О чём умолчал Павлиди

О чём умолчал Павлиди

Слух прополз по посёлку. Он прополз и состарился.
Вечерами в шашлычной у грека Павлиди тихо. С порога слышна смесь запахов жареного мяса, специй и кислого винограда. Тишина прерывается жужжанием мух и голосами посетителей, избавившихся от груза усталости и забот. Его, теребя шторы, уносит в гардеробную сквозняк. Взамен в зал сочится липкая одурь, кисейно обвивая столы, стойку, витрины со снедью и узкие, вечно закрытые шторами в рыжих осенних цветах, окна. В шашлычной грезится лучший мир. Фразы здесь превращаются в заповеди, заверения – в клятвы, тосты – в свершения, а сам толстобрюхий Павлиди – в многоликое божество, готовое по первому зову насытить, уладить и обласкать. Бывает, испарения поднимаются от подножия гор к поднебесью. И тогда шашлычная исчезает. Её не видать, пока не рассеется туман.
Слух прополз по посёлку. Сплетничали старухи, что на Юце снова появились... «каскадёры» – с насмешкой подсказывали обременённые семьями мужчины. «Кошкодёры» - понятливо шепелявили старухи. Девушки кокетливо поблёскивали глазами, а местные парни, глядя в упор, грели в губах обещающие ухмылки.
Алкивиад Павлиди слыл в посёлке знатоком душ. И не отказывал себе в удовольствии «разговорить» человека.
- Господа джентльмены проголодались? - спросил Павлиди, натирая салфеткой стойку.
Они ворвались в покой шашлычной стаей одержимых сизыми апрельскими ветрами птиц. Между ними высился бородач - как утёс среди поднявшихся волн.
- Сегодня вы у меня впервые. Но, заметьте, всё же не первые, - каламбурил Павлиди, указывая пальцем на столик у окна, - эти два паренька хлещут пиво охотней, чем верблюды воду. А потом потешатся шашлыком. Парочка – не разлей вода, их и кличут: Григор Аврамыч.
- Алки, старый булочник, - донеслось немедля в ответ, - позор тебе и твоей харчевне, гости подумают, что у тебя в дефиците мясо.
- А-а-а, Григор? Ты уже проснулся? Или мне послышался твой обворожительный галльский прононс? Прости, не хотел тревожить средь бела дня, но у тебя, оказывается, тонкий слух.
- Музыкальный, Алки, музыкальный. Он особенно чутко реагирует на твоё соло.
- Точно, точно, - поддержал его приятель, - такого спелого баритона, как у нашего уважаемого Павлиди, не сыщешь даже в самой Италии.
- Тут ты не специалист, Аврамыч. Твоё дело - керосин и солярка. В остальном ты разбираешься, как мой Левон в шестерёнках.
- Разве он у тебя плохо вальсирует с подносом?
- Чуть смелее, чем на танцплощадке, - пробурчал Павлиди, поворачиваясь к гостям, - кстати, мой дедушка прожил девяносто лет и до конца дней обожал лакомое. Сегодня у меня юбилейный шашлык. Из молодого барашка – ровно два года щипал на земле травку.
- Признаться, хозяин, - поддержал бородатый, - если в жизни появляется выбор, чем удовлетворить желудок – предпочитаю насытиться шашлыком.
- Ц-ц-ц, ай мудро говоришь, аксакал. Моя жена, будь жива, обязательно бы предупредила - пальчики до локтей оближешь. Твои птенцы останутся довольны.
- Аппетит у них, уважаемый Алки, зверский. Стало быть, по три порции на нос, а пива вдосталь... Завтра с утра, передавали, ливень до вечера...
- Посмотрим, что скажет на это Левон. Он у нас профессор метеорологии, - прищурился и поднял палец Павлиди, дёрнул за шторку и закричал:
- Левон! Эй, Левон! Двадцать четыре штуки в два блюда!
И выставил из холодильника на стойку взятые изморозью бутылки. Парни соединяли столики воедино. Бородатый, наполняя кружки, вскидывал бутылки вверх дном, отчего пиво, пенясь, отчаянно клекотало. Качнулась шторка. В зал, как бычок на корриду, вбежал толстяк в накрахмаленной курточке, стискиваюшей живот. С подноса в его руках дымилось мясо.
- Ты сегодня неповоротлив, как беременный бегемот, - проворчал Павлиди.
- Что возражать! Друг ко мне приехал, по фамилии радикулит, - пожаловался Левон.
- Друзьям радоваться надо. Передавай другу привет. И загляни с ним ко мне - я вам обоим хрящ вправлю. Конечно, если погода позволит, - подмигнул Павлиди.
Зал шашлычной казался кают-компанией пережившего шторм судна. Алкивиад Павлиди стоял за стойкой, как капитан у штурвала. Левон ощупывал застолье взглядом второго шкипера. В шашлычной грека Павлиди шла не трапеза – шёл спектакль, где исполнялись лишь главные роли. Павлиди дождался, пока на блюдах не затосковали последние куски.
- Борода, - негромко позвал он, но так, чтобы все услышали, - твои птенцы не обидятся, если динозавр, вроде меня, устроится между ними?
- Орлам будет оказана честь, - отвечал тот, промакивая жир с губ хлебом, - да и мне тоже.
- Ты деликатный человек, борода, - устроился Павлиди напротив собеседника, - рад слышать, но... Левон, Левон...
И он многозначительно развёл в стороны мясистые длани:
- Где твой профессионализм, Левон? Григор Аврамыч! Приглашаю на правах хозяина! Перебирайтесь сюда! В моём заведении не бывает изгоев!
Приглашение было принято, и, пока совершалось дружественное перемещение, шустрый Левон то появлялся, то исчезал, будто за магической шторкой управлялся кто-то ещё более проворный.
- Позволь полюбопытствовать, аксакал, - сказал Павлиди, почёсывая висок мизинцем, - ладно пацаны, у них на уме одни забавы. А ты? Солидный, вроде, мужчина, и туда же - на вертопрах! Тебе больше подходят шляпа и зонтик.
- Штиль, орлы, - ответил бородатый, разрезав ребром ладони взвившийся переполох, - думаю, хозяин не шутит...
- Я говорю всерьёз, - подтвердил Павлиди, наблюдая за всплеском эмоций. - Трое, - потряс он тремя в рыжей шерсти пальцами, - трое пытались пройти овражек... в разное время, естественно... рядом – рукой подать... из окна видно... ручей... орешник... заклятое место. Там они и... - и Павлиди, демонстрируя необратимость случившегося, придавил ладонь к столу, - последний лётчик был. Майор. Утром позавтракать зашёл, а в полдень звонить прибежали - разбился. «Скорую» ждать было некогда - я его на своей «шестёрке» в больницу повёз. Не успел...
- Оставь, - вмешался Григор, - ему всё равно было.
- А меня совесть грызёт, - сказал Павлиди, - быстрее мог ехать... Повёз – дышал, привёз – мёртвый...
Все молчали. Пальцы бородатого мяли хлебную крошку.
- Живые, здоровые, молодые, - в шёпот сказал Павлиди, - кровь с молоком. А завтра? Куда ветер подует - там кости искать?
К столу, словно по спирали, то слышнее, то глуше, тянулось жужжание мух.
- У тебя есть часы? - неожиданно спросил бородатый.
- Часы? - приподнялись плечи Павлиди, - ну, есть часы...
- Так сверим. Завтра ровно в двенадцать сяду под окнами шашлычной. Овражек пройду. И над орешником. Подходит?
- Нет, отпадает. Ты же говорил, что завтра дождивый денёк, - пытался остудить страсти Павлиди.
- Погода не в счёт. Полечу в дождик, - заявил бородатый, отрезая другие пути.
Павлиди не ждал такого поворота. Отступать было некуда. Бородатый выглядел человеком, отвечающим за свои слова.
- Ладно, - вздохнул Павлиди, - ставлю шашлык, если сумеешь.
И они сверили часы.

