ты же прочел много книг, и знаешь, что тысячи лет умнейшие и образованнейшие люди, философы, правители, ученые, прославившие свои имена в веках, искали ответ на этот вопрос и не нашли. А он лежит на поверхности. Более того, он дан вам в священных писаниях. Там сказано, какими должны быть люди, и всё предначертанное роду человеческому произойдет так, как было предначертано изначально.
- Почему же вы позволили так извратиться роду человеческому, что ни пророки, ни величайшие из ученых всех веков не смогли удержать человечество на правильном пути?, - неожиданно для самого себя вдруг спросил я.
- Многим пришлось жертвовать ради достижений технической цивилизации. Без технического прогресса ваш путь невыполним. Знания даются людям соразмерно их нравственному уровню, но так как у разных людей уровень нравственного развития может отличаться в разы, иногда знание достается не тем, кому это можно и происходят трагедии. То же самое с другими энергиями – деньги, власть, эти две энергии легко превращаются друг в друга и легко выходят из под контроля, попадая к таким людям, которые не могут в силу нравственной ущербности управлять этими энергиями. Пользоваться ими для движения по предначертанному пути. Иногда посвященные люди получают знания, как Леонардо да Винчи получил чертежи вертолета, не зная законов физики, аэронавтики, и тп. Эти знания не изменили мир, а вот таблица химических веществ, которая дана была Менделееву, изменила, и без этого знания было нельзя, его пришлось дать людям, а люди сразу сделали динамит, отравляющие газы и убили много себе подобных. Таких примеров в истории человечества не счесть, однако уроков человечество не извлекает и вместо того, что бы выполнить свою миссию – нести жизнь в бескрайний Космос, неизбежно движется к своей гибели.
- Может не к гибели? Может как раз куда надо, туда и движемся? Космос осваиваем, на Луну уже летали…
- Технические достижения ни когда ещё не уберегали человечество от трагедий. Наоборот, каждая война начиналась с того самого совершенного оружия, которым оканчивалась предыдущая. Первая мировая закончилась применением автоматического оружия и авиации, вторая с этого началась, а закончилась применением атомной бомбы.
- Технический прогресс не убережет, а что?
- Нравственный. Нравственный прогресс и только может спасти человечество.
- Духовностью у нас занимается министерство культуры и религии. Если все станут культурными и набожными, человечество будет спасено?
- И так можно сказать, только не всё, чем занимаются у вас деятели культуры, является культурой, иногда в это понятие вкладывается прямо противоположный смысл, и не все религии ведут к Богу, тому, что вы называете Богом. Ни одна религия не может претендовать на истину в последней инстанции, но многие занимаются нравственным воспитанием, и это дает определенные плоды, отодвигает человечество от гибели. То же можно сказать о некоторых деятелях искусства и культуры. Духовность – наличие души. Если душа дана человеку от природы, что может министерство или религия?
- Ну как? А этика, эстетика, коммунистом может стать лишь тот, кто усвоил все достижения человечества… Не помню точно… Ну есть же гуманистические идеалы человечества, к которым надо стремиться и кто-то должен это организовывать? Вот попы и деятели культуры этим и занимаются…
Я понимал, что несу какую-то ахинею, но мне ничего не приходило в голову, и я запутался в конец.
- А что ты вообще подразумеваешь под нравственностью? – прозвучал во мне тот же голос, как будто засомневавшийся в моей адекватности, понимаю ли я, о чем идет речь.
- Свод моральных норм, правил поведения, которые обязательны к выполнению для каждого человека, почему и называются законами… Чем лучше человек соблюдает эти законы, тем выше его уровень нравственности… Без нравственности человек не может жить в социуме… он противопоставляет себя обществу, совершает антиобщественные, аморальные поступки, которые в обществе называются преступлениями… , - я совсем запутался и потерял уверенность в том, в чем ещё несколько минут назад не сомневался, но продолжал:
- Те, кто не соблюдает эти законы, называются безнравственными людьми… они осуждаются обществом, теми, среди которых живут… Нравственные законы составляют основу общества, официальные государственные законы должны соответствовать нравственным…
Вроде бы я говорил правильно, тем не менее, чувствовал, что мои слова не наполняются смыслом, который я пытался в них вложить. Мне даже показалось, что тот, кто говорит со мной сейчас, посмеивается. Я снова огляделся вокруг – ничего не изменилось, до рассвета ещё далеко. Только стало прохладнее, я закутался теплее. Захотелось разжечь костер.
- Разожги, это не помешает.
- Ты что, мысли читаешь?
- Мы общаемся с тобой мыслями, разве не заметил? Мы же ни слова не сказали. Мысли, которые я посылаю тебе, ты сам облекаешь в слова. Человек другого языка и другой культуры обозначал бы мои мысли совсем иначе, на арабском или греческом, хинди или латыни. Даже человек твоего языка, но другой культуры облек бы энергию моей мысли в другие слова, более соответствующие его пониманию. Поэтому между нами нет слов, есть мои мысли и те слова, которыми ты их называешь.
Да, глупо спросил. Костра зажигать не стал, не хотел отвлекаться, всё время казалось, что могу что-то очень важное упустить. А спрашивать надо было, пока есть надежда получить ответ, и я спросил:
- Так как же так получилось, что прогресс человеческой цивилизации на деле оказался деградацией, и мы идем к гибели?
- Когда-то человечество было единым, и имело законы, при условии соблюдения которых Путь Цивилизации, медленнее или быстрее, это от многих факторов зависит, осуществлялся бы. Поэтапно, с нравственным ростом, люди получали бы все более могучее знание, необходимое для развития Космической Цивилизации. Вместо того, что бы осваивать Землю и идти предназначенным Путем, люди возгордились и решили сократить этот путь, - легенда о Вавилонской башне, - после чего были наказаны разделением. Это даже не наказание, а проверка, хватит ли у человечества нравственных сил и интеллекта преодолеет это разобщение и воссоединиться вновь.
- Тогда у нас всё в порядке, мы постепенно осваиваем Космос, получаем необходимые знания, всё идет по тому замыслу, о котором ты говоришь. Почему человечество должно погибнуть? Наша страна, СССР, искоренила эксплуатацию человека человеком, дала всем равные возможности, бесплатное обучение, бесплатная медицина, у нас нет безработицы…
- Больна вся цивилизация, и ваша страна не меньше, чем другие страны. Даже больше. В одних странах человек стал объектом купли-продажи, что бы жить, он должен выгодно себя продать. Вы заменили эксплуатацию человека человеком на эксплуатацию человека государством в лице безликого, и что самое трагическое, безнравственного чиновника. Нравственная деградация вашего государства имеет большую скорость, поэтому крах начнется с вас. Вы быстрее деградируете.
- Мы деградируем? Только не в нравственном отношении. Моральный облик наших правителей и любой развитой или развивающейся страны мира даже не сравнить. Нашей страной правят самые достойные люди – рабочие, колхозники, взять наших депутатов верховного совета! Это же лучшие люди страны, орденоносцы, победители социалистического соревнования, рекордсмены труда каждый в своей области, выдающиеся ученые и люди искусства! Разве можно их сравнивать с правительствами капиталистических стран, которые разбогатели на потогонной системе эксплуатации рабочего класса? На колониальных грабежах стран третьего мира?
- Можно сравнивать всё, а кто хочет истины, тому нужно. Но в вашей стране нет свободного доступа к информации, вы знаете только то, что вам скажут. Как думаешь, почему?
Это был сложный вопрос, и я затруднился на него ответить.
- Потому, что сравнение будет не в вашу пользу. Более того, если бы вы знали, кто действительно правит вашей страной, и как бездарно тратятся зарабатываемые экономикой страны деньги, и самое главное, каков нравственный уровень тех, кто вами на самом деле правит…
- И каков этот уровень?
- Это очень безнравственные люди. Это безжалостные, циничные и не очень умные, совсем не умные люди. И они предатели.
- Кого они предали?
- Всех. Страну, людей, которые им верят, все народы, которые живут в стране и верят, что страна идет правильным путем, и ведут её умные, порядочные люди.
- А на самом деле не так?
-Не так. На самом деле как в Библии, слепые поводыри слепых. Какое то количество очень безнравственных, циничных людей. Это верхушка элиты. Пониже откровенные предатели, агенты влияния спецслужб разных стран, не дружественных и имеющих свои интересы, и огромное количество просто дураков, патологически не умных людей, которыми легко манипулировать, и занимают они все государственные должности, от которых хоть что нибудь зависит. Сами они решения не принимают, для этого телефонное право, а если и принимают, то дурацкое.
- Не может быть! И ни кто не замечает? КГБ? Другие спецслужбы?
- Они сформированы теми, кто правит страной, и именно в этих кабинетах и сидят те, кто готов порвать её на части. Они на многое готовы, но система так отрегулирована, что вертикаль не дает через голову прыгнуть. Но эти люди предатели не только вашей страны, они предатели рода человеческого, и такие есть в правительствах практически всех стран. И в тех странах, где таких людей во власти становится критическое количество, та страна гибнет, без войны и агрессии, хотя бывает и так. Но если на неё не нападают, она гибнет изнутри.
- В стране миллионы, десятки миллионов порядочных, образованных, умных людей. Думающих о стране, о будущем, и страна вот так раз и развалилась?
- От этих миллионов ничего не зависит. Они надежно отделены от принятия решений, а многие и просто обмануты и верят во всё, что им говорят циничные и безнравственные люди, захватившие власть в стране. Ты был на выборах – у тебя и у всех остальных был какой-то выбор? Ты не сталкивался в реальной жизни с фактами, когда официальная власть через СМИ говорит одно, а в жизни происходит совсем другое? Ты никогда не замечал, как вполне взрослые, самостоятельные люди говорят между собой на кухнях одно, а везде, где надо высказываться публично – совсем другое? Ты вообще, замечал, сколько вокруг лжи? Что идеалы, официально декларируемые властью, и которыми оправдывает власть свои преступления, давным-давно выдохлись, и кроме лозунгов, от этих идеалов ничего не осталось? Вы не строите коммунизм, вы никогда его не строили, и социализма у вас никогда не было, потому, что социализм это власть советов, у вас никогда советы ни какой властью не обладали. Те искренние люди, которые делали революцию под лозунгом «Землю – крестьянам! Заводы – рабочим! Вся власть – советам!» были уничтожены уголовниками, безнравственными и жестокими людьми, это был не первый, но самый масштабный случай, когда власть над таким огромным количеством людей, на таком уровне технического и научного прогресса досталась необразованным бандитам. И первое, что они стали делать, это укреплять свою власть. Они же понимали, что никакого права владеть этой властью, этой страной, у них нет. Они устроили в стране геноцид собственного народа, уничтожая любого, кто мог представлять хоть какую-то угрозу их власти. Или видимость угрозы. Или просто так, на всякий случай. Всё это сопровождалось неимоверной ложью, неимоверным количеством лжи. Запомни – ложь это среда обитания тех энергий, которые вы называете нечистой силой, Диаволом и пр. «Жить не по лжи» - это призвание уничтожить нечистую силу, там, где нет лжи, нечистая сила исчезает, ложь её питательная среда. Как мрак исчезает с появлением солнца, так правда испаряет нечистую силу.
- А как же ложь во спасение? Благородная ложь, ложь в защиту женщины, чести и достоинства?
- Иллюзии, придуманные людьми в своё оправдание. Ни кого ещё ложь не спасла, ни когда ложь не бывает благородной. Есть ситуации, когда благородно или во спасение можно молчать, и только. Откуси себе язык, но не лги. Лгать никогда нет необходимости, такую необходимость всегда можно успешно заменить молчанием.
- И что, есть на Земле страны, в которых нет лжи?
- Нет таких стран. Есть такие люди, но, как правило, они гонимы власть имущими, и судьбы этих людей трагичны. Бывает, при жизни или в последствии, люди, убедившись, что человек был прав, объявляют таких людей святыми, пророками. Это происходит с теми, кто стал известен, большинство же таких людей погибает трагически и в полной безвестности. Но есть страны, где лжи меньше, а есть где так много, что за ложью правды не увидать. Есть страны, где праведники бедствуют, но имеют возможность сказать и быть услышанными, а есть где одно подозрение, что человек может сказать правду, приводит к гибели этого человека.
- Почему такая разница?
- Не смотря на всеобщую нравственную деградацию человечества, технический прогресс, в котором были заинтересованы правящие элиты, требовал определенной организации общества. Кроме того, время от времени происходили серьёзные нравственные вспышки массового сознания, когда какой нибудь праведник всё же умудрялся достучатся до людских сердец, был услышан и поддержан какой нибудь группой единомышленников или даже каким нибудь народом. Справедливость того, что говорили праведники, а они все говорили одно и тоже, те самые десять заповедей, невозможно было оспорить. И Князь мира сего вынужден был отступать, потому, что ложь отступала перед правдой, и он оставался без своей среды обитания. Ему приходилось не мало потрудиться, что бы всё извратить, оболгать, превратить правду в кривду и снова править миром. Но бесследно правда не исчезает никогда, её вообще невозможно победить, дьявол только временно может одержать над ней верх. Потому, что как только правда будет побеждена, мир рухнет, ваша цивилизация перестанет существовать, вместе со всеми энергиями. Придет другой мир.
- Лучше нашего?
- Другой. Несопоставимый. Сравнивать нельзя. Ваш тогда не более, чем неудавшийся эксперимент.
- И наша страна погибнет первой?
- Да, у вас лжи больше, чем в любой стране мира и здесь царствует зло.
- Почему в нашей стране так много лжи? И праведники где то в тюрьмах или психушках…
- Потому, что после захвата власти у вас в стране этими безнравственными, недостойными людьми для уничтожения инакомыслящих и создания атмосферы всеобщего страха – а иначе они править не могут, тотальный страх это единственное, на что они способны, - ими была создана специальная организация. Эта организация реализует необходимые власти институты – уничтожение неугодных и поддержание атмосферы страха в стране. Это закрытое сообщество, аналогичное масонским ложам и некоторым религиозным сектам, без религиозной подоплёки, но со своей идеологией. Попадают в него только особым образом подобранные люди своего круга, и получают специфическую подготовку и воспитание, позволяющее совершать им такие поступки, которые нормальным людям и в голову не придут. И нет ни какой силы, способной хоть что-то изменить. Вам дают человека и говорят: вот ваш любимый начальник страны, как бы ни называлась его должность, идите и выбирайте, все на выборы! Ходил?
