2011 "Невыдуманные истории": 7 случаев из жизни лётчика Бориса Сотникова

Здесь собраны биографические факты из лётной практики Бориса Сотникова, описанные в его произведениях. Автор отдал эти факты своему литературному герою Алексею Русанову.

1. Из Коды в Баку:
* В грозовой облачности над горами
* На одном моторе над морем

Ранним утром 18 экипажей под командованием майора Петрова спокойно взлетели в воздух с аэродрома Кода и взяли курс на Баку. И хотя не выспавшийся капитан Капустин, глядя в полученную карту метеорологической обстановки, сообщил, что на всём маршруте стоит ясная погода, после пролёта Кировабада обе группы бомбардировщиков встретила возникшая ночью гроза, вставшая чёрной, посверкивающей молниями, стеной.
Первую девятку вёл сам Петров. Увидев впереди дымящиеся тучи, он перевёл эскадрилью в крутой набор, чтобы пройти выше грозы и тем избавить себя и лётчиков от страшного риска попасть в грозовую облачность. Сикорский, который вёл вторую девятку, принял иное решение - идти вниз, под облака. И с хода врезался в тёмный грозовой ураган, о силе которого даже не подозревал, полагая, что легко проскочит обыкновенный летний дождь, вероятно, местного образования, если о нём не знали метеорологи. Но гроза шла с моря, с тропическим, небывалым в этих краях, ливнем. Она развалила эскадрилью Сикорского на звенья в первую же минуту. Воздушный шторм швырял 20-тонные машины вверх, вниз, в стороны с лёгкостью всесильного великана. Боясь столкнуться, лётчики увеличили интервалы, и сразу стало трудно держаться в строю: ведущие едва виднелись в чёрном тумане.
Русанов изо всех сил старался не потерять из вида машину командира звена. Резко работая рулями и газом, он мгновенно вспотел. Ураганные вихри продолжали бить то под одно крыло, то под другое, да с такой чудовищной силой, что, казалось, машина вот-вот перевернётся. Она резко накренялась и вспухала, а потом так же резко валилась вниз, на ведущего. Вспыхивали страшные, слепящие молнии - совершенно рядом.
- Алексей! Правый ведомый оторвался! – закричал Лодочкин в страхе, потеряв из вида второго ведомого.
Русанов не отозвался: о ведомых должен думать командир звена, его забота. Лицо у него казалось тёмным даже в свете молний - некогда было вздохнуть, не то что отвлечься. Уже дважды чуть не столкнулись: грозовым вихрем машины швырнуло прямо навстречу друг другу. Как оба успели среагировать, он и сам не мог теперь объяснить. Успели, и всё. Значит, счастье, фортуна - судьба.
Однако ведущий всё снижался, пытаясь выскочить из облаков на свет, но до самой земли дымились, лохматились тучи. Вдруг тряхнуло так, что показалось, бомбардировщик разваливается на части. А в следующую секунду чёрное небо вспорола немая молния - грома из-за гула моторов слышно не было, и от этого было ещё страшнее. А через несколько секунд по остеклению кабины резко забарабанили ледяные осколки - град! И тут ведущий влетел снова в черноту облачности, и Русанов, шедший за ним, потерял его, и дал моторам полный газ, чтобы уйти вверх, от столкновения. Моторы взвыли, и машина, вздыбясь от рывка штурвалом на себя, тяжело полезла в набор. Теперь Алексей смотрел только на прибор авиагоризонта и слушал, что говорили по радио другие лётчики.
В эфире, словно гроза, бушевал разноголосый мат. Из выкриков Алексей понял: рассыпались уже все 3 звена, все 9 лётчиков перешли на хаотический, индивидуальный полёт. Возникла угроза многочисленных столкновений в облаках: лётчики не видели друг друга, каждый шёл со своим курсом, кто снижаясь, кто уходя в набор высоты. За решение идти под облака Сикорского надо было бы повесить, четвертовать. Но его никто не видел, а только слышали лающие испуганные команды: "Всем следовать к аэродрому Пирсагат! На посадку!" "Пан", видимо, вспомнил об ответственности и боялся её. Оно и понятно, дальнейший полёт по намеченному маршруту был невозможен, а Пирсагат был где-то рядом, чуть в стороне.
Рискуя жизнью, Русанов вновь пробил облака вниз. Но ведь они могли быть до самой земли, а высотомер показывает высоту относительно аэродрома взлёта: вдруг здесь рельеф местности чуть выше, чем в Коде! И увидев, что других самолётов поблизости нет, перешёл на бреющий полёт. Прибор показывал, что высоты уже нет - минус 150 метров, то есть, как бы летели под землёй, а на самом деле полёт проходил на 10-ти метрах, не больше. Повезло, что местный рельеф был ниже, почти на уровне моря. Но всё равно теперь возникла угроза столкновения с земными препятствиями. Зато было чуть посветлее, хотя и летели в сплошном дожде.
- Штурман, курс на Пирсагат? - торопливо спросил Алексей Лодочкина, следя за землёй впереди.
- Курс - 130. Тут недалеко…
Русанов осторожно стал подворачивать на курс 130. Лил проливной тропический дождь. Стало так темно в кабине, что зафосфоресцировали приборы – как ночью. Неожиданными белыми электросварками продолжали вспыхивать молнии. Когда вспыхнула впереди очередная из них, Русанов неожиданно увидел в её свете тёмный силуэт пологой горы и хватанул штурвал на себя. Теряя скорость, самолёт рывком прыгнул вверх и вскочил в облачность. Если бы не свет молнии, уже был бы другой свет – от взрыва, от жуткого удара о горушку, через которую, кажется, перескочили, миновав тот, потусторонний свет. А может, ещё не перескочили? Не видно же ни хрена!..
В кабине остро запахло мочой. "Неужели Лодочкин?.. Что, испугался, засранец? Да нет, не засранец, а зассанец!"
Сбоку, в свете новой яркой молнии, пронёсся чёрный бомбардировщик. Кто-то из своих, понял Русанов, радуясь тому, что не столкнулся и с ним - метрах в 100 разминулись, а может, и меньше, кто его разберёт в этом кромешном аду.
Из переговоров по радио стало ясно: аэродром Пирсагат не принимал - не было видимости, и дежурный диспетчер посадку не разрешал, боясь ответственности за возможные катастрофы. Шарахаясь друг от друга, лётчики носились над аэродромом на 100, на 70-ти метрах высоты и матерились. 9 самолётов почти одновременно вышли на Пирсагат и все запрашивали Сикорского, треклятого своего "Пана", никудышного командира: что делать, куда следовать ещё и на какой высоте? Командир эскадрильи молчал.
- Ты что, говна в рот набрал, так твою мать?! - заорал на "Пана" кто-то, не называя своего позывного. В любую секунду могли начаться катастрофы, это понимали все.
Русанов, смотревший на землю через нижнее остекление в полу, увидел, что Лодочкин поджал ноги и сидит на своём парашюте, боясь притронуться ногами и руками к чему-нибудь металлическому. "Вот, дурак! – подумал Алексей с изумлением. - Боится, что убьёт молнией. А что разобьётся о землю, если погибну от молнии я, этого не понимает! И матчасти не знает, остолоп! На каждом самолёте есть токоотводящее устройство…"
Внизу промелькнула запенённая береговая черта моря. Русанов немедленно начал разворачиваться на 180 градусов и выпустил шасси. Остекление кабины по-прежнему заливало дождём, и в кабине было по-прежнему темно.
- Ты что?! - закричал Лодочкин. - С ума сошёл?! А если горка опять - не успеешь отвернуться, маневренности не будет!..
- Буду садиться! - твёрдо сказал Русанов, не оборачиваясь.
- Без разрешения? Не видно же ничего, разобьёмся!
- А ты - не каркай! Кто гроба не видал, тому и корыто в диво!
Лодочкина покоробило: "Подумаешь, герой! Бравада дурака, не понимающего опасности…" Но проявлять свои чувства не стал: в одной кабине летят, нельзя его заводить. Поэтому только спросил:
- Как же ты будешь садиться? Ни черта ж не видно!
- Я засёк, где полоса. Найду!
И он нашёл её, эту треклятую полосу. А Лодочкин её стал различать в дожде только уже "на прямой", когда высотомер показывал 30 метров. Позавидовал Русанову: "Всё-таки у лётчиков есть интуиция…"
В тот же миг на землю обрушились такие потоки дождя, что серая полоса мгновенно в них растворилась. Лодочкин протянул руку к пульту шасси, чтобы поставить на "убрано" и закричал:
- Уходи на второй круг, разобьёмся!
Не оборачиваясь, Русанов ударил штурмана по руке:
- Заткнись! Смотри вперёд: там кто-то садится уже!..
Лодочкин обмер: "Хорошенькое дело! Тот сядет, может, с недолётом, а мы - с перелётом: и хлоп на полосе друг в друга, и кусков не останется после взрыва!.." - Он неотрывно смотрел теперь вперёд, смутно угадывая в дождевой пелене силуэт самолёта. Русанов шёл прямо за ним, и потому их машину подбалтывало взвихренной струёй воздуха от переднего бомбардировщика.
"А если тот, передний, ошибся и идёт не на полосу?" - в ужасе успел подумать Лодочкин. Но самолёт впереди уже "закозлил" по земле и тотчас же закозлили и они, громыхая железными решётками полосы, а не земли и не бетонки. Сердце от радости тоже запрыгало, как самолёт, и мысли были уже весёлыми: "Сели! Живы! Пусть другие теперь думают и переживают, а для нас - кончилось. Вот только обоссался, ну, да как-нибудь скрою…"
Видимости не было и на земле. Но Лодочкину было уже так хорошо, что он простил Русанову и его "заткнись!", и удар по руке. И даже подумал, что Русанов, в общем-то, неплохой парень и лётчик, пожалуй, зря он на него Озорцову. Лодочкин в эти секунды был добр ко всему миру, ко всем на свете, и его плоский утиный нос весело морщился, губы распустились в улыбке.
Русанов зарулил на аэродромную стоянку истребителей и, выделяясь там над маленькими "Мигами" своей громадиной, выключил моторы. Стало тихо и хорошо. Алексей с любопытством разглядывал белодюралевые реактивные истребители, похожие в профиль на армейский сапог. "Живьём" он их ещё не видел, только на картинках раньше. "Мигами" снабдили в первую очередь истребительные полки, охранявшие государственные границы. Пирсагат был в 200 километрах от границы с Ираном. Алексей подумал: "Поэтому и посадочная полоса тут железная - чтобы в любое время года можно было взлететь и сесть, если нарушат воздушную границу".
Лодочкин сидел и прислушивался к шуму дождя, который свободно доносился теперь к ним через форточку, раскрытую лётчиком. Вдруг над головой ударил такой сильный гром, что, показалось, разломилось чёрное небо, раскраиваемое ослепительными зигзагами молний. На землю обрушивались тысячи тонн воды. Шёл ливень, каких Лодочкин ещё не видал в своей жизни - жутко было смотреть. А ведь в воздухе находились ещё самолёты!.. И оттого, что кто-то был ещё там, наверху и мог погибнуть, Лодочкину тоже стало хорошо: он-то – уже спасён, сидит на земле!..
Это было чуть больше часа назад. В кабину радиста садились как раз техник самолёта Павлов, механик Рябухин и техник звена старший лейтенант Зайцев. Своего транспортного самолёта в полку не было, чтобы доставлять техников в пункты посадок бомбардировщиков, где "черномазые" могли бы приступить к обслуживанию закреплённых за ними машин. Отправлять технарей поездом - не выгодно: лётчикам придётся их долго ждать. Вот и приходилось "возить" своих "негров" и "зайцев" на боевых самолётах. Зайцы эти не были обучены прыжкам с парашютами на случай, если придётся, да и не было для них "лишних" парашютов у начальника парашютно-десантной службы Охотникова. Все знали, что ничего подобного делать нельзя, но закрывали на это глаза, и "зайцы" продолжали летать.
Садясь в кабину, Николай ещё подумал: "А если в воздухе что случится? Значит, из-за техников придётся не прыгать и нам? Хорошенькое дело!.." А теперь вот подумал ещё раз: "Всех нас могло уже и не быть… Если бы не та молния, столкнулись бы мы с той горкой… Ну, не дикость, а! Ведь судьба - штука изменчивая: сегодня повезло, а завтра - тю-тю… Выходит, жить надо тоже с расчётом, а не как угодно будет слепому случаю. Может, списаться лучше на землю? Как Быстрин…"
Русанов отдыхал тоже - куда-то смотрел в форточку. Теперь увидел и Николай: над землёй пронеслись сразу 2 самолёта. Вот их швырнуло, и они опять скрылись в дожде. Сверкнула через всё небо длинная, изломанная молния и тут же, почти следом, ударил раскатистый гром.
"Вот так швыряло и нас, - подумал Лодочкин. - Неужели сегодня кто-нибудь разобьётся? Хорошенькое дело!.."
И тут он увидел на полосе катившийся самолёт. Когда же успел сесть? Прямо вывалился из дождя. За ним другой, третий…
Через полчаса приземлились все, кроме двух, и все - без разрешения. Не было только самолётов Сикорского и Маслова, все остальные лётчики почему-то приняли одинаковые решения. "Ну, а эти где? Неужели гробанулись?", - подумал Лодочкин. Его мысли прервал радист, вызывавший из своей кабины Русанова:
- Командир! Тут техник звена просится к вам. Можно ему перейти?
- А у тебя, чем ему плохо? - отозвался Русанов, переключив на борту свой абонентский аппарат на внутреннюю связь.
- Его стошнило в воздухе, когда машину швыряло в облаках. Говорит, если б он всё видел, а не сидел тут, как в мышеловке, то этого не случилось бы с ним.
- Ладно, пусть переходит, - разрешил Русанов. И как-то мрачно пообещал: - Тут - всё увидит!.. Неизвестно ещё, что лучше: видеть или блевать?
Через минуту 40-летний техник звена Зайцев, маленький и юркий, перекочевал по верху фюзеляжа из кабины радиста к лётчику и штурману. Садясь на пол рядом с сиденьем Русанова, пожаловался:
- Не полечу больше зайцем, хватит! Пусть транспортный самолёт выделяют, как в других частях.
Русанов мрачно пошутил опять:
- Так вы же - Зайцев! А транспорты - для Дристуновых. - Он достал из кармана папиросы, спички и осторожно закурил, держа папиросу в кулаке и выпуская дым в форточку. От его спины, заметил Лодочкин, шёл пар, как от беговой лошади. "Интересно, - подумал Николай, - о чём он сейчас думает?"
Минут через 20 ливень прекратился, небо очистилось, и командир первого звена, принявший на себя командование вместо Сикорского, приказал запускать моторы и выруливать для взлёта. Ни "Пан", ни "Бык" так и не прилетели. Наверное, что-то случилось – не мог же командир эскадрильи бросить своих подчинённых, рассудили лётчики, выруливая на старт. Со стороны моря быстро неслись последние тучи, оставляя за собой радостную, слепящую солнцем, голубизну неба.