*
Калачёва не назовёшь ни слишком осторожным, ни в меру бесшабашным, он уравновешен в обоих свойствах заметнее остальной летающей братии. Он знаменит – всюду в дельтаклубах и секциях его называют «Дядя». Как-то Калачёв, решив сесть на встречный склон, развернул дельтаплан к обрыву, с которого стартовал. Непосвящённый останется равнодушным. Знатоки изумятся: «Посадка на обрыв при попутном ветре?!!» «Да, - страстно подтвердят очевидцы, - это было!» Любой полёт Калачёв готовил, как в высшей степени сложный. Сперва он обходил аппарат, ощупывая любой узел, крепление, болт или гайку. Затем повторял осмотр. Уж заново несли дельтапланы к месту стартов, а Калачёв возился с подвеской. Наконец, когда по его разумению техника была к полёту готова, он, скрестив на груди руки смотрел то вниз, то на мечущиеся флюгеры, то на облака. Нагибался, брал в руки горсть земли подбрасывал вверх и, глядя как ветром сдувает песчинки, вычислял маршрут старта. В его приготовлениях сказывался опыт лётной практики без горечи падений, ушибов, переломов, сотрясений и разочарований. А были полёты в изысканном смысле слова.
Вопреки ожиданиям, приметам и метеосводкам, утро украсилось победоносным светилом. Солнце ещё не поднялось над трезубцами гор, но чуткие вершины уже роняли вниз первозданные россыпи света – к лощинам подбирались сокровеннейшие их тона.
Калачёв направился к ручью. Ему запомнился вчерашний разговор без связи с деталями и окраской. Но отчётливо помнились лицо Павлиди и его напористый бас. Он остался, а они вышли, и по пути Аврамыч рассказывал Калачёву: «Алки здесь года три, а люди к нему потянулись. Стал в посёлке своим. Любит, когда едят, пьют, радуются, забывают. Без него было пусто». У поворота они расстались, и Григор с Аврамычем, поддерживая друг друга, свернули в переулок.
Калачёв остановился у ручья. Он вымылся, смакуя кожей студёность воды. И, вытираясь, приметил невдалеке валун: сверху на чешуйчатой поверхности камня краснело что-то. Он подошёл поближе. Это был знак неизбежности... два цветка, две гвоздики... молчаливая дань живых мёртвым. И Калачёва осенило, и стало ясно - кто, когда и почему положил их сюда. И - где быть осторожным. Он нагнулся, поправил цветы. Вчерашнее вспыхнуло в памяти, хлынуло раскалёнными струями, увлекающими за собою песчинки подробностей и вблизи к растревоженному жалостливой болью сердцем. Он почувствовал, что судьба Алкивиада Павлиди, дичком стареющего краснобая, внезапно переплелась с его, Калачёва, судьбой. И теперь никому из двоих не пренебречь друг другом. Как они будут говорить, Калачёв не знал, но чувствовал, что ответить придётся на бескомпромиссный вопрос Павлиди: «Имеешь ли ты право учить мальчиков риску?».

