Искушения Губина

Моим друзьям, пострадавшим от вина, посвящается


Сергей сидел за столом и наблюдал за растекающейся по клеенке лужей. Только что он потянулся за стаканом, и непослушная рука опрокинула бутылку с остатками вермута. Сергей наблюдал за лужей и думал: «Вот я смотрю на лужу», смотрел на тарелку с остатками растерзанной селедки и думал: «Я смотрю на тарелку, в ней селедка».

Тяжелый воздух комнаты сотрясал богатырский храп Дуськи. Сергей взял пластмассовую пробку и швырнул в ее беззубый распахнутый рот. Пробка угодила в лоб. Дуська грузно перевалилась на бок. Теперь она только сопела.

Сергей достал из Дуськиной сумки последнюю бутылку вермута, налил в сальный стакан, выпил. Из горы мусора на клеенке выковырял окурок. Закурил.

Он вспомнил, как сегодня возвращался домой. В карманах после тщательной проверки содержимого не обнаружил ни копейки. Хотелось курить. Он шарил глазами по тротуару, увидел окурок, подобрал и долго прикуривал трясущимися руками. За ним внимательно наблюдала девочка. Когда он, наконец, прикурил, она сказала: «Гражданин, это же неприлично!»
Сергей криво усмехнулся, не нашел что ответить и быстренько сбежал от пронзительного взгляда серьезных детских глаз. Ему стало стыдно. Давненько с ним такого не было.

...В детстве он дружил с такой же умненькой, аккуратненькой девочкой. Сначала Сергей не обращал на нее внимания. Но вот однажды учительница английского языка Анна Павловна после урока, на котором поставила ему пятерку, пригласила зайти к ней домой. Сережа дождался назначенного часа и нерешительно позвонил у двери, обитой черной гладкой кожей. Через широкий коридор Анна Павловна провела его в просторную комнату и посадила в глубокое кресло. Сама села напротив и сказала, что очень довольна его успехами в английском и хочет предложить позаниматься вместе с дочкой у них дома. Конечно, Сережа согласился.

Анна Павловна позвала Иру. В комнату вошла девочка из его, Сережиного, класса. Он удивился. Не знал он, что Ира учительская дочь. В школе они были учительницей и ученицей, и Анна Павловна ничем Иру не выделяла.
— Ирочка, займи, пожалуйста, гостя, а я приготовлю чай.
Девочка пригласила его в свою комнату. За широким окном покачивал толстыми ветвями старый клен. От густой листвы в комнате по стенам бегали тени. Ира подошла к окну, отвела занавеску и шепотом сказала:
— Это мой старый друг. Мы с ним часто разговариваем. Он знает обо мне больше, чем мама. Видишь, он кивнул тебе. Он все-все понимает.

Она показала набор шариковых авторучек. Таких Сережа ни разу ни у кого еще не видел. Их было целых сорок штук, и все разных цветов.
— Это папа привез мне из Франции. Он часто выезжает за границу. У него такая работа. Когда он приедет, я вас познакомлю. Он веселый и добрый. Только совсем седой.
Они вернулись в большую комнату. Ира села за рояль, коснулась тонкими пальцами желтоватых клавиш старого «Беккера».
— Хочешь, я тебе спою? Недавно я разучила одну интересную вещицу.

Ира запела звонким голоском. Ее пальчики извлекали из рояля волшебные звуки. Сережа замер и зачарованно наблюдал за этими уверенными прозрачными руками.

Анна Павловна вкатила в комнату тележку с посудой, чайником и тортом. Пока они с Ирой накрывали на стол, Сережа огляделся. С любопытством рассматривал он высокие потолки, полированную мебель, множество книг с закладками, бронзовый витой подсвечник. На журнальном столике рядом с хрустальной пепельницей стояли яркая коробка с сигарами и никелированная настольная зажигалка. На стене висела большая картина в золоченой раме. С холста задумчиво смотрела молодая женщина в розовом воздушном платье. Ее фигурку окружал золотистый ореол, а вокруг рассыпал нежные лепестки яблоневый сад.

Потом он еще несколько раз бывал в этом доме. И каждый раз вновь погружался в необычный мир иных ценностей. Ему здесь искренне радовались, приветливо встречали. Потом отец Иры получил направление на работу за границу, и они уехали навсегда.

Он подошел к кровати, лег, и едва голова коснулась подушки, резко встал. Заходил по комнате.
— Только не сегодня. Отпусти, Господи!..
Из темной бездны высветились горящие синевой глаза. Они заглянули так глубоко, что стало страшно.
— Нет, нет. Сегодня не надо. Дай покоя!
Он снова лег. На этот раз темнота поглотила его сразу. Он уснул.

...На плите стояла помятая кастрюля. Голубое пламя лизало ее вывернутые бока. Из кастрюли вылетала багровая пена и приставала к лицу. Она пузырилась, лопалась, шуршала. Он снял кастрюлю с огня, вылил пену в раковину и посмотрел за окно. Там в кромешной тьме золотились металлические струи дождя. Он вышел в окно. За спиной захлопали перистые крылья. Он полетел, огибая звенящий металл дождя. Крылья несли его все выше и выше. Несколько раз он больно ударился о плечи облаков. И вот вылетел в космическую темноту. Со всех сторон его окружали громадные звезды. Одна из звезд светилась все ярче. Она приближалась и, наконец, превратилась в пламень восковой свечи. Свечу держала Ира в прозрачной руке. Он смотрел на огонек и чувствовал приближение сверху сзади большого, значительного и неотвратимого. Оно схватило его жесткими сухими пальцами за плечи и затрясло. Пламя свечи мелко задрожало. Рука растаяла. Ира исчезла. Осталось невидимое страшное Оно. Дрожь. Испуг.

Звезды слетелись в один клубок, застрекотали и, разрастаясь жидкой массой, обожгли его жаром. Крылья мгновенно сгорели, оставив запах гари, боль ожогов. Он рухнул вниз. Стремительное падение кончилось безболезненным ударом. Очнулся в глубоком каньоне, сдавленном с двух сторон высокими, уходящими в фиолетовое небо скалами. По дну каньона текла невинно-веселая речка. Ее прозрачная вода омывала обожженную спину. Раны затянулись гладкими рубцами и прохладно постанывали. Он снял с себя тело. Его быстро унесло течение. Он остался голым и легким.

Он стал рекой, скалами, воздухом, небом. Он стал всем. Его не стало...

Утром он сказал Дуське:
— Ночью я умер. Смерть не страшна.
— Во, дурень-то! Боле табе не наливаем, — щербато рассмеялась она.
Его воскресение пахло селедкой, кислятиной и сырыми окурками.
Он выпил вермута. В дрожащей утробе потеплело. Мысли поползли вбок. Страх холодной ноющей занозой все еще торчал между лопаток.
— Дусь, а еще есть? — он умоляюще взглянул на нее.
— Че, дюже тяжко?
— Дюже, Дусенька, — он смотрел на нее, как побитая собака на подобревшего хозяина.
— Ладно. Там — под подушкой.
Сергей рванулся к кровати. Извлек бутылку вермута, зубами содрал пластмассовую пробку, налил в стаканы бордовую пахучую жидкость. Выпил.
— Полегче, Серень? — Дуська по-бабьи сочувствовала.
— Сейчас, Дусь, по периферии разойдется... — Он прислушался к ощущениям внутри. — Во. Дошло. Полегчало.
В животе что-то натянулось, небольно лопнуло, затихло. Потеплело. Страх растаял.
— Сестра ты моя... милосердия, — он уже сиял. — Знаешь, Дуськ, чеши-ка ты за добычей, а я тут пофунциклирую.
— Паразитушка ты мой ненаглядный! Ладно уж, почешу, — она вразвалку ушла, захватив четыре сетки с пустыми бутылками.

«Ну, вот и ладненько. Сейчас вымою полы, поглажусь, помоюсь и стану готовить спагетти».
Он вымыл полы, навел порядок в комнате. Принял душ. Стоял и гладил брюки через старую газету. Странно, в такие минуты даже самые тяжелые воспоминания не давили, а будто с экрана телевизора глядели на него, не задевая.