Не успела севшая группа набрать после взлёта и 400 метров, как затрясло над морем правый мотор на самолёте Русанова. Трясло так, что на приборной доске мотались все стрелки в приборах. Если бы такое случилось час назад в облаках, катастрофа была бы неминуема. Да и в настоящий момент спасло положение только то, что была уже высота и успели убрать шасси.
Русанов сбавил правому мотору газ, но тряска не прекратилась. Тогда техник звена Зайцев, летевший без шлемофона, приподнялся и прокричал Русанову возле самого уха, прикрытого наушником:
- Сухарик винта сломался! Выключай совсем!..
Русанов понял, если не выключить мотор, неуравновешенный момент от одной лопасти винта, вставшей во флюгерное положение, разобьёт все цилиндры двигателя и вспыхнет пожар. Да и тряска, мешавшая пилотировать, не прекратится. Выключив мотор аварийным способом, покрываясь испариной и чувствуя, как сухо стало во рту, Алексей стал передавать в эфир:
- 274-й! Я – 275-й, отказал правый мотор, перехожу на одиночный полёт!
- Вас понял, идите на вынужденную! - ответил ведущий.
- Куда? - с обидой в голосе спросил Русанов, оглядываясь на покинутый аэродром, который снова заволокло тучами, идущими с юга. Словно в подтверждение его догадки в эфир ворвался мощный голос диспетчера с аэродрома Пирсагат:
- Я всё слышал, ко мне на одном моторе нельзя: снова гроза! Как поняли?
- Поня-ял!.. - уныло отозвался Русанов.
Ведущий, видимо, оценив его положение, посоветовал:
- 275-й, топай тогда на точку назначения, ближе ничего нет!
Русанов и сам понимал, что нет, одна вода впереди, до самого Апшерона. Хорошо советовать - "топай", а каково это – 150 километров на одном моторе! Высоты - считай, что нет. Второй мотор - старенький, сразу начнёт перегреваться от повышенной нагрузки, а внизу - море, не сядешь. И вообще летать на одном моторе - сахар, что ли? Вся нагрузка ляжет теперь на левую ногу, чтобы удерживать самолёт от разворота вправо. А это - усилие килограммов в 50: надо давить левой ногой на педаль - "от себя", до прекращения разворачивающего момента, и так удерживать до самой посадки. А долго ли человек может выдержать такое напряжение? И высота уже всего 300 метров…
Насколько было можно, Русанов снял нагрузку с левого руля поворота триммером. А чтобы не терять высоту, увеличил левому мотору газ, и так "потопал". И всё же тяги одного винта не хватало. Алексей сразу отстал от ведущего и понемногу начал терять высоту снова. Увеличить работающему мотору обороты ещё - значило перегреть его, а потом утюгом булькнуться в море.
Стрелка, показывающая температуру головок цилиндров на левом моторе, неумолимо ползла к красной черте: мотор грелся. Русанов уменьшил обороты. Стрелка медленно отступила назад - мотору стало полегче. Зато вариометр начал показывать спуск: машина теряла высоту.
Эскадрилья, ушедшая вперёд, скрылась над морем за горизонтом - будто на горизонте коснулась воды и ушла под неё. Русанова охватила тоска: над головой прозрачная бездонность, и внизу синела вода - густо, близко. Он снова увеличил левому мотору обороты и, глядя за стрелкой температуры, принялся наскрёбывать потерянную высоту. От напряжения его левая нога начала подрагивать.
Стрелка температуры упёрлась в красную черту. Насиловать мотор больше нельзя. Но прежней высоты Алексей уже не набрал - только 280 метров. И вновь пришлось сбавить газ. За 3 минуты полёта было безвозвратно утеряно 20 метров. На стареньком моторе их не отвоюешь назад. А воевать придётся ещё минут 30. Хватит ли до пункта назначения высоты? За 3 минуты - 20, за 30 - 200. Значит, на жизнь останется только 100 метров? Нечего сказать - перспектива! Война пойдёт уже не за метры, а за собственную жизнь. А впереди - Апшерон, который встретит нефтяными вышками, высоковольтными линиями. Есть вышки и на возвышениях, тогда их высота будет и по 70 и по 100 метров. От 100 – отнять 100, что останется? Уйти под горизонт?.. Что этому противопоставить? Искусство лётчика, сказали бы Лосев и "Дед", рассуждал Русанов. А много ли этого искусства у него, не пролетавшего в боевой части и года? Не знал и сам. Но догадывался: с гулькин нос. А если ещё подрастеряться в критический момент, то и без носа можно остаться.
Машина опять снизилась почти до самой воды – на ней стала видна тень от крыльев. Мотор чуть "отдохнул", решает Русанов, и издевается над ним снова: увеличивает ему опять обороты и, заворожено следя за стрелкой высотомера и за стрелкой, ползущей к красной черте на приборе температуры головок цилиндров, скребёт высоту. Первая стрелка медленно, из последних сил тянется к спасению, к жизни, а вторая крадётся к аварии. Левая нога у Русанова мелко дрожит от усталости - прибавлены обороты, прибавилось и сопротивление рулю поворота. Глаза лётчика заливает пот, но тень самолёта всё-таки отодвигается от воды, штормовое море выравнивается, становится гладким. А Русанов всё ещё думает о самолётной тени: "На крест похожа… Вот так, в какой-то момент, можно и не "отойти" вверх от судьбы".
Проклятая стрелка - ползёт к аварии неумолимо. И Русанов затаивает дыхание: может, и стрелка замрёт? Нет - ползёт, залазит на красную черту… упёрлась. Больше нельзя: загорится мотор! А тогда - утюжком: бульк, и даже креста не поставят. Где? Круги на воде, и снова будет гладко. Словно и не было в жизни никого из них, стёрты из памяти. И капитану Озорцову придётся подыскивать себе нового Лодочкина, не личность, а осведомителя - штамп вместо человека.
Русанов сбавляет газ. Высота - 260 метров. Время? Ещё 3 минуты канули в вечность – в море, в небытие. Всё точно, как в аптеке: 3 минуты - и 20 метров надежды долой. Так будет и дальше, пока самолёт не коснётся земли или воды. Тогда сразу наступит конец.
Умом Русанов понимает, паниковать нельзя, ни в коем случае нельзя теряться - в этом теперь их спасение. И чтобы не пугаться, чтобы хватило выдержки, начинает себя подбадривать - пижониться: так ему легче.
Мотор "отдыхает", а самолёт опять тёмным крестом приближается к воде, кладёт на неё тень. Русанов пижонится про себя: "Мы тоже, как тени на качелях: вверх - вниз, вверх - вниз! А верёвки от этих качелей держит в своей руке Костлявая. Это она раскачивает нас, Коленька-стукачок: вверх - вниз, вверх - вниз. А вот когда разожмёт фаланги-пальцы - неизвестно". И тут до Русанова доносится голос Лодочкина:
- Ну, как, Лёша? Долетим?..
Алексей не отвечает ему, продолжает пижониться: "Какой ласковый голос у суки! Как у барашка на бойне. Небось, обмочился опять, дристун!.."
- Долетим, спрашиваю? Чего молчишь?..
- До воды, что ли? А как же: пешком не получится!.. Долетим.
"Заткнулся, говно такое! Молчит. Знал бы, как дрожмя дрожит у меня нога, обосра… бы! Вот не выдержу, отпущу ногу, чтобы не мучилась, и перевернёшься ты, гад, сразу через правое крыло прямо в зелёные волны! "Бочка" над самой водой. Высший пилотаж перед смертью, сука! А то сидишь тут, прохлаждаешься, когда другие потеют, да ещё идиотские вопросы задаёшь!"
Да, когда Русанов пижонится, лететь ему легче. И он непрерывно говорит себе, говорит - любое, что подвёртывается под руку: "Вот техник - фамилия Зайцев, а держится: в стеклянный пол смотрит, на воду и тень от нас. Я - тоже мужественный: смотрю только вперёд, в будущее. Нет, это не мужество - оптимизм во мне играет. А вот стукачок наш - только и думает: дотянет наш единственный мотор или нет? На другое он не способен, потому что ему не разъедает глаза солёный пот. Воистину: летит на чужом горбу в рай!.."
Вода уже близко - вот она! Русанов даёт отдохнувшему мотору газ, тянет штурвал на себя, и самолёт отходит от моря вверх - медленно, но отходит. В жизнь! Потому что левая нога всё ещё трясётся в такт самолётной вибрации - пусть, как у паралитика, но трясётся - а это и есть живое ощущение, борьба, которая ещё не окончена. Русанов мстительно улыбается и, чтобы попугать дристуна, даёт ошпаривающую команду:
- Надуть спасательные жилеты! Приготовиться к приводнению!..
Подействовало даже на самого себя. Тоже открыл свободной рукой на груди колпачки с двух резиновых трубочек и, угнув голову, скосив глаза на пилотажные приборы, начал надувать свой большой и неудобный жилет из красной, заметной на воде, резины. Пока надувал и завинчивал колпачки, сделался мокрым, как банщик в серной бане в Тбилиси: капало с подбородка, носа, бровей. Пижонился: "Тяжёлое это дело - массаж на мокром клиенте. А лететь на одном моторе, кацо, ещё тяжелей, попробуй когда-нибудь!"
- Лёша, что, будешь садиться на воду, да?
- Ага. Искупаемся под водой, и полетим дальше. Ты - как всегда, на чужом горбу, в рай.
- Там же волны какие! Накроет!.. - предупредил Лодочкин своего лётчика, не обижаясь на слова о "горбе".
Русанов замечает, как смотрит на него техник, лицо у того белое, не лицо, а маска из гипса. Алексею становится не по себе: "Зачем соврал про посадку на воду? У техников нет ни парашютов, ни жилетов. Вот, дурак-то! Совсем забыл про них, а теперь, выходит испугал насмерть своей дурацкой шуткой". Но каяться вслух Алексею некогда, ему начинает казаться, что не выдержит больше нога, и садиться на воду всё-таки придётся. "Так что, выходит, не пошутил, - думает он, прикидывая, как надо садиться на воду: - Вдоль волн. Ни в коем случае не поперёк! И нос перед приводнением задрать повыше… На жилетах - плавать по очереди с техниками".
Русанов нажимает на кнопку радиостанции и передаёт своему ведущему:
- 274-й, я – 5-й! До Апшерона, вероятно, не дойду, буду садиться на воду возле береговой черты. Передайте на "точку": если через полчаса не прилетим, пусть обеспечат поиск экипажа вертолётами!
- 275-й, я - четвёртый, вас понял, сообщу, - откликнулся ведущий могильным голосом.
Русанов переключился на внутреннюю связь, хотел пожаловаться, что устала и не выдерживает нога, но увидел опять лицо техника и промолчал. Зайцев смотрел на него преданно, по-собачьи, будто лётчик был для него не лётчиком, а Иисусом Христом, от которого зависело, перейти им по морю сухими или нет. Видеть его лицо Алексею невыносимо, и он переводит взгляд на проклятую стрелку. Однако на душе стало ещё невыносимее: стрелка двигалась к красной черте, пульсируя в такт ударам его сердца. Уже на черте… И тут Зайцев приподнимается и кричит:
- Я не умею плавать!..
- Жить захочешь, научишься! - грубо, со злом отвечает ему Русанов и отворачивается. "Му..к! – думает он о Зайцеве. - За 40 лет научился только водку пить, да детей делать, а плавать за него - должны ангелы!"
Высота - 240. Стрелка - на черте. Русанов сбавляет газ, и его ноге становится, наконец, немного полегче. Жить ещё можно, только нужно чем-то отвлекать себя - пижониться, чтобы не выдать страха перед штурманом и техником, чтобы не увидели его растерянных юных соплей.
Как быстро идёт машина вниз. И как тяжело потом вверх. Вверх всегда тяжело - как в жизни. Вниз - легко. Вот и водичка уже - не ровная гладь, а с горбами волн, с пенными барашками: значит, машина летит совсем низко, можно зацепиться за воду. Тогда каюк мгновенно.
Русанов ждёт. Выдержка, главное - выдержка. Пусть ещё немного отдохнёт нога и мотор. Волны всё ближе, ближе - вот уже клокочущая пена, пора!..
Русанов даёт газ, заставляет напрячься изо всех сил свою ногу и тянет штурвал на себя. Задрав нос, самолёт медленно отходит вверх. Медленно начинает ползти вправо стрелка - к красной черте: в такт с дыханием, биением сердца. Горячо мотору, и Русанов тоже мокрый насквозь. И вообще, он не человек теперь, а комок из сжавшихся нервов и стиснутых зубов. Болит нога, хочется закрыть глаза, чтобы не разъедал их заливающий пот, бросить всё, расслабиться. Тяжело идти вверх. Каждый раз надо преодолевать сначала себя, свою усталость, чтобы потом можно было преодолеть всё остальное.
Опять стрелка на красной черте. Высота? Что на неё смотреть, Алексей знает и так: там всё точно, как на аптекарских весах - минус ещё 20 метров. Нос машины задран, а набора нет - перегрелся и не тянет мотор, его не обманешь, как ногу, пижонством. Техника пижонов не любит, надо опять быть лётчиком, надо снова идти вниз, снова посмотреть на водичку и выдержать. И Русанов сбавляет обороты.
Вот и большая тень опять на воде - слева, сбоку. Значит, снова вода уже близко, рядом. Можно посмотреться, как в зеркало. Только скверное это зеркало, долго смотреть нельзя - зазеваешься. Лучше - вперёд, на пенные, разгневанные ветром, барашки, тянувшиеся до горизонта. Наверное, это красиво, если смотреть с корабля…
- Штурман, сколько до Апшерона?
- 50 километров. Дотянешь, Лёш?
- Если не сдаст и левый мотор.
Русанов следит за барашками на волнах - всё отчетливее они, всё яростнее. Штурвал - не тянул: ждал, когда нога перестанет быть похожей на вытянутый протез, оживеет "мурашками". А вот и вода стала совсем бутылочной, зелёной, как бы не коснуться…
Ух, ты-ы!.. Чуть не опоздал. Зазевайся ещё на секунду, и винт врезался бы в волну, затянул всех в мгновение ока под воду, а вода сплющила бы машину из-за её скорости в лепёшку. Но Алексей успел и штурвал поддёрнуть, и сунуть вперёд сектор газа. Мотор взвыл, ногу залихорадило - машина всем брюхом, медленно пошла от воды, будто ленивая чайка.
Радист закричал:
- Команди-ир! Чуть не зацепились! На воде даже бурун пошёл!
- Ладно, сопи там про себя! Не пугай техников…
Теперь закричал Лодочкин:
- Смотри, нос как задрал! Горизонт - ниже кабины: скорость!..
Русанов ответил и этому:
- Ты что, только увидел? Давно так летим…
- От такого полёта понос можно схватить!
Русанов озлился:
- Лишь бы не донос! Терпи, дристун!
- Ты это к чему? Нехорошо шутишь…
- А я не шучу. Говорю это тебе на тот случай, если не придётся больше. Сам знаешь, в авиации случается иногда - неоконченный разговор…
Лодочкин промолчал. "Заткнулся!" - решил Русанов. А сам думал: "Только бы долететь, не пасть духом теперь… Совсем моя нога… Вот если долетим и сядем, тогда уж можно будет и испугаться по-настоящему – до медвежьей болезни, чёрт с ней, на земле это можно – и горькой водочки можно на радостях выпить".
Прошло 3 минуты, и снова они спустились к воде и чуть не зацепились за разорванный парус баркаса, возвращавшегося из-за бури домой. Рыбаки на нём вытянули шеи - в диво, что самолёт на такой высоте и с одним крутящимся винтом.
А впереди завиднелись уже нефтяные вышки, земля. Апшерон. Там недалеко уже и до аэродрома: перелететь только через полуостров. Но сначала надо долететь до берега…
А подлетели - Бог мой! - холмы, вышки, провода. И через всё это надо суметь "перепрыгнуть". А как? И мотор нагрелся, и нет высоты. Русанов сбавляет в последний раз обороты и начинает снижаться для разгона, словно прыгун, чтобы перепрыгнуть через первую линию вышек и проводов. Смотреть ему теперь приходится и за берегом, и за водой, и за температурой - ничего нельзя прозевать. В набор нужно перейти с таким расчётом, чтобы хватило высоты над высоковольтной линией проводов.
Пора! Алексей плавно берёт штурвал на себя и отходит от самого гребня воды, наползая на пологий берег, переходящий в гряду холмов с вышками и проводами. Пока что самолёт ниже их и идёт в набор параллельно берегу. Поэтому кажется, что набора нет - до земли расстояние не изменяется. Получится ли там, наверху, прыжок через провода?..


