Побег

Кто там?


август, 1929 год, Ленинград

Утренний звонок в дверь напугал женщин: неужели везенье закончилось?..
Татьяна уронила ложечку в блюдце и посмотрела на мать.
Та не изменилась в лице – боялась передать свой страх дочке.
Аккуратно отодвинула чайную чашку, вышла в коридор.
Помедлила и спросила неизвестность строгим голосом:
- Кто там?
За дверью – уверенный мужской голос:
- Я с письмом для Екатерины Константиновны.
Вздох облегчения: «Значит, ещё не арест. Спасибо и на том».

Открылась дверная щель, звякнув, натянулась цепочка.
Мужчина увидел часть усталого породистого лица с напряжённо сдвинутой бровью.
- Здравствуйте. Что вам угодно?
- Доброе утро! Взгляните сюда, пожалуйста.
Рука протянула в щель три ассигнации.
Екатерина Константиновна внимательно просмотрела номера купюр, чувствуя, как снаружи тянет прохладой.
Дверь закрылась, звякнула цепочка, и потеплевший голос сказал:
- Будьте любезны. Мы как раз пьём чай.
Войдя в комнату, мужчина представился:
- Иван Андреевич Кильчицкий.
Ему сразу бросилось в глаза, что, несмотря на ранний час, мать с дочерью одеты так, словно готовы к приходу гостей.
- Я здесь, как вы догадались, по поручению ваших родных и уполномочен помочь вам уехать из Советской России.
У посланника довольно резкие черты лица, чуть подчёркнутые скулы и совершенно седые волосы по бокам головы.
Усы подстрижены, но опытный женский глаз уже видит в собеседнике кадрового офицера и представляет, как были загнуты эти усы в былое время.

Так ужасно, что всё хорошее осталось там, в прошлом.
Не надо называть фамилию Зарнекау, чтобы «товарищи» заметили, что мать и дочь – «из бывших».
И мысли постоянно возвращаются назад, не находя приюта в советской действительности. Была какая-то смешная, нелепая надежда, что жизнь после НЭПа изменится, но она разлетелась в пыль.
Дико сознавать, что со смертью Ленина жить стало ещё опаснее.
Хозяйка – в тёмно-синем платье, дочь - в голубом.
Мать чувствовала, что в Татьяне теплится надежда на отъезд, но при постороннем она себя сдерживала.
Светлые волосы, выразительные брови, чистый, открытый взгляд юности.
А в комнате – скудная обстановка, облитая летним солнцем.

- Екатерина Константиновна, я очень прошу вас решиться. Это – личная просьба Гавриила Константиновича.
Кильчицкий, в отличие от многих знакомых, не обращался к ней «графиня», - видимо, сказывалась работа в подполье.
- Иван Андреевич. Я помню, что вы – уже третий, кто приходит ко мне с этим предложением. Мне необходимо переговорить со своим духовником.
Сказала и – отвернулась от умоляющих глаз дочери.
Кильчицкий на удивление легко согласился:
- Конечно, Екатерина Константиновна. Я зайду к вам через два дня.
Пока рекомендую говорить, что собираетесь съездить на Кавказ за чистым воздухом.
Легко поднялся и прибавил со вздохом:
- А у вас всё ещё настоящий чай. Рад был познакомиться, Татьяна Ивановна. Честь имею.
Барышня кивнула, зарумянилась и похорошела.


Храм


Это была любимая дорога Екатерины Константиновны.
В экипаже, на извозчике, в автомобиле, в трамвае, пешком, приближаясь к церкви, она испытывала это чувство каждый раз: радость, что вновь удалось встретиться со своим чудом.
Опять она шла по Лермонтовскому проспекту, названному в честь её любимого поэта - гениального поэта-офицера.
Забавно, что все три любви и некоторые подзабытые влюблённости в её жизни достались офицерам.
И сама она некоторое время служила сестрой милосердия при первом муже, от которого и родилась Татьяна.
А сколько связано с Кавказом!..

Маленький храм во имя мученицы царицы Александры был не похож на бесчисленные петербургские церкви и соборы: обширный византийский купол мирно уживался со стройной, взмывающей в небо колокольней с голубой луковкой, увенчанной золотым крестом.
Стены храма, смотрящие на проспект, украшала великолепная майолика, ярко поблёскивающая на солнце.
И оба раза выйдя из тюрьмы, Екатерина Константиновна спешила сюда: повидаться с храмом.

