Как я приехал в Израиль

Как я приехал в Израиль


У меня с младенчества не ладились отношения с женщинами. Конечно же, началось все с матери. Я упрямо отказывался прильнуть к ее насыщенным молоком грудям. Видимо, никак не мог выбрать ту, в которой сливки жирнее. В итоге меня начали кормить из бутылочки, и с тех пор я к ней присосался.
Да, детство у меня было нелегкое. Я чувствовал себя обделенным любовью. Родители предпочитали мне мою вредную сестричку с тонкими косичками. Она была настолько омерзительна в своем неуемном желании учиться, стряпать и шить на швейной машинке, что я ее возненавидел. Со временем это чувство улеглось, но у меня до сих пор стоит в ушах стрекот «Зингера», а в носу – удушливый аромат ее ленивых вареников.
В школе меня почему-то невзлюбили учительницы. Они словно как сговорились и вступили в движение по борьбе с высоким светловолосым мальчиком с печальными темными глазами, подернутыми дымкой мрака, который просто хотел стать счастливым и доказать себе и всему миру, что его есть за что полюбить.
Благополучно пережив детские и отроческие травмы, я вступил в пору юности. И тут-то я снова вернулся в детство. Простите за выражение, но я – еврей. Мои родители - атеисты проповедовали коммунистическую идеологию и, естественно, не сделали мне обрезание на седьмой день. Но Бог распорядился так, что мне самому, по собственной воле, пришлось исправлять ошибки своих родителей.

В общем, в 19 лет меня посетила очередная любовь. В таком возрасте ты уже не мечтаешь о рыцарских подвигах и томном шепоте в ушко прекрасной дамы. Платон, конечно, удивительный философ, я бы даже сказал, божественный. Но мне хотелось чего-то земного.
У меня неистовствовала плоть. А чего еще можно ожидать от 19-летного парнишки, зачатого на стоге сена и взращенного на коровьем молоке? За все эти годы в мою сторону не посмотрела ни одна девушка, хоть я и направлял стрелы Амура в их глаза, жадно пожиравшие моих темноволосых соперников.
Так вот, у меня появилась подруга, Светлана Николаевна, первая женщина, которая востребовала меня, как мужчину. По иронии судьбы она оказалась учительницей, только что поступившей по распределению в мою бывшую школу и еще не успевшая прильнуть к движению местечковых феминисток. Да, взаимная любовь – это ни с чем не сравнимое чувство! Я стал центром ее крохотного мирка, я стал королем ее шахматной доски, на которой фигуры передвигались по ее правилам. Да, я был готов выполнять функции монарха, но моим стратегическим предназначением стала роль пешки.
Разумеется, мы предпочли игре в шахматы нормальное, обыденное совокупление. Я думал, что первый сексуальный опыт, это вхождение в незнакомые глубокие воды, это предвкушение чего-то непознанного и таинственного, обернется стрессом, который по масштабам можно будет сравнить с главным шоком жизни – рождением. Но все оказалось куда прозаичнее, и это «рождение заново» обернулось для меня не шоком, а самым обыкновенным кошмаром. Обычно секс ассоциируется с наслаждением, с экстазом, в конце концов, с эякуляцией…. Нет. Это все выдумки. Секс – это боль, самая настоящая мучительная, душераздирающая боль.