Вспомнил, как неделю назад Дуська заболела, и дома не осталось ни капли, ни крошки, ни копейки, Сергей взял самое дорогое — рукопись пьесы, сунул в пиджак и пошел к Миронычу.
Олег Миронович смотрел на Сергея брезгливо. Долго изучал его потертый костюм.
— Если ты, Губин, думаешь, что за давностью лет я простил тебя и возьму обратно в труппу, то ты, сударь мой, жестоко ошибаешься.
— Так. Теплый приемчик... «Мироныч порывисто приник к моей засаленной жилетке и окропил ее слезами раскаяния и детской радости. “Друг мой, — сказал он, — только ты можешь спасти наш театр от долговой ямы”».
— Прекрати паясничать, — безразлично бросил Мироныч. — Не вижу необходимости продолжать беседу. Говори, пошто приплелся, и ступай в свою опохмеляльню.
— И ведь даже руки не подал. А я как раз намедни оттер ее с песочком.
— Ты долго будешь испытывать мое терпение? Может, вышибалу вызвать?
— Прежде взгляни на это. Издали, — Сергей вынул из кармана рукопись и показал название.
— Что?! «Лика»? Ты дописал ее? — Мироныч стал похож на гончую, взявшую след.
— Да, любезнейший. В минуты просветления. Итог, так сказать, ночных бдений. Апофеоз моей козлиной песни, трагедии, ежели по-ненашему... Золотая роза на моей трехаршинной грядке.
— Но, если это то, что от нее ожидали... Слушай, это же пять нулей после девятки на счету в швейцарском банке!
— Если ты еще веришь в мою компетенцию, то это гораздо — ты вник? — гораздо больше того, что вы от нее ожидали.
Мироныч решительно запер на ключ дверь кабинета, выставил на стол матово-пузатую бутылку «Мартеля», плеснул в хрустальные стаканы.
— Выпьем?
— Ну-ну... — Сергей вылил в рот ароматную густую жидкость. Налил до краев свой стакан и залпом выпил.
— Может, перенесем разговор в ресторан?
— Я, знаешь ли, в последнее время специализируюсь по забегаловкам. Что, заинтересовало?
— Да, недурно было бы ознакомиться...
— А потом поставить свою подпись — и на театральный Эверест?
— Фу, какой ты!
— Знаешь, а я ведь, идиот, хотел ее тебе продать за стольник.
— Да возьми хоть десять стольников! — Мироныч швырнул на стол пухлый бумажник. — Зачем она тебе? Ты же ее все равно спустишь. Как спустил библиотеку свою, хрусталь, китайский фарфор. Ты все равно пропьешь!
— Возможно. Может быть, даже сегодня. А может быть, и нет...

Сергей водил утюгом по сырой газете, с ухмылкой припоминал сначала высокомерную, потом умоляющую физиономию Мироныча. «Э, нет, старый плут, эта пьеса не для твоих цепких пальчиков. Это, может быть, все, что у меня осталось. Это я не пропью».

Театр... Слово-то какое торжественное! Блистающий мир. Аплодисменты. Овации. Любовь публики. Да, было времечко! Его выхода ожидали. Ходили не на пьесу, а на Губина.
А предложений сколько! Только крутись. Взвалил на себе и студенческий театр миниатюр, и эстраду. На телевидение приглашали. Деньги сыпались — со счета сбился.
Рестораны, бары, дачи. И всюду коньяк, шампанское... Вот-вот. С этого и началось.
Да нет. Не с этого. Тогда еще все было неплохо.

Но потом... Алешка... Его нелепая смерть так резанула по сердцу! Единственный сын, продолжатель старинного рода. Носитель надежд и традиций. Умница, красавец. Меня обожал... Все рухнуло. С ним ушла под землю половина моей души. Потом — мать. В том же году...
Потом ушла Ольга. Ну, это — закономерно. Связывал нас только сын. Меня она не любила, не понимала. Считала психом. Ей нужен был домашний пес: захотела — погладила, захотела — прогнала. А тут — неделями его нет. Все новости о муже из газет, телевизора да сплетен, коих было выше нормы.

Закономерно... Но с ней ушло все остальное. Душа опустела.
Вот тут и пришло оно — розовое, красное, белое. Винишко. Винище. Злодейка с наклейкой. И понеслось...

Не дождавшись возвращения Дуси, Губин спустился этажом ниже и толкнул дверь Вадима. Эта дверь всегда открыта. Губин, согнув спину в полупоклоне, вошел в комнату.
— Серега, налей себе чего-нибудь, — Вадим царски восседал во главе стола и правил застольем. За столом сидели девушка и двое мужчин. Они с интересом взглянули на Губина. — Это великий актер-трагик провинциального погорелого театра Сергей Порфирьевич Губин.
— Сергей Портвейныч, — поправил Губин и приложился к ручке девушки. Затем приложился к фужеру. — Это, безусловно, портвейн. Но какой мягкий!
— Португа-а-альский, — наставительно пропел хозяин. — Это вам не у Пронькиных. А знаете, как переводится «портвейн»? Портовое вино. Собственно — это вино амбалов. А вы знаете, что такое «амбал»? В переводе с французского — это грузчик. Знать смысл слов, не тот, что сейчас, а первоначальный, — это необходимо каждому разумному человеку. Вот, например, кто знает, что такое «попыхи»? Есть такое выражение: сделать что-то впопыхах. А вы знаете, что «попыхи» — это нижнее белье? Ну, разве это не интересно! Это семантика, это вэшчь. У нас сначала было слово!
— А потом слова, слова... — вставил Андрей, брат Вадима.
— В переводе на французский «прихожая» значит сортир; «пижон» — это голубь, голубок такой с выпяченной грудкой, — Вадим довольно похоже изобразил пижона.
— Ой, Вадим, какой ты у нас умный! — прошептала черноглазая красавица Валя.
— Турчанка меня понимает... Впрочем, об этом попозже и поподробней, пожалуйста, — закатил глазки восхищаемый.
— И когда ты только успеваешь все это читать? — девушка положила на губку прозрачную виноградину.
— А я из дома не выхожу без книги. Читаю в автобусах, трамваях, в очередях, за обедом. Чтение — это вэшчь серьезная, — поднял он к потолку толстый палец.
— Кстати, о книгах, — скрипуче встрял Губин, — купи по дешевке, — он вынул из-под свитера солидный фолиант. — Это Ницше. Обещаю, тебе понравится. Всего двадцатка.
— Хватит и пятерки. Где тут у меня дензнаки? — Вадим вынул из кармана брюк несколько мятых купюр. Выбрал самую мятую и как можно небрежней протянул Сергею.
— Спасибо, благодетель, — прошептал Губин и налил себе еще вина, — предлагаю выпить за прелестную половину человечества. Я вас люблю, рыбоньки! — обратился он к представительнице этой самой половины.
— Я тут все изучаю биографию Сашки Пушкина, — продолжал свой перманентный монолог Вадим. — Вы знаете, что его родители были братом и сестрой.
— Это что же — инцест? — Валя заерзала на стуле, переложив стройные ноги. — Кровосмешение?
— Вы знаете, что я юрист. Так вот, я сказал все юридически верно. Правда, есть и дополнение: они были троюродными братом и сестрой. Но первое, что я сказал, — правда. Сашку в семье ненавидели, его мать называла «эльфант дэнатюрель» — вроде выродка по-нашенски...
— Слушай, Вадим, вот ты якобы изучаешь Пушкина, — сверкнул из своего угла широкой лысиной молчавший до этого Олег. — Почитай что-нибудь из его стихов.
— Его стихов никто не знает! Никто. Вот ты, Олег, можешь хоть что-нибудь вспомнить? — ехидно улыбнулся хозяин пира.
— А как же? «Он из Германии туманной привез учености плоды: вольнолюбивые мечты, дух пылкий и довольно странный, всегда восторженную речь и кудри черные до плеч.» Или вот еще: «Ни красотой сестры своей, ни свежестью ее румяной не привлекла б она очей. Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива, она в семье своей родной казалась девочкой чужой». Отгадай, откуда это?
— В нашей «самой читающей стране» никто ничего не читает. Пушкина не знают.
— Так откуда этот отрывок? — умненькие глазки Олега буравили оппонента.
— Да ты знаешь, что родной брат Сашку ненавидел! Он продавал издателям рукописи, которые воровал у брата. Он о Сашке говорил одни гадости. А тот его прощал, в письмах советы добрые давал, — Вадим изобразил на раскрасневшемся лице неуемное страдание.
— Значит, знаток Пушкина отрывки из школьной программы, из «Евгения Онегина», не знает... — пилил Олег Вадима, ковыряя вилкой салат.
— А вы знаете, что мать Сашки брату прощала все, а Сашку ненавидела?
— Слушай, а зачем тебе вот эта грязь о великом русском поэте? — округлое лицо Олега стало жестким. — Что за садистская привычка у нашей недобитой интеллигенции, как сказал Маяковский, «рыться в окаменевшем… и тэ дэ»? Что за мания опускать гения до своего хамски-бытового уровня! Того, о чем ты сейчас говоришь, нет уже, истлело! А великий поэт Александр Пушкин жив. Как живы его образы, на которых воспитан десяток поколений. Живы и Татьяна Ларина, и Евгений Онегин, и Ибрагим, и годуновский юродивый, и Дубровский, и Петруша Гринев, и Василиса Егоровна. А язык!.. Вот недавно целый день пришлось говорить со студентами. Так уж вымарался в их сленговой тарабарщине, пришел домой и для релаксации перечитал «Капитанскую дочку»... Так вот, язык: «Несмотря на чувства, исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился, сильно развлекало мое воображенье». Или вот еще: «Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести».
— Образы... Это из школьно-номенклатурного жаргона, что ли? — шаловливый глаз Вадима съехал в сторону «турчанки».
— Это из Библии, дражайший. «Образ Божий», сравни с безобразием, то есть отсутствием этого самого Божественного в ком-то или в чем-то.

