Жалость

               Александр Джуминский

                           Жалость


           Некогда жил мальчик. И был он добрый и светловолосый. И ему было всех вокруг жалко. А себя он не жалел, его жалела мама. Неплохое начало для сказки, но это было на самом деле.
           И, чтобы до конца быть честным, исправлюсь: в долгие, длинные зимние вечера, сидя на кухне с мамой, он всё же в характерный для этого возраст сильно себя пожалел, когда узнал от мамы, что люди в конце жизни умирают.
           Ему было очень жаль котёнка, которому кто-то выбил глаз, муравья, на которого могут наступить, и взбесившуюся собаку, которую застрелили у него на глазах. Человека, который это сделал, мальчик не оправдывал даже тем, что собака перед своей гибелью покусала маленькую девочку. В жизни бывает всякое, и может быть девочка была виновата сама.
           А человек, который застрелил собаку, был отец мальчика. Бравый военный, удачливый охотник и рыбак.
           На лето мальчика увозили к бабушке, которая жила на берегу озера в деревянном доме. С детства он обожал колокольчики, ромашки, рябину и клубнику. В приямках возле леса он находил скользкие, «сопливые» маслята, вместе с родственниками, которые нечасто наведывали бабушку, блуждал по лесу, пытаясь найти в тёмной полузелёной чаще лисички или белые грибы. Вкус земляники, клюквы, черники и козьего молока наполнял его детство тем неповторимым ароматом, который бывает только раз в жизни. 
           Его детство также пахло желудями дубов, росших рядом на пригорке, свежескошенным сеном и кисловатым ароматом силосных ям. Походы с другом по деревенским окрестностям дополняли палитру запахов вкусом ветра, коровника и пойманных лещей. И может быть, одним из самых главных ароматов детства мальчик выделил бы неповторимый аромат яблок из огромного сада, который начинался наверху пригорка и продлевался вплоть до Красной Горки. Бабушка говорила ему, что в этом саду есть её яблонька, и он может рвать с неё яблоки. Он не знал о святой бабушкиной лжи и рвал яблоки с упоеньем, наслаждаясь их кисло-сладким вкусом, таким близким любому русскому человеку. В этом саду, как потом выяснилось, колхозном росли также крыжовник, чёрная и красная смородина, и были в изобилии яблони, остающиеся усеянными красными небольшими яблоками вплоть до глубокой осени. “Зимние”, - говорила ему бабушка, проводя его за ручку по саду. В те стародавние времена мальчик ещё не читал историю о вишнёвом саде, и, став взрослым, с комом в горле вспоминал о былом великолепии, стоя на краю пустыря, в который этот сад был превращён очередным волевым решением местных властей. Будучи мальчишкой, он видел, как вместо ветхой изгороди сад обнесли высоким деревянным забором метра в два, и вокруг сада медленно гарцевал сторож с ружьём на гнедом коне. Именно тогда с ватагой ребятишек мальчик перелезал забор, чтобы свежей осенью дотянуться рукой до штрифеля, антоновки и тех самых зимних яблок. Ведь он был уверен, что за этим высоким забором находится та самая бабушкина яблоня. По стечению обстоятельств, в шестнадцать лет, когда бабушка уже жила в другом месте, он посетил этот сад зимой, и вместо зимнего сада на него смотрел белый пустырь без единого куста. Кто-то посчитал и посчитал с точки зрения бухгалтера, что сад требует слишком большого ухода, и сад вырубили. А ведь он когда-то кормил яблоками и местных жителей, и жителей города, который располагался за озером.
           Это было детство, которому может быть позавидуют городские дети, живущие в конце двадцатого века. Вкус родниковой воды изумлял мальчика ещё тогда, в далёкие шестидесятые, так как это был прохладный божественный напиток, резко отличающийся от воды из-под крана в квартире военного городка. Походы к роднику были неким ритуалом в семье, и как правило совпадали с приездом родственников. Поэтому благостное впечатление усиливалось в сотни раз. Родник находился в глубине кустарника, окаймляющего озеро, и, хотя мальчик впоследствии не любил читать книги, начинающиеся пейзажами, став взрослым, он понял, что иногда пейзажи необходимы.
