Родное сердце

Благодарю Д.Ш., без которого
этот рассказ не был бы написан.

Как же болит голова! Затылок тянуло уже дня два, а сейчас, когда всё должно решиться, боль стала нестерпимой. Может быть, это от того, что я боюсь?
А боюсь ли я? Да. Да! Уж себе-то я могу в этом признаться. Несмотря на то, что в прошлом, во всей идиотской моей жизни, я не вижу ни единого светлого пятна – только муть, горечь и стыд. Кроме… А впереди нет ничего, кроме непроглядной темноты и страдания. А я не хочу больше страдать, пусть это будет тьма, но без боли. Одно мелкое движение – и всё. Я не верю, что ТАМ можно что-то чувствовать.
Но я боюсь. Это мой проклятый инстинкт самосохранения визжит в ужасе. Но я сильнее его, и я всё решил. И не просто решил, а подготовился так, как, наверное, никто не готовился к самоубийству. Ведь я не просто самоубийца.
Только бы врач в последнюю секунду не позвонил куда следует. Тогда меня повяжут, отберут пистолет – и всё. Начинать с нуля нет сил, да и не решусь, наверное. Надо делать здесь и сейчас.
Из-за кустов я наблюдаю за институтским стационаром. В окне ординаторской – смутный силуэт. Тоже беспокоится, меня высматривает… Надеюсь, добрый доктор уже подготовил операционную. А то ведь сразу он мне не очень поверил. Но результаты обследований его добили. «Чудо», - так он сказал. А потом выяснилось, что никакого чуда, всё вполне себе естественно, а я – долбанный извращенец. И то, и другое ещё больше укрепило меня в решении. Я не верю в Бога, в Провидение или как там его. Просто случай. И случай говорит: «Родя, давай». Я и дал. А что вы хотели: появилась возможность уйти реально красиво и с пользой. И с какой! Нет уж, я всё сделаю, как надо, а добрый доктор Подольцев пусть пошлёт «скорую» в новостройки на окраине, в опостылевший мне «корабль», с крыши которого я так часто хотел сигануть. Но, то, что я сделаю сейчас – лучше, гораздо лучше.
В ладонь мне врезалась рукоять пистолета Марголина, выменянного на почти новый ноут и сто баксов сверху у однокурсника, покойный папаша которого занимался спортивной стрельбой. Пять патронов в магазине. Но мне нужен только один.
Как же болит затылок!
И как страшно!
Дмитрий Ильич Подольцев стоял у окна ординаторской. Он не сомневался, что парень где-то там и видит его. Доктор только недавно догадался, откуда Родион так хорошо осведомлён о внутренней жизни стационара. Да оттуда же, откуда узнал результаты своих анализов – просто взломал базу данных медучреждения. Парень этот мог взломать, что угодно – хакер, или как их там называют.
В тихом омуте… Тогда, в первый раз, мальчик робко зашёл в кабинет. Не скоро врач понял, что робость эта напускная, но во время разговора не раз ловил на себе прицеливающийся взгляд блестящих глаз. Они были чёрными, а волосы светло-русые, почти золотистые. Дмитрий Ильич сперва подумал, что паренёк осветляется, как это у них сейчас модно. Потом, когда узнал его историю, решил, что он хочет быть похожим на Аню. Ведь у неё тоже чёрные глаза и золотистые волосы. Правда, больше сходства не было, разве что характерная для обоих уклончивая, крадущаяся кошачья повадка. Но теперь это уже неважно.
Дмитрий Ильич ещё раз внимательно оглядел сквер перед больницей. Он был уверен, что Родион там, за густыми кустами, но не видел его. В ушах доктора отдавались слова, сказанные некогда неуверенным юношеским голосом. Но смысл их был таким, что у немолодого уже кардиохирурга волосы поднимались дыбом, как у чующего привидение пса.
- Вы можете пересадить ей моё сердце.
Честно говоря, доктор не сразу понял.
- И каким образом ты при этом думаешь остаться в живых? – наивно спросил он у долговязого худого паренька в потёртых джинсах.
- А я не и собираюсь жить.
Парень поднял на него глаза и Дмитрий Ильич поверил. Глаза были совсем не юношеские – усталые и спокойные. Слишком спокойные. Он видел такие у смертельно больных.
- Ты что мне предлагаешь?! – вскинулся врач.
