Ноги Чкалова

НОГИ ЧКАЛОВА
(дневниковые записи с погоней и стрельбой)


"Стрельба"

Нас было трое: я и Серега. Третьим был труп.

- Ты чё, охренел?! – проговорил Серега, не отрывая взгляда от мертвеца. Он повернулся ко мне и, вытаращив свои и без того круглые глаза, повторил, не скрывая радостного удивления:
- Ты чё, охренел?
Я и сам слегка ошалел от всего увиденного и потому лишь пожал плечами.

Полчаса тому назад, промаявшись от жары и ожидания, мы спустились в прохладную темноту бара «Приют усталого гармониста». Заказали пиво и остались у стойки, не в силах двинуться к столикам. В глубине зала сидела пара каких-то «эмо» - недомерков и тянула пиво через соломинки. До вечера бар пустовал.
- Вот, блядь, сука поганая!- разомлев от жары, Серега ругался вяло и без энтузиазма.

Серёга пригнал трехлетку “Audi”и нацелился уже на какого-то лоха, надеясь нагреть того на пару косарей. Не то чтобы он этим зарабатывал, но по лености и отчасти из-за жаркого лета Серега-друг решил таким способом изменить свою судьбу и наконец-то стать богатым и свободным. Но «лох» оказался не таким уж «лохом» и попросту не пришел. Через два часа ожидания мы осознали своими расплавившимися мозгами, что с таким же успехом можем прождать его до Нового года. В общем – « два придурка у фонтана».
Пока мы с горящими от июльского солнца рожами спускались в подвал бара, вяло текущее мое сознание, словно поцарапанный диск в дешевом плеере, подпрыгивая, твердило где-то в пустой голове: «ёбть-ть…ёбть-ть…ёбть-ть…».

Задохнувшись от первых обжигающих глотков, мы перевели дух и проясненным взором стали заново примеряться к этому долбаному миру.

Прямо перед нами возвышался узкий круглый черный подиум. Торчащий посередине никелированный шест напоминал украденный из троллейбуса поручень и тускло блестел на фоне черного задника.

По ночам вокруг него крутится тощая девица с обвисшей задницей и выпученными, словно розовая жвачка, грудями в черном с блестками лифе. Одуревшие от пива пацаны, у которых еще простыни не просохли от поллюций, галдят вокруг нее и маются, и суют в её несвежие подштанники взятые у своих мамочек сторублевки.

В стороне от подиума под низким потолком висит плоский квадрат телевизора. Обычно на его экране размалеванные ублюдки нестрашно трясут длинными волосами и беззвучно разевают перекошенные рты среди колышущегося частокола поднятых рук.

Сейчас вместо этого был виден зал бара и его посетители.
Я тогда ещё подумал, что парню за стойкой надоело менять видеодиски, и он просто включил камеры слежения.
Камер было две: изображение, дернувшись, сменялось на другой ракурс и, спустя несколько минут, вновь возвращалось к исходному.
На экране бармен, парнишка с голой, как колено головой, светился белой рубашкой за длинной черной стойкой.
Напротив, у самого входа сидели, ссутулившись, «эмо».
Две долговязые фигуры в обвисших от пота и размалеванных, словно зассанный матрас, рубахах, - это мы с Серегой. Серый чуть пониже, и живот у него нависает над штанами. Я - выше, тощий, как жердь, и широкий в кости.

Вот к нам подходит Светка, смотрит на меня снизу вверх и что-то говорит. Светка работает здесь администратором. Иногда она приходит ко мне домой, и тогда мы трахаемся до изнеможения.

- Ты что, оглох? – дернув меня за рукав, крикнула она мне прямо в ухо. Я замотал головой, словно спящая лошадь, и она продолжила:
- Мужик какой-то заходил, тебя спрашивал, говорил, ты ему должен.

В это время на экране телевизора что-то произошло, потому что Серега оторвался от пива, и рука его со стаканом зависла в воздухе. Он словно ящерица моргнул широким веком и выпучил глаза. Я поднял голову и тоже посмотрел.

Там, в глубине телевизионного сумрака, смирнехонько сидевшие до этого «эмо» поднялись из-за стола и подошли к стойке. Они стали размахивать руками и что-то орать парнишке - бармену. Что они ему орали? Звука-то нет!

Я, так же как и Серега, перевел взгляд с телевизора на смирно сидящих в углу зала подростков с крашеными волосами. Те, заметив наши взгляды, стали испуганно озираться и тихо перешептываться.

А там, на экране, их двойники хватали бармена за белую рубашку. В это время Светкин двойник подскочила к ним сзади и, дав пенделя одному, второго схватила за волосы и повалил на пол.
Мы с Серегой, там, на экране ржали как угорелые, давясь пивом и сгибаясь от смеха пополам.

- Свет, это что такое? – спросил я, указывая ей за спину. Светка повернулась и застыла, глядя на экран.
- Это у вас теперь прикол такой? – спросил Серый, не отрываясь от побоища в телевизоре.
А потом произошло то, после чего Серега и спросил меня про «охренел».

Там, в телевизоре появился какой-то взрослый мужик, лица его я не успел разглядеть, потому что включилась верхняя камера, и подошел прямо ко мне…ну, к моему двойнику.
Подошел и так вежливо спросил. Что спросил? Звука-то нет! Спросил, а я в ответ махнул рукой. Тут он меня хватает за рубаху и что-то опять говорит. Тогда я, оттолкнув его, сую руку за спину, достаю ствол и… Звука- то нет! Только полыхнуло два раза из ствола прямо мужику в рожу. Он дернул головой и свалился навзничь. Камера сверху хорошо показывает, всех видать и мужика тоже, и как вокруг башки его расплывается лужа чего-то темного.

"Дневниковая запись"
В этом Городе я уже седьмой десяток. Хорошо ли жил, плохо ли? Никто не знает. То, что я не стал, как мой земляк Валерий Чкалов, «соколом» Родины, ничего не значит. Да и не важно это! Другое заставляет меня делать эти записи…

Думая о прошлом, я уловил одну странность своей жизни – ощущение «подвешенности» между памятью и предчувствием. Памятью о событиях, своих поступках, чувствах. Одновременно, если задуматься, эта память подсказывала мне наперед, то есть, предчувствовала, что я сделаю, как поступлю, что скажу или подумаю.
К примеру, пойду я вдоль стены Кремля и, даже не глядя на темные кирпичи, буду видеть очертания зубцов, прорехи в кладке, нависший угол башни, потому как проходил и пробегал здесь множество раз и в детства, и потом...
Вот здесь я сворачиваю налево и иду через сквер мимо церкви, мимо опухших лицом юродивых неопределенного пола, о которых я вскользь подумаю брезгливо и равнодушно «скоты...», снова сворачиваю на заставленный машинами и старыми домами проулок и выхожу к реке. Мне даже не надо думать: куда в этом городе идти? Всё получается само, стоит мне только забыть о своей жизни. Что-то ведёт меня.

Но вот, скажем, я вспоминаю о себе и, не доходя церкви, сворачиваю на перекрестке в другую сторону, думая сосредоточенно и в волнении «успеть бы!», захожу в дом, провожу там полдня за перекладыванием бумажек и звонков по телефону, при этом верю, что время прошло не зря. Возвращаюсь через тот же перекрёсток. Вечер, лампа горит на столе, мысль «пора!», гашу свет – всё! Утром – тот же перекрёсток, вечером – та же мысль и щелчок выключателя на лампе. И снова что-то меня ведёт. Помимо меня самого. Что так, что эдак – всё одинаково.

И где-то, в какой-то неуловимый миг мало различимое «я», вдруг осознав себя, застывает в страхе что себя обнаружило и, мгновение спустя, теряется в ускользающем прошлом, сминается накатившим и грохочущим будущим.

Другими словами, вся моя жизнь - это перетекание из прошлой жизни в угадываемое будущее. Сейчас, в данную минуту я знаю, что допишу эту страницу. Потому что, просуществовав без малого семьдесят, я точно могу сказать, что прошлое мое сейчас в кончике моего указательного пальца, давящего на ручку, выводящую эти строки.

Ещё тогда, давным-давно, когда я «вынырнул» из беспамятства раннего детства, ещё не умея донести кашу до рта, я уже плыл по этому потоку - от сиюминутного опыта в предопределенность своих поступков...

С откоса над слиянием двух рек, я здесь бываю часто, виден бескрайний простор между небом и землей. Далеко-далеко, и вправо, и влево, тянется великая река, раздвигая такую же великую землю. За моей спиной, обращенный лицом к городской площади, а спиной к реке, стоит Валерий Чкалов, намертво припаянный своими бронзовыми ногами к постаменту. Голубиное дерьмо сияет отметинами на его плечах, а унты потускнели под слоем пыли и дерьма пташек помельче. Я часто жалею, что не может он повернуться и не может разбежаться взглядом по этому простору, а упирается ничего не видящими глазами в стены домов.

Теплый ветер вперемежку с солнечным светом греет мое лицо. Странно думать, что так же бесхитростно дул он и десятилетия назад, а может и столетия. Странно, потому как ветер, воздух с его частицами был и есть, и будет, а меня, в конце концов, не станет.
Этот атавизм постоянно путает меня - я по-прежнему страшусь конца, завершенности существования, одновременно понимая, что будущее предопределено и в нём нет ничего привлекательного.

Может, всё дело в памяти, в прошлом опыте? И, если всё забыть, сменить, так сказать, и д е н т и ф и к а ц и ю, то и будущее станет загадкой, манящей тайной?
Интересно, думал ли Чкалов о бессмертии? Или его бронзовые ноги и есть его бессмертие?

"В ожидании стельбы"
Экран погас: дернулся остывающим всполохом и почернел.
Пиво согрелось, пена осела и плавала писуарной жижей на дне стакана.
- И чё это было? – глаза у Серёги вернулись к прежним размерам. В них по-прежнему прыгал восторг от увиденной чужой смерти.
Светка, не говоря ни слова, прошла за стойку и нажала на панели проигрывателя клавишу “eject”. Тот, разинув пасть, высунул черный язык. Диска не было.
-Ну и ладно! – я сплюнул густую слюну в стакан, - пошли, Серега.

-Лёша, - позвала Светка и, подойдя близко ( в расстегнутом вырезе блузки была видна грудь, и можно было, запустив ладонь, ощутить мягкую её податливость), спросила, - ты что надумал?
Я остановился и глянул исподлобья.
Но Светку не пронять, она ведь не отстанет.
- Ты знаешь, кто он? Он тебе башку отстрелит, придурок!
- Ладно, разберёмся, - мне и в самом деле было это сейчас по фигу.

Город плавал в остывающем вечере. Перейдя площадь и взяв по дороге пива, мы спустились по откосу и уселись над рекой. Земля, нагретая за день, согревала наши задницы, пиво было холодным, вечер был светел, а душа пуста, как вычищенная пепельница.
На другом берегу реки затренькали колокола.

- Погоди-ка, - Серега достал из кармана штанов кусок пленки и расстелил его на земле,- не могу не аккуратно сидеть.
Он опустил свой зад на мгновенно запотевший снизу целлофан и, окончательно умастившись на нем, продолжил:
- Это все-таки стрёмно, - Серёга откинул пустую бутылку, - я бы так не смог – грохнуть мужика. Тебе-то самому, как?
- Да, ничего, - я пожал плечами.
Приятель мой молча ухмыльнулся и подмигнул.

Солнце, садясь в реку и отражаясь в ней, слепило глаза. Далеко внизу на речной глади в тени берега зажигались бакены и мигали, набирая густоту, то зеленым, то красным, то снова зелёным. Жара устремлялась куда-то вверх, к бежевому небу, к далёкому «своду небес». Город остывал и подбирал слюни пустеющих улиц. Снизу, от реки тянуло соляркой и горелым мясом.

- Никогда не видел, как убивают, - Серёга срыгнул пивным духом, - но это ж... - он снова срыгнул, - не взаправду. Мало ли что там показывают!
- А я вот, поверил.
И снова пустотой откликнулось сердце, и пальцы снова ощутили холод металла, мягкую упругость спускового крючка, и отдача от выстрела снова ударила в плечо металлической сваей.

- И чё? – друган мой отлепил свои толстые губы от горлышка бутылки и поглядел мечтательно куда-то вдаль, - хреново тебе?
Я кивнул. Мы замолчали, и молчали до того момента, пока Серёга не задал, наконец, вопрос:
- Слышь, Лёха... а ты знаешь, кого завалил-то?
Я поглядел пустыми глазами на своего друга-товарища. Тот, словно завороженный, с ужасом смотрел на меня. Потом, воровато оглянувшись, осипшим голосом сказал:
-Это ж Алевтинин, Лёха...
Я криво улыбнулся:
- Теперь, Серый, я могу кого хочешь кончить: хоть тебя, хоть себя, - мне всё – по хер!
Серёгины глаза метнулись в панике куда-то в сторону и вернулись не сразу. Он примолк. Потом подобрался и, глядя на меня с опаской, предложил:
- Слышь...пойдём, того ...водки выпьем?

