Первые дни

Девушки, угостите сигареткой, а я вам за это историю расскажу. Очень легкие? Ничего, укрепим.
Слушайте.
Жил-был человек. И была у него жена. И любил он свою жену очень. Всё лучшее ей отдавал. И вообще всё. О себе совсем не заботился. И жили они так два года.
И все эти два года человек этот знал, что он-то жену свою любит, а она его – нет. Точнее, она хотела его любить, и временами это хотение доходило до того, что становилось неотличимым от настоящей любви, и это были их лучшие моменты. А потом она остывала к нему настолько, что совершенно переставала его замечать, и у нее наступала депрессия, а он думал о том, что надо уйти.
О том, что когда-нибудь надо будет уйти, он знал с самого начала. Он видел разность их положений. И ещё: на самой заре их отношений он ясно расслышал три отчетливых звоночка, которые в один голос резанули его внутренний слух: «Эта девушка не может быть твоей». Он знал, что звоночки эти правы, но он замял их голоса в себе, то ли потому что понадеялся на чудесный «а вдруг», то ли из любопытства попробовать и посмотреть, что будет, а может быть, просто от того, что к моменту их встречи сильно скучал по женщине. Как бы там ни было, он принял ее как дар Бога и обожал соответственно.
Она тоже кое-что видела и понимала. «Мы не подходим друг другу, – говорила она ему, когда быстрое опьянение любовью кончалось. – Разве ты не видишь?» Он видел, но говорил утешительные слова и ждал подходящего момента, чтобы уйти.
Про себя он размышлял так: «Мы должны расстаться. Но поскольку мы живем у нее, то уйти должен я. Но я не должен ее бросать! Да и как можно бросить любимого человека? А это значит, что я не могу уйти до тех пор, пока для этого не соберутся все благоприятные обстоятельства. Я не имел права уйти, пока у нее не было дома, не мог уйти, пока у нее не было работы, не мог уйти, не оставав ей некоторого запаса денег (а значит, всех заработанных денег), и не мог уйти, пока она не найдет себе любимого человека, который заменит меня. Кроме того, нужно иметь внушительный повод, который внешне оправдал бы уход. И если в благоприятный момент такого повода не будет, то надо будет создать его самому».
«Я должен уйти, но я не должен ее бросать, – думал он. – Я два года отдавал ей самое лучшее, и в заключительной точке должен сделать тоже самое. А это значит, что всю организацию расставания я должен взять на себя и поставить перед собой два критерия, как непременные условия расхода: во первых, как супруги , мы должны разойтись решительно и окончательно (нельзя расходиться наполовину!), и во вторых – с минимальным мучением для нее. Пусть мы разные, но я люблю ее, и я должен сделать всё, чтобы ей было легче. Если она вообще не заподозрит никакой организации с моей стороны, а воспримет всё как естественное течение событий, это будет лучше всего, и к этому надо стремиться».
И время пришло. Ремонт в квартире закончен, жена устроилась на работу, он получил прибавление к зарплате, койку на кухне за неплохие деньги снимал человек. И в то же самое время она катастрофически теряла интерес к нему. В последний месяц они занимались любовью однажды («Не приставай ко мне со своим торчащим членом, – говорила она. – У меня сейчас такой период в жизни, что меня совершенно не интересуют мужчины и секс»), в последнюю неделю они ни разу вместе не сели за стол; вопреки его воле она стала курить табак; его левый кроссовок развалился окончательно, но она и не думала этого замечать, и говорила, что ей нужен летний костюм и обувь на лето. Достав сладкой травы, она могла выкурить ее в одиночестве, или со своими друзьями, и ничего не оставить ему. А ведь раньше и в «лучшие моменты» лучшим состоянием она всегда старалась поделиться с ним.
Она считала его бесчувственным, но он всё видел и понимал. И он видел, что из благоприятных обстоятельств не хватало только одного: человека, который занял бы его место. Он давно приглядывался к парням, которые в большом количестве заходили к ним в гости. К кому подтолкнуть ее? Но парни оказывались либо детьми, либо дураками, так что, выпроводив гостей, она вновь обнимала его со словами: «Нет никого лучше тебя». И он целовал ее самым счастливым поцелуем на свете.