Обиняками и недомолвками я пытался выспросить у приятелей, как это происходит у них. Их опыт оказался отличным от моего и куда менее драматичным. Тогда я запутался окончательно и начал тайно страдать. Меня терзало чувство неудовлетворенности и несостоятельности.
Под словом мужчина подразумевается сильное, довлеющее, подчас бесчувственное существо, но это только миф. На самом деле мы, мужчины, чувствуем себя куда более уязвимыми, чем они, женщины. Да, разумеется, с виду они кажутся слабыми и беспомощными созданиями, и в них присутствуют нормальные женские страхи. Но что такое их страхи по сравнению с нашими, мужскими? Да ничто. Если бы я попытался взвесить их многочисленные опасения и свой страх перед несостоятельностью и боязнь провала, то чаша весов моментально склонилась бы в мою пользу.
Разумеется, я пытался с этим бороться, но единственным провалом, который меня не подстерегал, был провал в памяти.
Светлана Николаевна сходила с ума, и это сводило с ума меня. Ну, сколько же можно было биться у входа в ее нефритовую пещеру, как Али-Баба, не знающий заклинания? Порой мне было ее жаль, а иногда я срывал на ней свои неудовлетворенные эмоции. И еще мне был неприятен тот факт, что во время занятий любовью она кромсала яблоко и курила, как прокаженная.

Так вот, именно мой первородный мужской страх оказаться несостоятельным привел меня к врачу. Я очень стеснялся. Да и правда, нелегко это – сознаваться в проблемах, тем более касающихся столь интимной области, как секс. Мне было неприятно натолкнуться на его всезнающую улыбку, хотя безмерно утешало то, что я такой не один и что моя проблема решаема.
В общем, мне посоветовали лечь на операцию. Операция страшит всегда, а хирургическое вмешательство в детородный орган просто ужасает. Я решил взять «тайм-аут» и подумать, хотя особенно размышлять было не о чем. Все равно я не мог заниматься удовлетворительным, хорошим или прекрасным сексом. Я был в нем двоечником с оценкой «неуд».

Я готовился к операции морально месяца два, но в итоге наступил момент, когда решалась моя дальнейшая судьба.

В тот день мне велели выбрить пах. Я не совсем понимал, как это делается. У меня весьма скудный волосяной покров, даже на лице. Мне достаточно раз в неделю провести станком по изнеженным щекам, чтобы ощущать себя свежевыбритым на протяжении последующей недели. Но передо мной поставили задачу, и ее нужно было решать.
Я запасся тазиком, безопасной бритвой, хозяйственным мылом и полотенцем. Мой член – это не то, что может меня испугать. Нет, он меня радует. Он по-своему даже красив. Я испытываю к нему своего рода нежность и благоговение. Да что там скрывать, я его холю и лелею. Но прикоснуться к нему холодным лезвием бритвы? Это уже выше моих сил. Это куда страшнее, чем полоснуть себя по сонной артерии.

Прошло полчаса. Вода в тазике, сцеженная из крана с красным кружком, начала постепенно остывать и превращаться в стужу. Да и меня начало потряхивать - то ли от страха, то ли от отвращения к этому языческому ритуалу, то ли от холода. И в самом деле, было холодно. Но я не Карбышев, и не могу подолгу терпеть нудные завывания ветра, промозглые сквозняки и заледеневшую воду. Пришлось брить свой пах.
Как я не изворачивался, как ни старался, но я никак не мог достичь совершенства в этой нелепой игре. Сверкали остриями ножницы, блестели булаты бритвы, но эту битву я все же проиграл. После получаса баталий с холодной водой, выскальзывающим из рук мылом и отупевшим станком мой пах смахивал на неровно ощипанную курицу.
А на следующий день меня увезли в больницу. Не подумайте, что я сделал что-то не так. Просто в Артемовске пациентов увозят на машине скорой помощи. Или на катафалке. Мне повезло. Меня увезли на скорой.
А вот повезло ли? Да, я уже сделал свой выбор. И, тем не менее, он ужасал. Расстаться с частью своего пениса? Нет, нет, не скажу, что это было легкое, напрашивающееся самим собой решение.
Меня привезли в больницу, усадили в приемном покое и подкинули брошюрки с агитациями. Лениво перебирая пальцами бумажки, я натолкнулся на архив. Передо мной красовалась заметка из местной газетенки про операцию моего бывшего школьного учителя. Его лечили от геморроя. Эту заметку наглядно иллюстрировали фотографии, изобилующие анатомическими подробностями. Какое-то чувство шевельнулось в моей душе, но в тот момент оно еще не начало свербеть, потому что меня вызвали в кабинет.

