ЗВЕЗДА

ЗВЕЗДА
Говорят, когда в небе вдруг увидишь падающую звезду, можно загадать желание. Говорят, оно даже сбывается. Много чего говорят в мире. Я-то знаю, что сами по себе падающие звезды желаний, конечно же, не исполняют. Падающая звезда – это чья-то оборвавшаяся судьба – тонкая линия, в конце которой поставлена жирная точка. И уже эта судьба решает -- быть или не быть твоей мечте. Я всегда при встрече с сорвавшимися звездами громко говорю вслух: «Могу!» Самое главное – поверить. И дело не в том, можешь ты или нет то, что ты хочешь, а в том, действительно ли ты хочешь того, чего желаешь. Ведь исполняются только искренние потаенные желания, совпадающие с осознанной потребностью. Я никогда не увлекался мистикой, но так как желал и жаждал многого, то при встрече с падающей звездой неизменно требовал: «Могу!», не задумываясь особо о смысле своего желания. Самым важным казалось возжелать, а там уж сами разберутся, чего мне нужнее.
Видимо вот так же однажды мне на глаза попалась горящая точка в чужой судьбе и я, яростно желавший перемен, крикнул всемогущему осеннему небу (небо мне всегда впоследствии представлялось осенним) «Могу!» Видимо, что-то сдвинулось с мертвой точки в жизни, и уже моя судьба пошла перемежающейся чертой линий и точек (везде эти точки!), напоминая бестолковую морзянку. Дни начинались и заканчивались, солнце скользило мимо меня в беспорядочном режиме, являлись чьи-то лица и тут же пропадали, гудели над ухом знакомые и не очень голоса, сливаясь в один незаконченный бред, пока я не открыл глаза и не встал с пола. Передо мной кто-то стоял. Безумно кружилась голова. Я снова закрыл глаза и тихонько сел на пол. Через некоторое время сидеть с закрытыми глазами мне надоело. Я встал и приоткрыл один глаз.
-- Выспался? Пошли завтракать!
Меня похлопали по плечу, и из-за спины на свет Божий появился парень, смутно знакомый мне своими разлапистыми бровями и рваными сосульками волос. На нем была майка без затей: цвета хаки с длинными сужающимися рукавами, округлой горловиной и красноармейской звездой на груди. Джинсы были потертые и затасканные. Я открыл другой глаз и стал его разглядывать, а красноармеец прямо и серьезно посмотрел на меня и сказал:
-- Что? Хорошая майка, -- и, слегка сутулясь, пошел мимо.
У противоположной (странное слово – с каким-то намеком на обман: противопо-ложная) стены стоял столик, на нем кипа видеокассет и одинокая ромашка в длинной узкогорлой стеклянной вазе без воды.
-- Где вода? – подал голос я, пытаясь догадаться, где очутился. То ли вчера много пили, то ли вчера еще не кончилось. Выходящий красноармеец повернулся.
-- Вода в кране. Хочется пить – пей минералку. Или чай. Я пью молоко, потому что чай не уважаю за бесхарактерность и опошленность.
-- Ромашка. У нас цветы ставят в воду. Я не знал, что где-то цветы предпочитают, чтоб их ставили в молоко.
-- У НАС еще не догадались спрашивать цветы, чего им больше хочется. Хотя, могу поспорить, что они предпочли бы, чтобы их вовсе не срезали, -- съязвил красноармеец.
-- А все-таки?
-- Да оставь, все равно выпьет. А, ты Ромашку не знаешь. Как с утра сушнячок, так всю жидкость в местности высосет.
Я нехотя признался себе, что Ромашку я действительно не знаю. Но все равно решил при первой возможности налить воды в стакан.
-- Ромашка-ромашка, сколько мне жить осталось? – красноармеец сделал вид, что хочет ущипнуть ромашку «за щечку», широко и ласково улыбнулся, образовав на щеках две складки часто и щедро улыбающегося человека.
-- Ладно, пойдем. Пить охота. – сказал я и попытался пройти вперед красноармейца. Тот внезапно выставил плечо и преградил мне дорогу с возмущенным видом.
-- Ну, ты, соблюдай иерархию, -- но тут же отступил, видя мое смущение.
-- Шучу! – грозно сказал он и тут же снова широко улыбнулся. Какой, однако, улыбчивый тип!
-- Ну, пошли.
Мы вышли из комнаты, и я оглянулся посмотреть на дверь снаружи, чтобы запомнить и если что вернуться в единственное пока известное мне место. Дверь как дверь, самая такая обыкновенная дверь, без номера, как в гостинице, деревянная, с ромашкой вместо глазка. Комната. Одна комната в доме. Не номер, не квартира.
Мы шли по коридору, выстланному серым в черную полоску пушистым ковролином. Я шел, наступая между черных полос, а знакомый красноармеец шел прямо по двум черным полосам. Я засмотрелся и запнулся. Красноармеец обернулся и сказал:
-- Ну, ты, не спотыкайся. А то до ужина не доживешь. – Я вспомнил, что некоторое время назад он приглашал меня завтракать и сообразил, что сейчас утро.