- Все ходили, и я ходил…
- Потом дают другого, третьего, и вы всегда выбираете одного из одного, и вас это не смущает. Но на самом деле это не имеет значения, вам могут и трех предложить и двадцать. Но выберут одного, кого решат там, в тиши кабинетов этой организации, которая владеет страной. Так же и с депутатами и со всеми остальными якобы выборными органами. И не выбранными то же. В вашей стране ни кто не может добиться успешной административной карьеры без одобрения этих органов. И с учеными так же, и везде, нет такой сферы человеческой деятельности, которую они не контролируют. И кто хочет сделать карьеру, сотрудничает с ними, иначе нельзя.
- Ну вот, какие же они предатели? Они свою страну для себя берегут, каждую щелку контролируют.
- Ошибаешься, но что ты понимаешь под предательством?
- Ну, давайте упростим до предела – любая деятельность или бездеятельность на благо других государств во вред своей стране.
- Именно это я и имел ввиду. В мире есть страны, которым до вашей страны нет никакого дела. Таких становится всё меньше, всё взаимосвязано и все зависят от всех. И есть страны, конкурирующие, как между собой, так и с вашей страной за так называемое мировое господство. Само по себе мировое господство иллюзия, но их лидеры об этом не знают. Ваша страна занимала одно из ведущих мест в мире в этом иллюзорном лидерстве, и победить её в войне было невозможно, даже создав коалицию из сильных государств – слишком огромные просторы, слишком велики ресурсы, как сырьевые, так и человеческие. Поэтому некоторые конкурирующие с вами на мировом рынке государства очень помогали тем безнравственным людям, которые захватили власть в вашей стране. Сам переворот произошел из-за бездарности правящего режима, выродившаяся, убогая элита уже не могла управлять страной, а идти на серьезные реформы не хватало ни ума, ни смелости. Однако такие перевороты проходили во многих странах, и, как правило, способствовали прогрессу и оздоровлению общества. Но в вашей стране, с помощью заинтересованных государств, пришли именно циничные, безнравственные люди, предатели, которые сразу принялись отрабатывать заказы своих хозяев – заключили позорный мир в позорной войне, и принялись уничтожать страну, начав с уничтожения целых сословий самых лучших людей, - землепашцев, ремесленников, предпринимателей. Всех, на ком держалась экономическая мощь державы. И они добились успеха, сегодня ваша страна сырьевой придаток тех стран, которые позаботились о том, что бы ваше правительство поставило вас на колени. В вашей стране оккупационный режим, а вы все, кто не принадлежит к определенному сословию, не более, чем рабы, в любую минуту вас превратят в лагерную пыль. И превращают, тех, кто не доволен. Та страна, которая все это организовала для вашей страны, была жестоко наказана, она получила такое количество лжи и лидера, претворяющего в жизнь эту ложь, что все получили сполна, и она, и её союзники по уничтожению вашей страны. Они выкарабкались из той лжи, а вы из своей – нет. И процессы, начатые в начале века, продолжаются. Та идеология, под лозунгами которой ваша правящая элита владеет вашей страной, и благодаря которой они вынуждены создавать для вас бесплатные больницы и школы, то, чем ты объясняешь правильность ваших правителей, давно им обрыдла. Им нужен только повод, что бы избавиться от этой идеологии и стать подлинными хозяевами страны.
- Так они же и так?
- Так, да не так. Им тесно в рамках провозглашенных общенародных ценностей. Кроме того, они знают, что экономика держится на торговле сырьем, все их отчеты по экономике в ваших СМИ – липовые, и страна скатывается к нищете, им необходимо много средств, что бы размахивать ядерной дубиной над всем миром, а приходится содержать народ, который в вашей стране никому не нужен. А формально всё принадлежит народу, и им это очень мешает. Они завидуют капиталистическому миру, где за деньги можно купить все: газеты, заводы, дворцы, пароходы и острова и государства. Власть можно покупать и продавать. Деньги и власть – две энергии, легко превращающиеся друг в друга, но в вашей стране деньги не настоящие, в вашей стране, где царствует ложь, очень много ненастоящего, в том числе и деньги. И ваша элита давно вас предала, но она хочет, что бы как во всем мире, что бы их уважали, принимали, быть равными среди тех, кого они ненавидят, кому завидуют и для кого остаются шариками с помойки, захватившими власть в огромной и глупой стране.
- И что же будет?
- Если ничего не менять, то они найдут способ избавиться от идеологии, договорятся с национальными элитами, все из одних органов, что им мешает договориться и поделить страну. Потом каждый будет насиловать тот кусок, который ему достался. Мировая элита будет поддерживать, разделяй и властвуй это любимый дьявольский метод, но главное, вам ничего не останется, как попасть в ещё большую зависимость. Во всем мире перепроизводство продуктов питания, легкой промышленности, да всего. Там проблема продать, а у вас огромный рынок сбыта, своего то нет ничего. Зато у вас есть нужные всем сырьевые ресурсы, невосполнимые, и ваша элита, предатели, будут выкачивать из страны всё, за стеклянные бусы и что нибудь покушать. А что бы желающих кушать было меньше, всё организуют так, что бы в глаза не бросалось, но население неумолимо сокращалось. Население будет вымирать, из страны будут выкачивать всё, что пожелают хозяева вашей продажной элиты, а элита ваша будет пухнуть от денег, к чему и стремиться сейчас. Кто сможет найти себе применение в других странах, уедут, держать никого не будут, остальные обречены на деградацию и вымирание. Потом страны, которые контролируют вашу продажную правящую элиту, сольют эту элиту, устроят серию разноцветных революций и добьют то, что осталось от страны.
- Почему разноцветных революций?
- Это не важно. Важно, что всё ещё можно спасти.
- Но зачем что-то спасать? Наша страна, которая есть царство зла и оплот лжи, благополучно превратится сначала в сырьевой придаток стран, которые ближе к истинному пути цивилизации, потом вообще исчезнет. Весь мир вздохнет с облегчением, что ни кто не машет ядерной дубинкой, и пойдет себе по предназначенной дороге, осваивая Космос?
- А те трагедии, которые постигнут людей, твоих соотечественников, миллионы из которых против своей воли окажутся иностранцами в других странах, суверенных осколках страны? А миллионы погибших от локальных войн? От голода, наркотиков и алкоголя? А миллионы ни в чем не повинных, порядочных людей, которые будут выброшены на обочину жизни, и, умирая в нищете, с тоской думать, что ждет их детей и внуков? Это для тебя приемлемая цена? А самое страшное, - не приведут эти жертвы к тому, о чем ты говоришь. Элиты этих стран, хоть и более подконтрольны обществу и социум в этих странах здоровее, есть свобода слова, суд, гражданское общество. Ты знаешь, что такое гражданское общество? Для тебя это те, кто в армии не служит. На самом деле это уровень консолидации общества, позволяющий обществу быть сильнее государственных институтов и защищаться, если государственная власть идет против интересов общества. Тем не менее, их политики в большинстве своем так же лживы и далеки от интересов человечества в целом, и так же как ваши, преследуют свои цели. Охотятся за деньгами и властью, вечная гонка за лидером, которого нет, и быть не может. Бег по кругу, иллюзия жизни, вместо самой жизни. И развал вашей страны, и неисчислимые беды ваших народов добавят в эту международную элиту ещё какое-то количество жирных пауков, огромные, украденные у вас ресурсы, и всё. Более того, эти страны будут считать себя победителями, утвердятся в своей правоте, как они её понимают, и станут ещё агрессивнее и опаснее. И уведут народы мира ещё дальше от истинного Пути, и возвращаться будет тяжело, через трагедии ещё миллионов людей. Если возвращение состоится. Пока человечество уверенно идет к своей гибели.
- Что можно сделать? Ведь не может быть так, что раз вы все понимаете, вы не знаете выхода и не можете помочь? Почему нельзя знать, кто вы? Может, одного вашего появления в мире было бы достаточно, что бы народы прозрели, все эти продажные элиты получили по заслугам, судить всех международным судом за преступления против своих народов и против человечества, навести порядок?
- Мы не можем. Только учить, иногда помогать, вообще только показывать направление, когда вы сворачиваете совсем не туда.
- Почему?
- Интеллект, который сейчас развивается в органическом виде на вашей планете, очень уязвимый в космическом понимании. Ваша форма жизни может выдерживать очень небольшой диапазон температур, очень требовательна к составу воздуха, наличию воды и многих прочих составляющих. Что бы осваивать просторы Вселенной, вам необходимо технологически подняться до такого уровня, когда вы сможете создавать себе автономные экосистемы, отправлять в далекий Космос такие сообщества людей, которые будут самовоспроизводиться на протяжении многих поколений. Это по силам только высоконравственной, самоорганизованной цивилизации. Только надежда на то, что ваша цивилизация сумеет быть САМООРГАНИЗУЮЩЕЙСЯ цивилизацией дает шанс на то, что вы сможете освоить Землю, распространится в Солнечной системе и дальше в Галактике. Но какая же вы самоорганизующаяся цивилизация, если даже при такой мощной информационной, да и не только информационной поддержке вы упорно сходите с Пути и стремитесь к гибели?
- А почему нельзя всегда, на всем протяжении Пути нас учить, помогать, казнить плохих, награждать хороших, ну, выполнять те функции, которые в идеале должно выполнять правительство государства? Уж вы бы, наверное, с Пути не сошли? И мы вместе с вами.
- Вселенная состоит из 7% видимого мира и 93% невидимого. Этот невидимый мир в основном энергии, многие вашей наукой не изучены, и даже не обнаружены, до поры до времени. Ваш мир принадлежит в основном к видимому миру, и это очень важно, создать цивилизации видимого мира. Самодостаточные, открытые и развивающиеся цивилизации. То, что ты предлагаешь, это вселенский патернализм, который, как и ваш советский, способен только на то, что бы плодить социальных деградантов. Тупиковый путь, вам надо самим научиться руководить своей цивилизацией, сделать её саморегулирующейся.
- Но подсказать то вы можете, научить?
- На протяжении тысяч лет человеческая цивилизация получает информацию, подсказки, уроки, и как видишь, до сих пор существует, это радует, и до сих пор стремится к гибели, это огорчает. Всё настолько просто – соблюдайте заповеди, будьте такими, каких вы называете святыми людьми, и всё у вас пойдет правильно. Не получается. Понятно, что в человеке много от животного, люди разные, но организовать свой социум так, что бы вами правили хорошие, порядочные люди, лучшие из сообщества? Ведь могут же пчелы и муравьи, и термиты, любые общественно живущие насекомые – насекомые!!! - не говоря о высших животных, организовать себе ротацию кадров от худшего к лучшему.
- Ты хочешь сказать, что у насекомых есть демократия? Они могут выбирать и выбирают? - здесь я чуть не расхохотался, таким смешным мне показалось то, что я сказал. Но, судя по всему, мой собеседник и не собирался шутить.
- Например, у пчел, если царица, матка, плохо справляется со своими обязанностями, несет мало яиц, пчелы сами принимают решение, выращивают новую матку, а старую убивают. Или отпускают с роем. Или предлагают им выяснить отношения самим, кто останется в улье, а кто улетит с роем. И такие механизмы выбора самого достойного представителя сообщества есть практически во всей природе, кроме людей.
- Но можно хотя бы объяснить, какие механизмы сломались? Почему мы не можем того, что могут даже пчелы?
- В любом сообществе есть социальные лифты. Человечество тоже имело такую защиту, ваши социальные лифты были настроены на то, что во главе племени должен находиться самый умный, самый справедливый, НРАВСТВЕННЫЙ человек. Социальные лифты человеческой цивилизации разрушили те пороки, о которых предупреждают все священные писания. В современном обществе порядочный человек – самое уязвимое, обреченное на вымирание существо. А подлецы, которым нельзя доверить жизнь котенка, имеют власть над жизнью миллионов людей, над целыми странами. Если эту ситуацию не исправить, человеческая цивилизация погибнет. Конец света происходит тогда, когда нравственная деградация людей достигает точки не возврата. И она уже рядом, человечество надо спасать.
- И кто же будет его спасать? Что такое рядом?
- Спасать будут люди. Рядом это меньше ста лет для человечества, для вашей страны осталось меньше.
- Кто эти люди, где они?
- Это порядочные люди, небезразличные к своей судьбе, судьбам своих детей и внуков, к судьбе своей страны. Думающие люди, способные услышать и понять.
- Кого услышать? Кого понять?
- Того, кто несет им истину.
- Но как они узнают, как отличить? Ложь бывает намного убедительнее…
- Да, бывает. И часто. Но есть окружающий мир, в нем происходят события, их невозможно не увидеть, и понять, где тебе врут, а где говорят правду. Есть сила факта. Если тебе предлагают выбирать из одной кандидатуры, ты же понимаешь, что никакие это не выборы?
- Понимаю…
- Но если понаблюдать и задуматься, почитать книги, которые запрещают и сравнить то, о чем пишут авторы этих книг с тем, что происходит вокруг или происходило в недавнем прошлом, можно же разобраться, где правда, а где ложь?
- Наверное, можно…
- Можно обманывать одного человека очень долго, можно один раз обмануть много людей, но многих людей долго обманывать не получиться, всегда найдется мальчик, который крикнет: «Смотрите, а король то голый!»
- А все остальные возьмут мальчика, и будут пытать до тех пор, пока мальчик не заорет то, что ему прикажут, потому, что всех остальных всё устраивает, и голый король, и притворство толпы… А если мальчик упрямый, и стоит на своем, его распнут, так уже было. Истину нес человек, спасти человечество хотел… Тоже наверное вы научили.
- Если ты про Иисуса Христа, то он сильно изменил мир, человечество уже бы возможно, погибло, если бы не он.
- Ага, а вас не смущает, скольких людей заживо сожгли под учение Христа и скольких убили во время крестовых походов? Да и вообще… а если бы не Муххамед, то же бы погибли?