Мне велели раздеться догола. Люди воспринимают резкие и сухие приказы по-разному. Вспыльчивые возмущаются, категоричные ставят свои условия, сомневающиеся начинают спорить…. А я? Я безропотно подчинился медсестре в помятом сером халате с лицом нимфоманки, фотографирующейся на паспорт.
Меня наделили востроносыми тапочками, пошитыми в готическом стиле. На голову мне надели белый колпак и велели разместиться в гинекологическом кресле, в котором, вероятно, когда-то восседала моя Светлана Николаевна. Представьте себе такую картину: стены, выложенные бледно-голубым кафелем, в углу теснится обшарпанный стол с разбросанными на нем историями болезни, в полуметре от него ютится обитый красным велюром стул, а посреди этого убожества возвышается черный трон с грозными, мерцающими тусклой дамасской сталью, подлокотниками, и на нем сижу я, потерянный повар двухметрового роста в белом колпаке, с растопыренными ногами в больничных тапочках.
Надо мной склонилась медсестра и по-деловому, методично, четко отлаженными движениями руки брила мне пах. В тот момент я ощущал себя полнейшим ничтожеством, существом, которое не имело права распоряжаться даже своим собственным членом. В кабинете повисла неловкая, тягучая, напряженная тишина. Видимо, это я заряжал атмосферу отрицательными эмоциями, потому что медсестра совершенно не волновалась на этот счет и даже что-то напевала себе под нос. В какой-то момент я не выдержал обыденности этого трагичного момента и спросил ее: «А как вы можете этим заниматься?». Видимо, в моем тоне прозвучало неприятие и отвращение. Такой вопрос обычно задают эксгуматорам и могильщикам. Но медсестра была стойкой и мужественной женщиной, прошедшей огонь, воду, медные трубы и крайние плоти. Она равнодушно пожала плечами и небрежно бросила: «Ну, кто-то же должен это делать». Это покоробило меня еще сильнее. Я почувствовал себя трупом, которого кто-то должен вскрыть или закопать в могилу.
А потом меня повезли в операционную палату, небрежно прикрыв замызганной простыней с прорехами в некоторых местах. Одна из них, к несчастью, приходилась на мой истерзанный член. Но мне почему-то уже было все равно.
Дверь операционной украшала табличка с надписью «Арбуз». Нет, я не попал по ошибке на рынок, нет. Это была фамилия врача, а поскольку события происходили в Артемовске, слово «арбуз» было написано на украинском языке, читалось с ударением на первом слоге и переводилось на русский как «тыква». Итак, я, как Чиполлино, должен был лечь под нож к доктору Тыкве по прозвищу Арбуз.
Меня привязали, как умалишенного, к столу, и вся эта больничная братия принялась ворковать над моим обстриженным членом. Для начала санитарка принялась его дезинфицировать. Не знаю, чем, но, судя по запаху, это был йод с высокой концентрацией спирта. Возможно, это был спирт с высокой концентрацией йода, но внезапно я почувствовал, как мой детородный орган, которому, возможно, когда-нибудь придется выполнить свое предназначение, объял огонь. Это были не ласкающие язычки пламени, а всесокрушающий, мощный, стихийный пожар. Это было больно, очень больно, больно до потери сознания, но я с самого начала поклялся себе мужественно терпеть муки и не издать ни стона.
Потом наступила очередь санитара. Он склонился над моим пепелищем, на котором чудом выжил один ствол, и с размаху всадил в него шприц с наркозом. Я моментально возненавидел этого мясника, как будто знал, что именно этот санитар с пропитым лицом с рубцами от оспы стащил из больничных запасов наркоз, который предназначался мне и другим страдальцам.
Но очередной болевой шок отвлек меня от разрушительных эмоций. Я упрямо пялился в потолок, чуть щурясь от операционных прожекторов, и с грустью вспоминал о своем школьном учителе, которому пришлось пройти чрез схожие боль и унижение.
Мой член упрямо отказывался неметь. Иногда я на него сержусь и даже маленько покрикиваю. Вечно он, как Емеля-дурачок, все делает наоборот. Он отбился у меня от рук и постоянно своевольничает. Но время шло, доктору Тыкве по прозвищу Арбуз предстояло собрать еще ни один урожай, и поэтому он немедленно приступил к делу. Я смутно помню, что он там вытворял. Я помню только то, что мне было безумно, нестерпимо больно. Я держался и скрежетал зубами, но пытка все длилась и длилась и казалась бесконечной. А потом меня начали зашивать, и в тот момент я возлюбил скальпель, как своего лучшего друга, который режет правду-матку (на этот раз не матку, разумеется, я же не гермафродит) в глаза. Да, больно, но эта боль эфемерна и в итоге оборачивается мне же на пользу. А вот иголка напомнила мне мою сестренку – колючая, острая, настойчивая в своих издевательствах и абсолютно равнодушная к моим страданиям. Лежа под иглой, я вспоминал о ней, своей сестре, с пчелиным трудолюбием строчившей на швейной машинке тряпичную куклу. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, а то еще правда превратят мой пенис в тряпичную куклу.
Я так и не произнес ни слова, не издал ни единого стона, но я стер себе зубы в порошок. Кстати, на следующий день на прилавках появился товар под названием «зубной порошок».
В тот момент я хотел обернуться змеей. Я хотел извиваться, высовывать язык, шипеть, а потом ужалить доктора Тыкву по прозвищу Арбуз стертым в порошок ядовитым зубом.


