Рассказы

Писатель  Егоров.  Рассказы.

Талалихин.

Лезвие галогена рубит ночь пополам. Я захожу «немцу" в лоб. Он еще не понял. Еще силится разглядеть сквозь чахлый сноп моих фар, кто там залез на его полосу. Кто смеет заступать ему путь. Он все еще уверен в победе, хотя не знает еще, что сквозь пропитанный асфальтовым чадом воздух, сквозь сумеречную полумглу захожу на него в лобовую я.

Я - недобитый панфиловец. Я - двадцать восьмой комиссар. Я – звездатый каюр Белки и Стрелки. Я - депутат мятежной Балтики. Я - четыре цилиндра ненависти. Я - смерть в 72 лошадиные силы. И мне некуда отступать. Позади уже и Москва и все остальное.

У него впереди «кенгурятник». И подушки безопасности в салоне. У меня - две бутылки водки плещет в желудке, любовь к Родине клокочет в венах и светлая ярость покойника в чахлой груди. А еще у меня багажник и в нем шесть шлакоблоков. Он - мачо. Хозяин жизни. Депутат, прокурор, патриот, чиновник. Кто ему я? Ноль. Абсолютный всепоглощающий ноль и по Кельвину, и в тротиловом эквиваленте. И я уже не отверну.

Вот задергался «немец». Рыскает носом, хочет уйти. Но, шалишь, оккупант. Тут тебе не Красная Пресня. Не Охотный Ряд. Тут нет резервной и даже двойной сплошной. Тут есть только я и ты. Мы зажаты между двумя непахаными ломтями Родины. И не поможет тебе ГИБДД. И не защитит МВД. Зря у тебя номера с флагом и буквами «ООО» Это только заводит меня. Так, что практически стоит, как генерал Карбышев. Некуда тебе деться. Я уже не сверну.

Ручку вперед, до хруста. Получи фашист гранату из коробки скоростей.

Педаль в пол. Подсос на себя. С мясом. Пятая повышенная. Последняя для меня и тебя передача. Передаю в эфир открытым текстом. «Над всей Испанией безоблачное небо!!! Работают все радиостанции!!! Венцеремос, блядь!!! Но пассаран!!!" Слышу, как ты скулишь в эфире «Ахтунг, ахтунг. Майдей, SOS, ебанаврот. Ратуйте. Покрышкин, падла, ин флюхт »

Вот и пришел твой черед, оккупантская морда, отвечать за Хиросиму и Ковентри. За Буденовск и за Беслан. За всех ваших ответишь один. За тех, кто по жизни в розовом масле, а после в кремлевской стене. И за наших, за тех, кто пол-жизни в мазуте, а в перерывах в казармах, бараках, бегах или тюрьме, ответишь мне лично. Я делаю горку на мертвом полицейском и вхожу в последний, неотразимый вираж.

Мне не жалко тех, кто там с тобой в кондиционированном чреве люкс-левиафана. Ты ведь тоже никогда не щадил моих. Ни детей, ни женщин. Это моя Безымянная Высота, моя Каховка и Прохоровка. Моя Триумфальная площадь. Мой несогласный марш. Ты пожалеешь, что подставил кролика Роджера.
Я не сверну.

Дергайся. Ерзай, крякай, дави на клаксон. Передавай синей мигалкой сигналы точного времени. Его нам осталось немного. Я успею сделать последний глоток. Ты успеешь изгадить штаны. Я уже, даже если захочу, не смогу отвернуть. Не позволю себе такой слабости. Вышвыриваю в окно пустую бутылку и закрываю глаза. Вот сейчас, сейчас я узнаю, кто там забыл выключить за собой свет в конце тоннеля. Сейчас.

Я упираюсь руками в руль. Ногами в пол. Не поможет. Но телу плевать, что я ночной Талалихин. Тело не хочет идти на таран. Но я уже не сверну.

Где?????....

Где? Где ты, тонированный? Где твоя крупповская, собранная в гармошку сталь? Я хочу видеть, как кишки твоей ходовой рухнут в лужу густого масла BP!