Сказать честно: именно эта частица утраченной России держала её здесь крепче, чем все привычки, воспоминания и неизбежные у русского человека иллюзии.
Она навещала эту церковь, как единственное место успокоения сердца.
Среди красных флагов и крикливых транспарантов, среди ленивых «барышень» в присутствиях, плохо пахнущих граждан в общественных местах, среди подозрительных взглядов соседей и случайных встречных.
Вдали от нового советского языка, который почему-то продолжали называть «русским».

Графиня Зарнекау поднялась по маленькой каменной лестнице к радушно раскрытым дверям и вошла из уличной духоты в прохладу храма, наполненного тягучим запахом ладана и мерцанием свечей.
Багровые стены хранят внизу полумрак, но там, у широкого купола, в солнечных волнах незыблемо стоят евангелисты, разгоняя тьму.
Даже тихий голос рождает эхо, и оно радостно летит вверх:
- Отец Михаил, я боюсь решиться. Мне кажется, что это – новое искушение, чтобы изменить моё предназначение: ведь я должна помогать храму. Сегодня он нуждается в заботе и средствах ещё сильнее, чем вчера.
Отец Михаил во всём чёрном, с чёрной же небольшой бородой и умными глазами на добром лице, утешает:
- Не терзайтесь, Екатерина Константиновна. Ваше истинное предназначение сейчас – уцелеть. Вы – последняя из Романовых в России, а ждать доброты от богоборцев бессмысленно.
Духовник кладёт большую тёплую руку на плечо графине:
- Помните о Татьяне Ивановне: сберегите её. Ваша гибель будет на нашей совести.
Не случайно Господь в третий раз протягивает вам руку спасающую.

Михаил Павлович Чельцов не состоял ни в какой контрреволюционной организации.
Зная это, Кильчицкий сделал так, чтобы с ним поговорили об известном деле ещё до появления посланника.
Вскоре после ухода графини к отцу Михаилу подошёл человек с седыми висками и тихо сказал:
- Батюшка, я приехал по личной просьбе великого князя Гавриила Константиновича. Я прошу Вас, как духовного наставника и как человека, помочь мне. Екатерине Константиновне с дочкой грозит страшная опасность: несомненно, что большевики постараются их убить.
Кто поможет нам уговорить графиню уехать?
«Нам»! – усмехается про себя священник. – «Хитёр господин эмиссар. Но, судя по всему, дело знает туго».
- Графиня близка с семьёй настоятеля этого храма Михаила Николаевского. Её доверенная подруга Мария Михайловна Ханженкова – очень хорошая женщина. Она подкармливала Татьяну в голодные дни и давала ей приют, пока мать была в темнице на Шпалерной.
Екатерина Константиновна – увлекающаяся и живая натура, но вполне искренняя и порядочная. А ещё она очень любит Россию.
Собеседник склоняет голову:
- Спасибо за помощь, отец Михаил: на небесах всё слышат. Благословите на доброе дело.
Кильчицкий неторопливо идёт к выходу. Невнятное бормотание на клиросе закачивается громким распевом дьякона: «Животворя-щий!»
- Хороший знак, - думает Иван Андреевич и выходит на солнечное крыльцо. Деревья из церковного садика доверчиво тянут к нему ветки.


Встречи


У Николаевских сразу же пригласили за стол: матушка испекла пироги с капустой, яйцом и рыбой.
Вкусный запах встретил Кильчицкого в коридоре.

Семья у протоиерея была большая, но особенно обращал на себя внимание сын Юрий, севший за столом рядом с Иваном Андреевичем: широкоплечий, с крупными руками, мягкой белокурой бородой, он сразу напомнил былинного богатыря.
При этой стати и русской «могутности» взгляд его серых глаз был тихим и добрым.
«Это же – давешний дьякон», - узнал Кильчицкий.
- Готовлю опору себе в деле служения, - рассказывал о сыне батюшка. – Уже помогает мне в меру сил. Да и Екатерина Константиновна не оставляет храм вспомоществованием.