У подъезда нас поджидал обшарпанный мышиного цвета «уазик». Рядом на придавленной
к земле лавочке сидели два мента, размякшие от жары и потные под бронежилетами.
Майор Сиверцев, завидев меня, подтянул поясной ремень, пытаясь придать своему
вываливающемуся животу молодцеватость, и, отдуваясь, позвал:
- Ну, Алексей, поехали!

Серёга сочувственно похлопал меня по спине, отобрал теплую бутылку водки и подсадил в «уазик».
Потные менты, соорудив скорбные лица, забрались в машину, едва уместившись в ней, и
мы поехали.

До отделения было недалеко, можно было и пешедралом добраться, но я даже
порадовался неспешному проезду в казенный дом – в детстве мне хотелось стать
милиционером или пожарником и вот так вот кататься по дворам, покачиваясь на продавленных кожаных сидениях, в пропахшей пылью и бензином машине.

Кабинет майора был ненамного уютнее могилы. Длинный и прихлопнутый закопченным
потолком он был тёмен и сыр.
- Садись, Алексей, - майор с грохотом пододвинул стул.

Про Сиверцева говорили разное. Говорили, что был он раньше кучеряв и строен, что не всегда он был ментом и майором, что в отличие от многих других был он упрям и умом каверзен. Говорили, что на участке своем не допускал он ни уголовщины, ни бл…ва какого, ни бессмысленной бытовухи. И, коли случалось чего, всегда находил он виновного, будь то пьянь незатейливая, или многоопытные граждане из досрочно освобожденных. Вот и сейчас, никто не сомневался, что разъяснит он, непременно разъяснит тот случай. Тот, что случился на заднем дворе школы.

Недели за две до сегодня во дворе за школой нашли молодую женщину. Крови из нёё натекло - лужа густого глянца. Не довезли её до больницы – «отошла» там же на самокатных железных носилках. Потом рассказывали, кровотечение было «женское», безвозвратное. Была она, считай, – подросток. Худая, бледная, с шапкой рыжих густых волос, глаза высохшие и голубые.

Майор с грохотом пододвинул стул, а сам прошел к видавшей виды телевизионной
«двойке» и нажал клавишу.

Экран покрылся черно-белой рябью, потом, будто сглотнув в черноту первое неведомое
изображение, завис на мгновение, и...
Нужно ли говорить, что я увидел давешний бар, нас с Серегой, Светку, и как я пальнул
мужику в рожу два раза?

Когда этот телевизионный шедевр закончился, майор оторвавшись от экрана, повернулся
ко мне и спросил:
- Алексей, ты чё, совсем охренел?

"Дневниковые записи"
В один из дней, долгий и бессмысленный, выйдя из вагона метро, я поднимался по эскалатору. Ступеньки тащили меня наверх медленно, словно мы всплывали из тёмных морских глубин. Нечеловеческих глубин, со своею непонятной жизнью: с протяжными звуками, чернотой туннелей, проносящихся мимо и на мгновение ослепляющих светом, серых цилиндров- кабин.

Я плыл наверх, и мне навстречу в ритуальном оцепенении возникали незнакомые лица. Застывшие, словно слепки, словно остановившиеся, замершие специально для меня, чужие судьбы, как несостоявшиеся ответвления моей жизни. Выплывали из небытия будущего, высвечивались на мгновение, и пропадали внизу, в уплывающем за мою спину мраке ушедшего.
Увидав её лицо – живое, улыбающееся, светящееся, - я совершенно растерялся,

Даша говорила потом, что первой увидела меня.
-Да, - соглашался я и был счастлив.

- Ты был очень смешным! - говорила она, смеясь, - ты даже стал оглядываться, не поверив, что я смотрю только на тебя!
- Да, - соглашался я и снова был счастлив.

Она была угловата. Наверное чуть широкие острые плечи и высокий рост делали её движения неожиданными и стремительными. Когда она шла, а шла она быстро, отмахивая правой рукой каждый шаг, её подбородок был вздёрнут вверх навстречу неведомым радостям и несчастиям. Даша определённо не знала этого мира, но бесшабашно радовалась ему и предлагала всю себя без остатка.

- Ты такой важный и солидный, - веселилась она, - я рядом с тобой совсем подросток. И правильно! Живи вечно, и рядом с тобой я всегда буду девчонкой!
- Да, - кивал я и был счастлив.

В другой раз она спросила меня:
- Ты боишься умереть?

Мы сидели на пустыре за школой, у реки, и небо царило над нами. Тогда мне казалось, что пустота, пронизанная солнцем и густившаяся от наших взглядов, это тоже моя жизнь, и потерять её, значит умереть.

- Боюсь... конечно, боюсь.
- Мне тоже страшно, - сказала она, пододвигаясь ко мне, - но ты не бойся, - она вздохнула, прижимаясь и обхватывая мою руку.

- Мы умираем не взаправду. Понимаешь? Вот смотри, - она отстранилась и как глухонемому , помогая себе широкими жестами, стала объяснять, – вот - я разговариваю, дышу, а потом – раз, - она прикрыла глаза, растопырив руки в стороны, - холодею, синею и всё - умерла.

Тут она снова пододвинулась ко мне и прижалась, обхватив мою руку. Потом стала объяснять:
- Но я – больше, чем я, которая сейчас чувствует и думает. Есть я и ещё что-то. Это что-то и остаётся после того, как я умираю. Умирает наша память. Память о себе, о том, что понаделал, понатворил. Вот это - смерть! Понимаешь? – наклонившись, она заглянула мне в глаза и повторила, - понимаешь? После смерти остаётся что-то главное, только самое лучшее.
Потом она ткнула меня в бок кулаком:
- Ну, что ты киваешь с умным видом? Вот, что в тебе самое лучшее?
- Ты.
Она засмеялась, обхватывая меня двумя руками и шепча в ухо:
- Дурак!

"В ожидании погони"
Мы разговаривали с майором вторую половину часа.
Сиверцев наседал на меня с вопросами типа «куда труп подевал?» или «ты пистолет в реку бросил, да?». В ответ я тупо смотрел в пол, повторяя:
- Вы мне постановление, Родион Родионович, покажите, а так – кино всё это, «минута славы»...вы бы постановление, а то я домой пойду…

Майор, наконец, примолк. Полные его щёки задумчиво обвисли, белёсые брови сгрудились к переносице.
- Ты, Алексей, соберись. Это же не просто так, хоть и в телевизоре. Согласись, ты ведь стрельнул в человека? Хоть и в телевизоре, но – стрельнул? Просто так ничего не бывает. Понимаешь?
Я промолчал. Он продолжил:
- Ты у нас кто? Студент?
Я насторожился и молча кивнул.
- А коли ты студент, Лёха, скажи-ка, читал ли ты Достоевского?
Я оторопел:
- Ну... читал...
Майор с гневом прихлопнул ладонью по крышке телевизора:
- Врёшь, врёшь! Ведь, врёшь! Смотри в глаза! Читал?
Я растерялся простодушно и промолчал.

Майор с не меньшим гневом продолжал:
- Какой же ты русский студент, если этого не читал?
Тут он сменил гнев на милость:
- Ну, это так, к слову... Важно, что у каждого своя судьба. Запомни – судьба! И Фёдор Михайлович как раз и писал, что общество здесь не при чём! Никакое общество не заставит человека ссучиться или стать святым!

Он, словно кого-то передразнивая, повторил:
- Общество! – сплюнул, - скопление людей и только. Не жили б в этой сутолоке и тесноте, не липли бы к городу, может и страдали б меньше! Всяк человек рождается с чистой душой, а дальше...судьба одна! - он поднял палец и повторил, - судьба!

Он встал, задумался и на учительский манер зашагал по диагонали кабинета:
- Тут какая хитрость - человек заранее не может знать своей судьбы.
Он вскинулся и заглянул мне в глаза, словно искал поддержки.
- Бывает, живёт человек, и сам себе думает, что судьбой своей управляет. Вот как я, к примеру.
Он виновато улыбнулся, раздвинув толстые губы:

- Дед мой, осУжденный на многие годы уголовник, кайлом махал в Кировских лагерях, лес попиливал. Ну там, построение, поверка, двести процентов на благо родины! И били его конвойные до кровохарканья, и он бивал сук всяких...А как вышел, там же рядом с лагерной зоны и поселился. Дом, семья, и все такое...Следи дальше, студент! Мой отец в этих лагерях уже вертухаем служил, на вышке стоял. Потом на сверхсрочной до комвзвода дослужился и, кабы не грыжа, в заместители начальника колонии вышел бы!

Сиверцев коротко хохотнул и весело поглядел на мою понуро склоненную голову:
- Слушай дальше, Алексей! И тут мне, следующему отпрыску славного лагерного рода приходит фантазия, что я, понимаешь, я! судьбу свою изменить могу. Сам! Представляешь?! Эх, как у меня в голове тогда зазвенело, как завихрилось в душе-то!...Бросил я после школы наш военный поселок, кинулся в город, в институт. Гуманитарием заделался, в галстуке ходил, книги таскал под мышкой. Читал, читал, до одури, до беспамятства читал, засыпал под утро!...Ах, какая песня была! Рядом очкарики, девчушки чахоточные, с самомнением, с верностью партии и лично...Служил то ли в школе, то ли в техникуме, не помню сейчас...

Он замолчал и снова улыбнулся:
- Только, где я теперь? Видишь, а? Судьба! И ты, пожалуй, не удивляйся, если через пару-тройку лет стану я начальником колонии!

- И что? – я угрюмо поглядел на него снизу вверх.

Майор не ответил. Только поглядел он в мою сторону и рассмеялся:
- Ты счастья своего не знаешь, - он постучал ногтем по пустому экрану, - вот, Лёха, твоя судьба! Гляди, радуйся, что можешь лицезреть!
Он опять помолчал, разглядывая меня с интересом, словно заново увидел:
- Мне и постановление суда никого не надо! Сам придешь, сам всё сделаешь. Только я тебя уже ждать буду.

Он снова включил запись, поглядел в телевизор и, обернувшись ко мне, ласково сообщил:
- А ведь ты Алевтинина убил.

"Дневниковые записи"
Воспоминания приходят сами. Иногда, как избавление от одиночества; часто, как наваждение, - помимо воли, заставляя всё, что во мне осталось, тревожно озираться, искать и не находить опоры своего существования.

Ты мне говорила...Даша мне говорила, одиночество – это замена любви. «Для тех, кому не повезло». Она, сделав серьёзное лицо, говорила, - «нам повезло».
Пальцем с коротко остриженным ногтем она прижимала мои губы и тихо, медленным шёпотом, как будто увещевала буйно-помешанного, говорила:
-Ш-ш-ш...я всё знаю, ты – моё одиночество...

- Моя прабабушка, - рассказывала она мне с расширенными от ужаса глазами, - покончила с собой от несчастной любви. Представляешь? – она приглашала меня ужаснуться и тут же рассудительно добавляла, - но, если ты меня разлюбишь, я не покончу с собой. Я стану одинокой, буду страдать, но буду жить.

Помолчав, что-то обдумывая, она продолжила, как будто нашла извинение:
- Самоубийство – грех. Я не знаю, почему грех, но...

Даша уселась напротив меня, ухватила мою голову ладонями, так чтобы я не мог отвести глаз, и серьёзно спросила:

- Вот, ответь, чего ради я родилась на свет? Ну, там, чтобы встретить тебя, нарожать детей, и всякое такое, а потом? Не может такого быть, чтобы все было так скоро! Раз – и всё, тебя нет. Мне один человек сказал, все хотят бессмертия! Кто-то верит в него, кто-то – нет, но все хотят! И я хочу! Это ведь так здорово! Посмотри, - она повернула мою голову в сторону реки.

Я увидел расстилающийся внизу простор. Пронизанный закатным солнцем простор, застывшие в невероятной вышине свинцовые облака с бежевыми подпалинами от солнца.
- Ты бы хотел стать частью этого?

Шея у меня затекла, и я осторожно, но решительно высвободил голову.
-Нет, - ответил я.

Зачем быть безликой частью чего-то? Жизнь и так делает тебя безликим. Зачем тащить это за собой и дальше?

Но как иначе? Как не быть? Вот я стою перед зеркалом. Здесь с глазу на глаз с самим собой медленно, не сразу начинает проступать мое лицо, свободное от общих с половиной человечества черт, свободное от мимикрии, так необходимой для жизни в толпе. Лицо разглаживается, и в зыбком сумраке отражения вдруг проглянут линии лица человека, каким он был рожден - единственным и неповторимым. «По образу и подобию...» Но сумрак зеркало качнется занавесом и погаснет.
Безликость – успокоительный сон, оправдание бессмысленности существования.

В ожидании
Железная дверь, выкрашенная в салатный успокаивающий цвет, захлопнулась.
Напротив входа большое зарешеченное окно было пыльно. Стекло замазано белой краской. Свет сквозь него проходил с трудом и едва освещал узкую камеру. На топчане у левой стены сидел какой-то мужичонка: кургузый пиджачок на костлявых плечах, свалявшиеся в жидкие пряди волосы серого цвета на птичьей голове.