Ушел, «Мерседес» Отвернул, бубновый. Зассал «геленваген». Дернул через кювет, сорвался на плоскость, сделал двойную "бочку" и зарылся по подфарники в зону рискованного земледелия. Значит, все-таки, победил я. Талалихин.

Но рано рисовать еще одну трех-лучевую звезду на крыле. Сейчас он вызовет по рации своих, и воздух перекроют. Либо полицаи на УАЗиках, либо самураи на «кукурузниках» Мне что те, что эти. Один конец. Замешкаюсь, и лежать мне в ближайшем шлакоотвале среди прочих неизвестных. Я переключаюсь на третью, на вторую, вырубаю фары и сворачиваю в сады. Мне нужен запасной аэродром. И в магазин. На дозаправку. Мне положено сто грамм за сбитый.




Бля, мы с Лехой ангелы

- Вставай, вояка. Пошли. – Протягивает мне руку Леха.
- Что дембель? – без особой надежды спрашиваю я.
- Ага. Два раза. Тебе с зеленым горошком. Пиздец нам, а не дембель. Пошли давай.

Осторожно шарю вокруг себя рукам.

- Да на хуй тебе там пулемет? – возмущается Леха.
- Не скажи. Пулемет он лишний не бывает. Хуй его знает, чего там. А у нас пулемет. Да и привык я к нему. Полтора года он, падла, на мне ездит. Совсем родной стал. Только приклад немного разболтался, да я уже придрочился. Может, зама по вооружению встретим, он мне приклад заменит.
- Охуительно. Беру две. Заверните. – Леха он такой. Без прибауток не может. Особенно если курить нет. – Где ты видел, чтобы майоров убивали?
- Да похуй. Не брошу я пулемет. У меня еще две ленты осталось.

Мы идем. Небо прогибается под сапогами. Страшновато, хотя теперь то уж что.

Вниз, где догорает наша БРДМ, где ослепший лейтенант все еще зовет нас с Лехой, стараюсь не смотреть.

Бояться некогда. Леха шагает широко и торопливо, будто точно знает дорогу. Ноги у него длинные как у лося. Я и раньше за ним еле поспевал. А теперь он идет налегке, только каска все еще пристегнута к поясу. А я, со своей тяжеленной бандурой, начинаю задыхаться.

Вскоре , за облаком, встретил нас маленький вокзал. Типичный степной полустанок.

«Царствие небесное - Сортировочная»

Надпись подсказала, что мы добрались

У входа курили Фагот и Чама.

- Здоровапацаныестькурить. – Без запятых поздоровался Леха.

Чама протянул открытую пачку, как и положено черпаку. Лаки-Страйк. Леха, как и положено деду, побрезговал. На белом картоне пачки успели запечься бурые пятна. Такие же, как на руке и груди у Чамы.

Берем сигареты у Фагота. Фагот весь из себя. Челочка «сто дней до приказа» сержантские усы. Только головного убора нет. Как нет и верхней части головы. Но при его росте это его не портит.

- Давно вас?
-Да хрен его знает. Может пол - часа уже здесь топчемся. Там очередь.
- На нас заняли? – Спрашивает Леха.
Фагот молча докуривает сигарету, шелчком отправляет окурок в урну и внезапно зло говорит.
- Шаман, да пошел ты на хуй. Без тебя тошно.


Входим в зал. Нормальный зал ожидания. С фанерными скамьями. На скамьях кто – как устроилось человек двести. Все в камуфляже и в крови. Многие не в нашей форме. Партизаны ёбаные. Там житья от них не было и здесь все лавочки заняли. С нашей роты человек сорок. В основном черпаки, но есть и несколько дедушек с Лехиного призыва.

Лехе стоять в очереди неохота. Не для того у него пряжка выгнута , подшива в два сантиметра и верхних пуговиц с мясом нет.