Мы шли мимо похожих на первую дверей, миновали коридор, уводящий куда-то в сторону.
-- Куда мы идем?
-- Завтракать, я же сказал. – красноармеец остановился перед большой двустворчатой стеклянной дверью и толкнул одну створку. Дверь плавно подалась вперед и открылась. Мы вошли.
Помещение мало походило на столовую, еще меньше она походила на кухню. Посередине стоял круглый стол, за которым сидели какие-то люди. За столом раскидывалась перспектива лесной опушки. Приглядевшись, я понял, что это окно во всю стену. Справа стоял просто БОЛЬШОЙ холодильник без изъянов. Я хотел есть, но сначала решил перезнакомиться.
-- Привет. Я… э-э-э… Саша.
-- Как Саша? Саша это я, -- сказал красноармеец.
-- Какой ты Саша – ты же Васильев. – Один из сидящих за столом – с черными и пышно взбитыми волосами -- повернулся к Саше-Васильеву.
-- Васильев вспомнил наконец-то, как его мама звала! – хохотнул второй, круглолицый мужчина, очень непохожий на первого, но с такой же прической.
-- Зачем вспомнил? Я всегда это знал, -- попытался оправдаться красноармеец, -- Просто шифровался.
-- Шифровщик фигов. Ладно, садись, -- мне наконец-то был предложен стул вторым пушистоволосым мужчиной.
-- Я Саша, -- упрямо сказал я.
-- Я Вадик, -- сказал второй.
-- Это я Вадик. А ты вообще неизвестно кто.
-- Я Глеб. – сознался первый, -- А это Васильев, который тоже Саша.
-- Ромашка, -- коротко сказала невыразительная девушка в черной пижаме и черных же очках.
-- Очки зачем? – Наклонился я к Глебу, сидящему ближе ко мне.
-- Глаза красные с похмелья. Она думает, что мы не знаем. – Хитро сказал он, глядя куда-то далеко в сторону, что должно было обозначать заговорщический вид.
-- Ну, раз все познакомились, можно, наконец, есть? -- грубо спросила Ромашка и взяла с тарелки сосиску.
-- Чай будешь? – сделав ударение на «чай» спросил Васильев и достал из холодильника пакет молока.
-- Не. Мне бы кофейку, -- сказал я, жадно заглядывая в холодильник.
-- Кофе нет, -- сказал Вадик, роняя вилку на стол.
-- Молока? – упрямо спросил Васильев, доставая из холодильника связку сосисок.
-- Не. Минералка есть? – я тоже залез в холодильник – почему бы и нет – и взял масло в большой стеклянной масленке.
-- Минералки нет. – Васильев отошел и взял с кухонной полки баночку с медом.
-- Давай молоко, -- согласился я, гадая, будет ли молоко.
-- Молока есть, -- сказал Васильев, щедро накладывая в стакан мед, -- Только холодное. Я пью теплое молоко, потому как болею. Простыл. Холодные нынче погоды стоят. Не май.
-- А разве сейчас зима? – удивился я. Я был уверен, что сейчас не позже мая.
-- Представь себе, сейчас в Москве май. И уже тепло. – с тоской сказал Глеб, достав большую кастрюлю и наливая в нее воду.
-- Стоп! Когда я последний раз был в здравом уме и трезвой памяти… -- начал было я, пока не понял, что несу какую-то чушь, -- ну, то есть, в общем… я думал, я в Москве.
-- Ага. Кот тоже думал, -- усмехнулась Ромашка, встала и вышла вон, не потрудившись убрать за собой. Интересно, кто же хозяин этого негостеприимного дома со множеством комнат?
-- В Москве – май. У нас, правда, тоже, но у нас холодно. – сказал Глеб, ставя кастрюлю на огонь большой серебристой плиты.
-- Где это, у нас? – поинтересовался я, принимая подогретое в микроволновке молоко из рук Васильева.
-- В Австралии. В Москве – май, тепло. В Австралии – май, холодно. Здесь начинается сезон дождей. В окошко стучатся кенгуру и просят теплого молока… -- сказал Вадик, прожевывая сырую сосиску.
-- Постойте! Какая Австралия? Какой май? Ничего не понимаю. – мне было тяжко. Бред какой-то. Не мог я спать настолько крепко, чтоб долететь до Австралии. Не мог настолько напиться, и в невменяемом состоянии сесть в самолет. Да меня бы просто-напросто не впустили бы. Спал бы сейчас где-нибудь на скамейке в парке, или в удобном кресле аэровокзала.
-- Глеб, поговори с ним. – Вадик забросил сосиски в кипящую воду и как-то печально сел на стул.
-- Понимаешь, брат… -- Глеб был грустным и серьезным одновременно, -- Такая байда. Мы … ну, я, Ромашка, Вадик, Васильев тоже проснулись как-то вот так. Встали, и понять ничего не можем. Я имя-то свое не помнил. Думается мне, с Вадиком мы раньше были знакомы, потому что он нашел меня и сразу позвал: Глеб. Я не вспомнил его, а он меня тряс и говорил, что он Вадик, ну, я его, мол, знаю с пеленок. Я, конечно, не верил, отбрыкивался как мог, а он приводил меня в чувство.