- Пердеть не будешь? – поинтересовался мой сосед и пояснил. – тут форточка не открывается, задохнемся.
Я подошел к нему и сел рядом. Мы помолчали. Потом человек назвал себя:
- Михалыч.
- Алексей.
- Надолго? – Михалыч, закашлялся, обдав меня перегаром.
- Не-е, у него постановления нет – ответил я, кивнул на дверь и отодвинулся.
- А-а, – безо всякого интереса протянул тот.
Мы снова помолчали. Потом я встал и подошел к окну. От стекла исходил жар, как от горячечного больного.

- Лёха, если ты не пугливый, сделай божескую милость, кликни мента, когда я чудить начну, ладно? – Михалыч сказал это как-то торопливо, поеживаясь и воровато поглядывая по сторонам.

Я подошел к нему ближе, всматриваясь в морщинистое с обвисающей кожей лицо. Он снова поежился:
- Мне б сейчас... - он коротко и хрипло хохотнул, - я вот сам бы себе сейчас на кадык наступил, чтоб хруст под каблуком, чтоб глотка моя забулькала, чтоб я богу душу наконец вернул! Только б... только б не ломало меня...
- Дядя, - я сочувственно похлопал его по спине, - тебя водочкой бы окропить сейчас.
Михалыч поёжился:
- Не паря, не поможет...вот, водка с «лизером» - прокатит...

Он судорожно сглотнул и замолчал, словно прислушивался к себе. Озноб перестал пробегать по его телу, он обвис плечами. Потом снова заговорил:

- Раньше русский человек покрепче был, - он коротко подтер рукавом шмыгающий нос, -находил в себе силы кончать с собой...в девятнадцатом веке прямо-таки эпидемия самоубийств была...а нынче жидковат стал...все само по себе тянется, нога за ногу...к могиле...а все от чего? Раньше-то как было? Сперва думают много, о душе размышляют, копаются, ищут в себе божественное...и бац! Скажут: «Бог умер! теперь я все решаю, теперь я – бог!» А ежели для кого неубедительно, тут же револьвер к своей голове, мол сам все решаю! И – кирдык, мозги на пол! А теперь? Ни о чем не думаем, ничего не чувствуем, потому все и живы...Бог не умер, Бог нас оставил.

Я присел рядом и с беспокойством посмотрел на него: «Не пора ли звать на помощь?»

Он, перехватив мой взгляд, толкнул меня успокаивающе в бок:
- Не сцы, я ещё тут...вот как начну прятаться под топчан, тогда зови...Я, понимаешь ли, экземпляр такой, беспокойства во мне много...все думаю, даже водка не отшибает, а думаю я вслух, так что терпи...

Он снова возвысил голос:
- Раньше б сказали про нас, живете как скоты, без любви в сердце! Раньше б нам велели - любите, козлы паршивые! И будет вам царство божье! Будет вам жизнь вечная!
Михалыч хрипло захихикал, как захрюкал.

Потом, словно подавившись, он резко оборвал смех и быстро забормотал:
- А если нет любви? Ну, нет, сердцем обнищали, что тогда? Тлен и гниение, вонь и тлен... Страшно... – он похлопал себя по карманам, достал мятую сигарету, поплевал на излом папиросной бумаги и так же скороговоркой продолжил, - нас бы спросили, нет любви в сердце? Тогда тужьтесь, старайтесь, трудитесь, мужички! Взамен получите пряник сахарный! Душу свою бессмертную спасете, овцы безголовые! – он зло сплюнул, и уныло посетовал, - что за шантаж такой? А вот просто так, не за чины, не за награды, а оттого, что сердце по другому не может?

Он замолчал. Потом, сгорбившись, он оперся руками о топчан и стал болтать ногами в воздухе. Из-под коротких штанин виднелись голые лодыжки с пергаментной кожей и худые, старые носки.

- Всё ты врешь, старик!, - раздраженно прервал я его молчание, - что с того, что кто-то любит или не любит! Разницы никакой. Я тут человека считай убил...но я же и любил... женщину одну...все во мне уместилось! Потому как у меня «драйв» есть, желание и воля! Ты вот ещё живой, а уже гниешь...мочой от тебя воняет как от бомжа, а все о любви говоришь!

Михалыч промычал в ответ что-то нечленораздельное. Потом внятно сказал:
- В прошлый раз я ЛСД без водки заглотнул. «Трип», так себе...без яркостей, но вот время...Мне, может, Нобелевскую премию посмертно дадут за открытие души...
Он доверительно подался ко мне и понизил голос:
- Всё дело во времени...душа, сознание...в «трипе» я не ощущал время... я даже забыл, что оно есть, я освободился, моя душа открылась, я стал проникать в смысл вещей, в свой собственный смысл...ах, какой покой настал! Какая радость в меня вошла!.. Исчезло время, исчезло с ним и мое тело, единственное, что связывало меня с постоянным тиканьем над ухом, остался лишь я, моя душа...

Мужичонка вдруг забеспокоился, глаза его в страхе забегали по сторонам. Однако, пересилив себя, он покивал мне, подзывая:
- Лёха, это правда, душа есть! Коли душа есть, значит не надо её просерать...ты только не гони, нет у меня сейчас денег...- Михалыч стеклянными глазами смотрел в крашеную стену и говорил кому-то, только ему видимому, - не гони...завтра перевод получу и отдам...
Он вдруг стремительно стал заваливаться между стеной и топчаном, продолжая бормотать, пока не упал, глухо ударившись головой о пол. Там и затих.

Я вскочил и наклонился над ним. Мужичонка лежал головой вниз, тело его застряло в узком проеме. От него разило нечистотами.

На грохот, что я поднял, стуча ногой в дверь, прибежали милиционер, за ним следом и другой. Вдвоем они вытащили бедолагу и уложили на топчан. Приехавший врач «скорой» брезгливо приподнял у Михалыча веко, глянул в пустой глаза, и, бросив непонятное - «абстиненция», ушел писать свидетельство о смерти.

Дежурный постоял недолго над умершим и тоже пошел вон из камеры. На пороге обернулся и бросил:
- А ты...давай, вали домой.

Пробираясь к выходу, лавируя между снующими людьми, я увидел, проходя мимо распахнутой двери, Сиверцева. Майор стоял над писсуаром, выпятив живот и подогнув колени, и неспешно мочился. Он посмотрел в мою сторону и, не прерываясь, бросил:
- Ну-ка, погоди...

Попыхтел, поправляя брюки и нависающий живот, и мы пошли с ним по коридору. Майор заговорил:

- Михалыч-то помер. «Скорая» говорит, «ломки» не перенес. Ну, Михалыч, ладно, старик уже, годов шестьдесят ему...Он тебе про Нобелевскую премию тоже рассказывал? Он, как в ломку шел, всегда историю про свободу от времени впаривал... Да не он один. У меня на участке таких блаженных что-то многовато стало.... Кто на «коксе», кто на «лизере»...Вон, та девчушка, что за школой нашли, тоже на ЛСД сидела...Не слыхал?

Я втянул голову в плечи, боясь смотреть на Сиверцева, и только помотал головой.
- Нда-а... Не знаешь, может они у Алевтинина «дурь» берут? Михалыч-то у Алевтинина брал. Тот ему задаром, говорят, давал, из сострадания...

Майор неожиданно остановился и повернулся ко мне:
- Ну, ты – домой? Давай-давай... в общем, свидимся ещё
Развернулся и ушел по коридору.

"Дневниковая запись"
Память всё время толкала меня вперёд. Так буксир на реке, с упорством преодолевая бессмысленную инерцию железного корыта, расталкивает неповоротливую баржу и двигает, двигает её вперёд. Толкает навстречу новым берегам, поросшим рощицами и кустарником, новым откосам, похожим и непохожим на вчерашние. Оттолкнувшись от памяти, ты вплываешь в новое и, вглядываясь в него, радуешься тому, что оно похоже на вчерашнее.
Будущее, лишь только забрезжив, тут же становится моим сегодняшним и, спустя мгновение, заставляет искать в нём повторения прошлого.

Давно, мы с моей сестрой были детьми, я, согнув ивовый прут, стянул бечевой два его конца и, перехватив за середину изогнувшуюся в дугу иву, отпустил. Бечева натянулась, её волокна с мелкими пушистыми волосками вращаясь уплотнились, волна какой-то вибрации пробежала по истончившимся нитям, в этот короткий миг я подумал в отчаянии, что бечева, не выдержав натяжения, лопнет, но она, зазвенев, внезапно остро блеснула на солнце и превратилась в сверкающую тетиву.
Подобрав несколько загодя очиненных перочинным ножом прутиков, я нашёл сестру и стал учить её стрельбе из лука. Учение давалось нелегко: учитель и ученица ревели по очереди. Одна от обиды, другой от бессилия. Но, когда одна из выпущенных сестрой стрел вдруг взмыла вверх и, описав в синем небе неимоверной красоты дугу и мелькнув среди листвы черной молнией, глухо стукнула и застряла в изломанной и растрескавшейся коре высокой березы, я задохнулся от нахлынувшего счастья и гордости. Я испытал небывалое до этого чувство, ощущение могущества - мои мысли, мои импульсы двигали её руки, её глаза видели так, как я мысленно вычерчивал траекторию полета, моё стремление становилось её стремлением! « По образу и подобию...»
По моему образу и подобию.
Это чувство было как прозрение, как приглашение к счастью.
Оно проникло в меня, в самые далёкие, самые сокровенные части моего существа, заставляя искать это счастье, мучиться, не находя, а, найдя, искать снова.

Мою жизнь в Городе окружали серые дома и такие же люди. Пятиэтажный, на склоне холма – мой дом. Люди, что жили там, мои соседи встречались мне на лестнице, в парадном, ругались или стонали по ночам за стеной, заглушая скрип кроватных пружин, пьяно улыбались сидя на лавке в палисаднике перед домом, или плакали, что было чаще. Сейчас мне с трудом верится, что тогда рядом, только протяни руку, то были вселенные со своей бесконечностью и логикой жизни, со своим неповторимым, неразделенным и обреченным исчезнуть миром.

Внизу у подножья холма время от времени проезжал трамвай, бренча стёклами и крашеными листами железа. День начинался с гула, издаваемого трамваем, под окнами и звяканьем посуды в соседской комнате. В щель из-под двери сквозняк засасывал мелкие пушинки, и они клубились золотистой мошкарой в утреннем свете. Из коридора за плотно закрытой по ночному времени дверью пробивался тёплый запах табачного дыма и жилья.

Мы сидели с Дашей за круглым столом друг против друга. Стол был застелен желтой с пятнами лиловых цветов клеёнкой. Минуту назад она влетела в утреннюю комнату и с порога выпалила, что до встречи со мной у неё были мужчины. Она проговорила эти слова легко, без тени заботы, словно говорила не о себе, а о ком-то другом из пропавшего, растаявшего прошлого.
- Первый был совсем взрослый и смешной, - она решила посвятить меня во все детали своего опыта, - мы уплыли на левый берег, и там были совершенно одни. Жара была невероятная, ещё лето не началось, а уже жара... мы разделись и легли загорать. Он всё время втягивал живот, чтобы казаться «горой мускулов»... или моложе...Такой смешной, правда? Я по его глазам видела, что он меня хочёт! Мне было семнадцать, и мне страшно не терпелось узнать, как это? Как это, мужчина – во мне. Не было никакого стыда или отвращения. Было здорово! Я полезла в воду...Вода ещё холодная с весны, обжигающая, от неё кожа просто светилась! Мне казалось, что у меня внутри не кровь течёт, а электричество носится от живота к рукам, к ногам и разрядами бьёт в мышцы. Меня всю распирало: как это – меня кто-то хочет? как это - мужчина во мне? Как это – я после всего этого?
Она рассказывала легко, с весёлой беззаботностью и дружеским теплом.

Душная волна залила мне горло, я молчал, не видя перед собой ничего, мышцы непроизвольно напряглись, вздыбив мне плечи и шею. Всё мое существо рассыпалось от этого шквала признания. Одновременно я жадно ловил слова, потому что боль, рождаемая её рассказом, было единственным, что связывало воедино распадающиеся части моей души, не давая ей умереть, рождая мучительное удовольствие страдания

Нет, я не ударил её, нет. Во всяком случае, я не помню, чтобы я её ударил.
Она лишь смолкла и глядела на меня расширившимися глазами.

«Не делай мне больно», кажется так я сказал. «Никогда не делай мне больно», повторил я.
«Нет вчерашнего, забудь, есть только сегодня – ты и я, больше никого», я повторил это несколько раз, как заклинание. Верил ли я тогда в эту ложь?

Она сидела передо мной выпрямив спину, замерев всем своим худеньким телом. Рыжие пряди волос обычно непослушные, постоянно сбивавшиеся в какие-то причудливые волны тоже застыли.

В тот момент я остро ощутил, как она близка мне, словно мы жили одним дыханием, и одно сердце гнало одну кровь по нашим телам. Я схватил её руки и сделал, чего раньше никогда и потом никогда не делал: я опустился перед ней на колени и поцеловал её холодные пальцы.