- Эй, Рыжий, вот ты где. Узнаешь? - Радуется Леха и выдергивает из толпы одного партизана.
- Узнаешь его? – спрашивает меня.
- Да хули ты доебался до человека. – отнекиваюсь я.
- Да как же. – Еще больше радуется Леха.. – Это же он тебя… А я его. Ну-ка повернись. – Крутит партизана во все стороны. Тыкает в него пальцем.– Вот моя пуля и вот и… все, что - ли…Блядь, ну ты и вёрткий гандон. Я ж в тебя пол магазина выпустил. Ну, Рыжий, сука, если ты мне и места в очереди не занял, то все. Пиздец тебе пришел. – Он показывает партизану свой разбитый кулак. Рыжий, оказывается сообразительным парнем, и соглашается, что давно занял место товарищу сержанту и все глаза просмотрел, его ожидаючи. Во всяком случае Леха перевел его слова именно так. А недовольным пришлось потеснится.

- Эй, пацаны! Вставай за мной! – зовет Леха сразу всех наших. - Давай, давай пацаны навались.
- А хули толку! - С лавочки отзывается дедушка Люшер. – Все равно особисты только по одному пропускают.

- Вот они охуели. - Возмущается Леха и обгоняя очередь начинает отчаянно пинать ворота.
- Открывай, интендантская морда. А то щас разнесу вам тут все к разьебаной бабушке.

В двери появляется маленькое окошко. В тюрьме такие называют «робот»

- Хули разорались, уёбки. Кому тут не терпится. – строго спросил нас старичок в белой хламиде. На рукаве хламиды красовалась красная повязка с надписью «дежурный»

- Эй, как там тебя, Петр! Давай открывай ворота. Заебались уже в предбаннике тусоваться. Пропускай всех, гнида тыловая. – Леха не намерен идти на попятную. Старичок внимательно смотрит на него и отвечает

- А тебя мордастый я запомню. Хуй ты у меня в рай прорвешься, пиздобол.

Леха затыкается сразу. Его можно понять. А тут, оказывается, есть еще варианты! Ни хуя себе, сервис.
Гранатометчик Мамедов решает заступиться за своего кума Шамана. Он швыряет каску в проем окна. Весь зал ожидания разочарованно притопывает ногой. Блядь! Штанга!

- А ты амбал, вообще еще живой. только контуженый. Тебя может еще вытащат. Хули ты выёбываешся? Хули тебе неймется. Ты что, уверен, что попадешь именно в рай? – Спокойно спрашивает старичок.

Тут стухает и Мамедов. До него тоже потихоньку начинает доходить. А потом и до остальных.

Почти все сразу закуривают. Рыжий протягивает нам с Лехой пачку. У него хорошие немецкие сигареты «кабинет» Леха закуривает одну, и за каждое ухо кладет по сигарете. На черный день. Оптимист, блядь.

Старичок обводит всех победным взглядом. Такой сволочной прищур я видел в школе в кабинете истории. Это же сам Александр Васильевич Суворов. Фельдмаршал.

- Заебали вы меня, уроды. – Подбадривает нас слуга царю и отец солдатам. – Пошли, сука, на хуй. Обед у меня.

Он хлопает окошком. Окошко исчезает. На Райских вратах проступает надпись « ОБЕДЪ »

В толпе появляются два обгоревших ОМОНовца, привычно заламывают Мамедову руки и утаскивают его на Райскую гаупвахту. Вот судьба. Он на губе уже четыре раза был. Чудом от дисбата отмазался и вот опять не сложились отношения с начальством.

Леха задумчиво оглядывает зал ожидания Царствия Небесного. Я понимаю ход его мысли и ставлю пулемет на предохранитель. От греха.

Одна створка боковой калитки близь Райских врат со скрипом отодвигается. К нам выходит странная компания.

- Что это за стадо! Вы солдаты или в рот ебать! – Здоровается с нами еврейского вида чувак. Судя по лоснящейся морде – Вербовщик, сто пудово.

- Короче. Кто не уверен, что в Рай – шаг вперед! – Очередь мнется, но добровольцев нет.

- Чё, ссыте, долбоебы. Правильно делаете. Таким как вы всем в аду в жопу гранату вставят. А я вам реально шанс проскочить предлагаю. И работу по специальности. Плюс паек.