На аэродром посадки майор Петров привёл свою эскадрилью благополучно - вернее, это была не своя, не родная третья, которая осталась дома с Лосевым, а "сборная", составленная из самых опытных лётчиков полка для выполнения спецзаданий, которыми будет руководить сам командующий ПВО страны. Заместителем в этой девятке летел у Петрова капитан Михайлов, тоже пилот умелый и опытный. Шли выше облаков, над грозой - пришлось забраться на 8 тысяч метров без кислородных масок у техников. А что делать? Лучше привезти людей в полуобморочном состоянии, но живыми, чем залазить в грозу и погубить всех. Обойти грозу, взяв курс на север, на неприютные хребты Большого Кавказа, где облачность могла не кончиться, было рискованно, обойти с юга - нельзя: Иранская граница. Выход был только один - вверх. Но даже и там, над кучовкой грозовых облаков, и то сильно потряхивало. Но это уже не беда…
Идя над облаками, Петров связался за 200 километров до аэродрома посадки с его наземной радиостанцией и запросил погодные условия: высоту нижней кромки облаков, ветер, барометрическое давление. Получив сообщение, что внизу идёт слабый дождь, а нижний край облаков на высоте 600 метров, Петров понял: на Красноводск, где было ясно, как доложил радист, идти не нужно. Можно садиться, как и планировалось, в Насосной, ливень уже прошёл, хотя облачность ещё полностью не рассеялась.
К аэродрому Насосная Петров привёл свою группу за облаками. Над морем он дал команду своим лётчикам пробивать облака вниз, одиночно, с интервалом в 2 минуты. А под облаками войти в круг полётов аэродрома и садиться.
Через 20 минут после этого вся группа Петрова была уже на земле, и самолёты спокойно заруливали на стоянку. Однако, не успели экипажи собраться возле присланного за ними автобуса, чтобы ехать в гостиницу, как снова пошёл дождь. Группы Сикорского всё не было, и Петров отправился на командный пункт, чтобы узнать, где находится его эскадрилья.
"Вот чучело! - ругался Сергей Сергеич про себя по дороге. - Ну, чего побоялся повести свою девятку наверх? Кислородного голодания у техников испугался? А загнать всех в грозу - лучше, что ли? Связь потерял, звенья - рассыпал! Что же я, не слыхал, какая у них там радиопаника началась!.."
Диспетчер на КП Петрову сообщил:
- 2 экипажа из второй группы подходят к аэродрому!
- А где остальные?
- Пока неизвестно.
Петров спустился с вышки и закурил. "Неужели наделали катастроф? Вот так оправдал я доверие, - размышлял он тоскливо. - На фронте и то не гибли. А тут… Эх, нельзя было доверять эскадрилью этому "Пану", ёж тебя ешь!.."
Из дождя вывалились один за другим 2 бомбардировщика. Увидев слева от себя невысокие горы, начали заходить на посадку. К удивлению Петрова севшими оказались Сикорский и его заместитель. Командиры прилетели без войска. Петров побежал на стоянку - встречать "героев".
- А где эскадрилья? - недобро спросил он вылезшего из кабины Сикорского, и перевёл дух - запыхался.
Сикорский молчал.
- Где эскадрилья, так твою мать?! - заорал Петров. - Ты что, оглох?!
- Не знаю, товарищ майор. Треск сильный в эфире… связь прервалась.
- Ах, ты, дерьмо свинячье! Где эскадрилья, я тебя спрашиваю! Ты - командир или летающее чучело?! Свя-язь!.. - передразнил он.
- Виноват, товарищ майор. Видимо, сели на запасном аэродроме.
- На каком?! В Красноводске?.. Ты - их матюки в районе Пирсагата слыхал?!.
Сикорский молчал. Побагровев, Петров взорвался:
- Ах ты, гад! - Увидев тощего техника, вылезавшего из кабины радиста, Сергей Сергеич закричал ему: - Кошкин! Ну-ка, тащи сюда что-нибудь тяжёленькое. Ключ, ключ на "32" возьми! Надо проверить башку у этого дурака, есть ли там мозги?
Сикорский побагровел тоже:
- Вы бы полегче, товарищ майор!..
- Что-о?! Бросил, сволочь, людей на произвол судьбы и ещё будешь тут мне вые....ться! Почему сам живой до сих пор?! Если хоть один экипаж разбился, и ты - не застрелишься, то пойдёшь под суд!..
Сикорский, переменив тон на жалобный, оправдывался:
- Не мог же я всех привязать к себе! Попали в грозу, видимости - никакой, высоты - тоже…
- Почему для нас всё нашлось? Ты для чего был там: для модели? Где бросил лётчиков, говори!
- В районе Пирсагата рассыпались.
- Почему сам ушёл?
- Виноват, товарищ майор. Думал, дойдут сюда одиночно.
- Тебе - водовозную клячу водить, а не девятки! На фронте - ты остался бы без самолётов и экипажей в первом же вылете. А ещё через пару часов - тебя расстреляли бы! Свои.
- Я тоже воевал… - буркнул Сикорский.
- На "кукурузнике"? Одиночно? Там и оставался бы! А ты - рванул скорее на курсы, шкура! Да разве же помогут шкурнику курсы? Это же для людей - курсы.
Увидев перед собой растерянное лицо Сикорского, Петров устало заключил:
- Ну ладно. Лётчики твои, надо полагать, прилетят как-нибудь и без тебя. А пропадёт хоть один - пойдёшь, сука, под трибунал. Я уже говорил тебе.
Сикорский вдруг заорал на свой экипаж:
- А ну, марш все отсюда!..
- Назад! - скомандовал Петров. Повернулся к Сикорскому: - Пусть слушают, что я тебе говорю. А говорю я - сущую правду. Ишь ты, гордец какой! Ты бы ещё свой орден Невского нацепил!..
Взглянув на всех, Сергей Сергеич милостиво разрешил:
- Можно курить, кто хочет. - И немедленно закурил сам.
Пока курили, дождь стал слабее, а потом и вовсе перестал.
- Пошли на КП! - скомандовал Петров Сикорскому. И решительно бросив окурок в лужу, кривоного зашагал в сторону командного пункта. Сикорский, тоже кривоногий, едва поспевал за ним.
По дороге молчали. Вдруг Сергей Сергеич остановился, вглядываясь вдаль, хлопнул себя по ляжкам:
- Михал Михалыч, гляди: твои?.. Я же говорил, ёж тебя, прилетят, а ты - не верил. Вот они! Летят. Орлы! – Некрасивое мужицкое лицо Петрова расплылось в угольной, перегорелой улыбке. - Не переживай, сейчас сядут…
Небо очищалось, на запад уходили последние тучи. Экипажи из девятки Сикорского один за другим шли на посадку.
- А где 7-й? - обеспокоился Сикорский. - Только 6… - Он побледнел.
- Да ты заране-то - не пугайся, Михалыч, - ободрял Петров. - Где 6, там и 7-й будет. Может, отстал…
- А если… - Сикорский не договорил.
- Не каркай! - не дал Сергей Сергеич договорить Сикорскому. - Прилетит. А то накаркаешь ещё!.. – Но уверенности в голосе не было. - Мне ведь тоже…


Лётчиков из группы Петрова автобус привёз в клуб офицеров истребительного полка, летавшего на "мигах".
Звуки рояля плыли, плыли…
Но тут, как из судьбы, отворилась дверь, и появившийся в каплях дождя техник прокричал:
- У Русанова отказал над морем мотор! Связи - нет!
Музыка оборвалась, стало тихо, словно где-то уже оборвалась жизнь. Каждый подумал одно и то же. Но Михайлов, будто давясь чем-то, вполголоса проговорил:
- Может, ещё прилетит? Или на другой аэродром ушёл…
В версию никто не поверил - какой там другой, некуда больше. Но никто и не опровергал. Было непривычно тихо. Казалось бы, что? Не видали они смертей? Мало друзей потеряли на фронте, и так, без войны? Почему же особенно тошно теперь?
Общее состояние уловил Михайлов. Уже 6-й год как не было войны. Смерть стала не только непривычной, но и казалась непростительной. Тем более, если лётчику всего лишь 23 года.
- Пошли!.. - тихо сказал Михайлов со сцены. А показалось - будто прокричал.
Возле командного пункта Тур пошёл навстречу бежавшим из гарнизона лётчикам.