Я знал, что я все сделаю, чтобы она забыла свое прошлое, чтобы она была теперь только со мной.
Перед глазами возник тот солнечный день из детства, побелевшие костяшки моих пальцев, сгибающих ивовый прут, и дрожащую петлю тетивы.
«По образу и подобию», по образу и подобию,…по моему образу и подобию!... Я знал, что смогу это сделать, и Даша поймёт, она сможет как я, увидеть траекторию своей жизни, траекторию своего полёта. По образу и подобию моему...

Память и здесь толкала меня к следующему повороту.

Преследователи
Серега дождался меня, сохранив в неприкосновенности бутылку.

Из «ментовки» я вернулся пешком, без сопровождения и без «помпы» в виде дармового «мусоровоза».
Двор по ночному времени затих, обступившие его пятиэтажки скрылись в непроглядной тени тополей. Только между домами со стороны улицы повисли полосы уличного освещения, и редкая машина отчаянного «бомбилы», мигнув стоп-сигналами, сворачивала к реке.

Мы устроились на скамейке в палисаднике и «накатили» под окнами уснувшего дома. Было душно и потливо, теплая водка застревала в горле.
-...Михалыч загнулся! – возбужденно повторял сдавленным шепотом Серега. Мы разговаривали тихо, оберегая покой соседей.

- Ну, помер дед, чего ты расшумелся, - я вяло удивился, заедая очередной глоток пучком зеленого лука, который мы нашли тут же на грядке за скамейкой.
- Ты не понимаешь, Лёха! – друг мой заёрзал от возбуждения, - это ж теперь такое место освободилось! Если Алевтинин мне его даст, я же.. Помнишь мы в «Гармонисте» «бухали»? Тогда ещё сестра твоя приезжала, помнишь?

Я помнил тот единственный приезд Нины. Её короткий, на один день приезд, со скороговоркой чмокания в щёку, расспросов о жизни, «что же дальше? С твоим образованием и без заработка, что же дальше?». Наутро она уехала.
Но вечером она повела меня, как старшая, хоть и родилась на два года позже, «отметить» встречу. С ней и с Серым мы пошли в «Приют усталого гармониста». Весь вечер Серега смотрел на Нину масляными глазами и пытался «клеить». Вдвоем они вышли покурить, но скоро он вернулся один и с кислым лицом. Оставшийся вечер он не поднимал на Нину глаз.

-...тогда ещё сестра твоя приезжала, помнишь? - продолжал Серега, - помнишь мы бухали, а потом пошли с ней покурить? Выходим на задний двор, а там - Михалыч с двумя «быками». Прикольно, Михалыч, вроде как только от помойного бака оторвался, а у него за спиной два амбала в цепях и с поросячьими глазками. Нина прямо к Михалычу, а меня те двое отшили сразу...,- он наклонился ко мне и возбужденно- задушено просипел, -только я видел, какие у Михалыча деньги в руках были!

- Чё ты гонишь? Какие у Михалыча деньги? – водка меня «забирала», и сказанное им, показалось глупостью и враньем.
- Ничего я не «гоню», - Серега даже обиделся, - не хочешь говорить, что там у тебя за дела с Алевтининым, не говори. А только через Михалыча, да через твою сестру Алевтинин большие деньги крутит!

Да, Алевтинин, сука, с Ниной какие-то дела имеет, это точно И похоже, он её боится. Как-то нашел меня...сам нашёл...и начал со мной разговоры разговаривать. Что он там впаривал? Я толком ничего и не понял. Понял только, что другого бы на моем месте уже давно где-нибудь на городской свалке прикопали, а со мной вот разговоры разговаривал. Но сейчас не это было важно.

- Да погоди ты с Михалычем! – перебил я Серегу, - майор ко мне с этим видео прицепился. Да еще про судьбу перетирал полчаса. Ты, Серый, скажи, есть судьба, к примеру, у меня, или у тебя?
Серега поглядел на меня внимательно и почесал нос.
- Тебя там по голове не били? Нет? – он задумался и с пьяным глубокомыслием изрёк, - она, может, и есть у каждого, только её никто не знает.
-А майор вот знает. У тебя, говорит, Алексей судьба – убить. Откуда ему знать? Откуда это видео появилось? Что за хрень такая?!

Серега сочувственно вздохнул и похлопал меня по плечу:.
- Может это знак какой? Может тебе через это видео сказать чего хотят? Знаешь, у меня в детстве собака под окном выла, – он снова приложился к бутылке, - а через день у меня морская свинка сдохла.
Он замолчал и вдруг оттер кулаком глаз. Потом долго глядел на носок своей туфли. Нагнувшись, он потянулся, чтобы смахнуть с неё пыль, и... чуть не свалился со скамейки. Я едва успел схватить его за майку и удержать от позорного падения.

...мы потом ещё о чем-то говорили...или спорили...
Друг мой запальчиво объяснял:
- Судьба, она , конечно, есть! Вот Валерий Павлович...земляк наш...летал себе, летал, голубь сизокрылый, равных ему не было ни здесь, ни на всей земле. – перешел он плавно на эпический слог, - и всякие кренделя он с этими самолётами выделывал, а вот, как настал момент, что судьба ему отмерила, так и вошел он в свою последнюю глиссаду: не отвернуть ему от столба, не перескочить! Как он, бедолага не противился, как не дергал он руля, а вошел он лоб в лоб со своим столбом в соприкосновение...а ведь мог в самолет тогда и не садиться!

Потом мы стояли в песочнице, пошатываясь и удерживая двумя руками совсем другой столб, столб грибка...
- Серый, если ты мне друг, - я подбирал проникновенные слова. То, что я говорил ему в тот момент, было чрезвычайно важно, - скажи мне, друг, у меня что, иного пути нет, как пойти и грохнуть этого ублюдка?

- Обожжи-и..- Серегу качало, его колени смешно подрагивали и непроизвольно подгибались. Он похлопал себя по штанам, рискуя потерять равновесие и свалиться, потом вытащил из одного кармана сложенную в несколько слоев пленку и сосредоточенно стал её разворачивать. Не закончив это упражнение, он уронил нераскрывшееся полотнище на землю, и тут же о нем забыл. Переключив свое внимание на качающийся перед ним столб грибка, он со второй попытки ухватил его, и, чтобы стоять поувереннее, прижался к нему:
- Я – тебе друг! Друг! слышишь?.. Ты, когда с этой начал...я тебе ничего не сказал! Но, - он прижал руку к сердцу, - переживал! Я тебе ничего не сказал, что она того...с Алевтининым...я же видел, что ты, того...- он тяжело вздохнул и закончил, - а я за тебя переживал!

Изнемогшие от борьбы за равновесие, мы, не сговариваясь, повалились на сухой песок и прислонились спинами к столбу. Серый, кажется, заснул. Я мечтательно смотрел вверх, под свод дырявого грибка. Так мы и затихли в песочнице – «два придурка у фонтана».

За домами со стороны улицы слышно было, как проехала машина. Рокот её двигателя то выскакивал из проемов между домами, то, когда машина скрывалась за очередным зданием, исчезал. Потом её ровный шум стал удаляться, стихать и где-то в стороне большого моста совсем пропал. Спустя минуту в ту же сторону проехала ещё одна машина, невидимая за домами, но близкая из-за живого звука двигателя, то пропадавшего, то явного. Этот автомобиль тоже пропал, исчез в ночи.
Стихло.
Звук очередной машины появился внезапно и очень близко, двигатель работал почти неслышно. Потом он смолк. Хлопнула дверца.

Мимо песочницы, шагах в десяти кто-то прошёл. Я лениво приподнял голову и поглядел – двое. Крупные такие, взрослые дядьки. Прошли мимо, не заметив нас. Да и то дело, как заметить наши бесчувственные тела в песочнице?
Мужики скрылись в подъезде.

"Беглец"
На тот момент я все же был в состоянии реагировать на окружающий мир, потому удивился и даже обеспокоился. Пошевелился и стал подниматься на ноги: сначала на четвереньки, потом ползком вверх по столбу. Выпрямившись, я обнаружил, что Серега таким же «макаром» тоже встал на ноги. Сказать, что мы были сильно пьяны, нет, я бы не сказал. Но какая-то героическая досада овладела нами.
«Что за люди?.. ночью...в мой...в твой Леха, подъезд...без приглашения?»
Мы двинулись за ними следом.

Лестница и площадки всегда, сколько я помню, обходились без искусственного света. Сейчас только космическое сияние летнего ночного неба очерчивало щербатые края ступеней, глянец поручней и траурную решетку перил.
Мы с Серегой двигались бесшумно. Только он время от времени оскальзывал на ступенях, судорожно при этом хватая меня за руку и лицом утыкаясь в моё плечо.

Живу я на втором этаже, и потому мы довольно быстро сообразили, что «гости» пожаловали ко мне: дверь квартиры была нараспашку. Из глубины моего холостяцкого лежбища доносились их шаги. Они не включили свет. Было слышно, как один ходит совсем рядом от входа, а другой – где-то в глубине. Отдаленным треньканьем звякнула балконная дверь.

Серега прижал свой слюнявый рот к моему уху и, давясь от смеха, зашептал:
- Лёха, давай их снаружи запрем...ключом – чик, а сами - в «ментовку» раз!...Гы-гы-ы...

В это время внутри что-то с шумом упало, и ближний «гость» застучал ногами прочь от входа.

Я понял, что внутри квартиры, рядом с дверью никого нет. Коридор и дверной проем были пусты!

...всем своим существом я почувствовал эту пустоту. Я ощутил, как миг, отделявший меня, застывшего на лестнице, до меня, стоящего рядом с дверным проемом, замедлился, потек вязко и медленно, как высокий звук на фонограмме, замедляясь, переходит в низкий вибрирующий рык и, опускаясь ниже, застывает и каменеет в безмолвии...
Мысль, что, вот он момент, когда Я направляю события, когда Я вершу судьбу, выветрила последнюю водку из головы.

Я нащупал ключ в кармане, сбросил с плеча все еще хихикающую Серегину рожу и в два шага оказался у входа. Рывком прикрыл дверь так, чтоб она не стукнула о косяк, и, задержав на мгновение дыхание, плавно, без единого звука ввел ключ в замочную скважину.

Какое-то радостное возбуждение охватило меня! Я представил этих ублюдков, которые заявились ночью, рассчитывая на безнаказанность и тупую силу, думая, что меня можно взять просто так, как снулую рыбу, спящего и беспомощного! А вот вам, суки!
Я плавно повернул ключ и...обмер.
Ключ не проворачивался!

Меня полоснула мысль, что сейчас эти громилы почуют, то ли по движению воздуха, то ли по колыхнувшейся занавеске, что у них в тылу, за спинами творится что-то неладное! Ох, это они чуют лучше всех! Вот сейчас они ворвутся в узкий коридор, как врываются два быка в тесную испанскую улочку, разъезжаясь копытами на мостовой, неся смерть кому-то из цепенеющей от страха толпы! Это – я цепенею! Это мне – смерть!
Я снова дернул ключ, силясь провернуть его в скважине, но «бородка» ключа застряла в пазу и не шелохнулась!

Идиот! Я сунул ключ бороздкой вверх, как я это делаю, закрывая дверь изнутри! Наоборот! Переверни ключ, кретин несчастный!
Ключ – назад! Крутанув его в увлажнившихся пальцах, я услышал приближающиеся поспешные шаги за дверью.
Ключ - снова в скважину, и тут же я провернул его несколько раз!
Клац-клац! Металлические штыри в два приема вошли в пазы щеколды.
Одновременно с той стороны кто-то сильно ударил в плотно севшую дверь. Один раз, другой. Я отскочил от двери и слетел на несколько ступеней вниз.

- Ништяк! –пьяная Серегина рожа расплылась в улыбке, и он одобрительно похлопал меня по спине. В тот же момент раздался глухой звук ещё одного удара, и несколько кусков штукатурки вывалились из стены поверх дверного косяка и с цокающим звуком запрыгали по площадке.

Не сговариваясь, мы с другом рванули вниз по лестнице. За спиной у нас раздавались мерные удары и шум сыплющейся на пол штукатурки. Когда мы выскочили на улицу, нас догнал грохот рухнувшей двери.
Выбежав из палисадника во двор, Серега юркнул вправо в темноту, где плотными рядами тянулись железные коробки гаражей. Я, рискуя быть замеченным, помчался прямо, стараясь поскорее пересечь улицу, и там, на той стороне, в густой темноте безлюдья скатиться по склону в кусты, которые тянулись до самого берега.

Почувствовав на лице свежий и влажный воздух, шедший от близкой реки, я замедлил бег. Сделав ещё несколько шагов, я остановился и прислушался. Было тихо. Там, наверху не было ни звука: ни шума продирающихся сквозь кусты людей, ни голосов, ни урчания автомобиля.

