Тогда, в пятидесятых...

ТОГДА, В ПЯТИДЕСЯТЫХ...
Автобиографическая повесть

1. Расстрел

Снег.
Он смягчил в обмороженном пространстве резкие очертания бараков, колючей проволоки, деревьев.
Его уже столько, что невозможно определить направление скольжения снежинок: то ли небо неторо-пливо затягивает в причудливые сети день, то ли призрачный свет сам расставляет их.
Ветер обессилел и споткнулся о широкие лапы елей, подмятые тяжелым грузом непогоды.
Рядом с небольшим домом чертыхаясь шумят солдаты, отгребая снег от колючей проволоки.
Проволокой опутан лагерь для заключенных.
В доме, где жил обслуживающий персонал лагеря, захлопали двери, послышались голоса. Для его жильцов начинался трудовой день. От стука проснулся и Виталик.
Мать стояла у окна, зябко поеживаясь. На ее худеньких плечах висела тонкая шаль, подаренная Ви-талькиной бабушкой.
— Мама, — тихо позвал он.
— Проснулся, мой маленький, — она опустилась на колени перед койкой и прижалась к его щеке. — Сейчас умоешься и будешь кушать.
— На дволе ветел? — спросил картавя мальчик, разбрызгивая из таза теплую воду.
— Нет, уже поутихло. Ох, и снега намело! — радостно воскликнула мать. — Быстренько садись за стол, мне уже пора.
— Ма, можно я потом поем?
— Только смотри мне, — она с притворной строгостью погрозила ему, — гуляй возле дома.
Неожиданно щелкнул один выстрел, второй, третий... Издалека послышался глухой топот копыт, ржание лошадей.
Мальчик соскользнул с табуретки и бросился к окну.
— Мама, мама... Смотли, — отчаянно закричал он, — их убивают...
— Кого?
— Вон... Вон... — он тыкал пальчиком в стекло, дышал на него, ковырял ногтями изморозь. — Ви-дишь?
Теперь она видела. На отгороженной площадке расстреливали лошадей. Солдаты стояли на вышках и гоняли выстрелами лошадей по кругу.
Она вспомнила приказ начальника лагеря капитана Шергаева, который был отдан накануне команди-ру взвода лейтенанту Агонову: “Всех активированных лошадей расстрелять. Туши вывезти в лес и за-рыть...”
— Мама, мама, зачем их так?
— Это больные лошади, сынок. Понимаешь, больные.
— Ну и что? Они ведь тоже хотят жить... — заливался слезами Виталик, вздрагивая всем телом при каждом выстреле.
Скачущих по кругу лошадей становилось все меньше и меньше. Чистый снег перемешался с кровью.
А солдаты все щелкали и щелкали по окровавленным крупам. Лошади хрипели, бросались из сторо-ны в сторону, от проволоки к проволоке и валились навзничь.
Из бараков высыпали заключенные, нахмурившись, наблюдали за расстрелом.
Осталась одна лошадь. Она уже не могла бежать, а лишь медленно брела среди трупов. Малиновая слюна стекала по худой длинной шее и капала под копыта. Пули легко впивались в ее тело. После каж-дого выстрела она мотала головой, шаталась, но брела дальше. Потом у нее подломились передние ноги и она уткнулась оскаленной мордой в снег.
Выстрелы смолкли.
И тишина, которая сразу заполнила собой все окружающее, вдруг показалась настолько нелепой, что деревья зашумели, сбрасывая с себя целые горы снега.
Мать вздохнула и наклонилась к сыну:
— Не надо плакать, мой маленький, не надо... Мне тоже их жалко, но что поделаешь...
Она захотела погладить его по голове и уже протянула руку, но ребенок отпрянул назад, а в глазах, переполненных слезами, дрожала такая боль, что мать не решилась прикоснуться к сыну.
— Что поделаешь... Что поделаешь... — захлебывался он. — Взлослые всегда так... Сделают что-то нехолосее, а потом говолят, что так получилось. Когда я выласту, я не буду таким...
— Тебе только шесть лет.
— Ничего, я выласту очень быстло.
Он шмыгнул носом и поплелся в угол, где на полу лежали книжки.
Мать застегнула бушлат, постояла немного, а потом спросила:
— Ну, я пойду?
— Иди, — безразлично ответил мальчик.
Как только мать завернула за угол дома, Виталик сорвал с вешалки шапку, шубку и, натягивая их на ходу, выскочил за дверь.
Сразу за порогом начиналась тайга. Снег еще нехотя сеялся, но солнце, сжатое со всех сторон обла-ками, уже освещало верхушки деревьев.
От дома к самому лагерю тянулась тропинка, утопая среди громадных сугробов. По ней катилась ма-ленькая фигурка мальчугана.
— Ты куда? — то ли спрашивая, то ли ругая воскликнул солдат возле проходной.
Он, наверное, замерз. Лицо фиолетового цвета было закутано в широкий воротник тулупа. Даже гла-за его от холода стали фиолетовыми.
Виталик знал всех, но этот солдат был ему незнаком. Он нерешительно остановился.
— Я кого спрашиваю? — послышалось снова откуда-то из тулупа.
— К маме, — прошептал мальчик, закусив нижнюю губу.
— Я тебе дам “к маме”, марш домой.
— Что тут происходит? — около солдата остановился Аносов.
Солдат вытянулся:
— Товариш лейтенант, он на территорию...
— Пропустите. Это Валин сын..
— А я разве что... Я ничего... Пусть себе идет. — Передернул плечами, продолжая бурчать. — Валин сын. А кто она такая?
— Рядовой Игнатьев, отставить разговорчики, — оборвал его лейтенант, а потом добавил. — Не спешите. Еще узнаете. А его, — он кивнул в сторону мальчика, — не смейте обижать. Иди, иди, — под-толкнул легонько Виталика в спину.
За проходной КП Виталик оглянулся: Андрей Иванович Аносов свернул к штабу, а солдат опять спрятал глянцевое посиневшее лицо за воротник тулупа и, притоптывая на месте, казалось, пританцо-вывал.