Медленно, но неуклонно стрелка движется к красной черте. И так же медленно приближаются ковыли на вершине холмистой гряды. У Русанова захватывает от напряжения дух: самолёт полого идёт в набор, но никак не уходит от земли, а летит вдоль склона вверх. Скоро перевал. Мотор надсадно ревёт. Пот заливает глаза, а мысли только об одном: успеет мотор вытянуть или машина врежется?
Уже видны кустики выгоревшей полыни на холме, жёлтые промоины от весенних ручьёв, чёткие формы нефтяной вышки с тянувшимися от неё проводами и белыми чашечками, а удерживать самолёт от того, чтобы он не вошёл в разворот и не перевернулся, не было больше сил, так устала у Алексея нога. Хотелось закричать от боли и отпустить педаль. И он закричал, удерживая педаль из последних сил:
- Техник! Тяни на себя правую педаль, перевернёмся! Не могу больше, тяни!..
Зайцев, поняв, в чём дело, ухватил педаль обеими руками.
"А если б его не было? - подумал Алексей с ужасом, начисто забыв, что есть ещё штурман. - Да и надолго ли его хватит?.."
Он помогает технику левой ногой, но уже не с такой силой, нога его не слушается, дрожит. И всё-таки - небольшой, но отдых, передышка. Стрелка уже на красной черте, а самолёт лезет прямо на вышку. Русанов подтягивает на себя штурвал, и машина вяло переваливает через ферму и провода. Теперь можно вниз… Хорошо, что за грядой нет пока других холмов.
Русанов сбавляет обороты и начинает медленно терять высоту. Нога отдыхает, технику тоже становится легче. Но внизу теперь не морские волны, куда можно было всё-таки плюхнуться и приводниться, а выгоревшая степь с холмами и оврагами - там, если плюхнешься, то уже навсегда. "Может, зря не сел на воду? Пожалел самолёт…"
В кабине неимоверная духота. От пота склеиваются ресницы и плохо видно землю, вытереть пот - некогда. Там, впереди, опять линия вышек и высоковольтных передач. Стоит лишь прикоснуться к такому проводу, и взрыв, одни угольки…
Русанов снова даёт мотору газ, снова упирается левой ногой, начинает скрести высоту и наблюдает за стрелкой. Нога опять мучается в лихорадке. И вообще всё словно превращается в жестокую игру - стрелка гоняется за чертой, самолёт - за высотой, а лётчик – за жизнью.
Русанов "перепрыгнул" ещё через одну линию проводов и вышек, а вот через третью, понял, не перепрыгнуть: близко она от второй, и мотор охладить уже некогда. "Может, не прыгать? Пройти между столбов под проводами…" И Алексей, сцепив от нервного напряжения зубы, идёт над самой землей и… проскакивает между двумя опорами электропередач под проводами.
Линии электропередач и нефтяные вышки на полуострове, вдающемся в море, словно коровий язык, кончились - впереди опять заголубело море. Слева по курсу полёта - берег, на нём аэродром. Серая степь там и песок. А дальше на западе - невысокие, грядой с севера на юг, горы. Русанов решил заходить на посадку с хода, без вхождения в круг полётов, и потому предупредил диспетчера по радио:
- "Сайгак", я - "Алмаз 275", терплю бедствие, разрешите посадку с хода! Отказал правый мотор.
- Посадку с хода разрешаю, я - "Сайгак". Всем остальным, кто подходит к точке, уйти в зоны ожидания! - откликнулся диспетчер без промедления. Такой в авиации порядок. Хороший порядок, думает Русанов.
Его самолёт скребёт последнюю высоту - мучительно, метр за метром. И мучительно напряжена и дрожит левая нога, хотя Зайцев помогает ей своими руками тоже из последних сил. На высоте 120 метров Русанов выполняет небольшой подворот, потом ещё один и выходит, наконец, на прямую - впереди завиднелась бетонированная длинная полоса. На стрелку и на красную черту Алексей больше не смотрит - теперь это бесполезно: всё равно сбавить обороты уже нельзя – тогда не хватит высоты, чтобы дотянуть до бетонки.
"Что будет теперь, то и будет, - обречённо думает Алексей, - выбора нет! Выдержит мотор - спасены, заклинит - рухнем на тот свет, в "Чкаловские ВВС"…"
"Пора выпускать шасси!" - оценивает мозг обстановку. И Русанов кричит штурману:
- Выпускай шасси!
Лодочкин переводит пульт шасси вниз, в положение "выпуск", а Русанов увеличивает левому мотору обороты до полных, чтобы при выпуске шасси не потерять скорость, не рухнуть от возросшего сопротивления. Если мотор не выдержит и обрежет, будет удар сразу о землю, взрыв, и всё будет кончено на глазах у всех.
"Пора выпускать закрылки!"
Пульт выпуска закрылков Русанов переводит в нужное положение сам и чувствует, как машина будто бы с разгона упирается в пружинящую воздушную стену и "вспухает" вверх. Скорость начала опасно падать, падала и высота, и Русанов, чуть отжав штурвал от себя, чтобы сохранять скорость, теперь был бессилен что-либо изменить, и только ждал.
Выл вконец перегруженный мотор. Вибрировала измученная нога. Тянул за педаль и Зайцев, делая последнее усилие. Все смотрели на полосу впереди и думали об одном: "Только бы дотянуть, только бы дотянуть!.."
Высота - метров 15 уже, а пот мешает Русанову видеть. Он заливает глаза именно в такой момент, когда нельзя даже мигать, чтобы не утратить ощущения "высоты" на посадке. А полоса приближалась медленно, так, что, казалось, не выдержат нервы или обрежет мотор, с каждой секундой теряющий от перегрева мощность и тягу.
В довершение всех бед Русанов почувствовал, как сбил левым колесом антенну ближней приводной радиостанции. Самолёт, оборвав провод, сделал клевок. Но Алексей успел среагировать - поддёрнул штурвал на себя. И успел подумать: "До полосы теперь - 1000 метров! Ближний привод - ставят ровно за тысячу…"
- Ну, ну! - шепчет он мотору. - Продержись!.. Секунд 50… 40… 30… Ну!..
В кабине запахло палёной резиной и разжиженным маслом, потёкшим, вероятно, где-то из лопнувшего от температуры резинового шланга. Перегрелся мотор. Это - конец, если масло загорится. Взрыв произойдёт после приземления, но что это меняет?..
Нет, пламя не вспыхивало. И мотор всё ещё терпел, бедолага, не обреза`л. Будто понимал: надо потерпеть, остались секунды…
Чуть не задев левым крылом землю, Русанов в последний раз и из последних сил подворачивает машину и - спасены! - убирает газ, выравнивает самолёт из левого крена. Мотор благодарно захлёбывается, разворачивающий момент исчезает, нога перестает чувствовать издевательство, и колёса касаются бетонки. Но нет - отскакивают: козёл! "Чёрт с ним! - радостно отмечает Русанов. - Это не смертельно…"
Машина делает ещё одного "козла", поменьше. И - покатилась…
"Братцы мои, живы, жи-вы! - ликует Русанов в душе. - Сели. Целёхонькие, даже невредимые! Это же Бог знает, как здорово! Просто невероятно! Опять будет небо. И солнце, и трава, и птицы, друзья! И даже холодное пиво… Господи, как хочется пить! Ну, хотя бы глоточек!.. Нет, это же здорово всё получилось у меня, кто понимает, конечно…"
В конце пробега Русанов выключает мотор совсем, и подошедший по распоряжению диспетчера в конец полосы трактор-тягач потянул самолёт на стоянку. В кабине стало тихо-тихо. Русанов открыл форточку и, наслаждаясь после духоты прохладой, прислушался. Где-то пел жаворонок, вечный свидетель радости и торжества жизни. На стоянке толпились и махали фуражками лётчики - приветствовали победу человека над техникой. Русанову делается от этого бесконечно хорошо, и он закрывает от счастья глаза.
А вот и стоянка. Прихрамывая, Алексей вылезает из кабины, снимает с себя парашют, кожанку с белым солевым пятном во всю спину, снимает с шеи мокрый от пота галстук - к чёрту, хомут! - отходит от самолёта в сторону и закуривает. Ах, хорош табачок! А воздух какой, какая прохлада!.. Ух, как дышится!..
Кто-то - вот добрая душа! - подносит кружечку воды: догадался. Нет ничего вкуснее на свете. Вот только на губах что-то клейкое и всё время тянется, мешает, когда делаешь глотки и двигаешь губами. Но подходит Лодочкин, странно смотрит и отвлекает, протягивая свой портсигар:
- Лёша, а ты - похудел! На, посмотри…
- Зачем мне? Я же курю… - отвечает Алексей. А про себя, уже беззлобно, думает: "А жив мой стукачок, привёз я его! Он - парень ничего, подсволочил, правда, немного, но теперь будет человеком!.."
Лодочкин настойчиво суёт портсигар:
- Там - зеркальце, взгляни!..
Русанов раскрывает портсигар. Действительно, внутрь крышки вмонтировано зеркальце. "Ну и вид! Морда - чёрная, щёки - провалились, глаза - запали. Вот это перевернуло!.."
Рядом деловито проговорил техник звена Зайцев:
- Мотор - ничего, только шланг маслопровода под фильтром поменять. А вот винт на правом - надо ставить новый! Дня на 2 задержимся здесь…
Русанов обернулся к Зайцеву, хотел что-то сказать, но тот опередил:
- Сыми рубаху-то, командир! Выжми, остынь… - И заулыбался: - Чудно`! Убиться ведь могли, а?..
И опять Алексей ничего не сказал. К нему подошли Ракитин и Михайлов. Обняв его за плечи, Михайлов проговорил:
- Пошли! Пивка… Уже достали.

2. Перед Ростовом-на-Дону:
Срыв с картошкой
из облаков в штопор

Перед Ростовом-на-Дону эскадрилью Сикорского начал прижимать дождь - шли всё время со снижением. Наконец, и снижаться больше некуда - земля. А дождь лил всё сильнее, начала пропадать видимость, и Сикорский, памятуя весенний урок, забеспокоился, а ещё через минуту решился на пробивание облаков вверх и подал команду:
- Приготовиться к пробиванию вверх! Звеньями! Интервал - 2 минуты!
Первым скрылось в облаках звено Сикорского. Через 2 минуты повёл в набор своё звено Дедкин. Русанов внутренне приготовился: сейчас их черёд…
- Приготовились! - подал команду ведущий. - Набор!..
И сразу акулье брюхо ведущего стало из чёткого неясным в сером тумане облачности, расплывчатым. Плавно работая рулями, Алексей начал осторожно сближаться, чтобы не потерять ведущего из вида, и вскоре пошёл с ним почти крыло в крыло, что в любую секунду грозило столкновением, если ведущий сделает резкую и неожиданную эволюцию. Машину непрерывно потряхивало, и это ещё больше увеличивало возможность того, что на землю вместе с дождём посыплются тысячи обломков. Напряжение у лётчиков достигло предела.
Козырёк кабины покрылся извилистыми каплями, они змеились по прозрачному плексу снизу вверх, так их гнал встречный поток воздуха. Минуты через 3 стёкла кабины залило так, что сквозь рябь дождя ведущий почти не различался. Лодочкин, сидевший сзади Русанова, заёрзал, вытянул шею, пристально наблюдая за силуэтом самолёта командира звена. Из матерной радиоперебранки он понял, что опять, как и весной, возникла угроза групповых столкновений в воздухе: в облаках уже рассыпалось звено Сикорского, лётчики не смогли удержаться возле него - командир "рыскал". Снова запахло братской могилой.
Развалилось и звено Дедкина - этих разогнал кто-то из шарахнувшихся в одиночный полёт "панцев". Холодея, Русанов подумал: "Ну, теперь начнётся!.."
Так оно и вышло. Через минуту кто-то чуть не налетел на Птицына, тот завалил крен в сторону Русанова, чтобы уйти от столкновения; Русанов шарахнулся влево тоже, и в тот же миг потерял своего командира звена из вида.
Боясь столкновения, понимая, что в эскадрилье опять завертелась смертельная карусель, Русанов продолжал лететь с левым креном, чтобы на всякий случай подальше уйти от своего исчезнувшего в облаках ведущего. Кто находится выше него, кто ниже - не знал. Резко увеличил обороты и пошёл в набор, надеясь пробить облака вверх одиночно. Там хоть будет светло, думал он.
Дождь продолжал заливать козырёк. Русанов впился глазами в авиагоризонт и старался выйти на прежний курс, чтобы не оказаться потом далеко в стороне от своей группы. Эфир всё накалялся от мата. Русанов продолжал идти в набор молча. Облака не светлели, значит, до верхней их кромки ещё далеко.
- Команди-и-ир!.. - закричал радист, отключив Русанова от внешней связи кнопкой спецвызова. - У нас тут картошка оборвалась! Посунулась в хвост!
- Какая картошка?! Ты что, луку наелся?!
- Обыкновенная! Пюре, жаркое… - По тревожному голосу радиста Русанов понял, что-то стряслось, из-за пустяка не стал бы отвлекать в облаках.
- Ты можешь толком: что там у тебя?
- Шпагат лопнул! Картошка в матрасовках посунулась в хвост!
- Какая картошка? Откуда взялась? Сядем в Насосной, я тебе эту картошку в одно место забью!
- Командир, при чём тут я! Мне приказал Дедкин: сказал, что картошка - комэскина.
Почувствовав, что машина не слушается рулей, Русанов взглянул на прибор скорости и обмер: "Мать честная!" Сунул штурвал от себя, дал полный газ, но скорость не возросла, а самолёт не послушался руля глубины. Он как бы замер в верхней мёртвой точке и, перед тем, как сорваться от потери скорости в штопор, задрожал. Скорость на приборе пошла назад, на отметку "200", а вариометр, несмотря на отжатый штурвал, показывал всё ещё небольшой набор. Самолёт, вместе с леденящим душу Русанова ужасом, шарахнувшимся от головы к похолодевшим ногам, начал валиться на левое крыло и, посыпавшись вниз на хвост, казалось, готов был перевернуться. А в следующую секунду мотнулись вправо-влево сразу все стрелки на приборах, и самолёт завращался. Единственное, что Алексей успел сделать, это засечь высоту: 1800 метров.
Дальше мысли вспыхивали в его мозгу словно быстрые, сверкающие молнии:
"Штопор! На бомбардировщике - это конец: один виток с выводом - 1300 метров!"
"Прыгать - уже поздно!"
"Будет удар о землю, взрыв, и…"
Захотелось кричать: диким, протяжным, на одной ноте голосом. Как зверь: "А-а-а-а-а-а!". Кричать до тех пор, пока не взорвутся от удара бензобаки и не зальёт сознание последним ослепительным светом, разнося всё живое и неживое на мелкие куски и кусочки.
"Услышит экипаж… стыдно…"
И звериный, готовый вырваться крик, застрял в горле. Левая рука хватанула секторы газа на себя, оборвав рёв моторов, правая - сунула штурвал вперёд аж до приборной доски. Правая нога - со щелчком сунула вперёд педаль руля поворота, до упора, против вращения в штопоре. Всё это - быстро, автоматически, почти без участия сознания и воли. Так Русанову казалось. Но это было не так. В действительности - он думал, даже стыдился своего испуга, значит, делал всё сознательно, не лишился воли, не был парализован страхом до конца. На самом деле происходило всё так:
"Надо убрать газ!" ("А-а-а!..").
Доля секунды - и газ был убран.
"Штурвал - опять от себя, надо набрать скорость!" ("А-а-а!..").
И штурвал очутился у приборной доски.
"Правую ногу - против штопора! Остановить вращение!" ("А-а-а!..").
И правая педаль щёлкнула - словно зубами волк.
"Теперь - ждать. Как только вращение прекратится, ноги - мгновенно поставить нейтрально. Прозеваю - перейдём из левого штопора в правый, тогда - крышка!"
"Не прозевать!.. Не прозевать!.."
Мотаются стрелки на приборной доске: вращение не прекращается. Крик по-прежнему просится из глотки Русанова, рвётся наружу.
"Услышит экипаж…"
Приборов всё ещё не видно - значит, самолёт штопорит, вращается. И дёргается в грудной клетке, мечется испуганная душа.
"Штопорим!.. Как темно и страшно!.."
"Мама, я не могу кричать, мама! Услышит экипаж…"
"Прощай, мамочка! Я не выведу его, не выведу!.. Мама, я никогда больше не буду жить! Ты слышишь, я умираю, а вы все - остаётесь…"
"Пора! Вращение замедляется…"
И вновь щёлкнули по-волчьи педали: ноги поставлены нейтрально. Бешено растёт скорость. Штопор прекращён, вращения больше нет, надо тянуть штурвал на себя и выводить машину из пикирования - скоро земля…
"А вдруг здесь облачность до самой земли?"
Мысль эта бьёт по нервам, словно электрическим током, и Русанов, подхлёстнутый им, тянет штурвал на себя обеими руками и чувствует, как тот пружинит от его усилий, почти не идёт. Слишком велика скорость: воздух над рулями упругий, как в накачанном футбольном мяче.
Штурвал всё ещё пружинит, дрожит, но уже поддаётся, пошёл… И дрожат в груди лёгкие - Алексей чувствует, как они там вибрируют, будто 2 тетрадных листа на ветру. И тут вспыхивает в глазах свет – самолёт камнем вылетел из тёмных облаков в божий день. Но что это?!.
В глаза несётся чёрная, раскисшая от дождей земля. Вот она, рядом! Видны телеграфные столбы, провода - низко!..
И снова электрические разряды прошивают тело Алексея: "Неужели не успею? Врежемся!.."
В нечеловеческом усилии он подтягивает к себе штурвал, преодолев сопротивление, и ждёт: хватит высоты или не хватит?.. От перегрузки в глазах темнеет – как в нокдауне. Но сквозь полуобморочное состояние мозг ещё различает лёгкое потрескивание металла: это "переносят" перегрузку шпангоуты фюзеляжа. Машина "переламывается" из пике в горизонтальный полёт, но продолжает идти к земле "брюхом" - плашмя. В теории это называется "просадкой". На практике она бывает и более 100 метров. А на высотомере - только "50". Хватит этого для жизни сегодня или нет?
В глазах Алексея светлеет, светлеет - это кончается перегрузка, а с ней и "нокдаун". Но самолёт всё ещё падает плашмя. Ну - хватит, нет?..
Весь экипаж молчит и ждёт тоже - куда денешься? Руки Алексея на штурвале стали чугунными и нечувствительными. А штурман напрягся только душой: от него вообще ничего не зависит, как и от техника Зайцева, опять полетевшего с ними и сидевшего теперь внизу и видевшего сквозь остекление в полу, как приближались к его ногам чёрные нити проводов электропередачи, белые фарфоровые чашечки на столбах. Если видно чашечки - до земли 30 метров… Пронесёт? Нет?
Всё! Самолет проносится над самыми проводами. До земли остается метров 10, 15, но машина больше не падает.
Тело Русанова покрывается холодной испариной, дрожат ноги. От прихлынувшей после напряжения слабости он еле держит в руке штурвал и неуверенно, как курсант, начинает набирать высоту, чтобы уйти от земли чуть повыше. Но что это? Высота на приборе не растёт, а напротив, подходит к нулю, причём стрелка движется не с "той", а с противоположной стороны - с левой! Высота была отрицательной, что ли? Показывала высоту "под землей"? Русанова снова прошибает дрожью. Глядя на показания высотомера, он понял: высоты хватило за счёт понижения местности относительно аэродрома взлёта. Обрадовано подумал: "Значит, кто-то из нас – с безумно счастливой судьбой: второй раз подряд на борту этого самолёта получили из-за его счастливой судьбы помилование и мы. Неужто Лодочкин? А может, Зайцев - у него семья, дети?.." Себя он считал невезучим из-за истории с Ниной, Ольгой, теперь вот и с Машенькой, а потому и додумал: "Летом здесь - горячая хлебная степь до самого моря, низина. А теперь вот - чёрная, раскисшая от дождей, пахота, в которой мы могли найти свой конец. Нелепо всё-таки счастье!"
К Алексею вернулись нормальные ощущения. Теперь они длились не сотые доли секунд, а медленнее. Он медленнее думал, медленнее ощущал, но ощущал устойчиво, как в обычной жизни. Обнаружил - болят желваки оттого, что страшно стиснуты зубы. Пробовал разжать, поговорить с экипажем, и не смог. Ну, видано ли такое, человек не может разжать собственных челюстей!
Наконец, как после судороги, челюсти отпустило, но зубы начали выстукивать непроизвольную дробь. Во рту ощутился солоноватый привкус, словно от прикуса языка. А самое неприятное - на педалях непроизвольно, как и зубы, вздрагивали ноги: будто у ребёнка во сне, который набегался днём - дрыг-дрыг! И опять. Русанов догадался: произошло полное потрясение всей нервной системы, но - запоздалое, нелепое, как "высота" под землёй.
Экипаж молчал. Молчал и Русанов, не желая выдать своего состояния, постепенно приходя в себя и успокаиваясь. Наконец, ему показалось, что он может уже говорить, и повернул лицо к штурману, чтобы тот увидел его спокойствие и неотразимую улыбку. Но Лодочкин отшатнулся. Увидел не улыбку, а волчий оскал. Однако и сам всё ещё не мог говорить и молчал. Лица у обоих были похожи на маски покойников и это пугало каждого, потому что своего он не видел. В кабине остро пахло мочой.
Лодочкин, наконец, произнёс:
- Ну, с меня, кажется, хватит! Пусть летают китайцы и мухи, их много, а я - пас!
- Радист! - позвал Русанов.
- Что, командир?! - раздался в наушниках бодренький, знакомый голос радиста. - Картошку я уже подтащил и привязал, как была. Всё в порядке.
- А в штаны не наложил? - спросил Русанов тоже бодро.
- Вечно вы, командир!..
- Ты - что, ничего не заметил, что ли?
- А что, командир? Я картошкой был занят. Случилось что-нибудь?
- Ладно, привяжи свою картошку покрепче. - Неожиданно для самого себя Русанов рассмеялся.
"Скоты!" - с отвращением подумал Лодочкин. А Русанов продолжал:
- Так это "Пана", что ли, картошка?
- Ага.
- Как же она попала к нам? Сколько её там?
- Полтонны. 2 матрасовки.
- А чего же он её не к себе, а к нам? Почему ты не предупредил меня перед вылетом?
- Я думал, вы знаете?
"Вот сволочь! - подумал Русанов о Сикорском. – И мне, подлец, ничего не сказал, не предупредил даже! Сделал из бомдардировщика картофелевозку, и как будто так и надо. Себе не положил, гад, побоялся!.." Вслух же громко произнёс:
- Посмотри на высотомер!
- 300 метров, а что?
- А на какой были?
- В облаках были, а что? Я с этой картошкой возился, когда вы ещё "свечу" над Лужками рванули вверх. На задней матрасовке лопнул шпагат. А потом вот и на передней, когда круто в облака пошли. Если б не механик тут со мной и техник, я бы один не справился.
- А как чувствуют себя они?
- Ругаются. Нас тут всех так мотануло почему-то, что и картошка вся оторвалась, и мы друг на друга попадали.
- Ладно, береги картошку. Прилетим, я забью её "Пану" в задницу!
Теперь Русанов понял всё. При наборе высоты матрасовки с полтонной картошки оторвались, посунулись в хвост, нарушили центровку, и самолёт стал неуправляемым. Потом - штопор.
"Вот гад!" - подумал Русанов и, отметив про себя, что ноги на педалях всё ещё вздрагивают, переключился на внешнюю связь. Мат в эфире не утихал. Где-то за облаками лётчики не могли собраться в группу и ругались. Алексей посмотрел на часы и удивился: с момента вывода самолёта из штопора прошло только 7 минут. Скоро должен был появиться Ростов, там посадка и дозаправка горючим, перекур - и дальше, на Баку… Дождя уже не было - юг.