Плотный мрак обступил меня со всех сторон. Я вытянул руки в стороны. Пальцы коснулись прохладных и мягких листьев. Такую же преграду я нащупал и впереди себя. Темнота слоилась, дрожала обманными очертаниями змеящихся изгибов, множеством мелко дрожащих тел, и в глубине между ними застывших неподвижных пятен черноты. Вглядываясь, я начинал различать злые бусинки чьих-то желтых глаз, микроскопичных, я едва улавливал их существование. В колеблющейся темноте они, раз увиденные, мгновенно растворялись, исчезали в дрожащем мерцании вновь появлявшихся огней.
Я поднял голову, чтобы убедиться, что я не ослеп: в стороне, в небе за рекой рыжим светилась невидимая дымка над городом. Высоко надо мной неподвижно повисли звезды.

Где мог я это видеть: колышущийся сумрак вокруг и прозрачную даль над головой?
Было, конечно, было. Это было совсем недавно – это было в глубине школьного двора.

Неожиданно ветка хлестнула меня по глазам. Я зажмурился, ослепленный ударом, и сообразил, что все это время медленно, задрав голову, пробирался сквозь кусты.

Через два шага я выбрался из кустарника и очутился на пологом берегу реки. Впереди в пепельном серебре травы угадывалась тропинка, уходящая вверх. Там, где она обрывалась на взгорке, виднелась школа . Недавно выкрашенное ядовитой розовой краской старое, покосившееся здание, как нарумяненная старуха, было нелепо и страшно. Темные неживые окна слепо глядели из глубоких проемов.

По тропинке я взобрался наверх и, обогнув здание, очутился в сумраке двора. Под моими ногами скрипнул гравий беговой дорожки, когда я пересекал спортивную площадку. Миновав какие-то жерди и длинную трубу, впаянную в металлические пеньки, я направился к лавочке, утонувшей в кустарнике чахлой акации.

Крупные капли росы проступили на облупившейся краске досок.
Здесь ее и нашли. О чем она думала, пока слабость и сон, вызванные потерей крови, не вырубили ей сознание?

- Так это ты ее нашел?
Я резко обернулся. Сиверцев стоял у меня за спиной. В сумраке я не видел его лица, но мне показалось, что он снова с интересом рассматривает меня.

"Дневниковые записи"
Дневник, как мне помнится, ведется от даты к дате – от событий в одной отметке во времени, к событиям в другой.

ЧуднОе это изобретение – дни, недели, года. Размечаем то, что не можем ни ощутить, ни понять. Какая разница - первое сегодня или второе? Или тридцать третье? Чем плохо, например, «четырнадцатое число весеннего месяца ниссан...», или уж совсем отчаянное - « Январь того же года, случившийся после февраля». Но больше всего, я думаю, отвечает правде - «Никоторого числа...».
Теперь я существую от воспоминания к воспоминанию, потому мои записи не имеют ни дат, ни номеров. Существование мое движется не линейно, как, скажем, время, а по амплитуде: вверх - вниз , воспоминания, вверх - к сегодняшнему, вниз.

На откосе у самой воды до сих пор стоит здание, когда-то бывшее рестораном. Деревянное, потемневшее от дождей и сырых зимних ветров, оно припало к воде открытой летней террасой. Остатки парусины, которой были когда-то затянуты проемы между столбами, полощутся на ветру, выбеливаются от солнца и зимних холодов.
Навес над ней сохранил прочность, его резные наличники отбрасывают замысловатую тень на ветхие столики и колченогие стулья-инвалиды, собранные в пыльную кучу у дальней стены. Дальше в воду уходил короткий причал, возле которого пришвартованный покачивался на мелкой волне мощный катер с открытой палубой и двумя каютами в сигарообразном корпусе. Катер покачивался и поскрипывал бортом о причальные автомобильные покрышки.

Это было в середине марта. Мы сидели с Алевтининым одни. Весеннее солнце настырно лезло в глаза, ветер по зимнему ещё холодный, залетал откуда-то сбоку и сзади. Алевтинин глядел на водную рябь и, поднимая воротник, зябко поводил плечами. По всей реке были видны серые волны. Холодная вода будто не двигалась. Лишь изнутри неведомая сила поднимала её на мгновение и вновь возвращала на месте. Какая-то щепка так и стояла на месте, то показываясь своей неприкрытой белизной на гребне, то, опускаясь, была едва различима в образовавшейся на мгновение впадине.
Река не двигалась. Лишь её поверхность ходила вверх-вниз. «Никоторого числа...»

- Чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что Создатель придумал большее наказание, чем изгнание из рая, – можно было бы решить, что Алевтинин разговаривает сам с собой, если бы не взгляд, который он бросил в мою сторону.
- Человек создан быть одиноким, а мы жмемся друг к другу как потерянные дети. Все напуганы, а жить не можем, чтобы не позавидовать чужой игрушке, или чтобы кого-нибудь не толкнуть в лужу. И радуемся толпой, ржем, когда кто-то копошится в грязи.

На причале топтались чайки. Временами одна из них взмахивала белыми крыльями, ловя ветер, и срывалась куда-нибудь, поближе к волне или прибрежному песку. Там же на досках толпились голуби, то кидаясь на воробьев и чаек за остатки мелкой рыбешки, то громоздились на перилах причала, помечая свое присутствие пометом.

- Коли голубь – это дух святой, то, что тогда дерьмо его? – Алевтинин снова повернулся ко мне в ожидании ответа. Я пожал плечами.
- Святое испражнение – это человеки, - продолжил Алевтинин, - Как ты, да я! Отмечены святостью, но по сути своей – дерьмо!

Он скрестил руки на груди, плотнее запахнув полы черного пальто и вытянув ноги.
Был он короток и полноват. Длинные и неопрятные серого цвета волосы взлетали на ветру над его лысеющей головой. Унылый нос над тонкогубым ртом и насмешливые
пуговицы глаз. Вот и все лицо.

- Расплодились как плесень! – он недобро прищурился на пошедшую рябью воду, -
одиночество... Я просто возвращаю то, что люди утратили когда-то: возвращаю каждому самого себя.

В тот разговор я был глуп, не понимал, о чем он, и потому был враждебен. Глуп и враждебен. Он видел это, но почему-то разъяснял мне и втолковывал:

- Никто никому не нужен. Кому нужны чьи-то чувства или ощущения? Неужели кто-то предпочтет рассказ о твоем первом оргазме, своим липким воспоминаниям? Или кому - то важно, как я пережил смерть отца? Да у него своего полно!
Все лезут друг к другу, норовят всучить свой, зажатый в потной ладошке только им самим интересный мир. Все толкаются, елозят! Как слепые в бане! А нужно-то всего самую малость – оставить человека в покое, дать взглянуть в бездну, что внутри, на мир, что дал ему Господь! Не кто-нибудь, - Он!

Блеклое солнце, отразившись от воды, неожиданно скользнуло внутрь террасы. Он закрыл глаза, расслабил мышцы лица, уголки его рта опустились, и он стал похож на спаниеля.

Видно, я ответил ему. Он сразу подобрался и посмотрел на меня так, как смотрел до этого на воду, - недобро.

- Я никому не мешаю своей «гребанной философией». У меня только «лизер». Мои «философы» – моя ниша. Все по Котлеру. Кто хочет «кокс» или героин идут в другие места. Цена у меня чуть выше закупочной, только, чтобы покрывать накладные расходы. «Лизер» тут никому не нужен кроме десятка конченных идиотов. Остальные жрут водку с портвейном и, заметь, счастливы, безмерно.

Алевтинин смотрел на меня долго, не отрываясь. Взгляд был затравленный и злой. Потом он отвернулся и снова прикрыл глаза. Мы какое –то время сидели молча. Ветер уже вовсю носился над водой, отрывая от гребней волн крупные капли и бросая их на берег. Некоторые из них неожиданно касались наших лиц.

- Что ты знаешь о радости одиночества? Господи, город – это какой-то бред! Каждый кому-то что-то должен... дурацкие обряды, идиотские ритуалы «общежития»! Одни приседания и поклоны! Только подумать, на какую бессмыслицу мы тратим годы, не нами отмерянной жизни? И все это время мы стремимся остаться одни! И вот наступает одиночество – приз за выносливость и выживание, - одиночество в гробу.
- ЛСД – заключил он, - экономит кучу времени – с «лизером» я могу остановить этот бессмысленный бег и побыть один.
Он замолчал. Потом открыл глаза и снова стал глядеть на воду. Бросил с сожалением:
- Ты, правда, этого не поймешь. Не обижайся, не поймешь.

Теперь я понимаю, о чем он говорил. Теперь бы я ему ответил, «остановив время, «зависнув» в бессмертии, ты остаешься один на один не с самим собой, а со своим прошлым. Впереди нет ничего. Нет ничего, что придало бы смысл твоему бессмертию».

- Все хотят бессмертия, - голос Алевтинина вновь всплыл в воспоминании, - кто-то верит в бессмертие, кто-то – нет, но все хотят бессмертия. Почему-то верится, что в бессмертии обретется «щчастие неземное», как награда за подвиг жизни мученической. А для меня «щчастие» – это, когда я ухожу в «трип», это – покой. Покой и безмятежность.

Бедный, бедный Алевтинин, шут гороховый! Он всерьез говорил о «покое и безмятежности»! Что он знал об этом?

Алевтинин поднялся и, разминая ноги, прошелся по дощатому настилу. Пол зиял неровными щелями между широкими темными полотнищами дерева. Прибрежная волна, забиваясь под настил, глухо била снизу о доски.

- Ладно, - неожиданно согласился Алевтинин, - ради этих идиотов я согласен толкать ваш «кокс» или «герыч» через мою сеть.

Беглец и преследователь
- Так это ты её нашел? – повторил Сиверцев.

Мы сидели на пустыре за школой, над рекой, и небо царило над нами. На этот раз оно было черным и глубоким. В черноте этой светился млечный путь.

- Нет, не находил, - я старался не смотреть на зияющую пропасть реки под нами, - мы несколько раз до этого приходили сюда. В тот вечер мы снова были здесь, сидели, разговаривали. Потом я ушел.
- Ты что, её тут одну оставил?
- Да, но потом вернулся.
- Зачем?
- Не знаю...нет, знаю, я хотел её ударить.
- Во как?! – Сиверцев хохотнул и поудобнее уселся, - ну - у?

Не нужно было это говорить...я бы не ударил, нет! Была злость, злость от собственного бессилия... мокрая трава била по ногам, когда я сбегал вниз по склону, била зло, хватала за ноги, мешала бегу...уже у реки я остановился и повернул назад... это была только злость, бешенство...я бы никогда её не ударил...она должна была понять, что я от неё хочу!

- Нет-нет, я не хотел никого бить, это – так, вырвалось... я вернулся минут через пять, она уже мертвая тут была...

Я вернулся быстрее... бежал, словно за мной гнались, бежал так, как сегодня... увидев меня, она чуть шевельнулась, словно хотела встать мне навстречу, но снова откинулась на спинку скамейки и затихла...я тронул её за плечо, и она повернула ко мне голову... шея её словно подломилась и лицо запрокинулось...я думал, она смотрит на меня... она и вправду смотрела наверх...тогда я увидел, как звезды, отражавшиеся в её глазах, начали тускнеть...

- Всё? – Сиверцев смотрел на меня с недоверием. Не дождавшись ответа, он похлопал меня успокаивающе по плечу:
- Ты не волнуйся, я тебе верю. Ты потом позвонил по телефону к нам, а сам сбежал, чтобы не «светиться». Это я понимаю, это не криминал... Я вот только думаю, что девушка твоя, она ведь, твоя девушка?.. Была...уж, прости! Так вот, у неё нашли «дурь», пару таблеток...ты ведь не знал об этом, правда? Не знал... Такая «дурь» есть только у Алевтинина, смекаешь? Может она ему не заплатила, может он её шантажировал, но, судя по всему, она... покончила с собой. Она ж была почти ребенок, девчушка несмышленая...Алевтинин - ещё та сволочь! Слышишь, Лёха? Алевтинин фактически убил её! Ну, ничего, доберусь я до него! А ты того, иди отдыхай, утро скоро. Что вы там с дружком-то сегодня ночью нашумели, а? Не расскажешь? Ну, не надо, в другой раз как-нибудь...

Сиверцев, дружески хлопая меня по спине, заставил подняться. Потом потянулся ко мне, крякнув от того, что живот подкатил к самому его кадыку, и толкнул в спину прочь от скамьи. Я ушел.

В подъезде, не смотря на ранний час, уже копошились ЖЭК овские плотники, что-то мастерили и материли милицию, «которая никуда не глядит, а только б кого с утра пораньше приишачить!» Были они по похмельному делу неприветливы и одутловаты. Я зашел в квартиру. Выудил из холодильника банку с разливным пивом и одарил ею страждущих. Ровно на открывании пластикой крышки закончилось восстановление двери, и служивый люд, гомоня, засеменил во двор, в утреннюю прохладную тень тополей.

Прикрыв искалеченную дверь, я зашел в туалет и поднял крышку слива. Достал небольшой увесистый пакет, завернутый в целлофан и, отряхнув его от воды, бросил в приготовленную коробку из-под обуви.