2. В бараке

В каждом бараке у Виталика были свои знакомые, и даже друзья, которые мастерили мальчугану за-бавные игрушки, рассказывали занимательные истории, сказки. И он любил эти игрушки и сказки. Иг-рушки всегда были красивые и веселые, а сказки почему-то грустные, но зато с хорошим концом.
И вот сейчас он остановился в нерешительности: в какой барак идти? Ближе всех был десятый. К не-му и свернул Виталик.
— Марфа, твой воспитанник явился, — крикнул кто-то хриплым голосом, как только мальчик при-крыл за собой дверь.
Он поднял голову. На втором ярусе нар сидела молодая женщина, свесив худые ноги в неуклюжих ботинках.
— Чего вытаращился? — захрипела она и заразительно зевнула, показывая два ряда ровных краси-вых зубов. — Там твоя Марфа. — Она неопределенно и вяло махнула рукой куда-то в глубь барака.
— Я тут, Виталик, — к нему, тяжело дыша, спешила грузная женщина, . — Приболела я малость, — добавила извиняясь. — А ты чего, бесстыжая, мальчонку-то пугаешь, — укоризненно заметила она женщине в ботинках.
— Да катись ты со своим пацаном... — злобно ругнулась та. И выдавила: — чистоплюйка.
— Пойдем отсюда, пойдем. — Марфа взяла мальчика за руку. А вслед неслись ругательства и злоб-ный крик:
— Хорошая стала, лярва... Видали мы таких. Все равно подохнешь вместе с нами. А на том свете все одинаковые.
— Бог с тобой, Бог с тобой, — набожно крестилась ее соседка.
— Заткнись, сука христосовская.
— Я молчу, молчу, молчу... — все так же крестясь, испуганно бормотала та.
— Я потом плибегу, можно? — спросил Виталик, пятясь к двери.
Марфа погладила его ласково по голове:
— Не обращай внимания. Наташка часто такой бывает. А вообще она неплохая. Новенькая. Ее из другого лагеря к нам перевели. — Она пододвинула табуретку. — Да ты садись, садись.
— А почему у тети Наташи такие большие ботинки?
— Она нарочно их надела.
— Зачем?
— А чтобы не работать, малолетний дурак, — отозвалась тетя Наташа, — и хорошо жрать.
— Она в ботинки наложила камней. Втиснула туда ноги и крепко зашнуровала. А если посидеть на нарах несколько часов, ноги набрякают и человека направляют в санчасть, — объяснила Марфа.
— Пусть только твой выродок продаст, — тетя Наташа опять выругалась, — попомнишь тогда меня, Марфа.
Дверь громко хлопнула. Кто-то рядом зашикал: “Тише, хозяйка пришла”. И несколько человек сразу закричало:
— Привет начальнице...
— Быстро лезь под нары, — зашептала Витальке Марфа. — А то нагорит мне за тебя.
Мальчик забился в уголок под нарами и замер. Сначала он еле различал тихий грудной голос матери среди тесного сплетения орущих глоток заключенных: “Опять было тухлое мясо... Сама пей час без за-варки... Задавила сухой картошкой... Конину давай...” Затем он увидел совсем близко мамины валенки.
— Марфа, — спросила мама, — ты Виталика не видела?
Марфа, видно по обыкновению, передернула плечами, потому что мама растерянно удивилась:
— И куда он мог деться? Мне сказали, что он в этом бараке.
Дверь снова хлопнула. Марфа заглянула под нары:
— Вылазь, ушла уже. Посидишь немного и домой, — она наклонилась к мальчику. — Я сделала для тебя пепельницу, из морской раковины. Не веришь? — спросила она, заметив недоверчивый взгляд мальчика. — Вот посмотри. — Марфа бережно достала из-под подушки пепельницу. Погладила ее за-чем-то, а потом протянула Виталику: — Держи, — и тихо добавила. — На память обо мне...