-- Привел? – поинтересовался я.
-- Привел. Потом мы нашли Васильева.
-- Да, Васильев знал меня, -- сказал Вадик, вскакивая со стула. На плите шипели выкипевшие сосиски. – Черт, вот и позавтракали…
-- Потом мы нашли Ромашку в одной из комнат. Я-то проснулся в коридоре, Вадик в ванной. А ты почему-то в комнате у Ромашки.
Я потихоньку сходил с ума, по крайней мере, такое чувство у меня было в душе.
-- И где мы?
-- Где-то там. – вполне серьезно ответил Глеб.
-- На самом деле мы не знаем, где мы. Мы сидим и битую неделю гадаем, кто появится следующий. Хорошо бы какая-нибудь девушка.
-- Не надо какая-нибудь. У нас этих каких-нибудь целых две штуки. – отрезал Глеб. – Разве это девушки?
-- А что не в порядке? Я на вашем месте радовался бы, что хоть какие есть. – удивился я.
-- Да не в фигуре дело. Ты видел Ромашку? У нас две таких. – Глеб наклонился ко мне и доверительно сказал:
-- Они между собой. Я сразу определил. Я Ромашку-то не помню, а вторую хорошо знаю. Та еще. Заперлась в комнате и молчит. Ромашка к ней ходит, нас не пускает. – Тут он замолчал, потому что Ромашка снова вошла.
-- Сплетники херовы. Не надоело еще? – она забрала у Вадика тарелку с сосисками и ушла.
-- Тьфу, поганка. Вадик, есть будем?
-- Глебушка, дай хлебушка! – просительно и как-то нежно сказал Вадик, доставая из холодильника еще одну связку сосисок и банку, по-видимому, с паштетом.
-- А что, сейчас правда май?
-- Ну что ты пристал со своим маем! Может и май. – резко сказал Глеб. Молчащий до сих пор Васильев встал и налил себе еще молока в стакан. Молоко было холодное, стакан треснул и развалился на несколько крупных частей в руках у Васильева, обдав его ледяным молоком. Васильев смущенно выругался.
Я молча встал и подошел к окну. Страшно было. Страшно было проснуться и не помнить кто ты. Страшно было не знать, где находишься. Но страшнее было понимать, что кроме тебя здесь есть еще несколько человек. И эти люди, количество которых постоянно увеличивается, тоже ничего не понимают, кроме того, что им тоже страшно. И вот сидят себе эти люди в чужой незнакомой квартирке с огромным количеством комнат, едят, пьют, думают, ссорятся и мирятся. Все как у людей. Только зачем? Кто впустил нас сюда и почему? -- Кто-нибудь пробовал выбраться? – ненавязчиво спросил я, не поворачиваясь к сидящим за столом, среди которых уже начиналась новая перебранка вполголоса.
-- Да, Ромашка пробовала выброситься в окно. – кажется, это был Глеб. Вадик что-то пробурчал себе под нос, Васильев просто стучал ложечкой по столу. За стеной топали по ковру. Топали громко, может быть, специально, чтоб было слышно. – Когда в себя пришла. Вчера. Похмелье началось, а в холодильнике, этом шикарном гадюшнике, ни капли спиртного. Кому-то не нравится, что Ромашка не просыхает. Из алкогольных напитков – только кефир, но уже прокисший напрочь. Никто его пить не стал, но из холодильника он пропал.
-- Так, получается, что кто-то нас контролирует? – Васильев бросил ложечку и стал греметь стаканом.— И что нам теперь делать?
-- А что вы раньше делали? – Деланно спросил я. Лица у всех вытянулись.
-- Собственно ничего. А что нужно было делать? – спросил Глеб, пытаясь ложкой выудить из кастрюли подгоревшую сосиску.
-- Ну, вы могли изучить комнаты, попытаться найти выход, наконец. Что, лучше вот так сидеть, закинув ногу на ногу? – мне вдруг стало неприятно, что эти здоровые лоботрясы сразу опустили руки и теперь удивленно смотрят на меня круглыми глазами «Как так – что-то делать? Кому это надо?»
-- Вы же… Господи, помоги! Вот ты, Глеб, кто?
-- Да не помню я кто Я!!! – неожиданно заорал Глеб, бросая ложку на пол, -- Ни кто я, ни где я!! Если бы я знал, меня бы уже здесь не было! Думаешь, мне надо здесь сидеть и валять дурака?!! – он резко повернулся и буквально вылетел в дверь. Я опустился на стул. Васильев обреченно крутил в руках ложечку, Вадик рванулся было за Глебом, но махнул рукой и тоже взял в руки чайную ложечку.
-- Так и будете сидеть и крутить ложки в руках? И кто-то или что-то там будет смотреть, как вы сидите и от души смеяться, что смог вас так просто лишить воли?