"Дневниковые записи"
Я лгу в своих воспоминаниях. Неосознанно лгу. «Подгоняю» свои воспоминания под сюжет давно мною выбранный.
Мое ощущение от совершенного поступка здесь и сейчас, его осмысление с течением времени округляется, теряя остроту и неповторимость, его след в памяти становится нечеток. Спустя несколько дней его размытые очертания становятся в один ряд с прочими такими же сглаженными, округленными. И я уже не в состоянии, присмотревшись, разглядеть, пережить их заново, может быть, вновь захлебнуться радостью первооткрывателя.

Мы с сестрой по разному запомнили наше с ней детство. Я отчетливо вижу, как веду Нину из детского сада, и дождь с ветром накатывает на нас холодные и беспощадные волны секущего по лицу ливня. Её коротенький плащик сбился куда-то набок, оголяя ей коленки, капюшон сполз, и пряди белесых волос намокли и прилипли ко лбу. Я поминутно поправляю капюшон, закрываю Нину зонтом, который крутится под ветром, ударяя меня по голове острыми наконечниками спиц. Я помню свой страх, что Нина вымокнет и снова заболеет, что снова среди ночи в соседней комнате будет звякать шприц, касаясь чего-то стеклянного, будет звучать приглушенный и оттого пугающий голос врача скорой помощи, снова в мой сон будут вползать мамины всхлипывания, от которых я буду цепенеть и дыхание будет останавливаться. .
Повзрослев, сестра однажды, когда я уже вернулся из армии, огорошила меня рассказом о моей жестокости и злости к ней, к маленькой и беззащитной. Именно тогда, в тот дождь, в то возвращение домой я кричал на неё и постоянно дергал за волосы, и несколько раз пребольно ударил её зонтом.

Множество испытанных мною чувств, исчезает, стирается, проходя через откалиброванные кем-то ячейки.
Это - корректура чего-то неосознанного, что сидит во мне, может, в каждом из нас. Возникнув при рождении, еще до того, как я стал узнавать себя в зеркале, это нечто скрытое гонит меня по жизни, определяя поступки, не позволяя выбирать, не давая даже на минуту стать кем-то иным. Так выстраивается целый редут предопределенностей, оправданий прошлого, так пишется «купчая» на покорность своему будущему. Судьба?

Лето накатывало первыми волнами зноя. Город ещё был пьян перебродившим соком весны, и люди на ночь переселялись в парки, на умирающую траву речных склонов, на песчаные пляжи под сумрак шелестящих на ночном ветру акаций.

Мы сидели с Дашей под открытым небом среди шумной неразберихи вечернего многолюдья. Алевтинина было видно издали. Он шел, лавируя среди толпы, словно старался не касаться людей.
Алевтинин, подойдя, посмотрел сперва на мою девочку. Я ничего тогда не понимал и сказал ему:
- Это Даша.
Он продолжал глядеть, лишь откликнулся эхом:
- Даша... - и потом, - я знаю...Даша, здравствуй.

Девочка моя, подросток улыбнулась мне растерянно, заливаясь краской, не повернув головы к Алевтинину, и промолчала.
Я думал, что я их знакомлю. Нет, они знали друг друга. Так я понял, что он тоже был её мужчиной. Алевтинин усмехнулся, и в этот момент она взглянула на него. Взгляд был не украдкой, открытый. Она смотрела с улыбкой, с примирением и ожиданием. Алевтинин, выждав и глядя на неё, улыбнулся в ответ. Вот как это было.

- Даша, поздоровайся с дядей, - сказал я, хотя внутри у меня было, словно я уже неделю держу во рту нестиранный носок.
- Не ёрничай, - благодушно ответил Алевтинин, - мы с Дашей отлично понимаем друг друга. Понимали... Слушай, радость моя, что ты в нем нашла? Ты что, успела с ним перепихнуться?
- Алевтинин, - Даша блеснула на него глазами и вцепилась мне в руку, - ты - хороший, я знаю...

- Представляешь, - он обратился ко мне, – она до сих пор зовет меня по фамилии. Забавно...послушай, как тебя там...- Алевтинин пощелкал пальцами в воздухе, припоминая мое имя, – Алексей, когда я говорю, что Даша одаривает кого-то плотской близостью, - он вежливо поклонился Даше, - это лишь означает, что тому охренительно повезло. Ты, может, не знаешь, а может, тебе это и не дано знать, Даша - удивительная девушка.

Он сделал паузу и заговорил, обращаясь к ней, негромко, и мне показалось, монотонно:
- Даша, - он вновь склонил голову в вежливом поклоне, – считай это признанием в любви. Ты единственное существо на свете, так безоглядно верящее в красоту этого мира. Для тебя каждый человек прекрасен и каждый день для тебя драгоценен своей неповторимостью. В тебе так много женского! Я хочу сказать, женственного...я хочу сказать - первозданной женственности! Непонятного мне милосердия, нежности, непостижимого терпения... Ты приняла меня таким, каков я есть, ты одарила меня своим участием...Ты даришь себя и... дар твой - шанс для меня прожить жизнь по настоящему, не так, как я живу сейчас...Даша...ты магически притягательна! Ты знаешь, я обнаружил, что хочу, чтобы ты мне нарожала детей, я хочу, чтобы мы шли по улице, и люди говорили «Смотрите, она опять беременна!» Наконец, я просто хочу тебя, хочу входить в тебя и чувствовать, что я твой, что я твой мужчина! Ты стала для меня и женой, и матерью... я беспокоюсь о тебе, у меня душа болит, словно я твой отец! Господь, вероятно, так и мыслил, создавая женщину, создавая неотделимую от мужчины часть, но у него получилось только однажды! Получилось только с тобой. Помнишь, я грел тебе молоко, ты не хотела пить его с медом и маслом, а мое сердце разрывалось, когда я видел, как лихорадка гасит твои глаза! Я тебе никогда не говорил, но нет большей награды на свете, чем обнять тебя, положить голову на твое плечо, закрыть глаза и помолчать! Ответь, родная, почему он, а не я?

Даша прижалась к моей руке и, когда Алевтинин замолчал, уткнулась мне в плечо.

- Шел бы отсюда, - проговорил я.
Даша молчала, не поднимая головы.
Алевтинин, не ответил, лишь рассеянно поглядел по сторонам. Потом сказал:
- Скучный ты, Алексей! Кабы не твоя сестра, я бы от тебя избавился прямо сейчас.

Да, было самое начало лета. Как из скрытой для понимания мозаики разноцветных кусочков картона складывается, заполняя пустоты детской головоломки, рисунок художника Левитана «Золотая осень», так начинала вырисовываться картина наступающего неизбежного.
Нина приехала через неделю. Всё складывалось одно к одному: признание Алевтинина и её приезд.
И снова прошедшие, не связанные между собой события и поступки, вели к предопределенности грядущих перемен.

- ...Леша, помнишь, ты меня учил стрелять из лука? Бог ты мой, как я плакала тогда, как мне было обидно! Я ведь так любила тебя, так тобой гордилась! Мне, казалось, мой брат самый сильный, самый красивый, самый добрый на свете! Все мне завидуют, и рядом с тобой я такая же красивая и сильная! Счастливее меня не было никого вокруг! И вот...эти стрелы. Эта веревка, что до крови изрезала мне пальцы... и ты все время недовольный, злой, ты кричал на меня... ах, как я плакала! Помнишь? Я разозлилась, у меня даже слезы высохли, я взяла и выстрелила! Как летела стрела! Как она летела!...Я ничего красивее не видела!... И ты, ты свалился на задницу прямо посреди крапивы и заревел, красный от злости, сидишь и ревёшь!..

Нина замолчала, глядя куда-то поверх моей головы, улыбаясь, и слеза дрожала в её глазах.
Потом, смущаясь, она вытерла тыльной стороной кисти края глаз и улыбнулась.
За открытым окном звенела цикадами теплая ночь. Мы сидели на кухне, разговаривая в полголоса, а Серый - друг спал пьяным мертвецким сном в комнате. Он спал после нашего похода в «Усталого гармониста», а мы тихо отпаивали друг друга чаем, чашка за чашкой.

- Лёша, это – Алевтинин, - она замолчала, глядя на меня участливо и строго, - я привезла твой «Макаров». Проверила, он – в порядке, но ты сам его глянь.
- Смотри, Алевтинин - осторожный, умный, – продолжила Нина, - ты бы с ним как-нибудь поближе, через свою Дашу... он не должен тебя бояться...место сам найди... Он ночами в своем баре. За подиумом есть небольшой зал, он один, без охраны... может быть там? В общем, тебе видней, что мне тебя учить...

...я хорошо стрелял ... потому и остался жив. Убил только один раз. По мне, бегущему через редкие кусты, били с двух сторон, казалось я из всей группы остался один, казалось, воздух так набит свинцом, что сейчас рухнет и придавит меня могильным небесным мрамором…тот, в чужом камуфляже, лежал за кустом, закрыв голову руками. Я выстрелил, а потом, упав на колени, приставил ствол «Макарова» к его голове и выстрелил еще раз. Так и побежал дальше с влажными каплями чего-то чужого на лице…


"Погоня и стрельба"
Позвонив Светке, я сказал, что мне нужно выспаться, а в раздолбанной квартире мне не уютно. Через пол часа я был у неё. Она торопливо совала заколки в забранные на затылок волосы, стоя в легкой прозрачной блузке перед зеркалом. Косо глянув на меня, скривила презрительно губы - «босяк». Сунув коробку между таких же обувных «картонок», заваливших пол прихожей, я обхватил Светку сзади и прижал к стене. Вырвавшись, она зло бросила «скотина» и выскочила в комнату. Вернулась через мгновение в рубахе навыпуск:
- Кобель, чуть мне блузку не испортил! Она ж только из стирки!
Светка ухмыльнулась и крадучись пошла ко мне, прижалась низом живота к вздыбившемуся в штанах члену, и обвила мою шею руками.
Мы сделали это тут же в коридоре, и она ушла, перед уходом бережно одев блузку.

Вернувшись вечером, я еще продолжал спать, она быстро разделась и легла рядом, разбудив меня звонким шлепком по моей же ягодице.
Было жарко, наш пот смешивался при касании тел, дыхание сушило рот, и губы трескались. Наши пальцы то метались по телам друг друга, то сжимались в судороге, то, сцепленные, замирали, то снова бросались в бесцельное блуждание по нашим телам.

Стемнело. Единственное окно в комнате было настежь, и постылый малиновый закат медленно пропитывался чернильными потёками ночи. Женщина лежала рядом, я чувствовал теплоту её бедра, и водила пальцем по моей спине вдоль позвоночника.

- Ты, Лёша, непутевый. Ещё совсем мальчишка. Армия тебя ничему путному не научила... от мужика у тебя только член... всегда готовый... тебе сколько, двадцать пять?
- ...восемь, - промычал я в подушку. Моё лицо лежало в теплом и мягком, пахнущем жаркой тканью, месиве. Я лежал и думал, как хорошо, что моё лицо спрятано, что никто не видит моего лица. Думал, что вот таким теплым и мягким можно задушить, и последнее, что почувствуешь, - это запах ткани.

- Ладно, не в этом дело! – Светка провела мягкой, лёгкой ладонью по лопаткам, отчего сладко закружилась голова, - ты и в тридцать будешь непутёвым! Тебе ещё мамка нужна – пожалеть, накормить, рубаху постирать.

- Жалеть-то меня зачем? – я высвободил лицо из подушки и растёр затёкшую щёку.
-Жалеть зачем? – нараспев переспросила Светка. Она навалилась грудью на мою спину и пальцем стала щекотать за ухом.
- Жалеть, чтоб сердце твоё совсем не разорвалось, - ласково проговорила она, приблизив к моему затылку свои горячие губы, - что ж я, дура бессердечная, не вижу, что ты лежишь и думаешь об этой шалаве?

Я перевернулся на спину. Вечерний воздух, чуть остыв, скользнул по моему плечу, шевельнул её стриженные волосы. Блики от вечернего солнца на стенах зависли крупными зернами света.

- А ты не знал, что она до тебя трахалась с кем ни попадя?
- Мы с ней, - я замолчал, потом, не обращая внимания на Светку, рывком поднялся - у нас ничего и не было.
- Ах, у вас были отношения? – Светка, изогнувшись крупным телом, удобнее устроилась в постели, подперев рукой подбородок и разглядывая меня, - у вас любовь была?

Я пошёл в душ и встал под холодную воду. Вернувшись, выпил согревшуюся в стакане водку.

- Свет, ты чего хочешь? – я лёг рядом, - ты такая спокойная, считай счастливая. Всё вокруг для тебя! Никого не любишь, никого и ненавидишь! Всё как будто только для тебя. Как это у тебя выходит?
- Милый мой, - она тихо рассмеялась, - я – сильная, а потому и спокойная. Мне всё в этой жизни нравится. Мне б теперь только выбрать, кого сделать таким же сильным и спокойным.

Она пододвинулась: тёмные впадины глаз на белом овале лица и чуть хрипловатый голос.
- Вот – ты. Ты думаешь, мне с тобой только б трахаться, да? – она снова негромко засмеялась, - вот и нет, вот и нет. Я когда на тебя смотрю, я представляю, прям-вижу, как мой ребёнок у тебя на коленях сидит. Представляешь? Вот, что я вижу. Вот моё счастье. Мой малыш на коленях моего мужчины! Ты можешь в кого угодно влюбляться, уходить куда угодно. Ты всегда будешь возвращаться. Потому что я тебе нужна, я - счастливая. А ты – один, у тебя счастья-то нет. Ты да я – одна судьба. Только ты.