3. Из Коды в Свердловск:
В сухую мглу отказ радиокомпаса
из-за сгоревшего предохранителя

Из Свердловска в штаб Лосева пришла телеграмма: требовался ещё один экипаж. Подписал телеграмму какой-то генерал Углов.
Выбор Лосева пал на Русанова: хватит ходить в молодых - опытный! И лётчика вызвали в штаб. Лосев сам его инструктировал:
- Будете подчиняться там старшему лейтенанту Одинцову. Он - за командира звена вам будет, поняли? Работать придётся с аэродрома Кольцово для артиллеристов, которые сидят где-то в северо-уральской тайге на полигоне. Подробности работы узнаете от Одинцова. Вылет вам туда - завтра. А сегодня - получите все необходимые карты на маршрут и приступайте к подготовке на перелёт.
До Баку долетели без приключений, только было жарко - конец августа всё-таки. Однако после пролёта Баку стало прохладнее - маршрут потянулся над морем. Прошли траверз Дербента, Дагестанских огней. На горизонте показалась узкая, похожая на кривую саблю, Махач-Калинская коса, уходящая в море, белые треугольники парусов на бликующей под солнцем воде. Вспомнив свой прошлогодний полёт на одном моторе, Алексей взял курс на Астрахань.
Ровно гудели моторы, оловянно плавилось внизу море и в дымке не видно стало горизонта - вода и небо. Пришлось пилотировать самолёт по приборам, и он стал похож снизу на затерявшуюся букашку в огромной прозрачной пустоте. Такой же затерявшейся в жизни букашкой чувствовал себя и Русанов, не видевший ничего впереди, кроме приборов.
Наконец, показалась дельта Волги с множеством рукавов. Потом вымглился серый город со старинным, полуразрушенным Кремлём, и опять потянулась широкая и голая лента Волги. 2 года назад Алексей плыл во-он там, внизу, на грузовом пароходике Самсона Ивановича. Интересно, плавает ли Хряпов теперь?
"Дрова… Неужели наша жизнь - для кого-то дрова? Не только для Хряпова: не сам же он это выдумал!.. Где-то, значит, слыхал".
Гудят моторы. Делать Алексею почти нечего, и он мается своей старой болью - вопросами, на которые то находит, то не находит ответы; жизнь сложнее пословиц, аргументы её убедительнее. Не "дрова", так "винтики", считал ещё недавно и главный вождь страны.
Волга внизу текла в плоских безлесых берегах, переходящих сразу в выгоревшие степи. Началась и здесь густая дымка, ещё сильнее, чем над морем: ничего не было видно. Радист, запросивший погоду, сообщил: "Сухая мгла!" И действительно, мгла. Земля внизу постепенно исчезла, подёрнулась такой плотной пеленой, что не просматривалась уже совсем. И экипаж - примолк: скучный полёт.
За 100 километров до Сталинграда (надо же, чьим именем назвали древний русский город!) Русанов вошёл в связь с аэродромом Гумрак и запросил посадку. Диспетчер ответил, что видимость у него - 300 метров, сухая мгла, аэродром - не принимает.
- Лети на Саратов, 275-й, - посоветовал он равнодушным голосом.
"Саратов - это вообще-то хорошо, - думает Алексей, - там Нина и вообще свой город. Может, это - судьба? Но до Саратова, пожалуй, не хватит горючего, а это - уже конец судьбы…"
- Гумрак, Гумрак! Я – 275-й. Идти на Саратов не могу, кончается водичка. Разрешите посадку у вас?
- Понял тебя, жди, - откликнулся Гумрак. – Доложу в отдел перелётов.
Отдел перелётов - в Москве. Ничего себе, ждите! Но деваться некуда, Алексей приказал штурману настроиться на приводную радиостанцию Гумрака, сказав: "Выбора у нас - нет!" В ногах у него дремал техник, которого, как всегда в таких случаях, взяли вместе с механиком и мотористом на борт, нарушая правила перелёта - ничего не менялось в милом отечестве, сменился лишь техник из-за картошки. Того уволили, вместо него дали нового - технические училища продолжали работать исправно. Новый этот техник, Павлов, намаялся до рассвета с подготовкой машины к вылету и теперь был рад предоставившемуся отдыху. Ему, как и Русанову, 24-й, но он женат. Жену оставил у тёщи - должна рожать, а сам вот улетел с Русановым в командировку. Бессердечным было не только правительство, как считал Русанов, но и начальство, как считал Павлов - могло ведь и другого техника послать.
В кабине радиста тоже ещё не чувствовалось беды - там пели песни от нечего делать механик и моторист. А чего, кабина просторная, можно не только петь, даже лежать и спать, если охота. Вот только парашютов для них не было - не полагалось… Ну, да русские люди никогда не в претензии: надо лететь, значит, надо – не отказываться же? Беззаботность даже украшает русского человека - почему же не повеселиться? Всё равно в российской жизни ничего не изменится. Ну, и не заботились… для этого существует начальство, которое тоже всегда беззаботно.
Начальством были в данном случае Русанов и штурман, отвечающие за благополучный исход полёта. Первым забеспокоился Далакишвили, подняв свою правую бровь на самый лоб:
- Радыокомпас не работаит! - тревожно заявил он. - Сматры: стрэлка савсэм не шевэлица! - Сильный грузинский акцент выдавал штурмана: взволнован, значит, понял уже ситуацию, в которую мог попасть экипаж.
Русанов тоже всё понял. Ожесточённо подумал: "Не хватало мне только этого! Да ещё сухая мгла, как на грех: не видно же ни хрена! Как заходить теперь на посадку?"
Штурман крутил ручки, настраивал - ничего не помогало. Полёт сразу и резко осложнился. Русанов запросил аэродром:
- Гумрак, я – 275-й, отказал радиокомпас, дай пеленг на твою точку!
- Визуально не можешь? Город - видишь? - откликнулся диспетчер без позывных. Связь была устойчивой.


Под Гумраком этим Русанов чуть не разбился – не мог зайти на посадочную полосу из-за сухой мглы: не видно, и всё, хоть на брюхо садись в степи. А это - уже авария, а не выполнение задания, за это не похвалят. И Алексей, чуть ли не до полной выработки горючего, ходил над степью на малой высоте, чтобы отыскать полосу. Пеленги служба наведения давала плохо, экипаж спасло то, что Алексей снизился до 100 метров и успел заметить под собой полосу, когда случайно пересек её в одном из заходов. Тогда круто ввёл самолёт в разворот, построил по секундомеру "коробочку" и после четвёртого разворота выпустил шасси и пошёл на посадку, всё ещё не видя полосы, но зная, что вот-вот она должна показаться. И она показалась - впереди и немного справа. 2 небольших подворота на малой высоте, и вот она: убирай газ и садись. Немного, правда, "скозлил", но ничего - машина уже катилась по полосе: спасены. А если бы полосы не нашли, и пришлось бы садиться на брюхо в степи? Какой-нибудь бугор или яма, и посадка могла закончиться "капотом" - резкой остановкой самолёта с последующим кульбитом через нос на "лопатки". "Капутом", как шутят по этому поводу лётчики, ибо после кульбита, как правило, взрываются от удара баки. Но, слава Богу, всё обошлось и на этот раз. Наверное, счастливчиком в экипаже был сам Алексей. Правда, счастью помогал каждый раз и он сам, своей расторопностью и лётным талантом.
После посадки аэродромный техник по радиослужбе выяснил, в их радиокомпасе сгорел предохранитель. Он показал Алексею тонкую стеклянную штучку с волоском-проводником внутри. Когда он ушёл, оставив штурману десяток запасных предохранителей для замены в полёте в случае надобности - минутное дело! - Далакишвили, скаля в весёлой улыбке прокуренные зубы, сказал:
- Лоша, сматри, каким тонким валаском била прикрэплена наша судба к жизни, а!
Алексею было не до смеха.
- Жопа! - сказал он с обидой. - Предохранитель должен пре-до-хранять, понял! Если бы ты сам заменил его в полёте - у тебя же их там полная коробка! - тонкий волосок был бы сейчас не при чём! Надо быть профессионалом в своём деле, а не надеяться на судьбу!
Это было днём. Под Сталинградом.