- А деньги? – Спрашивает обстоятельный Фагот.

- На хуй тебе мертвому деньги. – Вербовщик меняет тон на ласковый. Есть контакт. Клиенты дозревают. Можно и расслабиться. Сейчас в ход пойдут золотые горы. Мы мнемся, но очень не хочется гранату в жопу.

- Кто не крещеный, шаг вперед. Это только русских касается.

Мы с Лехой несмело перетаптываемся на месте. Вроде и шаг сделали, а если что и отмазаться можно.


Вместе с нами добровольцев оказалось человек десять. Дедушки Фагот, Леха и Люшер. Мы с Чамой и Тюпичем черпаки, и несколько молодых. Леха шикнул на них, мол не по чину им раньше дедушек. Мало ли на какую хуйню нас тут подписывают, но молодые так на него глянули, что он плюнул на белый облачный пол и стрельнул у вербовщика сигарету. Вербовщик угостил всех.

- Служивые. Чтобы мозги друг другу дальше не ебать, сразу к делу. Есть работа. На пол года в особое воинство. А уж потом, по результатам службы посмотрим, кому в рай, кому на сверхсрочную. А кому еще куда. Нужны четверо. – Потом он обратился к своей спутнице.

-Фройлян Вероника, отберите достойных. Тех, кто еще на гражданке все заповеди нарушил.

Я бабу не видал уже полтора года. Меня, конечно, затрахал пулемет и выпуская длинную очередь из ПК испытываю острое сексуальное переживание. Но это совсем не то.

Эта арийская стерва была влита в эсесовский плащ и мягкие высокие сапоги, мягкая черная кожа обтекала так плотно, что под ним не могло быть ничего кроме пары капель духов.

Рельеф проступал весьма подробно. Особенно соски, такие, что взгляд не оторвешь. От неё пахло мокрой кожей, кофе, крепкими сигаретами и шанелью №19. У меня дыхание перехватило и пот потек ручьями от её запаха. А когда она меня стеком задела чуть не кончил в штаны.

Она прошла мимо нас как мимо прилавка, тыкая стеком в понравившихся. Попали мы с Лехой, Люшер и Фагот.

Вербовщик радостно отвел нас в сторону. Потом крикнул.

-Выводной! Готов этап во всадники А. Забирай на хуй.

За нами пришел, да хуй его знает кто. Весь в мечах, доспеха и крыльях. Загорелый такой, румяный. Выходя я замешкался из за пулемета.

Последнее что я увидел.
Распахнулись Райские врата. Заиграли «Прощание Славянки» Седой фельдмаршал вышел и гаркнул.

- Эй, шпана, пиздуйте внутрь. На санобработку. Только ноги вытерайте, засранцы.



Теперь и мы с Лехой умеем летать. Говно - вопрос. Как два пальца.....

Тут тоже есть зам по воспитательной работе. Тоже, хуесос, все мозги пролечил. Святое воинство, не святое воинство. Короче, хуй проссыш, за кого мы воюем, и против кого. Все как на том свете. На том где живые.

Фагот говорит, что мы теперь ангелы-хранители. Что когда пройдем КМБ нам выдадут форму и отправят служить. Хорошо бы, а то заебался я уже с голой жопой ходить. И пулемет натирает плечи.

Так что если увидите ангела хранителя перепоясанного поверх формы пулеметными лентами и с ПК – это я. Пулемет я им не отдам. Ебись они в рот.



После КМБ нам выдали форму и снарягу. Четыре тощих летающих клячи, четыре безразмерных черных балахона. Еще мне всучили косу а Лехе, вообще, то ли стропорез, то ли здоровенную финку. Кривая такая хуйня. Блядь, еще и ржавая. Да не ебет. У меня еще две ленты остались. Не пропадем.

Остальным хуже.

Люшеру достался тяжеленный тазик на ножке. Как фужер, только здоровый и из желтого метала.

А Фаготу в небесной каптерке всучили, вообще, безмен. Ну, весы такие, с гирями и коромыслом. Штука увесистая, но все таки пулемет надежней будет.