Сумерки затемнили комнату, оставив лишь неясные тени. Небо в окне выцвело с одного края, зачернелось и налилось стылой рассветной зеленью с другого.

- Светка, ты влюбилась, - я сказал это намеренно громко. Она хохотнула в ответ. Я повторил:
- Влюбилась!
Водка предательски мутила голову, и я продолжал:
- А я – нет! Я не хочу от тебя детей, я не хочу к тебе приходить, я не хочу с тобой проживать свою жизнь. И... тебе не советую.

Светка молчала, отвернувшись. Потом заговорила:
- Думаешь, я обиделась? Вовсе нет. Я знаю, знаю... Ты, может, запьёшь, может ещё чего придумаешь от безысходности. Всё равно ко мне придешь. Со мною и выход отыщется, и любовь свою забудешь. Не насовсем забудешь, оставишь капельку для себя, назло мне, чтобы баюкать её со слезами, гордиться собою по вечернему пьяненькому делу. Пускай, мне не жалко! Ведь всё это ты будешь делать живым. Голубок мой сизый, живым!

Она вдруг всхлипнула:
- Ты сам-то знаешь, чего от бабы хочешь? Ребёнка ему от меня не надо! – она замолчала, справляясь с дыханием, - а то, что она от не твоего ребёнка померла, это ты знаешь?

Я пьяно замахнулся, но рука замерла на полпути и вяло упала на подушку.
- Ты думал, от чего бабы кровью исходят? От выкидышей, мальчик. От выкидышей. Ребёночек в мамке не удержался, и – готово! Мамкин след за ним тянется, тянется... А ребёночек чей? Не твой.

- Кто? – неожиданно в горле у меня стало сухо и голос хрип.
- А какая разница? Сучка задом не вильнёт, кобель не влезет. Разница какая? Она тут навертела, всех и не сосчитаешь.

Я молчал, зная, на ком её кровь.
Светка шумно дышала
- Приходила она к нему... Просила отпустить, а то, говорит, ребёнка твоего убью...он у неё в ногах валялся.. Это он-то, прикинь?. – она всхлипнула, - валялся, плакал...так и не договорились. Потом, она какие-то уколы нашла...зачем так-то? Взяла и померла вместе с ним, с младенцем.

В дверь легонько постучали, будто проверяли, не спим ли? Светка испуганно села в кровати и, закрываясь, прижала к груди простынь. Я подошёл к двери и повернул ключ, открывая. В тусклом сумраке коридора стоял Серега. Он был взъерошен и все время озирался. Быстро шагнув в открывшийся проем, он втолкнул меня в комнату. Поспешно, но без стука и аккуратно прикрыл дверь. Заговорщицки оглянувшись на меня, он повернул ключ в замке.

Не обращая внимания на испуганную женщину, он прошел к распахнутому окну, бросил на ходу «Это правильно, что без света», и выглянул наружу. Двор под окном был пуст и беззвучен. Неожиданно под утренним ветром дрогнула с тихим шелестом пыльная листва, потом волна прокатилась по жидким кронам тополей, и вновь стало тихо.

Серега обернулся и коротко бросил:
- Леха, тебе валить надо!
Я молча стал натягивать штаны. Светка тихонько и неразборчиво запричитала, зажимая рот скомканной простыней. Сергей продолжал, глядя как я, прыгая на одной ноге, пытаюсь второй попасть в завернувшуюся в узел штанину:

- Тебя Алевтинин ищет. Сука его, Колька поймал меня сейчас на улице, надавал по печени и грозился тебя порвать. Орет, блин, а у самого слюна летит, изо рта воняет, тьфу!...
Я, наконец, влез в штаны, натянул майку, взялся за легкую льняную куртку и повернулся к Светке:
- Свет, где коробка, что я принес?
Светка замолчала и расширенными от ужаса глазами посмотрела на меня. Потом, тихонько взвыла и махнула рукой в сторону прихожей.

Найдя коробку, я вытащил из неё тяжелый темный предмет, укутанный во влажный ещё целлофан. Потом размотал пленку и снял промасленную тряпку.

В сумраке трудно было понять, что это за предмет, но своей неопределенностью, и рождавшимися оттого догадками, предмет внезапно овладел Серегиным вниманием. Мелькнувшая было мысль показалась ему невероятной, но взглянув на застывший взгляд женщины, он понял, что прав, и страшно испугался тому.

Тем временем я достал из этой же коробки кусок бельевой веревки и стал мастерить петли и узелки. Закончив это «макраме», я набросил его на свое левое плечо, просунул руку в одну из петель и, прихватив на правой стороне туловища два свободных конца, затянул их узлом. В образовавшуюся свободную петлю под левой подмышкой я легко просунул «Макаров» и, проверяя, несколько раз достал и снова вложил его стволом в петлю.

Сергей судорожно сглотнул и сказал, голос его охрип:
- Ты знаешь, я нашёл диск с записью.
Я повернулся к нему:
- Где?
Он рукавом вытер пот со лба и уже твердым голосом сказал:
- Пошли, покажу.

"Снова погоня, снова стрельба"
Мы шли по гулкой ночной улице. Высоко над нашими головами каштаны сплелись кронами в темный шевелящийся купол. Свет редких фонарей утыкался в непроницаемую листву, терялся в ней и гас.
Серега шел молча. Он настороженно поглядывал на черные дыры арок, когда мы проходили мимо, и несколько раз, встретившись со мной взглядом, кривил рот в неуверенной улыбке.

Выйдя на площадь возле Кремля, мы свернули налево. Впереди тянулась бледно-желтая от рекламный огней пешеходная улица. Там, где были открыты бары на первых этажах низкорослых домов, липкими тенями копошились человеки. За нашей спиной к этой «ночной живности» тянулся через всю площадь бронзовый Чкалов.

- Ты где нашел запись? - спросил я.
- Да, там в подвале, - неопределенно кивнул Серега и тут же спросил сам:
- Слышь, Леха, ты зачем ствол таскаешь?
Выйдя на свет, мы зашагали быстрее и увереннее.
- А куда его дену? – я обозлился, что тот видел моего «Макарова», - у меня хата без дверей, сам знаешь! Может, ты возьмешь на сохранение?
- Чё , твой ствол баба беременная, чтоб её на сохранение брать? – неприязненно покосился он на меня.
- Ладно, не злись, - сказал я, улыбаясь, - мы куда идем?
- Да всё, пришли уже, - ответил Серега-друг.

Мы подошли к «Приюту усталого гармониста». Здесь было шумно: снизу из раскрытых дверей басами и металлически звучащей сильной долей барабана на нас накатывала дискотека. От музыки начинали вибрировать внутренности, и закладывало нос. На лестнице и у самых дверей сгрудилась какая-то «мелкота», гомонящая громко и непонятно. Пахло пивом и мочой. Вспышки из узкого дверного проема всполохами прорезали темноту и крошили на множество острых теней шевелящуюся толпу дискотеки.

Потолкавшись у входа, мы продрались в зал, где на подиуме девица в блестящем лифе и с неестественно розовой грудью «выделывалась» возле шеста. Над колыхающейся толпой в сизом тумане под потолком висели квадраты мониторов, на котором, увеличенная до крупного плана, извивалась стриптизерша.

Серега ломанулся к бару, я не поспевал за ним в этой толчее, и что-то проорал наклонившемуся к нему парнишке за стойкой. Тот, видно, не расслышав, еще ближе пододвинулся к нему. Потом энергично закивал своей лысой головой и стал махать рукой куда-то в сторону. Серый оглянулся и, поискав меня глазами, поднял руку и помахал ею в ту же сторону. «Сигнальщики, блин!» - я проследил глазами их жестикуляцию. Там, в той стороне, еле различимая, выкрашенная в цвет темных стен, была дверь.

Войдя, мы оказались в небольшой комнате с биллиардным столом, стоявшем посередине, и приземистой консолью у дальней стены. Консоль была заставлена разнокалиберным набором бутылок. Там же я разглядел плоский ящик проигрывателя, от которого тянулись шнуры к плазменной панели.

Друг мой Серёжа, аккуратно прикрыл дверь, отчего буйство снаружи угасло, и только глухо ударяло в стены. Он пересек по диагонали комнату, подошел к другой двери, которая, как оказалось, выходила прямо на улицу, и, не оборачиваясь, толкнул дверь. – Душно, - бросил он.
Свежий ночной воздух неожиданно окатил мне спину холодом.
- Иди сюда, - Серега поманил меня, чтобы я подошел к консоли, и нажал на клавишу проигрывателя. Я подошёл.

Всё, что произошло потом, произошло очень быстро.
В комнату ввалилось несколько огромных парней. Серега, оказавшийся вдруг у меня за спиной, резким и коротким движением сдернул с моих плеч куртку так, что, оставаясь на мне, она своими краями сковала мне руки в локтевых сгибах. Я не смог их поднять, когда кто-то, вбежавший в распахнутую позади дверь, ударил меня сбоку коротко и сильно.

Сознание возвращается сразу. Нет тёмного промежутка небытия. Его просто нет. Нет и всё...нет и того, что было до потери сознания...есть вялое удивление, что не можешь стоять на ногах... что ты куда-то отходил на время, а потом... сразу без всякого промежутка чьи-то руки поднимают тебя с пола, поддерживают, чтобы ты не валился вниз, стаскивают с тебя куртку, дергают спутавшиеся на твоем теле веревки, доставая твой тяжелый «Макаров» у тебя из подмышки, говорят чужим голосом « Лёха, не обижайся, Алевтинин берет меня вместо Михалыча...», и вот здесь ты начинаешь различать голоса, видеть, что Серега стоит рядом и вытирает жесткой бумажной салфеткой твой окровавленный рот, что тебя прислонили к биллиардному столу, что в комнате четыре «качка» с равнодушными лицами, и двое стоят как раз напротив тебя, что Серега- друг, поймав их взгляды, засуетился, приговаривая «Погодите, вы тут кровищей всё испачкаете!», и достает из кармана кусок полиэтилена и расстилает у тебя под ногами, а ты удивляешься «Зачем это?», и это «Зачем?» застревает у тебя на выдохе, потому что один из «качков» бьет тебя точно в правое подреберье, и боль раздирает тебя на части, впиваясь изнутри в глазные яблоки и останавливая дыхание, и тебе хочется упасть и умереть, но тебе снизу наносят удар, и голова твоя, хрустнув позвонками, откидывается назад, и зубам во рту становится тесно и кисло от пронизывающей боли, и боль, уйдя в виски, разлетается множеством болей, раздирая твой затылок и гася мир вокруг, гася бильярдный стол, друга-Серегу, гул дискотеки, стриптизершу...она, блин, потеет там в зале...наверное...

"...Даша...она жива...она смотрит на меня... я только что сказал «Не бросай, Алевтинина!»
Она молчит и долго смотрит. Я тоже молчу. Я не хочу ей ничего говорить. В конце концов, всё пройдет, всё, Даша!
Так мы сидим минут десять в моей комнате за столом, накрытым скатертью с лиловыми цветами. Даша говорит:
- Я хочу от тебя детей, Лёша...
- Я тоже хочу, - соглашаюсь я, - но погоди с Алевтининым, не бросай его, он мне нужен.
Даша смотрит на меня испуганно и быстрым движением смахивает едва набежавшую слезу.

Нина сказала «...будь с ним поближе...», Нина так же прячет слёзы как она... Нина и Даша, они бы подружились, они даже похожи...

Потом мы сидим с Дашей за школой, на скамейке, акация нависает над нами, и золотой горизонт медленно угасает, наливаясь бирюзой...жарко, но Даша обхватила себя руками, ей зябко...
- Даша, - говорю ей, - ты должна это сделать! Ты сколько была с ним, год?.. Побудь ещё пару дней!
Даша молча, как упрямый ребёнок, мотает головой. Мотает несколько раз, даже когда я ей уже ничего не говорю. Я ничего не говорю, потому что меня душит злость, мне хочется ударить по этой упрямой голове, упрямой детским упрямым упрямством!... Пробор неровной белой гранью разделяет живые непослушные пряди... теплый, пахнущий солнцем пробор...

Я вскочил со скамьи и побежал вниз по склону к реке... мокрая трава била по ногам, когда я сбегал вниз по склону, била зло, хватала за ноги, мешала бегу... уже у реки я остановился и повернул назад... это была только злость, бешенство... я бы никогда её не ударил... она должна была понять, что я от неё хочу!

... вернувшись, я позвал «Даша!». Словно от звука моего голоса тело её качнулось мне навстречу, и она повернула голову... я думал, она смотрит на меня... она и вправду смотрела наверх... тогда я увидел, как звезды, отражавшиеся в её глазах, начали тускнеть... "

Целлофановая пленка подо мной хрустела от малейшего движения. Сам я не двигался, мое тело, как куль с соломой, елозило по пленке от ударов. Я не ощущал боли, только толчки, когда чья-то нога врезалась мне в бок, только широкий и шершавый клин раз за разом входил между ребер, когда я делал судорожный вдох.