-- Саша, видишь ли… -- Вадик положил ложечку, которую я тут же схватил и сам стал крутить в руках, -- Я здесь уже шесть дней. Глеб – пять. Васильев – четыре. Ромашка -- три. Светлячок – два. Ты сегодня появился. Кто придет завтра? Я прошелся по дому – если ты не знаешь, это большой двухэтажный дом с обширным садом вокруг. Вокруг этого дома все шесть дней была солнечная погода, солнце садилось ровно в девять, вставало ровно в половине шестого. Как по часам. В холодильнике всегда полно еды. В шкафах одежда: пижамы, нижнее белье, верхнее белье, костюмы, спортивная одежда – все без лейблов. Джинсов – на все цвета и размеры. Майки, рубашки – все. Туфлей нет, кроссовок нет, сандалий нет. Только домашние тапочки, кеды, носки. В трех больших ванных – по одному шкафчику. В них – банные халаты, полотенца, принадлежности женского и мужского туалета, включая парфюм и прокладки. Что еще? Да, еще в шкафчиках на кухне – инструменты. Ножовки, пилы, молотки. Только все ненастоящее. Ножей нет. Вилок нет. Стекло не бьется и не выбивается. То, что Васильев сейчас разбил стакан – я лично считаю, что это недочет. Нет телефонов, телевизоров, музыки. Да, я бы сейчас с удовольствием послушал бы чего-нибудь. Мне всегда легче становится, когда музыку слушаю. А, так вот. В доме пятьдесят три жилые комнаты, три большие общие ванные комнаты, пять маленьких кладовок со всякой всячиной, что еще? Четыре кухни и сто одна дверь в общем. Сечешь? И еще… -- Вадик виновато посмотрел на Васильева и сказал, -- Я прошел по дому и… В общем, дом замкнут кольцом. То ли он так построен, то ли какая-то ерунда получается! Я не знаю. Сколько нас еще будет? Как нам дальше быть? А, Васильев?
Васильев поднял глаза и сказал:
-- Я сначала в стены стучал. Потом пытался взломать дверь. Потом другую. Двери не открываются, не взламываются. Никто не отвечает на крики. Ромашка нашла водку и нарезалась. Потом опять. Потом появился Светлячок, и они нарезались вдвоем. А потом из холодильника пропало спиртное. Каждое утро холодильник загружен под завязку, к вечеру мы немного подъедаем, а к утру он опять полный. Только я вот думаю, а если нас будет пятьдесят три, что мы будем есть? Мы все съедим на завтрак.
-- А к вечеру холодильник опять будет полный, -- предрек я.
-- Нет, скорее всего, откроются еще кухни. Я смотрел – таких и похожих дверей еще штук пять.—сказал Вадик, -- Жилых дверей больше нет, хотя кто его знает. Ванных дверей еще три. Кладовок семь.
-- Итого у нас получается… получается… Двадцать одна дверь. Негусто.
-- Лучше бы она была одна. И открытая. – проворчал Глеб в дверях.—Я жрать хочу. И не говорите мне, что вы все съели.
Мы все-таки позавтракали под общее молчание. Глеб жевал сосиски, запивая холодным чаем, Вадик густо мазал паштет на ополовиненную булку хлеба, посыпал солью и складывал на тарелку, Васильев пользовался этим и ел. Когда паштет закончился, Вадик тоже стал есть сосиски. Я просто болтал в теплом молоке ложечкой, зачем-то кинул в стакан дольку лимона. Пришлось вылить. В голову ничего не приходило, мало того, мне было стыдно. «Да, и еще на завтрак я спасу мир». Так тебе и дали в одиночку спасти мир. Только ты и подходишь на роль героя. Вообразил сам себе невесть что. Только тебя все и ждали. Что я – последняя надежда? Я молча встал и пошел из кухни.
-- Ты куда? – спросил Глеб. Остальные, судя по звуку, зашевелились. Кто-то поставил стакан на стол, кто-то просто заскрипел стулом, видимо, поворачиваясь.
-- Гулять. – Я вышел, оставив всех в недоумении.
Странно получается. Конечно, здесь все странно, но самое загадочное, то, что от количества людей ничего не зависит. Само собой, каждый из них что-то там про себя думает, решает, но в общем итоге, никто ничего предпринять не может. Или не хочет? «Первоначальный осмотр местоположения привел к следующим выводам…» и так далее по списку: количество комнат, количество человек, наличие продуктов, какие-то еще слова… И никто не может определенно сказать какого хрена, простите меня за нескромность, мы тут сидим, какого хрена, простите покорно, нам всем это надо и проч. Никаких прогнозов, предположений. Что я вам, телепат, по глазам читать?
Я шел по одинаковым коридорам мимо похожих дверей, сворачивал за углы, заглядывал в комнаты, стучал в стены. Глупо, конечно. Чего я ищу – я сам не знал. И что буду делать потом – тоже. Была какая-то необходимость убедиться, что все так и есть, как на самом деле.
В одной из комнат я наткнулся на Ромашку. Она со зверским лицом, так не вязавшимся с ее привычным (!) образом, выкидывала вещи из шкафа. Я постоял немного, чтоб она вдруг обратила на меня внимание, но она, похоже, была слишком занята, чтоб обращать внимание на каких-то пришельцев со стороны. Я кашлянул и она обернулась.
-- А, это ты. Саша, да?
-- Саша. Ты чего?
-- Да так, мимо проходил. А Светлячок где?