*
У каждого дельтаплана свой нрав. Один создан тихоходным ленивцем, другой - торопыгой, третьего, на худой конец, размалюют, как новогоднее приглашение. Калачёв взлелеял свой Птеродактиль элегантным красавцем. Пилоты говорят о дельтапланах, как о живых существах: «Долго думает», «Подождал и выполнил», «Не слушается», «На посадку идти не хочет». Птеродактиль легко подчинялся воле Калачёва, а Калачёв в полёте избегал суеты. Скупой на похвалу, он изредка называл свой аппатат «икебана», любимым словом, означающим в его лексиконе высшую ступень качества. Птеродактиль хвалили многие – за маневренность, чистоту траекторий, изысканность форм.

*
Под натиском ветра трава никла к земле. На вершине Юцы Птеродактиль выглядел птицей, пробовавшей крылья. Оранжевая фигурка Калачёва скрылась под парус. Дельтаплан встрепенулся и отошёл от склона. Оранжевое тельце в трапеции сдвинулось. И аппарат, огибая склон, скользнул в распадок. Тень его, будто фантастическое видение угасающего сна, торопилась исчезнуть. И исчезла.
Калачёв пошевелился в подвеске, устраваясь поудобнее. Под ним распласталась коричнево-зелёная мозаика земли. Горизонт оставался безучастным - даже окрепшее солнце не растопило его кисельной синевы. Калачёв ощущал лицом ветер и как слезятся глаза и давит на пальцы перекладина. Он ввёл аппарат в крен. Уронил, пока скорость и высота позволяли небрежность. Птеродактиль, завершив разворот, помчался обратно, с попутным ветром к оврагу. Разросшийся кустарник, надоедавший поодаль, весело убирался прочь. Калачёв не спешил, он подобрался к провалу вплотную, заметив мышиный окрас орешника, изгиб ручья и двух человек под старой ольхой. И сначала представил, а уж потом заметил камень с цветами. Здесь, над этим камнем, Калачёв развернулся. Птеродактиль круто погрузил крыло внутрь виража, затем выровнялся и взмыл, резко набирая высоту. Предметы отодвинулись, помельчали, и словно окунулись в позолоть. Хорошо было забыться в подвеске. Птеродактиль нёс её над землёй, как младенческую колыбель, забираясь выше и выше. Калачёв расслабился в упоении без тупиков и истошных окриков. Тревоги, заботы, невезения и удачи остались в прошлом. И не хотелось возвращаться обратно.

