КВАДРАТУРА КРУГА

Николай знал, что скоро умрёт. У него давно в груди поселилась боль, причину которой не могли определить врачи.
- Смотри! Колька совсем худой стал! Болеет! – слышал он за спиной беспокойный шёпот соседок.
А недавно он невольно подслушал разговор жены и её сеструхи, Любки. Та припёрлась, как всегда с рынка, где продавала домашний творог, под кайфом, и начала гундосить про болезни, терзающие её душу и тело с самого дня рождения. По правде сказать, Любке не повезло: инвалид с детства, одна рука короче другой, и что-то вроде пенька топорщится на спине. Никто её по случаю таких дефектов в жёны не взял и, бабы говорят, она до сих пор ходит в девках, хотя уже седина пробивается в волосах. Всё это походило на правду: попробуй, опрокинь её на спину – она и перевернётся на бок. Колька по молодости попытался залезть на родственницу, оказать ей гуманитарную помощь, но получил по морде костлявой укороченной рукой и больше не предпринимал попыток лишить девственности убогую девку.
Обычно при появлении боли Николай отлёживался на топчане в прохладном чулане. Он давно заметил, что грудная боль затухает в этом месте, если закрыть глаза и представить себе, как он опрокидывает Любку. А сегодня его потянуло к открытому окну, на свежий воздух.
«Твою мать! – плюнул Колька через подоконник открытого окна, возле которого коротал время, отпущенное ему судьбой. – Ну и лекарство приходит на ум, лучше не придумаешь. Правильно говорят: запретный плод сладок, но не до такой же матери!»
Любка на кухне разошлась вовсю, как будто выжрала не чекушку в туалете на рынке, а полноценную полулитру на празднике урожая в Доме культуры.
- Колька твой - не жилец! – злобно шипела она старшей сестре, словно до сих пор не могла простить Кольке половой осечки. – Если врачи не могут определить болезнь, дело ясное – рак!
Кольку змеиное шипение Любки окатило словно кипятком.
«Всё! Пиздец! Так оно и есть!» - забурлило у него в груди.
Такой расклад приходил и ему в голову, но он быстро убегал от него в успокоительный чулан, где ждала Любка. После очередной неудачной попытки овладеть уродиной Колька начинал думать о приятном.
«Много ли в его жизни было счастливых моментов и удовольствий? Шоферюга - он и есть шоферюга! Баранка в руках, жопа в седле, морда с похмелья, радикулит с рожденья! Стыдно признаться, но больше всего удовольствия он получал, сидя на горшке. Это тебе почище мамкиной пизды – никогда не надоедает! Просрался – душа поёт, и приятно так щекочет в заднице, словно куриным пёрышком между ягодицами баба водит».
Надо сказать, Колька любил посидеть в туалете, покряхтеть, попердеть, вдохнуть полной грудью отхожие газы. Разве сравнишь их с выхлопными, хватающими за горло, раздирающими грудь? Живая благая вонь в туалете почище французского одеколона будет! Однажды Любка припёрлась пьяная. Жены дома не было. Она и предложила распить французский одеколон, спёртый ею с рыночного прилавка. Колька не прочь был опохмелиться после вчерашнего приёма тормозной жидкости с товарищами по гаражному несчастью и согласился на свою голову. Одеколон так шибанул в нос и по мозгам, что у Кольки хуй с яйцами в животе спрятался. Как Любка не пыталась его соблазнить на любовь, даже в штаны рукой залезла, но ничего там не нашла. Так и разошлись ни с чем. Наутро жена нашла в помойном ведре флакон из-под французского одеколона и прочитала производителя: Китай.
- Отравит тебя эта уродина, чтоб ей пусто было! А ты подохнешь, если не от одеколона, так от денатурата – точно! - завопила она. – Француз хренов! Опять будешь дристать в уборной часами! Засрал всё очко! Надоело после тебя чистить!
Николай давно мечтал соорудить в доме туалет по типу городского. Ему так он понравился у дочери, что гость чуть не довёл дело до драки, заняв унитаз на неопределённое время.
- Паразит! – кричал дочка. – Засранец деревенский! Чтоб тебя понос вывернул наизнанку! Уёбывай домой! Там и сиди на очке, сколько влезет, а здесь люди живут! Им тоже хочется!