Да, еще нам выдали положенные бумаги. Там не по русски записаны были наши новые позывные. Бумаги мы отдали на хранение Фаготу и он их тут же героически проебал.

Хуй его знает, как нас теперь зовут.


Сначало нас несло над заснеженной степью к новому месту службы. И было хоршо, поскольку это их ебучий Рай с крылатыми сержантами конкретно поднастопиздел. Как - то там душно, и солнце не светит. И амброзия три раза в день. Уже горло дерет хуже перловки. Вон мы на ангельских пайках все какие стали бледные. Даже кони.

А в степи простор. Летели и смеялись. И ветер путался в гривах и балахонах. И кони-птицы рвались вперед.

А потом чуть не стошнило.


Господня сила зашвырнула нас к родной учебке. Я так понимаю, что мы должны хранить новый призыв и всюду за ним следовать.

Солабонов как раз обрили и загнали в баню. Блядь. Помню я эту баню. Пар там только изо рта. Все завтра с температурой будут. Так же как мы, когда пришел наш черед.

Мы с пацанами поглядели на их тощие синие спины, на белые с порезами затылки и решили. «Да в рот он ебется вприпрыжку, этот устав их блядский. Мы теперь всегда будем лететь перед нашей ротой. Отгонять от неё всякую холеру. А патроны кончатся – спиздим"


Мемуары молодого человека

Год 1991. Весна. Луна светлым шаром. Май, и ночь душистая и пьяная такая, что бывает только пару раз за жизнь.

На пустыре у школьного двора, в зарослях сирени, вишни и черемухи шум, возня и задорный руский мат. Там, естественно, драка. А как же иначе. Рабочий поселок на окраине промышленного города это вам совсем не Париж. Тут все гораздо жестче. Кто бьет? Да шпана местная. Самые поганые гопники. Типа люберов, только все время поддатые и такие неспортивные, что опасны только в стае, Руль, Шарап, Агап, Стюра и Мохер. Они постоянно кого-нибудь бьют. А чем им еще заняться. Книг они не читают, винду еще только изобретают, а денег на кабак нет, вот и развлекаться, как могут, чтобы вечер не пропал.

Кого бьют? Меня. Почему именно меня? Да как вам сказать? Тяжело быть неформалом в рабочем поселке. Я стою, прижавшись спиной к забору родной школы, и тупо жду удара. В простой уличной драке мало эстетики и еще меньше правил.

Правил всего три. Береги спину. Всегда добивай упавшего. И бей первым всегда. Их я помню и свято соблюдаю с самого юного возраста. Пока перевес на моей стороне. Агап уже точно сам не встанет, а Стюра сейчас начнет проводить свой коронный, и единственный прием, снизу в пах ножом, тут ему и вынесут пару зубов, не первый раз мы с ним дискутируем.

Потом меня свалят и просто затопчут. В общем, все скучно, ясно и предсказуемо. Ведь хотел я, дурак, еще дома сегодня посидеть. Батя баню протопил, и двадцатка МТВ через полчаса начнется, но видно не судьба. Убьют они на фиг меня, как уже убили пару моих друзей и не вспомнят утром. Алкашня. Эх, не вовремя у меня патроны кончились, ведь хотел сегодня у брата в машине спереть хотя бы восемь, поленился.

Лень, как говорит наш святой отец Петр, мать всех пороков. Впрочем, в моем случае, в серьезные пороки лень перерасти уже не успеет. Шестнадцать лет мне должно исполниться в декабре.

Сам, кстати, виноват. Весна бьет по мозгам всем. Влюбился. Вот уже пару месяцев, с самых ручьев талой воды, думаю, и помню только о ней.

Сперва наматывал круги вокруг её двора, перебил и повывел там всю дворовую шпану по ходу дела, чтобы не мешали встретить её и сделать вид, что я тут случайно.

И правда, выйдет она во двор, питбуля своего, Пупса, выгуливать, а ко мне хулиганы пристают. Пришлось, во имя любви, прострелить паре особо борзых малолетних правонарушителей ноги. А что мне с ними, боксоваться, что – ли. У меня куртка коженная новая. Еще порву, или запачкаю. Пришлось действовать превентивно.