После пирогов разговаривали в отдельной комнате с образками и рабочим столом.
Батюшка сцепляет и расцепляет пальцы:
- Михаил Павлович рассказывал мне о вас. Уверены ли вы, что всё получится? Можно безвозвратно навредить, и самому пропасть.
- У нас есть связи по многим каналам, и несколько человек уже спасены и живут заграницей. Нам нужны только помощь и одобрение близких людей: как всякий человек, графиня боится перемен и разлуки с родиной.
Большевики не успокоятся, пока не убьют всех из дома Романовых. Я поражён, что Екатерина Константиновна с дочерью всё ещё на свободе, но это может закончиться в любой миг. Наверняка их новые соседи, которых я имел честь наблюдать, и товарищи из домкома присматривают за графиней. О том, что она до сих пор помогает Русской Православной Церкви, знают все.
Это – год новых репрессий. ОГПУ первыми станет хватать «бывших», и будет выбивать из них признания о сообщниках. Я тороплюсь, потому что каждый новый день может оказаться последним.
Кильчицкий совсем наклонился к протоиерею, еле сдерживаясь, чтобы говорить вполголоса. Батюшка мягко хлопает собеседника по руке:
- Вы зря меня агитируете, Иван Андреевич. Кто, как не я, беспокоится о семье Зарнекау?
По моей просьбе отец Михаил Чельцов провёл с графиней душеспасительную беседу в пору её увлечения мистицизмом и столоверчением. С ней я разделил первый арест после пожертвования церкви бриллиантового колье: она села «за спекуляцию», а я –…« за антисоветскую агитацию». В своё время я уговорил её порвать греховную связь с Хомичевским: ведь он бросил Екатерину Константиновну, пока она была в тюрьме.
Ну ладно: не будем о житейском. Я – на вашей стороне, и буду просить графиню скрыться.
В коридоре Кильчицкий целует батюшке руку и совсем близко видит пушистую седую бороду, сквозь которую просвечивает крест.
Улыбается на прощание матушка.

Мария Михайловна Ханженкова оказалась рассудительной женщиной, полной здоровья и душевных сил.
Светлое платье очень шло её закруглённым формам и проницательным карим глазам.
Между ней и Иваном Андреевичем в вазе на столе стояли скромные синенькие ирисы.
Узнав о цели визита, Ханженкова прикрыла дверь на балкон.
Воздушная струя пробежала по белым занавескам и, зацепив подол платья, поиграла складками.
Кильчицкому это напомнило дом, мать и даже синеву ирисов в летний день на веранде.
- Уважаемая Мария Михайловна, вы – задушевная подруга Екатерины Константиновны. Вы поймёте, что я пекусь не только о ней, но и о Татьяне Ивановне. Гавриил Константинович и его жена Антонина Рафаиловна собрали деньги, чтобы спасти последних из Зарнекау от рук большевиков.
- Я сделаю всё, чтобы убедить Тину, но вы, Иван Андреевич, ответьте мне на некоторые вопросы. Как вы намерены использовать деньги?
- Мы передадим деньги Андреевой для мужа. У нас есть на неё прямой выход.
Ханженкова удивлённо подняла брови и постучала длинным ногтём по столу:
- Андреева?.. Эта артистка?.. Жена Горького?!..
- Да. На самом деле, всё зависит от Горького.
- И вы уверены в успехе?
- Пока нам это удавалось.
Помолчали.
- Какова же сумма, если не секрет?
- 100 тысяч финских марок.
- Да, изрядно…
Кильчицкий поспешил закрепить успех:
- Мария Михайловна. Великий князь с женой всерьёз обеспокоены судьбой графини и дочки. Они обратились к людям с репутацией и опытом.
- Да-да, - сдалась Ханженкова и глянула Кильчицкому в глаза. - Я вижу. Мне кажется, я сумею уговорить Тину. Ведь я люблю её и Танечку.
Вы знаете: перед революцией Тина встретила этого кавалериста – Фёдора Хомичевского, и влюбилась - как в омут головой! Мы все ему не доверяли: он был верхогляд и женолюб. Когда Тину арестовали второй раз, он её не просто бросил, а ушёл к любовнице. Я помогала Танечке, чем могла, а когда вернулась Тина – утешала.
Ханженкова кивнула самой себе и произнесла:
- Я упрошу её.
Кильчицкий встаёт, благодарит и чувствует, что ему не хочется уходить из комнаты с лёгкими занавесками у балкона и скромными ирисами на столе.
Но – необходимо.


Летний сад


Удивительно, какой прекрасный выдался в этом году август!
Даже после Ильина дня продолжали купаться. Совершенно неподходящая для Петербурга погода (слово «Ленинград» графиня не выносила).
Утром после чая позвонила Маша и пригласила прогуляться в Летнем саду.
А вдруг – в последний раз?..

Все вокруг убеждали, что нужно бежать.
Вчера заходил отец Михаил Николаевский.
Слушала и соглашалась: не могла не согласиться, глядя в его озабоченные, грустные глаза, наблюдая, как мерно двигается пушистая борода.
Но согласия в душе не было: она стояла в своих думах у края узкой пропасти, а перешагнуть не могла, – боялась перешагнуть через себя.
Откуда-то со дна этой пропасти на неё смотрел храм и знакомая дорога по имени Лермонтовский проспект.