- Муххамед сыграл огромную роль в развитии человечества, и предотвратил события, которые неизбежно привели бы к гибели вашей цивилизации. Он нашел место силы, и его нравственный уровень позволил ему взять то учение, которое ему дали, и нести его людям. Мы не везде можем общаться с человеком. Иисус уходил в пустыню, другие посвященные тоже искали места. Здесь мы говорим с людьми. Ты сам сюда пришел. Судьба людей, несущих миру истину, как правило, трагична, я с этого начал разговор. Были в истории человечества люди, их немного, которые находили места истины, получали истину, и совершали великие подвиги духа ради спасения человечества, но о них ни кто не знает. А были и такие, кто использовал полученные знания в корыстных целях. Человек волен выбирать, это закон природы, ни кто не может навязывать человеку, что ему делать и как жить, в этом свобода и великая ответственность…
Голос замолчал и я понял, что сегодня он больше не заговорит. Я ещё не мало хотел спросить, но как-то растерялся и мысли у меня путались, никак не мог собрать их и сформулировать то, что меня мучило во время этого разговора. Огляделся вокруг – та же поляна, тот же лед, та же скала, и в то же время всё другое. Что изменилось, не понять, так же черен бархат неба, такими же колючими бриллиантами рассыпаются звезды по нему, и что самое странное – Большая Медведица так же висела над головой, как будто время остановилось. Не хотелось возвращаться в пещеру, смотрел на Луну и не мог оторвать глаз, Луна как будто гипнотизировала, манила меня к себе, и это притяжение я ощущал физически. Чувство было такое, как будто стоит мне оттолкнуться от земли, и я поплыву, без всякого усилия и буду плыть до Луны. Я с трудом избавился от этого наваждения, оторвал от Луны взгляд и вернулся в пещеру. Сна не было, и я лежал на курпаче, укутавшись в чапан, смотрел на звезды через расщелину и думал.
Как заснул, не заметил. Проснулся от яркого солнца. Долго не мог понять, где я и что здесь делаю, пока не вспомнил ночной сон. Сон? Нет, это был не сон. Сразу вскочил, ощутив необыкновенную силу и ясность ума. Выскочил на поляну – ничего необычного. Скала переливалась сине-зеленым льдом, высоко в небе кружили снежные грифы, журчал водопад. Мне казалось, я не спал всю ночь, но ощущение были бодрыми, спать не хотелось, есть хотелось, но я как обычно нырнул в водопад, напился талой воды и не завтракая, пошел на скалу, к камню. Мне хотелось продолжить разговор, и камень как будто был тем местом, где это возможно.
Быстро добрался до камня, как и раньше, ощутил теплоту и какую-то благостность этого места. Вид, открывающийся отсюда, был как будто каждый раз красивее и красивее. Я любовался далекими заснеженными вершинами, смотрел на парящих в небе орлов и снежных грифов, вдыхал чудный, хрустальной свежести горный воздух и ни о чем не думал. Всё потеряло значение – и этот несовершенный мир, который всё время кому-то необходимо спасать, при чем самому при этом страдать и гибнуть, и предназначение человеческой цивилизации, которой ещё миллиарды лет предстояло осваивать холодный Космос. Мне было просто хорошо, я был счастлив, и мне ничего ни от кого не было нужно, только сидеть вот так и наслаждаться этой красотой и покоем. К полудню стало жарко, и я снял чапан, расстелил его рядом с камнем и прилег. И уснул.
Почти сразу приснился старик из Крепости. Я даже не успел поздороваться, он улыбнулся и присел на камень, у которого я лежал.
- В разном обличии могут появляться неведомые тебе энергии, и в самых разных местах. Может встретиться оборванный суффийский дервиш, танцующий зикр, а может падишах в шикарной повозке…
- А может безликий голос в голове…
-Обиделся? Так с тобой лучше было общаться, та сущность, с которой ты встречался ночью, имеет очень необычные визуальные формы, и так как это сущность непроявленного мира, лучше ей оставаться непроявленной.
- Что значит непроявленный мир?
- По разному люди называют. Религиозные называют это «тот свет» и «этот свет». Ученые видимый мир и не видимый мир. Буддисты и другие восточные религии называют это непроявленным миром, что ближе к истине. У христиан есть выражения «отправится на тот свет» или «с того света вернулся». Сущности непроявленного мира проявляются и это обычное для всех, рядовое событие – рождение ребенка. Душа находит подходящих людей и проявляется через них из непроявленного мира в этот мир.
- Как понять «душа находит подходящих людей»?
- А что такое любовь? Любовь, это когда душа, находящаяся в непроявленном мире, находит себе, через кого она может проявиться в этот мир. Ты думаешь, это люди решают? Это ребенок решает, от кого ему родится.
- Похоже, что частенько ошибаются они там, в непроявленном мире…
- Это очень сложный вопрос, выбор всегда ограничен, как получается, тем более играет роль, как у вас говорят, человеческий фактор. Любит женщина одного, т.е. душа уже готова появится на свет от этих родителей, а она выходит замуж за другого, богатого, и все рушится. Много вариантов, в вашем мире, которые предусмотреть нельзя. Должен был человек родиться в Париже, в семье аптекаря, а рождается в глухой сибирской деревушке, в семье, где ещё четверо детей и отец запойный. А у него жизненное предназначение имеется. И если бы он как надо родился, то и предназначение бы своё выполнил, а так все вкривь и вкось идет… Не говоря уже про аборты и контрацептивы. Все мировые религии объясняют, что это убийство, а вы всё равно это делаете.
- А личное можно спросить?
- Да всё можно, спрашивай, не пожалей потом о полученных ответах.
- Я сам выбрал своих родителей, или это случайно получилось?
- Ты сам выбрал. Ты так стремился в этот мир, что твои родители очень любили друг друга. Но они были молоды, и родители отца были недовольны, особенно его мама, и сразу возненавидела тебя, а это она умела. Ненависть очень сильное чувство, может сломать жизнь человеку и даже убить его. Тебе повезло, они уехали скоро в другой город, а все остальные, почти все, любили тебя.
- Почему же они расстались почти сразу после моего рождения?
- Проявленная личность это уже самостоятельная личность, со своей судьбой. А у них у каждого своя судьба и свое предназначение, может, только в том и состояло, что бы родить тебя.
- Такое бывает?
- Очень многие проявленные имеют одно предназначение – проявить новые души, т.е. родить детей. Или воспитать тех, кто проявился неудачно и брошен. Это не меньшей важности предназначение, чем любое другое, просто у каждого свое.
- И знать нам не дано?
- Не дано.
-А почему?
- Свободы выбора не будет. Вы же осмысленно должны совершать правильные поступки, и тогда каждый выполнит своё предназначение. Вся жизнь человека состоит из правильных и неправильных поступков. Правильные приближают человека к цели и делают счастливым, неправильные уводят и иногда приводят к несчастью или даже гибели.
- Неувязочка получается. Вчера одна непроявленная сущность убеждала меня в том, что человек, несущий истину, то есть совершающий правильный, как я понимаю, поступок, почти всегда обречен на страдания и даже гибель?
- Но счастье – это категория самоощущения человека. Ты считаешь, если Иисус Христос страдал, он был несчастен? А Понтий Пилат, который его казнил, счастливым?
- Многие бы на земле предпочли несчастье Пилата счастью Христа…
- В том и заблуждение. Это и есть погоня за ложными ценностями. А если бы все было, как вы говорите, по Божески, я имею в виду устройство общественной жизни, то крайностей бы вообще не было. Все жили бы, как Понтий Пилат, и были бы счастливы, как Христос. Наверное, я не смог правильно выразить мысль, или ты не смог правильно её понять – не было бы ни Иисуса, ни Пилата. Потому, что никому не пришлось бы страдать за правду, и не было бы такого человека, который мог бы за правду казнить.
- И все они были бы счастливы?
-Да. Но опять же, это их мироощущение дает им счастье, а главное не в этом, а в том, что человеческая цивилизация двигалась бы по правильному пути. Пути своего предназначения, эволюции, нравственного и технического прогресса. А она движется к гибели.
- Так как же нам вылечить свою цивилизацию?
- Жить не по лжи.
- А как нам жить не по лжи?
- Истинное искусство, истинные отношения, соблюдать заповеди священных писаний, образовывать страждущих правды, и обрящете.
- Где их ещё взять, страждущих правды… Нет никаких страждущих. Все приспособились жить во лжи, правда кого коробит, кого убивает, а уж тех, кто за правду убить готов, сами знаете, имя им – легион…
- И сила правды велика, нельзя отчаиваться, отчаянье есть смертный грех, а дорогу осилит идущий.
- Недолго он осилит дорогу, этот идущий, сразу уничтожат.
- Смерть праведника и гонения на него сами по себе иногда делают больше, чем все его слова.
И старик исчез так же внезапно, как и появился. Я не спал, давно уже не спал, мы говорили наяву, я мог поклясться, что мы говорили наяву, только его внезапное исчезновение меня немного смутило. Я умылся из фляжки, сбросив остатки сна, и посмотрел в небо – кроме снежных грифов, присматривающихся ко мне, ничего необычного не было. Огляделся по сторонам – все было то, и не то. Как будто не та же гора, а очень похожая, но что изменилось, я не мог себе объяснить.
- Ты изменился.
Прозвучало в моей голове так неожиданно, что я подскочил, и в растерянности опустился на нагретую солнцем поверхность камня. Вокруг по-прежнему никого не было, высоко надо мной сияла зеленым льдом вершина, маня на свою почти недосягаемую высоту.
- Ты здесь? Ты со мной? Это ты, который ночью говорил со мной о судьбах мира?
Нет ответа. Но я чувствовал, что не один. Ладно, не хочешь говорить, обойдусь. Я и так всё понял, мне бы теперь осмыслить и найти аргументы, но сначала определится со своей точкой зрения, моё мнение обо всем услышанном было размытым и это причиняло мне серьёзный душевный дискомфорт. И ни с того ни с сего я решил подняться на вершину. Спонтанно, без подготовки, прямо сейчас. Уж если мне суждено погибнуть здесь и сейчас, пусть лучше это произойдет. Нет, я не собирался проверять судьбу попыткой самоубийства, типа броситься в пропасть и посмотреть, выживу или нет. Просто хотел подняться на вершину, от которой и так был недалеко. На половину я уже взошел, но впереди была совсем другая половина. Солнце в зените, до темноты далеко. Ни каких чувств, ни жажды, ни голода, я не испытывал, ничего, кроме желания побывать там, на верху. Мне казалось, этот подъем поможет мне, то ли в чем-то убедится, то ли разуверится. Мне необходимо было какое-то активное действие, мозги закипали у меня в голове от бегущих наперегонки мыслей. И я пошел на вершину.
Гряда, которая привела меня на камень, тянулась вверх, все чаще скрываясь подо льдом. Но всё равно, это был не сплошной ледник, повсюду из подо льда торчали каменные обломки, перебегая от одного к другому по методу Бори, можно было вполне успешно подниматься. Опасность заключалась в том, что под полуденным солнцем лед подтаивал, и становился очень скользким. На больших высотах такого эффекта нет, там солнце не в состоянии подтаять вечные снега, а четыре тысячи все-таки небольшая высота. Все чаще встречались трещины, забитые снегом. С виду это был прочный наст, он и был таким в начале лета, но сейчас это был ноздреватый, пористый полуснег – полулед, который крошился и проваливался при попытке на него наступить. Иногда я попадал на такой участок, что меня охватывало отчаяние – впереди голый лед с почти вертикальным наклоном, и ни одной зацепки. У меня был только нож, даже ледоруба не было. Чувствовал себя довольно глупо, приходилось возвращаться к ранее пройденной трещине, и ползти вдоль неё, в надежде найти хоть какую-то возможность для подъема. Я был мокрый до нитки от бежавших тут и там ручейков, через которые мне приходилось переползать, но холода от этих ледяных струй не ощущал, наоборот, пил эту воду и наслаждался тем, как она струилась по моим раскаленным мышцам. Физическая усталость и разодранные в кровь пальцы приносили облегчение, отгоняли мысли, которые, тем не менее, роились в голове. Ползал по ледяному склону почти до вечера. На вершину не залез, да и наивно было такое предпринимать, без веревок, минимального снаряжения, голыми руками такой пик не осилить, мне, по крайней мере. Зато я хорошо изучил склон, и решил обязательно подняться, только получше подготовится.
Еле спустился к камню, солнце ещё грело, и я разделся, разложил на камне одежду. Ветер быстро высушит, самому бы не замерзнуть, и я лег с подветренной стороны на горячую поверхность скалы, и так грелся, переворачиваясь. Но все-таки замерз под спускающимся с вершины уже прохладным ветерком. Побегал вокруг камня, махая недосохшей одеждой, оделся и спустился вниз. Переоделся в сухой спортивный костюм, разжег огонь, развесил по кустам на ветру одежду для просушки. Странно, но есть не хотелось. Так всегда, первые дни голодовки мучительны, потом чувство голода пропадает, потом исчезает совсем. Однако есть надо, я всё же решил взойти на пик. Здесь, в пещерке, у меня был альпеншток, веревки, трикеры, карабинчики, зазубренные «гвозди» с кольцами, можно попробовать. После почти трехдневного поста надо было что нибудь щадящее, а у меня, как назло, мяса много, а вот что приготовить? Сварил овсяную кашу со сгущенкой, жидкую и сладкую. Чуть весь котелок не слопал, еле остановил себя – сразу много нельзя. Запил горячим крепким чаем. Вроде ничего. Такая сытость навалилась, чуть ли не ползком добрался до курпачи, и уснул, как в обрыв сорвался. Проснулся ночью, замёрз. Вышел из пещерки – тишина, всё та же красота, всё та же благодать звездной ночи в горах. Пошел, проверил чапан, развешанный на ветру в ближайших кустах – просох хорошо. Забрал чапан, залез в пещеру и доел остатки каши в котелке, не наелся, открыл банку рыбных консервов и съел её с целой лепешкой. Уснул, закутавшись в чапан.
Проснулся на рассвете, солнце ещё красило пики гор, восточные склоны порозовели, было уже светло, вполне можно собираться. С вечера я всё осмотрел, и сложил в углу расщелины. Надо было собрать рюкзак, так, что бы ничего лишнего, и нужное не забыть. Ничего для ночевки решил не брать – смогу подняться, смогу и спуститься до вечера. Если пойму, что восхождение захлебнулось, упорствовать не буду, вернусь назад. Из альпинистского снаряжения взял всё, что было, и ещё нож и топорик, топориком удобно забивать, обухом. Альпеншток слишком острый с обоих сторон, приходится бить боковой, плоской стороной, удар получается не тот. Долго сомневался, брать фотоаппарат, запечатлеть себя и вид с вершины, но решил не брать, в конце концов, я это для себя делаю. Как они говорят, для собственного мироощущения. А моё мироощущение обойдется без фотографий.