Вадим резко встал и молча потащил Олега на кухню. Некоторое время оттуда раздавались приглушенные ругательства. Сергей предположил, что они могут подраться. Валя потерла ладошки и азартно заерзала на стуле: «Люблю, когда мужики дерутся!» Грустный Андрей, молча исподлобья наблюдавший застолье, поднялся и вразвалку пошел на кухню.
Сергей обнаружил, что пить в доме нечего, и незаметно исчез.

Дома он сел за стол и стал перебирать черновики рукописей. Работа не шла. Вернулась Дуська. Принесла вина. Пожарила картошки. Выпили. Поели. Опять выпили. Дуська сбегала в магазин еще раз. Снова выпили.

«...Я сижу и смотрю на стакан. Я думаю о том, что я сижу и смотрю на стакан. Я сижу и смотрю на растекающуюся лужу вермута. Я думаю об этой луже. В ней отражается галактика. В ней отражается Дуська. А ее... я... люблю. Она щербата. Глупа. Она чиста, как снег. Она наивна. Сейчас она спит. Натужный храп сотрясает нашу заболоченную гавань. Я ненавижу ее. Иногда я готов уничтожить ее. Кто ты, Дусь? Что ты? Ах, да! Ты абсолютно добра...

Я сижу за столом, заваленным мусором. Я нашел окурок подлиннее, зажег спичку, поднес ее к окурку. Огонек осветил мое лицо. Я всмотрелся в зеркало. Из захватанной плоскости на меня взглянуло мое лицо. Глаза мои стекают на всклокоченную бороду и застывают на ней сосульками. А ведь то, что раньше было на этом месте, любили. Мать. Женщины. Раньше сия личина была ухожена. Теперь на меня лупоглазает обрюзгшая физиономия чужого человека. Я смотрю в свои глаза и вижу... Ничего я там не вижу.

Звякнуло в передней. Вошли гости. Люди. Они о чем-то спрашивали меня. Что-то говорили. О чем-то спорили. Я смотрел на них и тихо ненавидел. Их холеные пальцы больно сдавили горло. Их любопытные глаза бесстыдно изучали меня. А самое больное — они смеялись. Хохотали. И делали вид, что не надо мной. Да, я их ненавидел. Я что-то им говорил. Даже взял гитару и спел. Потом прочитал монолог. Они хлопали в ладошки, эти пришельцы из прошлого. Я стал чужим самому себе.

Ах, какие умницы! Как они восторженны. Как блестящи. Кто им нужен? Я? Нет... Они просты в своем движении. “Нет проблем”. Они устало расслаблены. У них уикэнд. Я — один из пунктиков программы развлечений.

Ну, вот они и ушли. В комнате остались мы с Дуськой, дымок дорогих сигарет и кто-то еще.
Этот кто-то отделился от плывущего черного тумана и через нейтральную полосу направился в зону моих ощущений. Во! Нарисовался. Где же я видел это лицо?»
— Губин, ты узнаешь меня?
— Постой-постой... Максим! Ты?
— Я, Губин, я. Сегодня прилетел. По твою душу.
— Максим! Дорогой ты мой. Добрый, славный мой Максимка! Это непостижимо. Это фантастика. Подожди... Ты не исчезай. Я сейчас буду в норме.
Сергей побежал в ванную, встал под обжигающую струю холодной воды. Туман рассеялся. Мысли запрыгали в голове, потом замерли, оставив в движении одну: «Максим! Мальчик мой. Он здесь. У меня».
Нет, Максим не исчез, сидел за столом, в руке держал конверт. Когда Губин вошел в комнату, он протянул конверт.
— Это от Крейцера. Но ты пока не читай. Я тебе все объясню.
— Постой, Максим. Я тебя сейчас накормлю. Чаем напою. У меня была пачка индийского.
— Не суетись. Сядь, пожалуйста, — он мягко усадил Сергея. — Ну как, очнулся?
— Да.
— Ты способен выслушать меня?
— Конечно. То есть, еще нет. Я никак не пойму, как ты появился в этой клоаке? В этом болоте. Ты — и вдруг здесь! Ты почему не писал столько времени?
— Потом. Сейчас главное, что мы вместе. «Мы плечом к плечу у мачты, против тысячи — вдвоем». Я приехал за тобой. Отсюда я без тебя не уеду.
— Кому я нужен такой? Кто я сейчас?
— Человек все еще. А нужен ты многим. Ты даже не представляешь, как их много.
— Я слышал, ты сейчас на высоте. Большой художник.
— Да уж. Начинающий гений.
— Да нет. Кроме шуток. Тебя здорово хвалят. Значит, не зря я тебе советовал.
— Не зря, Губин. Прошел «и огни, и воды, и медные саксофоны». Все, как ты предсказывал. Все вышло по-твоему. А ты как? Совсем тебе паршиво?
— Со мной все просто. Помнишь у Высоцкого: «У каждого свой крестный путь тяжел». Так вот, мне осталось этого пути на несколько дён. Тут недавно были сигналы оттуда. Зовут уже. Ждут.
— Дурь. Похмельная дурь!
— Думаю, что нет. Боюсь, ты не поймешь. Ты плаваешь по этому океану на белой яхте, а не пловцом, а уж тем паче не под водой. А там тоже мир. Темноват, холодноват, тошнехонек, но и там жизнь. Пока воздуха хватает. А уж не хватает — либо выплываешь, либо нет. Так вот, я из тех, кто уже «либо нет».
— Слушай, а ведь один человек как-то сказал мне, что никогда не поздно начать снова. И я так сделал. Бросил все, чем жил. И начал снова. Прошел «огонь и саксофоны». И вот я имею то, что хотел. Любимая работа и любимая жена. И это сказал мне ты, Губин!
— Да. Но как это было давно. Слушай, я ли это был?
— Да, Губин, ты, дорогой. Теперь моя очередь спасать тебя. Но уж не советом, а делом. Ну, а теперь читай письмо Крейцера.
— Я боюсь...
— Читай, читай. Все уже решено. Это только констатация.