И несть числа русским, которые так же страшились одного: невозможности вернуться.
К могилам отцов и матерей, трогательным есенинским берёзкам и волнам шишкинской ржи, к могучему лермонтовскому Кавказу и бескрайнему гоголевскому бездорожью с позвякивающей тройкой.
Как попрощаться с частью души? Страшно…

Екатерина Константиновна идёт по крайней дорожке Летнего сада в сторону Невы, и справа весело поблёскивает Фонтанка («Чижик-пыжик, где ты был?»).
Как мало осталось в Петербурге прежних, « настоящих» лиц…
Вдоль аллеи на скамейках сидят няньки и бабки; вокруг них бегают крикливые малыши. Раньше бонны их утихомиривали…
Идёт пара. Она – в безвкусном платье с сильно подведёнными губами-сердечком; смотрит на всех оценивающе.
Он обмахивается шляпой, пиджак перекинут через плечо, зацепившись петелькой за палец хозяина.
Из-под пиджака видны помочи.
Навстречу шагает молодёжь: парни в широких, плохо глаженых брюках, девушки – в модных полосатых футболках с поперечными бордовыми полосами.
Селькорки? Рабфаковки?
Главное украшение – комсомольский значок. Хохочут.

Когда все проходят, остаются только подлинные картины: зелень двухсотлетних деревьев и стриженой травы в белых мраморных пятнах античных статуй.
У памятника Крылову зеваки рассматривают персонажей басен.
- Гляди, гляди! – кричит один другому. – Я нашёл: «Ворона и лиса»!
И так хочется холодно поправить:
- «Лисица», юноша!.. «Ворона и лисица».

- Я здесь, Тиночка! – поднимает руку Маша. – Пойдём к Лебяжьей канавке.
Погуляли, поговорили, отвели душу.
И столько лет знакомы: иногда догадываешься, что скажет подруга….
А страх перед неизвестностью и необратимостью поступка гложет.
Маша раскраснелась; она похожа на птицу, защищающую птенцов:
- Тина, посмотри на Танечку. Ты помнишь, что её не взяли в университет из-за графы « происхождение»? Какое у неё будущее? Кого она возьмёт себе в мужья? Будущего сидельца? Или советского чиновника? Ты сама много пострадала, но разве можно втягивать её в эту войну?
Екатерина Константиновна ещё пытается защищаться:
- Но всё русское – здесь! А я вырву Таню из него навсегда.
Устало поправлена выбившаяся прядь волос, и тихий Машин голос отвечает:
- Здесь всё – советское, Тиночка. Россия Серова, Кустодиева и Репина исчезла,- она осталась только в библиотеках и в наших сердцах. Ты знаешь, что Андреева передаст деньги Горькому, чтобы ты могла уехать?
Озорной ветер пробежал по кустам и попытался испортить причёску.
- Так вот, как зарабатывают пролетарские писатели и их жёны… А Нестеровская спасала Гавриила Константиновича от ЧК только своим званием всенародно любимой балерины.
Но ты, Маша… Ведь ты не собираешься уезжать. Почему?..
Мария Михайловна чуть улыбается:
- Я не из Романовых, и моя фамилия - не Зарнекау. Я буду ждать тебя здесь, Тина: авось свидимся.
Но ты не можешь оставить Татьяну в стране кошмаров и талонов на хлеб!
Это был жестокий приём, и обе подруги это знали.
Очень хотелось возразить, но Мария Михайловна была права.
И тогда Екатерина Константиновна уткнулась в родное плечо и заплакала.