4. В Свердловске:
При низкой облачности
сквозь огромную "вату" облаков

Вернулся Одинцов лишь под утро и завалился спать. Русанов ещё не видел его таким пьяным. И чтобы не подводить его, полетел вместо него первым. А потом, после обеда, полетел ещё раз - за себя. Одинцов всё ещё спал…
Как на грех, начала портиться погода. Пошёл реденький снежок, перестал. Небо серой ватой облаков опустилось почти на самые крыши домов, звуки глохли. Алексей не сразу понял даже, что штурман ему сказал, когда они шли из столовой опять на аэродром. И Далакишвили, поняв это, угрюмо повторил:
- Лоша, можит, нэ нада ищё раз, а? Сматри, пагода какой! Ти уже бил чэтирэ часа за штурвалом, и ищё чэтире, ти что - лошадь, да?
- Ничего, Тенгиз, слетаем как-нибудь, авось не надорвусь.
Больше об этом не говорили, сели в кабину, и Алексей запустил моторы. Выруливая на полосу, он увидел Воронина. Тот помахал, и Алексей, поняв, в чём дело, кивнул ему: "Не беспокойся".
Снова посыпался лёгкий снежок - реял в спокойном воздухе. Но Алексею показалось, что облачность чуть приподнялась, стало вроде бы светлее и не так давило небо. Он дал полный газ, отпустил тормоза и пошёл на взлёт. В глаза привычно понеслась серая лента бетонки.
После отрыва - только успел убрать шасси и закрылки - самолёт влетел в облачность. Алексей посмотрел на высотомер – 180 метров. Минимум, при котором он имел право летать, не менее 250 метров от земли для нижней кромки облаков. В кабине стало сумеречно, и он прилип глазами к авиагоризонту. Однако уже через несколько минут Алексей стал бояться верить этому прибору - всё время казалось, что самолёт летит с правым креном, что у самого выгибается шея, перекосились плечи. Вот-вот, и машина перевернётся…
Однако прибор не показывал крена. На вариометре – набор 3 метра в секунду. Всё было, как надо, курс не "плыл", значит, и крена не было, самолёт не разворачивался - просто иллюзия вращения. В слепом полёте с лётчиками такое случается нередко. Алексей понимает это, пытается взять себя в руки. Знает, чтобы не перевернуться в облаках, надо верить только приборам.
Самолёт начинает мелко потряхивать, на козырьке кабины появляются красивые новогодние кристаллы. А потом стало потряхивать и винты, и штурман испуганно закричал:
- Обледенений, Лоша!
Алексей протягивает руку к тумблеру антиобледенительного устройства, включает его. Над козырьком кабины появляются голубые волнистые струйки – будто дым. Это "дворники" размазывают по прозрачному плексу спирт, который интенсивно испаряется и не даёт образовываться льду на поверхности плекса. Однако кристаллики льда всё-таки потихоньку прибывают, прибывают.
Винты, на которые тоже подаётся спирт, уже не трясёт, но скорость набора высоты резко уменьшилась. Значит, обледенение с изменением высоты всё ещё не прекратилось, и самолёт отяжелевал ото льда на фюзеляже, на плоскостях. Надо увеличивать мощность, и Алексей прибавляет обороты и снова пытается скрести высоту. На высотомере у него 2000 метров, а облачность не кончается.
Вот и 3000. Всё та же плотная, сумеречная пелена в кабине. Солнце не просвечивается. 4000 - не просвечивается. Не проходит и иллюзия крена. От непрерывного желания выпрямить шею болят уже шейные мышцы. 5000 - темно. К горлу подкрадывается тошнота и начинает казаться, что скоро не хватит сил сопротивляться тошноте, выгибанию шеи, и тогда самолёт перевернётся: не до солнца же пробивать!
Высотомер показывает 6000 метров. Солнца всё нет - плотные облака. Термометр в кабине остановился на отметке минус 23 градуса, а на лице пот. Хорошо хоть обледенение кончилось, могли рухнуть тяжёлой глыбой льда вниз.
- Командир! - зовёт радист. - Нет связи с землёй. Антенна за бортом - на ледяную верёвку похожа!
Русанов тоже давно не слышит землю, значит, и на его радиостанции антенна точно такая же. Только радист свою - видит, у него кабина открытая, а тут – не посмотришь, да и нельзя взгляд оторвать от авиагоризонта. Поэтому лишь равнодушно подумал: "Ну, и хрен с ней, с антенной! Выбраться бы из облаков, на солнышко, там и антенна "отойдёт": влажность исчезнет, и лёд налипать перестанет, а тот, что уже есть - сорвёт встречным потоком".
Набрали 7000 метров - всё равно облака. Русанов понимает, теперь и вниз уже вернуться нельзя: вдруг здесь, над тайгой и сопками, облачность до самой земли, да ещё и со снегопадом? Пробивать облака вниз можно только над аэродромом, по специальной системе. Там и диспетчер, связь с ним. Но теперь он далеко.
Продолжая скрести высоту, Алексей желает лишь одного: скорее бы на свет, на солнышко! И тут его обжигает ужасная догадка: "А вдруг облачность - тысяч до 12-ти?! Такой потолок - не для поршневого самолёта".
Облака начали слегка светлеть только после 7600. Значит, скоро чистое небо, солнышко. И полигон скоро. Там сидят возле радиолокационных прицелов артиллеристы и ждут, когда появится "цель", чтобы обстрелять её. Им наплевать на облака, "цель" на прицелах, которые они испытывают, видна и за облаками - у них там экраны. Так что определят и скорость, и курс, и высоту. Вот техника пошла! Сама обнаружит, сама наведёт грубо стволы - останется лишь чуть скорректировать операторам, - и огонь!
Натужно гудели моторы, но без перебоев, ровно. Машина еле скребла высоту - полметра в секунду. И, наконец, облака разорвались - над головой сверкнуло ослепительное солнце, и самолёт будто рвануло с места вперёд: он понёсся над снежным полем облаков, словно аэросани. Высота была 8100. Скорость, потому что облака были рядом, ощущалась физически - под крыльями мелькали "сугробы". И оттого, что появилось ощущение движения, и над головой было яркое солнце, на душе стало легко и весело. И хотя всё ещё болела от напряжения шея, хотелось смеяться и петь. Земля находилась где-то далеко внизу, под слоем облаков, но было уже не страшно, а лишь удивляло: "Нужно же, такой слой "ваты"!.."
Сквозь оголившуюся ото льда антенну начал слабо пробиваться голос полигона. У радиста по-прежнему связи не было.
… Рокоча моторами, на посадку зашёл вынырнувший из облаков самолёт.

5. Над Кольским полуостровом:
Воздушный шар

На высоте 9000 метров Русанов дошёл до расчётной точки в Баренцевом море, развернул свой бомбардировщик на обратный курс и залюбовался береговой чертой Кольского полуострова впереди. Издали она была похожей на извилистую беловатую кайму. Берег в районе мыса Святой Нос природа создала из сплошных скал, и волны, сшибаясь с гранитом, всегда разбивались и пенились. Пустынное море внизу, безлюдный район впереди создавали в душе ощущение полного одиночества в этом северном крае, где ничего не менялось вот уже тысячи лет. Водная и береговая пустыня, вечная тишина и собственная затерянность в этом мире невольно настраивали на мысли о том, что ты - песчинка в небе, а вокруг - Бесконечность. Зачем всё, не понять…
- Командир! - позвал штурман из передней кабины. – Доверни влево на 5, чтобы выйти на Гремиху. От Гремихи - пойдёшь на приводную аэродрома.
Гремиха - это единственный населённый пункт рядом с устьем небольшой реки Иоканги. Подворачивая на это рыбацкое село в 6 десятков дворов, Алексей, оторвавшись от своих мыслей, заметил в воздухе странный серый предмет, похожий на луковицу, вытянутую книзу. Внимательно вглядываясь и приближаясь, он ошпарено подумал: "Да это же - американский воздушный шар! Вот он, какой на самом деле!.."
Из сообщений командования на предполётных подготовках Алексей знал, что американские спецслужбы, расположенные в северо-восточной части Норвегии на двух пустынных островах, начали запускать в сторону Кольского полуострова, на Архангельск и дальше, куда удастся долететь, воздушные шары, начинённые так называемой "антисоветской литературой". В гондоле каждого такого шара установлено автоматическое устройство, которое выбрасывает вниз через каждые 5 часов полёта очередную порцию брошюр, отпечатанных на русском языке. Иногда эти шары опускались с недосягаемой для наших истребителей высоты на досягаемую. Тогда аэродромные радары, следящие за шарами, сообщали об этом на командные пункты, те поднимали в воздух дежурные звенья истребителей, и начиналась охота. Ещё Алексей знал от лётчиков-истребителей, служивших с ним на мончегорском аэродроме, что за каждый сбитый диверсионный шар им обещано вознаграждение в размере 5 тысяч рублей. Однако эти шары пролетали над Кольским на слишком большой высоте и сбить хотя бы один из них никому ещё не удалось. Но где-то под Новосибирском, будто бы, уже сбивали.
"А тут - сам вот опустился!" - обрадовался Алексей и, переключив рацию на канал службы постов наземного наведения, доложил:
- Я - "Сокол 406", вижу в районе Гремихи шарик соседей с норд-веста. "Лестница" – 9100, наводите!
На призыв Алексея откликнулся какой-то близкий к нему радар - уж очень хорошо был слышен его голос.
- 406-й, 406-й, я - "Глаз"-3", "Глаз"-3", как меня слышишь?
- Хорошо слышу, 406-й.
- Значит, так, "6-й", работай - на поражение! Маленькие - ещё не поднялись, "посылку" - мы только обнаружили. Подойдут, помогут тебе, если не справишься сам. Как понял?
- Понял, работать на поражение, я - "406-й".
- "6-й", "ручей" тебе - 194, ты идёшь почти правильно, но - доверни чуть левее. Как понял?
- Понял, понял! - радостно откликнулся Русанов, отпуская кнопку радиостанции и нажимая поочерёдно на пневмоклавиши перезарядки пушек, сначала на левую, потом на правую. Затем вытянул на себя боевой прицел, установленный чуть выше приборной доски. Он перекрывал ему теперь своими золотистыми кольцами с градуировкой и ромбиками обзор на лобовом стекле кабины. Алексей знал, цель - в данном случае воздушный шар - имеет размеры 80 метров в длину и 30 по ширине. При подходе к шару на расстояние 600 метров нужно загнать его силуэт в золотистую окружность, затем вращением рукояти на прицеле обрамить силуэт ромбиками, повести носом фюзеляжа по направлению движения шара, и открыть огонь на поражение. Пушки, как только будет надо, выстрелят сами - сработает автоматика.
Алексей подошёл к шару и увидел его полностью - вот он! Опутан весь не то верёвками, не то капроновой сетью. Алексей вспомнил, что на левой пушке у него установлен фотокинопулемёт для стрельб по учебному "воздушному конусу". Стрельбы эти не состоялись вчера из-за облачности, но "фэ-кэ" с пушки не снят, и Алексей включил его в работу. А в следующие секунды шар-враг уже загорелся от попавших в него снарядов - видимо, взорвался газ - и надо было резко уходить от него в сторону, чтобы не столкнуться с этим горящим факелом, падающим вниз.
- Ур-р-а-а! - закричал Алексей, ошалев от радости. И тут же сообщил "Глазу"-3" о том, что задание выполнил и цель уничтожена.
Кричали "ура" и штурман, который всё видел, и радист, который ничего не видел, сидя в самом хвосте, но уже всё знал от штурмана. Ну, а главные поздравления были, конечно, потом, на земле, когда "аэрофотики" проявили в лаборатории киноплёнку и увидели кадры с горящим шаром и точным (до секунды) временем в уголке каждого кадра, где автоматически фотографировались в виде окружности с циферблатом часы, установленные на фотокинопулемёте.
Радость Алексея и ликование по поводу везенья не закончились одним денежным вознаграждением. Через месяц ему повезло ещё раз - присвоили очередное звание "капитан", что явилось для него полной неожиданностью.