3. Столкновение

Длинный неуютный барак, когда-то приспособленный под штаб, стоял в стороне от прочих сооруже-ний на небольшом пятачке лагеря, отделенном от него двумя рядами колючей проволоки с узким про-ходом, который всегда охранялся часовыми, а ночью — еще и собаками, хотя в этом не было никакой надобности. Побег был практически невозможен. Офицеры, служившие тут не один год, рассказывали, что за все время лишь несколько человек пытались покинуть пределы лагеря. Но тщетно. Некоторых находили замерзшими в тайге, а другие возвращались сами в изорванной одежде, с исцарапанными и измороженными лицами.
На сотни километров вокруг властвовали тайга и болота. Узкой лентой змеилась лежневка* в Рос-сию. По этой дороге привозились продукты, а иногда и почта. По этой дороге поступало новое попол-нение в лагерь из числа воров, жуликов, взяточников, стяжателей, растратчиков и прочих нездоровых элементов, как их еще иногда называют. Начало этой дороги служило благословением заключенным, отбывшим свой срок и возвращавшимся по ней к человеческой жизни. А многие, прибывшие в лагерь по этой дороге, так больше никогда на нее и не ступили...
Виталик тоже приехал сюда по этой дороге. Но когда — никак не мог вспомнить. Иногда ему каза-лось, что он и родился тут, в лагере, за колючей проволокой. Но эта дорога тоже манила его и звала за собой. Он давно уже отвык от живых детских голосов. Дети ему только снились. Однажды, сидя у мамы в кабинете, он услышал, как за дощатой стеной Сергей Шалвович Шергаев с кем-то разговаривал по те-лефону. “Что же прикажете мне делать, — басил Сергей Шалвович, — уволить ее? Рапорт за рапортом подает. Сынишке-то в школу пора...” Потом он замолчал и только изредка односложно соглашался: “Да, да, да...” А в конце разговора грустно вздохнул: “Ну что ж, придется переводить”.
“Это про нас, — обрадовался Виталик. — Мы уедем отсюда. Да, мама?” — спросил он.
“Станет работы поменьше, уедем”, — сказала она.
Но шли дни, месяцы... Они не уезжали, и работы не уменьшалось. Мать приходила домой поздним вечером усталая, издерганная. А по ночам плакала. Утром уходила в лагерь с мешками под глазами. Ко-гда это случалось, Сергей Шалвович вызывал ее в кабинет. “Так, так, — начинал он сердито, расхажи-вая из угла в угол, — гм... Так, так... Ну что мне с тобой делать? Значит так: сейчас иди домой, успокой-ся. А потом придешь. Завтра мы что-нибудь придумаем”.
И мать уходила. А завтра повторялось все сначала. Офицеры между собой по этому поводу зубоска-лили: “Что-то тут нечисто”. Постепенно слухи просочились к заключенным и на долгое время стали те-мой их разговоров: “Неужто это правда?” — удивлялись одни. “Не может быть”, — возражали другие. Третьи сомневались: “Валя совсем еще молодая... Да и зачем ей плешивый хахаль? Собака после гоно-реи и то краше”. Но все они пришли к единодушному мнению, что как бы там ни было, а Валю отпус-кать нельзя. Пусть себе живет с “плешивым”. Школы нет — тоже не беда. Можно открыть. За учителя-ми задержки не будет (среди заключенных была кандидат исторических наук). Ее и избрали директором “школы”.
Узнав об этой затее, Сергей Шалвович сначала нахмурился, а потом улыбнулся и махнул рукой: “А что? Годится”, — скуластое лицо засветилось радостью. — Отведем какую-то часть барака, и пусть себе учится на здоровье”. Но когда он поделился своей радостью с оперуполномоченным Павлом Игнатье-вичем

* Лежневка — Сбитые и уложенные на вязкий грунт бревна, предназначенные для проезда транспор-та.