Среди этих гостей были и два ее старых приятеля – личности, которые забавляли ее своим эксцентричным поведением, какое достигалось у одного применением тяжелых, а у другого – сравнительно легких средств. Между собой они были друзья по школьной парте и напоминали двух клоунов: маленький крепыш и худощавый верзила. Она не относилась к ним сколько-нибудь серьезно. «Я воспринимаю их как персонажи, – любила повторять она, вспоминая их выкрутасы. – Разве можно воспринимать их как-нибудь иначе?» Но случилось так, что именно эти персонажи устроили ее к себе на работу, именно у этих персонажей чаще всего оказывалось то, что не продается в магазинах, и именно с этими персонажами она всё дольше простаивала на балконе, прогуливалась во дворах, ночевала в гостях и на даче. И с некоторых пор перестала называть их персонажами, а говорила – друзья.
И человек наш подумал: а почему бы и нет? Из друзей-то как раз лучше всего и получаются любовники. Но на кого поставить? У обоих были минусы: один висел на мрачных вещах, а другой ходил под судом, с полной неопределенностью приговора. У первого подозревали нехорошую болезнь, а второй покрыл себя славой такого эгоиста, с которым не уживаются нормальные люди. Но хуже было то, что оба при наличии ума и талантов не проявляли никаких признаков высших стремлений. Трудно выбирать, когда не из чего выбирать.
Эксперимент поставило время. В гости приехал любитель тяжелых вещей, и жена целый вечер посвятила ему, была весела и болтлива, и выкурила с ним, не предложив и не оставив мужу, весь запас веселой травы. И тогда, приняв обиженный вид, утром, собрав свои вещи, пока они спали, сказав человеку с кухни «на несколько дней», он повернулся и уехал.
Но, как оказалось, ненадолго. «Вот дурачек, – сказала она, когда весь план рухнул. – Неужели ты думал, что у меня могло с ним что-то быть? Прости меня, если я чем-то тебя обидела». «Я ни в чем тебя не виню», – ответил он.
Окончательную точку с любителем тяжелых вещей поставила сама тяжелая вещь. Секс втроем под ее действием дал следующий результат: «У него маленький член и черные волосы на груди, – сказала она. – А мне нравятся светлые и мягкие. Как у тебя... Никогда не стала бы заниматься с ним сексом...»
Оставался второй.
Она всегда считала его красивым и умным. Их музыкальные вкусы совпадали едва ли не полностью. Прогулки с ним по ночной Москве с легкостью в голове она всегда вспоминала со смехом и удовольствием. Оба любили водку. Она с неизменным сочувствием относилась к его неустроенности. Он тек примерно тем же курсом, что и она, если ей не давать направления. Они были очень похожи, хотя сами даже не задумывались об этом.
Отдыхая на его даче, она проколола ему ухо и вставила туда золотую серьгу – подарок мужа. В разговорах о том о сем всё чаще стало мелькать его имя, тогда как раньше, в силу какой-то давней привычки, она всегда к имени добавляла фамилию, на что он иногда отвечал ей тем же.
Итак, к некоторой точке сходилось всё: дом, работа, деньги и человек. Правда, человек ходил под судом, и ставить на него было опасно, но кроме него ставить было не на кого, а тянуть волынку дальше также не было никакой возможности. Господствовала инерция отношенй: сегодня я отношусь к тебе хорошо потому, что хорошо относилась вчера, а вчера относилась хорошо, потому что хорошо относилась позавчера, а позавчера на то были свои причины, которых теперь нет. Эту инерцию и требовалось разбить, решительно и быстро, чтобы дать ей возможность совершить скачек от одного человека к другому, чтобы не опустело сердце, чтобы минимум мук. А потом – перевести всё в спокойное русло и перейти в разряд хороших друзей.
Но нужен был повод. Такой, чтобы она всё поняла по своему и не заподозрила никакой игры. Если повода нет – нужно его создать. Например, изобразить смертельную обиду и двинуть восвояси. «Но чем меня можно обидеть, – думал герой нашей истории, – если я вообще ни на что не обижаюсь? Пожалуй, только одним – отнять у меня то, что мне так нужно в работе. Тут и вправду обидеться можно, и это как раз то что надо».