6. Над Кольским полуостровом:
Отказ автопилота ночью,
посадка самолёта с выключенными двигателями

Летел самолёт Алексея, летели его мысли, и быстро летело время. После расчётной точки вышли на полигон, Алексей настроил автопилот, и штурман хорошо отбомбился. А когда всё закончил, объявил:
- Алексей Иванович, берите курс на обратный маршрут: 345 градусов…
- Понял, разворачиваюсь на заданный курс!
Алексей подвернул "барашек" автопилота вправо, ввёл машину в крен и, наблюдая за фосфоресцирующими в темноте приборами, ждал, когда самолёт выйдет на нужный курс. Убрал крен, проверил - на 3 градуса недовернул, надо ещё. Подправил и остался доволен: курс заданный.
Облаков - всё ещё не было, небо густо усеяли звёзды. Внизу белели снега. Откуда было знать, что через несколько минут ситуация резко изменится, и начнётся самое непредвиденное и, казалось бы, невероятное…
"Через пару минут начну снижение, - подумал Алексей, - на аэродром выйду на высоте 2000…"
Делать ему было нечего - за него работал автопилот, и Алексей с удовольствием подумал: "Ничего, что старший лётчик, зато уже по маршруту ночью хожу, а другие - пока нет".
- Команди-ир, можно снижаться! - подал команду Кочубеенко. Парень был в этом полку всего год, но ему завидовали уже все его сверстники: "Повезло тебе, Боря: с Русанычем летаешь!.."
Алексей оглядел звёздное небо впереди по курсу и включил помпу перекачки керосина - замигала жёлтая лампочка на приборной доске. Выключив планку автопилота, он взял в руки штурвал и хотел перейти на снижение, но… штурвал не поддавался ему - шевелился в руке сам.
"Что такое?!"
Не отключился автопилот - на его пульте горела лампочка руля высоты. Алексей ещё раз включил и выключил планку автопилота. Результат был прежним: одна из трёх лампочек продолжала светиться.
- Командир, почему не снижаемся? - спросил штурман.
- Не отключается рулевая машинка высоты.
- Что же теперь делать?
- Посмотрим…
Самолёт продолжал идти с курсом на аэродром, двигатели работали нормально, всё было исправно, но в кабинах уже знакомо запахло напряжённостью, от которой холодеет душа, и все начинают готовиться к самому тяжкому испытанию в своей жизни, когда на карту будет поставлено всё. Однако степень страха при этом зависит у членов экипажа от степени понимания ими положения в воздухе и веры в лётные и психологические качества своего пилота.
Алексей щёлкал и щёлкал планкой автопилота, изо всех сил дёргал за штурвал, но ничего не получалось - электрическая машинка руля глубины не отключалась. Это лишало пилота возможности снизиться и произвести посадку.
- "Сокол", "Сокол", я – 409-й, подхожу к вам, не отключается рулевая машинка высоты! - доложил Алексей на КП. - Высота - 6.
- Как это не отключается? Быть такого не может! - возмутился командир полка. - Я - "Сокол".
- В воздухе - бывает всё! - обиделся Алексей.
- Может, контакт плохой? Поработай планкой порезче! - дал совет Селивёрстов.
- Пробовал. Не отключается!
- Когда выйдешь на точку?
- Через минуту.
- Над точкой - становись в круг, и пробуй ещё.
- А если не отключится?
Алексей понимал, если автопилот не отключится, придётся покидать самолёт. Этого ему не хотелось больше всего, и потому он готов был на самый отчаянный шаг, только бы сохранить самолёт.
- Погоди паниковать, 409-й! - досадливо ответил руководитель полётов, занятый своими, не менее грустными мыслями. - Ты - походи, походи над точкой. Там увидим…
И началось "хождение". Алексей выключил помпу перекачки, ввёл машину в разворот, а сам, наваливаясь всем телом на штурвал, пытался пересилить электрическую силу машинки, управляющей рулём высоты, чтобы сломать её, наконец, или как-то отключить. Но где там, разве технику пересилишь - только пот начал заливать глаза, а штурвал вырывался из рук, как живой. Волосы под шлемофоном у Алексея слиплись, а он всё давил и давил на штурвал в надежде, что от резких эволюций контакты, возможно, разомкнутся, и машинка выключится. Однако ничего не получалось, он лишь потерял огни аэродрома, и теперь надо было сориентироваться, а потом принимать какое-то окончательное решение.
- "Сокол", водичка подходит к концу, что будем делать? Не отключается!..
- Понял тебя, 409-й, - невесело ответил Селивёрстов. - На сколько там у тебя ещё водички-то?
- Минут на 40, - ответил Алексей, посмотрев на керосиномер.
- Так, ладно. Разрешаю экипажу покинуть борт. Я - "Сокол"! - отдал Селивёрстов приказ. - Только отойди от точки в безлюдный район. Будем следить за вами локатором.
- Вас понял, - глухо ответил Алексей и переключился на внутреннюю связь. - Борис, Володя, слышали? - спросил он.
- Слышали, - хором ответили штурман и радист.
- Ну вот, тогда готовьтесь. Эх, жаль машину - новая совсем.
И тут его осенило: надо обесточить самолёт полностью, и рулевая машинка отключится.
Идея была простой, но дерзкой. Чтобы осуществить такой замысел, надо, во-первых, уметь отлично пилотировать ночью, во-вторых, проявить железную выдержку, чтобы нервы не дрогнули. Ну, так как?..
Алексей решился:
- Вот что, братцы, - торопливо заговорил он. - Есть идея. Снизимся с помощью автопилота и зайдём на посадку. Перед выравниванием - я выключу двигатели и аккумулятор. - Алексей рассчитывал на молодость экипажа и его неопытность: может, согласятся по незнанию и непониманию степени риска? Без согласия он не имел права рисковать жизнями и ждал ответа, понимая, что экипаж слепо надеется на него, а это означает, что в его предложении есть элемент нечестности.
Но штурман задал вопрос:
- А если рулевая машинка всё же не отключится?
Алексей понимал, если не отключится - хотя этого и не должно быть - посадить машину с помощью автопилота вряд ли удастся. В лучшем случае - жуткая авария с переломами костей, в худшем - смерть от взрыва. Никто ещё в мире не садился с автопилотом, даже испытатели.
- Буду сажать рукояткой высоты, от автопилота, - сказал он, обдумывая посадку этим способом и решаясь на неё. - Риск поломать кости, конечно, есть. Но я буду вращать барашек автопилота очень плавно, чтобы самолёт не взмывал. Посадка может получиться грубой, но самолёт, я думаю, будет цел. А главное - не придётся прыгать ночью, это ведь тоже смертельно опасно. Да и как это не отключится? Отключится!..
- Хорошо, - согласился штурман.
Решение было принято, и оно казалось Алексею единственно верным. А если так, то никакой нечестности более нет, ибо его действия как пилота согласуются с правилами "Наставлений по производству полётов". Он переключился на внешнюю связь:
- "Сокол", я – 409-й! Принял решение делать заход на посадку от автопилота. На выравнивании - обесточу машину аварийной кнопкой. Обеспечьте на посадке полную безопасность. Держите полосу освещённой!
Зная, что все переговоры по радио записываются на магнитофонную плёнку, Алексей не просил у Селивёрстова разрешения на посадку - его доклад носил характер решения, принятого им, пилотом, а не руководителем полётов. На случай неудачи он как бы страховал командира полка. И Селивёрстов это понял: лётчик берёт всю ответственность на себя. Риск его огромен. Нужно выполнить очень точный заход и расчёт на посадку, так как на "второй круг" уже не уйти - всё будет выключено. Значит, пилот абсолютно уверен в себе. Уверен в нём и он, командир полка. А вот в благополучном исходе катапультирования в ночных условиях, когда вокруг озёра, болота и топи под тонким, ещё не окрепшим, льдом, лётчик, выходит, не уверен, и насиловать его право на выбор нельзя. Куда пойдёт человек, искупавшийся в ледяной воде, если и выберется из неё? В какую сторону? Ничего же не видно! И долго ли он продержится, чтобы не замёрзнуть? Даже костра не разведёт… К тому же и самолёт, как огромная материальная ценность, будет потерян. А с другой стороны, и ночная посадка при сложившихся обстоятельствах может оказаться роковой - в авиации не редкость катастрофы и с пилотами экстра-класса. Сделать точный расчёт ночью, да ещё без двигателей, это ведь… Вдруг недолёт, и тяжёлый самолёт плюхнется до полосы, в сугробы - что будет? Взрыв. Приземлится на середине полосы - не хватит бетонки для пробега, и снова на большой скорости в сугробы за аэродромом. А там ещё и каменные валуны есть. Одним словом, не полёт, а сплошной ребус… Парню нельзя угробить машину, покинув её в воздухе - это для него конец лётной карьеры. Не хочется в гроб уложить и себя с экипажем. А ведь это возможно даже при точном расчёте: вдруг после выключения электросистемы аварийной кнопкой ток всё же будет поступать к рулевой машинке - от аккумулятора. В авиации всё бывает, всё возможно - где-то окислился контакт или что-то другое… Посадить самолёт от "барашка" на автопилоте сложно и днём, а тут ещё боковой ветер, который может снести его влево от полосы и воткнуть там в сугробы. Нужно быть не лётчиком, а ювелиром, чтобы всё это успеть и избежать.
И всё же идея Русанова при благоприятных обстоятельствах была наиболее приемлемой - в крайнем случае, будет только авария. О гибели экипажа страшно было и подумать. Опять доклад в штаб Армии, те - в Москву, опять, мол, этот Русанов, и начнётся…
- Хорошо, 409-й, посадку обеспечим. Только учти: на посадке - боковик справа, 8 метров в секунду. И - самое главное помни: точный расчёт! Без этого…
- Учту, - коротко откликнулся в динамике голос Русанова. И до того этот голос был хорош и спокоен, что Селивёрстов тут же снова успокоился: "Не парень, а золото! Сядет…"
С облегчением вздохнул и Алексей в своей кабине: "Золотой мужик у нас "Батя"! Другой на его месте - сразу бы в штаны, и замолчал бы: ни "да" по радио, ни "нет"! Микрофон, мол, забарахлил. А этот…"
Более всего Алексей боялся, что командир полка, страхуя свою судьбу, не захочет делить с ним риск поровну. Идёт сокращение армии, не очень-то подходящая обстановка для проявления солидарности. Теперь же, испытывая к Селивёрстову чувство огромной признательности, Алексей думал лишь о том, как получше всё выполнить и предусмотреть. Он слышал по радио, как командир полка угонял всех, находящихся в воздухе лётчиков, в зоны ожидания, чтобы обеспечить ему полную безопасность посадки. Ведь после выключения двигателей Алексей не сможет ни уйти на второй круг, ни услышать его, ни ответить, так как его машина будет полностью обесточена. Во власти пилота останутся одни тормоза. Вот ими он и станет спасаться на пробеге – и от сноса с полосы, и от столкновения с боковыми фонарями.
Повернув барашек рулевой машинки на снижение, Алексей представил, как Селивёрстов даёт сейчас указания по телефону прожектористам, чтобы, не дай Бог, не погасли у них в ответственную минуту прожекторы; санитарной и пожарной службам; техникам; начальнику старта - всем, от кого может зависеть исход этой неслыханнейшей посадки. Но главной заботой Алексея оставался точный расчёт, чтобы хватило потом, без тяги двигателей, высоты и скорости планирования долететь до полосы, а не упасть перед нею. Значит, для этого нужно что? Иметь высоту над ближним приводом, не 100 метров, а 300. И угол планирования придётся держать в 3 раза круче обычного, чтобы не потерять скорость перед приземлением и не свалиться на крыло. Выходит, главных опасностей - 2: потеря скорости и срыв в хаотическое падение. Избежать всего можно лишь умением летать, чувствовать и машину, и обстановку нутром.
В круг полётов Русанов вошёл на высоте 500 метров, по касательной ко второму развороту и выпустил шасси.
- "Сокол", я – 409-й, вошёл в круг на втором, высота - заданная, шасси выпущено, к посадке готов, разрешите заход на посадку!
Опытный лётчик, Селивёрстов понимал, как Русанов взволнован, и потому решил помочь ему дополнительными мерами, чтобы не волновался понапрасну и не отвлекался. "Будет искать сейчас аэродром, начнёт рано прижиматься, захода и не получится! А как увидит огни, и порядок".
Он снял трубку с телефона, соединённого прямым проводом с прожектористами, приказал:
- Включите на минуту прожектора, обозначьте полосу!
Затем поднёс к губам микрофон:
- 409-й, вас понял, посадку разрешаю, полоса свободна. Старт - видишь? Я - "Сокол".
- Да, хорошо вижу. Учту всё, - доложил Русанов, почувствовав облегчение.
С этой минуты старт замер - все ждали появления машины Русанова после ближнего привода и посадки с выключенными двигателями.
"А вдруг машинка не отключится?" - подумал Алексей, напрягаясь от волнения. На какое-то мгновение он пожалел о своём решении: "Чёрт бы с ним, с самолётом!.." Но тут же подумал, что ему припомнят тогда посадку на болото. Нельзя отступать от принятого решения: "Что будет, то будет… Хорошо хоть, облаков нет, и луна светит! Главное сейчас - выйти на ближний привод на высоте 300 метров!"
В наушниках раздался звонок радиомаркера.
- Прошёл дальний! Высота - 500, - доложил Алексей, выпуская закрылки.
Впереди, где светились вдалеке золотые пуговицы плафонов на заснеженной земле, вновь вспыхнули голубым светом прожекторы и не гасли, продолжая освещать сугробы перед бетонкой и саму бетонированную полосу, уходящую вдаль, к тёмной линии горизонта.
"Только бы не примоститься до полосы, в сугробы - сразу конец! И сильно "мазать" нельзя - не хватит полосы для пробега, она теперь скользкая, как ни тормози тогда, а вмажешь в валуны на том конце. Садиться надо - точно, на край полосы и на положенной скорости".
Селивёрстов тоже мучился на КП. Одна мысль тянула за собой другую, и все были неутешительные, он только курил из-за них и прислушивался к тягостной тишине на КП, когда все понимают, что может случиться и самое ужасное, и потому молчат.
Дежурный штурман, держа телефонную трубку возле уха, негромко доложил:
- С пункта наведения подтверждают: после прохода дальнего - высота 500.
Селивёрстов инстинктивно подался к правой стеклянной стене КП - всматривался в черноту ночи, туда, где стояла дальняя приводная радиостанция. Сжимал в руке микрофон.
"Только бы не разогнал большую скорость, боясь упасть до полосы!"
Русанов увидел впереди освещённый прожекторами снег, полосу и облегчённо вздохнул: "Ну - теперь уж немного осталось!.."
Он сбавил обороты и довернул машину вправо, чтобы виднее были огни - пошёл со скольжением, делая упреждение на снос ветра. И сразу же увидел, что самолёт сносит влево от створа полосы всё равно - мало упреждение. Он довернул машину вправо ещё, так, что нос самолёта ушёл в сторону от полосы, за плафоны, и, продолжая слегка снижаться, следил за скоростью. Через несколько секунд понял, что теперь упреждение великовато, надо его чуть уменьшить, чтобы не приземлиться правее полосы в снег. Осторожно, как ювелир, он уменьшает упреждение до необходимого и чувствует, что в момент появления самолёта над полосой, его колёса окажутся как раз над правой кромкой стартовых огней, и дальнейший снос от ветра будет уже не страшен - ширины полосы хватит.
Впереди завиднелся красный огонёк ближнего привода. Как только прозвенит в наушниках маркер радиомаяка, высота должна быть 300 метров, тогда расчёт на посадку можно считать правильным. Если меньше, двигатели придётся выключить на 10 секунд позже, иначе плюхнешься до полосы, то есть в "могилёвскую"…
В наушниках раздался резкий звонок маркера - прошли ближний привод. И тотчас же раздался голос командира полка: "Проверь высоту и скорость! Заход!"
Взгляд на высотомер - 300 метров!
"Раз… 2… 3…" - начал считать Алексей, следя за приближением полосы и инстинктом угадывая скорость.
На 6-й секунде он плавно потянул на себя оба сектора газа, наклонился вперёд и, нащупав между коленей, там, где торчала стойка штурвала, но чуть левее, панель с аварийной кнопкой всей электросистемы, потянул эту кнопку на себя, вверх. Раздался хлопок. Это в последний раз выплеснулось из выхлопных со`пел длинное красноватое пламя, и двигатели остановились. Всё должно было в кабине погаснуть, но… не погасло: не отключился аккумулятор. Только свет посадочных фар в темноте стал слабее, а все лампочки и приборы продолжали работать, были освещены огнями подсветки. Душу охватило чувство полного одиночества на Земле: везде мировая ночь, никто уже не поможет и не спасёт, остаётся лишь сцепить зубы и ждать, когда самолёт ударится о бетон полосы, раздастся ослепительный взрыв, и всё и навсегда погаснет, как когда-то для "Брамса". "Вот тебе и не должно такого быть!.. - хлестнула Алексея последней обидой холодная, замораживающая мысль. - Неужели же мама едет на мои похороны?.."
Но деваться уже некуда, надо сажать 20-тонный бомбардировщик на обледенелую бетонированную полосу "барашком" от автопилота. О чём сын Марии Никитичны и сообщил по радио:
- Не отключился!.. Двигатели - остановлены…
Затаив дыхание, на аэродроме следили за тем, что теперь произойдёт: никто и никогда такого ещё не видел.
Следя за скоростью и за тем, чтобы угол планирования был крутым, Алексей перекрыл доступ керосина к двигателям ещё и стоп-кранами. Он выполнил это почти автоматически, хватаясь за последнюю надежду, чтобы спастись, чтобы не загореться, если самолёт, сажаемый "барашком", а не штурвалом, резко коснётся бетонки во время приземления.
С КП тоже видели, что свет в кабине не погас, и всё поняли. Видимо, электроток продолжал поступать к рулевой машинке от аккумулятора, и теперь начнётся самое страшное…
В полной тишине и темноте Алексей следил за приближением полосы, держа пальцы правой руки на барашке автопилота, управляющем рулём глубины. Двинув его чуть-чуть влево, почувствовал, как машина приподняла нос и уменьшила угол планирования.
"Ага! Работает, тварь, реагирует! Может, и…"
Он двинул рукоятку влево ещё, выравнивая машину из угла планирования. В ушах раздался какой-то странно затихающий голос Селивёрстова – как будто тот говорил с далёкой планеты:
- Работай плавнее! Мал угол - скорость!..
"Спасибо тебе, командир!"
Увеличивая барашком рулевой машинки угол планирования, Русанов понял, высота у него ещё есть, чтобы на секунду наклониться и проверить последний шанс!.. Он наклонился и вновь резко утопил аварийную электрокнопку сначала вниз, а затем так же резко выдернул её опять вверх. Свет в кабине сразу погас, а рулевая машинка отключилась - штурвал в руке стал послушным и лёгким. Душа Алексея рванулась от радости так, что закричал:
- Всё, спасены!.. Аккумулятор отключился!
Как, почему он догадался такое проделать, он понял только после того, как подумал: "Аварийной кнопкой на этом самолёте, видимо, никто не пользовался. Может, там окислился контакт?.." - И дёрнул.
Теперь можно было сажать машину обычным способом. И он, круто войдя в луч прожектора и следя за землёй, радуясь тому, что правильно определил высоту прохода над ближним приводом, плавно тянул штурвал на себя и ещё смотрел, чтобы машину не снесло ветром.
"Всё, всё - над полосой!.." - радовался он, видя перед собою ярко освещённую полосу уже привычно, как днём. И понял, главная беда миновала. Чувствуя, что весь мокрый от пота, убеждал себя: "Осталось только нормально приземлиться, и тогда тормозить, тормозить изо всех сил…"
Машина приземлилась там, где он и рассчитывал, но грубовато. Выждав, когда скорость немного погасла, начал резкое торможение. Гидросистема работала исправно, и тормоза не подвели. За счёт остаточной скорости он ещё успел срулить в конце полосы вправо, на рулёжную дорожку, и там, свернув даже в "карман", чтобы никому не мешать из тех, кто будет садиться после него, остановился полностью.
Пока ждал прибытия аэродромного тягача, который отбуксирует самолёт на якорную стоянку, пришла мысль запустить двигатели от аккумулятора и порулить самому - ведь всё исправно! Но когда турбины заработали и кабина наполнилась светом, Алексей обомлел, увидев, что штурвал, словно живой, снова шевелится. Переведя взгляд на панель автопилота, понял: проклятая машинка включилась в работу вновь. С запоздалым ужасом Алексей подумал: "Могла ведь угробить нас!.."
К самолёту подкатила "Победа" командира полка, но Алексей уже запрашивал по радио:
- "Сокол", я – 409-й, всё в порядке, двигатели запустил, разрешите на якорную!
- Рулите на якорную, я - "Сокол"! - отозвался незнакомый голос, не Селивёрстова. И Алексей понял, Селивёрстов приехал в своей "Победе" сам. Его машина, обогнав самолёт сбоку, легко бежала впереди, чтобы лётчик мог ориентироваться по ней в темноте, как по маяку, не включая фар.
Зарулив на своё место, Русанов выключил двигатели и откинул фонарь кабины. Техник подставил к кабине высокую белую стремянку, и лётчик начал вылезать. От спины его, как только высунулся наружу, лёгким облачком повалил пар.
Не успел Алексей отстегнуть от себя парашют, и был ещё неуклюж, как медведь, а Селивёрстов уже сгреб его и целовал, словно родного сына. Потом отстранил от себя и, продолжая держать за плечи, выпалил:
- Да ты, хоть знаешь, какой ты лётчик? Да тебе же - цены просто нет!..
Других слов у командира, видимо, не нашлось, на глазах выступили слёзы, и он, смущённый этим, полез снова в свою "Победу".
- На КП! - приказал он шофёру.
А на стоянку к Алексею уже бежали лётчики, штурманы - жали ему руку, поздравляли.
Через полчаса к командиру полка подъехал на тягаче старший инженер. Соскочил с подножки, хотел что-то доложить, но Селивёрстов, куривший возле КП, опередил его:
- Ну - что там было?
- Электрощёточка от рулевой машинки – пластинка такая крохотная, контактная - припаялась к ротору. Вот и не отключалась…
- Как так?!
- А так. Спецслужба сегодня, оказывается, проверяла автопилоты, и кто-то, видимо, нечаянно капнул в этом месте маслом. А в полёте, когда лётчик включил автопилот, масло нагрелось и выгорело. Щёточка и пригорела - прилипла. Впервые в моей практике такой случай!..