Старина Губин!
Судьбе угодно снова свести нас в одночасье. Захаживал в наш театр Ваш друг Максим. Его декорации сейчас нарасхват. Рассказал о Вашей трагедии, о том, что Вы не у дел. Печально все это, печально. Но все не так уж фатально, если есть Пьеса. Намеренно пишу с прописной буквы, ибо уверен в таланте написавшего ее. Кто меня убедил? Конечно, Максим. Он наизусть пересказал мне ее. Это тот материал, который необходим сейчас нашей сцене. Вот поэтому — мое предложение.
Срочно приезжайте сюда. Вы ставите в нашем театре свою пьесу, играете в ней роль Чарова. Этим спектаклем мы откроем следующий сезон. Зная Вас по прошлым совместным работам, я не сомневаюсь в успехе.
Прошу Вас не отказать. Искренне уважающий Вас
Семен Крейцер.

Последнюю строчку письма Губину помешали прочесть слезы. Рыдания хрипло вырвались из горла.
Когда они успокоились, Губин сказал:
— Даже если ничего у меня не получится, я поеду. Если есть надежда — я живу! А ты знаешь, я ведь серьезно помирать уж собрался. И вдруг ты...
— Да причем здесь я? Это ты написал пьесу. Как написал! Ты меня спас от разложения бытом. Это все — твой талант и твоя душа. Когда ты был на гребне, ты не возгордился, делился всем, что имел. У тебя было столько учеников и друзей.
— Ученики разбежались, друзья предали.
— Как видишь, не все.
— Максим, ты мессия! Ты спаситель. Ты добрый и бескорыстный. И ты пришел спасти меня.
— Ну, не такой уж и бескорыстный… Я надеюсь к твоему спектаклю делать декорации. И надеюсь иметь еще больший успех.
— Ты его будешь иметь. Или я не Губин! — он ударил кулаком по столу. Задумался, улыбаясь. — Но Крейцер! Святая душа. Помнит ведь, как мы делали с ним один маленький шедевр.
— Как забыть, если с вашим «маленьким шедевром» он объездил всю большую заграницу. И до сих пор стрижет купоны. Таких альтруистов от искусства, как ты, увы, единицы. А как твой Иван? Он большой умница! Это ведь он впервые заметил мою мазню и показал тебе в тот самый вечер.
— Иван заходит. Иногда. — Губин вздохнул. — Не пьет, а опьянен. Самодоволен. Преуспевающ. Работы меняет, жен, друзей. Талантов много, все давалось легко. Успешно выставлялся. Издал пару хороших книг. Поставил недурную эстрадную программу. Но вот порастратился. Поистаскался. Фонтан захлебнулся от избытка собственной воды. Сейчас он администратор. Говорят, неплохой. Там сейчас самовыражается. Хвалят.
— Не зайдем к нему завтра?
— Сейчас он на югах. Повез туда передвижную выставку. Ну, ладно... Твоя-то выставка как? Слышал, и ругали, и хвалили?
— Больше ругали. Там я выставил «Натюрморт в лицах». Его ругали. Вокруг него весь ажиотаж и состоялся. Кто понимал — немел, и их слышно не было. Кто не понимал — осуждал. Это проще. Это безопасней. Друзья просто жали руку и уходили. Один сказал, что это рановато для нашего времени. И то, что не поняли, это естественное следствие. Вот так. Надо было придержать взаперти, подождать, пока они дозреют. Сейчас таких полотен с десяток. И все ждут своего зрителя.
— Баха поняли через сто лет.
— Что ж, подождем еще девяносто семь.
— Максим, дорогой!.. — Губин заплакал. Слезы катились и катились по его небритым щекам.
— Поплачь, Губин, станет легче.
— Да мне никогда еще не было так легко и светло. Я уже вижу зал, сцену, твои декорации. Вижу своего Чарова, его жесты, реплики, монологи. Ренессанс... Неужто это явь? А я уж помирать...

Ренессанс состоялся. Все тогда было: и аншлаги, и гастроли по стране и за границей, и деньги, и слава, и почести. И женщины.

А одна из женщин настолько увлекла Губина, что сумела на себе женить. Он поначалу так очаровался своей Танюшкой, что перестал слышать и голоса друзей, и голос собственной совести. Когда наступило любовное похмелье, «ее вампираторское величество Татьяна» успела прописать в квартиру Губина и себя, и свою шестнадцатилетнюю дочь Аню, тихую, даже несколько забитую девушку.

И вот наступило время, когда Губин понял, что его обманули, как мальчишку. Два года спавший в нем враг снова проснулся. Губин стал сначала потихоньку выпивать, потом впал в запой такой разрушительной силы, что его последствия так и не смог исчерпать до конца. За несколько месяцев он потерял все.

Его выгнали из театра, из собственного дома, и определили на два года в ЛТП . Перед посадкой Губин обошел всех жильцов своего дома и собрал больше сотни подписей под письмом в милицию. В этом письме говорилось, что Губин за долгие годы не обидел ни одного человека в доме. Письмо это вам могут и сейчас показать в ближайшем отделении милиции как документ уникальный по своей наивности и беззащитности.

В ЛТП у Губина появилось много свободного времени. Его как «человека культурного» поставили библиотекарем. Появилась даже своя «келья». Он стал писать письма своим друзьям. Всем, кроме тех, которым никак нельзя говорить о пребывании в столь позорном месте.
Ответы приходили далеко не от всех его абонентов. Писал Вадим. Он всегда откликался на беду и получал удовольствие от общения с людьми, которым еще хуже, чем ему. Поэтому его любимым вопросом был «Что, тебе плохо?», а любимым замечанием — «Что-то ты плохо выглядишь!» В своих письмах Вадим рассказал о своем неудачном, третьем по счету, браке. Описывал, как очаровательная «турчанка» Валя превратилась «сначала в стерву, а потом и в шлюху», а он как человек русский, а стало быть, домостроевец терпеть не стал. Вадим благодарил Губина за книгу Ницше. Идея сверхчеловека пришлась ему по душе. Он самозабвенно цитировал богоборческие сентенции великого гордеца и обильно поливал желчью страницы своих писем.

Но вот он вдруг получил «вкусняцкую эпистоль» от Андрея, двоюродного брата Вадима, который частенько у того появлялся в гостях. Писал он из Подмосковья, куда распределился после окончания института. От перемены условий жизни, места, среды Андрей подзагрустил, поэтому его письма звали к анализу и философии. Они размышляли вместе. О чем? О судьбах, о правде, о добре и зле. Объем их еженедельных посланий доходил порой до двадцати страниц. Оба нашли в переписке отдушину. Каждый отбывал свое заключение. Тогда у них впервые появились размышления о Боге. Они пришли к пониманию того, что без Бога жизнь на земле бессмысленна. Переписка прервалась освобождением Губина.

Дома Сергея ожидала неприятная картина. В его квартире хозяйничали чужие люди. «Танюшка его возлюбленная» жила с мужчиной. Дочь ее Аня вышла замуж за здоровенного спортсмена и прижилась тут же. Хозяину квартиры жить здесь было негде. Его попросту выгнали из дому и посоветовали больше не появляться. Спортсмен для большей убедительности двинул Губина в живот, пребольно двинул.

Губин пошел к тетке. Та приютила его, выделив раскладушку в чулане. Как-то раз к тетке пришел в гости ее сын Антон. Обнаружив Губина, он обрадовался и предложил «сообща усладить уста зеленым змием», а также «небрежно раскидать по эшафоту стола заграничные яства». Губин поначалу «закапризничал», потом по-мужицки хлопнул шапкой об пол и опрокинул первый стакан в рот. Потом второй. Пила с ними и «ихова махонькая тетушка». Она слезно «лупоглазала» на них, жалела Губина, жалела Антона, жалела свою тяжелую беспросветную жизнь, в которой «все не как-то».