Агоновым, тот рассудил иначе: “Во-первых, товарищ капитан, этого делать нельзя. Наступил самый от-ветственный период. После смерти Сталина мы должны мобилизоваться, никаких поблажек. А во-вторых... Посудите сами. Чему может эта шваль научить ребенка? Но я волнуюсь сейчас даже не об этом. Допустим, он будет тут учиться, жить... А не получится ли так, что мы вырастим преступника?”
Сергей Шалвович рассердился: “На этот раз, дорогой Павел Игнатьевич, вы хватили через край”.
Когда он злился, его лицо желтело, а лысый череп покрывался капельками пота и постепенно зали-вался краской. Волосатые мясистые пальцы судорожно начинали выбивать прерывистую дробь. В таких случаях присутствующие, зная крутой нрав начальника, старались немедленно покинуть кабинет. Но Павел Игнатьевич и не думал уходить. Он не спеша вынул из кармана пачку “Беломора”, размял папи-росу и затянулся. “Я давно хотел с вами поговорить, — сказал он, — как коммунист с коммунистом. Всякие разговоры ходят по лагерю. Ладно, уж, если бы только между нами — заключенные смеются”. “Я вас не понимаю, — резко ответил Сергей Шалвович. — В конце концов, это мое личное дело...” “Ваше? Ошибаетесь. Начальник лагеря путается со своей подчиненной, надзирательницей...” “Прекра-тите!” — закричал не своим голосом Сергей Шалвович, брызжа слюной. “Сейчас же прекратите”, — выкрикнул он еще раз и боком опустился на стул. “А зачем же нервничать, — спокойно возразил Аго-нов. — Свичарская молодая, одинокая. Недурна собой. Можно даже сказать красивая. Но нельзя же втаптывать женщину в грязь. Или вы думаете, что вам все позволено? И к тому же вы ей в отцы годи-тесь”.
Шергаев достал из стола несколько таблеток, проглотил, и устало прикрыл глаза. Его грузная фигура ссутулилась отчего он приобрел поразительное сходство с кулем муки. Павел Игнатьевич что-то еще говорил, но странное дело: Шергаев не слышал его слов. Он только отметил про себя, что у лейтенанта красивые губы. Для мужчины, пожалуй, слишком красивые. Они как-то нехотя и причудливо изгиба-лись, когда их владелец выплевывал новую порцию беспочвенных обвинений, которых он, старый че-ловек, боялся. И боялся совсем не потому, что они задевали его самолюбие, нет. Просто он тревожился за судьбу женщины, которую (так он думал), не будь его рядом, обидит ни за что каждый. И в первую очередь этот слюнтяй, неведавший и незнавший о жизни ничего, кроме инструкций и предписаний из управления. “И выговоров у него будет поменьше, чем у меня, — подумалось еще Шергаеву, — когда займет мое место”. Он вспомнил, как в первый раз увидел Валентину.
Его вызвали в управление. После совещания полковник Харькин его оставил: “Небольшой сюрприз, Сергей Шалвович, — объяснил он. — Лагерь у вас женский. А женщине с женщиной легче воевать, как вы думаете?” Капитан Шергаев растерянно развел руками: “Не знаю, товарищ полковник”. “А я знаю, — рассмеялся он. — Так вот, несколько женщин-надзирательниц у вас уже есть. Направляем к вам старшей надзирательницей еще одну. Сейчас представлю”. Через несколько минут в кабинет постучали, и на пороге появилась девушка: “Вы меня вызывали?” — обратилась она к полковнику. “Да, да, прохо-дите, — ответил он. — Вот, познакомьтесь, Сергей Шалвович, — Валентина Антоновна Свичарская”. Шергаев машинально протянул руку и ощутил тепло маленькой ладони.
Шергаев посадил Валентину Антоновну с сынишкой в кабину “полуторки”, а сам устроился в кузове на двух громадных чемоданах новой подчиненной. Всю дорогу и уже потом, в лагере, когда он опреде-лил Свичарскую в одну из пустующих комнат дома, Сергей Шалвович пытался представить себе эту со-всем еще молодую женщину среди орущих заключенных. И не мог. Ему казалось, что она не выдержит изо дня в день находиться в мерзком и низком окружении. Предупредив всех заключенных о появлении нового человека в лагере, Шергаев предпринял все меры предосторожности. Но странное дело, люди, которые не подчинялись окрикам солдат и офицеров, слушали Валентину беспрекословно, хотя она никогда не повышала голоса. И все-таки Шергаев боялся за нее.