--У себя в комнате. Там, на другом конце дома, комната с лампочкой на двери. Спит.
-- А ты чего не с ней? – Я рухнул на кровать и приготовился спросить, чем она занимается. Но вместо этого спросил, что она делает.
-- Нервничаю. Истеричничаю. Хочется бежать. На стенку лезть. Я никогда не была взаперти. А тут даже заняться нечем. И выпить.
Я затаил дыхание. Мне все казалось, что вот-вот и она скажет: «Знаешь, мне все это надоело до смерти» или что-нибудь в том же роде и выдаст какую-нибудь тайну. Но Ромашка просто вздохнула и вытерла нос полотенцем.
-- Я пойду.
-- Ну иди.
И я пошел. Я обошел весь дом. Дом и правда, замкнут в кольцо. Проверять количество комнат я не стал. Вернулся в кухню, где меня ждал Вадик. Он посмотрел на меня и спросил:
-- Есть будешь?
Есть я не стал. Просто посидел рядом на стуле и смотрел в окно. Вадик что-то тихо бурчал под нос, постукивая пальцами по столу. Наконец, я встал и подошел к окну. Прижался носом к стеклу, вглядываясь в ландшафт. Вниз круто уходила зеленая лужайка, вдали виднелись деревья, издали неопознаваемые. Стекло было толстое и очень прозрачное, без малейшей голубизны. Я потарабанил по стеклу и вернулся за стол.
-- Ну что? – Вадик ждал результатов экспертизы.
-- Что-что… Что вы здесь делаете?
-- Сидим. Едим. Ругаемся. Саша, нас пять человек. Чем могут заниматься пять человек в замкнутом пространстве? Собачиться, злиться, интриговать, хотя для этого нас пока маловато. Мы ходим из комнаты в комнату в тщетных попытках отыскать тот тайный смысл, почему мы здесь находимся. И, как видишь, пока не нашли. Думаю, все будут только рады, если ты чем-нибудь сможешь помочь.
Я помолчал, обдумывая ответ. Сказать им, что я ничего не понимаю и вряд ли что-то смогу сделать – подло. Врать, что я супермен и очень скоро всех спасу – гнусно. Давать напрасную надежду хуже, чем ранить безнадежностью. А точно ли все хотят «спастись»?
-- Вадик, ты кем раньше был? Ой, не-ет… не раньше, просто вообще? – мне стало не по себе от случайной оговорки, хотя оговорки нарочными не бывают. Все бывает в тему – экспромтом или тщательно выверенными монологами. Вадик, казалось, не обратил внимания на причину моего смущения, но ответил неохотно.
-- Не знаю. Да и никто не знает.
-- А кем бы хотел быть?
-- Сейчас? Не знаю, в голову не приходило. Наверное, женился бы. – задумчиво и не в тему, -- Гитару купил бы. Трам-та-там…татам…татам… -- Он повел рукой, изображая удары по струнам и тряхнул головой, очень знакомо и привычно. При этом левая рука дернулась к воображаемому грифу и скользнула по нему вниз. Стоп.
-- Ты чего сейчас напевал? – быстро спросил я, пока мысль не пропала.
-- Корвет. – Вадик повернулся на стуле и вполоборота театрально пропел:
-- Корвет уходит в небеса… Во сне, но из другого сна… как-то так.
Ага, сказал я себе. Что-то это мне напоминает. До боли родное и знакомое. Это мы слушали, до дыр, до головокружения, каждый божий день, до потери пульса, до бешеного сердцебиения.
-- А еще что-нибудь?
-- Ну… из той же оперы… когда можно было просто улыбаться, а надо и кого-то любить и надо жить после того и снова-снова-снова убивать…-- Вадик выглядел артистично-скорбно. И тут меня осенило.
-- Вадик, ты стихи пишешь?
-- Писал, наверное, как все, в детстве.
-- Вадик, а откуда ты Глеба знаешь?
-- Да мы с ним с пеленок. Я старше немного и мне кажется иногда, будто я всю жизнь за ним присматриваю.
Моя мысль окончательно укомплектовалась. Я вспомнил, откуда знакомы мне эти лица. Правда, никак не мог вспомнить полных имен, но уже был уверен, что скоро вся картинка восстановится.
-- Вадик, пойдем, поищем остальных. – Я вскочил со стула и вышел в дверь, понимая, что тянуть не стоит. Если сейчас есть возможность приоткрыть хоть край завесы, то вскоре вполне может оказаться, что за завесой предусмотрительные сторожа выложили кирпичную стену.
Я влетел в комнату Ромашки, схватил несчастный цветок, выбежал в коридор, грохая по каждой двери.
На шум выскочил Глеб, которого подхватил под руку Вадик и увлек в сторону. Я пробегал мимо дверей, глядя на символы, характеризующие будущего владельца. Вот изображение горшка, вот крест и молот, вот странный знак -- равенство, вот открытая книга, вот самолет, факел, вишенка, черные очки…
Впереди виднелась уже знакомая дверь в кухню, за которой угадывалось движение. На второй этаж подниматься смысла не было – там все так же. Все отличие в том, что на первом мы. Я вошел в кухню.