Парень сжался, но продолжал глядеть в упор. Во взгляде появилось что-то, помимо безнадёжности. Упрямство. Молча он полез в сумочку на поясе и достал в несколько раз сложенную бумажку.
«Я, Обломов Родион Романович, 1991 г.р. (паспортные данные), завещаю своё сердце Анохиной Анне Николаевне как трансплантант для пересадки»
Бумага была заверена нотариусом. Как положено. Господи, какой бред!
Но Аня… Аничка.
Дмитрий Ильич принял её недавно от кардиолога, который вёл девочку с самого рождения. Она была безнадёжна – порок не позволит ей дожить до двадцати. Скорее всего, умрёт раньше. Разумеется, она стояла в очереди на пересадку, и такую операцию вполне могли провести в их институте. Дело за одним – за донором. Дмитрий Иванович слишком давно работал и прекрасно понимал, что шансов дождаться, чтобы некто со здоровым сердцем, да таким, которое не отторглось бы организмом девочки, умер бы так, чтобы орган оказался в полном порядке, да чтобы его успели доставить сюда… Шансов таких почти не было. Хуже всего, что это понимала и Аня, и её бабушка. Деньги могли бы помочь. Да где же у них деньги…
Девочка была красива – тихой, замкнутой красотой, которая знает, что не дождётся расцвета. Девочка была умна и начитана. Она была вежлива и приветлива. И она умрёт.
Сердце самого Дмитрия Ильича ещё не успело зачерстветь до такой степени, чтобы он мог равнодушно принять это.
И тут появляется, откуда ни возьмись, этот Родя Обломов со своей возмутительной бумагой.

В детстве я стеснялся своего имени и страшно злился на мамашу, которая меня им наградила. Потом понял, что злиться на неё мне надо не за это. А имя…что имя. Она просто терпеть не могла фамилию мужа, и по каким-то там своим книжным заморочкам решила уравновесить её именем. Она объясняла, а я ничего не понял, да, в общем-то, и не слушал. На фига мне это? Когда она ещё не пила, всё время читала невзрачные потёртые книги старинных русских писателей, которых проходят в школе, да и сейчас иногда такая книжка валялась раскрытой рядом с её тахтой, а она, бухая, дрыхла на спине, некрасиво раззявив рот.
Вы скажете, я плохой, потому что не люблю свою маму? Да, я плохой. Я такой мудак, честно говоря… Но маму я любил. Когда-то. Что касается папы Обломова, то его я не помню. Он сбежал от нас, когда мне не исполнилось и года.
Ну и какая у вас может быть жизнь в нашей стране неподъёмных возможностей, если вас зовут Родя Обломов, вы единственный ребёнок у одинокой пьющей матери, живущей на пенсию по второй группе инвалидности, если вы слишком высоки и сутулы, худы до безобразия, а лицо ваше всё ещё кое-где покрывают саднящие прыщи, которые так сладостно трескаются и исходят густым жемчужным гноем, когда вы давите их перед зеркалом в ванной? Да хреновая жизнь! К счастью, пока мама ещё работала в своей конторе, до инсульта, мне был куплен на день рождения приличный комп, и как-то легко и просто вошёл в мою жизнь так, что иногда мне кажется: он – просто продолжение меня. Или я – продолжение его. Но это ни фига не важно, короче, я неслабый спец, и на ФИТ в местный универ влетел, как на крылышках. Что касается заработка… Не надо думать, что хакеры только тем и занимаются, что взламывают счета в иностранных банках. Такое бывает, но… В общем, редко бывает, я этого, по крайней мере, никогда не делал. В Сети до фигища других способов заработка – сравнительно лёгких и относительно безопасных. И того, что я имел, посидев пару часов вечерком с клавой перед монитором, хватало и мне на шмотки, и мамаше на вино.
О ней мне совсем не хочется думать, особенно теперь, в этих сырых от осеннего дождя кустах, когда пистолетная рукоять врезается в ладонь. В моих воспоминаниях она всегда такая – расплывшаяся, разящая перегаром и валерианкой, в грязном халате, из-под которого торчит мятая ночнушка. Этот образ вызывает во мне то же чувство, что и скрежет железом по стеклу. Я не лох и всё понимаю: мать-одиночка, тяжкая жизнь… Но меня не по-детски достало подтирать за ней блевотину и выслушивать долгие нудные жалобы на моё равнодушие, нежелание общаться, пророчества о скорой её, мамы, смерти, пьяные родительские проклятия и пьяную же родительскую нежность.