Неожиданно целлофан затих, перед моим лицом больше не было переступающих ног в кроссовках. Кто-то страшно кричал:
- ...на пол, на пол, ё.... вашу м.....ь!
Кто-то потащил куль моего тела из-под бильярдного стола, кто-то подставил под мой зад стул, усаживал и удерживал меня от падения, голова, оказавшись выше уровня пола, закружилась, и меня вырвало кому-то под ноги.

« Качки» лежали на полу, заложив руки за голову, прикрывая стриженные затылки пухлыми пальцами. Вместе с ними распластался и Серега. Он лежал лицом вниз, аккурат возле звездчатой лужи блевотины. Его правая нога почему-то мелко подрагивала.
У входной двери и над ними стояли несколько ментов с короткими автоматами, наставленными на лежащих.

Сиверцев походил между постанывающими и задушено огрызающимися «качками» , попинал каждого из них в промежность, заставляя шире разводить толстомясые ноги, потом обратился ко мне:
- Что-то, Алексей, мы часто видеться стали! Э-э-э, да ты эвон, замерз совсем!
С этими словами он нагнулся и подобрал лежащую на полу куртку. Выпрямившись, майор неторопливо зашел мне за спину, и через минуту куртка легла мне на плечи. При этом она тяжело ударила в мою левую руку спрятанным во внутреннем кармане пистолетом.
Потом майор начал прохаживаться по комнате, заложив руки за спину, и нудным голосом стал жаловаться на неспокойность обстановки на участке.

- Николай, - обратился он к одному из бандюков, - ты зачем тут Алексея мордовал?
- Наговариваете вы на нас, гражданин майор, - пробубнил один из лежащих, - гражданин с бильярда загремел. Выпимши, видать!...
- Выпимши? – переспросил майор, потом кивнул удовлетворенно и подошел к Сереге, двинув его в бок носком ботинка:
- Слышь, Сергей, а ты что про своего дружка скажешь? Тоже - «упал выпимши»?

Серега что-то промычал, перестал мелко дрожать ногой, поднял голову и, увидев блевотину, по рачьи отполз в общую кучу тел. Потом, встретившись со мной глазами, мелким горохом протараторил:
- Да он, Роман Романыч, с пистолетом! Мы его обезвредить! Зачем тебе, говорю, ствол, а он с бильярда-то и навернись!

- А-а, так ты у нас тимуровец? – повеселел Сиверцев. Потом пнул Серегу уже сильно, тот аж рот распахнул, вытаращил круглые глаза и часто-часто задышал, судорожно перебирая перед собой руками. Сиверцев подошел совсем близко и наступил ему на кисть. Друг мой закадычный взвыл, забыв о боли в боку, и запричитал:

- Девку Алевтинину он загубил, вот тот и мстит ему! Пусти, Роман Романыч! Должны были свезти его потом к нему на катер! Затемно ещё свезти, потом - в реку, подальше, да поглубже! Пусти, пусти, больно, бля-а-а... – заскулил Серега, и его круглое лицо перекосилось и намокло от слез и пота.

- Ай, молодца! – восхитился майор и грузно переступил, освобождая, наконец, руку из-под своего каблука.
-Ай, молодца, - повторил Роман Романыч и продолжил, - как он вас подставил-то! Вы, значит, тут Лёху кончаете, и часа через два претесь с этим кулем на пристань. Умники, мать вашу! Алевтинин, между прочим, - тут он глянул на свои наручные часы, - собирается минут через пятнадцать отчалить с северной пристани! Вот бы вы умаялись с трупом-то таскаться!

Сиверцев посмеиваясь, повернулся ко мне и в который уже раз с интересом стал меня рассматривать, словно прикидывал, каков был бы я труп?
- Вот, Алексей, что я тебе говорил?! Никакое общество не заставит человека ссучиться! Человек слаб, подл и коварен! - и тут же без паузы заметил, - Ну и воняет тут!
Подошел к боковой двери и пнул её ногой, распахивая её настежь.

Вернувшись к Сереге, он встал так, что очутился между мной и стоящими ментами.

Сорвавшись со стула, я метнулся в открытую дверь, перемахнул через железные перила, и, не видя ничего на своем пути, побежал через какие-то кусты напролом, упал, покатился, растянулся на какой-то щебёнке, встал и снова побежал. Я слышал только хрип своего дыхания, перед глазами плыли по темному полю желтые пятна с лиловыми цветам, как на моем кухонном столе, левое плечо ныло и там, где бешено колотилось сердце, тяжело бил о мою грудь «Макаров».

"Дневниковые записи, далее везде"
Бешено колотилось сердце, тяжестью наливалось плечо, саднило грудь от судорожно втягиваемого воздуха, перед глазами дергались неясные очертания построек. Ноги стали наливаться тяжестью, я замедлил бег и стал приглядываться, где я бегу.
Вот, длинное строение, запах битума и железа. Это – авторемонт. Дальше – должен быть поворот направо и вниз, там деревянная лестница, внизу старый ресторан, припавший к реке открытой террасой, а рядом причал, у которого покачивается катер с отрытой палубой и двумя каютами в длинном сигарообразном корпусе.

«Успею, успею, - повторял я себе, - пятнадцать минут, это – вагон времени!»
Подбежал к противопожарной бочке, сунул голову в тепловатую затхлую воду и – дальше.

Вот и лестница! Чуть не проскочил, хорошо перила торчат из высокой травы! Доски дрожат, подгибаются и пружинят под неверной ногой. Шум от меня, как от телеги, скачущей по шпалам .
Уже в конце лестницы я перешел на шаг, чтобы успокоить дыхание. Вытащил «Макаров» и снял с предохранителя.

«Значит, вот как все выходит! Не разойтись мне с Алевтининым... прав был Сиверцев, судьба! Никуда не деться, и, как ни крути, как не выворачивайся, а все без меня уже решено! Как тогда, в «зеленке». Мне бы добежать, мне бы только дожить пятьдесят метров до «вертушки», а там уже другое кино, другие герои! А так я один! Кто там из рощи стреляет? Какой хрен-разница! Полоснул в одну сторону, потом – в другую. Судьба у того, что прятался за кустом, что руками прикрыл свою дурацкую голову, была такая! У меня и выбора не было. Всё уже решено! Либо он меня, либо – я ! Выстрел, потом - на ходу - контрольный - в его стриженую башку, и - дальше! Темп, темп! Значит и у Алевтинина судьба такая – грохну я его сейчас, и все – конец его жизни! И все, что происходило с ним и со мной, всё это сведется к причалу и выстрелу ему в рожу! И - дальше, темп, темп! А зачем тогда была Даша? Зачем она умерла? Какой такой судьбе нужна её смерть?»

Высокая трава до самой реки шелестит под ветром. Травы не видно. Лишь под рукой ощущаю шершавые стебли и слабое покалывание метелок. Между мной и черной бездной неслышной реки угадывается пятно здания. Здесь по весне мы сидели с ним на террасе.
Не доходя двух пролетов лестницы, я скользнул под перила и скрылся в траве, не замедлив шаг.

У северной стены здания остановился. Прислушался.
Еле различимый плеск близкой волны. Отчетливо слышно, как трется и поскрипывает борт катера об автомобильные покрышки, привязанные к настилу причала. Вот заполоскал от легкого дуновения обрывок парусины на террасе.

Опустившись на колени, прополз вперед пару метров к открытой площадке и, прижавшись к сваям террасы, так чтобы глаза были на уровне ее дощатого пола, выглянул.
Никого.

Терраса освещалась отраженным от ночного неба светом невидимого города.
Выждав немного, рывком перемахнул через край настила, юркнул в густую тень навеса и замер.
Тихо.

«Даша...Даша, родная! Никто не знает, как я плакал, как я выл, когда ты умерла! Ведь я не знал, как я мог знать?! Бедная моя девочка, испуганные, детские глаза на бледном лице и кровь, кровь... кровь на мне... Потом, похороны, какие-то темные люди, немного, несколько человек, один пьяный, песок сыплется в темную яму, я хочу упасть на её гроб, чтоб и меня засыпали землей вместе с ней! Не засыпали, я не упал, я теперь здесь. Зачем? Затем, что нам с ним не разойтись по мирному. Затем, что никто ничего уже не изменит, никто не сможет изменить! Он был рожден, я был рожден его убить! Вперед, суки! Вперед, дерьмо духа святого!»

Я подобрался: за стеной здания невидимая машина, тихо урча двигателем, подкралась из темноты побережья. Хлопнула дверь, послушались быстрые шаги по деревянному настилу, и рядом, только руку протяни, сбиваясь на бег, стремительно прошагал Алевтинин. Он был в белой свободной рубашке, ветер от реки раздувал широкие рукава, свободные острия ворота мелькали в воздухе. Длинные серые пряди над головой взлетали, зависая над макушкой нелепой короной. Энергично отмахивая правой рукой, он устремился к катеру.
Я шагнул следом за ним. Ступая неслышно, крадучись, я быстро приближался к нему. Спина, покатые и грузные плечи полнеющего мужчины, короткая шея и лысеющий затылок.
Неожиданно он остановился, не дойдя двух шагов до трапа. Я замер тоже. Так мы и стояли: он - лицом к начинающему светлеть пепельному рассвету, я - в нескольких шагах позади.

В этот момент я ощутил, что время, вездесущее и ненавистное время, вдруг остановилось, словно врезалось с разгона в невидимую стену! Остановилось внезапно, его края двигаясь по инерции, закипели мелкими водоворотами, стремительно налетели на меня, обтекая и окукливая, я почти ощутил на щеке вязкую патоку мгновений, пронеслись ещё несколько парсеков и замерли тяжким выдохом в пространство. Время замерло, повисло, остановилось....
И тут я ощутил: я - рожденный однажды, рожденный чувствовать, мыслить, поступать так, как только я хочу, и как только я могу!
Неизъяснимое чувство свободы и покоя родилось во мне, и я сделал размашистое, широкое движение, почувствовал, как мышцы плеча сжались, сократились в болезненно-сладкий комок в спине, как выпрямилась в локте рука, как разжались пальцы, как полетел куда-то вверх черной чайкой мой «Макаров»...

Железяка с тихим плеском юркнула в серую гладь.
Алевтинин резко обернулся и вскинул руку. Он был рядом со мной, промахнуться ему было невозможно. Сначала я увидел у своего лица одну вспышку, потом другую. Жар ожег глаза, я зажмурился и опрокинулся назад.
Открыл я их почти сразу, увидел, что небо надо мной заливает серым, успел заметить блеклую звезду, которая тут же затерялась в светлеющей высоте, почувствовал, как под шагами Алевтинина ритмично покачиваются доски... как в детской коляске, подумал я... если, он подойдет к моей голове, то наверняка прострелит её для верности... что-то тяжелое прижалось к моему лбу.

* * *

Серый рассвет. Сероё небо неотличимо от серой воды. Грань, разделяющая их угадывается по легкой желтизне, наметившейся в пепельном сгустке. Узкая, настолько узкая, что почти невидимая, полоса света, налитая и готовая брызнуть солнцем, замерла и застыла.

Алевтинин стоял, опустив плечи, на берегу. Моё тело, укрытое простыней, так и лежало на причале, где я упал. Рассвело настолько, что был виден крутой берег, весь поросший высокой травой, потемневшая крыша брошенного здания, и там, на гребне высокого берега золотились окна спящих пятиэтажек.

К самому причалу приткнулся «УАЗ» мышиного цвета и сиротливо поблескивал среди сырого предрассветного сумрака сине-оранжевым светлячком на крыше. Двое широких и приземистых мента ежились, поднимая тугие плечи, и судорожно зевали, прижимая автоматы к бронежилетам.

Сиверцев подошел к Алевтинину, на которого уже успел надеть наручники.
- Как ты мне надоел, Алевтинин! Говорил же, на моем участке все должно быть тихо! А ты обнаглел! Наглый, осторожный и снова – наглый! Ни взять тебя с поличным, ни стукача найти! Вот, покойничек, - молодец - оказался послушным. Я так и думал, натравлю на тебя, а там, глядишь, что-нибудь и слепится! Либо ты его «шлепнешь», либо – он тебя! Ты в любом случае в проигрыше, а я – в выигрыше! Вот такая екибана, Алевтинин!

Странное это было зрелище: пустынный берег не проснувшейся реки, неслышный ветер, стелющийся над водой, трава, иссушенная зноем, и серый аспидный свет не рожденного рассвета.

* * *

В этом Городе я уже седьмой десяток после своей смерти. Впереди – бессмертие - награда за преодоление судьбы, обретенная свобода выбора.
Только зачем , зачем мне обретенная свобода, если Даша мертва? Одна бессмысленность сменила другую.

Бронзовый Чкалов так и стоит над великой рекой, не видя ни простор земли, ни бескрайность неба. Он так и не может двинуться, как я не стараюсь.

Вы видели, что ноги бронзового Чкалова чисты от дерьма, вы видели, как они блестят на солнце? Моя работа!