Тратить время на приготовление завтрака не хотелось, намазал лепешку толстым слоем смальца, съел с чаем, остатки чая щедро разбавил сгущенкой и залил во фляжку. Вторую флягу тоже залил крепким сладким чаем, и взял ещё банку сгущенки с собой. Воду решил не брать, достаточно талой воды. Положил между двух лепешек толстый слой жареного мяса, засунул в пакет и тоже сунул в рюкзак. Всё, столько еды мне хватит, даже если я где нибудь зависну, и буду висеть, пока не найдут. На всякий случай оставил в пещерке придавленную камнем записку, что пошел на пик. Так принято. Всегда надо облегчать задачу тем, кому, возможно, придется тебя спасать.
Идти с рюкзаком, даже таким небольшим, как мой, это совсем не то, что идти налегке. Но до камня добрался довольно быстро, как раз солнце взошло из-за хребта, и всё вокруг засияло ослепительным солнечным светом. На лёд было больно смотреть, но очков у меня не было, и необходимости смотреть только на лед, тоже не было, вокруг не белое безмолвие, так что слепоты я не боялся. Хотя повязку с прорезями надо было сделать, не подумал. Передохнул у камня, ещё раз оглядел открывшуюся с восходом солнца, как всегда не предсказуемую красоту, и пошел на пик. Ещё вчера я приметил глубокую змеевидную трещину, похоже, она огибала вершину с запада и тянулась далеко, я поздно на неё наткнулся. Я раскопал снежно-ледовую крошку до каменистой осыпи, получилось немного больше двух метров. Там, по подтающим кавернам я прошел какую-то часть пути и когда впереди пошли сплошные завалы из льдин и ледяной крошки, выбрался на ледник в первом же прогале. Прошел недалеко, но зато без хлопот. По краю трещины идти можно, и риск не велик, здесь маловероятна большая глубина, даже если провалишься, не глубоко. Передвигался в основном на четвереньках, но использовать дополнительное оборудование пока не приходилось. Трещина хоть и вела в обход, я фактически огибал гору, но вместе с тем и поднимался, причем существенно поднимался. Когда я почти обогнул пик с запада, я был уже намного выше камня, на котором так изменилась моя судьба, а что она изменилась, я почему-то не сомневался. Стена, по которой я пытался подняться вчера, отсюда мне это было видно очень хорошо, была неприступна, даже с тем оборудование, которое было у меня сегодня. А здесь мне до вершины оставалось совсем немного, но трещина кончилась и впереди был голый лед. Я прикинул, если вколачивая «гвозди», пропустив в качестве страховки веревку, мне почти хватало до вершины. Но не кому меня страховать, только крепиться от «гвоздя» к «гвоздю», большой расход веревки и «гвоздей», не хватит. Надо бы ещё хоть десять метров у вершины вырвать. Крутизна склона позволяла ползти по нему вверх, но лед не держал, надо было за что-то цепляться, и я стал врубаться альпенштоком и придерживаясь за него, рубить топориком себе ступени во льду. За пазуху насыпалось ледяной крошки, она таяла и стекала по животу холодными струйками, трикеры хлюпали, полные воды. Иногда я слизывал полный рот этой крошки, и она таяла у меня во рту, утоляя жажду. Лед был хороший, рубился легко, правда ступени быстро наполнялись водой и оплывали, но нога стояла крепко. Примерно за час я одолел больше десяти метров, и пока так всё хорошо идет, решил технологию не менять, только ускорил темп, и иногда вбивал страховочный «гвоздь», пропуская в кольцо веревку, которую крепил на поясе карабином. Если сорвусь, далеко не улечу. Вниз, правда, старался не смотреть, пару раз глянул – в прямом смысле головокружительная высота. Но грифы кружатся всё так же недостижимо высоко. А снизу кажется, что стоит подняться и вот они, рукой подать. Или они тоже поднимаются выше, потому, что видят меня? Орла-бородача я уже видел ниже себя, он пролетал над ущельем, но видимо, с добычей, летел тяжело, что-то нес своим птенцам. Мне осталось не много, но устал смертельно, и хорошо бы передохнуть. Я выбрал боле менее пологий по наклону участок ледника, подобрался к нему, закрепился, сначала ледорубом, потом вырубил ступени под обе ноги, и так приник к ледяной скале, обняв врубившийся в лед ледоруб. Можно было перекусить, но есть не хотелось, от напряжения. Лежал минут двадцать, так расслабился, что потянуло в сон. Открыл глаза – по льду метались огромные темные тени, на фоне блестящего льда они казались почти черными. Аккуратно повернул голову, оглянулся, - так и есть, грифы спустились и кружили прямо надо мной. Нет, ребята, обломайтесь пока, меня у вас нет. Вот тоже удивительно как в природе устроено, такая огромная, сильная птица, а питается падалью. А если бы они были хищные? Да они на людей могла бы охотиться, такие они огромные, что там беркут. От этой мысли мне даже стало не по себе и я ещё раз посмотрел на снежных грифов, - нет, нападать они на меня не собирались, увидели, что я живой и поднялись по выше. Каждому своё, на этой скале я был абсолютно беззащитен, хорошо, что грифы не охотятся на людей. Я напился из фляжки чаю со сгущенкой. Приторно сладко, но зато питательно. До вершины рукой подать, но броском не преодолеть, надо прорубаться дальше по льду. Руки уже дрожали от усталости и напряжения, несколько раз чуть не выронил топор. Альпеншток был принайтован веревкой за кольцо к ремню брюк, в расчете, что, загнав его в хорошую каменную трещину, я смогу сам на нем повиснуть при необходимости. А топор ронять было никак нельзя. Еще полчаса, и лед кончился. Впереди была вершина, те около десятка метров, которые оставались, - изрезанная трещинами скала, в которой сколько угодно можно цепляться ледорубом и всегда есть, где поставить ногу, схватиться рукой, и я очень быстро преодолел их ползком. Встал на проплешине около двадцати метров в диаметре, скальная базальтовая вершина пика. Особого восторга, как ожидалось, не испытал. То ли очень устал, то ли с самого начала был уверен, что заберусь. Но вид, который открылся во все стороны, захватил меня, я даже забыл об усталости, и смотрел то в одну сторону, то в другую, и не мог насмотреться. Как всегда, пожалел, что не взял фотоаппарат. И что не с кем поделиться такой красотой. Ради того, что бы увидеть такую красоту, стоит жить, даже если больше ты ничего в жизни не увидишь. Я положил в самом центре вершины рюкзак, ледоруб и остальное, прошел по кругу, посмотрел, нет ли следов предыдущих восходителей, ничего не нашел. И вдруг, ни с того, ни с сего, начал прыгать по вершине, как горный козёл, и размахивать руками. Восторг всё-таки охватил меня, я радовался, как ребенок, и кажется даже, что слёзы выступили у меня на глазах, то ли от ветра, то ли от радости. Необходимость возвращения огорчала меня. Если бы можно было здесь остаться! И наслаждаться этой красотой ещё, и ещё, и ещё!
До темноты было ещё далеко, но время всё рано надо было беречь, неизвестно, сколько уйдет на спуск. Но на душе было так хорошо, что я был уверен, что всё будет в порядке, несмотря на то, что большинство альпинистов гибнет на спуске, а не на подъеме. Я решил пообедать и немного передохнуть. Скала была нагрета солнцем, но ветер был довольно пронизывающий, долго мне здесь не выдержать, я был абсолютно мокрый. Поискал убежище, что бы спрятаться от ветра в какой нибудь трещине, не нашел. Просто немного спустился с подветренной стороны, было не так холодно. Отдыхать в мокрой одежде было не очень комфортно и довольно холодно. Пока прыгал по макушке пика, согрелся, но сейчас стал замерзать. О том, что бы разжечь костер не было и речи – вокруг ни травинки. Поэтому я жевал холодную лепешку с мясом, запивая её чаем из фляги, и жался к скале от порывов ветра. После еды стало теплее и веселее. Я пробежал ещё несколько кругов по вершине, стало тепло. Хорошо, как на ладони было видно плато и сам хребет между Туяташсаем и Аксуотсаем, сам Туяташсай. Где-то далеко, в дымке угадывалась усадьба заповедника. Сверкали пики перевала Супа. Там, за этими пиками уже был Таджикистан, ущелье реки Зерафшан. А весь этот горный массив назывался Зеравшанским хребтом, отроги Тянь-шаня.
Оставить что нибудь на вершине, в память, что я здесь был? До меня здесь, скорее всего, то же были люди, но никаких следов не оставили. Или ветер и лед уничтожили все следы? Нашел большой камень в центре площадки, с почти ровной, метра полтора в диаметре, стороной. Топором вырубил на ней крест, с вертикалью полметра и поперечиной сантиметров тридцать. Вырубил не как скульптор, просто от ударов топором камень становился белым, крошки отскакивали, и крест был очень заметен, и пока не потемнеет, его будет видно хорошо, а потом все равно останется рельеф. Сделав эту зарубку, пожалел ещё раз, что нет фотоаппарата, и пустился в обратный путь.
Задача облегчалась тем, что маршрут уже пройден, известен, надо было только соблюдать предельную осторожность на льду – ступеньки, вырубленные мной при подъёме, обтаяли, наполнились водой, и могли преподнести сюрпризы. К счастью, обошлось без неожиданностей, пару раз нога соскальзывала, и я повисал на ледорубе, но даже не успел испугаться – тут же находилась другая опора. У меня опять появилось чувство, что я не один и меня кто-то бережно опекает. Тем не менее, спуск занял больше времени, чем я ожидал, и когда я спустился, закат горел уже вовсю. Сюрприз ждал меня внизу, возле моей расщелины – у очага с весело трещавшим костром сидел Боря.
- Ты что здесь делаешь? – удивился я.
- Халил Рахимович ждет больших гостей, надо кийиков выследить, нельзя же высокопоставленных мусульман угощать кабанятиной. Козлы где-то здесь, на плато пасутся, повсюду помет. А пока разглядывал в бинокль горы с хребта , смотрю, на вершине кто-то прыгает. Я рассчитывал, что ты где то здесь, и хотел встретиться с тобой, но не на пике же. Узнать тебя было невозможно, далеко слишком, но кто, кроме тебя, мог там прыгать?
- Да, хорошо, что ты пришел, а то у меня слегка крыша едет, не простые это места. Ты был раньше здесь?
- Нет, по Туяташсаю доходил почти до этого места, по каньону, выше не поднимался, у пика не был. Люциан здесь шарахался года два назад, тогда он могилу и нашел, где мы были.
- Помнишь, ты мне про дервиша рассказывал? Ну, про старика, из афгана, муллу, его арестовали в Заамине?
- Ну, помню…
-Ты сказал, что он место силы искал?
- Вроде того. Да что ты тарахтишь, как с цепи сорвался, внатуре, что ли, крыша поехала? Ты мокрый весь, давай к костру, переоденься, подсохни, до утра далеко, поговорим. Я голодный, тебя ждал, у меня, между прочим, бухнуть есть. Переодевайся, поужинаем, потом потрещим.
Боря был прав, просто я слишком был возбужден событиями последних двух дней. Я переоделся в сухое, закутался в чапан, Боря раскидал мои мокрые вещи по веткам на ветру. Несмотря на то, что я очень плотно пообедал, голод испытывал зверский. У Боре на огне кипела в котелке какая-то похлебка. Судя по запаху, очень даже неплохое что-то. Ну конечно, наша любимая пшенка с жаренной кабанятиной и всей зеленью, которую Боря смог собрать на поляне. Мы накатили по пятьдесят из Бориной фляжки. Боря не давал мне говорит, сказал, что надо сначала в себя придти, после восхождения. А вообще он рад за меня, мог бы и не вернутся, какой дурак один на вершину лезет? В заповеднике ожидались какие-то события.
- Приехал шеф из райкома, напряженный такой. Лену вызвал, два часа её расспрашивал, как предыдущий директор гостей встречал. Ситуация у него сложная, этот заповедник был как бы личной вотчиной Рашидова, ну и его семьи. Все сюда приезжали, от Самого до его племянников и друзей, само собой дети. Всех принимали в специально отведенном для этого коттедже, ну ты в курсе. А теперь Рашидова нет, и вроде как в опале они после «узбекского дела». А приезжает старшая дочь, Дина Шарафовна, с мужем, и как быть, непонятно, и в райкоме ни кто ни чего посоветовать не может. Тем более муж у дины Шарафовны тоже не маленький человек, директор НИИ, член –корр. АН СССР, и к политике никакого отношения, ученый. Но к семье то отношение самое – самое… Вот они все репу и чешут, как быть… не совершить бы непростительной ошибки политической.. ха-ха-ха-ха…
Боря залился смехом.
- Раньше очередь перед Николай Ивановичем из райкомовских стояла, что бы доступ к телу получить, хоть шестерочкой какой поприслуживать перед Хозяином, а сейчас все как крысы по углам разбежались, что бы не дай Всевышний, не вляпаться в аполитичную ситуацию.
Боря снова рассмеялся.
- Да, весело у вас внизу, - сказал я, но и у меня скучно не было.
Я уже отогрелся, успокоился, усталость после восхождения и внутреннее напряжение, которое держало меня на скале, сделали своё дело. Голова была ясная, мысли четкими. Но я не знал, как объяснить Боре всё, что я пережил, и так, что бы он действительно меня не заподозрил, что у меня крышняк поехал.
- Так что ты про муллу из афгана спрашивал? Встретился, что ли, с кем из его людей? – спросил, наконец, Боря. Сам я этот разговор начинать не хотел.
- Ты помнишь, он место силы искал? Хотел до истины добраться, какие-то откровения от Всевышнего получить?
- Да помню я всё. Наш Зартепинский мулла тоже когда-то в таком месте побывал. Теперь чуть ли не святым местные считают.
- Это место здесь, Боря, где мы сейчас с тобой сидим.
- С чего ты взял?
- Мне об этом самому сказали, лично.