Только не думайте, что у меня этот самый дурацкий конфликт, который в дурацких америкосских фильмах: мать-тиран подавляет психику сына, доводя его до нехороших вещей. Я нормальный парень, у меня есть друзья (ну, скажем, приятели), я уже года три как не девственник, могу выпить пива и даже водки в компании, хотя мне это не очень нравится. Мне вообще много чего не нравится: дёргание на танцполах ночных клубов, блоги и чаты, олбанский язык, порносайты и даже компьютерные стрелялки. Не то чтобы я всего этого не пробовал, пробовал, но ни от чего не фанател. Пара затяжек гашиком убедила, что тот на меня совсем не действует, я смотрел на обдолбанных хихикающих однокурсников, как на идиотов. От экстази у меня заболела голова, а от транквилизаторов просто замутило. Иной раз мне кажется, что лучше бы я чем-нибудь таким увлёкся – был бы нормальным молодым торчком и раздолбаем. А так, похоже, я родился взрослым и усталым и мне по барабану были скучные пороки ровесников. Кстати, мамаше это не мешало регулярно подозревать меня в увлечении чем-нибудь запретным, на что я уже перестал обращать внимание.
Кажется, ровесники чувствовали эту мою раннюю серьёзность и как-то сторонились. Не то что я был изгоем – вовсе нет – но и слишком популярным человеком в компаниях назвать себя не могу. И с девчонками у меня долгих отношений не было, хотя соблазнять их мне удавалось легко. Но, кажется, я не мог вложить в эти романы драйва, воспринимал их довольно равнодушно, и подружек это обижало.
Вот такой я, ипт, и лучше уже точно не стану. Мне кажется, я с самого раннего детства так мир и видел: тусклым и грязным. Хотя, конечно, были в моём детстве и блеск новогодних ёлок, и вкус мандаринов, и волшебство парковых аттракционов. Но вдруг…в какой-то момент… Может быть, когда я впервые понял: если мама напивается вина и начинает странно себя вести – это не весёлая игра, и этого надо бояться… В общем, когда-то вся радость жизни с тихим шипением вышла из меня, как из проколотого шарика. И я стал таким, какой есть.
О самоубийстве я стал задумываться лет с семи, и думал сосредоточенно и серьёзно. Это доставляло мне удовольствие – мысль, что в любой момент могу соскочить. А окончательно решил, что суицид – моя судьба, после первого секса, в двухкомнатной «хрущёвке» одноклассницы, которая буквально затащила меня к себе и дала после первых же моих неуклюжих заигрываний. И вот эта постыдная возня, эти нелепые телодвижения считаются высшим наслаждением в мире?!. Да идёт он, этот мир, лесом, а мне в другую сторону!
Наверное, если бы я родился лет двести назад, ушёл бы в монастырь. Но я продвинутый крендель, мне это не интересно. Нет, только пулю в лоб!
Впрочем, я не сразу определился со способом. Полазил по сайтам, пообщался с такими же уродами – их в Сети до фига, даже поп один есть, который за суицид трепаться любит. Больше всего мне подходило, пожалуй, отравление угарным газом, но это сложно технически: кто же мне для этих целей машину с гаражом одолжит. Повешение отбросил сразу – не желаю болтаться, обосранный и обоссанный, вывалив лиловый язык на плечо. Утопление тоже мерзко, и мысль, что меня будет пожирать всякая речная гадость, не вдохновляла. Падение с высоты лучше, но есть всё-таки шанс выжить и всю оставшуюся жизнь ходить под себя на койке в хосписе. А выстрел в голову стопроцентно надёжен – если только из охотничьего ружья. На этом я и остановился, начав осторожные расспросы на предмет раздобыть где-нибудь обрез и пару патронов с картечью.
Разумеется, отсутствие обреза было не главным препятствием. Главным была…ну конечно, мать. Не то что она без меня умрёт: не раз кричала мне во время пьяных скандалов про двоюродную сестру в провинции и её дочку, которая хоть завтра прилетит ухаживать за ней, надеясь на наследование квартиры, а я могу убираться куда захочу, она меня проклинает и изгоняет. При всей бредовости этих высказываний, не сомневаюсь, что когда меня не станет, так всё и будет. Но жалость к матери во мне была, куда же она денется, и я знал, что она реально будет убиваться по мне. Однако время поджимало: я скоро должен был закончить универ, и тогда меня загребут в армию. А я давно постановил, что не стану дожидаться этого благословенного часа.