И не эта ли, возможно, излишняя опека с его стороны и породила за его спиной сплетни. Он призна-вал свою вину лишь в том, что не хотел отпускать Валентину. Но на это были свои причины. Он боялся, что с ее отъездом заключенные снова выйдут из повиновения. А еще эта женщина очень напоминала ему Валю. Его Валю, которая умерла в сорок первом у него на руках...
Агонов встал, одернул гимнастерку и сухо проговорил: “Я буду звонить в управление”. Сергей Шал-вович остался без движения, только вяло махнул рукой.

4. Раковина

— Где ты был? — бросилась мать к сыну, когда он зашел к ней в штаб. — Я уже обыскалась...
Виталик опустил голову. Носком валенка елозил по полу и молчал. Мать покачала головой:
— Опять в бараке, — огорчилась она, заметив в руках пепельницу. — Ну и нагорит мне когда-то за тебя...
Она пододвинула табуретку к печке...
— Горюшко ты мое, раздевайся и садись сюда, погрейся. Не руки, а ледышки, — сказала она, помо-гая Виталику снять шубку.
Рассматривая пепельницу, она удивилась:
— Какая тонкая работа. Это же натуральная раковина! Как она попала в лагерь? Кто тебе ее дал?
— Малфа.
— Марфа? Неужели из Одессы привезла? Как же она уберегла раковину при обыске? Посиди тут, — она быстро вышла с пепельницей из кабинета.
Капитана Шергаева у себя не было, и она зашла к оперуполномоченному. Лейтенант Агонов сидел за столом и просматривал личные дела заключенных, готовясь к амнистии.
— Свичарская? — Агонов приподнялся из-за стола. — Проходите, садитесь.— Он пододвинул ей стул. — Я вас слушаю.
— Товарищ лейтенант, понимаете, мне показалось странным... — волнуясь, начала разговор Валя.
— Что именно? — перебил ее Агонов, в упор рассматривая женщину и отмечая про себя, что она действительно привлекательна и что его начальник не дурак. Он поймал себя на том, что даже завидует ему. Больше того: не отказался бы побыть на его месте. А как она прекрасна, когда волнуется! Еле за-метная бледность ровно проступает на лице. А глаза постепенно темнеют, темнеют...
— Да, да, я вас слушаю, — спохватился он, заметив недоуменный взгляд женщины.
— Вот, — она поставила на стол пепельницу.
— Красивая. Откуда она у вас? — заинтересовался Павел Игнатьевич.
— Сын принес... Марфа ему подарила... — начала сбивчиво объяснять Валя. — Я боюсь, как бы она с собой ничего не сделала.
— Почему?
— Ведь Марфа из Одессы. Ее там судили, понимаете? И эту раковину она наверняка привезла с со-бой. Четыре года прятала в бараке, а теперь вдруг отдала...
— Ну и что?
— Человек никогда добровольно не расстанется с вещью, которая ему хоть чем-то напоминает род-ные места, близких...
— Успокойтесь, — улыбнулся Агонов. — Ваша Марфа не такая сентиментальная, как вы. Ей пле-вать... — он махнул рукой. — А пепельницу отдайте сыну, пусть играет. Забавная безделушка, — сказал он, возвращая раковину.
— Можно идти?
Агонов кивнул головой и сразу спохватился:
— Хотя подождите... Я вот о чем давно хотел у вас спросить. Вы вправду собираетесь уволиться?
— Да, — тихо ответила Валя.
— А почему? У вас ведь есть работа, хороший оклад, паек...
— У меня же сын растет. Ему учиться надо... Товарищ капитан вот не хочет отпускать...
— А вы уезжайте вместе с ним, — подсказал Агонов.
— Как это “вместе с ним”? — не поняла Валя.
— Скоро Сергею Шалвовичу на пенсию. Вашему сыну нужен отец, а вам муж...
— Да вы что? — возмутилась женщина. Щеки ее стали пунцовыми, даже уши порозовели.
— Ну, извините, Свичарская, — ухмыльнулся Агонов, — если я вас обидел. Это я так, пошутил.
Он смотрел, как она торопливо уходила. Тонкая ее фигурка легко выскользнула из кабинета. “Хоро-ша”, — не без восхищения еще раз отметил про себя Павел Игнатьевич.