Конечно, человек наш рассчитывал дождаться исхода суда, надеясь на положительный результат – какой-нибудь условный срок или что-нибудь в этом роде, но дело уже два раза откладывалось, на дворе кончалась весна и за десять дней до суда шанс созрел сам собой, и такой, что, как говорится, «грех не воспользоваться». В руки плыли славные корабли, задержанная за май получка еще не растрачена, и плыли через друзей, которые уже давно дневали и ночевали в доме. И человек решил: сделаю так, что им достанется всё, а мне – ничего, обижусь и уйду, и всем это будет понятно, а там посмотрим, что у них без меня выйдет.
И он приступил к действиям. Взял на работе дополнительное дежурство и отсутствовал полностью в среду, пятницу и воскресенье, а в четверг и следующий понедельник так затягивал свои дела, что возвращался домой только поздно под вечер. Никто его за это не укорял, никто ни о чем не спрашивал, люди курили дым, приходили и уходили гости, и к вечеру понедельника не осталось бы ничего, если бы с его полусогласия ему не сунули бы в субботу – «на работе завтра покуришь» – некоторую часть, впрочем весьма небольшую (по совести, он имел право на половину всего взятого, но об этом и не мечтать). Убрав свою часть, он потом «не нашел» ее в «том же» месте. Скандал «вам всё, а мне ничего» прогремел как гром среди ясного неба. За пять минут собрав свой рюкзак, он вместе с ними вышел из дома (они спешили на какую-то стрелку и не думали звать его с собой) и зашагал вдоль трамвайных путей, а она побежала догонять трамвай в другую сторону. Так и расстались. Правда, перед выходом из дома она успела сунуть ему в карман кое-что, на что он совершенно не рассчитывал, и это портило представление, хотя и не губило его.
Из Лефортова он дошел до Университета и только там сел в подкативший автобус. Ему было пусто и тяжело. Нащупав в кармане подачку, он хотел бросить ее с моста, но сдержался. Кому приносить теперь самое лучшее? С кем делить «лучшие моменты»? И как-то ещё сложится у нее?..
Она позвонила на следующий день с вопросом: «На что ты обиделся?» – «Больно неровно делишь» – «Ты попробовал то, что я тебе дала?» – «Я выбросил это к черту. Ваши жалкие подачки мне не нужны» – «(Грязная матерная брань) Я тебе этого никогда не прощу! (Снова ругательства)». Далее разговор шел о том, куда делась пропавшая часть, и, естественно, ни к чему не привел.
Трудно настроить против себя того, кто против тебя, в общем-то, не настроен. Но иногда приходится вызывать огонь на себя. Она узнала, что ее друзья – моральное гнилье в разной степени разложения, что сама она сбилась с пути и разлагается вместе с ними, в чем никто не имеет права ей мешать, что человек либо улучшается, либо он ухудшается, и на месте не может стоять никто, и множество других поучительных штучек. Конечно, если бы она позвонила и сказала всего несколько самых простых слов: «Я тебя люблю. Мне без тебя плохо. Приезжай скорей» – вся затея с расходом откладывалась бы моментально, а может и навсегда. Но таких слов сказано не было. А «я за тебя волнуюсь», «я тебе друг», «всё будет хорошо» в таких случаях хуже пустого места. «Что волноваться из-за денег, когда их и при тебе у меня не было? – мысленно отвечал он. – Уехав к другу на дачу, ты оставила меня с двадцатью рублями на пять дней (взяв с собой 500 или 600), и с ними я поехал в Суздаль, и через два дня вернулся с десятью, которые мне дали азербайджанцы (простите, братья, если ошибся!), подкинувшие меня по ночному шоссе до Владимира (когда ни один русский не остановился!), на владимирскую маршрутку…» Так думал человек, огрызаясь по телефону на голос любимой и вспоминая совсем недавнее прошлое.
В этот день он уволился с работы, чтобы не искушать себя соблазном возвращения в близкий дом и обеспечить свободу действий.
На следующий день телефонный разговор повторился в более мягких тонах. Но главных слов произнесено не было. «Так может продолжаться долго, – подумал наш герой. – Пора переходить к решительным мерам». Он начинал бояться за свой боевой пыл, услышав пару искренних нот в ее голосе. Ему и так приходилось несладко. Решив доставить ей минимум мучений, он как всегда не заботился о себе.