Ромашка подняла глаза, Васильев повернулся от окна, Глеб тоже показал, что ждет и готов слушать. В углу стола примостилась крайне невыразительная дама неопределенного пола и возраста. Светлячок. Света.
-- Ну что? Познакомимся? – спросил я.
-- Ты что-то узнал? – Спросил Васильев, пряча руки в карманы.
-- Васильев, ты ведь тоже Саша? – спросил я, понимая, что вовсе не хочу общей истерии. Нужно быть поосторожнее. Я кинул ромашку на стол. Все дружно посмотрели на нее, будто узнав, что это и есть наш ключ к спасению.
-- Саша.
-- Саша, а что у тебя на двери нарисовано?
-- Ты к чему это? – спросил Глеб, Вадик нервно вскинул голову, но промолчал.
-- У Ромашки на двери ромашка, а у тебя?
-- Орган какой-то. – пожал плечами Васильев, -- Я не медик, из внутренностей только сердце знаю.
--Я знаю. Селезенка у него там. Я в школе хорошо училась. – Сказала Светлячок.
-- Васильев, ты петь любишь?
-- Ну, наверное, кто не любит, когда в хорошей компании с гитарой…
Вадик посмотрел на него понимающими глазами. Ромашка улыбнулась, переглянулась с Светлячком.
-- Васильев, селезенка на английском будет…
-- Сплин. – Сказала Светлячок.
-- Черт. – Сказал Глеб. – А у меня на двери книга.
-- А у меня тоже, только открытая, -- сказал Вадик.
-- Не хочу вас огорчать, но ваше название происходит именно от книги, точнее, от автора. И то, что знаки у вас почти одинаковые, говорит только о вашем родстве. Ты не помнишь, как таскал маленького Глеба на руках?
-- Не, я маленький был. Я же не намного старше. – ответил Вадик. – Зато я с ним в школу ходил и к маме ревновал.
-- Опа! – сказал Васильев, которому вся эта история с разоблачением очень понравилась, но понятней не стала.
-- Так мы чего, братья? – спросил одуревший от неожиданной новости Глеб.
-- Угу! – сказал Вадик, -- И работаем вместе, – по лицу было видно, что Вадик не очень-то доволен, да и Глебу сразу вспомнились междоусобные конфликты. Оба скептически смотрели друг на друга, думая о чем-то своем.
-- Ромашка, ты какое время года любишь?
-- Время года – Зима… -- зачем-то сказала Светлячок.
-- Зиму, -- подтвердила Ромашка.
-- Ничего не напоминает? Вы ведь тезки? – я перевел взгляд на Светлячка.—Ты… была вместе с подругой, но потом вы расстались. Помнишь?
-- Помню. И братьев помню. И Сплин.
--Ну тогда давайте знакомиться заново.
Почему-то никому не захотелось представляться. Все замялись, глядя друг на друга, и неловко улыбались.
-- Ну что же вы, братцы? – мне было досадно, что я вызвал эту неловкость. Теперь казалось, что раньше было лучше. Спокойней, что ли. Сейчас, когда каждый осознал себя, как личность, недолго было до глобальных размолвок на почве профессиональной ревности.
-- А кто еще должен был… появиться? – спросил Глеб.
-- Много кто. Все ваши конкуренты и союзники по сцене. Все стили и направления русского рока. И неизвестно, до чего бы это довело.
-- Ни до чего хорошего. Всегда находятся те, кто прет в свою степь. – сказал Вадик, тут же потеряв былое добродушие. Все-таки сцена – это больше гладиаторская арена, где неумолимым шоу-бизнесом стравливаются сотни разномастных артистов, делаются ставки и выигрываются миллионы. И чем неожиданней идея, чем альтернативней становится оппозиция, тем больше народа, молодых и не очень идиотов от природы попадают под влияние идеи. И не важно уже, о чем пели раньше. Главное – в том, что преподносит сейчас коварный замысел продюсеров в массы. А преподнести есть что – от зачатков фашизма в зомбируемые пустые головы, до провокационных выпадов в адрес неугодной власти.
-- Вы сознаете, почему вы здесь? Потому что вы – сами свои. Потому что вас не двигает чужой дядя за ширмой. Потому что вы поете о чем хотите. И не внедряете никаких идей. Потому что вы поэты. Поэты и певцы от души, от сердца, от жизни. Потому что вы ничего не делаете. И занимаете свои места. Москва, как вы знаете, не резиновая. И чтобы что-либо сделать, куда-либо попасть, место нужно присмотреть и освободить.
-- И кто же теперь ТАМ? – спросила Света.
-- Те, кто пропагандирует насилие, наркотики, здоровый извращенный секс, деньги, убийства, безделье.
-- Попса, -- вздохнул Глеб.
-- И не только. Вспомни, хотя бы, сколько альтернативных групп, точнее, группировок, появилось за последние несколько лет? «Бей ментов» и все те же.
-- А дальше что? – спросил Васильев.
-- Не знаю. Знаю, что нам надо поскорее с этим заканчивать, -- сказал я, тщетно пытаясь уловить в сознании спасительную мысль – с чего все началось. Я уже убедился на своем опыте, что все можно переосознать и исправить, если понять, с чего все началось.