Вот тогда я впервые и увидел Аничку – когда шёл в крайний подъезд моего «корабля», к одному алкашу, у которого был старый «тозик», и, вроде бы, алкаш начал склоняться к моим уговорам его продать. Нет, видел я её и до этого – она часто сидела на скамейке перед своим подъездом, третьим от моего, иногда с бабушкой, иногда одна. Я был слишком занят собой и почти не смотрел – сидит девчонка и сидит, мне какое дело. И тут бы тоже прошёл… Если бы не солнце. Тусклое солнце сентября вдруг осветило её лицо, а она вся подалась к этому лучу, и фигура её стала напряжённой, как струна за миг до обрыва. И солнце набросилось на неё, вокруг лица вырос золотистый ореол, а само оно как будто засветилось изнутри розовым. Я всего раз был в Эрмитаже, в шесть лет водила маман, ничего не помню, только маленький зал со странными картинами. Они вроде икон, кажется, тоже на досках, но не такие, как те, что я видел. Может быть, это были итальянские какие-то
иконы – не разбираюсь я. Фон у них был густо-золотой, и вообще было много золота, а лица Девы Марии и всяких других, святых что ли – вот такие же, как теперь у неё, словно подсвеченные, и золото вокруг. Но сами лица печальные, хоть и улыбаются. Такая она и была: свет, золото и печаль. И немного улыбки на бледных губах. Да, он была бледненькая, с небольшой синевой под глазами, вся хрупкая, как одуванчик. Но это я увидел потом, а сейчас она сидела передо мной как сияющая королева с подрумяненным солнцем лицом.
Алкаш с ружьём начисто вылетел у меня из головы. Я подошёл к ней и стал сидеть рядом. Мы молчали. Я не знаю, что думала она, а я просто не знал, что сказать. И первым раздался её голос:
- Так как тебя зовут на самом деле?
Голос был мягкий, глубокий, чуть-чуть ироничный. Не весёлый, но ласковый, как этот погожий осенний день.
Я же смог выдавить из себя только всполошённое:
- Что?
И выглядел дурак дураком.
- Бабушка говорила, что тебя зовут Родька. Это от какого имени?
Она слегка повернулась и взгляд её чуть слышно, как опавший лист, прошелестел по моему лицу. Мне показалось, что я знаю её очень давно, всегда, что знаю про неё всё, так же, как она про меня.
- Родион, - послушно ответил я, стремительно переходя на более высокий уровень офонарения.
- Прикольно, - улыбка проявилась явственнее, - у тебя топор за пазухой?
Я понятия не имел, о чём она, потому выдал без церемоний то, с чего следовало начинать:
- А тебя как зовут?
- Аня.
Улыбка снова спряталась, но, скорее, игриво, чем пугливо – оставалась где-то рядом, я чувствовал.
Вот так всё и началось. Или закончилось. А какая разница?..

Первым побуждением доктора было избавиться от парня. Да какое он право имеет вообще распоряжаться своей жизнью! У него мать, о ней он подумал?!
Но готовящийся взрыв эмоций был прерван взглядом исподлобья, и гнев доктора ушёл тихо и безвредно. Перед ним сидел юноша, совсем сопляк, но взгляд его почти пугал умудрённого врача. Потому он заговорил негромко и доброжелательно, как с равным.
- Ты что же думаешь, вырежу я у твоего трупа сердце и сразу пришью его Ане?
Парень отрицательно помотал головой, хотел что-то сказать, но Подольцев продолжал.
- Да нет. Даже если я поддержу эту твою дурацкую затею, тебе предстоит сначала куча анализов, исследований.
- Ну так сделайте их, - упрямо произнёс Родион, передёрнув плечами.
- Хорошо, - обманчиво легко согласился врач, и Родион с некоторым недоумением взглянул ему в лицо. Сердце Дмитрия Ильича вновь нехорошо царапнуло.
- Мы сделаем анализы, – продолжал, тем не менее, ровным голосом. – И знаешь, что они покажут?
Юноша посмотрел вопросительно.
- Что твоё сердце не совместимо с её организмом. Пойми, шансов на то, что оно подойдёт, ничтожно мало.