5. Волки

Их было много. Они и раньше изредка появлялись возле дома и проволоки, дразня сторожевых псов, которые приходили в неописуемую ярость: длинная и густая шерсть на загривках приподнималась и выдавала нервную дрожь собак. Они бросались на проволоку и захлебывались неистовым, переходящим в хрипение лаем. Волки их не боялись. Волки не обращали на собак внимания: они были заняты более важным делом — искали пищу. Они опасались лишь сторожевых вышек, откуда солдаты открывали беспорядочную пальбу, иногда удачную. Так было и на этот раз.
Стая цепочкой шла за своим вожаком по пятнам крови, которые остались после расстрела лошадей. Возле дома они разделились на две группы. Большая прижалась к стене, а вторая, с вожаком, припала к снегу и медленно двинулась дальше.
Лучи прожекторов выели кусок ночи возле наружного ряда проволоки. Темнотой, которая властвова-ла вне лагеря, пользовались волки, но всегда безрезультатно. Лишней еды в лагере не было. На этот раз внимание зверей привлекли громадные бочки. Выставленную бочкотару давно собирались отправить из лагеря. Ждали транспорт. Когда-то эти бочки были наполнены до краев сельдью, теперь они только со-храняли запах.
Собаки учуяли волков, злобно, время от времени, рычали. Вожак резко оттолкнулся от слежавшегося снега. Его тощее тело, оторвавшись от земли, почти сразу завершило полет и исчезло в бочке. Еще не-сколько теней метнулось к бочкам. И в это же время раздались выстрелы, покрывая захлебывающийся лай собак.
Виталик не спал. Он укутался в одеяло до самого подбородка и смотрел в окно. Выстрелы слышались со всех сторон, но ничего не было видно, по крайней мере, из окна.
Неожиданно к стеклу прижалось чье-то лицо. Виталик присмотрелся и вздрогнул: громадный волк заглядывал в комнату. Потом он как-то странно помахал перед собой лапой и вдруг со всего размаха ударил по стеклу наружной рамы. Мелкие кусочки посыпались на снег. Волк исчез...
Мальчик осторожно, чтобы не разбудить маму, сполз на пол. Возле печки нащупал кочергу, подошел к окну. Выстрелы прекратились, и собаки замолчали, опять воцарилась тишина.
Утром Виталик никак не мог проснуться. Он явственно слышал шаги мамы, запах вареной картошки, знал, что уже не спит, но открыть глаза никак не мог. Тут он вспомнил про ночного гостя и сразу вско-чил.
Мать рассмеялась и дала ему зеркало:
— Посмотри, на кого ты похож...
Только сейчас Виталик заметил, что до сих пор сжимает в руках кочергу и которую обнимал целую ночь. Руки, лицо, ноги были в саже. Черные полосы остались и на постели.
— Я сегодня крепко спала, — сказала она, — ничего не слышала. А ты даже воевал...
Она подошла к сыну и забрала у него кочергу.
— Много было волков?
— Я видел только одного, большого-большого.
— Который нам окно разбил?
— Ага.
Мальчик уже плескался в тазу, размазывая руками сажу.
... Убить удалось четырех волков. Троих вытащили прямо из бочек, а последнего нашли еще живого далеко от лагеря. Когда солдаты направились к нему, попытался встать. Но лапы уже не слушались, подгибались. И все-таки он встал, сумел даже чуточку проковылять в сторону людей, а потом упал.
— Готов, — сказал один из солдат, ударив несколько раз сапогом по ребрам зверя, и протянул: — Ну и худющий.
Волков свалили в яму и забросали снегом. А через четверть часа о ночном происшествии и не вспо-минали: из бараков выходили заключенные и выстраивались возле проходной. Конвой, разбив их на бригады, уводил работать на лесоповал.
— Все? — спросил капитан Шергаев у надзирательницы Софии Кротовой, когда последняя бригада покинула лагерь.
— Да, товарищ капитан. Все, кроме Гурьевой из десятого.
— А что с ней?
— Опять что-то с ногами. Отправили в санчасть.
— Проверим бараки и сможете отдохнуть, — сказал Сергей Шалвович.
Нары в десятом бараке были аккуратно застелены. Позднее утро, скупое на свет, казалось, не хотело или боялось заглянуть в узкие окна. Полумрак прятался по углам и не собирался убираться оттуда. Спертый и кислый воздух затруднял дыхание.
— Сколько раз я требовал проветривать помещения, — недовольно произнес Сергей Шалвович. — Тут задохнуться можно...
— Ой! — неожиданно вскрикнула Соня. — Товарищ капитан, — испуганно позвала она, — смотри-те.
Лицом вниз на нарах лежала женщина, наполовину укрытая одеялом. Руки по локти были прижаты животом, одна нога свесилась с нар.
Шергаев отбросил в сторону одеяло и окаменел: на простыне засохли потеки крови.
— Помогите, — шепотом попросил он Соню.
Они вдвоем осторожно перевернули женщину на спину. Капитан быстро взял холодную руку заклю-ченной, но пульс не прослушивался, сердце уже не билось.
— Быстро в санчасть, — приказал Кротовой. — Хотя не надо. Поздно, — передумал Шергаев.
Он нагнулся и поднял с пола кусочки тонкого стекла с запекшейся кровью: “Откуда оно?” Запроки-нул голову. Под потолком разбитая лампочка.
Кротова, не понимая куда смотрит начальник, тоже посмотрела вверх.
— Она разбила лампочку и стеклом порезала вены, — Сергей Шалвович поморщился и направился к выходу. — Распорядитесь, чтобы ее убрали отсюда.
Сергей Шалвович не на шутку встревожился. В его лагере самоубийств еще не было, за что его из-редка ставили в пример начальникам других лагерей. Умирать умирали, на самоубийств не было. Прав-да, случалось иногда, что заключенные пытались порезаться или причинить себе еще какие-нибудь уве-чья, но это делалось из других побуждений: человек получал несколько дней отдыха.
Просматривая личное дело Марфы Алексеевны Николаевой, бывшего главного бухгалтера строи-тельного треста, капитан почти не обращал внимания на скупые анкетные данные. Они его не интересо-вали. О жизни этой женщины он знал намного больше из других источников.
Не так давно, года три назад, в лагере появилась мать заключенной, совсем дряхлая старушка. Она не плакала, как это делали приезжие родственники, и ни о чем не просила. Просто положила на стол целую стопку грамот, характеристик, каких-то справок. Когда он спросил, зачем ему эти бумаги, она, стыдясь своей нескромности, сказала: “А ты, сынок, не серчай... В этих бумажках-то вся жизнь моей Марфень-ки. Что ни год, то давали... И на тебе — вор...” Он и не сердился. Он даже разрешил свидание с дочерью и помог старухе добраться до ближайшей станции. А грамоты действительно вручались Николаевой часто. Но был и суд за растрату...
Когда он заинтересовался делом Николаевой, его неожиданно предупредили: “Начальник лагеря — не адвокат. Занимайтесь своей работой”. Позже Шергаев узнал, что в растрате был повинен управляю-щий трестом и что его тоже судили.
Сергей Шалвович отложил дело в сторону, подошел к окну. Тяжело вздохнул: “Старею. Нервы что-то пошаливают. Неужели свое отработал?”
В кабинет заглянула София Кротова:
— Товарищ капитан, Николаеву забрали.
— А постель?
— Уже сменили.
Он кивнул головой.
— Хорошо. Агонова ко мне.
София исчезла. И сразу же появился лейтенант Агонов. “Все собрались”, — удовлетворенно отметил Шергаев.
— Андрей Иванович, займитесь похоронами. Николаева в холодной.
Агонов ожидал приказаний, но их не было. Шергаев отвернулся к окну и глухо обронил:
— Похороните как следует...
Агонов вышел. Его уже ждали лейтенант Аносов и старшина Якунин:
— Ну как он?
— Как, как?.. Ясное дело, переживает...
Дверь тихо отворилась. На пороге стоял Сергей Шалвович:
— Заходите.