Кильчицкий


В назначенный день графиня услала дочь, чтобы поговорить с Кильчицким наедине.
Утро выдалось чудесное, с открытого балкона в комнату влетал свежий росистый воздух.
Кильчицкий появился, как и прежде – к чаю, поэтому звонок в дверь не испугал.
Присели за стол.
- Иван Андреевич, я решилась: мы едем.
Кильчицкий предположил, что графиня в молодости была весьма привлекательной женщиной. Это очарование осталось у неё и сейчас, несмотря на удары судьбы.
Он улыбнулся:
- Это замечательно, Екатерина Константиновна! Каюсь, что специально подгадал прийти к чаю.
- Мне, как хозяйке, это приятно слышать. Возьмите, пожалуйста, варенье - нас Николаевские угостили. Сколько же придётся ждать?
- Послезавтра у вас поезд.
Графиня даже перестала помешивать сахар:
- Послезавтра?!.. Но, ведь, вам необходимо передать деньги и купить билеты…
Иван Андреевич в прекрасном расположении духа:
- Деньги переданы, билеты куплены! Не сердитесь, Екатерина Константиновна. Я сделал всё, чтобы вы приняли правильное решение.
Вот ваш паспорт на имя Екатерины Константиновны Тульевой. Это – паспорт на имя Татьяны Ивановны Тульевой. Вот два билета до Терийоки. Вы едете с мужем Ярославом Владимировичем Тульевым, сотрудником советского торгпредства, в соседних купе. Послезавтра мы встретимся с ним на Финляндском вокзале.
Всё же было очень неприятно, что решили за неё.
- Вы довольно бесцеремонны…
- Я боюсь за вас и вашу дочь: у нас совершенно нет времени.
Графиню вдруг подтолкнуло любопытство:
- Скажите, Иван Андреевич, вы – бывший офицер?
Задумался:
- Бывших офицеров не бывает: я – капитан. Сейчас служу в РОВС, в Кутеповской организации.
- А ваша семья: она – за границей?
Кильчицкий потянулся за вареньем и неторопливо добавил в чай.
- Я потерял родных, когда Красная Армия заняла Одессу. Они ушли вместе с обозами; там были сотни беженцев. Но их нагнала кавалерия.
- Простите…
- Ничего-ничего… Они погибли: жена и сын Серёжа. Сейчас ему было бы столько же, сколько Татьяне Ивановне.
Графиня не знала, что говорить:
- Простите…
Кильчицкий вдруг посмотрел ей в глаза:
- Не обижайтесь, Екатерина Константиновна на моё самовольство: иногда мы должны переломить себя ради наших детей.
- Конечно, конечно, - повторяла графиня, до боли жалея капитана Кильчицкого.
На стекле балконной двери качалось отражение веток.



«До свиданья, друг мой, до свиданья!»


Накануне отъезда Екатерина Константиновна долго была в храме: просила прощения, прощалась, плакала возле образа Святой мученицы царицы Александры.
Вся жизнь была накрепко связана с этой церковью: венчание, проводы в последний путь дорогих людей, Танечкино крещение и даже – освобождение из тюрьмы.
И вот уже стало легче, словно небеса благословили неотвратимый отъезд, и купол с евангелистами просветлел солнечно.
Вышла на Лермонтовский. Оглянулась, чтобы в последний раз полюбоваться уютной майоликой и ослепительным блеском крестов.
Пришла домой поздно (Татьяна уже начала волноваться) и долго не могла заснуть, спрятав белую ночь за занавесками.

Ночью пролился дождь, и утро встретило прохладой, блестящей зеленью и быстро высыхающими лужами, в которых торопились выкупаться воробьи.
Екатерина Константиновна боялась долгого прощания и просто говорила каждому несколько слов любви и обещания писать; напоследок по-русски троекратно целовалась.
Пришли почти все Николаевские, отец Михаил Чельцов и, конечно же, Мария Михайловна. Почему-то в памяти об этих людях остались запахи.
Марию Михайловну сопровождал аромат травяных духов, которые графиня очень любила: как будто полем пахнуло.
Ряса Михаила Павловича Чельцова хранила запахи ладана и воска, а батюшка Михаил Николаевский по-домашнему пах пирогами.

А тут уже Кильчицкий занёс в такси чемодан Екатерины Константиновны и саквояж Татьяны Ивановны.
Татьяна села в автомобиль быстрее всех. «Значит, рада, что уезжаем», - с грустью подумала мать.
Неожиданно подошёл отец Михаил Николаевский и вручил открытку с видом на храм царицы Александры – ещё дореволюционную. Навернулись слёзы: «Какой чудный подарок!»

Когда такси покатилось, набирая скорость, - всё оглядывались на дорогие лица.
А провожающие крестили в спину и утирали глаза.
Последний раз ехали по любимому городу и смотрели на знакомые дома как будто впервые: внимательно, запоминая.
Татьяна вдруг сказала:
- А я вчера была в магазине. Видела туалетное мыло с названием «Мцыри».
Екатерина Константиновна недовольна:
- Какая пошлость!..
Дочь улыбается:
- А мне кажется – смешно.
Кильчицкий промолчал, а мать снова подумала: «Как Таня хочет уехать…»
Попалась навстречу колонна красных курсантов, марширующих с песней:
- Белая армия, Чёрный барон,
Снова готовят нам царский трон.
«Что же: у «товарищей» и новых песен нет?»
Топают ногами, как слоны:
- Так пусть же Красная,
Сжимает яростно…
Память графини хранила множество торжественных маршей с песней.
Особенно запомнилось, как в Уссурийской дивизии один полк «хватил» вовсе и не кавалерийскую песню, довольно старую:
Солдатушки, браво-ребятушки,
Где же ваша слава?
Наша слава – Русская держава,
Вот где наша слава!