Доктор был уверен, что после этих слов парень, по крайней мере, задумается, и был потрясён, когда ответ последовал сразу же:
- Давайте всё-таки попытаемся.
Похоже, пронять этого придурка было невозможно. В докторе опять зашевелилась подавленная ярость.
- Да не буду я этого делать! Это же преступление, это-то ты хоть понимаешь?!
В глазах парня зажглось что-то вроде насмешки.
- А вот я слышал… - медленно произнёс он. – Был случай.
Парень замолчал, и доктор помимо воли напрягся.
- Пацана машина сбила недалеко от вашей больницы. И его сердце пересадили другому, который у вас лежал…
Потрясённый Дмитрий Ильич сразу понял, от кого Родион услышал эту историю. Если он выгонит сейчас парня, она решит, что он её предал…Ладно, всё равно сердце не подойдёт.
- Хрен с тобой, - с трудом произнёс врач и стал выписывать направления.

Аня рассказала мне про тот случай месяц назад, и это стало точкой в моём решении. Тогда я уже приходил к ней каждый день и не мог без этого. Я знал всё. В первый раз в бедной, но чистенькой квартире мы сразу прошли в её комнату и долго сидели там, рассматривая фотографии. Она рассказала мне о погибших в автокатастрофе несколько лет назад родителях, но ни слова – о своём сердце. Про него я узнал, когда уже собирался уходить, её бабушка вышла из своей комнаты и позвала меня на кухню.
- Бабушка, пожалуйста! – Аня оборотила к ней лицо, даже слегка зарумянившееся от гнева.
Но та лишь покачала головой и повторила приглашение. Аня, хлопнув дверью, ушла к себе.
Не то что я был потрясён: я ведь с самого начала заподозрил что-то такое. Наверное, и потянулся-то я к ней, потому что почуял смерть. Но одно дело – моя никому не нужная жизнь, а Анина – совсем другое.
Бабушка поила меня чаем с сушками, строго глядя перед собой, и не улыбалась. Кажется, я был ей неприятен. Но старуха смотрела на вещи правильно, стопудово понимая, что такие гости, как я – неизбежность. И я тоже всё понял. Нет, её воспитывали тогда, когда о некоторых вещах было не принято свободно беседовать только что познакомившимся пожилой даме и молодому парню. Но она умело донесла до меня месседж: секс исключён. Иначе Аничка может умереть.
А я был согласен. Нет, конечно, я хотел её. Я так её хотел!.. Я не думал так ни об одной из тех девчонок, с которыми у меня был секс. Я просыпался по ночам и стонал в тоске, поняв, что Аня мне только снилась. Когда мы с ней встречались, самое большее, на что я решался – взять её за руку, да и то всё время с тревогой слушал её учащающееся дыхание. Словно с музейной редкостью офигенной стоимости, которая, если сжать покрепче, треснет и рассыплется, а тебя за это проклянут потомки. Но при этом я всё время хотел сжать её и вжать в себя, и сорвать с неё одежду, и стать единым с нею.
Но я знал, что никогда этого не сделаю. Просто общение с ней – вот такое, десять сантиметров от тела до тела на тахте и незримое присутствие бабушки в соседней комнате – всё это было лучше, чем секс со всеми гламурными куклами в мире.
Впрочем, один раз я всё-таки не выдержал. И это, можно сказать, было кульминацией нашего странного романа. Но об этом после.
В общем-то, могу сказать, что идея моя родилась сразу после разговора с бабушкой, и крепла день ото дня, пока я торчал на лекциях, у компа или в библиотеке, дожидаясь, когда я смогу сорваться и поехать на окраину, в «корабль», к ней. Я излазил всю Сеть в поисках информации и худо-бедно уяснил себе, как всё это делается. Выходило, что по-любому надо было сначала говорить с врачом и всё ему рассказать. Но сначала составить бумагу. Я поговорил с приятелем с юридического, навешав ему на уши, что пишу рассказ, и он набросал мне примерную форму завещания. А я пошёл в маленькую нотариальную контору и заверил его за три тыщи у равнодушного нотариуса, которому было параллельно, что заверять.
Я был уже настолько близок к ней, что знал всё о её докторе и институте, где она наблюдалась. Как говорить с ним, я представлял. Но накануне дня, когда я собрался к нему идти, Аня открыла мне дверь в слезах.