«Изчезну на месяц, – сказал он себе.– Без свиданий и разговоров. Пусть ощутит себя брошенной и свободной. И если за месяц не найдет другого и снова обнимет меня – вернусь и буду просить прощения».
Он снова собрал рюкзак и уехал в пустую квартиру на Братиславской, ключи от которой дал старый университетский товарищ. А еще через день предпринял вылазку в ее район. Залез на крышу соседнего дома с биноклем и с наступлением темноты посмотрел в ее окно (благо, что занавески так и не собрались повесить). И всё что надо увидел. Телевизор мерцал, то светлее, то ярче, но в общем всё было понятно. Он был готов ко всему, он сам разработал план, но он не ожидал такой боли, такого отупения, такого ощущения конца – жизни, миру, всему. До конца дней своих он будет видеть перед глазами, как тот, «красивый и умный», докурив на балконе в халате на голое тело табачную сигарету, заходит в комнату, прикрывает балконную дверь, подходит к изголовью ее кровати и сбрасывает халат, и остается в одних трусах, а затем, чуть помедлив и видимо что-то сказав ей и получив в ответ, снимает и их, наклоняясь руками к полу, и заносит ногу вперед…
Дрожащими руками наблюдатель закуривает сигарету и в перерывах между затяжками досматривает зрелище до конца. Он хочет и не может уйти. В ванной загорается свет и, пропустив и выпустив голое тело, гаснет. Темь. Через некоторое время свет включается в коридоре и из входной двери является друг номер два. Она встречает его в ночной рубашке, а тот – в одних синих трусах, положив ей на плечо руку. Наконец, после недолгих хождений, слабый свет гаснет, и квартира погружается в ночь. Больше здесь делать нечего.
В эту ночь он не спал совсем. Сердце бешено колотилось, в голове стоял черный жар, витали обрывки расплавленных мыслей, и было только одно желание: скорее дождаться утра. Временами он воображал себя на месте «умного и красивого», и несколько раз удовлетворял свою плоть рукой. Более кошмарной ночи еще не было в его жизни.
Утром он снова собрал рюкзак и уехал с пустой квартиры. Месяц не понадобился. Хватило трех дней. Прощай, Братиславская, где позапрошлой осенью они провели сто счастливейших дней. Как тяжело теперь вспоминать об этом и невыносимо здесь находиться!
Он потерял сон, покой, аппетит. Вслед за бессонной ночью пища не лезла в глотку, и хотелось только бежать куда-то, ни о чем не думая, но мысли сами собой всё время возвращались к ней: вот сейчас она встает, вот сейчас потягивает свои лапки, вот сейчас улыбнется спросонья и надо ее поцеловать. Потом поставит вариться яйцо и будет быстро собираться на работу, накладывая свои туши и тени. И если с вечера не осталось хлеба, то надо быстренько сбегать в магазин, чтобы ей было на бутерброды… Тьфу! Какой магазин! Это лес… Он наматывал километры по знакомому лесу самым быстрым шагом, каким только мог, но нагрузка утомляла тело и не облегчала душу. Он задыхался и плакал, курил табак и снова бежал вперед, в тысячный раз обходя одни и те же тропинки. Он понял и совершенно простил когорты тех, кто в такие минуты расставался с жизнью. Два года каждый день рядом, и на третий день врозь – с другим. Месяц – это для ровного счета, но хотя бы две недели, хотя бы одну… А ведь эта их близость не казалась первой, значит, дело не в трех днях, а в двух, или даже в одном… Всего один день!
А что делала она, когда он «уехал на месяц»? Узнав от брата о его решении (поверив или нет – неизвестно, но – не думая проверять), она позвонила двум его друзьям и попросила связаться с ней, как только о нем станет что-нибудь известно.
Надо взять себя в руки, подумал он (легко сказать!). Держаться первоначального плана. Пусть не месяц, пусть один день, но ведь чем быстрее, тем лучше. Лучше отмучиться сильно и быстро, чем медленно и долго. Она же у меня умница, всё сделала правильно, как я и хотел. Кто же знал, что будет так больно? Мне надо радоваться, что у нее всё хорошо, что она не одна, что она довольна, и я действительно рад за нее, даже улыбнуться могу. Я хочу радоваться за нее, думал он. Минимум мучений для нее – это и значит лечь с другим в следующий вечер. А меня пусть спасает лес, ходьба, табак, помощник и друг.