-- А может, нас спецом того… ликвидировали? – спросил Глеб.
-- Не знаю, смахивает на вселенский эксперимент, -- сказал Вадим.
-- Для меня все это плохо пахнет, -- сказала Ромашка, -- У меня гастроли на носу.
-- Да, и еще фестиваль, -- добавила Светлячок.
-- Кому что, а ей все фестивалить… -- проворчал Глеб, -- А про гастроли – это точно. У нас альбом зреет, записи там…
Я барабанил пальцами по столу, выбивая какую-то мудреную мелодию. Кто-то ненавязчиво подстукивал мне.
-- Саша, мы-то понятно, а ты кто? – Спросил Глеб. Стуки прекратились. – Ты мне кого-то напоминаешь.
-- Я? Я-то… да никто. Я ваш зритель на первом ряду, тот, который орет больше всех. Не узнали? – криво усмехнулся я. Что я мог им сказать? Что посещаю все концерты без разбора, потому что фанатею от рока? Что пытаюсь каждый раз пробиться в курилку, но пока не удавалось даже взять автограф? Что перебиваюсь случайными заработками и обожаю смотреть телевизор?...
Как-то потихоньку, занятые своими мыслями, все разбрелись по комнатам. Я остался в кухне сидеть за пустым столом. Я думал, думал, усиленно напрягал мозговые извилины, но додумался пока только до того, что скоро вечер, потом ночь, а завтра в доме появится еще один человек. И что придется ему объяснять сложившуюся ситуацию, вводить в курс дела. И на следующий день – то же самое. И так до скончания веков – почти два месяца. А потом? Что будет, когда все комнаты будут заняты? Ой, не говорите мне, что откроется новый дом! Да у нас столько звезд не наберется. Разве что в ход пойдут бэк-вокалисты и барабанщики.
Я нашел свою комнату. Это была единственная неподписанная комната. Да еще и открытая – все остальные двери были закрыты. По-видимому, двери открывались строго индивидуально, со временем появления жильца. Для Ромашки открылась комната с ромашкой, для Глеба – с книгой. А у меня дверь была девственно чистой. Чтоб не выделяться, я снял с груди значок и вколотил в дверь на уровне глаз. Теперь мою комнату можно легко найти – я звезда. Этот почти шерифский значок я выиграл в беспроигрышную лотерею с год назад и никогда не думал, что она мне так пригодится.
Заснуть я не мог. Посидел на кровати, полазил в шкафу, пересмотрел и поперекладывал вещи. Посвистел. Помотался по дому, сходил в туалет. В голову ничего не приходило. Я немного помыкался по коридорам – то ли хотел с кем-нибудь поговорить, то ли искал растерявшиеся мысли и вернулся в кухню.
За окном была кромешная темень. Зато если подойти вплотную к стеклу – далеко за темными кронами деревьев виднелась полоса звездного неба. Привычного, родного нашего черного неба, усыпанного звездной пылью. Сразу вспомнилось «Небо в дырах, звезды в решете…» Кто знает, кто смотрит на нас сквозь эти дыры? А вдруг и вправду есть тот пресветлый разум, наблюдающий за нами, грешными через небесные глазки? Что он скажет, глядя на нас сейчас? Что мы для него? Питомцы, жертвы эксперимента, собаки Павлова? Чего он хочет, а главное, чего может добиться с нашей помощью? Да все это напоминает скорее не эксперимент безумного ученого, а простецкое реалити-шоу, основанное на факторе неожиданности и неизвестности. Роли розданы, суфлер принимает поздравления, все ознакомлены с условиями контракта, по которому обязуются недоумевать, предполагать, удивляться и тщетно искать выход. А также склочничать, соперничать, спорить, злиться и валять ваньку. И что-то мне говорит, что я не такой уж и фантазер. Шоу близится к концу.
Я качался на стуле, прислонившись затылком к стеклу. За моей бесталанной головой маячили в вышине безмолвные равнодушные звезды. Да и что они могут сказать нам – людям? Что мы песчинки, соринки на ладони создателя? Что пути его неисповедимы? Что иногда он исполняет прихоти чудаков, хотя бы для того, чтоб показать ему всю его низость?
«Ну, звездочка, покажись! Ну, чего тебе стоит! Я хочу все обратно!» взмолился я небу за моей спиной.
--Не спится? – я поднял глаза и увидел Вадима, прислонившегося к холодильнику.
-- Да я так… думаю.
-- Много надумал?
-- Как тебе сказать… чтоб не обидеть? Я кое-что понял… что не делает мне особой чести.
Из коридора показалась заспанная мина Глеба, за ним на свет божий явились Ромашка и Светлячок. Последним пришел Васильев. Все пришли полюбоваться, как я сейчас буду себя под орех разделывать.
-- Я… Это я во всем виноват. Я загадал желание… я попросил, чтоб мы все оказались вместе. Я же не знал, что это может сбыться! Я не хотел… наверное… но получил.