           Бабушку мальчик тоже очень жалел, но это была жалость особого рода, так как бабушка была больна астмой, и он с детства выучил название “ингалятор” и термин “удушье”. Но в природе всё уравновешено, и лес, помогающий ей дышать, находился рядом с бабушкиным домом, он был как бы послан богом, в которого она очень верила. Если вернуться не столько к пейзажу, а к описанию дома, где жила бабушка, то это было бревенчатое строение барачного типа на шесть семей. Уцелевшие старички жили с бабульками по соседству и занимались на пенсии хозяйством, ловлей рыбы и воспоминаниями о войне. Единственным “боевым” соседом был мужчина средних лет, живущий непосредственно за стенкой. Мальчик не знал, при каких обстоятельствах дядя Серёжа потерял половину руки, но это было скорее всего не на войне. Живя вместе с женой Верой, Сергей часто скандалил, наводя ужас на бедных старушек, и ассоциировался у мальчика с грубой бранью, доносящейся из-за стенки, перебивающей потрескивание дров в печурке. Сергей курил махорку, запах которой остался в памяти мальчика на всю жизнь. Вкус самосада перемежался с ароматом технических масел и свеженаколотых дров. Именно этот запах источал дядя Серёжа - большой любитель выпить и попугать жену топором. Однажды Верка, как называли её бабушка и соседки, прибежала с окровавленной головой после очередного скандала с Сергеем. Мальчик не знал точно, каким образом эта бытовая драма была перенесена в суд, но Сергея посадили, и он провёл в тюрьме около пяти лет. На эти самые пять лет затихла брань за стенкой, сменившаяся во всём доме мирной, тянущей на зевоту жизнью старушек и ожиданием Веры и её взрослой дочери.
           Так как мальчик один или вместе с бабушкой посещал соседок, чтобы посмотреть телевизор, он на всю жизнь запомнил эти скромные прибранные комнаты с неповторимым ароматом деревянных стен, самотканных половиков и зажжённых лампад под иконами. 
           Говорят, что человек состоит из того, что он ест. Так вот наш мальчик был ярким коктейлем из солёных бабушкиных огурцов, приготовленных по традиционным русским рецептам, пирожков с капустой и с яблоками, куличей на Пасху, выпеченных в настоящей русской печке, козьего молока, а также тёплого парного молока, взятого от соседской коровы. Всё-таки, самым главным вкусом, который мальчик пронёс через всю жизнь, был вкус ржаного чёрного хлеба, похожего на кирпичик, выпекаемый повсеместно. У людей в деревнях и в посёлке, где жила бабушка мальчика, который местные жители почему-то называли Соловками, хлеб был в особом почёте и покупался по нескольку буханок как бы впрок. Сетки в руках бабушек и женщин, от которых пахло скотным двором, так полюбившимся своим особым сплетением запахов сена и молока, всегда выдавали содержимое покупки и назывались авоськами. Люди в этих краях жили целыми семьями, но почему-то из детства мальчик запомнил обилие старушек в деревенской местности. Это были искренние бабульки с обветренными лицами, любящие весь мир и относящиеся к соседским мальчишкам как к своим внукам. Что касается звуков, наполнявших те незабываемые детсткие годы, а точнее промежутки времени, совпадающие со школьными каникулами, то это было, конечно, пение птиц и долгое непрерывное гудение птичника и телятника по вечерам. 
           Когда мальчик стал взрослым, он, конечно, понял, что гудел какой-то трансформатор, дающий скудную электроэнергию на скотный двор, но это было уже потом. А тогда под разговоры соседок с собственных крылечек того бабушкиного дома и под этот гул проходили ясные, свежие вечера на Соловках. Особым ароматом таких вечеров был яркий запах поповника, близкий мальчику не столько по определению, сколько по сути. Мальчик был маленький и мог ощущать ароматы трав более чутко, чем большие взрослые. Ведь земля к его маленькому немного курносому носику была гораздо ближе.
           Бабочки, летающие вокруг него, порхали с цветка на забор, а дальше – куда им заблагорассудится, подставляя ребёнку свои расписные крылья. Особой красотой и ценностью была для него впервые увиденная бабочка под названием “павлиний глаз”, а почётом пользовалась бабочка траурница с чёрными, обрамлёнными белой каймой крыльями.