Антон, выслушав историю выселения Сергея, пришел в ярость. Они «усладили уста еще парой стаканищ» и под командирское «За мной!» пошли в квартиру Губина выгонять постояльцев. Кончилась вся эта операция в отделении милиции, куда их сдали трезвые и законно прописанные там жильцы. Антона тут же отпустили, взглянув на его рабочее удостоверение. Губина же посадили в ЛТП на следующие два года.

И снова возобновилась переписка между Андреем и Губиным.
«Андреища» уже женился и переехал в Москву, стал начальником. Только вот, несмотря на кажущееся преуспевание, письма его по-прежнему полнились философией и обличениями «мира падшего». Как-то от выслал Губину пару своих рассказов. Тот прочел их в один присест, но в своем ответе выдал такую разгромную рецензию, что Андрей долго не мог утихомирить обиду. Губин понял тогда, что перегнул палку, незаслуженно обидев друга. Засел за оправдательное письмище, в котором укорял себя за «грязную похабень» и «аспидную» зависть, которую всколыхнули эти рассказы. Сам-то Губин уже давно ничего не творил. Он читал, думал и писал «эпистолы».

Здесь, в одиночестве, в приходящей по ночам тишине Губин понял, почему лицедейство в Православии считается грехом. Это прояснилось, когда записал на лист бумаги поступки и характеристики всех актеров, с которыми ему довелось вместе работать. Все они тогда показались ему глубоко больными и несчастными людьми с явным креном в психике. Пьянство и половые извращения настигали тех, кого обошли зависть, интриганство, болезненное самолюбие и самолюбование. Он вспомнил, как на его памяти нежные, как цветок, девушки превращались в развратных завистливых ненавистниц всего живого. Играли они уже не только на сцене, но и в жизни, постоянно. И сами не знали, где в них правда, а где ложь. Юноши превращались в капризных девиц сначала по характеру, потом и по «ориентации». Редко кому удавалось не потерять в себе личность. Такие блистали на сцене, но недолго. Их сразу забирали в столицу. Позже, когда Губин осмысливал для очередного письма Андрею, «что есть грех и какие разновидности он может принимать», он понял, что в основе лицедейства лежит смертный грех под именем блуд, густо приправленный тщеславием.

Тогда уже волна перестройки намного ослабила строгость режима содержания в ЛТП. Губин в один из воскресных отпусков купил Библию и зачитывался святой книгой, погружаясь в мир вечной истины. Простые слова Христа, обыденные — на первый взгляд — притчи, поэтические строки псалмов и пророчеств буквально взрывали его сознание. Гранит привычных истин рассыпался в песок. Страх чередовался с восторгом, и все это озарялось всполохами открытий, когда от прочитанного слова замираешь, останавливается дыхание, наступает тишина, а потом вдруг — молния! — и прозрение. Дошло.

Конечно, для православных, впитавших веру с молоком матери, его открытия показались бы повседневностью их «невидимой брани». Но для него, воспитанного коммунистами, истины Христа становились подобными землетрясению. Он не понимал, как же такое могло сразу и бесповоротно вызывать в нем абсолютное доверие. Почему он не отрицал, не боролся с невыгодными для нормальных людей истинами, где нищета — благо, а богатство — вред, но сразу принимал их как руководство к действию для немедленного применения в жизни.
Сначала он их принимал, открывал им «кредит доверия» в душе, а только после осмысливал их и пытался анализировать. Кстати, последнее не всегда получалось. Сознание и опыт давали сбой. Он понял, что подошел к тому пределу, за которым анализ не только бесполезен, а попросту вреден. Ну, не способен человек перешагнуть этот барьер, слишком его инструментарий слаб и ограничен. Истина дается нам в том объеме, который необходим лишь для исправления собственных ошибок. И этого вполне достаточно.

И еще один вопрос не давал ему покоя: почему раньше все это проходило мимо него? Как случилось, что он оказался за бортом этой тысячелетней реальности? С этим вопросом он обратился в письме к Андрею. Тот ответил, что, скорее всего, для принятия истин такого масштаба нужна определенная готовность сознания: или детская чистота, или опыт страданий. Так как первую стадию мы уже неблагополучно миновали, то остается второе. Самодовольным и эгоистичным истины этого порядка недоступны. Для таких «тьмы низких истин дороже их возвышающий обман». Возвышающий. Любовь к себе, любимому, затмевает истину, творимую в немощи, растворяющей «я» в океане Божественной благодати.

Со страхом теперь Губин ожидал своего освобождения. Куда ему податься? Андрей звал в столицу, писал, что одна из его сотрудниц прониклась сочувствием к Губину и хочет оказать покровительство. Передала даже через Андрея свою фотографию. Губин смотрел на округлое полногубое лицо с кокетливой улыбкой, а память навязывала ему перекошенное от злобы лицо «его Танюшки» с малюсенькими колючими глазками. Лицо Симы нравилось, но что-то в нем подсознательно напрягало. Только вот что?.. Ладно, думал он, выйдем на волю и разберемся не спеша с «Лунноликой».

Столица шокировала его невиданным размахом уличной торговли и какой-то опьяняющей вседозволенностью. Губину постоянно казалось, что вокруг текут деньги миллионами и это все надо брать. Брать сейчас, а то опоздаешь. Он быстро объездил знакомых и понял, что все торгуют: по телефону или на улицах. Даже Андрей дома и на работе что-то кому-то предлагал купить какими-то жуткими партиями.

Губин заявился к Андрею в пятницу вечером. Супруга его с дитем уехала на выходные к маме, и они беспрепятственно предались дружеской пирушке. В воскресенье Андрей объявил, что пить он не будет, так как завтра на работу. Губин стал канючить и вынудил Андрея купить бутылку и опохмелить его. После этой процедуры хозяин потащил его на улицу погулять, чтобы выветрить из квартиры пары перегара.

На прогулке они зашли в частную парикмахерскую и под звуки расслабляющей музыки долго нежились в ласкающих ладонях девушек-мастеров. Губин благодушно стал вещать о своих знакомствах в высоких кругах. Сквозь легкую дрему Андрей слышал: «Сергей Образцов любил со мной посоветоваться. Великий метр всегда зазывал в гости, когда я с гастролей наезживал сюда. Да... С Высоцким Володей тоже бывал в его квартире на Грузинской. Ох, бывало, мы с ним и давали шороху! Маринка буквально испепеляла меня раскосыми очами. А Фурцева! Ох, уж мы с ней приударили как-то в американском посольстве. А потом поссорились. Я ей стишки Женькины процитировал про нее, ну, она и разобиделась. А я-то думал ей польстить».
Мастерица, холившая Губина, расстаралась: из кресла встал и солидно пригладил волосы вальяжный господин с седоватой бородкой, отдаленно напоминающий Хемингуэя, поцеловал «столь нежную, но умелую ручку», приосанился и вышел из зала так, будто за этими душистыми стенами его ждала толпа надоедливых репортеров.

Вечером Андрей выдал ему деньги на билет до дома, и они простились. Но утром в офис на Тверской ввалился полупьяный Губин и сказал, что на вокзале встретил друзей из «мира Терпсихоры» и ему пришлось войти в долю по оплате ресторанного счета. Да и некуда ему ехать, он хочет остаться здесь, потому что его здесь любят и помнят. А сейчас он выпьет кофе и пойдет в гости к Образцову, который живет в соседнем доме. Андрей указал ему на наличие густого перегара и помятость одежды, но Губин поднял на друга мутно-красные глаза и изрек: «Мы, засушенные деятели изящных искусств, не обращаем внимания на такие низменные и пошлые мелочи!»

Через пару часов Губин вернулся из гостей. Опустился в кресло напротив Андрея и грустно уставился в пол.
— Метр сказал мне: «Сергей Порфирьевич, вы о-оч-чень уста-али!»
— Что в переводе с высокосветского на обычный бытовой язык означает: наклюкался же ты, пьяница горький, и еще в порядочный дом заваливаешься!
— Да, печальная была беседа.
— Ну, и — выводы?
— Дай денег, я напиться хочу.
— Это ты брось. На вино больше не получишь. Отправляйся в красный уголок и проспись. А после работы мы пойдем в гости к твоей Лунноликой.
— Послушай, а это идея!