*
Расщелина ощерилась навстречу узким оскалом. Время было приручать овражек. «Сначала возьму повыше, - подумал Калачёв. Слева большой серой мышью, припавшей испить к ручью, виднелся орешник. И копошились два человечка, похожие на замерзающих насекомых.
Калачёв ощутил бодрую дрожь, пульсирующую в аппарате. Потряхивало и водило из стороны в сторону. Чувствовалось злое дыхание оврага, но предстояло войти в его пасть. В распадке, как в оружейном прицеле, виднелись черепичная крыша шашлычной, отрезок шоссе и авто, вцепившееся в землю колёсами. Калачёв подобрался к оврагу вровень с его верхней кромкой. Птеродактиль вздрогнул, немощно застонал тросами и стал плашмя валиться в расщелине. Затем его боком потащило к орешнику. Навстречу стремглав приближались старая ольха, два человека под нею и камень с цветами на серебряной чешуе. Калачёв, пока продолжалось это похожее на сорвавшуюся лавину падение, ощущал подступившую к горлу пустоту. Перекладина ходила свободно – дельтаплан тащило вниз в нисходящем потоке воздуха. Времени было в обрез. Калачёв приблизил перекладину к себе, переместил туловище, компенсируя боковое скольжение, а потом резко убрал перекладину от себя. И сразу почувствовал опору: навалившееся на тело отягощение подъёма. Неожиданностей быть не могло. Позволив вывалившемуся из нисходящего потока аппарату взмыть над рощей, Калачёв развернулся, прошёл, набирая высоту, вдоль склона и победно поплыл над оврагом. А когда, возвратясь, увидел поднятые в приветствии руки, снял с перекладины свою, помахал и крикнул:
- Всё! Сегодня похорон не будет!
- Осталось восемь минут! – ответили и стали спускаться в посёлок. Как пара отогревшихся насекомых.

*
Алкивиад Павлиди, Левон и остальные стояли возле шашлычной. Григор и Аврамыч, спустившиеся с Юцы, принесли радостную весть:
- Вот-вот будет.
И в подтверждение из-за выступа, поросшего орешником, выплыл диковинно белый дельтаплан. И, пока часы на руке Павлиди отсчитывали последние до полудня секунды, повернул, размашисто выписывая дугу к склону, затем отошёл от него и стал спускаться к шашлычной.
- Дядя! Выпускай шасси! Давай к столу! Шашлык стынет! – неслось навстречу подлетающему Калачёву. Он заставил аппарат замереть в воздухе у окон шашлычной, стал на ноги, отстегнул карабин и подошёл.
- К Вашим услугам, - сказал Калачёв Павлиди.
- Претензий нет, - ответил Павлиди, посмотрев на часы, - сейчас ровно двенадцать.
И пригласил всех войти.
Дымилось – со сдвинутых воедино столиков. Пахло жаренным мясом, специями и кислым виноградом. Из-за шторки улыбался толстый Левон. Калачёв и Павлиди стояли друг против друга.
- Я был т а м, - сказал Калачёв со смыслом, понятным лишь им двоим - не о полёте в овраге шла речь: о двух цветках на камне.
- Догадываюсь, - ответил Павлиди, - тебе и впрямь рано ходить под зонтиком. Сбрей бороду, аксакал, - помолодеешь.
И никто из остальных присутствующих не знал, - что ранним утром один из этих двух, умеющих быть в ответе мужчин, возложил на серебристый камень цветы, за которыми ездил прошедшим вечером в город, а второй понимал, почему умалчивает об этом разговорчивый грек Алкивиад Павлиди.