7. В Мончегорске:
Отбор в космонавты в 1957 году

А на следующее утро - хотя день так и не наступил - настроение Алексея прыгнуло чуть ли не к самым звёздам. Сидел на занятиях в классе навигации, а из штаба вдруг звонок: "Капитана Русанова срочно к командиру полка!"
Первая радость затеплилась в груди по мере того, как дежурный по штабу объяснял ситуацию:
- Понимаешь, у нас тут новость! Приехали "купцы" из Москвы. Ищут лётчиков, способных полететь в космос. Селивёрстов посоветовал им переговорить с тобой. Так что иди к нему в кабинет - там уже тебя ждут…
Алексей пошёл. Доложился по уставу:
- Товарищ полковник, капитан Русанов по вашему приказанию прибыл!
Подавая Алексею руку, командир полка весело проговорил, обращаясь к двум полковникам, сидящим на стульях:
- А вот и он! Смотрите, каков!.. - И продолжая улыбаться, добавил: - От себя отрываю… Потому как - и офицер он, что надо, а уж как лётчик - рождён для полётов! Пилот, как говорится, от Бога…
Алексей похвалу оценил, хотя и почувствовал себя неловко. Сам-то он тоже знал, что в полку не было рядовых лётчиков, подготовленных лучше него: летал и днём, и ночью при минимально допустимых метеорологических условиях. Но, тем не менее, решил, что Селивёрстов хочет загладить свою вину перед ним, вот и хвалит. Обещал восстановить в должности ещё весной, но до сих пор так и не выполнил обещания. Всё нет у него вакантного места, видите ли. А когда в соседнем полку понадобился хороший "кэзэ", так не захотел отдавать…
"Может, хоть теперь отдаст, вот этим?.." – подумал Алексей.
"Эти" - 2 бывалых, общительных испытателя - сразу, видимо, почувствовали, кого им предлагает Селивёрстов. И разговор повели откровенный - не темнили.
- Подумай, Алексей, дело это - новое. Не скроем - опасное, - говорил один из них, смуглый, лысеющий. - Опыта - пока никакого. Да, а как у тебя со здоровьем?..
- В порядке, - Алексей улыбнулся.
- Какой налёт? - спросил другой полковник, кудрявый, с сединой на висках.
- 1500 часов.
- В каких условиях можешь летать?
Вместо Русанова ответил Селивёрстов:
- В любых. Недавно получил первый класс.
Кудрявый полковник, переглянулся с товарищем.
Тот спросил:
- А были какие-нибудь "случаи"? - Понимал, лётчик пролетал в частях почти 10 лет. Так не бывает, чтобы ничего не было.
- Отказы двигателей, вынужденные посадки, срыв в штопор из облаков, - сухо перечислил Русанов.
- Да нет, дорогой, так не надо, - улыбнулся задавший вопрос. - Мы же - лётчики всё же!.. Расскажи, как было дело по-настоящему?
Русанов рассказал. Слушали, переглядывались. Удивлён был и Селивёрстов - многого, оказывается, не знал и сам. Особенно его удивил "Пан", погрузивший Русанову картошку втихаря. Коротко про него подумал: "Сволочь!", и поспешил Алексею на выручку:
- Что же ты не рассказал про сбитый тобою шар? Воздушный шар он тут у нас сбил! - добавил он, повернув морщинистое лицо к "купцам". - Самому министру Обороны, маршалу Жукову, понравился! - Вспомнив, что Жуков уже не в чести, Селивёрстов перешёл на другое: - Да вот хотя бы последний случай… Не отключился у него автопилот ночью. Что делать? Командую ему: "Покинуть машину!" И что вы думаете?..
Командир полка рассказал о последнем "случае" Русанова с такой страстью и подробностями, что Алексею было неудобно слушать. Но Селивёрстов, не стесняясь его присутствия, продолжал:
- Да вы сами подумайте, какое нужно иметь хладнокровие и технику пилотирования, чтобы выйти целым из такой ситуации!
Полковники улыбались: своё, родное - до печёнки прогревало! Заявили чуть ли не хором:
- Вот такой нам лётчик и нужен! Подходит!
- Я уже говорил: от себя отрываю! – сурово повторил Селивёрстов. - Разве рекомендовал бы я вам мокрую курицу?
- Ну, а ты-то, как, согласен? - спросил Русанова лысый - видно, был поглавнее: записывал всё в блокнот.
- Конечно, согласен, - твёрдо ответил Алексей. - Дело это интересное!
- Разумеется, интересное. И - важное! – подхватил полковник. - По пустякам мы не объездили бы столько аэродромов. Среди северных лётчиков ищем! Да, а сколько же тебе лет?
- Скоро 30 исполнится.
- Вот, чёрт! - раздосадовано вырвалось у Квасова. Он посмотрел на Чупракова. - Как считаешь, Костя: не многовато, а?
- А хрен их знает, - отозвался тот. - Если судить по-нашему, то самый раз. И опыт уже есть. А какие мерки у каманинцев на этот счёт - сам же слыхал!..
- Вот, чёрт! - повторил Квасов. - На вид-то тебе, думал, лет 25, а ты - старик уже, оказывается.
Снова поднялся Селивёрстов:
- Какой же он старик, вы что! Виски только чуть-чуть забелило, так это - авиация! Вон сколько у него передряг было… 29 - старик им!
- Да не нам, - оправдывался Квасов. - Главному Конструктору. Сказал, чтобы среди молодых искали - лёгких по весу и - без сомнений. Костя, сколько тому парню, из Тайболы? Ну, этому, с княжеской фамилией…
- Гагарину? Сейчас посмотрю. - Чупраков полистал записную книжку. - Так… Сенчин, Белкин, Мдивани… вот - Гагарин: 34-го года рождения. 23 ему.
- Ну!.. – вставил Селивёрстов. - А опыт у него - какой? Никакого.
Чупраков согласился:
- Это верно, опыта ещё нет, парень только прибыл из училища. Но - вы бы видели его! На всё пойдёт!..
Селивёрстов обиделся:
- А мой, что же - не пойдёт? Ходил уже, и не раз! Сами не знаете, чего вам надо…
- Да нет, пойдёт, пойдёт! - заторопился Квасов. - Запишем, Костя, да? Давай, после Гагарина - Русанов. - И глянув на Русанова, записал. Вздохнув, произнёс: - Эх, рост вот только у тебя… великоват! Ну, да ладно: скажем, с опытом зато.
Алексея отпустили. И шёл он от самого штаба на свой "22-й километр" пешком - хотелось обдумать всё ещё раз, чтобы никто не мешал. "Это же надо, куда хотят взять! Вовочке не повезло, так, может, хоть мне…"
… Не знал тогда Алексей, что на другой день разговаривать с "купцами" будет безликий майор из особого отдела при штабе полка. Хилый и невзрачный, с жёлтым от частого курения и незапоминающимся лицом, он скажет им, не глядя в глаза, что кандидатура капитана Русанова была предложена неудачно.
- Почему? – спросит Квасов этого, стеснительного на вид, человечка, носившего странную при его роде занятий фамилию - Клейменов.
- Неблагонадёжен.
Одно короткое слово, и уже другая судьба, другое будущее, и космос для Русанова на этом закончится.

Конец