           Курицы как будто в сказке окружали степенного петуха, прохаживающегося по двору, оживляя своей белизной серенькие, сколоченные из ветхих досок строения, наполненные домашней утварью. Оттуда же доносилось блеяние козы и фырканье кроликов. Иногда коза приносила по одному или больше симпатичных белых козлят, которые бойко прыгали по комнате. Маленькие кролики были сущими ангелами во плоти и представлялись для мальчика совершенными творениями природы. Единственное, о чём ему приходилось жалеть сквозь слёзы – это то, что иногда в прихожей появлялись кроличьи шкурки, но бабушка была очень мудрой женщиной и впоследствии держала пуховых кроликов и просто выщипывала кроличий пух для того, чтобы вязать мальчику мягкие варежки и свитера. Напротив печки была вешалка с верхней одеждой, за которой он часто прятался, наблюдая сквозь складки одежды огонь в топке. Это была генеральная репетиция к игре в прятки с мальчишками по соседству. Чем ни райский уголок, который остался уже в прошлом, как и всё хорошее в этой жизни? Потом уже люди называют подобные деревеньки малой родиной, а на самом деле для ребёнка всю жизнь проходят воспоминания о самой большой и единственной родине, и остаётся самым удивительным, что деревья были гораздо больше, чем сейчас. 
           Мальчик никогда не любил жить воспоминаниями, хотя именно ими отличается его взрослое состояние, и поэтому строил планы поскорее вырасти, стать лётчиком, как его дядя, и купить такой же белый «москвич», на котором дядя привозил к бабушке своего сына, дочь и жену, доводившуюся мальчику крёстной. Но не всё в жизни оказалось приобретениями. Приходилось «терять» каждые каникулы родственников, увозимых поездом или «москвичом» далеко-далеко. Это были самые больные потери в жизни мальчика на тот период каникул, беззаботных игр и походов с родственниками за грибами и в гости по соседям. Поезд, так сильно пахнущий гудроном и прокуренными тамбурами, увозил от мальчика его любимую тётю, к которой он питал особые чувства, считая её самой красивой и интеллигентной женщиной на свете. У тёти был немного раскосый, татарский разрез глаз, который придавал лицу восточное очарование. И именно с таким разрезом глаз мальчик представлял свою будущую жену. Крёстная же отшучивалась на эту тему так: «Татаро-монгольское иго всё-таки дошло до этих мест!»
           Зелёные вагоны также разлучали его с двоюродным братом и сестрой до следующих каникул. Мальчик отдал бы всё на свете, даже его любимую игрушку (по иронии судьбы ею был паровоз с вагонами, подаренный ему крёстной ко дню рождения) за то, чтобы никогда не расставаться с родными. Самым горьким было возвращаться с городского вокзала по озёрному подвесному мосту - в опустевшую бабушкину комнату. Бабушка жалостливо и понимающе смотрела на мальчика, у которого на глазах блестели слёзы, и обещала на следующее лето новую встречу с тётей и родственниками. В компенсацию горьким переживаниям бабушка тут же доставала альбом с фотографиями родных, а также пыталась отвлечь мальчика колодой карт и старым деревянным домино, которое тоже пахло по-особому. Мальчик играл в домино, складывая из него башни, машины и домики под тиканье старого большого будильника.  
            Последним штрихом, подчеркивающим всю сказочность и прелесть места, где жила бабушка, была «Красная Горка» – поместье, в давние времена принадлежавшее, по поверью местных жителей, любовнику Анны Карениной. Место было примечательно ещё тем, что длинный особняк из красного кирпича окружали холмы, поросшие соснами, и у входа в поместье был живописнейший пруд, в котором по рассказам бабушки когда-то плавали лебеди. Я не знаю, насколько приход советской власти, казавшейся мальчику вечной, испортил вид пруда, но лягушки, квакавшие в нём, были для мальчика не менее ценными, чем лебеди. В те времена он видел лебедей только по телевизору, и понятие «лебединая верность» его не беспокоило. Ему казалось, что всё будет таким и в будущем, ничего не изменится в худшую сторону, а только улучшится и разовьётся, как и он сам. Он мечтал о взрослой жизни ещё и потому, что был удивительно свободолюбив по натуре и не мог терпеть насилия со стороны строгого отца. Папин ремень не давал ему покоя. «Вот вырасту большим, - как выражался мальчик – «и так дам своим обидчикам, что они улетят на небо». Отец был не единственным, от кого пришлось много терпеть. Мир состоял ещё из вредных соседских мальчишек и девчонок, которые дразнили мальчика, указывая на то, что его голова похожа на огурец. Они так и называли его: Огуречик. Мальчику было это настолько обидно, что он, рассматривая себя в зеркале, находил всё новые и новые недостатки внешности уже сам. Впоследствии он называл это комплексами. Сказка о гадком утёнке так и прошла лейтмотивом через всё его детство, и, только став взрослым, он понял, как злая судьба играет с понятием формы и содержания.