В первый же вечер их встречи Андрей печально сообщил, что его Лунноликая «сломалась». Выиграла в канадскую лотерею компьютер, продала его за большие деньги и запила. Раньше она в пьянстве замечена не была и, будучи начальником отдела, гоняла своих подчиненных за пьянку и увольняла безжалостно. И вот теперь уволили ее. Также безжалостно.

Вечером они поехали к Симе в гости. Она встретила их шумно и сразу потащила в комнату, где ожидал гостей богато накрытый стол. Андрей посидел немного и уехал домой. Губин остался и усиленно топил в вине свои самые страшные подозрения. Безо всякого сомнения, Сима — алкоголичка. То, что на фото сквозило намеком, сейчас на ее лице выступило совершенно явно. Она все настойчивей намекала на более тесное сближение, Губин понимал неотвратимость этого события и все больше напивался.

...Поздняя ночь. Сергей сидел за столом и наблюдал за растекающейся по скатерти лужей. Только что он потянулся за стаканом, и непослушная рука опрокинула бутылку коньяку.
Он наблюдал за лужей и думал: «Вот я смотрю на лужу», он смотрел на тарелку с остатками растерзанной курицы и думал: «Я смотрю на тарелку, в ней курица».
Тяжелый воздух комнаты сотрясал богатырский храп Симы. Сергей взял пластмассовую пробку и швырнул в ее распахнутый рот. Пробка угодила в лоб. Сима грузно перевалилась на бок. Теперь она только сопела.

Он сосредоточил все внимание на движении руки, дотянулся до бутылки и налил в стакан еще коньяку. Выпил. Мысли поползли вбок. Он вынул из пачки сигарету и закурил. Где он? Зачем? Сколько времени он здесь? Кто там храпит? Ах, да! Лунноликая. Она добрая и несчастная. Мы с ней пара. Мы похожи.

Пространство потекло, как струи воды. Он хотел удержаться за край стола, но тот стал мягким, как кисель. Эти упругие струи понесли его в неведомое. Он быстро пролетел сквозь фиолетовую пургу и остановился где-то в центре космоса. Вокруг сверкали и закручивались винтом галактики. Впереди стояла непроглядная тьма, оттуда несло холодом и смрадом. Вот из безжизненной тьмы выступили горящие синевой глаза. Они смотрели глубоко в душу.

— Кто ты? — выдохнул Губин.
— Я твой друг. Я тот, кто успокаивает тебя. Кто не дает тебе сойти с ума в этом жестоком мире, — раздался трубный глас.
— Ты ангел?
— Да, самый главный. Самый верховный.
— Спаси меня, ангел. Я пропадаю.
— Я здесь именно для этого.
— Господи! Как я рад! Наконец-то.

Раздался гулкий рокот. Глаза на некоторое время пропали из виду. Из тьмы сильно пахнуло упругим порывом ледяного холода. Но вот опять все успокоилось, и глаза снова загорелись в темноте.

— Не говори так больше, если хочешь моей помощи, — снова раздался рокочущий глас.
Страх пронзил Губина. Он понял, с кем сейчас говорит. И тогда сильный крик его потряс мрак космоса:
— Господи Иисусе Христе! Спаси меня, грешного!

Тут же пропал космос, растворились звезды с винтовыми галактиками и фиолетовая смердящая тьма. Сергей оказался на линолеумном полу в Симиной комнате. Он сел и вытер с лица горячие струи едкого пота. «Так! Все понятно! Мне все понятно… Спокойно. Все будет хорошо. Ой, что-то сердце так зажало. Больно. Надо опохмелиться. Нет. Нельзя. Хватит. Да немного. Совсем чуть-чуть, а? Чтобы поправить здоровье. А вот завтра завяжу. Правда, завяжу. Навсегда!»

Он налил немного коньяку и выпил. Дрожь утихла. Боль в сердце отпустила. Полегчало. Он закурил. Посмотрел в окно. Там занималась заря нового дня. Появились первые собачники. Дворник заширкал своей метлой. «Ну, вот я уже и не один. А что, если еще чуть-чуть? Для закрепления успеха выздоровления, так сказать». Он плеснул себе еще. Выпил. Ну, совсем захорошело! Кажется, и на этот раз пронесло. Он нетвердо доплелся до дивана и осторожно прилег. Сон мягко обволок его, и на этот раз он уснул без сновидений.

Поздним утром его разбудил резкий звонок телефона. Громко спящая Сима на звонок никак не отреагировала. Тогда Сергей тяжело встал и поднял трубку. Оттуда раздалось знакомое:
— Губин, я подумал и решил, что лучше тебе оттуда бежать. Прямо сейчас. Это болото тебя засосет.
— А куда?
— Ну, ведь есть же у тебя здесь какая-то тетка. Поживи у нее пока, а там чего-нибудь придумаем.
— Нет, Андреища, видно, у меня такая судьбинушка — тонуть с тонущими. Я попробую Симу отрезвить. Может, мы с ней вместе выплывем.
— Прекрати! Вместе погибнете!
— Не шуми. Здесь я тебя поопытней буду. Не волнуйся за меня.

Губин положил трубку и снова потянулся за коньяком.

Несколько недель он жил с Симой. Губин с ее помощью закупал в магазинах масло, икру, сигареты и водку. Возил все это ящиками в Нижний и сдавал в магазины знакомым продавщицам. Появились собственные деньги. Он приоделся, купил даже несколько уникальных книг. Только вот читать их стало совсем некогда. Стихия рынка поглощала все время. Правда, на коньяк время все-таки находилось. Когда он возвращался из Нижнего в Москву, они с Симой устраивали праздники «а ля гурмэ».

Сердце Сергей не жалел. Оно все чаще напоминало о себе тупыми болями. Иногда прихватывало так, что не вздохнуть. Он превозмогал приступ и продолжал терзать свое сердце.
В Нижнем Сергея потянуло заглянуть в свою квартиру. Взял пару бутылок коньяку для мировой и постучал в дверь. Вышел спортсмен и сразу ткнул кулаком в лицо Губина. Тот рухнул перед захлопнувшейся дверью, звякнули в пакете бутылки, и густая коньячная дурь растеклась в спертом воздухе, настоянном на кошачьих страданиях. От сильнейшей обиды и подлого удара сердце сжало стальной рукой.

Он встал, превозмогая боль, и по шершавой стене пополз этажом выше к квартире Вадима. Перед глазами сигнальными ракетами поплыли сверкающие точки. По выщербленным ступеням вслед за ним тянулся след от разлитого коньяка и крови, обильно капавшей из разбитого носа. Ну, вот и дверь Вадима, как всегда, приоткрыта. Все же надо бы позвонить! После громкого звонка дверь открылась, и из темноты вынырнула недовольная физиономия Вадима. Он брезгливо посмотрел на окровавленное лицо Губина, понюхал воздух, грязно выругался и с треском закрыл перед Сергеем дверь.

Тело его разом обмякло, и он до темноты просидел на ступенях, плача и молясь. Глубокой ночью боль в сердце стихла, он вытер платком лицо и, пошатываясь, вышел в ночную темень. Кое-как поймал такси и сразу укатил на вокзал. В Москву, к Симе! Там его не выгонят, там его ждут...

Андрей иногда приезжал к ним в гости, тоже напивался, но их темпа и объемов потребления спиртного не выдерживал и «сходил с дистанции на первом же круге». Андрей за время своего начальства заимел хроническую язву желудка, и она сдерживала его во многих вещах, как то: спиртное, жирное, острое, курение.