Потом до поздней ночи в её подъезде кроссовки простаивал. Анекдоты, сплетни, треп. Кассеты давал послушать и не разу не напомнил, чтобы вернула. Финал печальный.

Не дала.

Любовь, как оказалось, зла. Ошарашеный этим открытием, утратил бдительность и решил срезать дорогу через школьный двор. Через это и смерть принимаю. Серую, скучную, бессмысленную, как все в моем родном поселке. Прощай мир, но ты то точно не заплачешь. Прощай любимая, как там тебя по имени?

И вот, когда я пропустил пару Мохеровских по голове, кстати, совершенно колхозная манера бить только в голову и потерялся в пространстве, с неба свалилось чудо.

Прибыла ударная группа ангелов непредсказуемого реагирования. Хотя, если разобраться, вот кто-кто, а уж они точно не ангелы.

Чудо это имело свои предпосылки. Все дело в том, что была пятница. Сейчас в двадцать первом веке в это сложно поверить, но все немногочисленные увеселительные мероприятия в далеком 91 проходили по пятницам и до одиннадцати.

И уже совсем неимоверно, но практически все было бесплатно. Во всяком случае, я не помню, чтобы мы тратили деньги на вход. Я, кстати не помню, чтобы мы вообще на что-то, кроме анаши деньги тратили.

Вот, проводив до дому девчонок, даже потискав их по подъездам, усталые, но счастливые, возвращались мои друзья.

Они не стали выкрикивать оскорблений и требовать прекратить безобразия. Штырь достал из кроссовка бритву, Грек одел на каждую руку кастет из водопроводных кранов, Зуб вынул из штанов совсем неприличной длинны кусок шланга набитый стальными шариками, Пуча, он не запасливый, вырвал штакетину из забора и понеслось.

Они просто налетели сзади и свалили всех в кучу.

Мои противники сами забыли первую заповедь рабочих окраин, всегда прикрывай спину.

Мы не были столь беспечны. Мы их топтали долго, старательно и с удовольствием, чтобы, твари шальные, надолго запомнили, что мы миролюбивые хиппи и сами первыми никого не трогаем. Били долго и жестоко, стараясь попасть каблуком в мошонку. Носком ботинка прилепить в висок. Особенно доставалось ребрам. Наши оппоненты и сами парни не мягкие. Подставляться не спешили.

Короче, умаялись мы с ними. Вспотели и запылились.
Пошли ко мне в баню. Надо было успеть, до двадцатки МТВ помыться и выкурить косяк.

С тех пор прошло почти двадцать лет. Я обзавелся бизнесом, пузом и еще больше потерял. В моем прошлом осталось много хорошего. Слишком много. Любовь, и первая и разная. Вера, в людей, в страну и в Бога. Главное, что я потерял навсегда – это молодость. Во всех её проявлениях. Жалеть об этом глупо и бесполезно. Жизнь, она, сука, мудрая и сама всех поставит на свои места. Единственное, что не дает мне покоя – до скрипа в душе жалко, что больше никогда не выйдут из темноты и не встанут рядом, Штырь, Грек, Зуб и Пуча, шалые ангелы моей молодости.

Штырь скоро выйдет из тюрьмы. Лет через пять. Очень боюсь с ним встретиться. Жизнь, она людей меняет.

Грек – теперь большой человек в нашем райотделе. Он вернулся с войны сумасшедшим. На завод его не взяли. Другого пути у него не было. Ну, кто – то должен и в милиции работать.

На похороны Пучи я не попал. Говорят, было очень весело. Ну, Пуча он и есть Пуча. Но меня из тюрьмы не отпустили.

Зуб жив - здоров. Это единственное, что о нем известно доподлинно. После контузии и плена он очень плохо говорит. Он работает водителем – дальнобойщиком и сейчас, скорее всего, врубил на полную какое-нибудь дикое техно, он плотно на него подсел, пилит, где-нибудь по Родине, а её у нас дохрена. Сами они о себе не расскажут.

Придется мне. Больше некому.