-Кто сказал?
- Знать бы. Кто-то, не из нашего мира.
- А из какого?
- Из непроявленного.
- С тобой всё в порядке? У тебя после того крыша съехала, как ты на вершину залез, или ты потому и полез, что у тебя крышу сорвало?
- Не знаю. Я нормально себя чувствую, если не хочешь, не будем об этом, но здесь что-то было, сам не знаю, что. Как думаешь, я могу быть каким нибудь необыкновенным человеком? – я вкратце рассказал Боре, что со мной здесь происходило эти два дня.
- Обыкновенных людей вообще не бывает, - философски ответил Боря, - все люди необыкновенные.
- Да я не об этом. Может такое быть, что у меня какое-то особое предназначение в этом мире, и я, как бы сказать, типа под особым контролем у них нахожусь? Или особое внимание вызываю?
- Да у кого, у них? У чертей этих, которые тебе здесь мерещились? Ты ничего не курил?
- Да не курю я, ты же знаешь, даже сигареты. И не черти это, хотя я не очень уверен в этом, но по моему, не черти, и не мерещились они мне. Они ко мне приходили. С добром. Черти с добром не приходят.
- С чего ты взял, что с добром?
- Чувствовал. И по разговору ясно, не черти это, они спасением нашей цивилизации озабочены.
- Вообще-то ты конечно, сильнее других необычный, - изрек Боря, подумав, - я это понял, ещё когда ты в проклятом кишлаке один ночевал и жив остался.
- Там, в кишлаке, другое было. Не эти приходили, точно. А вот в Крепости помнишь, я тебе сон про старика рассказывал?
-Который в библиотеке чай с тобой пил?
-Да. Вот он был, два раза, и ещё кто-то, но того я не видел, он невидимый.
- А как ты с ним общался? С невидимым?
-Это он со мной общался. Мыслями. Прямо в голову. Я сам сначала подумал, что это глюки.
- А почему передумал?
- Потому, что не глюк это был. Реальная сущность, с реальным разговором.
- Откуда ты знаешь, с какими разговорами глюки приходят? Реальнее реального у них может разговор быть…
- Нет, Боря, здесь другое, совсем другое.
- Ну, хорошо, кишлак это кишлак, в конце концов, мы с тобой там ночевали, и тоже живыми ушли. А вообще по жизни много у тебя случаев, что тебя типа кто-то бережет? Или помогает тебе?
- Не думал об этом. А какие это случаи должны быть? Как ты их отличишь?
- Ну не знаю. Допустим, смерть за тобой пришла и ушла ни с чем… что-то вроде того…
- С косой? Постояла и ушла?
- Да нет, я серьёзно. Случаи странные какие нибудь, когда вот должен человек погибнуть 100%, а раз – и пронесло. Такие всякие странные вещи приключались?
- Да как их определить то? Со мной по жизни что только не приключалось. А как узнать, насколько серьёзно смерть охотилась и насколько чудо, что пронесло? По своим ощущениям? Так люди бывает, прощаются с жизнью, когда им не угрожает ничего, а в другой раз и испугаться не успеешь, а смерть в миллиметре пронесло. И почему обязательно по смерти надо судить?
- Это всем известно, если человек какое-то предназначение имеет по жизни, его ангелы-хранители берегут, что бы он выполнил это предназначение, и не дадут загнуться раньше времени, поэтому и по смерти легче всего понять.
- Да это ты чисто с поповских слов говоришь. Какие там ангелы, один на один человек со своим предназначением и с этим миром…
-Ага, а что это тогда эти к тебе повадились разговоры разговаривать? Сам говоришь, что это ангелы были.
- Когда я говорил, что это ангелы?
- Ну если не черти, то кто тогда?
-Да, наверное, ты прав, только вот облик. Один просто старик, у другого вообще облика нет…
- Ангелы, как и черти, разные, наверное бывают, кто их разберет.
- «По делам их узнаете их…»
- Что?
- Да это из Библии, так, вспомнилось… Этот старик ещё сказал, что они в разном виде могут являться, и в виде нищего, и в виде падишаха…
- Ну вот. Значит, внешний вид в расчет не берем. Всё-таки надо тебе в памяти покопаться, жизнь перетряхнуть. Если есть у тебя какое то предназначение и нужен ты Всевышнему для чего-то, должно это как-то на жизни твоей отражаться было всё это время.
- Странных событий у любого человека с десяток наборется… Ты вот, чисто городской человек, русский, уже который год в этих диких горах живешь, не странно разве?
- Я не о таких странностях, а о чем-то совсем особенном, редком.
- А может, дело в том, что я в нужное время в нужном месте оказался? Вот ты бы оказался, и с тобой бы все то же самое было бы?
- Может, но ты и раньше здесь бывал. И нет такого места постоянного, все старики об этом говорят, есть «Места силы», где человек с Богом может встретиться.
- Пусть места, пусть это одно из них. Может, и сегодня придут, если у них нет установки только в одиночку с человеком говорить. А по событиям жизненным, я вот сейчас несколько событий вспомнил, ну никак там руку провидения не увидишь. Вот, например, в армии был случай. Не, там много было, но вот один возьмем, это про то, что смерть рядом, а ты и понять ничего не поймешь. Ты БТР знаешь?
- Внутри не был, а так то знаю, конечно.
- Ну вот, внутри это просто корыто железное, два сиденья впереди, водителя и старшего, а остальные вдоль бортов, и возле каждого маленькая такая бойница. Прицельный огонь из неё вести невозможно даже с места, а уж на ходу вообще… Короче, нас полное отделение, автоматы из бойниц торчат, нам только выдали 5.45 калибр, не знаю как там насчет смешенного центра тяжести, но летают эти пули, как пчелы, от всего рикошетят. Они длинные такие, тонкие, непривычные. Ну и говорит комбат, будете к кишлаку подъезжать, механик педаль в пол, и неситесь сквозь кишлак на полном газу, а все остальные из бойниц короткими палите по дувалам. Пока очухаются, проскочите. А это действительно работало, я даже один раз, в другой раз, видел, как бача с гранатометом вылез из-за дувала, увидел такой БТР на полной скорости и во все стороны свинцом поливает, вместо того, что бы БЭТР поджечь, бросил РГД и убежал. Так вот, несемся мы по кишлаку, постреливаем, кишлак как будто вымер, ни кого, проскочили кишлак, и налетели на камень какой-то на дороге. БТР кинуло, и у одного бойца ствол внутрь бойницы залетел, и он выстрел сделал. Во первых, когда ствол снаружи, грохот от выстрелов тоже стоит мама не горюй. Но когда внутри, я думал, оглохну, все подумали, что или фугас, или подбили. Но это ладно, пуля эта, реально как шмель, летала по салону, щелкала у каждого над ухом. Старшой в каске был, она с него каску сбила, ремешок, что ли не застегнул, улетела каска с него, а пуля ещё трещину в лобовом сделала, улетела в моторный отсек, там обо что-то срикошетила, опять у всех над головами пролетела, и застряла в спинке сиденья водителя, прямо между лопаток, даже синяк у него был. Это тебе как? И ни у кого, ни одной царапины, даже испугаться не успели, так быстро все произошло. А сидели, как селедки в бочки, жаль, ты в БТРе не был, понял бы, какое это чудо. Но я то причем?
- Нет, это просто чудо, но тебя лично не касается. А других не было случаев?
- Было много всякого, Боря, настоящие чудеса, но не со мной. Со мной был один случай, когда я думал, что всё, и молился Богу, очень, между прочим, искренне молился, и выжил. Но это я вымолил, ангелы здесь точно не причем.
- Расскажи?
- Да нечего даже рассказывать, честное слово. Ерунда, просто испугался сильно. То же в горах было. Приехали мы с нашей школьной компанией в горы, на Чикалдык, место такое у нас было любимое. С девчонками, чисто пикник, никаких восхождений, так, пожить пару дней в горах, подальше от родителей, и больше ничего. Ну, пока девчонки с барахлом возились, там пещерка у нас была, в ней жили, кто за водой, кто за хворостом. А меня что-то потянуло на хребет подняться, давно в горах не был, соскучился, и закат только только тронул вершины. Думал, пока поднимусь, как раз в разгаре будет, жалко такую красоту пропустить. Быстро подходящую расселину нашел, и поднялся, метров десять до вершины хребта, и расселина кончилась, а впереди такой пологий, округлый лысый склон, песок, а под ним камень, скала, сплошная. Может и есть трещины, но не видно, песок. А расселина эта такой подковой закругляется, и я на самом краю, там даже зацепится не за что. Назад обидно идти. Посмотрел вниз – речка как спичка, палатка как спичечный коробок, наши там вокруг, как муравьи суетятся, костер звездочкой горит, такая высота, неужели зря шел, думаю? Ну и рванул вверх по этому склону, бегу, а сам уже понимаю, что не добежать, ещё пару шагов и назад потащит. Увидел какую-то травинку, юганчик маленький из трещинки растет. Плюхнулся на живот рядом с ним и одной рукой в него вцепился, но нежно так, что бы не вырвать, он и сам еле держится в этой трещинке. Но я то на брюхе распластался, съехал немного, и как раз он меня удержал от дальнейшего сползания. Но чтоб подняться, или даже просто проползти с его помощью даже нечего и думать было. Лежу, боюсь пошевелиться, только слышу, как струйки песка шуршат, маленькие камешки мимо меня сползают, и в расселину падают. Ну и что делать? Кричать бесполезно, высоко, а там река, в двух шагах любой крик заглушит. Искать меня не скоро кинутся, куда иду - не сказал, а до темноты час, не больше. Пролежу этот час, дальше до утра придется лежать, ночью уж точно меня искать ни кто не будет, да и бесполезно. Пробую перевернуться, на бок, что бы на спину потом, зачем – не знаю. Ничего мне это не дает, только на небо перед смертью посмотреть. Но и пролежать так до утра мало вероятно, и так рука затекла уже. Минут двадцать ушло у меня, что бы на спину перелечь, не выпуская этого кустика из рук. Песок из под меня весь в пропасть съехал, лежу уже на голой скале. Лежу, вижу только небо над собой, высоко в небе беркут, охотится. Облачка, высоко, прозрачные, редкие, как перышки, несколько белых пушинок на фоне огромного неба. Одной рукой держусь за эту травинку, другая раскинута в сторону, что бы площадь трения увеличить, ноги так же раскинуты, подо мной скала, надо мной небо, от моих ступней до пропасти меньше полуметра. И начал я молится. Молитву я знал только одну, «Отче наш», но и её толком не прочел, молился всеми мыслями и словами, какие в голову приходили в тот момент. И как-то пока молился, понял, что не умру, не мое время, не пришло ещё. И как что-то дернуло меня – отпускаю свою спасительную травинку, отталкиваюсь от скалы, встаю во весь рост на самом краю пропасти, балансирую несколько секунд на краю, и вижу, что противоположный край всего метрах в трех, и ниже намного, реально эти метры можно пролететь. Присаживаюсь и отталкиваюсь изо всех сил от края и рыбкой лечу вперед, растопырив пальцы. А тот край неровный такой, зубчатый. Цепляюсь руками за эти каменные зубцы, с размаху ударяюсь лицом и всем телом о скалу, даже не помню, как подтянулся и оказался на этих камнях. Даже дух не перевел – тут же вниз. Лицо разбито, ногти сорваны, кровь течет, а я иду уже по расселине, как поднимался, и чуть ли не плачу от счастья, так мне хорошо, так счастлив, что жив.
- Ну вот, это уже совсем не ординарный случай, - глубокомысленно оценил Боря, - молиться каждый может, не каждого молитва услышана будет.
- Когда вниз спустился, даже никому не рассказал об этом. Уже стемнело, внимания на мои ссадины ни кто не обратил, ты вообще первый, кому я эту историю рассказал.
- Давай накатим по соточке за твое чудесное спасение тогда, но тема серьезная на самом деле. Сейчас уляжемся спать, ты устал, и я целый день как архар по горам бегаю. Может, повезет, и я тоже какого нибудь внимания от этих непроявленных удостоюсь. Если они тебя пасут, то и меня уже знают, мы же с тобой и в кишлаке, и в крепости вместе были…
- Давай, но в кишлаке ты раньше меня побывал, так что тебя они ещё раньше знают, - попытался пошутить я, но было не смешно.
Мы расстелили курпачу, тесновато вдвоем в пещерке, зато тепло. Я уснул, как умер, сказалось напряжение последних дней и физическая усталость от горы. И спал, как убитый, без сновидений. Утром, умывшись под водопадом, мы обменялись впечатлениями ночи – у Бори то же ничего, хорошо выспался и только. Мы позавтракали остатками вчерашнего ужина. Боря ходил по поляне, мечтательно разглядывая вершину.
- Блин, то же хочу на вершине побывать!
- Я не полезу, по крайней мере, не сейчас. Сам не знаю, что на меня вчера нашло. Напряжение психическое сбросить хотел. И тебе одному не советую. Маршрут тебе нарисую, по какому сам поднялся, может, лучше есть, но все-таки давай ты потом, со мной, или с кем нибудь другим, сейчас я морально не готов, и не хочу, что бы ты один лез. Сам говоришь, вдруг меня ангелы берегут, вот и получилось. А там есть пару мест, запросто можно улететь без страховки.
- Да не полезу я, не убеждай. Просто хочу, как нибудь поднимусь обязательно, может, с тобой поднимемся, по другому маршруту, с южной стороны.
- Да я с удовольствием, в другой раз. Я все равно ещё хочу здесь побывать, обязательно. А сейчас пойдем, козлов выследим и в усадьбу, Халил Рахимович там уже в мандраже весь, наверное. А кто охотиться будет?
- Хуршеда грузанули, он с Балтабаем меня ждет, завтра надо козла взять, гости послезавтра приезжают.
- Я знаю, примерно, где они пасутся, ты с Аксуотсая пришел?
- Да, я с Аксуотсая на плато поднялся.
- Ты не дошел до них, они спускаются в Аксуотсай, там дальше есть большой альпийский луг с бочажком, знаешь?
- Конечно, знаю, но там никогда козлов не видел…
- Мы по центру, через луг идем, к бочажку, и дальше, как дорога идет, а река петляет, там низина, много сочной травы, такой травостой, как на заливных лугах, я их сверху в бинокль видел там не раз, когда птиц снимал. Скорее всего, они и сейчас там.