-- Так не бывает, -- с ученым видом знатока заявил Глеб, -- Чтоб один захотел и все – раз и сбылось. Люди миллионами хотят и ничего им за это не бывает. А ты – один. Оди-ин! Да и вообще – это бред. Фантастика, ненаучная притом.
-- У меня нет других вариантов. Единственное, что я знаю наверняка – это то, что однажды я сидел и ждал падающую звезду. И заодно просил на всякий запасный, а вдруг не успею. Просил-просил и выпросил.
-- А почему мы ТАК здесь оказались? В закрытом доме? – спросила Ромашка.
-- Мне очень стыдно сознаться, но кроме рока я еще люблю всякие реалити-шоу смотреть. Вот и вышло, что все мы здесь как на телевидении, и кто-то на нас смотрит. Ну я же не знал! – я опять принялся раскачиваться на стуле, придерживаясь затылком за стекло.
-- Я обратно хочу! В обычную жизнь! Домой! Назад! Нечего мне здесь делать! Все хочу обратно! Слышишь, небо? Слышите, молчащие звезды?! На-зад!! – и тут я увидел, что взгляды всех присутствующих обращены на меня. Точнее, мне за спину. В полумраке их лица были сверхъестественно бледного цвета, как у призраков, словно освещенные неведомой зеленой лампой. Я попытался обернуться, и, конечно же, упал со стула.
Открыв глаза, я, первым делом осмотрелся. Никакого намека на «мою» комнату в «доме». Все до боли знакомое – вот продранные обои. Мои обои. Мой шкаф. Мои джинсы под диваном. Мои тапочки.
Сон. Просто сон. Бывают же и просто СНЫ.
Я бодренько вскочил с дивана. Ну и сон! Я так был рад, что он, наконец, закончился – такой угнетающий и реалистично-достоверный. Зато отоспался на всю жизнь вперед! Теперь можно и за дела приниматься! Я быстренько прибрался, даже мусор вынес. Мама очень радовалась – сын за ум взялся. Очень на меня сон повлиял. Я ведь тогда повеситься хотел – во сне, если не выберусь. А теперь вдруг жить захотел, и по-другому жить. Почувствовал ответственность за других людей – изволь и за себя нести. И перестал думать что попало. Проштудировал Карнеги, стал всем улыбаться. Привел в порядок себя и свою жизнь. Устроился на работу. Постригся, прикупил с зарплаты вещей. Стал общаться с мальчишками постарше – как-то глупо выглядели теперь мои сверстники – раскрашенные и лохматые. И все им было игрушки – пьянки, наркота, полночное буйство.
Прошло два года. Я повзрослел, немного возмужал даже. Книги стал читать, компьютер бросил. Откуда-то появилась куча времени. Очень кстати познакомился с хорошей девочкой. Повстречался, подумывал уже жениться. Надо сказать, это были самые яркие моменты моей жизни за последнее время. Я как-то даже совсем забыл про сон. Точнее, перестал думать о нем, а помнил постоянно. Забросил концерты, перестал смотреть телевизор. Хватило мне безделья во сне – я как представлю, что делал бы в этом доме! Сидел бы как сыч в своей комнате, от проблем прятался. Потому что больше всего это мне напоминало тюрьму. Правда, без решеток, зато постоянно с пополнением. А где большое количества запертого народа – там стычки, потасовки, грязь и порок. Человек – создание хоть и стадное, но с чувством персональной свободы. Если его этой свободы лишить, то он становится зверем. Дичает и вырождается. А может, при этом-то лишении свободы человек и эволюционирует? Начинает конкурировать, стремиться, что-то там себе думать, строить свои предположения и свой мир. Сильнейший победит. Закон джунглей.
Ну, как бы там ни было, а я исправился. Был уже почти семейный человек. Не то что раньше – носки под кроватью, на полке куча дисков с музыкой и игрушками, нечесаные космы.
И очень удивился, когда невеста моя пригласила меня на концерт. Оказалось, что она тоже в свое время роком увлекалась, и у нее тоже как-то все само собой прошло. А сейчас – это как прощание с детством. Или с мечтой – кто из нас молодых и ранних не мечтал стать звездой?
Вечер был темный и ветреный. К зданию концертного зала мы подошли с опозданием на полчаса. Неважно, почему мы опоздали, важнее то, что именно поэтому я увидел то, что должен был.
Выступление Глеба и Вадима только что закончилось, чему я сильно огорчился – мне до сих пор очень нравились их песни, несмотря на то, что я перестал следить за ними так тщательно, как раньше. Наверное, просто разочаровался – они оказались такими же людьми, как и все, ни больше, ни меньше. Хотя чего я ждал? Все мы люди – одни хорошие, другие – чуть похуже.
Я стоял у входа в зал и смотрел на раскланивающихся братьев, ища в их облике сходство с тем, что мне приснилось. Хотя что я мог разглядеть издалека? Только то, что оба брата высматривали кого-то в первых рядах. Мне хотелось подбежать к ним, подняться на цену, похлопать Глеба по спине, обнять Вадима. Но я не стал. Пусть для них все останется странным сном на двоих. Просто я больше никогда не буду мечтать на много людей сразу. Пусть это эгоистично, но и чувствовать себя глупо буду только я.