           Каждый человек должен любить другого человека, а также птиц, зверей и всё живое вокруг – считал мальчик и прощал издёвки сверстников, как это делает всевышний. Единственное, о чём жалел мальчик всю оставшуюся жизнь, - что эти издёвки так глубоко запали ему в душу, что их оттуда было уже ничем не выковырить и не выбросить из памяти. Память – это самое страшное, чем обладал мальчик, помимо своей воли. Та самая память, которая может быть одинаково доброй, принося приятные воспоминания, и жесточайшей скрягой, хранящей все неприятные моменты, вплоть до мелочей, у мальчика была очень хорошей. Он мало тратил времени на подготовку школьных уроков, благодаря этой самой памяти. Мама говорила ему: заглядывай в рот учителям, слушая их. И он так и делал, поэтому запоминал всё, что требовалось, и самым большим наказанием для него была подготовка домашних заданий. Именно эти домашние работы крали у него те самые драгоценные часы и минуты свободы, которые он использовал для изучения окружающей природы. Самым ценным для мальчика было созерцание и изучение устройства этого мира. Он старался найти алгоритмы этого устройства, а мелочи его не интересовали. Бабушка в свою очередь пыталась внушить мальчику, что весь мир придуман и создан богом, а он, глядя на икону, висящую в правом углу комнаты, не мог себе представить, как это один человек, то есть бог, живущий неизвестно где, хотя бабушка говорила, что на небе, из ничего создал целую землю с животными и людьми. Этот самый бог был не в почёте у молодых людей в те далёкие шестидесятые, и старушки-соседки и бабушка казались мальчику людьми, хранящими этого бога и веру. Эта самая бабушка, легко читавшая наизусть молитвы, имела всего два класса образования и писала свои добрые письма с ошибками. Именно она втайне от зятя сообща со своими дочерьми покрестила внука в возрасте девяти месяцев в церкви с голубыми куполами, что за озером. Крещение могло произойти и раньше, сообразно с православными традициями, если бы эти традиции поощрялись властями. Может быть по этой причине бабушка хранила у себя в шкатулке его крестильный крестик, который изредка показывала, не давая при этом носить и тем более играться с крестиком.
            А мальчику было интересно: как самолёт, сделанный из железа, может летать по воздуху, как из семечка может вырасти яблоня и как найти край Вселенной? Любимый киножурнал мальчика был «Хочу всё знать!», и именно под этим девизом он незаметно для себя прожил большую часть жизни, впоследствии узнав, что его знаку Зодиака это характерно. Его любознательности не было предела, и когда взрослые говорили ему слово «нельзя», мальчику недостаточно было усышать просто запрет. Гораздо больше угнетало то, почему взрослые не объясняют причину этого запрета, и самым смешным для него было воспоминание как передразнивал его отец, говоря слово «хоцу». Мальчику было странным и непонятным, почему люди придумывают для себя запреты. Неужели нельзя всё разрешить? Почему взрослые говорят детям «нельзя»? Ведь они, взрослые, созданы для того, чтобы объяснить ребёнку, почему и что происходит вокруг. Они, эти самые взрослые, должны быть мудрыми руководителями и наставниками детей в их начинающейся детской жизни. Эти взрослые сами когда-то были маленькими, и неужели им не было обидно, когда им читали долгие нотации и били ремнём? Им же, папам и мамам, наверняка приходили в голову мысли о том, как они будут воспитывать детей, как они будут их любить и не давать никому в обиду. «И вот я, ребёнок, родился. Так воспитывайте же меня по методам Макаренко, если вам чего-то не хватает в знании педагогики. Для вас же написано столько умных книжек», - думал про себя мальчик. И ему было горько и обидно до слёз, почему папа, способный прочитать за ночь целую толстую книгу, лупит его ремнём по спине и попе, хотя не согласен с мыслями, идущими совсем из другого места. «Ведь у меня и папы, - рассуждал про себя мальчик, - «есть язык и глаза, которые даны для общения, а не для ненависти». 
           Наивность этих рассуждений казалась наивностью только лишь другим людям, а не ему самому. Мальчик жил этими рассуждениями, веря в справедливость, которая когда-нибудь, но обязательно восторжествует между людьми. И он не считал их наивными до конца жизни.

07.01.2001., Рождество


ISBN 9984-19-388-8