Проезжали по Литейному мосту.
Татьяна сказала, показывая за ажурную ограду:
- Посмотри, мама, какая голубая Нева.
И правда: глубокая, быстрая Нева чаще всего имеет вид хмурый, неспокойный.
Вода – либо тёмно-синяя, либо – серая, посечённая мелким дождём.
Екатерина Константиновна подумала: «Значит и у Петербурга есть голубая кровь, бегущая по бесконечным речкам, каналам и канавкам».
«До свиданья, друг мой, до свиданья!» Разве повернётся язык сказать Петербургу «Прощай»?


Финляндский вокзал


Такси свернуло направо и резко затормозило перед очередью из автомобилей.
Шофёр, молодой вихрастый парень, вылез из машины и принялся высматривать, в чём дело.
- Здесь недалеко, - говорит Кильчицкий, взглянув на счётчик. – Мы пойдём пешком.
Спустя минуту, идя по улице, он замечает табличку на доме:
- Улица Комсомола? Как же она называлась раньше?
- Симбирская, - отзывается графиня. – Однажды мне показалось не случайным, что Ульянов приехал в Петроград на улицу с названием города, в котором родился. А сейчас мы выйдем на площадь самого товарища Ленина.
Наконец стало видно, что мешало автомобилям: от вокзала к Неве двигалась шумная костюмированная процессия.
Ехали грузовики с гигантскими картинами и плакатами в духе РОСТа, в пританцовывающей толпе несли транспаранты под завывание нещадно фальшивящего духового оркестра шли ряженые.
- Что это за чертовщина? – возмутился Кильчицкий.
- Это – антиклерикальный карнавал, - пояснила графиня, - прогрессивная форма борьбы с религией.
- Идите за мной, не отставайте, - приказал Кильчицкий и принялся прокладывать путь чемоданом.

Одна картина на грузовике изображала злого бородатого деда с кольцом над головой, который грозил кулаком буквам СССР.
На другой Георгий Победоносец с копьём наперевес скакал прочь от огромного красного рабочего.
Шли черти, почему-то тоже красные, распевая под гармошку на мотив «Мы кузнецы, и дух наш молод»:
И вот сейчас, когда старухи
Поклоны бьют у алтарей,
Мы молоды! Мы сильны духом, -
Сожжём небесных всех царей!
Были тут и традиционные персонажи: поп с редкой, но длинной бородой из мочала; буржуй во фраке и цилиндре с набитым ватой животом и увешанный аксельбантами, как веригами, белогвардеец с огромным допотопным палашом у пояса.
Вся людская масса двигалась к памятнику Ленину, где синеблузники уже складывали замысловатые фигуры из человеческих тел.

Екатерина Константиновна только раз видела этот памятник вблизи, и он её удивил.
Вождь мирового пролетариата стоял на башне броневика с расщеплённым дулом пушки.
Фигура располагалась спиной к вокзалу и указывала рукой за Неву - на старый город, будто звала к штурму.
По замыслу архитектора, памятник напоминал о выступлении Ленина перед рабочими, но рот памятника был закрыт.
Иван Андреевич со спутницами уже пробился ко входу в вокзал, когда мимо них прошла группа людей со злыми, «некарнавальными» лицами.
Они несли бумажный плакат «Смерть оппозиционерам и уклонистам!» и выкрикивали: «Смерть!»


Проверка

На перроне было заметно тише, хотя визгливые звуки оркестра долетали и сюда.
Ярослав Владимирович Тульев оказался крепким мужчиной лет сорока семи, с бородой и слегка вьющимися тёмными волосами.
Он отчего-то сразу же вызвал симпатию у графини и, судя по всему, понравился Тане.
Тут же попрощались с Иваном Андреевичем, который пожелал им добраться без приключений, с Божьей помощью.

Войдя в купе, Тульев задёрнул занавески, скрыв от глаз стоящего поодаль на перроне Кильчицкого.
- Скоро будет проверка документов, - предупредил Ярослав Владимирович и оказался прав. Только расставили вещи, как дверь отворилась, и в проёме показался проверяющий с двумя красноармейцами.
Изрытое оспинами круглое лицо с тонкими губами сразу не понравилось графине.
Проверяющий сравнивал фотографию в паспорте с лицом, словно хотел найти несоответствие. Видно было, что Татьяна сильно напряжена.
- Почему вы находитесь в этом купе? – спросил проверяющий Тульева, воткнув в него взгляд.
- Потому что здесь моя жена и дочь, - развёл руками Тульев.
Тогда проверяющий взял его паспорт и начал рассматривать фото так, как будто был уверен, что усы и борода – накладные.
- Вы служили когда-нибудь в Семёновском полку? - вдруг спросил он. Графиня похолодела: «А вдруг служил?..»
Тульев неожиданно рассердился. Он протянул какую-то бумагу с печатью и зарычал:
- Молодой человек. Здесь русским языком написано, что я представитель советского торгпредства, командированный в Финляндию по делам работы.
Проверяющий как-то ощерился, но, прочитав бумагу, вернул вместе с паспортом.
Медленно выходя из купе, он продолжал вглядываться в лицо Тульева.