6. Разбор

Свичарская черкала красным карандашом по листу бумаги и молчала. Кротова стояла, низко опустив голову. Еще четверо надзирательниц сидели чуть в стороне.
— Товарищ сержант, — оправдывалась Соня, надув и без того полные губы, — я несколько раз про-веряла бараки... Все было тихо... Я бы никогда не подумала на Николаеву...
— Она так хотела вернуться на волю, — грустно вставила молчаливая Оксана Пыталева или, как ее называли между собой заключенные, тетушка Оксана.
— Да, хотела... — покачала головой Свичарская. — Выговор, Кротова, вы уже себе заработали. Сло-во теперь за начальником.
— Может уволить? — испугалась Соня.
— К сожалению, может.
Настойчиво зазвонил телефон. Свичарская взяла трубку.
— Да, да, я. Да... да... Есть. — Послышались гудки. — Ну, вот. К себе требует, — она развела руками. — Так, товарищи, можете быть свободными. Все, кроме Кротовой.
— И меня вызывает, — вздрогнула Соня.
— Да.
Шергаев стоял возле шкафа и пытался поставить книгу на верхнюю полку, но никак не мог до нее дотянуться. Он пыхтел. Даже приподнимался на носках, но ему мешал живот. Свичарская и Кротова в нерешительности остановились. Валентина Антоновна громко кашлянула. Шергаев растерялся, неожи-данно покраснел и выпустил книгу из рук. Потом нагнулся, поднял и положил на стол.
— Заходите, заходите... Почему я вас вызвал, надеюсь знаете, — рокотал Сергей Шалвович, поудоб-нее усаживаясь. — Дело не столько в самоубийстве, сколько в вашей халатности. Не я ли вас спраши-вал, — обратился он к Кротовой, — все ли бригады отправились на работы? Что вы мне ответили?
Кротова перебирала пальчиками складки гимнастерки и молчала.
— Вы даже не заметили исчезновения Николаевой. В итоге просмотрели человека. А кто будет бо-роться за человека, как не мы с вами?
— Товарищ капитан, я...
— Что я? — закричал Шергаев. — Нет “чепэ”, — можно ничего не делать... Не позволю! Не можете работать — давайте рапорт. Я давно это вам предлагал.
Его голос задрожал на высокой ноте и сорвался. Шергаев схватился за грудь и затрясся от кашля. Свичарская налила в стакан воды и подала Сергею Шалвовичу.
— Спасибо, — прохрипел он.
Соня плакала. Тихо, почти беззвучно. Увольнение испугало ее. В свои тридцать лет Кротова была тем великовозрастным ребенком, который нуждался в постоянной защите и которого одолевал паниче-ский страх перед неизвестностью. Этот страх родился давно, в один из звездных рассветов детства, ко-гда бандиты вырезали половину села. Выплакавшись над растерзанными телами матери и отца, Соня навсегда покинула родные места. Страх гнал ее в глубь страны. Выросшая в детском доме, она осталась в нем воспитательницей. А в начале войны вместе с детьми эвакуировалась на Урал. Возможно, она так и работала бы воспитательницей, если бы не Николай. Тихая и скромная девушка приглянулась путево-му обходчику. А она, в благодарность за внимание, их сочувствия к юноше, израненному на фронте, со-гласилась стать его женой. Но непродолжительным оказалось счастье. Ровно через год, спасая из-под колес поезда ребенка, Николай погиб сам. После похорон мужа Соня не могла больше оставаться в этом городе. Нехватка надзирательниц в лагерях для женщин и решила дальнейшую судьбу Кротовой. Так она оказалась на Севере.
Соня плакала. Громко, навзрыд. И совсем по-детски. Сергей Шалвович все еще тяжело дышал, при-жавшись к спинке стула. Свичарская внимательно рассматривала муху, которая невесть откуда появи-лась среди зимы и сонная ползала по полу.
Шергаев вытащил из кармана носовой платок и промокнул на лбу крупные капли пота.
Он поднялся из-за стола. Брезгливо попросил:
— Перестаньте реветь, что ли...
А для себя пробурчал: “Черт знает что. Детский сад собрался”. Видя, что Кротова ожидает каких-то определенных слов, он объявил ей выговор и пригрозил:
— Малейшее нарушение замечу, выгоню.
Ошалевшая от радости, Соня согласно кивала головой и пятилась к двери. Шергаев смотрел ей вслед, и как только Кротова исчезла, удивился:
— Как все-таки мало человеку надо для счастья? Всего пара успокаивающих слов. А сколько еще бу-дет горьких минут в жизни этой самой Кротовой!.. И может сломаться. Люди такого склада рады каж-дому слову. Обидно только, что эти слова мы стесняемся произносить громко... Стараемся обойтись без них.
Валентина Антоновна никогда еще не видела своего начальника таким взволнованным. Возбуждение молодило его, делало привлекательнее. Сергей Шалвович открылся ей с незнакомой стороны.
— Товарищ капитан, я могу быть свободна? — осторожно спросила Свичарская когда Шергаев за-молчал.
Он ее не слышал.
— Не так мы работаем, Валя, — Сергей Шалвович вздохнул. — Не так. Ты знаешь, что мне час назад заявил Агонов? “Может, памятник Николаевой поставить?” Даже страшно, что такие люди распоряжа-ются чужими судьбами...
— Вам надо отдохнуть, товарищ капитан.
— Да, наверное, уже пора. Как твой малец?
— Ничего. Спасибо.
— Сейчас трудно отсюда выбраться. До весны подождешь?
— А у меня и отпуск весной...
— Оставь в покое свой отпуск. Я имею в виду — совсем.
— Как совсем?
— А вот так. Чьи это рапорта? — Шергаев положил на стол несколько листочков бумаги. — Не мои же... — Молчи, молчи, — усмехнулся капитан, понимая, что разволновавшаяся женщина хочет что-то сказать. — Куда поедешь, если не секрет?
— Домой, к маме.
— Значит на Украину, — уточнил Шергаев и мечтательно добавил. — Сады...