И он пошел к другу. День был воскресный, и он вытащил друга в лес, и выложил ему всё. Выплакался весь без остатка, говорил стихами и прозой, рассказал всё с самого начала, назвав свою историю неудачной попыткой любви («Мы встретились на Арбате, и в первый же вечер знакомства курили траву, и в первую же ночь оказались в одной постели, и с тех пор не расставались два года…») и доведя рассказ до самой лесной прогулки. «Будь мужественным, – сказал умный и честный друг. – Поступай так, чтобы не в чем было себя потом упрекнуть. Если совесть чиста, то и на душе легче. А в общем всё всегда идет так как надо…»
«Позвони ей и скажи… – начал друг, но затем перебил себя. – Нет, лучше позвоню я и скажу, что нашел тебя и за бутылку готов устроить вашу встречу. Пусть приедет сюда. А если не приедет, то – сам понимаешь что».
Он был прав. Требовалась проверка. Проверка прочности ее новой связи. А вдруг, действительно, этот друг просто утешил ее по дружески, хотя и по мужски, в ее горе? Полежал с ней в трудную минуту… Кто перетянет: он или я? Звонить! Скорее звонить!
Она была дома, хотя подошла не сразу, и сказала, что не приедет, потому что далеко, ей завтра на работу и т.п. Сказала, что если хочет, пусть приезжает сам, «накормлю и дам денег». На повторное предложение скромно ответила: «Я тоже гордая».
Весь вечер он сидел у телефона и тупо ждал ее звонка, даже не зная, что будет говорить, если она позвонит. Но она не позвонила. Он лег в постель и проспал мертвым сном до девяти утра.
А утром он проснулся другим человеком. Приподняв голову, он увидел светлое небо за окном, и в тот же момент уловил внутри себя голос, приносивший слова: «Всё. Случилось. Самое. Благополучное». Он прикрыл глаза. Свобода и радость. Невероятно! Радость была настолько неожиданной, что он сперва даже не поверил. Но сквозь похмелье вчерашней муки всё увереннее пробивалось растущее ощущение легкости и свободы. «Да, – согласился он, – лучше и не могло быть».
Но главное – он увидел план. Тот план, в соответствии с которым он действовал всё это время, сам не осознавая того. Это теперь, милые девушки, я вам рассказываю всё так, как если бы оно изначально шло по этому плану: сватовство жены, скандальные речи, месяц молчания и всё остальное. Но на самом деле, он осознал этот план только сейчас, в утро своего понедельничного пробуждения, и осознав, был поражен стройности замысла и верности исполнения. И именно оттого, что всё наконец-то встало на свои места, он и испытывал ту необыкновенную радость, которая разбудила его сегодняшним утром. Каждый поступок, каждый непроизвольный крик души теперь находили свое верное объяснение. План был великолепен и прост. Благороден и чист. И почти доведен до конца.
Он дал ей человека, близкого телом и духом. Ее радость – это его радость, потому что ее любовь – это его свобода. Свобода стоит любви. Свобода – это отдавать лучшее всем.
Что оставалось делать? Дать ей привыкнуть к новому состоянию, снять недомолвки и напряжения и перейти в разряд надежных друзей. И, конечно, вернуть подачку-подарочек при встрече. Всё.
Но… Еще оставался суд. Суд над любимым человеком, которого она обрела таким непростым путем. Об этом не хотелось думать, поскольку план ничего не предусматривал на этот счет.
По справочнику и фамилии подсудимого он узнал место и время суда. Так же, или по ее глазам, стоя где-нибудь в стороне, он узнает и приговор. Он будет в день суда возле суда, но так, что никто этого не заметит.
Он молил Бога за счастливый исход. Неужели крошечке суждено столь короткое счастье? Неужели политика вмешается в его план? Неужели ему придется вернуться обратно? И во что «красивых и умных» превращает тюрьма?
Он связался с помощником. Он делал это все эти дни, но сегодня особенно тщательно изложил свою просьбу. Он уловил добрый знак, который мог быть ответом. Случилось это недалеко от дома суда, куда он ходил осматривать место. До суда осталось три дня и ночь.