Ярослав Владимирович закрыл дверь купе и раздвинул занавески: это был знак, что проверка закончилась.
Все увидели капитана Кильчицкого, который в этот жаркий день был в светлом пиджаке.
Он закурил, чего никогда не делал при дамах, чуть заметно кивнул и пошёл в сторону вокзала.


Вот и всё…


Поезд тронулся почти бесшумно.
Екатерина Константиновна увидела, что над длинным депо растянулась бесконечная красная материя: «Да здравствует рабоче-крестьянская...»
Графиня отвернулась.
Таня достала из саквояжа книгу и принялась читать.
Мать заглянула из любопытства: оказалось – «Митина любовь» Бунина, одно из первых изданий.
«Где она его в доме нашла?» - думает Екатерина Константиновна.

После вежливого отсутствия зашёл Тульев, - узнать, как устроились, и выпить вместе дорожного чаю из позвякивающих стаканов.
- Я вас узнала во время проверки, - говорит графиня, – хотя с бородой это было нелегко. Однажды мы виделись с вами на офицерском балу у Кирилла Владимировича - нас познакомил Иван Иванович, Танин отец. (Таня с любопытством смотрит на спасителя).
- Я вас тоже помню, Екатерина Константиновна. Вы – такая яркая женщина, - вас невозможно забыть.
- А знаете, почему я запомнила? - улыбается графиня. – У вас былинное имя – Ярополк Владимирович, и литературная фамилия – Тушин. Вы, ведь, - капитан?
- Да, я – капитан. Этот молодчик-проверяющий служил в Семёновском полку, когда начались расправы над офицерами. Я его тоже не забыл.
Графиня радуется, что угадала:
- Так, может быть, ваш предок был прототипом толстовского капитана Тушина?
- Увы! Мой прадед, Афанасий Лукич Тушин, погиб ещё под Смоленском: он не сражался под Аустерлицем, и ему не довелось защищать Москву.
- «Да, были люди в наше время», - задумчиво произносит Екатерина Константиновна.
Помолчали. Каждый вспомнил своё.
В голове крутилась знакомая перекличка колёс: «Куда-куда?.. Куда-куда?..»

- Вот и всё!.. – вдруг сказала Таня, и все посмотрели в окно.
По стеклу пробежали капли.
Сперва – случайные, потом – крупнее и чаще, и – потекли потоком, не сдерживаясь.



Письмо


февраль 1931-го, Париж

Это была Танина идея - сходить на Вертинского.
Екатерина Константиновна не жаловала кабаретные песенки, но к Вертинскому относилась благосклонно: его шансонетки были маленькими сценками из жизни, которую она помнила и хорошо знала.
Последний раз довелось послушать ещё до революции в «Палас-театре», - ходили вместе с Марией Михайловной (тогда – просто Машей).

К парижской погоде было трудно привыкнуть: скучный, дождливый февраль без снега.
В фойе маленького театра оказалось много знакомых лиц.
Почти, как тогда – в Петрограде, только все были постаревшие, подуставшие от жизни.
Графиня думала, что песни Вертинского развеют пасмурное настроение, но - не вышло.
Это был уже не тот Вертинский, певший про кокаинетку и парижские балаганы.
«Проводы погибших юнкеров», «Маленькая балерина» кололи в самое сердце.
Ещё только началась «В степи молдаванской», как навылет ранили слова «И печально глядит на дороги у колодцев распятый Христос».
Но когда он спел: «И российскую горькую землю узнаю я на том берегу» зал зарыдал.

Графиня вышла в фойе.
К ней приблизился незнакомый человек, по выправке – офицер, и объяснил, что у него есть письмо для Екатерины Константиновны, доставленное из «Советов» с оказией.
Не следовало читать письмо на глазах у посторонних (у ГПУ везде были агенты), поэтому пришлось потерпеть до дома.