Коля закряхтел и снова плюнул в открытое окно. Плевок, описав крутую дугу, попал на зелёного жука, отливающего перламутром. Жук попытался расправить крылья, но не смог преодолеть липкую слюну, насыщенную никотином, и нехотя заполз под гнилую доску, лежащую под окном.
Лето ещё не начиналось, но первая жара уже возбудила к активной жизни многочисленное племя насекомых, зависших над соцветиями черноплодки, боярышника и всякого разноцветья, распустившегося в саду. Если встать под цветущим деревом, то можно услышать гул пчелиного облака, зависшего над соцветиями с единственной целью: насосаться нектара.
Николай щёлкнул пальцем по трёхлитровой банке из-под мёда, стоящей на подоконнике. «Одни работают, другие жрут!» - усмехнулся он.
На соседнем участке взревел триммер.
«Сосед опять завёл свою шарманку!» - плюнул на доску, лежащую под окном, Николай.
Он терпеть не мог завывания электрической косы, вызывающей у него зубную боль.
- Серёжка, вруби динамики! – крикнул Николай сыну. – Да погромче, чтоб сосед вздрогнул. Мать его ити!
Через минуту динамики стереосистемы, стоящие у распахнутого окна комнаты сына, взревели, как тысяча чертей, беснующихся над котлами с кипящей смолой, набитых грешниками.
- Батя! Тяжёлый рок пойдёт? – прокричал Серёжка, но его голос потонул в мешанине рёва триммера и грохота ударных инструментов.
«Какого хрена сосед вылизывает свой участок? – задался вопросом Николай.- Растёт себе трава и растёт. Нет, надо выкашивать её до земли, англичанин недоделанный! Да ещё два раза в месяц. Пропади всё пропадом!»
Сосед, не подозревая, какую бурю недовольства он вызвал в душе Николая, продолжал выкашивать на газоне возле дома геометрические фигуры.
«Вот блядь! Совсем уже с ума посходили городские! Как приедут на лето, так и начинают выёбываться. Смотри, выкосил круг, а внутри квадрат. Никак крыша поехала. И мужик, вроде, не плохой, не скандальный, а выёбываться любит: то сарай покрасит в жёлто-зелёную полоску, то глухой забор поставит вдоль улицы, то мусор начинает прибирать в придорожной канаве. Кем работал до пенсии, не говорит. Всё хихоньки, да хаханьки. Большим начальником был в Питере, талдычит и всё. Так ему и поверили. Купил бы городской начальник старушечий домик на нашей Пролетарской улице! Небось, отгрохал бы хоромы на берегу Чёрного моря или на Канарах!
Хотя, хуй их поймёт сегодняшних. При Сталине было ясно: начальник – тебе спецпаёк и всякие другие прибамбасы. Чуть что не по правилам – к стенке. А сейчас не разберешь, кто есть кто: кто - гавно, а кто залёг на дно. Стреляют друг в друга, не поймёшь кто - мент, кто - бандюга!
Жизнь стала совсем непонятная. Ебут друг друга, не разбирая, где мужик, где баба. Работаешь – тебе не платят! Воруешь по мелкому – сидишь в тюряге, отхватишь кусок покрупнее – пиздишь в телевизоре.
Народ совсем скурвился. Вчера боль в груди достала – пошёл в больницу. Смотрел участковый, смотрел и в рот и в жопу, а ничего не обнаружил. Слушал, слушал своей хуёвиной грудь, а ничего не понял. А хотел ли понять? Морду строил умную, исписал каракулями пару страниц, под конец выдал: всё в порядке, но сдайте на всякий случай анализы. Пьёте, наверняка, всякую дрянь, говорит, вот и обожгли себе слизистую. Мы, конечно, дорогую не пьём, потому до сих пор и живём, а то с такой зарплатой и пенсией уже давно бы с голодухи подохли. Но ты, Айболит, едрёна вошь, коли поручили тебе лечить людей – лечи, а в душу не лезь. Без тебя в неё так наплевали, что не отмыть за всю оставшуюся жизнь. Покрути баранку с моё, поглотай бензин из бака лет двадцать, да поваляйся под машиной на сырой земле, а за всё за это - старый прогнивший дом, сварливая жена, её сеструха Любка с горбом и дружбаны с испитыми харями. Посмотрим тогда, какие песни ты запоёшь, и чем тоску зальёшь».
