Слова и помехи

Я пишу тебе письмо.
Я знаю, что в лучшем случае ты его зальёшь цементом и утопишь на дне самого глубокого, самого холодного и самого ледовитого океана. В худшем случае ты отдашь его почитать своему мужу, брату, отцу, сыну, дяде, племяннику, восьмиюродному деду на тридевять десятом киселе или первому встречному рыцарю Джедая. Отдашь, чтобы тот со всем свойственным ему благородством вычислил и вынюхал бы меня по отпечаткам телефонного кабеля, нагло впендюренного в мой многострадальный модем.
Нет, я уже не пишу тебе письмо. Незачем, не за что, бесполезно, бессмысленно, зря… Лучше уж сразу так. Дать тебе пистолет в руки и нежно прижаться к холодному дулу горящим виском. Давай, только сразу, только сейчас, только не думая! Не думая… сейчас.… Не хочу думать, не умею ждать…
Я поворачиваю голову в сторону, и мои шейные позвонки начинают петь, тихо – шёпотом, медленно – шорохом. А перед глазами теперь маячит телефон, смотрит сонными глазками удивлённо и осуждающе. Старый дореволюционный аппарат, чавкает пыльными кнопками, сипит своим подбитым зелёным боком. Шипит змеиным голосом трубка, и равнодушные гудки и помехи разбавляют этот шум. Потом наступает тишина. После одного-единственного разумного щелчка наступает волшебная и благословенная тишина. Она длится от силы пару секунд и длится вечность. Она, как умышленно внесённая в наш мир Вселенная, внутренняя, локальная. Её бесконечность сжата до необходимого минимума, и при этом бесконечность не перестаёт оставаться бесконечностью. И так же, как и остальные Вселенные, эту нельзя преодолеть, а можно лишь миновать, только лишь ощущая и осознавая её холодное присутствие…
- Аллло! – ты умудряешься в это и без того пафосное слово уместить даже три буквы «л». Итог ожидаем, но, как всегда, великолепен. Локальная Вселенная разрушается, расщепляется миллиардами мельчайших частичек-отзвуков и растворяется во Вселенной нашей, родной, даря ей необычно терпко-сладкий, до безумия мягкий привкус.
- Алло! – теперь это уже звучит как выстрел… выстрел в воздух, – я вас знаю? – пули со свистом проносятся у самого уха. Я успеваю увернуться, но это абсолютно ничего не значит. Пули, вылетая из телефонной трубки, успевают увеличиться до размеров снаряда. Они бьют в стёкла окон, в зеркала, в стены, в потолок, в многострадальные мониторы телевизора и компьютера, рикошетят от всего этого, и все с двойной силой несутся на меня, и, без сомнения, меня поражают. И я молча хлопаю глазами, тон-кой струйкой исходящего из зрачков света, вопрошаю телефонную трубку: «Я меня знаю?»
Телефон бесится, рвётся как цепная собака на поводке провода, протягивая мне в своей извилистой руке твой голос. Бесценный подарок в плену тёмно-зелёной трубки. Мой неприкосновенный запас адреналина.
Щёлк! Ты перезаряжаешь оружие. Я уже чувствую красную точку на виске.
Я испуганно шарю глазами, и мой взгляд натыкается на чьи-то блестящие и беспокойные очи. Маленький столик, даже скорее не столик, а тумбочка на кривоватых ножках-копытцах, не отводит глаз от меня и трубки и, храня груз взбешённого телефона собственно у себя на горбу, пускается впляс. Цокая копытцами, бацая дверцами, тумбочка нарезает вокруг меня не один круг и сухо лепечет трубке: «Меня никто не знает».
- Я вас знаю?! – неужели это уже звучит более утвердительно и менее вопросительно. Но в моём рту кляпы, на моих устах скотчи, изоленты и вообще…
Спасительные колокольчики посуды, ваз, рюмок, хрусталя тянут многоголосым и разнотоновым хором песню: «Меня не знают…» – это и куплеты и припевы и музыка и слова её. Заоблачный рай кри-сталлических решёток, целительные щёки трудолюбивых стеклодувов, блестящие сердца отражённых в хрупких боках солнышек – всё сливается в этой песне, слегка пьяной песне мира: «Меня не знают…» И уже не поют даже, а с ощущаемым надрывом гудят, дрожат, грозя в любое мгновение превратить чудесную песню в ужасный фейерверк, разлетевшись на миллиарды стеклянно-хрустально-фарфоровых молекул.