В один не очень прекрасный день у Губина опять прихватило сердце. Он лежал на диване, периодически отхлебывая из стакана коньяк. Сима сидела рядом и, по-бабьи подперев рыхлыми руками обрюзгшее лицо, сочувствовала сожителю. Влетел к ним Андрей, шумный и веселый:
— Все, господа, я начал новую жизнь!
— Уволился? Или от жены ушел? — страдальчески поморщился от шума Сергей.
— Гораздо лучше! Бросил пить. Только что от нарколога — и сразу к тебе, Губин. И к тебе, Серафима. Словом, «делай, как я, делай лучше меня».
— Во, дурачок, последней радости себя лишил, — протянула Сима.
— Да какая же это радость? Гадость одна.
— Ну и пошел отсюда! Ты нам больше не товарищ! — рявкнула Сима.
— Успокойтесь, вы оба, не шумите, ради... Голова трещит, сердце барахлит, вы еще тут кричите. Как бросил, так и начнешь. Я уж сколько раз бросал, а что толку?
— Нет, на этот раз не начну. Я ведь целый год с собой боролся. За этот год, Губин, я сделал большую работу: во-первых, я признал себя алкоголиком. А это, я вам скажу, очень непросто. Во-вторых, я понял, что это болезнь. В-третьих, я нашел врача и решился на лечение. В сущности, врач только поставил последнюю точку в этой эпопее.

После этого разговора Губин задумался о себе. Первой мыслью было пойти по стопам друга. Да! Пойти к наркологу и отдать себя в его волосатые руки. Пойти! Он несколько дней носил в себе это. «Мыслища сия умная» даже согревала его, вселяла освежающую надежду. Но тут же появлялись и другие мыслишки. Они назойливо витали вокруг, потом одна за другой влетали в сознание. «Да какой же я алкоголик, ведь я в любой день могу завязать. Другие вон пьют и побольше, и ничего. Я-то умею пить. Ну, конечно, бывают иногда переборы. Но у кого их не бывает! В конце концов, русский я или кто! А русские должны пить, это наша национальная черта, наша судьба, наш рок. Нет, погожу пока. Вот прижмет, вот ужо клюнет жареный на гриле петух в соответствующее стартовое место — тогда уж можно и к наркологу». Эти мыслишки успокаивали — и он продолжал обычную пьяную жизнь.

С Андреем же продолжали происходить метаморфозы. Он вернулся к своему писательству. Засел за роман, которым грозил разродиться еще в общежитии. Стал много читать. Но вот однажды он признался Губину наедине, чтобы не слышала Сима, что он стал ходить в храм. Посещает воскресные службы, исповедуется и даже принимал Причастие. О своей первой исповеди он рассказывал несколько раз. Она его «просто перелопатила». Оказывается, Церковь осуждает лечение у наркологов методом кодирования и считает это грехом. Андрей даже поспорил об этом со священником. Он говорил ему, что ведь именно после отрезвления и благодаря этому он пришел в храм. Но отец Виктор был непреклонен и грех этот ему не отпускал.

Тогда Андрей пошел к своему наркологу и рассказал ему о своем горе. Тот его успокоил, что не все священники понимают суть его метода. И все современные методы лечения называют кодированием или гипнозом. А он использует рефлексотерапию. Более того, к нему направляют своих прихожан священники из разных московских храмов. Более того, он был у одного из знаменитых иереев из монастыря, и тот даже благословил его деятельность и просил возглавить при монастыре наркологический центр. Андрей снова пошел к своему священнику и рассказал о встрече с наркологом. Тот внимательно выслушал и повторил, что это грех, и пока Андрей не признает его и не раскается, он этот грех отпустить не может. Андрей пошел тогда в другой храм и на исповеди поведал о своей проблеме другому священнику. Выслушав его, молодой батюшка строго настоял, чтобы Андрей вернулся к своему духовнику и закончил начатое с ним. И еще отругал за гордыню и метания по храмам. Андрей снова вернулся к отцу Виктору, просил прощения и раскаялся в своей гордыне. Когда он вышел из храма, то понял, насколько же это здорово — отпущение грехов. В том месте души, где жила ноющая заноза, стало чисто и спокойно.

Заезжал к нему командированный Вадим. Попытался Андрей поделиться с ним своей радостью, но в ответ получил такой заряд желчи, что долго не мог отмыться. Вадим принялся издеваться над исповедью и стремлением к кротости и смирению: «Что ты все к батюшкам ходишь-то? Да ты сам уже давно батюшка. Ха-ха. А «кротость» происходит от слова «крот», ты не находишь? Хи-хи-хи. А я вот думаю, возможно было бы процветание Запада с Православием? Нет, только с прагматичным протестантизмом!» А когда Андрей за столом предложил помолиться, Вадим рассказал, обращаясь к жене и дочке, пошлый анекдот. И снова гаденькие «хи-хи» и «ха-ха». О Боже! Прости его, ибо не ведает, что творит. Хотя ведает, ведь почти всю Библию прочел. Тогда тем более, прости его, Господи, по великой милости Своей.

Еще Андрей рассказал, что к нему обратился его приятель Руслан с просьбой взять на работу. Руслан пожаловался, что после лечения у нарколога и полугода трезвой жизни он из-за ссоры с женой, в отместку ей, купил в ларьке бутылку водки и так сильно отравился, что оказался в больнице в реанимации. Пролежал там полтора месяца с опухшими ногами, несколько раз уже прощался с жизнью, во время комы видел ангелов, раскрытые ворота и свет из того мира, что за воротами. Андрей посоветовал Руслану обратиться насчет работы в церковь. Сказал-то вроде без особой надежды, по наитию. Но вот Руслан действительно обошел несколько храмов, и в одном из них его очень хорошо приняли и предложили заняться реставрацией. Теперь он при церкви, при работе, и даже деньги какие-то появились.

Губин слушал очень внимательно и радовался, конечно, успехам своего друга. Но вот только при этом чувствовал, как в глубине души зарождалась ма-ахонькая такая зависть. Сам-то Губин обходил церкви стороной. А если и заставлял себя зайти внутрь, то ощущал свою чужеродность на этом празднике веры и даже какую-то вину, что вот он, пьяница и грешник, вошел в святое место.

Как-то Андрей принес свой рассказ и просил оценить. Губин тогда целый день суетился и о рассказе вспомнил уже поздно ночью. Взял его с собой на кухню, налил коньяку и засел читать. Дочитав до половины, Губин отложил рассказ и пытался разобраться в своих чувствах. Ну почему? Почему все, что написал Андрей, находит в его душе раздражение? Подумаешь, рассказ! Да что он, не читывал их, что ли? Но вот именно Андреевские так ранят его. Тогда он налил себе еще коньяку и поставил перед собой телефон. Заглянул в комнату. Там мирно похрапывала его сожительница. Ее распахнутый рот вызвал в нем сильную волну раздражения.
Часы показывали полвторого ночи. Андрей говорил, что по ночам он пишет. Вот сейчас и проверим. После двух длинных гудков Андрей ответил:
— Что, Губин, и тебе не спится?
— А откуда знаешь, что я?
— Да определитель показал твой номер.
— А... Читал сейчас твой рассказ.
— Я так и понял.
— Понятливый ты наш... Не понравился он мне, вот что! Зачем это все? Ах, соблазнили его, маленького! Да ты сам этого хотел. Подумаешь, у него романы были! Да у нас оне тоже водились, может, даже и поболе, — Губин сам удивился визгливости своего голоса.
— Постой, постой. Ты хоть до конца-то его дочитал?
— Дочитал, конечно...
— Что ж ты не понял, что это прощание? Со всем этим миром. И с женщинами как одним из источников удовольствий и надежд на счастье земное. Это все! Моя жизнь плавно переходит в новое состояние «монастыря в миру».
— Со мной тоже все? — сипло выдавил Губин.
— Твоя келья — соседняя справа.
— Я — и в монастырь! Да я в миру по-человечески жить не научился. Я в церковь ходить не могу: страшно и стыдно!
— А вот это ты зря. Страшно там, где Бога нет, а в храме Он с нами постоянно. «Где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я с вами пребуду». А что касается стыда, то это стыд ложный. Кому, как не несчастному и страдающему, открыты двери храма. Христос сказал, что Он пришел не к здоровым, а к больным. Так что скоро ты войдешь туда. И уже навсегда.
— Откуда у тебя такая уверенность?
— Не знаю. Только уверен в этом, и все тут. Зря, что ли, ты Библию читал? Зря, что ли, письма такие красивые выписывал?
— Да это был другой человек. Мы с тем вторым отличаемся степенью свободы.
— Да, там, в застенках, ты был свободней.
— Эх, Андреища, раззадорил ты меня! Я сейчас тоже засяду за лист. У меня давно один сюжетец вертится в голове.

