Кисель...Эссе...

Вечер. За окошком плачет небо. Я сижу в кресле у окна, и, из огромного «китайского» бокала, медленно- медленно, маленькими глоточками, потягиваю кисло-сладкий клюквенный кисель. Кисель я обожаю.
Мама очень любит рассказывать гостям историю из моего раннего детства, связанную как раз с киселём. Когда она рассказывает, то старается передать всё в лицах и интонациях. От этого слушателям становится смешно, а я смущаюсь до красных щек, что их веселит еще больше. При этом папа начинает подсказывать упущенные ею детали, и у гостей создается впечатление   : он был там собственной персоной и видел всё своими глазами.
Меня никто уточнить не просит. Я объект. Я должен сидеть и молчать. В противном случае, мама может сбиться и история не получится неожиданной и смешной.

Мне было лет пять или шесть... Мы отдыхали с мамой в каком-то крымском санатории, по-моему, в Евпатории, и в один из дней там, на обед полагался кисель. Уже сейчас с возрастом, да и из маминого рассказа, я понимаю, что киселем эту серо-бурую комковатую жидкость назвать можно было только от огромной любви к этому напитку. Но тогда само слово « кисель» вызывало во мне непреодолимую тягу.
В этот день и суп и котлета были съедены со световой скоростью. Никаких – “не хочу”, “не могу”, “меня сейчас вырвет”, которыми сопровождалось любое принятие пищи и которые доводили маму до” белого каления”, произнесено не было. Я ждал кисель! Нет, не так! Я предвкушал встречу с любимым напитком!
Мама сходила к раздаточному окну и принесла два стакана третьего, почему-то раньше десерт и напитки назывались – третье. В том возрасте я предпочел бы, чтобы это было и первое, и второе….и десятое, и желательно каждый день.
Свой кисель я выпил залпом и даже не почувствовал вкуса. Единственное, что я понял - это действительно был кисель - скользкий и тягучий. Мамин стакан стоял перед ней, и она почему-то подозрительно на него смотрела, как будто ждала, что из него выскочит пупырчатая жаба или голая мышь. Почему голая? Просто, мама всегда папе говорила:
- Мышей я не боюсь. И испугать меня можно мышью, только если она будет облезлая.
А что она боится жаб, это я знал точно. Как только я брал жабу в руки, она кричала диким голосом:
- Брось, сейчас же эту гадость! Тебе еще бородавок не хватало!
Правда, что такое бородавки она не объясняла, а я представлял себе маленьких жабят с бородой, которые вырастут у меня прямо на ладошках.
И вот мама смотрит на свой стакан с киселем, а я смотрю на маму и думаю:
- Может, она не хочет пить? Может она отодвинет его сейчас и скажет, что лучше попьет апельсиновый сок в номере, который она любила и, который она покупала в огромных количествах. И тогда я возьму ее стакан и буду пить медленно-медленно маленькими глоточками, растягивая удовольствие.
Я просто смотрю на маму.
Мама же, рассказывая об этом, утверждает, что я переводил умоляющий взгляд со стакана на нее и обратно, и ей показалось, что я готов проглотить этот кисель вместе со стаканом, но это неправда! Я же тоже помню! Я просто смотрел на маму.
Конечно, я бы мог попросить у мамы ее кисель, и она бы мне его отдала в то же мгновение, но это было бы нечестно. Ведь мы всегда всё вкусное делим с ней пополам. Любую ягодку – если она одна, мороженное – если у нас денег только на одну порцию, любую конфету – даже леденец, раньше всегда отдавал маме половину – сначала давал ей, а потом досасывал сам. Это когда мы с ней вдвоем. Когда же рядом папа, всё делится на три части, но тогда маме всегда достаются две части – папа не любит сладкое и всегда свою порцию отдает ей, хитро подмигивая мне при этом, мол, мы же с тобой мужчины.
Милый, добрый, умный мой папа! Сейчас, я уже прекрасно понимаю, зачем ты всегда это делал   : ты не хотел, чтобы я вырос немощным и больным человечком, которому позволяют все, чего бы он ни попросил.
Ты никогда не давал мне почувствовать свою ущербность. Я знаю, нет, я уверен, что ты бы отдал мне все фрукты, все конфеты, всё мороженное мира, да что там мороженное…ты бы отдал свои ноги и руки, своё сердце, если бы был хоть малейший намёк на то, что это мне может помочь!
О чём я? А, да! Я просто смотрю на маму.