На фоне этой песни монотонно отбивают ритм бетонными туловищами двери. Тысячи дверей, которые отделяют тебя от меня, и я, хоть убей, прекрасно знаю, что добрую их половину построил я сам. «Я вас знаю?» – ты стучишься в них, бьёшься, рвёшься, даже ломаешь, срываешь с петель, отбрасываешь, крушишь. Но я, в упрямом исступлении врываюсь в свои микромастерские, микроцеха, где конструирую и варю всё новые двери, всё более крепкие, но всё же вскрываемые. Я их устанавливаю взамен старых истерично, наспех, смущённо наблюдая твоё приближение. И уже сам ничего не пони-маю – то ли ты скрыта от меня за этими дверями, то ли за ними скрылся я.
Ничего не понимаю…. Что-то завывает в ушах, что-то мелькает в глазах. Вдобавок к этому острый и холодный ветерок стучится во все окна и форточки. Форточки отвечают недовольным шорохом, а в этот момент за спиной у меня кто-то появляется, вырастает осторожной и тихой тенью. Я догадываюсь, что это дождь, мой несчастный друг, преданный всеми скиталец. Он немного с грустью, но, в большей степени равнодушно наблюдает за мной, как обычно и за всеми, кого он имеет несчастье встретить на своём степенном пути. Он никогда не кричит, не поёт, не танцует, но и никогда не молчит, он всегда что-то шепчет, какую-то очень далёкую сказку с самой глубины океанов и самой высоты облаков.
Он шепчет, ты стреляешь, а я держу твой голос в руке и смотрю дождю в глаза. Сквозь тонкую пропасть стекла я вижу, как отрешённо смотрит он и понимаю, что его шёпот и есть самая глубокая и громкая песня, самая запутанная и самая ясная, самая шаткая и самая надёжная. Её не услышать просто невозможно, потому что она и есть всё, потому что он сам нависает надо мной осторожной тихой и ог-ромной тенью. И я слышу, и ты слышишь, и слышат все его негромкий всепроникающий шёпот: «Нет… нет… нет… никто не знает… никто… ничего… никогда… не узнает… нет… нет… нет…»
Это тихое, но настойчивое пение заставляет просыпаться и двигаться и танцевать всех тех, кто, казалось бы, не способен уже просто быть. Он дарит последний танец, последний глоток, последний вздох тем, у кого он уже был. Жёлто-коричневые листья, мёртвым грузом покрывшие разодранный в трещины и дыры посеревший асфальт, возвращаются к жизни захмелевшими красавицами, зажигающими на своём прощальном балу. Лихо кружась под укусами холодных капель, не жалеют своих празд-ничных нарядов, которые целыми кусками вырываются щипцами дождя. Но песня такова, что красавицы просто не могут перестать танцевать, даже тогда, когда они обнажены почти полностью. Они кружились легко и смертельно, так, что мне казалось – они погружены в глубокий покой, а целый мир сам кружится и танцует вокруг них.
И эти танцы умирающих листьев, являющие собой танец мира, и эта песня, этот голос безликого абсолюта, всё это должно было, просто было обязано вселить в тебя и во всё, что вокруг тебя слепую уверенность, что «никто не знает». Что «никто никогда не узнает»! Всё должно было быть так! Нерешаемая вечность, незаполняемая пустота, бессмысленный вопрос, незапомненный ответ, тюрьма без стен, свобода закопанных в землю, очередь, расстрелявшая воздух. Если бы… Если бы!
Если бы не враг, не предатель, не отступник! Само воплощение зла, сам дьявол, воплощенный в непреклонный дух времени, обличённый в отполированное до блеска тело часов. Грязно откашлявшись и отхаркавшись, он, слегка хрипловатым и пронзительным возгласом напоминает о своём присутствии. Его крик прерывает и убивает всё: танец невинных листьев, таинственную песню дождя, торжественное ликование столика и хрусталя, время кричит, визжит, цокает языком и… смеётся. Тихо так хихикает, очень-очень тихо, но при этом слишком цинично и слишком ехидно. И, как будто чувствуя свою силу и мощь, время продолжает смеяться ещё и ещё громче, до тех самых пор, пока весь этот хохот не стано-вится совсем оглушительным. Время смеётся: «Всё известно! Всё знакомо! Всё кончаемо! Окончательно! Кончено!» вечность разлетается в прах, вселенная свёртывается калачиком. «Бред! – хохочет время, – Дождь – это дождь! Листья – это листья! Посуда – это посуда! Стол – это стол!» И дождь превращает-ся в дождь, сухие листья шлёпаются в грязь мёртвыми листьями, бокалы и рюмки прощально звякают и утопают в своей прозрачности, столик обиженно возвращается на место. Время хохочет в погрустневшую трубку: «Ты его знаешь! Все его знают!»
Твои прицелы, все до единого, моментально обнаруживают легко узнаваемую цель. Твоё вооружение, всё до единого, моментально бьёт на поражение.
И всё!
И я расстрелян!
И, кто бы знал, как не хочется зашивать раны…