Губин положил трубку, достал с полки свои старые рукописи. Там были залежи «умных мыслищ» и «накидки-нашвырки» — черновые наброски будущих шедевров. Он перебирал листочки, исписанные красивым завитушным почерком, и думал, до чего же хорошо, что он их не выбросил. А ведь бывали такие намерения. Бывали.

Сергей положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку и призадумался. Выпил еще коньяку. Опять думал. Заварил крепкого кофе, выпил. Снова думал. Но лист так и остался чистым.

Повторил он этот эксперимент и на следующий вечер. Но муза так и не зашла за ним. Он понял, что раздражение было следствием его собственного творческого застоя. Душа зябко молчала. Вернее, то, что из нее исходило, походило на тот смердящий мрак, который ему снился. «Да ладно тебе, брось, все это ерунда», — произнеслось из нутра. Тогда он вынул из холодильника копченой колбаски, сырку, пахучей зеленюшечки, потненький помидорчик. Порезал и разложил на тарелке. Поставил перед собой целую бутылку коньяка...

Утром Сима зашла на кухню и обнаружила своего Сереженьку молча сидящим за столом и уныло «лупоглазающим» в окно. Две опорожненные бутылки из-под коньяка стояли перед ним. Одна рука теребила седую бородку, другая выводила на бумаге каракули. Серафима присела рядом и погладила его большую голову. Он поднял на нее усталые глаза.
— Рыбонька, выпить хочешь?
— А что, осталось разве чего?
— А я ночью сбегал, — он поднял с пола пакет и продемонстрировал десяток бутылок портвейна. — Вот, что-то на портвейн опять потянуло. Меня ведь раньше Портвейнычем прозывали.
— Значит, по стакану — и в школу не пойдем? — обрадовалась Сима.
— Со школой, кажется, покончили...
Повеселевшая сожительница приняла стакан портвейна и взялась жарить куриные ноги.
— Серень, ты расскажи опять про свою театральную жизнь. Очень я это люблю слушать.

Губин в который раз погрузился в воспоминания своих лицедейских похождений. А рассказывать он и любил, и умел. Он изображал разных знаменитых людей, с которыми вместе играл. Имитировал их мимику, жесты и голоса. Припоминал забавные мелочи, потешные сценки, случайные смешные фразы. Сима хохотала, а он думал про себя: почему же на бумагу это никак не ложится? Почему, как писать, так сразу — ступор какой-то. Зашла на минутку соседка, да так и осталась сидеть с ними, не в силах оторваться от Губинского спектакля. А он разошелся! Надел новый костюм, прицепил бабочку в горошек, жестикулировал, говорил, изображал, пил, закусывал, снова актерствовал и снова пил.

Сергей сидел за столом и наблюдал за растекающейся по клеенке лужей. Только что он потянулся за стаканом, и непослушная рука опрокинула бутылку с остатками портвейна.
Он наблюдал за лужей и думал: «Вот я смотрю на лужу», смотрел на тарелку с остатками растерзанной курицы и думал: «Я смотрю на тарелку, в ней курица».

Тяжелый воздух комнаты сотрясал богатырский храп Симы. Сергей взял пластмассовую пробку и швырнул в ее распахнутый рот. Пробка угодила в лоб. Сима грузно перевалилась на бок. Теперь она только сопела.

Сергей достал из сумки последнюю бутылку портвейна, налил в сальный стакан, выпил. Из вонючей горы мусора на клеенке выковырял окурок. Закурил. За окном уже светало. Скоро появится дворник с ширкающей метлой. В ушах сипло звенело. Сердце громко бухало в груди. Все громче и громче. Вот грохот приостановился — и боль, нарастающая тупая боль сдавила сердце. В глазах сигнальными ракетами поплыли сверкающие точки. Дыхание стало прерывистым. Холодный страх ударил в голову и растекся по сдавленной болью груди.

В глазах потемнело, и из затхлого мрака высветились синевой злые глаза. Трубный глас пророкотал:
— Вот ты и пришел снова ко мне. Жить хочешь, наверное?
— Хочу!
— Отрекись от Бога, и я спасу тебя. Я успокою тебя. У тебя будут здоровье, деньги и слава, красивые женщины и роскошные машины. Я все сделаю так, как ты хочешь. Только отрекись от Него.

В этот миг он увидел сразу все: могилы сына и матери, пустую сцену театра, спящую со своим мужиком Танюшку, Симу, Андрея, Вадима, Максима за столом казино, незнакомую красивую женщину и сверкающую белую длинную машину. И среди всего этого калейдоскопа — махонькую церковку и батюшку на ее пороге, открывающего тяжелую дубовую дверь. Он из последних сил набрал воздуха в грудь, стиснутую болью и страхом, и крикнул:
— Господи! Иисусе Христе! Помилуй меня грешного!

В тот же миг исчезли злые глаза, и рассеялся мрак. Осталась боль в груди.

...И встал он! И нетвердыми ногами, как в густом мазуте, поплелся к двери. Вышел из квартиры, добрался до лифта, спустился вниз и, тяжело передвигая ноги, качаясь, с хриплым стоном превозмогая давящую боль в сердце, зашагал по пустой гулкой улице. Он не знал, куда идет, только был уверен, что идти надо. Каждый шаг отдавался болью во всем теле. Струи горячего пота жгли лицо и катились по согнутой спине. В воспаленном мозгу пульсировала одна мысль: «Только бы успеть дойти».

Сколько времени он плелся, сколько шагов тупой болью ударили в горящую грудь — он не знал. За углом сине-белого здания двенадцатиэтажки сверкнул золотой купол церковки. Вот куда он шел! Всю жизнь свою никчемную шел. Вот в эту «махонькую церковку».

Силы его с каждым шагом таяли, в голове мутилось. Боль нарастала. Он по стене, обдирая руки и щеку в кровь об иссеченный временем кирпич церковной ограды, полз к воротам. Мимо него прошли старушки. Они укоризненно качали головками и шептали что-то. Губин разобрал одно лишь слово «пьяный». Он пытался попросить у них помощи, но из высохшего рта вырвалось только сипение. Сергей понял, что помощи не будет. Он должен дойти сам.

Ну, вот уже и ворота близко, надо только взобраться на ступени. Их всего пять. Он поднял ногу на первую ступень, но в голове завьюжило, и он рухнул. Теперь уже на коленях, цепляясь за ноздреватый камень ступеней обломанными ногтями, он полз к дубовым воротам. «Только бы успеть, а там — как Бог даст». За воротами сидел нищий. Он зло зыркнул на Губина:
— Куда лезешь, пьянь, это ж храм, а не пивнушка! Только тебя тута не хватает!
— Молчи, Вовка, не видишь, худо ему совсем. Я позову батюшку.

Губин обессилено прислонился к косяку и с надеждой смотрел в уютный полумрак храма. Оттуда с освещенной свечами иконы на него с любовью смотрел Сам Спаситель. Следом за старушкой навстречу ему семенил старенький батюшка. Губин открыл шершавый рот и чуть слышно прошептал: «Прости, батюшка, грешен я!» Батюшка наклонился над ним и, глядя в глаза, мягко произнес: «Бог милостив, Он простит». Обмягшее тело подхватили чьи-то руки и понесли внутрь храма. В голове мелькнуло: «Прощён!», и он отключился.

Очнулся Губин на постели в маленькой комнатке с побеленными неровными стенами. Рядом сидел батюшка и, закрыв глаза, перебирал четки. Над его склоненной головой висела икона Спаса Вседержителя. Взгляд Иисуса Христа проник прямо в сердце и влил в его истерзанную глубину сладостную исцеляющую струю любви. Боль отступила, по жилам ритмично пульсировала кровь, голова прояснялась. Слезы покатились по ободранным щекам Губина, и он понял, что вот так началась его новая жизнь. Жизнь в храме Божием.