До сих пор думаю над этим   : специально она тянула время, или действительно решала - пить ей этот кисель или нет…
- Ты что, уснул? – голос мамы вывел меня из размышлений – Спрашиваю тебя, спрашиваю, а ты где-то витаешь. Не хочешь и мой кисель допить, а то я его не хочу что-то?
Вот оно! Я беру ее кисель и начинаю быстро- быстро пить. Когда в стакане остается глотка два, я вспоминаю, что хотел пить маленькими глоточками, чтобы, наконец, распробовать его вкус. Но почему-то, отказавшись от этого, допиваю остатки одним глотком. Я ставлю пустой стакан на стол и…Да! Тот день был моим днём!...слышу крик поварихи, высунувшейся в окошко раздачи:
- Добавки киселя никто не хочет?! Только со своими стаканами!
Как здорово, что мы сидим совсем рядом с этим окошком, и мой голос повариха прекрасно слышит:
- Я! Хочу! – и, схватив два стакана, стараясь не замечать укоризненного взгляда мамы, мчусь к окошку. Я тороплюсь!
Я не могу вспомнить, почему я схватил оба стакана, может потому что уже считал их своими – ведь я пил из обоих, но я прекрасно помню, почему я торопился. Мне казалось, что сейчас все побегут брать добавки, а я не успею, и мне не достанется!
Хотя сейчас я не могу представить, как можно было мчаться с двумя стаканами, пусть и пустыми, на коленях между столиками. Может я просто торопился, а слово «мчался” пришло ко мне из маминого рассказа? Но мама, рассказывая об этом моменте, всегда делает круглые глаза и смеётся:
- О, если бы вы видели, как он мчался - как будто за последним куском хлеба на этой планете. Я от стыда не знала, куда глаза спрятать!
У окошка я был первым, но если честно, то и последним…Добавки киселя никто не захотел.
- Давай стаканчик,- повариха по пояс вылезла из окошка и взяла у меня из рук оба стакана.
Я смотрю, как она, скребя по стенкам котла огромным половником, наполняет их. Потом, подняв стойку, выходит из своего окошка и вручает мне два стакана, до краев наполненных киселем.
Как возвращаться на своё место я не знаю – обе руки у меня заняты. Я оглядываюсь на маму, призывая ее помочь мне, но она внимательно смотрит на дверь, в противоположную сторону, или делает вид, что внимательно.
Понимая, что с двумя стаканами в руках, я не доберусь до своего столика, но и расстаться с одним из них я тоже не в силах. Я принимаю самое правильное решение – я быстро выпиваю кисель из одного стакана и ставлю его на стойку окошка.
Почему я сразу не направился к своему столику, что меня задержало – не помню. Но в этом была моя ошибка…А может и не ошибка. А может это была награда от Кисельного Бога за такую верность и привязанность! Но случилось то, что случилось.
Доброте жалостливой поварихи не было предела, и с возгласом: - Деточка! – она быстро налила в пустой стакан кисель и, откинув стойку, вручила мне его в свободную руку.
За ближними столиками уже начинаются раздаваться глухие смешки. Видно, поняв причину этих смешков, повариха разворачивает меня и, под уже откровенный смех наблюдающих за происходящим,
обедающих, везет меня к нашему столику.
Мама начинает рассыпаться в благодарностях. Потом они беседуют о чём-то…Но меня это уже не касается и не тревожит. Я занят тем, о чем долго мечтал   : я маленькими глоточками медленно-медленно потягиваю кисель. Сначала из одного, а потом и из другого стакана.
Потом, когда мы с мамой направляемся в свою комнату на тихий час, она всю дорогу беспокойно спрашивает:
- Тебе не плохо? Тебя не тошнит?
Меня не тошнило. Мне было не просто хорошо - мне было замечательно!
Уснул я сразу, как только мама закутала меня одеялом, что за всё время нашего отдыха, случилось в первый раз. И сладко спал до самого ужина……

Я сижу у окна в своем кресле и допиваю клюквенный кисель.
В моей комнате темно, и открытая дверь в залитую светом гостиную, как экран кино…немого кино, так как на мне наушники плеера с медленной мелодией из “Шербурских зонтиков”.
За столом сидят мама и папа. Папа что-то шепчет маме на ухо, а она, морща носик, хихикает, как девочка. Раньше я думал, что ей щекотно, и поэтому она так хихикает. С возрастом я понял, что не только из-за этого.
За столом сидят самые дорогие мне люди. И я понимаю, как им хорошо вместе, несмотря на все жизненные тяготы и неурядицы.