Я никогда не видел её плачущей. Вообще, мы никогда не говорили о её скорой смерти, даже пытались строить какие-то планы на будущее. А тут… Она не рыдала, уткнувшись в подушку – просто слёзы вольно текли по её спокойному лицу, как, наверное, бывает у плачущих икон.
- Что случилось?!
Она промолчала и пошла в комнату. Я за ней, бабушки не было дома: похоже, она уже доверяла мне.
- Что случилось? – повторил я, когда мы сели.
- Да всё то же, Родя, - тихо проговорила она. – У меня уже давно всё случилось. Просто…
Она достала скомканный платок и вытерла лицо.
- У меня день рождения в ноябре.
- Ну да, помню.
Я глядел недоумённо. Она посмотрела, будто удивлялась моей тупости.
- Мне исполнится восемнадцать…
- И что?
Она нетерпеливо передёрнула плечами.
- Да просто меня переведут из детской очереди на трансплантацию во взрослую.
Я всё ещё не понимал. Она отвернулась и глухо объяснила:
- Сейчас я в очереди одна из первых. А во взрослой буду… в самом конце.
Только теперь до меня дошло: она оплакивала свою смерть. Сердце моё скрутило так, будто это я был болен.
- И ничего нельзя сделать? – почти прошептал я, зная, что – можно.
Она помолчала, будто не решаясь, потом стала тихо рассказывать. Кажется, этот случай был единственным, что дарило ей призрачную надежду. Года два назад, когда она лежала на обследовании, напротив института грузовик сбил молодого парня, почти мальчишку. Он умер на месте, но тело подняли в стационар. Аня слышала суету возле операционной. И в этот же день нашлось сердце для умирающего парня из последней палаты – Аня была знакома с ним. Тот тоже был в самом конце детской очереди, но часы его жизни отсчитывали уже последние дни. Что с ним было после пересадки, Аня не знала, но все, кто лежал тогда в стационаре, сложили два и два. Хотя врачи об этом случае дружно молчали.
У меня вопросов не было. Я должен был сделать то, что должен.
Когда я пришёл узнать результаты исследований, сразу насторожился. Подольцев прятал от меня глаза. Я с самого начала видел, что ему со мной не по себе. Но теперь было ещё что-то.
- Как и следовало ожидать, - пробормотал он, - не подходит твоё сердце. Жалко Аню. Но хоть ты жить будешь.
Я едва сдержался, чтобы не запустить в него телефоном. Я был зол и расстроен, ведь с самого начала не сомневался: моя идея так хороша, что проблем с совместимостью не будет. Теперь понял, что сам себя обманул, как лох. Чуда не произошло. Но почему он прячет глаза?..
Дома я залез в базу института, где уже чувствовал себя, как дома.

Дмитрий Ильич мучительно ожидал звука выстрела. Он не сомневался, что парень будет стреляться, и верил, что сделает он это так, как нужно. Главное, чтобы череп остался на месте, тогда, даже при выходном отверстии, можно убедить следователя в правомерности своих последующих действий. В самом деле, мог он предположить, что у мальчика есть какие-то шансы и велеть срочно нести его в операционную? А уж там увидеть, что шансов нет, зато найти его завещание, зафиксировать смерть и тут же вскрыть грудную клетку на предмет проверки сердечной мышцы. Доктор понимал, что всё это шито белыми нитками, но был уверен, что никто особо цепляться не будет … Но если Родион разнесёт себе голову из какого-нибудь обреза, очень трудно будет заподозрить наличие шансов на реанимацию, видя перед собой лишь остатки нижней челюсти.
Он всё это объяснил Роде, когда окончательно принял решение. А принял он его, когда парень пришёл к нему и зачитал несколько выдержек из результатов своих исследований. Тех самых, которые доктор так хотел скрыть от него. Он глазам не поверил, когда они пришли: сердце подходило идеально. Этого просто не могло быть! И тут перед доктором встала зловещая альтернатива. В сущности, выбор между двумя молодыми жизнями. И он, спокойный и добрый Дмитрий Ильич, был в роли судьи, прокурора да, собственно, и палача тоже.
Он до сих пор не знает, почему решил скрыть результаты от мальчишки. Было ли это высокоморальным выбором, или же обычным малодушием. Доктор вообще не хотел размышлять на эту тему. Он просто соврал Родиону и выпроводил его. И думал, что всё решено. Но парень пришёл к нему через два дня. Он знал не только результаты исследований, но и то, чего не знали врачи – почему его сердце так хорошо подходило Ане. Доктор Подольцев пришёл в ужас и сдался.