7. Отъезд

Пришла весна. Снег засосало болото. В конце лета оно обычно становилось приютом комаров и из-давало неприятный запах. Весна постепенно растворилась в ежедневных заботах и тревогах. Жизнь в лагере шла своим чередом: то размеренная и тихая, то насыщенная всевозможными выходками заклю-ченных. Отсидев несколько суток в карцере, потолок которого даже летом не покидала изморозь, дебо-ширы успокаивались. Но ненадолго. О Николаевой почти не вспоминали. Да в этом и не было никакой необходимости. С одной стороны, ее робкая, скрытная натура удивляла и даже интриговала окружаю-щих ее людей только при жизни, а с другой — ее забыли через несколько недель после похорон еще не-скольких самоубийц, уставших ждать амнистию. Лишь изредка кто-то из конвоя, везя на кладбище оче-редной труп, зло шутил: “Удачной оказалась Марфа на почин”. Еще вспоминала Николаеву Валентина Антоновна. Но она мало думала о самой женщине, больше о ее смерти — предчувствуя исход, она ниче-го не смогла сделать, чтобы предупредить его. И винила себя в этом. Чаще матери, пожалуй, вспоминал Марфу Виталик. Сначала долго плакал. А потом успокоился, часами сидел молча и смотрел на ракови-ну. Он даже перестал ходить в зону. Свичарская заметила, что сын изменился. Стал угрюмым и замкну-тым. И отнесла это за счет проявления особых черт характера ребенка.
В один из солнечных дней к лагерю, по лежневке, прибыла машина из управления. Шофер вынес из кабины на руках старую женщину и поставил ее на сухое место. Заглушив мотор, он пошел в штаб, а женщина присела на крылечке.
Капитан Шергаев собирался уходить на пенсию, и поэтому лежал в госпитале на обследовании. Его замещал Агонов. Уверенный в том, что начальник больше не появится в своей прежней должности, Па-вел Игнатьевич расположился в его кабинете и переставил мебель по своему вкусу.
Когда раздался стук в дверь, он, чувствуя себя еще неуютно в новом кабинете, хотел крикнуть: “Войдите!” — но передумал. Через окно он увидел машину. Поспешил навстречу.
Вошел шофер.
— Ну и дорога к вам, — сразу начал жаловаться, здороваясь на ходу.
Агонов с готовностью пожал руку шофера. “Может, этот неуклюжий сержант привез рапорт о назна-чении”, — тешил себя надеждой Павел Игнатьевич.
— На восьмом километре бревна прогнили. Завтра их будут менять. А так, по-моему, лежневка в по-рядке, — оправдывался Агонов, пододвигая стул сержанту.
— Звонили к вам, звонили. А все бестолку.
— Половодье... Несколько столбов в трясину ушло. Завтра новые поставим.
— Послали приказ вам вручить, — сержант вынул из нагрудного кармана вчетверо сложенную бу-мажку и отдал Агонову. — А на словах просили передать, чтобы Свичарская не задерживалась. Завтра утром отходит поезд. А в управлении ей надо еще забрать документы.
“При чем тут Свичарская”, — недоумевал Агонов.
Но когда Павел Игнатьевич прочитал приказ, он понял все. Увольнялась Свичарская, а о нем и не упоминалось. Он посмотрел даже на обратную сторону приказа. Бумага была чистая.
— Сколько понадобится времени Свичарской, чтобы сдать дела? Я должен забрать ее.
“О чем он? — Агонов, не понимая, посмотрел на сержанта. — Толстогубый баран... Свичарская... Свичарская...” Он чуть было не закричал от злости, но сдержал себя.
— Черт ее знает, — грубо ответил Агонов. — Она в кабинете. Договаривайтесь сами.
— Я тут старуху одну привез, — сказал сержант, собираясь уходить. — Дочь у нее здесь заключен-ная... Хочет повидаться с ней.
— Кто тут начальник? — взорвался Агонов. — Я или кто? Свидания запрещены. Забирайте ее отсю-да, и чтобы духу не было...
Валентина Антоновна сдала дела Кротовой. Угостив шофера и старуху украинским борщом, начала укладывать вещи. Старуха, поблагодарив Свичарскую за гостеприимство, начала жаловаться:
— Юра говорит, что ваш главный не разрешает с дочкой повидаться... а мне обещали...
— А к кому вы приехали, бабушка, — поинтересовалась Валя.
— К доченьке своей...
— Как ее звать?
— Марфенькой звать ее, деточка, Марфенькой... Николаевой...
Валя вздрогнула и выпустила из рук вазу. Она ударилась о край стола, раскололась на две части и, со-скользнув на пол, рассыпалась на мелкие осколки.
— Что же ты так неосторожно, — пожурила старуха Валю. — Такую дорогую вещь разбила.
Валя проглотила застрявший в горле комок:
— Нет ее тут, бабушка.
— Неужто перевели куда?
— Да, перевели.
— А далече?
— Далеко...
— Вот ведь какие люди разные на свете, — она повернулась к шоферу. — В прошлый-то раз сам на-чальник со мной беседу имел. И к поезду доставил. А почему так? — рассуждала старуха. — Все дело от ума. Ум с годами приходит. А этот? Господи, зеленый совсем, а уж важничает... Я в стекло глядела, как он пыжится... Ну, все одно что птенец воробушкин.
Когда загрузили вещами машину, старуха начала слезно просить Свичарскую:
— Умирать буду скоро. Так ты мне, доченька, скажи, как найти Марфеньку?
Валя молчала. Она не знала, что ответить женщине. Только крепко прижимала к себе сына, глаза ко-торого потускнели и не мигая смотрели вдаль. Она еле сдерживала слезы.
— Вы не волнуйтесь, бабушка. Поезжайте домой. Скоро дочку освободят... Будете вместе...
— Ох, чует мое серденько, не увижу я ее больше, — переживала уже в кабине старуха.
Свичарская с сыном устроились в кузове и, обняв друг друга, тоже плакали.
— Прощай, Север! — сквозь слезы прошептала Валя, когда машина осторожно двинулась с места, как бы щупая пригорок, на котором только что стояла, боясь съехать с него мимо лежневки, в болото.

1971 г.