- А ты откуда на них в бинокль смотрел?
- Да не далеко здесь. Если сверху найдем их, спускаться не будем, чтоб не спугнуть. Они или там будут пастись, или сюда поднимутся, больше им надобности нет ни куда ходить. Хуршед и сам эти места хорошо знает, это директор тебя на разведку послал, потому, что сам не знает ни чего, подстраховывается.
- Да я понимаю, я и пошел то, что бы тебя навестить, думал, ты здесь в шалаше со своими птицами уже в тоску впал. А ты тут с духами общаешься вовсю.
Мы собрали рюкзаки, залили очаг, прибрались, и тронулись в путь. Я не мог молчать, меня переполняли события этих дней, и мне обязательно надо было выговориться. Не сказать, что бы Боря подходил для этого разговора, но парень он был не глупый, хоть и не образованный, и очень битый, за одного такого двух дают. Да и не было у меня другого собеседника.
- Зря прикалываешься, все было очень серьезно. Вот скажи, Лена хороший, грамотный специалист?
- Самый лучший.
- И прожила по заповедникам разным лет десять, опыта у неё побольше, чем у всех будет?
- Ты это к чему?
- А Халил Рахимович? Может, и не плохой человек, но он же дуб дубом, причем не только в экологии, а вообще, по жизни.
- Ну и что?
- А то, что почему то он, а не Лена заповедником руководит. А почему?
- Ну, ты даешь, кто ж её поставит, русская, да ещё женщина, беспартийная… Ты что? Это ты от духов понабрался такой ерунды?
- Они сказали, что у нас порядочный, достойный, честный человек – самая уязвимая категория людей, и они обречены, а вместе с ними обречена страна. Потому, что всякие подонки нами рулят, на всех уровнях.
- Ну ни чего себе духи! Может, действительно, ангелы? Порядочных людей пожалели. А насчет уязвимости, это точно. В зонах сколько хороших, порядочных людей сидит за ерунду всякую, а посмотри, как торговля живет, или менты. Вот эти воруют, так воруют, грабят, так грабят… И все в доле, хрен ты без райкома на хлебное место устроишься работать.
- Так ведь это везде так! На всех уровнях! А представляешь, если и на самом верху? Вот то же «узбекское дело», из-за которого сейчас все парторги в панике. Адылов, первый секретарь обкома, имел свою тюрьму, где стегали плетками, насиловал любую понравившуюся девушку и тут же выдавал за муж за кого в голову стукнет, и это многие годы, и ни кто не пикнул, все довольны, ещё и благодарны, и родители девушки, - САМ трахнул! – и жених, им там сразу дом и тп. Это же феодализм, если не рабовладельческий строй.
- А у нас какой строй вообще? Вот в зоне мужик у нас сидел, просто мужик, работяга, всю жизнь на заводе у станка простоял, жена, дети, двое, жил с семьёй в малосемейке, общаге. Стоял лет пятнадцать в очереди на квартиру, последние пять лет первым. А квартиры не давали, то молодой специалист, национальный кадр, то ещё какая-то лабуда. Понятно, что за взятки, но не докажешь, да и не такого он ума, что бы юридические права качать. Достало это его, написал на листах из ученической тетради листовки от руки, что вот мол, разве это советская власть, если рабочий пять лет первым в очереди стоит, а квартиру не дают. И расклеил по городу. Нашли его тут же, и дали восемь лет. На восемь лет жильем обеспечили, семью из общаги турнули, с очереди сняли, антисоветчик, как же, враг народа. Один журналист приезжал к нему, говорит, пытались за него заступиться, жена в редакцию приходила, так редактора вызвали, куда надо, сказали, - не вздумай, сразу из кресла вылетишь. И наши, зоновские менты говорили, что у любого убийцы больше шансов на условно-досрочное освобождение, чем у него. А мужик всю жизнь у станка простоял, мухи не обидел. И все потерял, даже свободу.
- Но это же по всей стране примерно такая же ситуация? Значит, кто у власти, бояться, сильно бояться, раз так жестоко реагируют. А вот Адылов не боялся, раз так беспредельничал, значит, точно знал, ни кто его за яйца не возьмет. Из чего такая уверенность вырастает? Из ЗНАНИЯ, что те, кто может, и должен, за это его казнить, сами такие же, а ворон ворону глаз не выклюет.
- Ты то что завелся? Нам какое дело до этого? Листовки хочешь писать, и на восемь лет на государственные харчи устроится?
- Не хочу. Но они сказали, если ни чего не изменить, то страна пропадет, да и вся человеческая цивилизация в опасности.
- От чего пропадет?
- От нравственной деградации общества.
- Ты это серьёзно? Все живут, а вот эти, которые деградировали, лучше всех. И что им пропадать? Это же их страна, как у тебя получается, в раскладе твоих духов. Неужели они себя, любимых, так обидеть могут?
- Они большего хотят. Они хотят забить на все эти советские заморочки, типа бесплатное жильё, которое сам рассказал только что, как дают, на медицину и образование бесплатное, а главное на общественные средства производства.
- Что за хрень эти средства и кому они нужны?
- Это не хрень, это Карл Маркс так заводы, фабрики и прочее оборудование обозвал, включая транспорт. Сейчас это все принадлежит государству, и основная фишка советская, что у нас нет эксплуатации человека человеком. А если это твой собственный завод, ну как у буржуев, то ты из рабочих все соки выжмешь, потому, что буржуя только прибыль интересует. Ты прикалываешься, что ли, в школе не учился?
- Да учился я, только не очень, не очень внимательно учился, не интересно мне все это было, у нас такая мымра по этим делам была, историчка, мы её все ненавидели. Да я и ушел то из седьмого класса в вечернюю.
- Ну, не знаю, по моему всю эту хрень по всем предметам говорили, хоть ты только математику учи. Ладно, не важно. Нам ещё в армии замполит всю плешь проел этими ежедневными политинформациями, аж тошнило. Короче вся эта шняга нашим правителям изрядно надоела, они тоже хотят, как на западе, виллы, мерседесы, собственные заводы и прочее.
- А остальные?
- А что остальные? Каждый за себя. Сумел заработать, молодец, живи, не сумел – сдохни, неудачник. Только ты сам подумай, кто у нас неудачником будет, а кто удачником, и как эти удачники будут «зарабатывать». Они поделят все между собой, и все. А мы на них пахать будем. Да мы и сейчас на них пашем, но официально вроде бы не на них, а для будущих поколений и вот эти бесплатные врачи, учителя, квартиры.
- И что, ни кто не знает об этом? Не догадывается?
- Почему? Догадался же этот мужик, который с тобой сидел, что дурят его. А кто глубже и шире смотрит, думает, анализирует, те вообще о многом догадываются, толку то.
- Да я не об умниках всяких доморощенных, я про партию, КГБ, депутаты, что там у нас ещё есть? Профсоюзы, ДОСААФ, Спортлото, короче, должна же быть государственная структура, которая отслеживает положение дел в стране?
- А кто там рулит, во всех этих структурах? В партии 18 миллионов членов, из них кто нибудь хоть какие нибудь решения принимают? Вот у нас в университете староста партийный, поэтому и староста. Он только стучал на всех, и разные директивы внедрял, которые ему в парткоме ставили. Он и не учился даже, после сессии соберет зачетки, потом раздаст, и у него автоматом всегда все зачеты и экзамены стоят. Но это все старосты так. Или на заводе, работяги партийные, их спрашивает кто нибудь? Наоборот, если взять, что мы рабы, так эти коммунисты рядовые это как бы наиболее сознательные рабы. Замахнулся надсмотрщик плеткой, а он уже должен бежать, спину подставлять, раболепие свое показывать и подтверждать постоянно. Я когда на стройке работал до армии, у нас один каин партийный был, его всегда бугром ставили, хоть он и не хотел бугрить. Все могут и бухнуть, и сачкануть, а он нет, не дай Бог, весь спрос с него. И чуть что – исключат. А это для некоторых крах всей жизни, кто в начальники выбился. Вот исключат, допустим, Халила Рахимовича из партии, долго он директором заповедника проработает? От силы пару дней, пока бумажки ходить будут. И все они на таком крючке, что нам, беспартийным, намного проще, правда, нам за всех пахать надо. И в начальники не выбиться. Ну и хрен с ним. Но я не об этом хотел сказать. Мы живем в нереальном, придуманном мире, где очень много лжи. Потому, что мир, в котором мы живем, придуман нехорошими людьми и с единственной целью – сохранить свою власть над нами.
- Да кого они обманывают? Не верит же ни кто, что коммунизм будет, что мы его строим, и прочую туфту, так принято, вот и говорят так, чтоб неприятностей не нажить, а верить не верит ни кто, сами коммунисты прикалываются, анекдоты рассказывают антисоветские…
- А если коммунизм не туфта? Может, мы бы действительно, и советскую власть, настоящую, не эту туфту, и коммунизм потом построили бы? И действительно, все было бы так, как классики Марксизма писали? Что, если все сорвалось из-за предательства? Из-за того, что власть захватили негодяи, преступники? И с тех пор нами правят волки в овечьей шкуре. А мы все чувствуем, что что-то не то, не так идет, а попробуй пикни. Волки на то и волки, что пощады не будет. А все, кто получше жить хочет, и кому принципы позволяют, давно золотое правило выучили – надо при любой возможности жопу власти лизать, глядишь, и заметят, а там дальше больше и как по маслу пойдет. Одно плохо, они нас, которые не лижут, ненавидят за это. И когда поднимаются, всех стараются пригнуть, чтоб тоже лизали, не любят у нас начальники гордых людей.
- Я смотрю, Серега, тебя не по детски зацепило. Ты что, раньше на Луне жил? Не видел ни чего? Не думал об этом? Жаль, ты не сидел, вернее, не жаль, а хорошо конечно, но я к тому, что в тюрьме знаешь, сколько узнаешь? Знаешь, как у людей глаза открываются? Они и придумали эту касту прокаженных, неприкасаемых – ранее судимые. Чтоб ни куда и чуть что – за решетку. Потому, что тех, кто сидел, сказками о коммунизме не обманешь, их трудно обмануть. И поэтому пусть уж лучше все время сидят. Ведь каждая зона это предприятие, завод, или стройка, или лесоповал. И на каждом предприятии есть план. А что бы его выполнить, надо столько людей, сколько рабочих мест. И никто не задумывается, а если столько людей не совершит преступлений, кто работать будет? А не надо задумываться, сколько надо, столько и посадят, при чем здесь преступления.
- Не думал об этом, Боря, честное слово, даже в голову не приходило, а действительно, что бы план дать, надо, что бы определенное количество людей постоянно сидело, т.е. снижение преступности не нужно никому, она всегда должна быть большой. Более того, власть, получается, заинтересована, что бы как можно больше сидело, ведь это бесплатная рабочая сила?
- Дошло. А я тебе о чем? А ты коммунизм, депутаты.
- Но эти, как ты их называешь, духи, они об этом и говорят, лжи много, если ничего не менять, страна погибнет. Люди много горя хапнут. Крови будет немеряно, типа гражданская война, и не одна. Миллионы родину потеряют, беженцы, переселенцы, короче, кошмарили меня жутко этими перспективами. Надо что-то делать.
- Чудной ты человек, советская власть крепкая, на неё и с вилами, и с топорами, и с обрезами, с чем только не бросался народ, ни чего не получилось.
- Да это когда было? Когда люди верили, что власть СОВЕТСКАЯ, на смерть за неё шли, ради будущего страны, ради будущего своих потомков. А теперь то понимают, что надурили всех, а кто не понимает, тому объяснять надо.
- Ты точно на восьмерик угреться хочешь, это же антисоветская пропаганда.
- Нет, я не хочу, но они только это и твердили – жить не по лжи, жить не по лжи…
- Ну и живи. Сам. Остальных оставь в покое.
- Но они говорят, от этого судьба страны, да и всего человечества зависит. Не от меня, а от всех нас, если не поймем и не научимся жить не по лжи, выбирать во власть достойных людей, которые не о себе, а обо всех будут заботиться, и контролировать их, со стороны гражданского общества, если скурвились или не справляются – менять, как пчелы матку…
- Ты чё несешь? Какие пчелы? Какую матку? Ты уверен, что у тебя нормально с головой?
- Механизмы отбора от худшего к лучшему. Если у пчел матка стала плохо нести яйца, значит, будет мало пчел, пока выкормят деток, пчелы состарятся, пчела живет 42 дня. Умирать будет больше, чем матка успевает отложить яиц, семья будет сокращаться, меньше мёда, перги, меньше рабочих ухаживать за деткой и маткой и рано или поздно, гибель. Поэтому пчелы не ждут, а выращивают новую матку и переизбирают старую. Да ладно, забей, про пчел потом расскажу.
За разговором мы прошли плато и сейчас стояли на хребте, который обрывался в Аксуотсай, как раз над поймой реки, внизу, на пойменном лугу без всяких биноклей было видно небольшое стадо кийиков, голов двадцать.
- Ну вот, твоя задача выполнена, разведка прошла успешно. Как пойдем?
- Пошли по хребту, потом в Аксуот спустимся и дома.
-Пошли.
- Так что ты там про пчел говорил?
- Все общественно живущие насекомые имеют социум, и соответственно, социальную жизнь, и законы, которые неукоснительно соблюдают, иначе погибнут. Если матка пчелиная, царица, плохо выполняет свои обязанности, пчелы выводят новую и меняют её.
- А какие у царицы обязанности?
- Простая пчела не может нести яйца, только матка. Чем больше пчел, тем сильнее семья. Матка откладывает яйца, сеет, как пчеловоды выражаются, потому, что она одно яйцо в несколько секунд кладет, действительно, сеет. А пчелы приносят нектар и пыльцу, из нектара делают мед, из пыльцы пергу, кормят деток – личинок, которые вылупляются из яиц, кормят матку, вентилируют или утепляют улей, строят соты, короче, всю работу, и ещё матку меняют, если она плохо сеет.
- Как меняют?
- Выводят новую, а старую прогоняют из улья, или убивают.
- Да, бля, прогонишь наших маток… нашим «маткам» все равно, как они справляются, с них спросу нет.
- Об одном жалею, не успел спросить, как этих трагедий человеческих избежать, войн. Если страну не спасти, так может хоть людей спасти можно.