Теперь он чувствовал себя преступником. Хотя, в сущности, он принял тяжёлое, но единственно верное решение. Он не был психиатром и не решился бы диагностировать душевное расстройство Роди, но был убеждён, что тот совершит суицид в любом случае. «Он поставил меня перед фактом», - уговаривал себя врач. Но как бы он среагировал на предложение Родиона, если бы ему не было так жалко Аню – ответить не мог.
Однако теперь надо было сделать всё, чтобы эта страшная жертва принесла пользу. Дмитрий Ильич не был верующим, но тут, не осознавая этого, перекрестился. Он должен был это сделать, потому что чувствовал свою вину. Он знал их историю и понимал, что парень никогда бы не стал таким…безумным, никогда бы не задумался о смерти, если бы у него было нормальное детство. И отговорки, что время такое, что всем тяжело, что страна гибнет – недействительны. Кто виноват, что такое время, что тяжело и что гибнет? Да мы же, взрослые, те, кто успели пожить здесь, поработать и наворотить дел. А теперь в бессилии смотрим, как наши дети стремятся к смерти, потому что мы не смогли дать им достойную жизнь. Что, один такой Родион Обломов? Да он только высшее выражение всеобщего безумия, его любимый сын.
Доктор наконец понял, что так пугало его во взгляде Родиона. За ним ничего не было – ни-че-го. Пустота. Та же самая, что глядит из глаз многих тысяч юношей и девушек. Её ничем нельзя заполнить, хотя они пытаются – тем, что есть в их распоряжении. Просто Родион раньше других понял, что это невозможно, потому таким мучительно-усталым был его взгляд.
В кустах раздался тихий, но резкий щёлчок.

В тот же вечер мы с Аней сидели во дворе на скамейке, скрытой в уже совсем жёлтых, но пышных ещё кустах. Я, конечно, ничего не сказал ей. Она до сих пор ничего не знает, и не будет знать до тех пор, пока моё сердце не забьётся в её груди. Я был лихорадочно весел, рассказывал что-то смешное, и она смеялась. Смех её тоже был слегка нервным, может быть, ей передалось моё напряжение, а может, она о чём-то догадалась. Могла: она знала о моей тяге к суициду, и знала, как я её люблю, всё это вполне могло навести её мысль на правильное направление. В общем, оба мы были на взводе. В какой-то момент у меня снесло башню – от близости её и близости смерти, от проглянувшего выхода, от дурмана осеннего вечера. Я обнял её за плечи. Она вздрогнула и молча прижалась ко мне. Я не мог больше сдерживаться – стал, как безумный, целовать её лицо, а руки шарили по её телу, норовя залезть под пальто. Она тихо простонала, и не от страха, а от страсти. Это ещё больше распалило меня, и чем бы всё закончилось, неизвестно, если бы…
- Родион! – раздалось позади.
Мать едва держалась на ногах. Пальто было накинуто прямо на халат. У неё кончилось вино, и она доковыляла до магазинчика, приткнувшегося на первом этаже нашего дома. Может быть, хотела усидеть купленную бутылку на скамейке, чтобы я не видел. Или её привлекла возня в кустах. Какая разница.
- Ро-одька! – повторила она заплетающимся языком.
Аня вскочила и бросилась в свой подъезд, а я яростно глянул на мать. Но, увидев её лицо, подавился уже первым рвавшимся из меня словом. Лицо её…оно выражало не пьяное самодовольство, как обычно в таком состоянии. Оно было смертельно бледно и сведено ужасом. Мало-помалу ужас этот стал передаваться мне. Теперь я боялся, что она заговорит. Но она молчала. Потом подошла к скамейке, села, вытащила из пакета бутылку и протянула мне. Я сорвал наклейку и продавил пробку внутрь большим пальцем. Протянул бутылку матери. Она отхлебнула из горлышка и подняла глаза на меня. Я стоял, как школьник перед учительницей.
- Ромка… Папаша твой, - несмотря на добавку, из голоса её почему-то исчезли пьяные нотки, - от меня гулял.
Он ещё раз приложилась к бутылке.
- … всё, что шевелится! – она бросила это с прорвавшейся давней злобой.
- И эту… Лидку из восьмого подъезда тоже.