Я вошел в кабинет медсестры здоровым, крепким, нормальным, пусть и не состоявшимся, мужчиной. Меня выкатили оттуда форменной развалиной.

Месяц заживания и рубцевания ран благополучно миновал, и я подумал, что настало время навестить Светлану Николаевну, но уже в иной ипостаси. Я готов был ворваться к ней так, как когда-то Юлий Цезарь врывался в хоромы своей Клеопатры, разделить с ней скромную походную трапезу и покорить ее своим новым «я». Приодевшись и причесавшись, я вышел в город и побрел по направлению к школе. Техничка сказала, что моя Светлана Николаевна гуляет в привокзальном кафетерии. Я чувствовал себя на коне, мне кажется, что на какой-то момент меня даже обуяла мания величия. Но чем выше взлетишь, тем больнее падать.
Я и правда чуть не упал, когда спотыкнулся об левую ногу о порог кафетерия. В его центре за огромным столом, покрытым свежевыстиранной скатертью с голубой каемочкой, восседал конклав школьных феминисток во главе со Светланой Николаевной и обсуждал, кто же станет следующим папой. А за соседним столиком сидела медсестра, которая стригла мои лобковые волосы, в обществе моего бывшего школьного учителя, лечившегося от геморроя. Увидев меня, она радостно прокричала: «Привет! А ты же тот парень из гинекологического кресла, которому я брила пах перед операцией на члене!» И тут все взгляды устремились на меня, а один из них, который принадлежал Светлане Николаевне, меня пронзил. Нет, попусту уничтожил. И столько было в нем пренебрежения, столько безграничного презрения, столь убийственным он был, что я, пробормотав: «Et tu, Brute?», выбежал из кафетерия и бросился, погоняемый комплексами, на пастбище свободы.
Через три месяца я был в Израиле.


Сейчас я состою в счастливом, благополучном браке с женщиной, приехавшей, как и я, из Артемовска. Через неделю она собирается лететь на родину, дабы проведать сестру, школьную учительницу, лежащую в гинекологическом отделении местной больницы. Видимо, настало время задуматься о разводе.

Автор: Грация Левинтович