- Так я вообще понял тебя так, что страна вместе с людьми погибнет. А ты говоришь, страна погибнет, а люди останутся?
- Останутся, конечно, только крови много будет.
- Да хрен с ней, со страной. Главное, что бы люди остались, страну новую построят, без этих уродов.
- Не знаю, духи сказали, что страну надо сохранить, иначе много горя будет людям.
Так, все больше запутываясь сам, и запутывая Борю, вел я этот странный разговор, и если мои учителя из непроявленного мира его слышали, вряд ли они были мной довольны. Так мы и пришли в усадьбу, не придя к общему мнению, но оба сильно озадаченные будущим нашей страны.
Хуршед нам обрадовался, соскучился, сказал, по мне, а про кийиков он знает, возьмет без проблем, только директору об этом знать не надо.
Халил Рахимович тоже мне обрадовался – надо было проверить дизель-генератор, везде ли есть свет, как работает телевизор, короче, всё по электрике. На это выделялся весь завтрашний день. Халила Рахимовича было жалко, он очень нервничал и боялся неизвестно чего. Первый раз с такими высокими людьми, да ещё и в непонятном статусе, было, отчего нервничать. Воспользовался моментом и выпросил себе Борю в помощники. Шеф сказал, бери кого хочешь, лишь бы свет был. Мне же просто хотелось продолжить разговор.
Договорились с Борей завтра с утра проверить электричество, и разошлись по домам в глубокой задумчивости. Я сполоснулся в зале по своему обыкновению, сварганил незамысловатый ужин, поужинал, и, несмотря на раннее время, был только восьмой час, лег спать. Меня прямо тянуло в сон, как будто меня там ждали.
И точно. Я как и не засыпал, закрыл глаза – передо мной старик.
- Ака, вы что здесь делаете? Это же усадьба, мой дом, а не «место силы» в горах?
Старик рассмеялся.
- А когда мы с тобой в Крепости общались, тебя это не смущало?
- Ака, меня вообще всё смущает, что связано с нашим с вами общением. У меня иногда чувство, что я схожу с ума…
- Ещё неизвестно, кто более сумасшедший, те, кого считают сумасшедшими, или те, кого считают нормальными. Не переживай, со здоровьем твоим всё в порядке. Ты хотел меня видеть, поэтому я пришел. Ведь так?
- Да, Ака, я хотел договорить, кое что для меня осталось непонятным, кое что из нашего разговора кажется мне очень странным, а в некоторые вещи не хочется верить…
- Ну вот, а ты говоришь, сумасшедший. У тебя абсолютно нормальная реакция нормального человека на встречу с неведомым. Тем более, твое материалистическое мировоззрение сильно мешает тебе воспринимать такие явления, религиозному человеку намного легче в такой ситуации.
- Несмотря на мой материализм, в Бога я верю, но не по церковным канонам. Тот собеседник, из непроявленного мира, то же сказал, что есть энергия, которую мы называем Богом. Это мне ближе для понимания, тем те благообразные старики, которых рисуют на иконах, или греческие культуристы.
- Индусы или ханты могут представлять себе своего Бога, или своих Богов, не так, как мусульмане или христиане, буддисты почитают человека по имени Будда, и у каждого народа все эти представления вполне вмещают в себя то, что ты сейчас называешь этой энергией. Разве дело в облике Бога?
- Нет, наверное, но мы, люди, привыкли как-то отображать в своем сознании любое явление, и представить себе безликую энергию нам не просто. Даже электричество мы представляем себе в виде молний, или каких нибудь разрядов.
- В этом нет ничего страшного, если бы не фанатизм отдельных людей и даже народов. Когда всем остальным людям начинают навязывать своё представление о Боге, возникают религиозные войны. Природа этого же фанатизма побуждает многие сообщества людей навязывать всем остальным свои представления об окружающем мире, об устройстве общества. К сожалению, это тоже часто приводит к кровопролитию.
Ака, вот о сообществах. У меня пчелы никак из головы не выходят. У нас что, страна гибнет только потому, что мы не можем свободно выбирать себе правителя?
- Да. Лучше стая шакалов под предводительством тигра, чем стая тигров под предводительством шакала.
- Но почему у животных не происходит таких катаклизмов, а у нас произошли?
- Животные не обманывают. У них открытые сообщества, и в любом открытом сообществе, у людей тоже, лидером становится самый достойный член этого сообщества, таковы законы природы.
- Ложь может разрушать сообщества людей?
- Ложь может разрушить все.
- Как этого избежать?
- Не давать себя обманывать, развенчивать ложь во всех её проявлениях. Если человечество объединится, то единое правительство Планеты обязательно найдет механизмы держать общество открытым и не даст ни кому обмануть себя. А это само по себе приведет к власти самых достойных людей. Достойных в понимании каждого народа. Обманывать какой-то один народ, или сообщество народов одного государства намного легче, чем всё человечество. Всё человечество вообще невозможно обмануть.
- Почему?
- Потому, что для обмана большого сообщества у лжи не хватит аргументов. То, на что можно завести в заблуждение один народ, не подходит для обмана другого, и так далее, а истина для всех одна, это Прямой Путь, как его называет Коран. Или Праведный Путь, как его называет Библия. Это Путь развития Человеческой Цивилизации, в котором нет места войнам, уничтожению одних людей другими ради своих ложных ценностей. Вселенная огромна, не только каждый человек представляет огромную ценность для освоения безжизненных просторов Космоса, каждый микроб, каждая травинка, потом ваши ученые придут к этому и объяснят остальным. Вы научитесь беречь жизнь, потому, что поймете, какое это чудо, каждая живая клеточка. Женщины будут рожать естественным путем только в исключительных случаях, когда не будет другой возможности. Вместо родильных домов у вас будут высокотехнологичные лаборатории, каждую жизнеспособную яйцеклетку у женщины будут отбирать в эти лаборатории, оплодотворять, из банка или спермой её любимого мужчины, и зачинать детей и выращивать по уникальным отлаженным технологиям. Оба донора будут родителями этого ребенка, только детей у них будет сотни, и заботу о них будет нести человечество. Проявятся в большом количестве новые люди из непроявленного мира, воспитанием этих детей будут заниматься специалисты высочайшего класса, все патологии будут выявлять на самом раннем уровне. Это будут здоровые физически и в нравственном отношении люди. Так, постепенно, сбудутся ваши мечты о построении справедливого общества, и у вас хватит людей, что бы освоить сначала ближний, а потом и дальний Космос. С ростом нравственного уровня землян и совершенствованием справедливого устройства планетарной государственности вам будут даны новые, невиданные на сегодня знания и технологии, которые откроют перед вами неограниченные возможности. Сейчас вам нельзя их дать, вы погубите цивилизацию, вы и так стремитесь её погубить.
Мне надо было переварить всё услышанное, и я не решался больше спрашивать, меня пугали ответы.
- Мы ещё увидимся? – спросил я старика.
- Ты можешь овладеть искусством сновидения, и бывать в разных местах мира и даже за пределами этого мира. Можешь встречаться, со мной, и другими сущностями. Если я почувствую, что нужен тебе, приду, может, в другом облике, может, в неожиданном месте. Но это не главное. Ты нужен в этом, проявленном мире. Ищи свой путь, не ври себе и не обманывай других, и ты выполнишь всю задачу своей жизни.
Старик улыбнулся ободряюще и исчез. Я ещё долго не мог уснуть, размышлял о нашем разговоре, глядя в подсвеченный бледным лунным светом потолок. Только к утру сон сморил меня.
Разбудил Боря:
- Эй, энергетик, пойдем провода проверять! – кричал он мне в окно.
Проверять особо было нечего, и дизель-генератор, и электрощит, и провода на столбах, и лампочки в коттеджах работали исправно, и пользовались мы этими плодами цивилизации крайне редко. На всякий случай завели дизель, повключали всё, что можно было включить, даже телевизор в библиотеке, всё работает. Боря как-то искоса посматривал на меня, видно было, что хочет о чем-то спросить, но не решается. И только когда мы закончили с проверкой – докладывать директору мы не торопились, он спросил:
- Ты какой-то задумчивый сегодня, и на себя не похож. Опять встречался?
- Да, но мне от этого не легче. Думал прояснить кое что для себя, а кажется, ещё больше всё запутал. Вроде и просто так он мне всё объяснил, а начинаешь думать – голова кругом идет.
- Кто он?
- Да старик этот, из крепости… Был вчера, сразу, как только спать лег. Но это я его звал, я действительно, хотел, что бы он пришел. И знаешь, уже не первый раз, приходит он вроде во сне, а разговариваем наяву, да и ещё после ухода его никак уснуть не могу, так он меня грузит.
- Ну, это не факт, тебе может казаться, что спишь, а на самом деле нет, и наоборот, спишь, а кажется, что не спишь.
- Да какая разница. Пусть так. Но слова то его от этого смысла не теряют.
И я рассказал Боре, как можно подробнее о нашем разговоре со стариком. Боря с каждым разом относился всё серьёзнее. Он давно жил в горах, и много чего наслушался от местных жителей. Ему легче было поверить во всё, что со мной происходило. Но своим вопросом он меня удивил:
- А сколько женщина может принести детей таким способом?
- Примерно 300 – 350.
- И что, при наличии всего необходимого, ну там, оборудование, питание и прочее, то от одной пары, где нибудь на далекой планете может колония из трехсот человек появиться?
- Двое не вырастят такое количество детей, за ними не уследишь, их же ещё воспитывать надо, купать, кормить.
- Ну а если у них помощники будут? И ещё роботы всякие?
- Тогда да. Теоретически это вполне возможно даже сейчас, при нашем уровне технологического развития. Если есть банк спермы, то все они только по матери будут родственники, генофонд намного богаче. Ещё одну –две женщины и будет тысяча пар, которые могут жениться, иметь полноценное потомство и тд. Но это уже генетика. А есть ещё такая наука, евгеника, из-за фашизма попала в немилость. Так по её открытиям можно вообще идеальные пары создавать и непрерывно род людской совершенствовать.
- А мы вместо этого, ядерное оружие создаем и авианосцы строим, что бы друг друга убивать? По ходу, прав твой старик, человечество сошло с ума и идет к своей гибели.
- Да. И в масштабах Вселенной нам очень даже этого самого генофонда может оказаться недостаточно. Поэтому важно сохранить все нации, все народы. И всех животных, все растения. Потому, что мы сейчас не знаем, в силу каких специфических особенностей, на какой из планет качество тех или иных генов будут наиболее востребованы и дадут наиболее полноценное потомство.
- Но почему, понимая все это, человечество продолжает свой гибельный путь в никуда?
- Старик сказал, что тем, кто правит нами, глубоко до лампочки и наш народ, и всё человечество в целом. Они вообще об этом не думают. Это крысы, им лишь бы кишку свою набить.
- А в других странах?
- Похоже, то же самое.
- Как же так могло получиться?
- В каждом государстве отработана своя технология обмана, свои способы уничтожения инакомыслящих. Элита живет своими интересами, и нравственный уровень, этих элит, где хуже, где лучше, но в целом далек от совершенства. Их нравственного уровня не хватает даже на то, что бы прекратить убивать людей, остановить гонку вооружений, абсолютно бессмысленную, и попытаться объединиться на благо всего человечества.
Удрученные этим разговором мы пошли к директору, доложили о проведенной проверке и разошлись по домам. Работать не хотелось, лежал на кровати, разглядывал разводы на потолке и думал. И чем больше думал, тем настроение у меня почему то улучшалось. Я понимал абсолютную свою невозможность что-то изменить в этом мире, но всё равно не жалел о своих странных встречах с потусторонними людьми. В одном не сомневался – всё услышанное правда, я перебирал многочисленные факты из древности, из новейшей истории, вспоминал Библию, и всё больше понимал, кто бы это ни был, они меня не обманывали.
Вечером пришли Лена с Борей, расстроенные.
- Знаешь, что наш шеф придумал, что бы встречи со стремными гостями избежать? – с порога спросил Боря, - он нас всех на хлопок отправляет и сам с нами уезжает!
Лена смотрела телевизор, когда мы свет дали во время сегодняшней проверки. «Узбекское дело» раскручивается, набирает обороты. Усманходжаев, который сейчас за Рашидова партию в республике возглавляет, на вопрос журналиста, как могло так получится, что он, второй секретарь ЦК республики, первый зам. Рашидова, не знал о приписках и аферах с хлопком.
- Знаешь, что он ответил? – Лена была в негодовании, - он сказал, что Рашидов обладал способностями гипнотизера и всё это время он находился под гипнозом. Представляешь? Не знаю, наш Халил Рахимыч сам это придумал, или в райкоме подсказали, но он объявил, что завтра все на хлопок, пока на неделю, а там видно будет.
- Подожди, какой хлопок? У меня работы по горло, мне сезон закрывать надо?
- А у нас меньше, что ли? А у других?
- Но так ни когда не было. Сначала пахтакоры хлопок убирают, и только потом всех подряд, на подбор везут. А сейчас только сбор начали, нас то куда гонят?
- Да не в хлопке дело. С Рашидовскими родственниками он общаться не хочет. Реально убежать решил, и не подкопаешься, хлопок – дело государственное. Он и отношение с ними боится испортить, и боится, что новая власть ему этой душевной встречи не простит. Кстати, Дина Шарафовна с мужем уже приехали. Халил Рахимович даже познакомиться, встретить не пришел, Хуршеда послал. Хуршед их давно знает, сейчас они там, в коттедже, козла разделывают. Тандыр-кебаб будут готовить, всех пригласили, но все уже под разными поводами отказались. Ты пойдешь?
- Я бы пошел, мне интересно с ними познакомиться и пообщаться, но насколько это удобно?
- Да они хорошие, интеллигентные люди. Мы всегда общались с ними. Халил Рахимович не советовал, но мы решили пойти.
- Тогда я тоже пойду. Что брать? У меня водка есть.
- Да они не пьющие люди, и всегда всё с собой привозят.
- Бери, - сказал Боря, - сами выпьем.
История с хлопком казалась какой-то глупой шуткой. Если уж для партийной карьеры это опасно, вот и пусть сами едут, все начальники, а научные сотрудники при чем? Я высказал свои соображения Лене.