Глаза у меня полезли на лоб.
- Ну что, понял?
В её глазах снова плескалась пьяная муть.
- Сестра она твоя… Единоу… Тьфу, эта, сводная. Короче, папашка один у вас. Я точно знаю, Лидка-покойница мне сама призналась. Не связывайся с этой девкой, слышишь!
Всё стало ясно и понятно. И хорошо – всё разрешилось лучшим образом. Я почти поверил, что кто-то наверху всё-таки есть и устроил это для нас. Но мысль была мимолётной. Меня переполняло желание действовать.
- Пойдём домой, мама, - я протянул руку пьяной женщине на скамейке.
Здесь, в мокрых, но пышных ещё кустах у институтской больницы память об этом прикосновении к маминой руке сливается с памятью о прикосновении к руке Ани. Это было вчера. Мы виделись в последний раз, но она не знала об этом. И я убедился, что ни она, ни бабушка не догадывались о нашем отце, Анина мама унесла это в могилу. И хорошо.
Мне плевать, что она моя сестра. Я люблю её и хочу, как женщину. Если бы она была здорова, я бы женился на ней, не раздумывая, и совесть моя бы ни пикнула. Может быть, я любил бы её с ещё большей страстью… Но ничего этого не будет. Вчера мы виделись в последний раз. Её прощальный взгляд – одновременно острый и беспомощный, испуганный и полный надежды – он останется со мной до последнего момента.
Завещание в нагрудном кармане рубашке, Подольцев знает об этом.
Всё, пора.
Я вытаскиваю пистолет, снимаю с предохранителя и упираю ствол под подбородок. Палец на спусковом крючке. Начинаю надавливать.
Как же болит затылок!
Аня, Аничка!..
Мама!
Страшная боль почему-то разрывает грудь.

Он всё сделал, как надо: входное под подбородком совсем небольшое, слабая пулька застряла внутри черепа. Мальчик словно заснул – черты лица разгладились, оно стало безмятежным. Только очень бледным. Я и правда вполне мог бы предположить, что смогу запустить его сердце. Но знаю, что не смог бы – он мёртв.
Операционная готова – стол, инструменты, контейнер для органов. Теперь всё надо делать быстро. В милицию уже позвонили, но дознавателям я покажу его завещание. В любом случае, когда они приедут, сердце уже должно быть в контейнере, а Аня готова к операции. Наверное, это ужасно – вскрывать грудную клетку юноши, с которым ты разговаривал ещё пару дней назад. Но я не думаю об этом.
Вот так и становишься суеверным. Аня материализовала то, что вымечтала во время долгих безнадёжных дней на больничной койке. Она ведь придумала ту историю с гибнущим у больницы парнем. Просто перебирала свои шансы и поняла, что лишь нечто подобное может её спасти. Она рассказала историю мне, и хотя я пытался мягко разуверить её, дать понять, что такой вариант просто невероятен, продолжала упорно продумывать все подробности и, в конце концов, очевидно, поверила сама. Да ещё заставила поверить парня, лежащего передо мной. И тем самым не оставила иного выбора ни ему, ни мне, ни даже себе.
Вот оно, ради чего всё это. Совсем не романтически-геральдического вида – изжелта-белое и сине-багровое, мокрое, неприятное на вид. Но это то, что может подарить девочке жизнь… Господи, что это?!
Глядя на зловещее светло-серое пятно, расползшееся по сердцу Родиона Обломова, я не хочу верить своим глазам. Но в какой-то трезвом и не романтичном участке моего мозга раздаётся циничный смешок. Да, вот это, действительно, чёрный юмор, достойный высших сил! Раскатали губу, сукины дети, надо же…
- Обширный инфаркт миокарда, - говорю я ассистенту севшим голосом. – Здесь делать нечего. Зашивайте.
Мне очень хочется спуститься в сквер и поискать под кустами пистолет. Может быть, в нём остался хоть один патрон… Но с вахты звонят, что прибыла следственная бригада.

Как ни уговаривала мать, батюшка отказался отпевать Родиона в храме. Тогда она кремировала тело сына, а урну забрала с собой. После её смерти урна была выброшена куда-то племянницей.
Уголовное дело в отношении доктора Подольцева развалилось в суде, после чего он уволился из института по собственному желанию.
Незадолго до этого умерла Аня. Перед смертью она, плача, всё просила кого-то: «Прости! Прости!"