Отрывок из письма Нины Николаевской:

…Дорогая наша Екатерина Константиновна. Пишу Вам и плачу.
Вы уже знаете, что папа, Юрий, Мария Михайловна и отец Михаил после известных событий попали в тюрьму.
После года их мытарств по темницам у нас ещё оставалась надежда на то, что их выпустят: ведь они ни в чём не виноваты.
Как могли, мы пытались просить за них у советской власти, но тщетно.

Недавно пришли злые вести: нам отписали, что Юрия отправили на Соловки, а остальных приговорили «к высшей мере социальной защиты».
Мама несколько дней не могла встать – боялась поверить в свершившееся.

Расстреляли наших дорогих в Рождество Христово – 7 января.
Иван Андреевич Кильчицкий рассказал нам о судьбе Вашего знакомого - Ярополка Владимировича Тушина: в те же дни он был застрелен, когда переходил финскую границу.
Мы все молимся об упокоении души невинно убиенных…


Вечная память


Заснула Екатерина Константиновна только под утро.

…Храм Святой мученицы царицы Александры заботливо убран к Рождеству: за образами виднеются ажурные снежинки, на восточной стене висит большая Вифлеемская звезда, алтарь украшен переплетёнными еловыми ветками с золотыми и синими шарами.
Праздничный звон прокатывается над проспектом поручика Лермонтова, сзывая прихожан с высоты стройной колокольни.
Графиня знает, что на улице снежно и морозно, но присутствующие одеты так, будто собрались праздновать Рождество Христово дома.
Чувствуется, как свечи в руках у прихожан согревают воздух.

У алтаря в зелёном с золотом стихаре дьякон Юрий Николаевский поёт «Свете тихий».
Он держит в руках образ мученицы царицы Александры, ему согласно подпевает хор.
По обе руки от Юрия стоят капитаны Тушин и Кильчицкий в полевой форме; они придерживают левой рукой фуражки, причём Тушин – как прежде – без бороды.

В маленьком приделе оба отца Михаила в простых чёрных рясах раздают детишкам золотых ангелочков, сделанных руками дочек батюшки Михаила Николаевского.
К Екатерине Константиновне подбегает десятилетняя Таня и громко шепчет «по секрету»: «Мама! Серёжа Кильчицкий подарил мне своего ангелочка!!»
Счастливая, она протягивает руку с двумя лёгкими фигурками и косится на мальчика с ясными глазами и лёгкой улыбкой.
Он - в матросском костюме и кого-то необыкновенно напоминает.

«Где же жена Кильчицкого?» - ищет глазами графиня и видит возле капитана женщину в пурпурном вечернем платье и такого же цвета платке.
Женщина улыбается ей, и оказывается, что это – молодая Мария Михайловна.
Она берёт за руку Серёжу и идёт в центр храма, где уже стоит стул.
На стул забирается подошедшая Таня, - сегодня она в пышном белом платье, а на голове поверх покрывала – игрушечная диадема.
Хор стихает и в каждом уголке церкви слышен звонкий детский голос.
Что-то совершенно неожиданное и, в то же время – до боли знакомое:
«Да, были люди в наше время –
Могучее, лихое племя…»
На стенах, украшенных византийским орнаментом, видны красные и синие отсветы цветных окон.
Течёт, переливаясь, живое золото окладов, лампадок, свечных огней.
«Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля…
Не будь на то Господня воля,
Не отдали б Москвы!»
Дьякон поднимает над собой икону и вдруг поёт по-шаляпински глубоко, пробирая до дрожи: «Со святыми упокой!..»
Екатерина Константиновна поражена в самое сердце и вскрикивает:
- Это – ошибка! Сегодня – праздник!..
Но весь храм подхватывает, и звуки растут, поднимаясь вдоль стен:
«…Христе, души раб твоих…»
Поют, став навытяжку, Кильчицкий и Тушин; подняв свои наперсные кресты с каменьями, поют отцы Михаил Чельцов и Михаил Николаевский, а из глубокой заоконной тьмы вдруг появляются оранжевые лучи предутреннего солнца.
Поёт молодая Мария Михайловна, и графине чудится, что от неё пахнет полем, омытым дождём; подняв бровки, старательно выводит Танечка в белоснежном платье.
Чистым дискантом пронизывает пространство Серёжа Кильчицкий, а свет уже спускается к людям, и иконы отвечают ему радостными отблесками.
«Но жизнь бес-конеч-ная!» – выпевает хор, и слова русской молитвы летят вверх.
В купол.
Навстречу солнцу.

…………………………………………………………………………………………………
Закрыли храм в августе 1933 года.
В 1938 году церковь во имя Святой Мученицы Царицы Александры была взорвана.