- Да он просто боится нашего с ними бесконтрольного общения. Не верит в твою политическую благонадежность, мало ли ты чего им наговоришь.
- А как же свет? Кто в усадьбе остается? Кто дизель заведет?
- Балтабай остается, он простой лесник и лишнего не наговорит. Дизель он умеет заводить, но, по-моему, Халил сказал не надо, быстрее уедут.
- Что, до такой степени боится, что его в гостеприимстве обвинят?
- Представь себе, боится. Слухи ходят, что всех первых секретарей райкомов, обкомов будут снимать, они же рашидовские все. В Ташкенте уже многих поснимали, аресты, обыски. Гдлян, Иванов, московские следователи, на всю страну гремят.
- Сейчас заведу дизель, надо новости посмотреть, а то совсем отстали от жизни.
- Ага, встрял Боря, - и шмотки собирай, завтра все на хлопок едем!
- Да не поеду я ни на какой хлопок, у меня дел по горло, и не буду я общаться ни с кем, раз так боится наш директор, уйду с утра в горы, и не вернусь, пока гости не уедут.
- Ну, ты это Халилу Рахимовичу скажи, может, и оставит. Мы с Борей чего только ни говорили, - ни в какую, на хлопок и всё, видимо, уже разнарядку в райкоме сформировал, чтоб все по честному, типа не от него, а от райкома исходит.
- Во попали. И надо им было именно сейчас приехать. Я уже на сентябрь запланировал в Ташкент смыться, чтоб на хлопок не попасть, и на тебе, - сокрушался я.
Легко сказать, отказаться ехать на хлопок, это же саботаж, политическая диверсия. А если все не поедут? Да за такое… даже думать не хотелось, очень разные неприятности могли последовать. Не убьют, конечно, и даже не посадят, но оргвыводы сделают. Будет тебе диссертация после этого…
Пошел, завел дизель, дал электричество, мы с Леной в библиотеку, новости смотреть, Боря пошел к Балтабаю, помочь и с гостями пообщаться. Боря был простой лесник и очень беспартийный, ему тоже все эти заморочки казались откровенным идиотизмом, чем и были на самом деле.
Ничего интересного в новостях не передали, началась хлопковая компания, и все передачи были посвящены хлопку, кто-то уже отчитывался о досрочной уборке урожая. Взял бутылку водки, и мы с Леной присоединились к нашим гостям. Это действительно были очень милые, интеллигентные люди, взрослые, намного старше нас, и нашего директора, и мне стало стыдно за него, уж из уважения к возрасту мог бы встретить по человечески. Видимо, это были ранние дети, им уже было под шестьдесят, а самому Рашидову на момент смерти не так далеко за семьдесят. Скользких тем о политике избегали, только выразили соболезнование по поводу гибели отца. Муж Дины Шарафовны Икрам Ибрагимович оказался интересным собеседником и очень образованным человеком. Он задал мне совсем неожиданный вопрос:
- Скажите, Сергей, как называется гибрид двугорбого и одногорбого верблюда?
Я так не ожидал такого вопроса от физика, что растерялся, и еле вспомнил, что двугорбого называют Бактриан а одногорбого Дромадер. Я даже не был уверен, скрещиваются ли они между собой. Оказывается, да, и дают потомство, которое называют Нары и они превосходят родителей по силе и выносливости. Причем Нары плодовиты, но их потомство слабое. Мне стало неудобно, почувствовал себя невеждой, но Икрам Ибрагимович упокоил меня, сказал, что об этом мало кто знает и он сам случайно узнал в Арабских Эмиратах. После этого он рассказал мне, как снимать индукционный ток с проходящей мимо ЛЭП и нарисовал схему. Причем это не воровство энергии, подчеркнул он особо, эти индукционные потери неизбежны, и я могу ими пользоваться.
Расстались часов в десять, люди с дороги, и ужин был очень вкусным и сытным, Балтабай постарался.
Утром меня разбудил требовательный стук в дверь, глянул на часы – шесть утра. Что случилось? Вышел на крыльцо – сам Халил Рахимович, лично:
- Собирайся, дорогой, в семь выезжаем!
- Куда?
- На хлопок, вчера всех предупредили, я знаю, Боря с Леной ходили к тебе, специально посылал. Давай, Сергей, быстро собирайся, не задерживай, ровно в семь машина пойдет, все едем, райком приказал.
- Халил Рахимович, я не поеду, у меня работы много.
- Знаешь, считай, что очень неудачно пошутил. Больше так не шути со мной, ты меня ещё не знаешь. В семь что бы был готов.
Повернулся и ушел, но даже со спины было видно, как я его разозлил. И что мне теперь делать? Ехать на хлопок? Выполнять всю эту райкомовскую дурь? В ущерб своей работе и против своего желания? Только потому, что кому то это в голову пришло? Отчитаться пораньше или что там у них в голове? Да и сколько я его соберу, этого хлопка? В масштабах всего собранного даже на одном поле – мизер. Тут дело в другом, партия сказало надо – остальные все сказали «Есть!» и встали раком на хлопковых полях. Вот в чем их кайф. Властью наслаждаются. Решил не ехать.
Ровно в семь у моего дома остановился наш ГАЗ-53. Все уже сидели в кузове. Директор вышел из машины громко позвал меня. Я никак не реагировал. Не прятался, дверь была открыта, просто решил не ехать, но и неприятного разговора хотелось избежать. В глубине души теплилась надежда, что покричат, и уедут без меня. В окно я видел, как Халил Рахимович что-то сказал Хуршеду и Хуршед без всякого энтузиазма пошел ко мне в дом.
- Салам, Сергей, директор зовет.
- Салам, Хуршед. Что, обязательно надо ехать?
- Брат, директор злой очень. Не поедешь, не знаю, что будет. Поехали, а?
- Скажи ему, что я не поеду.
- Сергей, давай ты сам ему скажи, а?
Мы вместе с Хуршедом вышли из дома и направились к машине. Из кузова за развитием событий наблюдали Лена, Боря, ещё два лесника с дальних кордонов, весь наш коллектив, кроме Уразбая, которого оставили с трактором на дальнем кордоне, и Балтабая, которому разрешили встречать гостей.
- Халил Рахимович, - сказал я как можно мягче, - я не поеду на хлопок.
Первый раз я видел, как бледнеют люди с темным цветом кожи, лицо у них становиться не белое, как у нас, а пепельно-серым. У него так играли желваки на лице, что казалось, сейчас затрещат крошащиеся зубы. Он был в бешенстве, но положение и ситуация вокруг не позволяла ему дать волю своим чувствам.
- Вы уволены, - процедил он сквозь зубы, и уже влезая в кабину, через плечо:
- Что бы завтра вас в заповеднике не было! – он чуть не сорвался на крик.
Мне было очень неловко, я видимо, сильно обидел человека, который не сделал мне ничего плохого, да и вообще хорошо ко мне относился. Люди в кузове тоже смотрели на меня с осуждением, один Боря отвернулся и смотрел куда-то в сторону, всем своим видом давая понять, что его это не касается. Машина уехала, а я в растерянности смотрел ей вслед.
- Сергей! – я даже не понял, откуда меня зовут, и завертел головой, уж не кажется ли мне это. Я совсем забыл о наших гостях. Икрам Ибрагимович оказался ранней пташкой, он прогуливался вдоль реки недалеко от моего дома, и конечно, наблюдал всю сцену из-за деревьев.
Здравствуйте, Икрам Ибрагимович! Не спиться? – спросил я.
- Рассвет в горах очень красивый. Мы любили бывать в этом заповеднике, вся наша семья, особенно мы с Диной Шарафовной. По пути сюда мы заезжали к Николаю Ивановичу в Джизак, мы дружили с ним и знали, что он больше здесь не работает. Косвенно и мы этому виной, вернее, его дружба с нами. Поэтому я понимаю Халила Рахимовича, для него заповедник только ступенька, он дальше метит, партийную карьеру делает. То, что вы сегодня так откровенно ему не подчинились, не пройдет для вас даром, думаю, вам здесь больше не работать.
- Научные сотрудники номенклатура Главного управления, директор только лесников может увольнять… - сказал я без особой уверенности.
- Главохота утвердит его приказ, для них мнение директора важнее одного из научных сотрудников. Я давно в науке, и не раз сталкивался со случаями неповиновения при поездке на хлопок, от студентов до научных работников. Для студентов это кончалось исключением, научные сотрудники или ползали в парткоме на брюхе, вымаливая прощение, или увольнялись. Вы молоды, у вас почти готова диссертация, через год вы защитите её, а к тридцати годам можете написать докторскую, это очень хорошая научная карьера. Правда, придется в партию вступить. Ещё не поздно догнать вашу машину и выпросить прощение у Халила Рахимовича, человек он вроде, не плохой, и ваше появление на хлопке восстановит его авторитет. Мы всё равно собираемся уезжать, у нас в РАФике место есть, давайте довезем вас до хирмана, найдем Халила Рахимовича, и вы все уладите, я уверен.
- Не поеду на хлопок. Пользы от меня там никакой, даже обезьяны могут хлопок собирать, я читал, в США, во Флориде, собирают. А мою работу за меня ни кто не сделает. Пока я хлопок буду собирать, важные сезонные исследования пропущу по экологии медведя, они как раз к зиме готовятся, один из важнейших периодов их жизнедеятельности.
- Вам не дадут их изучить, если вы не поедете на хлопок, вас просто уволят, и всё. Сегодня мы уедем, завтра приедет ваш директор и это будет последний день вашей работы в заповеднике, уж я то знаю.
- Икрам Ибрагимович, что же мне делать?
- У нас есть место, можете доехать с нами до Ташкента. Придете в Главное управление, только не говорите, что на хлопок не поехали, скажите, характерами не сошлись, пороситесь перевести в другой заповедник, ваш медведь по всему Тянь-шаньскому хребту живет, его даже на Алтае можно изучать. Научных кадров у них дефицит, переведут в Чаткальский заповедник. Конечно, все будут знать, почему вы на самом деле уволены, но в Чаткале русский директор, и не настроенный на партийную карьеру, он сам своих сотрудников по любому поводу от хлопка защищает. Сработаетесь.
- Сколько у меня времени?
- Не торопитесь, мы после обеда выезжаем, собирайтесь спокойно.
- Спасибо большое, Икрам Ибрагимович! – мне действительно полегчало после разговора с этим умным и добрым человеком. О том, что не поехал на хлопок я не жалел, жалко, что с заповедником приходиться расставаться, да ещё и так неожиданно.
Первым делом пошел в библиотеку, собрал все свои материалы и фотографии – отчет в Главохоту по птицам и рыси всё равно надо было сдать, ну а по медведю я сам собирался продолжить работу, хоть на Алтае. Получилось несколько довольно увесистых папок. Карты аккуратно сложил по швам и упаковал отдельно.
Дома собрал то немногое из одежды, что могло пригодиться внизу. Посуду, постельные принадлежности и прочие бытовые удобства, которыми обрастает человек, оставил Боре с Леной, уж диван то им точно нужен, неудобно спать на сетчатых кроватях. Нашел Балтабая, сдал в оружейку карабин, патроны, фотоаппарат и бинокль, взял с него расписку на бланке заповедника, что бы предъявить в Главохоте. Отдал ему свои запасы продовольствия, кроме бутылки водки, водку оставил Боре. Рюкзак получился объемный, но вполне доступный для переноски. Посидел на крыльце дома, который как-то сразу стал чужим, взял рюкзак и пошел к нашим гостям.
Икрам Ибрагимович и Дина Шарафовна уже собрались, с ними был водитель РАФика, пожилой русский мужчина, и серьезный молодой человек по имени Исмаил, из службы безопасности НИИ Физики. Они предложили позавтракать и тронуться в путь, если меня больше ничего не держит. Я согласился, мы позавтракали тандырным мясом кийика с очень вкусным, особым образом заваренным зеленым чаем. Грусть, которая охватила меня во время сборов, улетучилась. Я вдруг понял, что этот этап жизни завершен. То, ради чего я оказался в этих горах, случилось. Настроение поднялось. Я уже не переживал, ни за диссертацию, ни за медведей, во мне росло чувство, что впереди целая жизнь, и она полна таких интересных событий, что оглядываться назад не за чем, надо двигаться вперед. Я наблюдал эту пожилую пару, которые прожили богатую интересную жизнь, были на самой вершине партийной элиты, и вот сейчас, когда вся их семья подвергается гонением и будущее неопределенно, они не падают духом и с оптимизмом смотрят в будущее.
- Дина Шарафовна, - вдруг вспомнил я, а ведь я знаю вашего младшего зятя, мужа вашей младшей сестры. Он у нас ИЯФе парторг, его там все «принц» зовут!
- Он уже не наш зять, - горько улыбнулась Дина Шарафовна, - после всех этих событий с «узбекским делом» и смертью отца он сразу разошелся с моей сестрой.
- Извините… - только и мог пробормотать я, настолько это было неожиданно.
Такие метаморфозы у принцев, видимо, в порядке вещей. Пока ехали вдоль ущелья Чортаньга, я развлекал своих спутников рассказами о проклятом кишлаке, Крепости царя Мук, и о геологических сведениях из рассказа Виктора Ивановича, когда проезжали здесь с геологами. Многое из рассказанного мной было им интересно, но многое они знали. Когда потянулись джизакские степи, Исмаил, сидевший рядом с водителем, рассказал мне, что если бы не Рашидов, эта степь так бы осталась голодной, но вот вспомнит ли кто об этом теперь. Я наблюдал за окном бескрайние степи, напоенные человеком и теперь белеющими раскрытыми хлопковыми коробочками, и думал, был ли мой отказ от поездки поступком жить не по лжи, или очередной моей глупостью. Меня охватило такое чувство, что я справлюсь со своим предназначением, и меня действительно впереди ждет не простая, интересная жизнь, и от меня что-то зависит в этом мире. Решил, что как бы то ни было, это очередной поворот судьбы, видимо, моё предназначение готовит мне что-то новое, и надо идти ему навстречу, не забывая, что выполнишь его, только если живешь не по лжи.
27 июня 2009г. г.Москва. Сергей Басов «Заамин» . Издана в Ивановской типографии 3 000 экз.
ISBN 978-5-9901838-1-0 есть в инет-магазинах ОЗОН.ру и десятках других, лучше покупать на МОЛОТОК.ру.