Николай вышел на улицу и подошёл к забору.
- Сосед, чего делаешь? – прокричал он, пытаясь обратить на себя внимание.
Сосед то ли не слышал, то ли не хотел слышать и продолжал трындеть на своей балалайке. Николай опёрся на покосившийся забор, затрещавший под его тяжестью.
«Надо бы поставить новый. Сгнил, блядь, за четыре года! - разозлился Николай. – Не успеешь сделать одно, как выскочит другое. Когда кончится эта ёбаная жизнь? Всё гниёт, рушится, болит и шумит. Всё требует внимания, иначе, пиздец на холодец!»
Сосед, наконец, заглушил свою тарахтелку и подошёл к забору.
- Коля, забор надо менять. Твоя сторона. Я видел, у тебя уже и столбы заготовлены, а сетку я куплю, - без здрасте начал разговор сосед.
«Ишь, какой добрый! – ещё больше разозлился Николай. – Денег что ли немерено?»
- Живы будем – намолотим, - неопределённо ответил он.
Столбы Николай приготовил для другого дела: хотел поменять забор вдоль улицы, а смежный подождёт – нападать никто ни на кого из соседей вроде не собирается, курей и свиней нет. Не от кошек же и собак огород городить.
- Сергей, я чего хочу спросить: что это ты за кренделя на траве выводишь? С похмелья что ли?
Сосед в ответ рассмеялся, показав все тридцать два зуба.
«Ишь какой зубастый, - отметил Николай. - Небось, керамические вставил. Где деньги берут люди?»
У него самого ещё в юности на все зубы были поставлены стальные коронки, поэтому его оскал был страшен, вызывал уважение у местных парней и привлекал внимание девок. Первые в драке старались не бить его по зубам - дорого, а вторые лезли целоваться из любопытства, как это с железом во рту получится.
- Пытаюсь найти решение квадратуры круга без линейки и циркуля, - загнул сосед.
- А на хуя? – вопросил Николай, ничего не поняв в соседской белиберде.
- А вдруг найду. Пять тысяч лет мудрецы искали и не нашли, а я найду. Дадут Нобелевскую премию, - серьёзно ответил сосед.
- Ищи, ищи, а я пойду есть щи, - буркнул Николай и отправился восвояси.
К вечеру у Николая зажгло нутро, и он решил освежиться проходом в магазин. На крыльце вино-водочного заведения сидели алкаши в надежде на манну небесную. Кольку они знали и на входе попросили двадцать рублей, а на выходе – поделиться содержимым полулитровки.
- К бабе иду трахаться – не до вас! – отрезал он их притязания и направился в сторону дома Любки.
Николай ни то, что был завсегдатай у неё, но иногда заходил попиздеть и раздавить пузырёк, когда душа требовала умственного общения. Любка была дура дурой: в подпитии слушала собутыльника молча и только мычала в особо умных местах разговора, определяя их не разумом, а чувствуя всем нутром. Корова, а не баба: титьки большие, а в глазах тоска и тюлевые занавески, как на окнах.
Когда Николай ввалился в дом к Любке, та была уже готова. За день успела набраться и валялась без памяти на ржавой кровати. Разговора не получилось и бутылка была выпита в тоскливом одиночестве, без закуски и мычания.
Жена встретила Николая матом перематом, и он удалился спать в чулан, тем более что, не смотря на выпитое, боль снова стала раздирать грудь. Воспоминания о Любке не помогли. Она сопротивлялась, больно била его по лицу и громко мычала. В чулан заглядывал сосед с триммером и спрашивал: «Помочь не надо? Это квадратура круга. Без меня никак нельзя!»
К утру Николай испустил дух. Чулан наполнился отхожими газами и ещё чем-то неуловимым, сопровождающим смерть каждого человека.
Любку нашли мёртвой сразу после похорон Николая. Её труп пролежал три дня, пока запах разложения не привлёк бродячих собак, устроивших ночной вой под окнами её дома. Она лежала на кровати голой, раскинув ноги. Между ног у неё была вбита пустая полулитровая бутылка из-под водки.