– А что было дальше?

Что было дальше не знаю, потому что дальше еще не было. Я закончил рассказ сегодняшним днем. Могу только сказать, что весь день он прошагал по городу в умеренном расположении духа, привыкая к своей новой свободе (в честь которой даже выпил бутылку пива, «а мог бы ей шоколадку купить»), ведя успокоительные беседы с собой и с ней («Ты сердишься? Не бойся, со мной проблем не будет. Я всё знаю и понимаю») и время от времени пытаясь прощупать различные варианты действий в случае того или иного решения суда. Так и дошагал до вашей скамейки, красавицы. Интересно было послушать? Спасибо за сигарету.

– Так это вы про себя рассказывали? Я так и думала. А что это у вас за помощник?
– Об этом нельзя говорить вслух.
– Ну пожалуйста!
– Ну пожалуйста: помощник – это всё что угодно. Это когда наугад открываешь книгу и находишь там то, что нужно.
– А какая у вас книга?
– Стихотворения и поэмы Багрицкого. В библиотеке взял.
– Откройте!
– Ну, слушай… Лена…

Я совершенно свободен,
Гол, умудрен и цел,
Голоден по свободе,
Я два года не ел.
И с наугад страницы
«лисиц утомительный лай».
Жить – без своей лисицы –
Заново привыкай.


П.С. Он закончил эту запись в день сорокадвухлетия смерти одного своего знакомого. До могилы было недалеко, и он отправился на кладбище, где встретил людей, которые напоили его шампанским, угостили пачкой сигарет, читали стихи и говорили о поэтах. Придя домой, он достал из книжного шкафа Бродского, который открылся в руках на одной из первых страниц:

«Дни расплетают тряпочку, сотканную Тобою…»

«Тобою… С большой буквы, как и мне всегда хотелось писать», – подумал он и читал дальше.

«Ни один живописец не напишет конец аллеи…»

«Потому что конца нет и не с чего писать», – понял он и прочитал конец:

То ли сыр пересох, то ли дыханье сперло.
Либо: птица в профиль ворона, а сердцем – кенар.
Но простая лиса, перегрызая горло,
Не разбирает, где кровь, где тенор.

Человек этот был кем-то вроде художника, но две из трех его бывших жен никогда не интересовались, что он там пишет.

(22-30.05.2002)